|
Эта история началась еще в глухие годы застоя, когда любой советский человек мог зайти в любую забегаловку и, не задумываясь о невосполнимой в семейном бюджете потере, съесть одну или даже две порции слипшихся, разваливающихся в воде пельменей... Так было и в тот день. Петр Гаврилович зашел с сослуживцами в пельменную. Тарелки с едой стояли на столе, а водку по стаканам разливали тайком, пряча бутылку в портфеле... За соседними столиками тоже пили. Петр Гаврилович смутно запомнил, что за столиком в темном углу ссорились о чем-то мужики, а за окном тропическими бутонами — был советский праздник — расцветали салюты. Благожелательно улыбаясь, Петр Гаврилович слушал соседа Пашу, который рассказывал, что, дескать, помнит, сколько глотков в какой недопитой бутылке осталось, а вот... — Паша сокрушенно хлюпал носом — сколько километров от Земли до Солнца, нет, позабыл это... Петр Гаврилович сочувственно кивал соседу и, хотя и сам не помнил, сколько километров от этой Земли до Солнца, но виду не показывал, вздыхал и следил, чтобы банковавший, то бишь ведавший разливом товарищ, не забывал его. Банкующий его не забывал и, когда принялись за третью бутылку, наполнил стакан Петра Гавриловича вне очереди, несмотря на возмущенные разговоры за столом… Вот тогда Паша, позабывший, сколько верст от Земли до Солнца, вдруг обиделся. — А ты сам-то помнишь, сколько там километров? — напрямик спросил он. — Естественно… — ответил Петр Гаврилович. — Ну, и сколько их? — Много, Паша... Ой, много… — Нет! — не унимался сосед. — Ты ответь: сколько?! И тогда Петр Гаврилович рассердился. — Сейчас отвечу! — сказал он. — У тебя допуск по секретности есть, чтобы такую информацию получать? Как ни странно, Петра Гавриловича после этих слов не побили… Даже напротив… Вся компания сразу как-то разделилась. Одни смотрели на Петра Гавриловича с возмущением, зато другие явно его поддерживали, и на лицах у них появилось этакое странное выражение, как у людей, посвященных в тайну, недоступную другим. И хотя и эти мужики тоже не помнили, сколько километров космоса разделяет Солнце и Землю, но они совершенно искренне сейчас, как, впрочем, и сам Петр Гаврилович, позабыли, что не помнят. Бремя высшего, недоступного другим знания облагораживало их лица, неземной печалью высветляло мутноватые, залитые водкой глаза. И напрасно возмущались непосвященные, напрасно подкалывали, напрасно катили бочку... Петр Гаврилович и его соратники молчали. Даже, если бы начали их пытать сейчас, и если бы вспомнили они каким-то чудом, сколько там этих километров в космосе, все равно бы не сказали, так бы и умерли под пытками, не выдав дорогу... И все эти шуточки и подкалывания непосвященных как-то даже подбадривали их. Дружелюбно улыбаясь друг другу, они говорили о допусках и о секретностях, о том, на каком заводе что делают, в каком институте что разрабатывают, но о главном — о расстоянии между Землей и Солнцем — ни полслова, как будто и не было никакого расстояния между этими небесными телами. И это злило собеседников, еще сильнее заводились они, и не миновать бы драки, но тут банкующий объявил, что водка кончилась и если есть желание продолжать — нужно скинуться. И тогда зашевелились все, и полетели на грязный стол смятые рублевки и трешки — в те застойные времена скидывались именно такими купюрами! — и объединились в едином порыве, позабыли все, какие бездны посвящения разделяют их… И Петр Гаврилович тоже позабыл, дружески похлопал по плечу соседа, как бы говоря, что, да, милый друг Паша, все готов для тебя сделать, но сколько километров до этого Солнца, извини, никак невозможно сказать, ибо не положено… И как ни странно, но Паша понял, что не ради насмешки молчит Петр Гаврилович о главном, а потому что связан по рукам и ногам подпиской о неразглашении, и смирился, и, обняв Петра Гавриловича, начал рассказывать, что он тоже после школы мог поступить в институт и тоже сейчас бы много чего знал, чего другим людям знать не положено, и поэтому он — Паша даже всхлипнул — хорошо понимает Петра Гавриловича и его работу. И Петр Гаврилович обнимал Пашу и даже целовался с ним, а сам думал, что все хорошо… Хотя и пьяные в стельку, а драки нет, и о самом секретном не говорят, и значит, не нужно будет утром с похмелья мучиться стыдом за то, что наговорил, наболтал накануне. Да и с похмелья завтра тоже не придется мучиться, потому что — вот она, отдельно от получки! — заначена трешница, и надо только спрятать ее понадежнее дома, чтобы не обнаружила жена...
