1

Какими бы неисчислимыми вёрстами ни был отрезан северный Берёзов от Большого мира, отзвуки громких событий хоть и с большими опозданиями, обрастая на временных дистанциях различными домыслами и немыслимыми толкованиями, всё же доходили до уездного городка…

Привычную, устоявшуюся, казалось бы, на веки вечные размеренную жизнь северян нет-нет да и взрывали запоздалые вести из далёкого, загадочного (тем и привлекательного) мира…

События начала XX века вызывали то испуг и оторопь, то восторг и восхищение не столько у местной администрации и знатного купечества, сколько у простого остяка, вогула и самоеда, русского и зырянина… Первые-то большей частью свет повидали, объездили на своём веку не только юрты и стойбища по многочисленным рекам и тундрам, знали сибирские торговые города, а иные обросли знакомствами и связями даже и в столице империи, да и за пределы её заглянули.

А Большой мир поражал сообщениями о чудовищных катастрофах. То в Чёрном море затонул русский пароход, то у берегов Японии – японский, то где-то в океане ушёл в пучину «Титаник». («Подумать страшно, полторы тыщи душ! Сколько народу загублено! Весь Берёзов, считай, в пучину окиянскую ушёл! Что же это за пароход такой? Не пароход, а город! Эка техника, однако, у англицкого народцу - не наш каюк!»).

Всё чаще тревожные новости озадачивали исправника Ямзина и «просвещённое» уездное чиновничество. То из Тобольска от вожака «Союза русского народа» Аксарина вкрадывался слух об убийстве тринадцатилетнего ребёнка киевским евреем Бейлисом, которому якобы понадобилась невинная христианская кровь для приготовления мацы. И как ни опровергай, как ни отмахивайся с беспечным видом от навязчивых расспросов горожан, а слух имеет свойство распространяться, как вонь, пиявкой впиваться  в поры доверчивых мозгов, заражая их подозрениями и неприязнью к невинным берёзовским евреям…

Только угасли слухи о «злодее» Бейлисе, как город потрясло сообщение об убийстве (киевским же!) террористом Багровым премьер-министра Столыпина. И вновь – смятение, вновь - суды-пересуды. Нескрываемое злорадство одних и глубокая скорбь других. И - растерянность в кругах чиновничества – а что дальше? Куда, в какую сторону теперь всё повернёт? Куда катится по наклонной Россия-матушка?..

Едва ли не через полгода - очередное смятение: месячная забастовка рабочих Ленских приисков завершилась кровавым побоищем. О жертвах, как и о самом факте расстрела, правительство умалчивало, но всё по тем же слухам, выходило: более двухсот душ загубленных… «Так было и так будет!» - заявил министр Макаров. «А не больно ли круто?» - осуждало действия министра уездное чиновничество. – «Не всё, однако, ладно в империи Российской, - шепталось и купечество. – Народишко и без того озлоблён. Пятый год ещё на устах… Разве народ расстрелами умиротворишь? Политические поутихли, было, а сейчас опять зубами заскрежетали… Не накликать бы лиха! Не приведи, Господь!».

Просвещённая интеллигенция с любопытством отслеживала дипломатическую возню медленно наползавших друг на друга с тайными целями и намерениями двух воинственно настроенных лагерей из противоборствующих, неуступчивых европейских государств; гадала,  дойдёт ли дело до прямой сшибки и, если всё же сшибутся упрямыми лбами, в чью сторону полетят искры да как поведёт себя при этом хитроумная Америка? С любопытством, а после сараевских событий с нарастающей тревогой, с горькой памятью о бесславной русско-японской, заговорила о неотвратимости большой беды…

