Основная тема моего выступления определена общей проблемой, рассматриваемой на нашей секции: « современная литература и ревизия истории». Актуальность ее очевидна: специалисты отмечают, что массовое историческое сознание современного российского гражданина ненаучно, дезориентировано (1), мифологизировано и засорено штампами (2). Это сознание формируется не только литературой, однако именно литература является наиболее мощным средством воздействия (3), но она же является и его продуктом, поэтому неудивительно, что историческая проза, бывшая некогда вполне адекватным источником исторического знания, в начале XXI века уже не столько изображает историю, сколько переосмысливает ее, предлагает новые, иногда весьма фантастические версии, то есть — активно трансформирует прошлое в соответствии с концепциями авторов, где известная историческая реальность как первооснова исторической прозы упраздняется почти окончательно (4).

Так, Д. Быков в своем романе «Оправдание» ( 2001 г .) предлагает новую версию сталинских репрессий — по Быкову они стали попыткой выделить из общей массы когорту избранных, совершенно несгибаемых бойцов для грядущей войны (5). В. Аксенов в романе «Москва-ква-ква» ( 2006 г .) предлагает новую версию гибели (убийства) Сталина и всей Великой Отечественной войны, согласно которой советские спецслужбы взяли в плен Гитлера. В. Шаров в романе «Будьте как дети» ( 2008 г .) вводит новую концепцию личности В. Ленина – раскаявшегося и уверовавшего, а также альтернативно-исторический разгром польской армии в 1923 г . и поход детей к Иерусалиму, включающий пеший переход Черного моря Даже в тех романах, где авторская фантазия не создает новых историко-фантастических реальностей, внешнее историческое правдоподобие сознательно и демонстративно разрушается. Этот прием стал ведущим в романе А. Тургенева «Спать и верить»: здесь подчеркнутый реализм и даже натурализм в изображении блокадного Ленинграда дополняется элементами альтернативной фантастики (городом управляет не А. Жданов, а Марат Киров); почти всерьез дана версия о вскрытии гробницы Тамерлана как причине Отечественной войны (6).

Аналогичные процессы происходят в массовой литературе — здесь наиболее популярным стал жанр историко-фантастического романа, в рамках которого авторы или создают «альтернативные» модели истории (т.н. альтернативная история) или пытаются объяснить прошлое как результат деятельности тайных обществ, пришельцев, а также неких могущественных древних рас (криптоистория). Классическими историко-фантастическими романами можно считать «Исландскую карту» А. Громова ( 2006 г .), в котором описана история счастливой монархической России; «Фантастику» Б. Акунина ( 2005 г .), объясняющего перестройку происками пришельцев из космоса; «Черновик» С. Лукьяненко ( 2007 г .), где рядом с нашей реальностью в параллельном пространстве существует ее более благополучная версия. Последним масштабным проектом масскульта стала серия «Этногенез» 2009 г ., в котором К. Бенедиктов (роман «Блокада»), Ю. Бурносов («Японский городовой») и другие авторы рассматривают историю XX в. как борьбу магических артефактов.

Очевидно, что в современной исторической прозе заметно смещена граница между историей и литературой, трансформированы привычные жанры, на смену обстоятельной и объективной реконструкции событий пришли игра и фантастика. Причины такой эволюции во многом объясняются не литературными, а политическим и экономическими изменениями, но социокультурные и собственно художественные механизмы этого процесса могут и должны быть исследованы. Цель моей работы — изучение эволюции исторического дискурса и анализ новых форм литературной репрезентации истории в русской литературе начала XXI века.

Представляется логичным начать эту работу с уточнения приоритетов в отношениях между литературой и историей, которые в русской культуре развиваются уже около двухсот лет. Литературный текст всегда был лучшим средством репрезентации истории, однако уже Н.М. Карамзин, который стал для нас основоположником исторической прозы, писал о недопустимости лжи в историческом сочинении и об ответственности писателя, пишущего о прошлом (7). Но «литература не может обойтись без оценочных авторских установок, без положительных и отрицательных персонажей, без образного сгущения темных светлых красок» (8), к тому же и сама история, представляется именно как текст, не случайно А. И. Герцен ввел термин «историческая эстетка» (9). Таким образом, попытка описания истории литературными средствами неизбежно предполагает возможность ее более или менее «правильной» интерпретации.

