Открыв дверь, я увидел в прихожей плешивенького, мутноглазого человека в спецовке. Он разговаривал по телефону.

— Алё-алё! Это бухгалтерия? Здесь рабочий в отрыве... Тринадцатая будет сегодня?

Не прерывая разговора, мужичок замахал мне рукой, чтобы я не стеснялся — заходил в свою квартиру.

На кухне сидел еще один работяга — помоложе, похамоватее. Он курил и стряхивал на пол пепел.

— Сколько там в длину, говоришь, метров? — не обращая на меня внимания, спросил он у жены.

— Четыре...

— Четыре?!

— Четыре... Мы мерили.

Парень недоверчиво покрутил головой. Бросил на пол окурок и, аккуратно затоптав его, вытащил из кармана спецовки металлический метр.

Пока он ползал на полу в коридоре, плешивенький рабочий закончил телефонный разговор.

— Не будет сегодня тринадцатой, скобарёк! — го­рестно сообщил он.

На скобарька эта новость не произвела особого впе­чатления. Сосредоточенно полз он вдоль коридора, прикладывая к полу металлическую ленту.

— Севастьяныч! — все еще стоя на коленях, воскликнул он. — Здесь же четыре метра! Ты слышишь, Севастьяныч?!

— Врёшь!

— Ну, вот! Ну, падлой буду. Два раза мерил!

Севастьянович подошел к скобарьку, и вдвоём они принялись придирчиво разглядывать инструмент, вытаскивая из него металлическую ленту. Севастьянович впился глазами в метр, пытаясь, видимо, установить, не разбух ли он, не усох ли на лишние сантиметры, а скобарёк сосредоточенно шевелил губами, словно бы пересчитывая — не пропало ли какое? — деления. Что-то, похоже, смутило их. Они вдруг принялись стучать ногтями по металлической ленте, крутили её, поднимали над головой — и всё это молча, обмени­ваясь лишь отдельными междометиями. Наконец скобарёк завладел метром и, выбрав какой-то неусохший — Севастьянович одобрительно кивнул ему — кусок, начал прикладывать его то тут, то там к стене, сопя и волнуясь, и время от времени со злобой погляды­вая на нас.

Севастьянович вернулся в кресло возле те­лефона и снова снял трубку.

— Четыре? — спросил он, набирая номер.

— Бля буду. Четыре — падла!

Севастьянович бросил на аппарат трубку. Потом встал. Опустив голову, прошел на кухню и сел за кухонный стол. Руки его дрожали. Севастья­нович чем-то очень походил сейчас на врача, обязан­ного сообщить вам, что — увы! — наука, как говорится, бессильна... О, как трудно было ему говорить! Помаргивая, смотрел Севастьянович, и мутноватый, недоуменный свет сочился на нас.

Я не заметил, как появилась на столе бутылка. Её выставила дрожащей рукою жена. Она не выдержала. Она понимала, что нелепой, вздорной была сама её мысль обшить рейкой неровные стены. И даже, может быть, антигуманной, если принять во внимание роковую длину нашего коридора.

— Скобарёк! — негромко позвал Севастья­нович.

— Чего? — спросил из коридора его напарник. С хмурым лицом он стучал сейчас костяшками пальцев по стенам, как обычно стучат по двери, спрашивая раз­решения войти. Стены явно не нравились ему. И хотя скобарёк и не объяснял, почему они плохие, но по его лицу было видно, что хуже не бывает.

— Садись давай... — сказал Севастьянович.

Скобарёк зашел на кухню. Увидев на столе бутылку, остановился.

— Там же четыре метра, ё-ма-ё! Бля буду — четыре! — воскликнул он. — Ты чего, Севастьяныч! Забыл, что ли?

Однако Севастьянович уже принял реше­ние. Содрав пробку с бутылки, он наполнил стопки.

— Пусть я сраный, пусть я пьяный, но я тоже для людей живу! — сказал он.

— Четыре метра, бля... — повторил скобарек, но уже тише, уже не так настойчиво. Нерешительно поднял свою стопку и — о, бля, четыре метра! — выпил.

Севастьянович снова наполнил посуду и, выпив по второй, закурил.

— Не ссы, скобарёк... Я пять лет кабинеты у министров рейкой обшивал... Всё сделаем, как положено.

Слова его странно подействовали на мою жену. Хотя и был у нас в семье некоторый советский достаток, но сравнивать его с бюджетом, пусть и небольшого, министерства как-то никому до Василия Севастьяновича — так полностью звали нашего благодетеля — еще не приходило в голову.

И жена дернулась было, чтобы объяснить Василию Севастьяновичу, извиниться перед ним за то, что он не совсем правильно понял ее, если... но сказать ничего не успела. Помягчев лицом, Василий Севастьянович посчитал необходимым объяснить, почему он проявил, невзирая на явное противодействие скобарька, такое ве­ликодушие.

Он сказал вдруг, что, в отличие от скобарька, он не всегда был работягой. Было время, когда он учился в партшколе. Да, да, скобарёк... Чего сидишь, слюни пускаешь? Просто тогда культ личности разоблачили... А как можно было душе стерпеть, что Сталин плохой? Не-е, невозможно, никак нельзя. Вот и ушел Ва­силий Севастьянович из партшколы...

Мы с женой заискивающе промолчали.

Конечно, в другой ситуации я бы непременно возразил, но сейчас мешал стыд за свой коридор. Ну, будь он хотя бы на пять сантиметров длиннее! Или короче сантиметра на полтора... Тогда бы, конечно, любой гордо вступил в спор. Но с таким несуразным коридором? Нет, не хватило у меня мужества отважиться на дискуссию.

Пока я перебирал эти доводы, наши благодетели до­пили водку и встали. Уже в коридоре, оглянув кривые стены, Василий Севастьянович снова повторил, что хо­тя он и сраный, хотя и пьяный, но... — он махнул рукой и вышел, ушел поша-тываясь, чтобы скрыться в строительных лесах, особенно густо разросшихся в те годы посреди нашего города, ушел жить там для людей. Зачарованно смотрели мы, как, сопровождаемый скобарьком, идет Василий Севастьянович по двору, оставив нам только рубчатые следы сапог, затоптанные на полу окурки да еще неясный, мутноватый свет в душе...

Честно говоря, я и не надеялся снова увидеть Василия Севастьяновича. Очень это не просто жить для людей, особенно когда их много, а ты один...

Поэтому-то и был я так приятно удивлен, когда, вер­нувшись через неделю из командировки, подумал пона­чалу, что попал по ошибке в столярную мастерскую. В коридоре, заваленном стружками, громоздился самодельный верстачок, а в комнатах высились штабеля реек. Под верстаком тускло блестели пустые бутылки, а в груде пахучих стружек с лицом, густо замазанным мазью Вишневского, лежал скобарёк. Из бурой коросты мази торчала щетина.

— A ! — дружелюбно приветствовал меня, выходя из кухни, Василий Севастьянович. — Ну, наконец-то приехал. А скобарька вчера, ёлки зеленые, из церкви в вытрезвитель забрали. Так сегодня мы похмеляемся маленько в счет авансу. Слышишь, скобарёк?

Православный человек промычал что-то неразборчивое и затих, подгребая к себе пахучие стружки.

— Ну, ты проходи-проходи... — подбодрил меня Ва­силий Севастьянович и исчез на кухне. Оказывается, я прервал его задушевный рассказ о своей жизни.

После партшколы Василий Севастьянович постигал азы столярного ремесла в ФЗУ.

— Я ж когда поступил туда, ни форму, ни постель не хотел брать. Но заставили взять... Так я ее в первый день и обменял на хлеб... А потом бежать пришлось, раз такое дело.

Рассказывал Василий Севастьянович не торопливо. Две пустые бутылки стояли на столе, и взгляд его был задушевным и мягким. Он любил сейчас и меня, так бесцеремонно ввалившегося посреди задушевной беседы в свою квартиру, и непутевого скобарька, валявшегося в стружках под верстачком, он любил своих соседей по коммунальной квартире, ему хотелось, чтобы всем было хорошо, чтобы все жили дружно.

Врожденная душевная черствость помешала мне про­никнуться настроем Василия Севастьяновича. Послушав его, я спросил, когда же будет завершен ремонт.

Трудно было задать более бестактный вопрос.

Василий Севастьянович поперхнулся табачным ды­мом и, бросив на пол окурок, старательно растёр его сапогом. Когда же поднял голову, лицо его было от­страненным.

— Пойду... — грустно скаэал он. — Надо сегодня еще в бане помыться.

— А он? — кивая на скобарька, безжалостно спро­сил я.

— А что он? Он отдохнет немного и пускай дальше работает.

— Нет-нет! — неожиданно твердо сказала жена. — Вы, Василий Севастьянович, уж, пожалуйста, забери­те его.

О, как посмотрел на нас Василий Севастьянович. Такими кроткими глазами смотрят на нас с икон святые и мученики.

— Скобарёк! — присаживаясь да корточки, позвал он. — Надо идти...

Но заштукатуренный мазью Вишневского скобарёк только пробормотал что-то неразборчивое и хриплое и снова уронил голову в стружки.

— Усталый он у нас... — извиняясь за друга, о6ъяснил Василий Севастьянович.

Как отвратителен себе я был в то мгновение... Я чувствовал, как каменеет сердце... Я отвернулся от Василия Севастьяновича, копя в себе злобу и решительность, а когда снова взглянул на него, он уже и сам сидел в стружках, и голова скобарька лежала на его коленях. Глаза Василия Севастьяновича были закрыты. Он передумал идти в баню, он спал...

Ушли они ночью.

Мы слышали, как гремят они бутылками в коридоре, как включают воду, но вставать не стали. Они тихонько поматюгались в коридоре и ушли. И снова нам показалось, что ушли они навсегда. Сколько раз еще будет казаться нам, что они уходят навсегда...

Впрочем, на следующий день, покачиваясь, Василий Севастьянович снова бродил по нашей квартире между штабелями досок. Жизнь у него, как объяснил он, бы­ла несладкая. Мало того, что не выучился в партшколе, так и в коммуналке ему житья не было.

Василий Севастьянович сидел на самодельном верстачке и ругался на соседку:

— Слоны у нее только не ночуют, а у меня никому нельзя. Вчера привел скобарька, а она в милицию заявила.

— Забрали, что ли?

— Забрали, конечно, раз он дверь у соседки по­ломал...

— Зачем?!

— А кто его разберет — это сельпо деревенское! Не умеет скобарёк работать, а лезет в помощники. Не хочу и говорить даже.

Он придирчиво оглядел только что проструганную рейку и приставил к стене. Потом залез на табуретку и начал вбивать гвоздь.

— Слушай! — закричал он сверху. — Плоски дай!

— Чего? — не понял я.

— Ну, вон, на подоконнике лежат!

— Плоскогубцы, что ли?

— Ага! — кивнул Василий Севастьянович. — Плос­ки называются. Запомни. Я запомнил.

— Меня в работе никто не побеждает... — объяснил мне Василий Севастья-нович, отбрасывая в сторону треснувшую рейку. — Есть такие, которым абы сделать, а я не. Я на совесть люблю.

И он принялся стругать новую рейку. Впрочем, тут же отложил рубанок.

— Тьфу! — сказал он. — Стружку проглотил.

И пошел на кухню. То ли хотел проглоченную стружку запить, то ли отдохнуть решил, но сел там за стол и неожиданно сказал:

— Дай-ка десятку, хозяйка, в счет авансу.

Очень по-разному устроены люди. Бывает, что ты к ним, как к родным, с открытой душой, а они... Жену мою смутили слова Василия Севастьяновича, и она, по­лагая, что аванс давно уже выбран бессчетными бутыл­ками, спросила, а что, собственно, имеет в виду Васи­лий Севастьянович и вообще, сколько будет стоить вся работа?

Грубый, бестактный вопрос... Хотя, конечно, и жену мою извинить можно — в квартире вторую неделю царил развал, деньги, отложенные на ремонт, таяли, а с работой дело продвигалось пока туго; жене сейчас просто невдомек было: за что надо заплатить Василию Севастьяновичу десятку? За проглоченную стружку вро­де бы многовато, а больше — не за что...

Но что мне нравилось в Василии Севастьяновиче — это его кротость. Другой на его месте не сумел бы сдержать обиду, заматерился бы, замахал бы руками от ос­корбления, а Василий Севастьянович нет, опустил голову и кротко ответил, что откуда он знать может, во сколько работа выльется, это потом, так сказать, работа сама покажет... да и знать если, разве можно решать одному, без напарника, а напарник сами знаете где, в тюрьме сидит скобарёк. Голодный, босой, и сигаретов ему купить не на что...

И хотя и не обвинял нас Василий Степанович, но и так было понятно, что если бы не зажлобились мы вчера и не выгнали бы на улицу усталого скобарька, не пришлось бы его вести в комму­налку, не пришлось бы ломать дверь, не увели бы ско­барька под белые ручки в тюрьму...

Хмуро взял Василий Севастьянович десятку, повертел ее раздумчиво, но — слава Богу! — засунул в карман спецовки и, тяжело вздохнув, вышел. После этого целую неделю не видели мы его, но не осуждали, понимая, что и Василию Севастьяновичу нелегко пережить нанесенную нами обиду.

За эту неделю я успел прибить часть реек на стену, а оставшиеся аккуратно сложил под верстачком. Жена подмела опилки, помыла пол, и как-то уже и не очень хо­телось, чтобы снова появился Василий Севастьянович.

Они пришли в понедельник. Василий Севастьянович и скобарёк. Оба трезвые. Оба в непривычно чистой одежде.

Увидев мою работу, скобарёк заматюгался, а Василий Севастьянович медленно осел на пол.

— Что ж ты наделал, а?! — едва слышно спросил он.

— Нет, ты смотри, Севастьяныч! — закричал скобарек. — Ну, бля буду, он все рейки прибил!

Я не люблю, когда ругают мою работу. Может, ко­му-то это и нравится, а мне нет.

Чуткий Василий Севастьянович сразу понял, что мне не нравится.

— Не ругайся, скобарёк... — сказал он. — Откуда же человек знал, что мы двери подрядимся делать. Ничего, скобарёк, уже не поправишь. Придется снова строгать рейку.

И он стащил с себя пиджак.

Так же, не расстегивая пуговиц, через голову, стащил с себя пиджак и скобарек.

В общем-то ничего страшного нет, если в твоей квартире работает маленькая столярка. Тем более что не так уж и часто пользовались ею Василий Севастьянович со скобарьком. Ну, вот пришли сегодня простругать рейки на чью-то дверь, а потом уйдут, и опять их неделю не будет. Терпимо, в общем-то... Но достали, подзавели они меня. Когда первая рейка была готова, я влез на табуретку и немедленно приколотил эту рейку к своей стене.

Увлеченные работой, друзья не сразу и поняли, что я делаю.

Заматерился, запрыгал скобарек, а Василий Севасть­янович сгорбился и, присев на верстачок, закурил.

— Горе у нас сегодня... — пожаловался он.

— Опять кого-нибудь в тюрьму посадили?

— А-а! Сверхурочные, сволочи, срезали...

— Что-то не припомнить... — ехидно сказал я, — чтобы вы очень часто на работе задерживались. По-мо­ему, вы и в рабочие часы там нечасто бываете...

— Ну и что? — удивился Василий Севастьянович. — Все равно ведь обидно — раньше-то платили...

С Василием Севастьяновичем трудно было спорить — большая правота чувствовалась в его словах.

Докурив, он подошел к стене, на которой я прибивал рейки, и, придирчиво осмотрев ее, похвалил меня.

— Ничего... Можно, конечно, и так. А вот тут кри­во... Тут подтянуть надо. Дай-ка мотю сюда.

— Чего?!

— Мотю... Ты в руках ее держишь...

Подумав, я отдал ему молоток. Василий Севастьянович стукнул пару раз по рейке, один раз — вбок, другой — сверху и, отступив, довольно улыбнулся.

— Вот так надо, парень. Стараться надо, когда ра­ботаешь.

Такой уж я ломаный человек, что ничего меня не утомляет сильнее, чем явно выраженное духовное пре­восходство собеседника.

Я ушел в комнату.

Что-то матюгливо бубнил в коридоре скобарёк. Ва­силий Севастьянович пытался что-то строгать, стучал мотей по стене и поругивался то ли на скобарька, то ли на рейку:

— Вот ведь сучок же, а? Третий раз мерю, а все равно криво ложится.

Обеспокоенная, зашла в комнату жена.

— Они так и не сказали, сколько мы должны бу­дем заплатить за работу!

Я пожал плечами и включил телевизор.

Жена присела в кресло и бессмысленно уставилась на экран. Я тоже смотрел, не понимая, что показывают.

Когда через несколько минут я очнулся, то обратил внимание, что из коридора уже ничего не слышно.

Подумав, что мастера ушли, я пошел закрыть двери. И скобарёк, и Василий Севастьянович сидели на кухне и пили из стаканов что-то белесо-мутное.

— Мы тут, хозяин, про политику вопрос обсуждаем! — уважительно сказал Василий Севастьянович. — Разные, понимаешь, политики были, а душе всё равно трудно стерпеть, что Сталин плохой.

— Суки все! — подтвердил скобарёк. — Взяли и сверхурочные срезали!

Резко запахло от их слов одеколоном.

Жалко было французского одеколона, пустой граненый флакон от которого разглядел я под столом; жалко было жену, бессмысленно уставившуюся в телевизор; жалко было Василия Севастьяновича, которому не дали выучиться в партшколе; жалко было скобарька, ни за что ни про что попавшего в тюрьму; себя тоже было жалко... Чтобы не заплакать, я взял с холодильника мотю и начал крутить в руках.

— Ну, пошли, пошли, скобарёк... — заторопился Василий Севастьянович, выталкивая из кухни приятеля. — Люди-то там ждут небось. А я хоть я сраный, хоть я пьяный, а все одно для людей живу...

Они ушли.

Часа два, не проронив ни слова, сидели мы возле телевизора и смотрели — вначале программу «Время», а потом какую-то серию бесконечного фильма про ра­быню Изауру. Досмотреть серию не удалось. Раздался звонок.

Я открыл дверь и увидел Василия Севастьяновича. Он принес синяк под глазом, но видно это стало только на кухне, куда он сразу пробежал мимо меня.

— Полтора часа сейчас скобарьку лекцию читал!— торопливо ополаскивая лицо, похвастал он. — Я созна­тельно выпил, а ты, если не умеешь пить, так и не пей. Но он амбал, а я шплинт перед ним, вот у меня и вид такой, что я дунувши. Но полтора часа я ему лекцию читал, продержался.

Жена согрела чайник, и Василий Севастьянович ещё долго сидел у нас, подсчитывая, какие убытки потерпел он от скобарька. Василий Севастьянович винил только самого себя, что связался с неумеющим пить человеком, но было понятно, что если бы не наша квартира, никогда бы он не поступил так опрометчиво.

— Нет... — качал он головой. — Разве я вас не понимаю. У вас тоже, конечное дело, неудобства. Но это скобарёк всё. У него вообще мода такая — людей за нос водить.

— Ну и плюнули бы на него... — посоветовал я.— Сделали бы сами, и дело с концом.

— Не-е... — Василий Севастьянович опустил голо­ву. — Я этого... Я только, если уворовать что, могу. А сделать не-е, не получается у меня.

— Не научились, что ли?

— Не научился... А когда учиться-то было? Пьём часто.

И так доверчиво он признался в этом, что я и рассердиться не смог. Только жена, как более практический человек, сразу спросила, что же теперь нам де­лать?

— А вы итээра какого-нибудь наймите... — быстро ответил Василий Севастьяновнч. — Со мной за материал рассчитайтесь, и все. Приколотить-то рейку и хо­зяин сумеет...

И опять-таки так убедительно он сказал это, что я сам почувствовал — сумею. Поговорили, немного по­спорили и сошлись на двадцати пяти рублях отступ­ного.

В коридоре Василий Севастьянович задержался, оглядывая штабеля реек.

— Материал-то какой хороший... — сказал он. — Та­кой материал сам в работу просится.

— Хороший материал... — согласился я.

— Теперь такого материала и не осталось почти... — Василий Севастьянович любовно погладил рейку и вздохнул. — Только все равно для хороших людей не жалко. Я ведь, хозяин, хоть я и сраный, хоть и пьяный, а все равно для народа живу.

— Ну, это-то видно...

— Конешное дело, таково никуда не скроешь. А по­мощника ты, хозяин, возьми. Найми какого-нибудь кан­дидата наук, он и зашпандохает тебе все.

— Обязательно кандидата надо?

— Кандидата лучше! — подтвердил Василий Севастьянович. — Он же учился дольше — значит, и ква­лификация у него выше. Они, кандидаты-то, обязатель­но по столярной или плотницкой части двигают. Ну, да ты сам смотри.

На этом мы и расстались.

Ушел Василий Севастьянович теперь уже навсегда, бесследно пропал в зарослях строительных лесов, которыми в те годы все гуще и гуще зарастал наш город. Ушел он — мудрый, кроткий и пьяненький, и больше его я уже не встречал.

А прихожую, Василий Севастьянович как в воду глядел, доделывали мы вдвоем с приятелем. Как раз с кандидатом наук.