И всё же, и состоятельные купцы, и уездные чиновники, и небогатые рыбаки и охотники мечтали об электричестве и синематографе, судили-рядили о ценах на рыбу и пушнину, муку и мануфактуру, порох и водку; гадали о видах на ягоду и шишку, на улов в низовьях Оби и промысел зверя в тайге, сокрушались по поводу «большой воды» и частых эпидемий, но встряхивались, выпрямлялись при каждой новой вести о штурмующем Северный полюс русском капитане Седове, об экспедиции Вилькицкого в Ледовитом океане, а вести о «воздушных каюках», начиная с полётов на аэропланах Ефимова в Одессе и Уточкина над Ходынкой, и  тем более, сенсационных полётов в Санкт-Петербурге на «Русском витязе» и «Илье Муромце» Сикорского, вызывали изумление. А уж о «мёртвой петле» поручика Нестерова подростками рассказывалось в таких подробностях, будто фигура была выполнена не на аэродроме в далёком Киеве, а на глазах горожан над опытным полем в Берёзове…

2

Многие современные историки утверждают: в начале XX столетия Россия по темпам экономического развития была одним из мировых лидеров, а 1913 год был едва ли не пиком расцвета империи, и кабы не Первая мировая, а затем большевистский переворот и Гражданская война, то к середине столетия страна достигла бы фантастических высот…

Возможно. Но жители Берёзовского уезда в начале века вряд ли подозревали о своей «золотой поре»…

Уезд жил своими заботами.

«Мы были далеки от революционных бурь, - писал в июне 1978 года младший сын Кузьмы Илларионовича Коровьи-Ножки – Николай. – В Берёзове в то время, т.е., до революции, насчитывалось населения не более 1000 человек, из них семь купцов – Окунев, Плеханов, Гурьянов, Нижегородцев, Равский, Шахов и Добровольский. Занимались торговлей и скупкой. Продавали продукты питания, промтовары, вина и водку. Скупали рыбу и меха. Промышленных предприятий в городе не было. Жители вынуждены были существовать на подножном корме. В нашей семье летний промысел был не велик, едва хватало на зимнее пропитание. Жили очень бедно. Из одежды член семьи имел старенькую малицу на зиму, кисы, подпоясанные верёвочкой, а на лето ситцевую рубашку и штаны из малюскина (молескина – Н.К.) для мальчиков и мужчин, а для девочек и женщин – ситцевые платья, такое же ситцевое нижнее бельё. Молодёжь ходила босиком или в чирках наподобие калош, сшитых из тонкой кожи. Вот и всё наше одеяние прежних лет…».

Русское и аборигенное население выживало исконными промыслами - охотой, рыбалкой, оленеводством. Но если во времена не столь отдалённые рыбодобыча велась исключительно «для себя», то уже к середине XIX века объёмы вылова приобрели промышленный характер, а применяемые промышленниками хищнические способы лова вели к неизбежному истощению рыбных богатств.

В последние четверть века наши историки и краеведы много и справедливо пишут о значительном вкладе сибирских купцов и предпринимателей в развитие экономики и культуры Сибири, о их благотворительности и меценатстве, но при этом предпочитают умалчивать о теневой стороне их деятельности. А ведь эксплуатация наёмных работников и способы вылова рыбы на промысловых «песках» Оби год от года становились всё более чудовищными. Достаточно почитать многочисленные акты и протоколы различных комиссий того времени…

Не случайно уже 30 июня 1894 года в Санкт-Петербург министру земледелия и государственных имуществ Алексею Ермолову от Тобольского губернатора Николая Богдановича ушла «Записка» следующего содержания:

«Ваше высокопревосходительство

Одним из главных источников доходности казённых земель вверенной мне губернии, а вместе и источником народных богатств могли бы служить рыбные промыслы, существующие в низовьях рек Иртыша и Оби на так называемых «песках»…

К сожалению, рыбные промыслы эти поставлены издавна так, что не могут принести пользы ни казне, ни народу: крестьянам и инородцам, а могут лишь обогатить несколько десятков промышленников, деятельность коих одинаково вредно отзывается как на народной нравственности, так и на развитии рыбных богатств страны, из года в год истощаемых хищнической их эксплуатацией…

Чтобы  положить конец такому печальному положению дел, чтобы дать возможность рыбным богатствам послужить на пользу и казны, и народа и в то же время разумной эксплуатации на месте истощения, поставить постепенное развитие их, необходимо, по моему мнению, тщательное изучение иртышских и обских понизовых рыбных промыслов специалистами-ихтиологами для того, чтобы решить: 1) какие именно промыслы должны быть изъяты из свободного пользования; 2) какие меры должны быть употреблены для их сохранения и 3) какими, наиболее соответствующими интересам самого дела казны и местного крестьянского или инородного населения способами, меры эти могут быть выполнены…» (Государственный архив в г. Тобольске. Ф. 479. Оп. 2. Д. 6).

