Может, и странно, только чего же удивляться, если жизнь такая, если и про Сталина, и про Берию все позабыто, а сколько бутылка водки стоила — помнится. Да и зачем про Сталина вспоминать, если и при Хрущеве не шибко-то сладко народу жилось. Не так плохо, конечно, как в нынешние лихие времена, но и после Сталина жали, жали простой народ. Только при Брежневе и вздохнули немного...

Но главное-то не в этом…

Главное, что помоложе тогда был, оттого и сравнение не в пользу нынешнего... Ну, а водка... Как это, при чем тут водка? Пустяки, говорите? Ну, это ведь, как сказать... Может, для некоторых, которые в казенных квартирах поселившись, и пустяки... А вот, если своим домом живешь? Если без пол-литры тебе ничего не сделают? Да, если к тому же и сам-то в нынешние до озверения, можно сказать, новые времена, не шибко много работы осилишь? Тогда как? Это еще пораскинуть надо мозгами, когда тяжелей жилось... Тогда или сейчас... Нынче про Сталина, конечно, уже многое известно, и антиалкогольную компанию тоже разоблачили, зато цены в магазинах такие, что, если не воруешь, то хоть зубы на полку клади. И ведь, что еще характерно, неизвестно ведь вообще, как дальше-то жизнь повернется... А разговоры что? Порассуждать, конечно, имеем право, но одними разговорами сыт не будешь, и основательности в жизни тоже от разговоров никогда не прибывало...

Так говорил, а вернее, сминая слова и путаясь, бормотал Петр Александрович Криницин, а генерал, что сидел впереди, рядом с водителем — Криницин видел только морщинистую, торчащую из широких погон шею, — рассказывал о поездке на полигон, где уничтожали ракетные установки.

Рассказ этот Петр Александрович первый раз лет пять назад услышал, но и еще послушал бы как ходил генерал возле ракет, которые должны были превратиться в груды никому не нужного металла, и думал, какая это грозная сила, если бы двинулась в бой. Отчего же не послушать?..

Но сейчас мешал Гоха. Он сидел рядом с Кринициным, на сиденье военкоматовской «Волги», и рылся в сумке с приклеенной на нее аппликацией теннисной ракетки, отвлекал…

— А народ... — говорил генерал, глядя прямо перед собой на дорогу. — Какой народ сейчас в армии? Они и войны-то не видели, ничего не нюхали, кроме Чечни да Афгана... Молодые еще, что они знают? И мне, понимаешь... — генерал повернулся к Петру Александровичу. — Ты вот, солдат, обязательно меня понять должен... Понимаешь, мне жалко этого оружия было. Ведь столько в него человеческого труда вложено! И что же? Все без толку! Ну, пусть, ну, хотя бы один бой, понимаешь? Ну, чтобы бессмысленно не гиб этот гигантский труд! А они, нет... Молодые не понимают этого... Им все равно. Приказали уничтожать и уничтожают. Ты понимаешь, солдат, о чем я говорю?

И Петр Александрович хотел уже ответить: «Так точно!» — как всегда, получая приказ, отвечал на фронте. Да и что другое ответишь? У солдата ведь не спрашивают, понимаешь ты или нет. На то и солдат, чтобы понимать, если даже ни фига не понимаешь. Приказано в атаку идти, и идешь, и не рассуждаешь, есть у тебя винтовка или так и не успели выдать. И, возможно, так, по-фронтовому, и ответил бы Петр Александрович Криницин, но тут неожиданно подумал, что генерал большую звезду на погоны уже после войны получил, а тогда, на фронте, может, в одних чинах и воевал с ним на войне.

Да... Когда же они встретились все-таки? В шестьдесят пятом это случилось, кажется...

Да... Точно — в шестьдесят пятом...

Хрущева уже сняли тогда. Вот ведь как — даже год запомнился, хотя и не было в нем ничего необычного...

Лето тогда, кажется, стояло жаркое.

Леса горели...

Но так, обычный в общем-то год. И всё равно запомнился. В то лето Пётр Александрович отобрал у сына свои ордена и, разложив на столе, задумался... А о чем — уже и не вспомнить сейчас. Зато дальше все хорошо помнится. Спрятал ордена в ящик комода и ушел из дома, чтобы не видеть обиженных сыновьих глаз.

