С. Сырнева — одно из крупнейших явлений в современной российской поэзии, укорененных в русской почве и русской судьбе. Её творчество высоко оценили писатель Владимир Солоухин, литературовед Пётр Палиевский, строгий в оценках поэт Юрий Кузнецов, признанный судья в русской поэзии Вадим Кожинов…

Профессор Литературного института имени А.М. Горького В.П. Смирнов пишет в предисловии к «Избранным стихам»: « Стихи С. Сырневой по праву принадлежат к высшему, что создано в наше время ».

Критик Дмитрий Ильин отозвался так: «Поэзия Светланы Сырневой возродила редкое и, быть может, самое русское в ХХ веке состояние душевной просветленности, которое я называю «лирической пронзительностью».

Поэт, критик, эссеист Геннадий Красников в книге «Антология. ХХ I век» среди блестящей плеяды женщин в русской поэзии выделяет «такое сильное явление — Светлану Сырневу с её горькими стихами, напоминающими суровый реализм картин Виктора Попкова…».

«… Не цвести, а спасать…»

С. Сырнева близка моему внутреннему миру потому, что каждый раз, когда я возвращаюсь к известному, давно прочитанному стихотворению, меня охватывает ощущение волнения, или, как говорили древние греки, катарсиса. А в катарсисе (с др.-греч. — очищение, выздоровление, возвышение) — единственное оправдание художественного произведения, его христианский смысл.

Поражает также необычность, лексическая плотность ее стихов, т.е. немногословность, расширяющая пространство смысла. В таинственной их глубине ярко сверкают крупные метафоры:

Но сиял в мильон накала

новый век, алмазный лапоть…

……………………………………..

Талая, вспухающая ночь

всей громадой гибельной стоит…

Её метафора объединяет слова, на многие вёрсты удаленные друг от друга: «Детство грубого помола…». Эти строки хочется смаковать, настолько они выразительны. Предметность рисунка и неожиданная метафора приводят к замечательному эффекту: в трёх словах встаёт конкретный, видимый глазом и осознаваемый умом образ трудного послевоенного деревенского детства.

С. Сырнева находит точные символы для ощущений и настроений (т.е. той формы душевной жизни, которая более всего роднит людей между собой). Слова получают новые оттенки:

Полночь русская, кромешный рай,

силушка глухая и слепая!

(заметим: «кромешный рай» — это соединение несоединимого, т.е. невыносимый… беспросветный… рай).

Поражает и афористичность её стихов. В них — и философские раздумья:

И сколько нужно горя перенесть,

чтобы научиться счастье отвергать!

И уверенные выводы:

Что застыло — уже не болит!

И глубокие обескураживающе-тревожные сентенции:

Только и было, что ноша семьи,

Только и было — и жизнь прожита!

Её строка, впитав так много пережитого, выкристаллизовалась в духовный опыт:

Что есть любовь? Одно мгновенье,

удар, потрясший бытиё.

Но долго тянется забвенье,

взошедшее вокруг неё..

* * *

Тёмен омут ненужных страстей,

Глубока преисподняя мук.

Как всякий крупный поэт, С. Сырнева зашифровала себя в стихах. Попробуем расшифровать некоторые коды, смыслы и символы поэта.

Провинциальный пейзаж создается в трагических красках: «Здесь погибельный бор на судьбу ворожит, // по болотам чернеет вода..». В невероятной тысячелетней тоске, душевной тревоге и печали изнывает строка поэтессы:

Белый свет над Родиной угас , темнота прихлынула к порогу… Всё обращается в прах, всюду печаль залегла… Бесприютные тени лежат на полу, и тоска , словно страж, караулит в углу… Квадратом тоски // тихая заводь бессильно смотрела во мглу… Стыдно тебе предлагать себя каждому и обвивать руки вокруг уходящего. Что за тоска ! Вам — радость, мне — страданье и тоска … Силуэты… могучих ничьих тополей, изваянья тоски вековой… Что, душа, ты замерла с тоской ?.. Что встрепенулась в печали великой?.. Но бездомно сердце, и оно талой переполнено тоской …

Пристрастие к приёму, образу, даже слову — лишняя черта в образе самого художника. Вот что мы знаем о той же тоске? Тоска — слово уникальное, свойственное исключительно русскому языку и национальному сознанию. Многие исследователи называют тоску ключевой идеей национальной культуры.