И в XIX веке научная достоверность некоторых исторических романов вызывала сомнение ученых (10), но определенных границ правдоподобия не переходил даже А. Дюма, соблюдали «правила игры» и советские «коммерческие историки» В. Пикуль и Ю. Семенов. Принципиальным критерием правдоподобия в этом случае следует считать тот факт, что читатели Загоскина и Пушкина, Толстого и Балашова воспринимали их текст как истинное описание событий и только квалифицированный историк мог выявить в нем неточности и подтасовки. В современном мейнстриме положение обратное: даже очень наивный писатель не воспримет как исторический факт фантастические версии В. Аксенова, Д. Быкова, В. Шарова или фантастику К. Бенедиктова и Ю. Бурносова. Поэтому объектом данного исследования стали два неравнозначных, но во многом сходных направления: современная историческая проза, которую условно можно отнести к постмодерну (произведения публикуемые в литературных журналах, объект литературной критики и научного анализа) и историческая фантастика — новый популярный жанр масскульта, практически не рассматриваемый литературоведами. Или, говоря обобщенно, постмодернистский исторический дискурс и дискурс историко-фантастический.

Приступая к изучению этих двух направлений эволюции исторического дискурса, следует уточнить, что отмеченная тенденция носит общий характер и не является спецификой только русской литературы: и в серьезных произведениях западной литературы, и в ее исторической беллетристике активно используется и фантастика, и мистификации, и литературная игра (11), следовательно, идейно-философские основания этого процесса лежат за пределами социокультурной реальности постсоветской России. Следует отметить, что относительно большая научная добросовестность литературы XIX и ХХ веков объяснялась не особой «честностью» авторов, а более глубокими причинами философского характера. До середины XX века литературная философия истории строилась на позитивисткой идее социально-экономического и научного прогресса, в рамках которой возможно было не только рационально объяснить прошлое, но и уверенно прогнозировать будущее — таким образом, неизменность прошлого и возможность его научного описания опиралась, во многом, на веру в будущее: «старые формы историцизма были часто связаны с прежними формами утопизма» (12). В частности, советский исторический дискурс неявно опирался на идею неизбежности наступления коммунизма.

Октябрьская революция и Вторая мировая война, а также последующие исторические катаклизмы эту веру разрушили, показателем чего в литературе стала популярность всевозможных антиутопий. Возникло «представление об универсуме (вселенной, бытии) как сущностно неупорядоченном. Представление о тотальном хаосе, царящем во вселенной, об относительности всего и вся, о произвольности избираемых мыслящими субъектами точек отсчета... активно внедрялось.. в массовое сознание как единственно возможная парадигма культуры XX столетия» (13). Ведущей стала идея постистории, нового историзма, который понимался не как история событий, а история людей и текстов в их отношении друг к другу... основным методом стал дискурсивный анализ, который размыкает границы жанра, реконструируя прошлое как единый, многоструйный поток текстов (14). В рамках этого направления пересмотрено значение исторического нарратива, который «потерял роль истины в последней инстанции и сам оказался объектом критической рефлексии. (15)

Эти идеи легли в основу постмодернистского исторического дискурса, который отличается даже не соотношением известных фактов и авторского вымысла, а принципиально иным пониманием самой сути исторического процесса. Основным принципом художественной философии истории постмодернизма стал «отказ от поиска не только какой бы то ни было исторической правды, но и телеологии исторического процесса в целом. Эта черта, безусловно, связана с принципиальной для постмодернистского сознания установкой на релятивность и множественность истин... в постмодернистской поэтике концепция культуры как хаоса прямо проецируется на образ истории»; в итоге «исторический процесс предстает как сложное взаимодействие мифов, дискурсов, культурных языков и символов, то есть как некий незавершимый и постоянно переписываемый метатекст» (16).

Художественным следствием такого подхода становится смешение настоящего, прошлого и будущего, утрата четких границ между ними, активное смешение фантастических и подчеркнуто реалистических деталей, игра смыслов и всевозможные мистификации – именно такие особенности в наибольшей мере присущи современной российской исторической прозе.

В России общая эстетико-философская тенденция была заметно усилена сугубо национальными социокультурными факторами конца XX века. Это, прежде всего, футурошок, то есть неудовлетворенность современным положением дел, которое постоянно подталкивает авторов к бесконечному пересмотру истории, активной рефлексии прошлого (17). Следует отметить активное разрушение старых исторических мифов в общественном сознании, дробление их и постоянное появление новых (18). Чрезвычайно важен также тот факт, что «эпоха массовых репрессий начинает восприниматься в общественном сознании как новый героический эпос — совокупность трагических картин, отделенная от современности непроходимым разрывом. А значит, требующая от читателей и зрителей не отношения причастности/соучастия, но объективирующего отстраненного взгляда» (19). В совокупности, эти явления создают почву как для постмодернистской игры с историей, так и для создания любых фантастических беллетризованных версий.