Заначку эту, трешку, сложенную в крохотный квадратик, Петр Гаврилович успел спрятать, пока снимал в прихожей пальто. Когда жена отвернулась на минуту в сторону комнаты, призывая сына-семиклассника засвидетельствовать, что папаша его опять, нажравшись, пришел, Петр Гаврилович довольно ловко засунул трешницу в мусорное ведро. И потом уже не нервничал, слушая упреки, миролюбиво улыбался в ответ на все обвинения, и улегся спать — воистину благословенный день! — не поругавшись даже и с женой... Но потом наступило утро… Раскалывалась от боли голова — вечер в пельменной закончился портвейном! — и Петр Гаврилович с трудом оделся, и, объявил, что пойдет играть в домино. — Картошку купи! — сказала жена и протянула рубль. — Куплю... — ответил Петр Гаврилович и вышел в прихожую. Незаметно нагнулся над помойным ведром и тут — холодным ознобом прошибло его — ведро стояло пустое...
— Ы! Ы! — выпучившимися глазами, тыкая пальцем в пустое ведро, только и смог сказать Петр Гаврилович, когда в прихожую выбежали жена и сын. — Гды-ы?! — Что где? — испугалась жена. — Что с тобой, Петя? Ты же сам на себя не похож... — Му-ус-о-ор гды-ы?! — А... — сказала жена. — Ты про мусор спрашиваешь. Так я вынесла утром ведро на помойку. Полное оно было, ничего уже не лезло. На помойке высыпала... — Высыпала... Если бы жена и сын не успели подхватить его, Петр Гаврилович тут бы и упал. С трудом удалось завести его в комнату и уложить на диван. Сам Петр Гаврилович этого уже не помнил…
Он очнулся спустя час. На лбу лежала смоченная холодной водой тряпка, голова не болела, но какой-то зябкой тревогой было наполнено все существо. Петр Гаврилович сел на диване, низко нагнувшись, обхватил себя руками за плечи и замер так, сжавшись в комочек... Но все равно было холодно, холодно не телом — и руки, и ноги были теплыми, — а душой, словно летел неведомо куда, без всякого укрытия от черной пустоты, один-одинешенек, и не было конца его пути... Петр Гаврилович встал, и тут взгляд его упал на книжную полку сына. Там рядом с другими учебниками стояла и «Астрономия». Петр Гаврилович взял ее, без труда нашел — книга сама открылась на этой странице — расстояние от Земли до Солнца… Сто сорок девять миллионов шестьсот тысяч километров составляло оно... — Ну что? — заглянула в комнату жена. — Полегче стало? — Да... — не слыша ее, ответил Петр Гаврилович. — Ты знаешь, я пройдусь все-таки немного. Он захлопнул учебник и поставил на книжную полку, но — сто сорок девять миллионов шестьсот тысяч километров! — цифра жгла мозг, и он, взяв со стола шариковую ручку, записал ее на ладони.
Возле пивного ларька толкались и знакомые… Между прочим, был тут и Паша. Он стоял чуть в стороне от ларька с незнакомыми мужиками. Петр Гаврилович взял себе кружку пива и подошел к ним. Мужики сосредоточенно пересчитывали рубли, а рубль — жена дала, позабыв про рубль, выданный на картошку — у Петра Гавриловича имелся. Оказалось, что именно этого рубля и не хватало. Теперь гонец засунул деньги в карман и целеустремленно двинулся в сторону гастронома. — Ну, как? — спросил Паша. — Вчера-то нормально добрался? — Нормально... — ответил Петр Гаврилович и хотел рассказать о вчерашнем конфузе с заначкой, но вместо этого раскрыл ладонь с нарисованной на ней цифрой. Паша минуту, наверное, недоуменно смотрел на цифру с длинным хвостом нулей, но потом взгляд его прояснился. — Понимаю! — воскликнул он, но Петр Гаврилович прижал палец к губам, и Павел осекся. — Понимаю... — уже тише повторил Павел, а тут подбежал снаряженный в магазин гонец, и некогда стало говорить о длинной цифре на ладони. Другие, земные заботы нахлынули — нужно было делить выпивку. Однако про астрономию не забыли... Когда уже курили, Паша рассказал мужикам о цифре, написанной на ладони Петра Гавриловича. И хотя тот и отнекивался, но его заставили показать ладонь, а потом долго изумленно качали головами и говорили: — Это надо же, а? Вот ведь что в мире делается! По такому случаю решили еще добавить и снова бегали в магазин за водкой, и снова пили ее, разбавляя пивом, и снова Петру Гавриловичу стало как-то по-вчерашнему хорошо. Время от времени он показывал ладонь с цифрой, слушал, как уважительно вздыхают мужики: «Наука... Если, конешное дело, наукой заниматься, многое известно становится...» — а сам, уже захмелев, почему-то думал, что еще не кончился вчерашний день, что еще не вынесла жена вместе с мусором заначенную трешку… И это перемещение во вчерашний день, когда непоправимая беда еще не свершилась, успокаивало. Петр Гаврилович прикидывал, что придет домой и первым делом перепрячет заначенную трешку, и он улыбался при этом светло и очень мудро. И мужикам, которые рассуждали, что оно, конечное дело, столько километров, не гастроном тебе, не сбегаешь туда, хоть всю жизнь положи на это, смотрели на улыбающегося Петра Гавриловича, и им становилось спокойнее, будто вначале бесконечного, неведомого пути видели они человека, уже прошедшего этот путь до конца...