В поэтике С. Сырневой слово тоска не только обозначает эмоцию, но и является выражением философской идеи. Это рефлексия на потерявшее свою целостность бытие. Тоска-печаль Сырневой высвечивает то глубинное, надломное и надрывное, что всегда есть в человеке в переломную эпоху. Сколько горького юмора вот в этих строках:

Эко дело — высадили глаз,

нынче веселее жить без глаза.

Отсюда — и обращение к Музе:

Люби постылый свой удел,

копи печальный свой гербарий.

Но даже такое, казалось бы, тоскливое и безотрадное, но своё для лирической героини самое дорогое и ценное:

Ты горька, как осина,

но превыше и лести, и срама —

моя Родина, самая сильная

и богатая самая.

(«Прописи», 1987)

Классические, хрестоматийные прописи определены в рефренах: «Наша Родина — «самая лучшая», «самая светлая», «самая вольная», «самая добрая», «самая сильная и богатая самая…». Эта «безрассудная вера» вошла в сердце с детства и усвоена до автоматизма.

В советской жизни было много показухи, но был и подлинный энтузиазм. Он основывался на том, что была цель — построение справедливого общества. Праведный аскетизм советского человека был продиктован мыслью о будущих поколениях. Ради них он воевал, погибал, вкалывал, ради них затягивал пояс. «Безрассудная вера» помогала жить за пределами человеческих сил.

Тогда мы служили, как могли, но не Мамоне, а отечеству, народу, социализму, искусству… А наши дети — чему? Кому? Во имя чего? Сегодня человечество тяжело обходится без веры…

Стихотворение «Прописи» — это шедевр, символ. Это знаковая, эпохальная вещь в поэзии, как «Родина-Мать», «Рабочий и колхозница», «Воин-освободитель» Веры Мухиной в скульптуре. В нём дан архетипический образ «безрассудной» Веры, Надежды, Любви, запечатлено время, когда советский строй существовал только потому, что люди искренне верили в этот строй и честно трудились… «Прописи» подспудно и неприметно легли в основу всей лирики С. Сырневой.

В «Этюдах о Пушкине» философ С.Л. Франк писал:

«… Мало замечен и учтен доселе именно трагический элемент поэзии Пушкина … Можно решительно утверждать, что чувство трагизма жизни есть, по меньшей мере, один из главных, доминирующих мотивов его поэзии».

На мой взгляд, это доминирующий мотив и творчества С. Сырневой. Она возвращает в обескровленную русской трагедией поэзию — её подлинную (живую!) кровь! Приняв на себя долю русской судьбы и русской истории со всеми её драмами и испытаниями, она пишет о сегодняшней России, пережившей громадный социальный слом и невиданное мировое ограбление, о народе, который потихоньку очухивается от государственного «кораблекрушения», осваивает дикий капитализм. Иногда наклоняется над уродством и разложением, освещая этот мир тонким самоанализом. В стихотворении «Гоша и кот» выписан точный и жесткий портрет нашего времени — бомжевание. Но мир жизни Гоши и кота не страшен и не отвратителен, ибо в этом мире мы узнаем себя:

Мы знаем о счастье не больше, чем знают они,

когда по сугробам бутылки идут собирать…

С. Сырневой чужд пафос возвышения над обыкновенной жизнью и «простыми» людьми. Только — понимание, сочувствие, боль… Она не дерзит, не бунтует. Её страдания и сострадания не надрывны, а смиренны. Концентрированная энергия отчаяния прорывается в «страдательных восклицаниях» (В. Лютый), в которых запредельная, щемящая нота нежности и боли:

О Россия, о страна равнин! О неподступная в царственном сне глухомань! О нежданная сладость обмана! О чужой неразгаданный взгляд, всё с собою своё уносящий! О жизнь, для кого ты!

Страдательные восклицания прорываются часто. Эти вставки в одну-две строки как лирические отступления в пушкинском «Онегине». Это тот непроизвольный возглас поэтессы, который определяет степень её сопереживания и боли. Он составляет основу и повелительных императивов — выходов из ситуации, в которых и побуждение, и просьба, и мольба, и предостережение, и нетерпение, и наказ:

Надышись на столетье вперед! Чистым воздухом бедное сердце своё обогрей ! Воображение, не оскудей ! О дитя, поскорей уходи , не шали среди русских развалин! Не подавайте тревожного клича… Волоки меня, сила, назад И, остаться не дав, уноси … Всё познавшее сердце! Молчи , оглянувшись далёко назад…

В стихотворении «Марийский певец» повеления выступают как последняя защита «нищей рати» вымирающего древнего народа:

Обратися же в сойку скорей

по природе твоей, по поверью!