Вот ведь стервец рос... Цацки у него отобрали, так и обиделся.

И выпил, точно выпил тогда Петр Александрович. Тогда водка еще дешевая была. Два восемьдесят семь пол-литра. А про закуску и говорить нечего. На последние копейки купил хлеба и кусок ливерной колбасы — сейчас-то, небось, многие тыщи бы потребовались... — и пошел к другу, такому же, как он солдату, Гохе.

Зачем вспомнил все это сейчас Пётр Александрович, зачем начал рассказывать, он и сам не знал. Должно быть, годы, должно быть, маразм... Ведь давно все отошло. Вырос, выучился в институте обиженный сын.

Такой фирмач стал, что и не подступись к нему, ездит на иномарке, торгует чем-то. К родителю своему — жена у Петра Александровича три года назад померла — если два раза в год заедет, то и хорошо.

А тогда они, понимаете ли, с Гохой этим, выпили, конечно. Ну, а выпив, рассказал Петр Александрович про ордена, что у сына отобрал, и в комод спрятал.

— Ну, и правильно... — похвалил Гоха. — Я бы тоже так сделал, да мои хулиганы, понимаешь, давно уже их потеряли...

И так тогда хорошо разговорились, что оказалось — сослуживцы они, тоже однополчане. Нет-нет... Не здесь служили. Это уже в сорок четвертом пути пересеклись. В одной армии служили. Да... Это в Прибалтике уже... Что? Зачем он это рассказывает? Ну, как зачем? Живет старый солдат, воевал, честно свой долг исполнял, кровь проливал, награды боевые имел, а сейчас ему на праздник Победы кроме юбилейных медалей и нацепить нечего... Да, нет, кто ж об этом говорит, назад не едят, как говорится. Сам посеял ордена и медали, сам и виноват... Чего уж тут говорить? Просто нехорошо получается... При Хрущеве многие так поступили... Ну, и сейчас тоже не лучше. Он, Петр Александрович, одного фронтовика знает, который две Славы своих спекулянту продал... Да-да, такие вот времена наступили. Сволочные, в общем, товарищ генерал, времена. А Гоха, что? Очень, понимаете ли, товарищ генерал, Гоху жалко...

— Правильно ты всё, солдат, понимаешь... — сказал генерал и, обхватив руками Криницина за шею, притянул к себе и поцеловал в губы. — Такое ведь дело это. Столько труда бессмысленно пропадает...

— Да... — кивнув, вздохнул Петр Александрович. — Что и говорить. Нам бы, в сорок первом, эти ракеты, да... Ведь с винтовками на танки ходили, да и то, не у каждого была. Столько народу положили. Вот вы, товарищ генерал, хоть у Гохи спросите... Нет... Он не здесь воевал, но тоже войны вдосталь хлебнул, мало не показалось.

И Петр Александрович снова принялся рассказывать о Гохе, о том, как решил приобщить старого солдата к их ветеранским встречам, рассказал, что на прошлый день рождения сам Гохе наградные колодки купил — всё, как положено, в военторговском магазине подобрал, а потом собственноручно к Гохиному пиджаку прикрепил, чтобы видно было, какой это боевой мужик был, сколько орденов и медалей имел, пока сынишка не заиграл их.

И хотя и увлечен был генерал воспоминаниями о полигоне, хотя и на него, похоже, выпивка подействовала, но сообразил, наконец, о ком и для чего рассказывает ему Криницин. Взглянул на Гоху, который продолжал рыться в своей сумке.

— Правильно... — сказал он. — Нам своих наград стыдиться нечего. На Великой войне их заслужили, не то что некоторые.

Но Гоха-то, Гоха-то — даже неловко Криницину стало за своего приятеля — даже и не почувствовал, что это, обращаясь к нему, генерал говорит. Так и не поднял голову от своей сумки.

Генералу это тоже не понравилось. Нахмурился он.

— Ты чего ищешь там, солдат? — строго спросил он.

— Дак бутылка куда-то пропала... — ответил Гоха. — Помню, что была тут в сумке у меня, а потерялась куда-то...

Генерал сморщил лоб, видимо, обдумывая, рассердиться ли за такое или не заметить. В конце-то концов, не кадровые это люди, можно и снисхождение сделать на некадровость... Морщины на лбу генерала разгладились, и он усмехнулся.