Домой Петр Гаврилович вернулся уже затемно и первым делом, не снимая пальто, вывалил мусор из ведра на пол и начал перебирать его, разыскивая свою трешку. Жена долго хохотала, когда Петр Гаврилович объяснил, что ищет, а потом сказала, чтобы он ложился спать. Петр Гаврилович послушно поднялся с пола и, помыв руки, отправился спать, а наутро — странно, загадочно все-таки устроен человек! — как ни в чем не бывало, не испытывая никаких сожалений по поводу утраченной трешки, отправился на работу.
И на этом и должна была бы закончиться история, но недели через полторы снова был праздник, снова расцветали в холодном небе тропические цветы салютов и снова засиделся Петр Гаврилович в пельменной. И снова, когда мягким хмелем окатило его, перенесся он на неделю назад, и снова оказался в том вечере, когда еще не случилось непоправимого, и когда не поздно еще было перепрятать трешку. И он снова улыбался светло и мудро, и товарищам, что сидели рядом, тоже хотелось сделаться светлее и мудрее... А потом Петр Гаврилович отправился домой и первым делом высыпал на пол мусор из ведра, долго перебирал его, пока жена не прогнала спать.
С тех пор так и пошло. Будучи трезвым, Петр Гаврилович даже и не вспоминал об утрате, но, выпив, приходил домой и принимался искать в мусорном ведре деньги. Так и шли годы... Оборвались, будто их и не было, годы застоя, и страна двинулась вначале в демократию, а потом — в рынок. Стремительным, как космический полет, было это движение. Неведомо куда, но вперед, куда-то далеко, может быть, к Солнцу...
И вырос сын Петра Гавриловича, занялся коммерцией и разбогател. Изменился и сам Петр Гаврилович, пристрастился к чтению книг по астрономии... Впрочем, привычке своей не изменил. Даже если выпивал дома на каком-нибудь семейном торжестве, обязательно выбирался посреди застолья в коридор, опрокидывал на пол мусорное ведро и принимался искать трешку…
И уже не раз жена подкладывала в мусор тысячные бумажки — цены на водку стремительно росли, — а сын, занимающийся коммерцией, подсовывал и доллары, но и это не помогало. Купюры Петр Гаврилович находил — с ними и проводил свободное время у пивного ларька, — но, засовывая найденные деньги в карман, хотя и не задумывался, откуда они взялись, совершенно точно знал, что своей трешки еще не нашел. Поэтому-то, подходя к пивному ларьку, был он всегда сосредоточенно тих. — И откуда только, астроном, ты деньги берешь? — всегда спрашивал у него Паша. Паша этот по-прежнему хорошо помнил, где в какой бутылке сколько недопитых глотков осталось, а расстояние до Солнца, хотя и напоминал ему Петр Гаврилович регулярно о ста сорока девяти миллионах шестистах тысячах километров, так и не мог запомнить. — Где-где... — хмуро отвечает ему Петр Гаврилович. — В мусорном ведре, вот где. — Шутник ты, астроном! — хохочет Паша. — Знал бы, где такое ведро взять, на другую планету за ним слетал...
Впрочем, Петр Гаврилович разговор этот не поддерживает, молча отдает причитающуюся с него долю и сосредоточенно ждет, когда принесут выпивку. И всегда, пока ждет, кажется ему, что застрял он где-то посреди космоса вместе с этим Пашей, вместе с пивным ларьком, вместе с сыном-коммерсантом... И холодно ему в эти минуты томительного ожидания, как и должно быть холодно человеку, застрявшему посреди космоса. Впрочем, Петр Гаврилович знает, что не одному ему сейчас холодно, а всем…
И только когда вспоминает Петр Гаврилович о мусорном ведре, которое он обязательно, вернувшись домой, опрокинет на пол в прихожей, становится теплее и спокойнее, и тогда улыбается Петр Гаврилович светло и мудро... |
|