Ты лети , ты неси свою весть,

спой, как можешь, как сердце велело!

В стихотворении «В очи ночь, прикладом — ветер в спину…» лирическая героиня в образе тонкой рябины, у которой есть «испробованный, древний смысл // расти печально у погостов» как знак упрямой русской судьбы:

И взошедши у стены кирпичной,

много лет и чахнуть, и поститься,

чтобы в прорезь форточки больничной

робкие свои совать гостинцы.

Эта рябина — удивительно точный образ самой поэтессы, которая в речевых интонациях восклицаний и повелений («робких своих гостинцев») выявляет свои главные, основополагающие интонации, свою «малую долю тихой отваги».

Александр Нестругин в стихотворении под эпиграфом из С. Сырневой «Проживу, как поляна в бору» выводит образ русского бурьяна, который «дышит жалостью над разбитыми судьбами колей…». И дальше — самые главные строки: «Он пришел не цвести, а спасать…». Восклицания и повеления поэтессы — не оборона, а только желание спасти. А если нужна оборона, то подключается природа, потому что «природа сильна // даже в малом, последнем остатке».

Каким сказочным богатырём предстаёт она в борьбе с иноземным! Каскад повелений напоминает здесь оборонительную несгибаемую рать:

Заградись буреломом глухим,

напусти над низиной туман!

Ухни филином; леших буди —

пень-колоду под ноги кидать,

в ненасытную топь заведи ,

обвали перепревшую гать!

…………………………………

Ведь родная природа дана

в оборону тебе, человек.

(«Село Совье»)

«Посреди искривленных времен и лукаво-фальшивых словес» только она, Природа, остается чистым камертоном души. И поэтому всё в стихах С. Сырневой упаковано в природный антураж. Её лирическая героиня срослась с природой «общей жилой» как деревья, которые «в подземной сплелись темноте // километрами цепких корней…».

Неслышно качаясь, дышала в лицо белена,

и явь принимала обличье тяжелого сна:

как будто я — дерево в паре шагов до ворот,

я ветви тяну — но никто меня в доме не ждёт;

и сруб почернел, и крыльцо зарастает травой,

и только столетья плывут над моей головой.

(«К заветному дому…»)

Это не параллель, а взаимопроникновение и неразделимость: «Проживу, как поляна в бору…»; «Как будто я — дерево»; «Право прожить с травой наравне…»... Поэзии С.   Сырневой свойственно есенинское фольклорно-мифологическое представление о человеке, которому он придает сходство с растительным миром: «Все мы яблони и вишни голубого сада…», «Хорошо ивняком при дороге // Сторожить задремавшую Русь»…

Используя это знаменитое есенинское олицетворение наоборот, она творит в русле той есенинской концепции, что человек — только частица единой Матери-Природы, такая же, как зверь, дерево, куст или цветок. Природа в её стихах — властительница. Она может приютить человека, пожалеть. Ведь человек — дитя природы и вечная её загадка. Есть ещё сила Космоса, Высоты, Звезды:

Звезда! Ничтожны пред тобой

мои поля, мои дубравы…

С. Сырневой дано видеть вглубь истории, вглубь себя, горнее и низшее, и то, что между ними. В её стихах просматривается соотношение горизонтального и вертикального планов стиха и чувствуется молитвенный диалог с Творцом и мирозданием.

«Бесценный спутник… моего детства»

На мой взгляд, наиболее ощутимы связи творчества С.   Сырневой с А.С. Пушкиным. Интертекстуальный анализ позволяет увидеть процесс художественного освоения поэтессой классического наследия любимого поэта. Это и использование образов, мотивов, и продолжение его лирической мысли, и перепевы его мотивов (образная перекличка)… Попробуем обозначить некоторые параллели, переклички, аналогии…

Если в пушкинской «Осени» мы становимся свидетелями таинства творчества, соучастниками того, как «пробуждается поэзия», то в сырневском стихе «К полуночи ветер на вёсла налёг…» — как рождается весна, как «земля всей мощью в весенние воды входит», как «взрываются реки и почки в саду» и как «в едином порыве преграды сняты!». А «завтра — жемчужная ландыша нить, свободно прочерченный вылет скворца…».

Когда читаешь это, то невольно всплывают строки из пушкинской «Осени»: «минута… и стихи свободно потекут…». Интонационно-смысловая общность здесь очевидна.

Пушкинская традиция у С. Сырневой выступает как способ поэтического освоения переломных моментов русской истории.

Первое стихотворение, которое написал Пушкин по приезде в Болдино, было «Бесы», в котором переданы томительные и страшные чувства едущих в санях и заблудившихся ночью в снежной вьюге поэта и его ямщика… Внутреннее состояние поэта в это время было трагичным. В его душе гнездились мрачные предчувствия…

С. Сырнева говорит на те же темы, но всё же даёт «срез эпохи» своего времени. Мотивы «Бесов» слышны в стихотворениях С. Сырневой «День за днём расстилает пурга…» (1992) и «Зимнее утро бесцветно…» (2002). Эти стихи — подключение к пушкинской традиции в изображении «тёмного удела бездорожья»:

Что под снегом равнина таит,

что там в поле? Не видно ни зги…

Как узнаваемы в этих строчках пушкинские проникновенные интонации:

Хоть убей, следа не видно;

бились мы. Что делать нам!

У обоих метель, обозначая природное явление, в то же время отражает состояние души авторов — настроение тревоги, безысходности, тупиковости…

Многие стихи С. Сырневой озарены пушкинским светом. Это и «Оседала студеная ночь…» — своеобразный пушкинский «сон наяву» и стихотворение «Было время такое…», в котором слышны отзвуки колокольчика пушкинской поры:

Это стихи о томлении ребёнка, душа которого «за край горизонта тянулась, ожидая неслыханной встречи». Это стихи-благодарность «за сладчайшее детство, за медленный век ожиданья в ожиданья пустыне». В них есть удивительнейшая строчка-обобщение: «Чудо, жданное жадно, ну где ты?», в которой переплелись все классические напевы русской песни-судьбы — от Х I Х века до наших дней!

Интерес Сырневой к Пушкину как знаковому феномену, воплощенному мифу, а также и к человеку, появился в детстве. Поэтесса вспоминает:

«Иногда мне кажется, что есть какая-то кровная связь между нашими чувствами и Пушкиным. Вот одно из ярких воспоминаний детства. Мне лет пять, я листаю хрестоматию по русской литературе, рассматриваю в ней картинки и читаю подписи: «А.С. Пушкин», «Жена поэта, Н.Н. Пушкина», «Диван, на котором умер поэт». Вид пустого дивана повергает меня в необъяснимую тоску, в какое-то чувство непоправимого горя. Помню даже предвечерний свет зимнего солнца, которое в тот миг смотрело в окно.

В марте 1942 года по Дороге жизни через Ладожское озеро из блокадного Ленинграда вернулись на родную вятскую землю мои бабушка, мама и её младший брат. Дед и два его старших сына умерли от голода. Маме моей было 19 лет. До Ладоги они добирались пешком, мама тянула на санках обессилевшего от голода брата. Почти все вещи оставили по дороге, но не бросили книгу о Пушкине — тяжелый фолиант издания 1937 года.

Эта книга стала бесценным спутником всего моего детства. Казалось, мы с сестрой знали её наизусть, однако вновь и вновь брали с полки и перелистывали».

Я полагаю, что это была настоящая встреча-любовь. То подлинное открытие Пушкина и растворение в нём, которое даруется лишь единожды. Поэтому так удался С. Сырневой цикл о Пушкине — «Пушкинский венок» (Л. Баранова-Гонченко).

В цикл входят стихи «Болдино», «Пушкин», «Капитанская дочка», «Медный всадник», «Моцарт и Сальери». Последние три проанализированы учителем-методистом Т.Г. Соловей в статье «Читаем Пушкина вместе со Светланой Сырневой» («Уроки литературы», № 10/2006).

Могу только добавить, что в этих стихах поэтесса развивает заложенные Пушкиным мысли-импульсы, наполняя их историческим и нравственно-философским содержанием своей эпохи, как бы иллюстрируя слово критика К. Кокшенёвой:
«… Классика нуждается не в повторении, а в осмыслении. У неё — своя жизнь: одни смыслы в ней растут, другие умаляются, третьи остаются вечными…».

