Вроде и не немцы мы, чтобы власть уважать, а всё равно, пока человек на должности, ну никак не получается разглядеть его... Хоть генеральный секретарь это, хоть президент, хоть простой председатель колхоза. Зато уж когда турнут человека на пенсию, тут сразу его и увидим, и даже оторопь возьмёт: как же мы такого дурака терпели столько времени. И такая тоска навалится, что хоть волком вой. Хотя, что волки? Небось, они такой тоски и не нюхали...

Вот так и в Лысогорихе получилось, когда Павел Степанович Шелудяков на пенсию вышел. Пока дураковал в председателях, хотя и посмеивались над ним, но дураком открыто не называли, наоборот, хвалили за непреклонность, с которой он генеральную линию осуществляет.

А бабы и жалели даже.

— Ишь ты... — говорили они. — С лица-то совсем спал...

— Да... Беспокоится, сердешный, как бы нас к счастливой жизни определить...

Но выгнали Павла Степановича, и все разговоры сразу прекратились. О чем говорить, если видно стало, что сплошным дураком Шелудяков был. Даже в другое место уехать не сообразил. Так и остался в Лысогорихе.

Мало того. Обнаружилось к тому же, что Шелудяков еще и пьяница. А ведь выдавал-то себя, выдавал за сына заслуженного человека, который первые колхозы организовывал в Лысогирихской волости... А сам самогон гнал на виду у всех. 3а это его и сняли с должности.

Редкостный дурак.

Даже сыновей своих не сумел вывести в люди. Старший ещё давно загинул где-то в городе по пьянке, а младший дальше ПТУ по умственному развитию не двинулся никуда. Поблытался по городу, потёрся возле ларьков и, дождавшись пока отца на пенсию вытурят, вернулся в Лысогориху.

Вернулся как раз на майские праздники.

В прежние времена, может, и устроил бы Павел Степанович сынка на какую-нибудь должность, где недостаток ума не очень в глаза бросается, но теперь нет. Не стало уже власти у Шелудякова, да и новое начальство крепко его за разные антидемократические промахи невзлюбило.

Невесёлая, в общем, получилась встреча.

Выставил Павел Степанович трехлитровую банку самогона и после второго стакана покаялся, что нет уже у него силы, ничем дорогому сыночку пособить не может.

Но сын, захмелев малость, нисколько не расстроился.

— Ничего, батя! — сказал он. — В Кремле уже наши сидят! Я эту деревню в бараний рог скручу, ежели желание будет. Понял?

— Понял! — легко поверил ему отец. — А скрути, сынок, а?! Ведь такую волю взяли, что и на улицу выйти стыдно.

— Хы! — сказал сын. — Это если пожелаю. А сейчас желания нет — пускай живут пока.

— А ты по улице-то пройди! — посоветовал отец. — Может, и появится желание.

— Куды ему идти?! — возмутилась супруга Шелудякова. — Он и так на ногах не стоит.

— Я не стою?! — рассердился сын и, опрокинув стул, немедленно поднялся на ноги. — Да я... Да я, маманя, если хочешь знать, я на танцы сейчас пойду!

— Конечно, сходи! — одобрил его намерение Шелудяков. — Погляди на здешнюю убогость.

— И пойду! — мотнул головой сын. — Посмотрю на козлов ваших.

— Погляди! — согласился Шелудяков. — Только выпей. Выпившему-то веселей, небось, гулять будет.

И он отпихнул от стола жену, попытавшуюся убрать банку с самогоном. А младший Шелудяков легко заглотил до краев наполненный стакан и, выпучив глаза, поставил его мимо стола. Но не заметил этого.

— Пошел! — сказал он.

Наутро соседки рассказали супруге Шелудякова, как появился ее сын в клубе. Вошел и с порога гаркнул во все шелудяковское горло: «Привет, деревня!»

— Это я, что ли, деревня? — поинтересовался у него куривший возле двери семипудовый местный паренёк Миша.

— А что? Может, городом стал? Козёл...

И Шелудяков хотел было пройти в зал, но Миша некультурно схватил его за шиворот и, не выплевывая изо рта папироски, протащил к крыльцу, а там еще и поддал коленкой под зад.

Может, так, обычной дракой, и обошлось бы, но, вылетев с крылечка клуба, уткнулся младший Шелудяков лицом прямо в колючий крыжовник, и это окончательно рассердило его.

— У-у, су-уки! — завопил он и рванулся, но не к клубу, а прямиком к отцовскому дому.

Что было дальше, соседки не знали, но зато хорошо знала сама Шелудякова. После того, как сын отправился на танцы, супруг загнал ее в запечье, а сам заснул, упав на пол.

Из запечья и увидела Шелудякова сына. С окровавленным лицом ворвался он в дом и, пнув ногою отца, пробежал в комнату.

— Ты чего в клубе-то не гулял? — спросил у него, поднимаясь с пола, Шелудяков.

— Счас погуляем! — ответил сын, выходя из комнаты с ружьем. — Сейчас перестройку будем у вас налаживать… Где, батя, бензин у тебя?

— Дак ведь в сарае должен стоять... — подумав, ответил Шелудяков. — А на что тебе он?

— На что, на что... Деревню я решил спалить, вот на что! — Сын подошел к столу и хлебнул самогона прямо из банки. — В общем так. Бери ружье, батя, и залегай у околицы. И каждую суку, которая с деревни утечь надумает, бей прямо в лоб. Понял?

— Чего ж не понять... — старший Шелудяков, тоже отхлебнул из банки и, повертев в руках ружье, неожиданно улыбнулся. — Ты что думаешь, впервой мне? До войны-то, когда кулачье в гепеу сдавали, меня батька часто с собой брал. Дорога скучная, так отец мне винтовку сунет, а сам какому кулаку и шепнет: бяжи, дядька. Ну а когда тот скокнет с подводы, тут уж, как зайца, его шарахаю. Только это с винта надо. Пуля-то шибче с винтовки бьет.

— Этим козлам и с ружья хорошо будет! — успокоил его сын. — Пошли, батя.

— Сейчас... Патронов-то дай. Там, в комоде, коробка...

Супруга Шелудякова, когда мужики вышли из избы, сразу сунулась к окну. Увидела, что муж зашагал по улице в сторону околицы, и следом за ним увязалась соседская собака, а сын вытащил из сарая канистру и направился куда-то за огороды. Ойкнула баба. Побежала к соседям, но те подняли ее на смех.

— И как ты, Марья, с такими дураками жизнь прожила? — уже в который раз подивилась соседка. И так она ехидничала да подкалывала бедную женщину, пока не прогремел со стороны околицы выстрел. Взвизгнула собака, и в ответ ей завыли по всей деревне псы.

Соседка побледнела, а ее муж от всей душа выматерился.

— От, стервецы, что выдумали, а!

А старший Шелудяков в это время вытаскивал из ствола дымящуюся гильзу. Он улыбался. Своим выстрелом наповал уложил он увязавшуюся за ним соседскую собаку. Собака только взвизгнула, крутанулась, рассыпая по дорожной пыли темные шарики крови, и затихла. А Шелудяков, перезарядив ружье, прилег за валуном, глядя сквозь прицельную планку на подернутую нежной молодой листвой улочку.

— Хорошо-то как! — пробормотал он. И замер, выжидая, когда побегут на него, спасаясь от огня, односельчане.

Очухался Шелудяков, когда его волочили по улице. Больно билась по камням голова.

— Ты чего?! — крикнул он на тащившего его за ноги соседа. — Сдурел совсем? Больно ведь!

— Так ты живой? — удивился сосед, бросая его ноги. — А я тебя пинал, пинал, ты даже не шевельнулся. Спал, что ли?

— Закемарил, наверное... — Шелудяков сел, ощупывая себя. — А какого ты хрена пинаешься?

— Ещё спрашиваешь! — восхитился сосед. — Такого кобеля у меня порешил и спрашивает!

— А-а... — Шелудяков тряхнул головой. — А сын-то мой где? Не видел?

— Ты давай зубы не заговаривай! — ответил сосед. — Ты мне самогонку, Павел Степанович, выкатывай, а то я тебя снова за кобеля бить буду!

Младший Шелудяков нашёлся только к утру. Он, оказывается, присел на огороде по большому делу, свалился, да так и заснул со спущенными штанами. А когда проснулся, канистры с бензином уже не было. То ли сперли её, то ли потерялась где.

Озябший, прибрел он домой.

Мать слышала из запечья, как ругал его Павел Степанович.

— Не знаю, в кого и уродился! — пожаловался он уже совсем пьяному соседу. — Деревню и тую поджечь не может.

— Молодой! — готовно отвечал сосед. — Дурак ещё...

Сын слабо защищался.

— Подожжёшь вас... — оправдывался он. — Ворьё одно тут собравшись. Только посрать сел, а уж и канистру с бензином умыкнули.

— Молодой! — вздохнул сосед. — Слабо тебе против Павла-то Степановича.

— Это точно! — соглашался старший Шелудяков, и его супруга, сидевшая в запечье на канистре с бензином, слышала, как булькает разливаемая по стаканам самогонка.

Было уже поздно.

Кажется, уже наступило Первое мая — Международный день солидарности трудящихся...

Уже третий год шла в стране перестройка…