Ответом министерства на «крик души» губернатора стала  командировка в Тобольск известного ихтиолога Николая Варпаховского. Вряд ли сам Богданович думал, что ихтиолог сможет дать исчерпывающие ответы на все поставленные им в «Записке» вопросы - он надеялся хотя бы на изучение  вопроса. По итогам экспедиций 1895-1896 годов Варпаховский учёл по Оби, Иртышу и Тоболу 169 «песков». И констатировал: здесь фактически сложилась промышленность семейных кланов. В селе Обдорском и его окрестностях хозяйничали берёзовские купцы и промышленники Семён Бронников, Иван Карпов, Александр Нижегородцев, Василий Оленёв, Андрей Протопопов, вдова известного промышленника Ивана Корнилова – Феликитата Васильевна; обдорские - Дмитрий Чупров, Терентий Витязев, Яков Ерлыков; в Куноватской волости – бывший священнослужитель, двоюродный брат влиятельного Ивана Карпова – Семён Карпов; в селе Мужевском – берёзовский купец Степан Окунев… В конце XIX столетия из одного только Обдорска ими ежегодно вывозилось более 200 тысяч пудов ценных пород рыбы на сумму около 300 тысяч рублей.

Обские «пески» привлекали не только местных промышленников, но и разного рода российских и иностранных дельцов, намерения которых уж точно меньше всего были направлены «на пользу казны и народа…»

Ещё в 1883 году сыновья известного «сибирского шотландца» – владельца судостроительного предприятия в Тюмени Роберта (Джероба) Вардроппера - Эдвард и Яков (Джеймс) с тюменским же судовладельцем Михаилом Функом и неким господином Мурзейном основали промысловую факторию недалеко от входа в Тазовскую губу в местности Хальмер-Седэ (ныне – п. Тазовский на Ямале). Фактория стала первым населённым пунктом на реке Таз, по которой в старину проходил торговый путь новгородцев в Златокипящую Мангазею. Промысел был организован силами доверчивых самоедов в обмен добытой рыбы на чай, сахар, соль, спички, муку и прочую мелочь. По некоторым сведениям, соучредители ежегодно заготавливали здесь до сотни тонн осетра и двадцати тонн муксуна.

Через четыре года компанию перекупил помощник Берёзовского окружного исправника Евгений Циммерман. Однако, у него обмен-обман продолжался не долго. В 1891-м по ходатайству Обдорской инородческой управы губернатор Владимир Тройницкий запретил скупку рыбы. Но отнюдь не из-за отеческой заботы о тазовских самоедах. Самоеды, покупая всё необходимое для жизни в фактории, перестали ездить в Сургут и Обдорск на ежегодные ярмарки, где с них взымался немалый «пушной» налог…

Рыбой в сыром и замороженном виде или в грубом бочковом засоле купцы по-прежнему торговали в пределах губернии, в основном, в Тобольске, куда вывозили её на баржах и пароходах. Местные предприниматели не сразу последовали примеру заезжих датчан, организовавших в 1870-х в Тобольске небольшое консервное производство. И не напрасно присматривались и выжидали. Датчане не рассчитали затраты на перевозку рыбы с мест лова к месту переработки, из-за чего понесли убытки и продали свой «бизнес» тобольскому купцу Степану Трусову, у которого тоже всё вскоре заглохло. Вылетел в трубу и знатный екатеринбургский делец Генрих Перетц. Владелец паровой прачечной и белошвейной мастерской тоже решил «по совместительству» создать в Тобольске консервную фабрику, да ничего с наскоку у него не получилось.

В какой-то мере получилось у смекалистого берёзовского предпринимателя Семёна Шахова… За Шаховым последовал знаменитый тоболяк - владелец пароходов и торгового дома «М. Плотников и С-я». В 1898 году Михаил Плотников открыл  большое рыбоконсервное производство в 100 верстах ниже Берёзова на берегу Большой Оби в Питлярских юртах, а через пару лет - филиал ниже Обдорска на Сумутнельском песке. Чуть позже на левом берегу Оби в Нангках ( ныне – п. Лабытнанги на Ямале) стала на прикол его первая в уезде плавучая консервная фабрика. Предусмотрительный промышленник приобрёл сетевязальную фабрику, заключил договор с одной из американских торговых компаний на поставку рыбы в США, наводил мосты к китайским купцам…

Но состояние «рыбного дела» у специалистов и общественности по-прежнему вызывало тревогу. Неизвестный автор (предположительно, Арон  Штенберг) писал:

«…Рыбное дело совершенно падает из-за недостатка рабочего люда и из-за неправильного расчёта Титов Иванычей с мелкими рыбаками. Единственная мера, которая могла бы его поднять, - это организация регулярных сообщений и открытие кредита мелким рыбакам, если все они или часть их соединятся в одно общество, будут промышлять и продавать добытую рыбу, где следует, и покупать товары по удешевлённым ценам. Они могли бы тогда из среды своей командировать кого-либо в Астрахань или в Одессу для обучения, как приготовлять рыбу». («Сибирский листок». -  1899, 9  декабря).

Спустя год в связи с сообщениями об участившихся побегах рабочих с рыболовных песков Штенберг пришёл к грустному заключению: «Порядки на песках ненормальны, и всё обдорское рыбопромышленное дело при таких распорядках  построено «на песке» («Сибирский листок». – 1900, 25 декабря).

В 1907 году некто «северный житель Трофимов» негодовал по поводу действий тобольского купца-рыбопромышленника Сергея Холина – на шхуне своего имени ходившего в Обдорск и далее на реку Хэ-Яха у Байдарацкой губы: «Произволу г. Холина нет конца, разбогател от промыслов и забылся, скупил все вонзевые пески, сам не неводит и беднякам не позволяет. В следующем году бедные зыряне собираются артелью неводить на его арендованных песках силой. Одного бедного рыбака не допустил на свой пароход ехать в Обдорск, сбросил его с борта… Беззащитна на Севере беднота от рыбаков, полиция отсутствует, произволу кулаков нет конца… Самоеды просили меня заявить на Холина в берёзовскую полицию о произволах Холина с самоловами… Сдатчики сдали ему осетра соленого до 2000 пудов, а тысячи самоедов остались голодными, не добыли рыбы; прямой смысл запретить самоловами как русским, так и самоедам» («Сибирский листок». - 1907, 14 октября). 

Берёзовская полиция не приструнила самодура. Его «приструнили» сами рабочие, убив летом следующего года на промысле и сбросив труп  в реку…

Нельзя сказать, что в губернском Тобольске не прислушались к рекомендациям Варпаховского. В Управлении государственными имуществами приступили к выработке мер для подъёма рыбного промысла, задумались о кредитах для них, о реорганизации ремесленной школы в сельскохозяйственную, в которой преподавалось бы и рыбное дело, была создана комиссия для изучения условий труда рыбаков. 

Начиная с 1912 года на угодья Обской и Тазовской губ усилился

приток архангельских и прибалтийских промышленников. Они отличались более высокой культурой рыбообработки, на некоторых их судах имелись даже приспособления для замораживания рыбы. Большинство местных не могли конкурировать с «пришельцами» и разорялись… А после мощной  политической «встряски» 1905 года интерес губернских и уездных властей к проблемам рыбного дела в виду возникновения других, более важных проблем, постепенно угас.

К 1914 году во всей губернии насчитывалось всего пять рыбоконсервных фабрик с общим числом рабочих 155 человек, но все эти предприятия принадлежали одному Плотникову.

3

А что значил для инородца олень? Он был его единственным транспортом в тундре, основной его пищей, его одеждой и обувью, его зимним жилищем, его «валютой», украшением для девушек, выкупом за невест. Инородец без оленя не жилец. Как точно отметил в статье «О настоящем состоянии остяков Тобольской губернии» обдорский заседатель Юрий Кушелевский: «Остяк и олень -  два существа, столь сильно соединённые между собой, что, кажется, они созданы друг для друга и едва ли могут существовать отдельно» (Тобольские губернские ведомости. – 1859, № 22).

Большинство небогатых кочующих семей держало от сотни до трёх-четырёх сотен оленей, каждая семья имела родовые пастбищные угодья, знала свои маршруты кочёвок; стада, как правило, передавались по наследству.

До 1912 года точных данных о численности оленьих стад в  уезде не имелось.  Цифры в статистических отчётах были очень приблизительны. Подсчёт оленей в тундре - дело не простое. Стада бывали разбросаны на пастбищах на много вёрст,  к тому же, богатые оленеводы, имевшие от 500 и больше оленей, по понятным соображениям скрывали численность поголовья.

Если в 1848 году, по данным топографа Дмитрия Юрьева, количество оленей, принадлежавших остякам и русским промышленникам в Берёзовском крае, едва ли достигало 50 тысяч, а поголовье в целом, по приблизительным данным Тобольского статистического комитета, 150 тысяч, то в 1888-м было зафиксировано 247888, а в 1906-м – 448152 оленя. Прирост поголовья объяснялся тем, что к середине XIX века в Мужи, Обдорск, Берёзов, в бассейн реки Ляпин в поисках новых пастбищ из Ижмо-Печорского региона перебралась значительная часть ижемских оленеводов – коми-зырян.

 Кочующие ижемцы со своими стадами летние месяцы обычно проводили на Урале (по р. Уса), а на зимовку перекочёвывали в междуречье Ляпина и Сыни, иные продвигались к Оби, порой доходили до вершины Полуя, а то и до Надыма. К началу XX века зауральцы  распространились по всей территории уезда. Они не имели права на постоянное поселение, а получали разрешение на временное проживание, но, как правило, оставались навсегда…

К началу 1910-го количество оленей в уезде, по мнению многих специалистов, достигло максимума и стабилизировалось в пределах 434 - 458 тысяч. Особенно много оленеводческих семей сосредоточилось в районе Обдорска, по рекам Надыму и Ныде, на Тазовском полуострове, в бассейнах Пура, Таза, Сосьвы, Ляпина, Вогулки, Казыма… Тазовские оленеводы зимой на оленях доставляли в Сургут большие клади рыбы и пушнины, ляпинские вогулы по подряду возили почту, остяки между Берёзовом и Обдорском содержали оленную земскую гоньбу.

Но если, согласно первому реестру, к началу 1912 года общее поголовье оленей на русском Севере составляло 1688686 голов, то на Тобольском Севере всего 286041 (хотя, больше было только  на Камчатке и Европейском Севере). Произошло значительное сокращение поголовья. В чём же дело?

Оленеводство нуждается в постоянном ветеринарном контроле. Но из-за нехватки специалистов уследить за состоянием здоровья оленьих стад в тундре из далёкого Тобольска было невозможно. Чиновники  и ветеринары  спохватывались лишь тогда, когда «гремел гром», а гром периодически гремел то там, то тут и носил характер народных бедствий. Так было в 1898-м в Малоземельной тундре, так было в 1903-м, когда в уезде пало около 20 тысяч оленей, в том числе, на Надыме и Ныде – около 7 тысяч.

В декабре 1903-го в Управление ветеринарии Министерства внутренних дел поступил доклад члена Совета МВД генерал-лейтенанта Петра Томича о состоянии оленеводства в губернии: «…погибли большие стада оленей от свирепствующей ещё поныне какой-то жестокой эпизоотии, ежегодно уносящей тысячи этого незаменимого для севера животного и разорившей массу зажиточных хозяйств, но, к сожалению, пока не вызвавшей ни малейшего к себе внимания местного ветеринарного надзора… Насколько ничтожна врачебная помощь инородческому населению… можно судить из того, что в некоторых приходах, например, Казымском, состоящем из 14 посёлков с населением в 1000 с лишним душ, почти никогда не видели врача» (Южаков А. Лаборатории на нартах: к истории ветеринарной науки на Ямале. – Культура Ямала. – 2001, № 3-4).

Поразительно, иные жители уезда больше боялись неизвестных эпидемий, уничтожавших оленьи стада, чем косившего людей «известного» тифа. Вот как писал об этом Борису Житкову о. Иринарх (Шемановский): «Впрочем, не страшитесь тифа, он не страшен. Есть более обоснованные страхи. В приуральских тундрах был падёж оленей от неизвестной ещё болезни. Окончится ли этот падёж с наступлением зимы и не возобновится ли он потом, вот вопрос» (Письмо  Б.М. Житкову от 22 октября 1907 года)…

Копия доклада П. Томича только спустя три года была препровождена  Тобольскому губернатору с просьбой «… не отказать в сообщении Вашего заключения о ветеринарно-санитарных нуждах местного оленеводства с указанием необходимых мер».

Резолюция Н. Гондатти на докладной записке состояла из четырёх слов: «Необходимо придти на помощь» (Южаков А. - Там же).

На помощь пришли только через пять лет.

В январе 1912 года податный инспектор Эдуард Пугачевский, будучи на обдорской ярмарке, «вдруг» выявил: летом прошлого года в Низовом краю от «худой болезни» пало более 100 тысяч оленей. У животных мгновенно опухали глаза, затем голова и шея, наконец, живот, олень падал и погибал. Вороны, поклевав падали, тут же и околевали. Гибли и люди, заразившись мясом забитых  оленей…

После опустошительного для оленеводов 1911 года в Управлении ветеринарии вновь спохватились. В сентябре 1912-го экспедиция под руководством ветврача Семёна Драчинского смогла установить   причины и район распространения эпизоотии. Летом следующего года вторая экспедиция под его же руководством установила так называемые «падёжные места» и предприняла попытку иммунизации оленей от сибирской язвы. Ещё через год экспедиция заведующего губернской ветеринарно-бактериологической лабораторией Александра Чеботарёва и доктора ветеринарии Сергея Вышелесского провела иммунизацию «опытного» стада на «падёжных местах» с целью испытания эффективности прививок, но положительных результатов не получила. Летом 1915-го в уезде пало ещё около 20 тысяч оленей… И только в 1925 году созданный в Обдорске Ветеринарно-Бактериологический институт (позднее – ветеринарно-бактериологическая станция) приступит к организации ветеринарно-лечебной помощи кочующим оленеводам Ямала…

4

Хорошим подспорьем для жизни населения уезда являлась охота. Белки больше всего добывалось в окрестностях Шурышкар, соболя – на Салыме, Сосьве и Конде, песца – в тундре… Добывался горностай, колонок, выдра, куница, кидус (помесь соболя с куницей)… Из всех разновидностей лисиц – рыжих, белодушек, сиводушек, чернобурок  - особо ценились сиводушки. Ценился голубой песец и, конечно, исчезающий как вид уже в те времена соболь. В 1912 году Государственная Дума ввела повсеместный запрет охоты на сибирского соболя на три года, но закон практически не сработал.

Ценную пушнину обычно продавали на Никольской ярмарке в Обдорске. Ежегодно в начале января сюда съезжались берёзовские, самаровские, сургутские  остяки и вогулы, каменные и низовые самоеды, инородцы Архангельской и Енисейской губерний, торговцы и скупщики из Тобольска, Томска, Тюмени, Кургана, Екатеринбурга…Торговали не только пушниной, шкурами и рыбой. Самоеды каменные и низовые привозили мамонтовы кости, моржовые клыки и жир, кондинцы – клюкву и бруснику, обские остяки – лосиные рога, самаровцы – орех. Приезжие скупщики выставляли «обменный» товар – чай, табак, холсты, мережу, котлы, охотничьи припасы. Бочонками выкатывались вина, ящиками выставлялась водка…