Остались без внимания стихи «Болдино» и «Пушкин». На мой взгляд, это — дилогия, в которой Пушкин-творец и Пушкин-человек предстают в их противоречивом единстве.

«Уединение моё совершенно, праздность торжественна…»

О Болдинском творческом взлете Пушкина написано много, хотя тайну высшего, космического порядка нам до конца не отгадать никогда. Ведь в Болдино творческий потенциал Пушкина удваивался, утраивался и удесятерялся в сравнении со всеми известными местами его пребывания.

Разнообразны художественные образы, явившиеся в свет в Болдине, но сквозь них, как руководящий мотив в музыкальном произведении, проходит одна объединяющая их мелодия — чувство Судьбы, многообразный фатализм. Судьба, судьбина, удел, участь человека — главные мотивы и творчества С. Сырневой.

Читая «Болдино», прежде всего обращаешь внимание на осенний пейзаж, который знаком по другим стихам поэтессы. На фоне осеннего пейзажа — конь с седоком. Бег коня в стихотворении олицетворяет волю: напор, идущий изнутри, и простор, раскинувшийся снаружи. Конь — сама стихия, несущая на себе человека, придающая ему царственное величие. Здесь седок господствует над миром и в прямом, и в переносном смысле.

Во второй строфе прорывается знаменитое сырневское повеление: «Чистым холодом бедное сердце своё обогрей!» и завязывается кульминация. «Чистый холод» — это подступы к творчеству.

Издателю Плетневу Пушкин сообщал из Болдино: «Ах, мой милый! Что за прелесть здешняя деревня! Вообрази: степь да степь, соседей ни души; езди верхом, сколько душе угодно, пиши, сколько вздумается, никто не помешает». Не удивительно, что глаголы действия «езди» и «пиши» поставлены рядом. Ясно, что Пушкин обдумывал свои произведения во время поездок. Вдохновение часто слетало к нему, когда он ездил верхом. Чтобы не растерять уже зазвучавшие в мозгу рифмы, он подгонял коня…

… Под копытами звонко в осколки расколется лёд.

Вдаль по голой равнине — быстрей и быстрей —

так, чтоб эхо, тебя обгоняя, летело вперед.

На наших глазах, как и в 9-ой октаве пушкинской «Осени» обыкновенный жеребец превращается в символического Пегаса — того крылатого Коня, который (по древнегреческому мифу) выбил копытом на горе муз Геликоне никогда не замерзающий источник поэзии.

Осень — один из источников вдохновения для Пушкина, время сбора поэтического урожая («Из годовых времен я рад лишь ей одной…»). Щедрость отдачи осени («всё давно облетело, увяло, под крыши свезлось») — подготовка к щедрости творческого выплеска зрелого 30-летнего поэта. С. Сырнева смогла за внешним пейзажем осенней отдачи увидеть его извечную, философскую, всеобъемлющую суть. Третья строфа — о том, как забил пушкинский Кастальский ключ:

Не заветный ли ритм обозначился в стуке копыт?

Гулкий звук просквозит, долетев до стеклянной стены —

от нее отразившись, к обратной стене пролетит —

и не скоро утихнет хождение этой волны.

Поэт находится в руках высшей силы. Состояние творчества для него — это состояние наваждения.

И покуда в глубинах дворцов сочиняется ложь,

бесприютная правда рождается ей вопреки.

Ты, свобода поэта, внутри несвободы живешь,

ты сильнее и шире тебя заточившей строки.

В Болдине Пушкин был заключён в холерный карантин как в тюрьму, но в смысле внутреннем, в смысле располагать своим духовным миром, своими досугами эти месяцы в Болдино были едва ли не самыми свободными. Это состояние он обозначил в одном из писем из Михайловского: « Уединенье моё совершенно, праздность торжественна..!». Творчество — это уединение (побег от мира к себе). Пушкин не раз говорил об этом: «Так день за днем идет в уединеньи »; «В уединеньи мой своенравный гений // Познал и тихий труд, и жажду размышлений…».

В Болдино, как и в Михайловском, праздность была торжественной, т.е. величавой и святой, потому что он творил: «Вновь ищу союза… // волшебных звуков, чувств и дум // Пишу…».

Есть предел, где поэту не смеет никто помешать,

есть осеннее поле, где пусто и нет никого.

Сколько воздуха в небе! Им можно до смерти дышать…

Здесь воздух выступает олицетворением свободы. («Чистым воздухом… обогрей сердце!», «Сколько воздуха в небе!»). Пушкину не хватало воздуха свободы в Петербурге. Недаром А. Блок в статье «О назначении поэта» писал: «Пушкина… убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха».

В стихотворении С. Сырневой судьба Пушкина и его творческий взлет в Болдино получили свою интерпретацию, ещё раз дали почувствовать красоту, мощь, высоту и трагическую избранность поэта.

«О, нежданная сладость обмана!»

В стихотворении « Пушкин » пресловутая «вилка» Судьбы и Удела накалена до предела:

Жизнь свою при полуночном свете

перебрал — и залился слезами.

Еще не так давно Пушкин с затаенной грустью воскликнул: «Ужель мне скоро тридцать лет!». И вот пришло тридцатилетие — пора жизненной и творческой зрелости. Поэт на пороге новой жизни, перед самой женитьбой, когда холера встала между ним и невестой, а невеста, либо совсем не отвечавшая на его письма, либо отвечавшая на них холодно и небрежно, не внушала ему надежд на будущую счастливую семейную жизнь.

Вторую строфу открывает страдательное восклицание: « О нежданная сладость обмана! ». Оно как рубикон. Поэтесса всё знает наперед, но не в силах ничего изменить. Она показала, как сладостно безвыходен был обман для Пушкина в период жениховства. Поэт здесь безмолвствует… Прорывается его человеческая ипостась. И надежда лжёт ему «детским лепетом своим». Видение счастья, близости милого существа окружено ореолом некоего волшебства:

… старый сад выступал из тумана —

неподвижный чужой, незнакомый.

………………………………………….

словно за ночь сей сад насадили,

опустив с высоты поднебесной.

………………………………………..

И такое почудилось в этом

предсказание близкого счастья…

……………………………………….

И упала на сердце отрада,

и вошла в него свежая сила,

словно это молчание сада

долгой жизни ему посулило.

Поэтесса как будто вклинилась в эту мрою серебристых деревьев, чтобы утешить поэта пред его гибельным прыжком. Она тоже стоит здесь в молчаливом карауле, который как ни расстреливай — не выдаст правды:

И немели деревья, немели

и молчали деревья, молчали

И ничем намекнуть не посмели,

что другое они предвещали.

Это святая ложь во имя сказки бытия. Картина оптического обмана, который приветствуется теми, кто предрасположен к обману. Здесь музыка слов самодовлеюща. Она сама по себе производит «очищение духа», катарсис… И просто физически ощущаешь, как волна тревоги и боли заполоняет тебя — и ты захлёбываешься в рыданиях…

«В пушкинской трактовке счастья оно в некотором смысле — вообще удел посредственности. Недаром же он, решив обрести своё семейное счастье, т.е. жениться, предпочитает идти к нему проторенными дорогами…», — пишет Б. Бурсов в книге «Судьба Пушкина».

И как же ему взойти на проторенную дорогу обычного человека, если он Поэт? Как найти счастье в однообразной колее семейной жизни?

Двойственность эта намечается в письмах из Болдино: 9 сентября он пишет невесте: «Я счастлив, только будучи с вами вместе». И в тот же день — другу: «Как весело удрать от невесты, да засесть стихи писать». Это не притворство и не переменчивость. Это — сосуществование различных чувств, когда будущее неясно.

В. Непомнящий в книге «Поэзия и судьба» пишет о невесте Пушкина:

«… В области идеала они абсолютно дополняли друг друга: она стала зеркалом красоты его гения <…>. В области земной жизни они абсолютно исключали друг друга <…>. Его дар и призвание стали между им и ею как стена».

Почему? Потому что « Поэзия… требует всего человека » (Н.Н. Батюшков ). Да и сам Пушкин это понимал. Он писал: « Поэзия бывает исключительною страстию немногих, родившихся поэтами; она объемлет и поглощает все наблюдения, все усилия, все впечатления их жизни ».