При очевидном различии в уровне художественности два этих направления во многом похожи на уровне художественного приема. Не случайно при поверхностном пересказе содержания разница между многими постмодернистскими и историко-фантастическими романами улавливается с трудом. Их объединяют, прежде всего, общие социокультурные истоки, стремление к эмоционально-эстетической рефлексии прошлого, пренебрежение к историческому факту и использование фантастических допущений. Масскульт по определению вторичен, поэтому его авторы охотно перенимали достижения постмодерна: интертекстуальность и обыгрывание культурных мифов, а постмодернисты, в свою очередь, мастерски используют сюжетные схемы детектива и боевика. Можно утверждать, что глобальная разница между постмодернистским и фантастическим дискурсами истории лежит не в сфере приема, а в области художественного метода.

Какие же принципы лежат в основе историко-фантастического романа? Прежде всего — стремление переписать историю, представить свою версию событий, описать несбывшееся, но принципиально возможное: благополучную Россию без большевиков и революции, или скрытые факты и события, объясняющие нынешнее неудовлетворительное состояние дел. Читатель получает не столько эстетическое, сколько моральное удовлетворения узнавая «тайну», а также сравнивая гипотетическую авторскую версию с известной ему подлинной историей. В процессе конструкции своего условного мира криптоисторики представляют вселенную как компактную упрощенную реальность, как некую систему, свободно управляемую с помощью магического обряда, технического средства или целенаправленной интриги. Альтернативные историки предлагают утопию или антиутопию, возникающую в результате некоего «случая». Чаще всего таким случаем становится осознанный или случайный поступок исторического или вымышленного лица, отсюда особая роль героя, упрощенного, схематичного, зато активно действующего, в какой-то мере даже творящего историю. Чаще всего такой герой действует вынужденно, но его борьба с пришельцами, вампирами, или просто приключения в вымышленном мире создают у читателя эффект сопереживания, отождествления себя с творцом истории.

Здесь принципиально важны два обстоятельства. Во-первых, историческая фантастика полностью погружена в прошлое: соотнесения с нашим настоящим происходят только в сознании читателя. Второе: в рамках выстроенного мира все события логичны, связаны в единую причинно-следственную цепь - таким образом, фантасты создают упрощенную, фантастическую, но целостную и упорядоченную реальность, претендующую на серьезное восприятие читателем. Возникает явный парадокс: история России настолько алогична, что удовлетворительно объяснить ее можно только с помощью явной фантастики.

Иное дело — дискурс постмодернистский. Если фантасты используют классический повествовательный дискурс, «идут» по сюжету вместе с героем, то точка зрения автора-постмодерниста, а вслед за ним и читателя, всегда вне описываемого хронотопа. При этом в художественном мире постмодерна активно сопрягаются разные временные пласты, и герой, и автор-повествователь одновременно или поочередно пребывают и в прошлом, и в настоящем. Это достигается или регулярным перемещением из одной эпохи в другую («Оправдание» Быкова, «Чапаев и пустота» Пелевина), или времена активно совмещаются в пространстве памяти героя, как это делает В. Шаров («Будьте как дети»), М. Шишкин («Венерин волос»), А. Азольский («Диверсант») и многие другие. Отсюда особая роль героя — события строятся вокруг него, его воля и память организуют повествование, его рефлексия — главная составляющая произведения.

Постмодернистский исторический дискурс также активно выстраивает фантастические версии прошлого — достаточно вспомнить быковское «оправдание» сталинских репрессий, или тургеневское объяснение причин и хода войны — однако, создавая, авторы тут же и опровергают ее, ставят под сомнение, вместо объяснения получается грандиозная литературная мистификация, которую читатель ни на минуту не может принять всерьез. Чаще всего это делается чисто языковыми и литературными средствами. Как писал об этой стратегии Б. Ланин: «катастрофичность, которая была заметна в произведениях эпохи перестройки - Кабаков, Курчаткин, Тополь и т.п. - стала уступать место ироничности, игровому началу в произведениях Пьецуха, Абрамова, Пелевина. Катастрофичность ситуации снимается ироничностью повествования и изложения» (20). Однако, ирония и игра способны снять только ощущение катастрофичности и трагизма, а хаотичность мира остается — в результате диалога с хаосом в сознании читателя остается все тот же хаос, только более художественный.

Таким образом, если рассмотреть два этих направления исторической прозы с точки зрения ревизии истории, необходимо сделать следующий вывод: ревизии истории, как целенаправленной практики дискредитации одних исторических концепций и утверждение своей как единственно истинной, ни в исторической фантастике, ни в постмодернистской исторической прозе нет. Это происходит прежде всего потому, что ни то, ни другое направление не содержит единой концепции истории, равноценной житийно-монархическому роману или советской исторической прозе. Тем не менее, в плане разрушения, дальнейшей фрагментации и мифологизации общественного исторического сознания, засорения его штампами, они действуют даже более эффективно, чем историческая публицистика и псевдонаучная фолк-хистори (21).