— Эх, солдат, солдат... — сказал он. — Прибалтику мы потеряли, Украину, можно сказать, в НАТО отдали, а ты насчет потерянной бутылки расстраиваешься. Да есть, есть у нас еще чего выпить!

Водитель, военкоматовский прапорщик, не выдержал и улыбнулся.

— Далеко ещё ехать, товарищ генерал?

— Нет... — ответил за генерала Криницин. — Станцию уже проехали. Километра два еще до обелиска, не больше. А дальше всё равно придется пешком идти. Нету дальше дороги…

И замолчал, оглядываясь по сторонам. Справа — чернело огромное поле с пирамидами сложенных там ящиков, с грузовиком, застрявшим вдалеке. По другую сторону от шоссе росли кусты, а дальше начинался сосновый лес. Там, у реки, и стояли тогда в сорок первом, а со стороны поля шли, прорываясь к переправе, немцы.

— Значит, здесь и воевали? — заметив что-то в глазах Криницина, спросил прапорщик.

— Ага... — кивнул тот. — Здесь...

— Страшные, говорят, тут бои были... — уважительно проговорил прапорщик. — Вы долго тут были?

— Так часов у меня не было... — усмехнулся Криницин. — Откуда знать, сколько времени. Может, сутки... А может, и больше. Как привезли нас со станции, немцы сразу и попёрли, мы даже по траншеям еще разбежаться не успели. А потом уже всё — отвоевался.

— Н-да... — прапорщик покачал головой. — В войну у нас солдатами воевали, а не машинами. Нет, товарищ генерал, не думали всё-таки тогда у нас о людях, не думали...

Генерал пожал плечами, и Криницин как-то очень трезво сообразил вдруг, что действительно генерал тогда, на войне, в лучшем случае лейтенантиком был, так что тоже, небось, хлебнул этой самой войны полной ложкой.

— Машины... — проговорил он. — На станции-то, когда сгружали нас, на полуторки посадили. Так наш шофер всю дорогу сокрушался, что зря на грузовике поехали, разобьют машину... А потом, когда уже санитары меня волокли, я этот грузовик снова увидел. И, понимаешь, все кругом снарядами изрыто, а грузовик стоит хоть бы что... Даже я удивился.

— Получается, что тогда люди крепче металла считались? — спросил прапорщик.

— Да... — рассеянно ответил Петр Александрович. — Так и было... Кто на войне не бывал, тот и горя не видал...

Помаргивая, он смотрел по сторонам, и ему было досадно, что он не может вспомнить себя в том бою. Это здесь, где-то здесь было, вой уже и памятник показался, значит, здесь и сидел он на корточках в неглубокой траншее, глядя, как выползают из-за склона холма немецкие танки...

— Здесь остановиться? — спросил водитель, сбавляя скорость. Впереди, возле гранитной стеллы, застыли бронзовые солдаты.

— А это что? — Петр Александрович кивнул на асфальтовую свертку. — Чего-то я не помню этой дороги.

— Значит, построили... — ответил водитель. — Сейчас много чего строят.

— Попробуй, двинься туда немножко. Нам в ту сторону и надо, к братским могилам. Это ведь обелиск здесь для митингов, а сами могилы дальше…

Водитель завернул машину, выруливая на новую, недавно заасфальтированную дорогу.

Два года назад этой дороги не было. Это Криницин точно помнил. Он приезжал тогда на праздник Победы, и к братским могилам пришлось добираться пешком, по тонущей в грязи тропиночке, что извивалась среди сосен.

— Нет! Вы посмотрите, товарищ генерал, какие молодцы! — сказал он. — Сколько ведь раз мы от ветеранов говорили, что надо бы не только к памятнику, а и к кладбищу дорогу проложить. А нам все отвечали, что денег нет. А сейчас, видите, отыскали всё-таки...

— Н-да... — неопределенно проговорил генерал, а водитель как-то странно взглянул на Криницина и тут же отвернулся, глядя прямо перед собой на дорогу.

— Это не к могилам, батя, дорога... — сказал он. — Это к особнякам проложили.

— К каким особнякам?! — удивился Петр Александрович. — Я же вижу, что к могилам.

— На указателе было написано, что частное владение там…

— А-а! — сказал генерал. — Ну, да... Я вспоминаю, вспоминаю. Глава администрации что-то рассказывал. Здесь на реке, в стороне от кладбища, как раз по правую руку, землю под коттеджи продают…

— Под коттеджи? — переспросил Петр Александрович. — Ну и правильно… Вот и дорогу построили… И могилы теперь под приглядом будут... Правда ведь, Георгий...

И он толкнул в бок задремавшего Гоху.

— Что? — спросил тот, открывая глаза.

Криницин не ответил. Машина въехала на пригорок, и внизу, на сбегающем к реке склоне, открылась картина стройки. Здесь поднимались двух- и трехэтажные особняки какой-то причудливой архитектуры. Некоторые были уже достроены, возле других еще вовсю кипела работа.

Водитель остановил машину, и Петр Александрович вылез из «Волги».

— Где это мы? — спросил выбравшийся следом Гоха.

Где они находились, Криницин не понимал и сам. Серела внизу, под обрывом, речная вода. Какое-то судно шло по фарватеру, но отсюда казалось, что оно замерло на месте.

Странно, но обрыв и даже судно Петр Александрович помнил совершенно отчетливо. Помнил еще из того, военного года. Они, раненые, лежали тогда на берегу и смотрели на катер, который медленно, словно застыв на месте, выполз из-за поворота реки. Только тогда вокруг катера рвались снаряды, и белые столбы разрывов поднимались из речной воды, да еще тяжело шлепали по воде осколки. А пароход так и не сумел подойти к берегу, прорвался только в темноте. Криницин очнулся от боли, когда его подняли на носилках и понесли по трапу наверх.

Запомнилось — дул с реки холодный, как сегодня, ветер. В огне разрывов на берегу мелькали маленькие, почти игрушечные фигурки солдат... Шел бой...

Сейчас на месте разрывов стояли многоэтажные особняки, и ревел на краю дачного поселка бульдозер. Окутанный синеватыми выхлопами, он толкал перед собою желтоватую землю, вместе с зацепившейся за нее березкой, вместе с накренившейся вверху жестяной тумбочкой с красной звездой. Бульдозер ревел как тот танк, вползавший перед Петром Александровичем на бруствер.

Криницин не помнил, как оказался перед бульдозером.

Встал пригнувшись, как тогда, перед танком, только теперь в его руке была не граната, а камень, который он неизвестно где успел подобрать. Впрочем, Петр Александрович и не помнил, что это камень, размахнулся и швырнул его в надвигающийся бульдозер. Но сила была уже не та. Камень упал, угодив прямо в могильную тумбочку со звездой.

Но рёв бульдозера вдруг оборвался. Водитель заметил, должно быть, Петра Александровича.

— Дед?! — распахивая дверку, закричал он. — Ты охерел совсем, что ли?! Куда ты лезешь?!

Криницин не слышал его. Прямо под гусеницами увидел он смятые черные кости, и словно бы едким запахом тола ударило в лицо. Он схватил водителя — здорового, плечистого парня за ворот кожаной куртки, повис на нем.

— Ты пьяный, что ли, дед?! — отрывая Петра Александровича от себя, закричал парень. — Я же тебе ноги пообрываю сейчас...

Но тут боковым зрением увидел генерала, спешащего на выручку Криницину, и осторожно поставил Петра Александровича на землю.

— Ты что делаешь, мерзавец, а? — задыхаясь от быстрой ходьбы и гнева, выкрикнул генерал. — Ты что могилы срываешь, а? Ты знаешь, кто тут похоронен?!

Погоны на плечах генерала, его командирский, разбухающий гневом голос, озадачили парня. Видно было, что он струсил.

— А чего я? Чего я? - пробормотал он. — Мне приказали, я и рою... Вон хозяин, с ним и базарьте…

И водитель кивнул на группу молодых, восточного вида парней, стоящих у «Тайоты». Они наблюдали за событиями.

Высокий молодой парень в темном пальто и белых брюках, отделился от группы и, не спеша, пошел в их сторону.

Холодно оглянул Криницина, Гоху, не задержался взглядом и на генерале - повернулся к водителю бульдозера.

— Почему остановился? — спросил он. — В чем проблемы?

— Да они вот... — парень кивнул на ветеранов. — Наезжают вроде...

— Эти? — холодный взгляд парня снова, не задерживаясь, скользнул по лицам ветеранов. — Сейчас разберемся. Кто такие?

— Это вы кто такие? — запальчиво ответил тот. — Вы что не видите, что братское кладбище срываете?

— Значит, так... — сказал восточный парень. — Никакое это не кладбище, а моя земля. Я ее купил! Ясно? И вы сейчас грузитесь в свою тачку и делаете нам ручкой.

— Сопляк! — вскипел генерал. — Да я...

— Жора! — парень кивнул охранникам. — Помоги дедушкам в тачку сесть.

Жора такой же мордоворот, как хозяин, как-то очень ловко подхватил генерала под мышку и двинулся с ним к машине. Засунул в открытую дверку. Другой парень проделал то же самое с Кринициным. Гоха, не дожидаясь пока с ним поступят так же, сам затрусил к «Волге».

— Поедем, что ли? — спросил прапорщик, старательно смотря в сторону.

— Куда же мы уедем, если они могилы срывают! — воскликнул весь красный от пережитого позора Криницин. — Вы что?!

— Ты, батя, как хочешь... — не поворачивая головы, сказал прапорщик. — А я здесь не останусь. Мне начальник велел прокатить вас, как заслуженных ветеранов. А разборками заниматься с азерами — не моё дело. Они сейчас машину изуродуют и что? Потом я за свой счет ремонтируй её?!

— Да... — неожиданно проговорил генерал. — Думается, что не на таком уровне вопрос нужно решать. Надо ехать.

Он тоже говорил, не поворачиваясь к Криницину, и тот только сейчас заметил, как, болтаясь на жилистой шее, торчит из широких генеральских погон словно бы усохшая голова.

— Нет! — сказал Криницин. — Я в сорок первом отсюда не ушел и сейчас убегать не буду...

Генерал промолчал. Только еще ниже опустил голову. А прапорщик вдруг стукнул кулаком по баранке и заговорил обиженно:

— Вам хорошо — вы на пенсии... И офицеру еще ничего. А прапорщик залетел в комендатуру и все — иди, верти колесо индустрии, если устроиться сможет куда. Нет, вы как хотите, а я с этими беспроблемными ребятами связываться не буду.

— Я остаюсь! — Петр Александрович рванул ручку на дверке и выбрался из машины.

— Подожди… — сказал Гоха. — Я тоже остаюсь

— Мы вернемся сейчас! — пообещал генерал.

Опустив стекло, он как-то очень внимательно и печально смотрел на Гоху и Петра Александровича.

— Я весь город на ноги подниму, а вы — вы держите пока тут оборону.

— Мы мигом! — обрадованный, что так хорошо все кончилось, воскликнул прапорщик. — На всю железку жать буду!

Так уже было когда-то, но Петру Александровичу не захотелось ворошить в памяти былое, и он только усмехнулся.

— Продержимся... — сказал он. — Против немцев устояли, а уж против уродов этих как-нибудь выстоим!

Он проводил взглядом рванувшуюся с места «Волгу», и только потом повернулся лицом к врагу. Молодые, здоровые парни выжидающе смотрели на них.

— Пошли, Гоха... — сказал Петр Александрович. — Позицию занимать будем.

Молча, прошли мимо хозяина, окруженного притихшими охранниками, и, увязая в желтоватой земле, по щиколотку, взобрались к накренившейся жестяной тумбочке. Уселись здесь, на мягкой могильной земле.

— Вы что, деды?! — спросил снизу Жора. — Вы что тут выпендриваетесь, а? Если немцы вас не добили, то я ведь не такой добренький.

И он потянулся было к ноге Криницина, намереваясь сдернуть Петра Александровича с могильной замли, но тот отдернул ногу, а рукою швырнул прямо в Жорино лицо горсть песка.

— Ах, вы суки! — заорал тот, хватаясь за глаза. — Хватай их, мужики!

— Стоять! — вскакивая на ноги и хватаясь, чтобы удержаться за тумбочку со звездой, воскликнул Криницин. — Вы что этого ублюдка слушаете?! Не видели, генерал за милицией поехал! С милицией тоже воевать будете?! Вы что думаете, за осквернение могил статьи нет?!

Слова его попали в цель. Охранники остановились.

И тут на бесстыдно гладком лице хозяина впервые заполыхали красные пятна.

Он что-то приказал водителю бульдозера, но тот и не двинулся.

— Садись в бульдозер! — приказал хозяин, и пятна еще гуще налились краснотой на лице.

— Да пошел ты! — ответил водитель. — Я тебе людей давить не нанимался!

— Ну, смотри... — угрожающе сказал парень и, круто повернувшись, не разбирая дороги, забрызгивая грязью белые брюки, пошел к «Тайоте».

Помявшись, охранники двинулись следом за ним.

Водитель бульдозера посмотрел им вслед и, присев на вывороченный пень, вытащил из кармана пачку сигарет. Руки его, когда он закуривал, дрожали.

— Что? — насмешливо спросил Петр Александрович. — Говнюка этого испугался? Не боись. На зоне, небось, ещё хуже будет.

— Заткнись ты, отец... — сказал водитель. — Ты еще не знаешь их. У них же всё схвачено тут. Им и не таких, как вы, приходилось обламывать.

— Посмотрим... — ответил Петр Александрович. — Бодливой корове, говорят, Бог рогов не дал. Генерал приедет, посмотрим, как он запоёт.

— Отвяжись, отец... — повторил водитель и отшвырнул недокуренную сигарету. — Такой большой, а в сказки веришь.

Он встал и пошел к речному обрыву.

Петр Александрович чуть поежился. Только сейчас он почувствовал знобящую сырость земли. Только сейчас он осознал, что фактически кладбище уже снесено. Осталось лишь несколько братских могил, а там, где были основные захоронения, поднимались особняки.

Больно сжалось сердце. Петра Александровича обдало вдруг такой глухою тоской, что захотелось заплакать.

— Что же это за люди такие? — тихо проговорил он. — Ведь не все же чеченцы да азеры тут. Есть и русские?

— Ага... — ответил Гоха, роясь в своей сумке. — Новые. Нация у них так называется — новые русские.

И он вытащил из сумки бутылку водки.

— Нашел, что ли? — спросил Петр Александрович.

— Главное, что вовремя нашел... — ответил Гоха. — Да ты не смотри. У меня и закуска есть.

И он принялся вытаскивать из сумки разные мешки и баночки.

В полиэтиленовом мешке у него была кислая капуста. Гоха развернул мешок и осторожно понюхал.

— Вроде бы и запах нормальный, а нет, души нет... Не та капуста стала...

И лицо у него было при этом грустное, растерянное.

— Значит, говоришь, нация такая?.. — спросил Петр Александрович. — Н-да... Придумали же, новые русские... Ну, ладно. Давай за то выпьем, что и против них, Гоха, как против немцев, выстояли, выстоим!

— Давай... — покладисто согласился Гоха. Выпил. Пожевал капусты, потом засмеялся тихо.

— Ты чего? — спросил Петр Александрович.

— Так... — ответил Гоха. — Помнишь, когда мы с тобой разговорились в первый раз по-хорошему, ты все жалел, что на фронте с тобой не встретились...

— Так я и сейчас жалею... Вместе же, рядом почти воевали, а познакомились только двадцать лет спустя. Чего тут смешного?

— Нет... Я ведь тоже сожалел. Обидно, конечно... Но сейчас, видишь, вроде как получается на одной высотке рядом сидим...

— А верно! — обрадовался Криницин. — Слушай, а какой молодец ты, что ублюдков этих не испугался.

— Так чего же не испугался? — Гоха пожал плечами. — Очень даже и страшно. Пожалуй, только на фронте страшнее бывало.

— А чего же не уехал тогда?

— Да ты что?! За кого меня держишь? Если, думаешь, с тобой на фронте не встречался, так и страху меньше испытал? Ты знаешь, я же три раза, можно сказать, чудом от смерти уходил! Самому просто не верится, как везло там. Не веришь?

— Почему не верю... На войне, Георгий, нам всем ужасно везло. Тем, кто вернулся, конечно. А тем, кому не повезло, те там и остались... Как вот эти наши ребята...

И он провел рукою по накренившейся на бок тумбочке со звездой.

— Помянем их, Петро... — с всхлипом проговорил Гоха. — Только не знаю, что и говорить еще, если так нечеловечат вокруг.

— Просто помянем, Гоха... — Криницин, не морщась, выпил, а потом, мотнув головой, спросил. — Эти-то там стоят еще?

— Да, нет... — отламывая корочку хлеба, ответил Гоха. — В дом ушли.

— Вот, суки! — выругался Кринипин. — Измором решили взять? Ждут, когда тут от холода околеем совсем.

— Ну, этого они не дождутся... — сказал Гоха. — А вообще, Петро, ты прав. Давай-ка костерок запалим.

Костер запалили невдалеке от бульдозера, чуть в стороне от оставшихся могил. Когда запылали ветки, как-то сразу стало темнее вокруг. Уже наступали сумерки. С реки дул ветер, и над головами, в черноте неба, шумели верхушки сосен.

Задумавшись, Петр Александрович смотрел на языки пламени, а Гоха подбрасывал в огонь ветки. Тучи искр взвивались тогда над головой. Они быстро гасли в темноте неба, а потом медленными серыми хлопьями падали на руки.

Светом костра заливало стекла бульдозера и казалось, что там, в кабине, бьется огонь.

А вокруг уже совсем стемнело, только в доме, возле которого стояла «Тайота», горел свет. Сквозь незашторенные окна Петр Александрович видел своих обидчиков, они сидели все у стола и, видимо, выпивали.

— Холодно... — проговорил Гоха. Он тоже смотрел на освещенный особняк.

— У тебя там ничего не осталось больше в сумке? — спросил Криницин.

— Откуда... Выпили всё... А что, думаешь, генерал не приедет?

— Откуда я знаю... — ответил Петр Александрович. — Он же начальников разыскивать поехал... А начальники сейчас, сам знаешь, какие в администрации. Сидят, небось, обсуждают, кого еще по разнарядке миллионерами назначить.

— Бутылку-то мог бы и нам оставить... — глядя на огонь костра, сказал Гоха.

— Позабыл... — вздохнул Криницин. — Ты знаешь, Георгий, раньше я никогда темноты не боялся, а теперь, когда жена умерла, страшно порою, жутковато становится...

— Ночью всегда страшно...

— Ага... И страшно умереть ночью...

И снова замолчали они, глядя на пляшущие языки пламени. Начал накрапывать дождь. Сосны шумели над головами в высокой темноте неба.

— Ну, чего, отцы! — раздался за спиной голос. — Не окочурились еще?

Петр Александрович оглянулся.

Перед ними в свете костра стоял ухмыляющийся бульдозерист.

— Сидим, как видишь... — ответил Кринипин.

— Ну, и дураки, значит, — бульдозерист поставил на землю звякнувший полиэтиленовый пакет и присел на корточки. — Я чего вам сказать хотел. В темноте я все равно работать не буду, так что поимейте в виду: надо ли вам тут мёрзнуть всю ночь? А раньше утра и в городе генерал до начальства не добьётся.

— Чего-то ты больно добренький стал... — подозрительно глядя на бульдозериста, проговорил Гоха. — С чего бы это?

— Так у меня у самого дед воевал... — отводя глаза в сторону, проговорил парень. — Чего же сволочиться нам?

— А чего же ты раньше деда своего не вспомнил, когда братские могилы срывал? — с яростью спросил Криницин. — Память отшибло?!

— А ты чего опять за старое? — ответил парень. — Я что это кладбище под участки нарезал? Мне приказал хозяин рыть, я и рою...

— Сука у тебя хозяин? — сказал Петр Александрович. — Выблядок какой-то. Нелюдь!

— А! — бульдозерист махнул рукой. — Это тебе, отец, только показалось так. Вообще-то он мужик ничего, если разобраться. Да... Он же это велел вам передать... Смотрите...

И начал извлекать из полиэтиленового пакета бутылку, какие-то свертки, банки... Аккуратно расставил все возле Криницина, скомкал пакет и отшвырнул в сторону.

— Во... — сказал он. — А вы его сволочите. Он же сам и велел мне отнести. Отнеси, говорит, Колян, пускай отцы тоже погреются... Ну, ладно, мужики. Посидите тут и идите домой, с Богом. А утром, если получится чего, приезжайте. В общем, пока. Приятного аппетита.

— Ты аппетит свой сам забирай! — зло ответил Петр Александрович. — Передай, что нам евонных подачек не надо. На!

И он отпихнул ногой бутылку и свертки.

— Дурак ты, папаша! — сказал бульдозерист. — К тебе, как к человеку, а ты... Ну, и психуй дальше, если, как человек, жить не хочешь.

Он повернулся и исчез в темноте.

— Ты смотри, водка какая... — разглядывая бутылку, проговорил Гоха. — Я и не видал такой. Может, попробуем?

— Брось... — коротко ответил Криницин.

— Бросить, конечно, можно... — Гоха отложил бутылку в сторону. — Только ты, Петро, вспомни сам. Если в наступлении, бывало, попадала в трофей бутылка, ведь пили...

— Это же — не трофей. Подачка это.

— Тоже верно... — вздохнул Гоха. — Так и у нас, вроде, еще пока не война тут... Может быть, миром как-то уладить можно?

— Тут хуже, чем война...

— Почему?

— Потому что не разобрать, где линия фронта проходит. И кто против тебя, тоже ничего не разобрать.

— Это точно... — согласился Гоха. — Тут сам-то ты где — тоже порой не разобрать бывает... Так что, генерала с подкреплением ждать будем?

— Не знаю... — Петр Александрович опустил голову. — Ничего я не знаю, Георгий. Может, и прав этот хлыщ — не приедет никто. Какой это генерал, если у него только погоны одни генеральские...

— Тогда решать что-то надо... — сказал Гоха. — Ты, как хошь про меня думай, а только я скажу, что до утра нам даже и под эту бутылку у костра не высидеть будет. Для этого экипировка другая требуется.

— Ну... И что же ты предлагаешь?

— А что тут можно предложить. По темноте они все равно рыть не будут. Выйдем на шоссе, на попутку какую-нибудь сядем. А дома, сам же рассказывал, какие ветераны у вас, звонить надо.

— Пошли! — Петр Александрович встал.

— Так, а бутылку здесь, значит, оставим? — медля, спросил Гоха.

— Не трогай ее... — сказал Петр Александрович. — Мы себе сами водки купим. А этой пускай подавятся они.

— Ну, смотри... — вздохнув, Гоха встал. — Потопали тогда?

— Пошли...

Лес был мокрый и темный.

Натыкаясь на корневища, медленно брели в сторону автострады, откуда доносился порой шум проходящих машин. Глухо шумели над головами сосны, осыпая дождем плечи и спины.

И снова, оказавшись в темноте, так ясно вспомнил Криницин бои на здешнем плацдарме, что даже заломило в ушах от буксующего воя заходящих в пике немецких самолетов, снова, как бы со стороны, увидел себя, вжавшегося в траншею, на которой мела мертвенно светящаяся пурга пулеметных очередей. А он вжимался, вжимался в землю, но яркий бился в глаза свет и всё разрывающий грохот уже ворвался внутрь, разрывая и его, солдата — Петра Александровича Криницина...

— Петро! Петро! — наклонился к упавшему Криницину Гоха. — Вставай, Петро... Видишь, что гады придумали! Вставай, Петя!

И он схватил руками обмякшие плечи товарища и силился оторвать его от сырой земли, но в ярком, пробивающемся и сюда, в лес, свете вспыхнувших на дачном участке прожекторов, видел, как заливаются смертной темнотой глаза с остановившимися зрачками. И всё равно прижимался к губам Петра Александровича ухом, стараясь услышать хоть какое-нибудь слово, но что можно было услышать в рёве бульдозера, работавшего на бывшем братском кладбище.

И что еще мог сказать, так и не выживший на этой войне Криницин?

На какое чудо рассчитывал Гоха?

Когда шатаясь, под тяжестью Криницина, Гоха выбрался из зарослей кустарника на автостраду — шоссе было пустым.

Встав на колени, Гоха осторожно свалил на асфальт мертвое тело Криницина и аккуратно сложил на его груди руки. И замер, вглядываясь в прикрытое темнотой лицо товарища.

Сколько так прошло времени, Гоха не знал. Но вот скользнул по лицу отблеск света, еще мгновение, и светом фар идущей машины залило все лицо. Гоха вскочил, выбросил вперед руку, пытаясь остановить машину, и черная «Тайота» вильнула и помчалась, не останавливаясь, дальше, оставляя в глухой осенней темноте плачущего над телом убитого товарища солдата...

1995 год