Дар — не своя ноша. Дар (или талант) был пожертвован Пушкину, чтобы он пожертвовал этому дару — всем! А женитьба (по мысли Б. Бурсова) была для поэта покушением на целостность его личности.

Стихи С. Сырневой «Болдино» и «Пушкин» — дилогия о Поэте. О его Величии и Слабости. Перед нами гений во всей ослепительности своей художественной мощи и в то же время — «младенец сущий». Поэтессе удалось обнажить драматизм внутренней жизни человека, стоящего ногами на земле и причастного небесам в силу дарованного ему таланта.

«И ещё не такое напишет…»

Поэт постоянно находится в ситуации исключительного выбора между Небом и Землёй:

Кто меня враждебной властью

Из ничтожества воззвал,

Душу мне наполнил страстью,

Ум сомненьем взволновал?..

Это пушкинское вопрошание можно соотнести с вопрошанием к Богу главного героя романа в стихах «Глаголев» С. Сырневой:

Зачем же ты дал мне так много

и как в себе это носить?

Есть у неё стихи и об избранности, о личной неустроенности, о трагичности судьбы русского поэта. Но стихотворение « Побег поэта » стоит особняком. Оно как бы продолжение дилогии о Пушкине, но в современных условиях. Тема побега решается С. Сырневой как тема побега внутрь себя — издавна желанная для поэта:

Так у нас глубоки небеса

и бездонные реки такие,

а вокруг всё леса и леса —

вологодские, костромские…

……………………………………..

Можно долго бежать и бежать,

задыхаясь от счастья…

Поэт бежит от общества, в котором интуитивно ощущает угрозу для себя. В качестве сверхзащиты ещё и мечтает «сбросить имя, чтоб век не нашли». Цель его побега — остаться в живых для того, чтобы написать «ещё не такое».

«Сбросить имя, чтоб век не нашли и пожить ещё дали» — это не только про безвестного уездного гения. Это и про Пушкина, Есенина, Рубцова… Общество интуитивно стремится сжить со света живых гениев, чтобы потом любить мертвых. Пушкин: «Они любить умеют только мертвых».

Потребность единственно возможного побега — творческого — появилась у Пушкина в конце жизни, но не от жены, а с женой:

Давно, усталый раб, замыслил я побег

В обитель дальнюю трудов и чистых нег.

(«Пора, мой друг, пора»)

Такую жизнь поэт называет «завидной долей», но он тоже не смог «сбросить имя, чтоб век не нашли и пожить ещё дали».

Современная литературная ситуация такова, что профессия поэта не обеспечивает человеку хлеб насущный. Он должен быть погружен «в заботы суетного света». Выжить в условиях невостребованности, нищеты, неустроенности (особенно в провинции) не всем оказывается под силу. Мы потеряли и теряем огромное количество перворазрядных поэтов:

Человек тридцати пяти лет,

проживавший похмельно и бедно,

потерялся в райцентре поэт —

просто сгинул бесследно.

«Потерялся», «сгинул бесследно», пропал, спился, растворился… Стихотворение С. Сырневой дышит болью и протестом против трагической обреченности и безысходности судеб лучших русских поэтов. Прорывается слово о Н. Рубцове, который «жил вне быта, только русским словом» (В. Костров) и по меткому определению Марины Кудимовой «был сужден России», но ему «не хватило судьбы»:

На поэтов во все времена

не верёвка, так пуля готова.

Зазевался — придушит жена,

как Николу Рубцова.

Автор выступает в этом стихотворении в образе ангела-хранителя, жестко разграничивая земное и небесное:

Ты поэт? Убегай от жены!

Убегай, ради Бога!

Двукратный лексический повтор усиливает волевое начало в повелительной форме, и она приобретает характер страстного заклинания.

Концовка стихотворения дышит верой и упованием. Русский поэт не погиб:

Он исчез, и поэтому — жив,

и ещё не такое напишет.

* * *

Истинная поэзия — из глубины России. Светлана Сырнева в этой вековой глубине и тишине расслышала главное о себе самой, о своём народе, о той правде, которой дышат её стихи. Такие поэты держат «центр культуры».

Храня верность пушкинскому принципу «самостоянья», ощущая близость с крупнейшими мастерами ХIХ и ХХ века, С. Сырнева открывает материк ХХ I века и третьего тысячелетия. Через судьбы отдельных людей она собирает мозаику России и её непостижимой судьбы.