(1) Лыскова М. И. Художественная литература как источник формирования массового исторического сознания: социально-философский анализ: монография / М. И. Лыскова. - Тюмень, Изд. ТГУ, 2007. - С. 100.

(2) Володихин Д. Антиквары против мифотворцев // Знамя, 2006, № 10. - С. 162 – 167.

(3) Лыскова М. И. Художественная литература как источник формирования массового исторического сознания: социально-философский анализ: монография / М. И. Лыскова. - Тюмень, Изд. ТГУ, 2007. - С. 26.

(4) См. Ланин Б. А. Трансформация истории в современной литературе / Б. А. Ланин // Общественные науки и современность — 2000, № 5 // http://articles.excelion.ru/science/literatura/other/14733463.html ; Мясников В. Историческая беллетристика – спрос и предложение // Новый мир, 2002, № 4 // magazines.russ.ru/novyi_mi/2002/4/mias.html

(5) Урицкий А. Четыре романа и еще один / А. Урицкий // «Дружба Народов» 2002, №1 // http://magazines.russ.ru/druzhba/2002/1/ur.html – С. 1.

(6) Урицкий А. Такая странная (страшная?) игра… / А. Урицкий // НЛО, 2008, № 91 // http://magazines.russ.ru/nlo/2008/91/ur29.html — С. 2.

(7) Карамзин Н. М. История государства Российского в 12 т., Т 1 / Н.М. Карамзин; под. ред. А.Н. Сахарова. - М.: Наука, 1989. - С. 19.

(8) Новиков В. Невозможность истории / В. Новиков // Дружба народов, 1998, № 11. - С. 189.

(9) Исупов К.Г. Русская эстетика истории / К.Г. Исупов — СПБ, Изд. ВГК, 1992. - С. 9.

(10) Сорочан А. Ю. Формы репрезентации истории в русской прозе XIX века. Автореф. дисс. на соискание уч. степ. д. филол. н. / А. Ю. Сорочан. - Тверь, ТГУ, 2008. - С. 6 — 7.

(11) См. Арская Ю.А. История на службе у творчества: некоторые особенности жанра исторического романа в немецком постмодернизме // http://www.rus-lang.com/about/group/arskaja/state3/ ; Райнеке Ю. С. Исторический роман постмодернизма и традиции жанра (Велкобритания, Германия, Австрия). Дисс. на соискание уч. степ. к. филол. наук // Ю. С. Райнеке — М.: МГОПУ, 2002. - 212 с.

(12) Эткинд А. Новый историзм, русская версия / А. Эткинд // НЛО, 2001, № 47 // http://magazines.russ.ru/nlo/2001/47/edkin.html — С. 4.

(13) Хализев В. Е. Мифология XIX — XX веков и литература // Вестник Московского университета, сер. Филология, 2002, № 3. - С. 8.

(14) Эткинд А. Новый историзм, русская версия / А. Эткинд // НЛО, 2001, № 47 // http://magazines.russ.ru/nlo/2001/47/edkin.html — С. 1.

(15) Шатин Ю. В. Исторический нарратив и мифология XX столетия / Ю. В. Шатин // Критика и семиотика. - Вып. 5. - Новосибирск, 2002. - С. 100-108 // http://www.philology.ru/literature2/shatin-02.htm

(16)Липовецкий М.Н. Русский постмодернизм. Очерки исторической поэтики. – Екатеринбург, УрГПУ, 1997. - С. 228 – 230.

(17) Гуларян А. Б. Жанр альтернативной истории как системный индикатор социального дискомфорта / А. Б. Гуларян // Русская фантастика на перекрестке эпох и культур. Материалы международной научной конференции — М.: Изд. МГУ, 2007. - С. 323 — 334.

(18) См. Хализев В. Е. Мифология XIX — XX веков и литература // Вестник Московского университета, сер. Филология, 2002, № 3. - С. 7 - 21.

(19) Кукулин И. Археология сталинского детектива. От редактора / И. Кукулин // НЛО, 2006, № 80 // http/magazines.russ.ru/nlo/2006/80/red15.html — C. 1

(20) Ланин Б. А. Трансформация истории в современной литературе / Б. А. Ланин // Общественные науки и современность — 2000, № 5 // http://articles.excelion.ru/science/literatura/other/14733463.html – С. 6.

(21) См. Мясников В. Историческая беллетристика – спрос и предложение // Новый мир, 2002, № 4.

Наш канал на Яндекс-Дзен

Вверх

Комментариев: