Николай КОНЯЕВ
В САРАЕ
Рассказ

Виктору Самохвалову

 

С пригорка, где желтеет флажок автобусной остановки, видно весь поселок - и пятиэтажки, стены которых покрылись грязноватыми разводами; и деревянные дома, разбросанные как попало на всем обозримом пространстве...

К лету, когда покроются листвою кусты и деревья, домишки исчезнут — сплошное зеленое море зашумит вокруг пятиэтажек, и только порою вымелькнет из ли­ствы серая крыша, но сейчас еще лежит в огородах снег, и весь поселок виден насквозь через серую паутину ветвей... И отсюда, с автобусной остановки, деревянные домишки со своими пристройками похожи на торопливо разбросанные поленья, а каменные пятиэтажки — на сараи, возле которых и разбросали дрова.

И ничего больше нет в поселке, кроме тонущих в раскисшей глине улочек, что сбегаются, петляя, на взгорок, к автобусной остановке. И на остановке ничего нет, кроме желтого флажка, пары скамеек да урны, засыпанной окурками, припорошенными снегом.

Возле этой урны и собираются ребята. Конечно, сей­час и у Федьки-второгодника, который уже ходит с отцом калымить — у Федькиного отца своя бензопила «Дружба», — и у Чиполлино, да и у самого Бориса есть деньги на папиросы и можно не собирать окурки, но привычка приходить после школы на остановку оста­лась.

— Во, бляха... — разглядывая свои сапоги, заляпан­ные грязью, проговорил Федька. — Подошву проколол, бля...

Никто не ответил ему.

Чиполлино — коротконогий, как-то весь сужающийся вверх паренек — только плотнее натянул соскальзывающую с головы ушанку и засопел, а Борис встал со скамейки и медленно пошел к флажку остановки, пиная на ходу желтые камешки, которых так много было на оттаявшей обочине. У флажка он остановился, оглянулся на поселок.

Хотелось домой, сбросить в прихожей сапоги и завалиться на диван с недочитанной вчера книжкой... Но сегодня у отчима отгул, и, значит, опять он начнет проявлять «отцовскую заботу»: спросит про отметки, занудит, что они с матерью сил не жалеют, жилы из себя рвут, — и все это придется терпеть, пока не вернется с работы мать. При матери отчим сразу сбрасывает с себя груз отцовских забот. Вытребовав денег, уходит из дому и возвращается только к ночи. Возвращается отчим навеселе, и бремя воспитания пасынка уже не тяготит его.

— Ничего, Борька, — говорит он. — Прорвемся. Выучим тебя, дурака, чтобы ты к легкой жизни пристать мог. Ты как думаешь, мать?

Мать обычно ничего не отвечает, только сердито гремит кастрюлями, собирая ужин, но и отчима за выпив­ку не ругает. Молчит...

 

Вздохнув, Борька вернулся назад, сел рядом с ребя­тами на скамейку.

— Во, бляха... — проговорил Федька-второгодник, разглядывая заляпанные грязью сапоги. — Хоть бы лето скорей пришло.

— А на хрена? — спросил Чиполлино и снова подтянул съезжающую с маленькой головы шапку.

— Сухо будет... — подумав, ответил Федька. — Тепло.

— А на хрена?

 

Чиполлино за этот год сильно изменился.

Еще в восьмом классе он хоть и выделялся медлительностью и неуклюжестью, но был таким же, как все, и Борька частенько заходил к нему, благо жили они в одной пятиэтажке, только в разных подъездах. Мать Чиполлино, работавшая бухгалтершей на заводе, раньше состояла в обществе книголюбов и собирала книги для новой стенки. Теперь стенка постарела, многие дверцы едва держались на разбитых креплениях, но книги сохранились и неудержимо манили к себе Борьку…

Но все это было в восьмом классе...

Летом Чиполлино сошелся с Федькой-второгодником и Хмырьком — приехавшим на каникулы пэтэушни­ком, — и дружба разладилась. Хмырек научил и Федьку, и Чиполлино нюхать бензин.

 

Задумавшись, Борис не заметил, как подкатил к остановке заляпанный грязью автобус. Лязгнув, распахнулись дверки, и из автобуса вылезли две тетки, обмотанные платками, и... — Борька даже глаза зажмурил — девушка.

Таких девушек Борьке доводилось видеть только по телевизору. В куртке из какого-то меха, в белой шляпке и таких же белых сапогах, в короткой белой юбке — она со­шла, казалось, не с заляпанного грязью автобуса, а с глянцевой обложки журнала мод. Скользнув взглядом по вытаращившемуся Борьке, слегка улыбнулась и шаг­нула на землю. Вещей у нее не было — только небольшая сумочка, болтающаяся на плече. Такая же белая, как сапоги, как юбка, как перчатки и шляпка.

— У-у, бля-я-ха-а! — раздался за спиной голос Федьки-второгодника, и так дико он прозвучал, что Борис оглянулся. Второгодник сидел с отвалившейся челюстью, и жутковато-гадким было его дегенеративное лицо. Еще Борис успел заметить, как исказилось от отвращения лицо девушки, она тут же отвернулась, обходя лужу, торопливо шагнула на обочину. И то ли не смотрела под ноги, то ли слишком уж торопилась отойти, но не удержалась каблучками на льду, косо замерзшем на обочине. Нелепо взмахнула руками и упала.

— Га-га-га! — заржал второгодник, и сразу же не захохотал, а как-то противно захрюкал Чиполлино.

Бо­рис, покраснев, бросился к девушке, чтобы помочь ей подняться, но та испуганно взвизгнула, увидев его, и как-то неловко, на четвереньках, перевалилась в лужу.

А тут к ней уже подбежали вернувшиеся женщины, помогли встать. Ну и видок был у нее! Даже Борис не выдержал и опустил глаза, а Федька с Чиполлино, хохоча, катались по скамейке. Грязная вода растекалась по белой юбке, на коленке сочилась кровь, перчатки почернели от грязи. Прихрамывая, девушка отошла на несколько шагов и оглянулась на ребят. Глаза ее сверкнули.

— Да иди ты, иди! — подтолкнула ее вперед тет­ка. — Не видишь разве, что у них паскудство одно на уме.

И женщины завернули в ближайший переулок.

Второгодник Федька погоготал немного и замолк. Затихло и похрюкивание Чиполлино. Тихо стало на автобусной остановке.

— Во, шлепнулась, а?! — Федька снова гоготнул. — Как она на четвереньках-то, рванула, блин!

— А в грязи как валялась?! — сказал Чиполли­но. — Ногами еще дрыгала...

Борька думал, что они долго еще будут обсуждать происшествие, но ребята вдруг замолчали.

— Может, кайфануть, бля... — предложил Федька.

— Где?

— Можно у нас, бля, в сарае...

— Замерзнем... — неуверенно сказал Чиполлино.

— Тепло вроде... — второгодник расстегнул пальто. — Не замерзнем...

— А бензин ё?

— Ну... Батька вчера целую канистру припер. Он дрова пойдет пилить к Чебоксаровым. Меня агитировал.

— За самогонку?

— Хрен знает, как они договаривались. Он мне, бля, пятеру обещал. Ну, так пойдем?

— Пошли! — Чиполлино вскочил и одернул курточку. — Где наше не пропадало.

— А ты? — второгодник повернулся к Борису.

— Я не умею... Я не пробовал еще...

— Вот, бля, и попробуешь... Все равно когда-нибудь начинать надо.

— Ну! — радостно хрюкнул Чиполлино. — Как отец говорит, раньше сядешь — скорее выйдешь.

— Не знаю... — Борис подхватил носком ботинка желтый камешек и подкинул его вверх. Камешек упал прямо посредине лужи. Брызгами грязи сыпануло во­круг. — Я вообще-то домой собирался идти.

— Пошли с нами, блин…

— Да ну его! — сказал Чиполлино. — Он же дрочиться, небось, намылился...

—Ты! — закричал Борис, сжимая кулаки. — Ну ты!

И он рванулся было к стоящему на другом берегу лужи Чиполлино, но второгодник остановил его, положив на плечо свою увесистую руку. Борис напрягся было, но вырваться не удалось — второгодник был гораздо сильнее его…

— Ша! – сказал второгодник. — Ты, Чиполлино, бля, чего человека обидел? Он же с нами корешит…

— Чего я обидел? — отозвался Чиполлино. — Он сам себя обидеть решил, раз бензина нюхать не пробовал. Боится, бля…

— Ладно, — Федька улыбнулся снова. — Тут ниче­го страшного, бля, нет. Поблюешь вначале, а потом потащит...

— Да кончай ты, второгодник, трепаться! — сказал Чиполлино. — Не хочет, значит, дурак. Надоело, чест­ное слово, уговаривать.

— Пошли! — Федька легко подтолкнул Бориса впе­ред. — Не писай. Научишься и ты, бляха. Тут волю только иметь надо, чтобы себя пересилить. А когда по­тащит, сам все поймешь.

— А вначале... — Борис облизнул языком пересох­шие губы. — Вначале как?

— Я же сказал, бляха... Вначале перебороть себя надо. Понял? Ну, мужество проявить, бляха.

— Ну! — Чиполлино весело хрюкнул. — Как пионе­ру-герою... Ты же книжки про них читал.

 

Федька-второгодник жил в деревянном доме, недалеко от пятиэтажек. Борису уже приходилось бывать у него. Они даже пили здесь один раз водку, когда Бори­су удалось стащить бутылку у пьяного отчима. Пили прямо в саду, за сараем. А на закуску рвали незрелые яблоки прямо с яблонь.

Этим садом и провел второгодник компанию к сараю. Уже когда подошли, Чиполлино захрюкал было, вспомнив как упала в грязь наряженная девица, но Федька обернулся и по­грозил кулаком.

— Ты чего, бля?! Хочешь, чтобы мать услышала? Она так даст понюхать, что до каменных домов лететь будешь!

Чиполлино сразу смолк. Вообще, чем ближе они подходили к сараю, тем покладистее и оживленнее становился он. А Федька-второгодник наоборот. Он на­прягся, шагал впереди настороженно, точно следопыт. Выглянув из-за угла сарая, долго смотрел на дом, а потом махнул рукой: «Давай!».

Быстро нырнули в сарай, и Федька сразу прикрыл дверь.

В сарае — или это только показалось Борису? — было холоднее, чем на улице. В полутьме белела поленница. Когда глаза привыкли к грязноватому, тощему свету, Борис различил на полу чурку, на которой, должно быть, кололи дрова, рядом с чуркой валялся колун, в стороне громоздились ящики.

— Садись! — добродушно подтолкнул его второгодник к чурке. — Сейчас тебя, блин, в комсомол принимать будем.

— Шевелись скорее. Парень в пионерах засидел­ся... — сказал Чиполлино и весело захрюкал.

— Тихо, бляха! — ругнулся Федька.

Замер, прислушиваясь, потом шагнул в темный угол сарая и вытащил оттуда канистру. По пути поднял с пола помятую алюминиевую миску.

— Но учти, бля, здесь не блевать... — предупре­дил он Бориса. — За сарай беги. Снегом потом зарой блевотину. Понял, бляха?

— Понял! — буркнул Борис и уселся на ящик рядом с Чиполлино.

— Не сюда, бля! — цыкнул на него второгодник. — К выходу садись. Выбежать не успеешь.

— А меня сразу потащило! — сказал Чиполлино. Зажав между коленями руки, он сидел на пустом ящике и, не отрываясь, смотрел на миску, которую поставил на чурбан Федька.

— Не ври ты, недоделанный! — Федька от­крыл канистру. — Нас же Хмырек вместе, бля, учил нюхать.

— Ну, блевал, а что?

— А врешь тогда, блин, чего?

— Я говорю: потащило меня сразу. Поблевал, сно­ва понюхал, и потащило...

— А-а... Молодец, бля... Хмырек говорил, что пер­вый раз все блюют. Он тоже блевал.

— Веселый парень Хмырек был... — сказал Чипол­лино задумчиво. — Специально к тетке приехал на ка­никулы, чтобы попастись здесь.

— Ну... — Федька осторожно наклонил канистру и плеснул в миску бензина. То ли он неправильно прицелился в темноте, то ли задрожали руки от тяжести, но бензином плеснуло вначале на чурбан, а потом уже в миску. Да и тут второгодник не рассчитал. Перелил бензина через край. Дразняще-легкий запах повис в воздухе. Борис сжал сплетенные пальцы. Хотелось, уйти, но отступать было нельзя.

— Во, бля! — опуская канистру да пол, сказал Федька. — Не вижу ни хрена.

— Хмырек тоже всегда через край лил! — скаазал Чаполлино.

— Ну... — Федька потащил канистру назад, в тем­ный угол. — А здесь, бляха, раздолье Хмырьку было. Бензину хоть залейся у нас.

— А где его нету, бензина? — осторожно спросил Борька.

— Бензин везде есть, — согласился Федька, возвращаясь назад. — Но в городе, бляха, его еще достать надо. Ну и место найти. Не то, что у нас летом. Зашел в кусты и нюхай, бляха, на здоровье.

Он говорил так, аккуратно складывая себе из по­леньев сиденье.

— Да ну его на хрен, твоего Хмырька! — не выдер­жав, прервал чинную беседу Чиполлино. — Что ты там строишь? Сил уже нет у миски сидеть.

— Всё! Устроился, бляха! — второгодник уселся на сложенные поленья. — Ты, Борька, все, бля, понял?

— Понял... — сквозь зубы ответил Борис.

— Ну, тогда порядок, бля. Поехали.

И второгодник, и Чиполлино сразу наклонились к миске, так что головы их уперлись друг в друга. Борис зажмурил глаза и тоже наклонился к ним. Темновато покачивался в помятой миске бензин. Сразу перехватило дыхание, но Борис сдержался, глубоко, как его учили, вдохнул в себя удушливые, клубящиеся над миской пары.

Сколько времени он просидел так, пока не подступила дурнота? Борис откинулся было назад, но дурнота рвалась наружу. Зажимая ладонью рот, Борька выскочил из сарая и юркнул за угол. И тут плеснуло из него, выворачивая наизнанку. Схватившись за доски забора, Борька корчился, а его рвало, рвало. Рвало уже пустой, желтоватой горечью. Нити слюны висели на подбородке, и Борька, сорвав с головы шапку, вытер ею рот, а потом обессилено привалился к стене сарая.

Минут через десять стало полегче. Дурнота вроде бы прошла, но зато голова раскалывалась от боли. Нахлобучив на голову шапку, Борис встал. Подгреб ногою снега, зарывая блевотину, потом, шатаясь, вернулся в сарай. Прикрыл за собою дверь.

Ребят уже потащило... Повалившись на пол, лежал возле ящика скорченный Чиполлино. А второгодник — недаром он столько вре­мени мастерил сиденье — лежал, откинувшись на спину, и по его дегенеративному лицу блуждала улыбка.

И Чиполлино, и второгодник рассказывали Бо­рису, что можно увидеть, когда «потащит». Можно заказать самую шикарную девчонку, даже шикарнее той, которую они видели сегодня на автобусной остановке, и она будет делать все, что ты захочешь.

Можно все...

Но это, когда «потащит».

Борис еще раз взглянул на блаженно улыбающегося второгодника, и вдруг изо всей силы — его-то не потащило! — ударил ногою по миске. Миска пролетела по дуге над скорчившимся Чиполлино и упала в темном углу сарая. Звякнув, ударилась о канистру.

Второгодник лежал с открытыми глазами и видел как расправился с миской Борис, но блаженная улыбка словно прилипла к его лицу. Он сейчас всё видел, но ему все сейчас было до лампочки… Борька однажды расспрашивал его и про это .

— А чего? — ответил тогда второгодник. — Все видишь, блин. Только все это тебе до фига, когда потащит. Главное там. Понял, бля?

Борис тогда не то, что не поверил, нет, просто ничего не понял. Он и сейчас ничего не понимал. Осторожно потрогал ногою сжавшегося в комок Чнполлино. Тот даже не пошевелился. Борька пнул его, но Чиполлино не отозвался и на это.

— С-суки! — выругался Борис и пожалел, что разлил миску с бензином. Надо было попробовать еще раз. Ведь говорил же Федька, что надо пересилить себя... Может быть, и головная боль унялась бы тогда, а может, и кайф бы словил.

Правда, что такое кайф, он тоже пока еще смутно представлял. То, что иногда происходило ночью, было, хотя и приятно, но жутко стыдно. А еще что? Ну, вот один раз удалось выпить водки, это когда он стырил у отчима целую бутылку. Но тогда тоже никакого кайфа не получилось. Вначале рвало, как сегодня, а дальше и не было ничего. Со всех сторон навалилась темнота, и ничего не вспомнить.

Хорошо бы еще раз по­пробовать, но когда еще так подфартит с бутылкой? Тогда отчим спрятал бутылку на кры­лечке, чтобы не видела мать, а он, Борис, засек этот момент и стырил. «Приделал ноги», как говорит Чиполлино. Потом отчим целую неделю колошматил мать, но было уже поздно — Борис выдул водку вдвоем с вто­рогодником.

А теперь что? Жди теперь, когда снова подфартит!

Борис мотнул головой и решительно шагнул в тем­ный угол сарая. Канистру он увидел сразу. Открыл ее и попробовал нюхнуть прямо из канистры. Но неудобно было, никак не удавалось приладиться, и Борис огля­нулся вокруг, высматривая миску. В грязном, мусорном свете, просачивающемся сквозь щели, не разглядеть бы­ло ничего, и, туговато соображая, Борис похлопал себя по карманам. Загремели в кармане спички. Снова подступила дурнота, но Борис сдержался. Вытащил спички. Чиркнул о коробок, но спичка сломалась, и Борис отбросил ее. Вторая тоже сломалась, и третью спичку Борис зажигал, собрав в кулак всю свою волю. Спичка загорелась, рассеивая темноту. А-а! Вот и миска. За канистрой лежит.

С зажженной спичкой в руке Борис нагнулся, чтобы поднять миску, но тут подвернулось под ногою полено, и Борис не удержался, упал прямо на канистру.

— Бляха-а! — заорал он от боли и даже не сразу заметил, что странно светло стало вокруг. Борис еще ничего не успел понять, а свет уже навалился на него, вначале тепло, потом жарко, нестерпимо жарко и боль­но полыхнуло в него...

— A - a - a ! — успел выкрикнуть Борис, но крик этот выгорел в стене огня, вставшего из темного угла сарая.

 

Сарайка уже вовсю полыхала, весело трещали в ог­не сухие дрова, а Федька-второгодник, откинувшись на спину, открытыми глазами смотрел на приближающий­ся к нему огонь и блаженно улыбался, не замечая, как тлеет на нем от нестерпимого жара одежда. И тогда огонь обежал его сзади, взобрался наверх, на крышу сарайки, и только потом рухнул на улыбающегося чело­века...

Сарай горел меньше часа.

Меньше часа метались по стенам каменных домов тревожные отсветы пламени.

Меньше часа вспыхивали багровые зарницы в их окнах...

А потом все погасло и сразу стало темно.

И ребят в этой темноте хватились только на следующий день.

И еще несколько дней прошло, прежде чем догадались, что это они и сгорели в сарае.

1987 г .

Вернуться на главную