В 1903 году в Берёзов из Тобольска «для содействия развитию огородничества»  был переведён податным инспектором Пугачевский. По его поручению молодые выпускники сельскохозяйственной школы Владимир Николаев и Владимир Капустин в течение нескольких лет разъезжали по деревням и сёлам северных уездов и знакомили население с технологией выращивания овощей. В то время, когда в южных уездах губернии работало уже несколько агрономов, в северных Берёзовском и Сургутском не было ни одного. И лишь в 1909 году за агрономическую службу по совместительству взялся губернский лесничий Дунин-Горкавич. Вопреки мнению скептиков, утверждавших, что «… нужно проехать к югу (от Берёзова – Н.К.) ещё около 700 верст, чтобы встретить полосу, где возможно земледелие – это уже на Иртыше» (В. Бартенев. На крайнем Северо-Западе Сибири. – Санкт-Петербург, 1896), ондоказывал возможность земледелия на Тобольском Севере, отталкиваясь от первых успешных опытов выращивания овса и ячменя есаулом казачьего батальона Василием Невзоровым в Сургуте и даже озимой ржи и яровой пшеницы настоятелем Богоявленской церкви села Юганского Иваном Тверитиным в 1850-60-е годы…

«По-моему мнению, - писал он в работе «К вопросу о возможности сельскохозяйственной культуры на Тобольском Севере и о колонизации последнего», - в настоящее время единственно, что возможно, это позаботиться об огородничестве, в развитии которого население действительно нуждается, тем более, что огородничество могло бы служить переходной ступенью к хлебопашеству и со временем развить в населении мысль о последнем» (Тобольский губернский статистический комитет. – Тобольск, 1907)

Уже в начале XX века Дунин-Горкавич видел Берёзовский уезд, как и Сибирь в целом, не колонией метрополии России, а её самодостаточной административной единицей, и проекты его были направлены, как сказали бы сегодня, на «обеспечение продовольственной безопасности» крупного региона. И он считал необходимым начинать эту работу с устройства опытных огородов, с бесплатного снабжения жителей семенами до тех пор, «пока население не научится само вести огородные культуры».

В первом десятилетии века он закупал и бесплатно раздавал желающим комплекты огородных семян, закупал для них плуги и бороны, а в Берёзове устроил первый в уезде огород («опытное поле»). В 1909 году Департамент земледелия России отпустил губернии средства на две должности инструкторов по огородничеству. Один из них – уже знакомый северянам Капустин - был направлен для работы в Берёзов. В парниках и открытом грунте Владимир Иванович выращивал картофель и другие овощи, пытался выращивать и злаковые.

К началу 1912 года из 127 берёзовских домохозяев 75 завели свои огороды. Несколько семей соорудили парники, паровые грядки и даже цветники. Неплохие урожаи ячменя собирали зыряне в сёлах Саранпауле и Щекуре на Ляпине, в Няксимволе и Шайтанском мысу на Сосьве. Во многом благодаря подвижничеству Дунина-Горкавича огородничество (особенно картофелеводство) в Берёзовском уезде привилось…     

В марте 1910-го Департаментом земледелия был поднят вопрос о мерах по развитию животноводства в северной полосе губернии. Власти предприняли попытку привить русскому и аборигенному населению тягу к молочному скотоводству и даже маслоделию как выгодному с точки зрения получения дополнительного продукта к традиционным рыбе и оленине. Управляющим сельскохозяйственными складами переселенческого управления по распоряжению губернатора Гагмана для показа в работе в северных уездах были выделены две одноконных, одна пароконная сенокосилки и ручной сенный пресс.

Дунина-Горкавича, так же, как и Скалозубова воодушевляла столыпинская оценка состояния сибирского маслоделия: «Весь наш экспорт масла на внешние рынки целиком основан  на росте сибирского маслоделия. В 1896 году вывоз масла из России равнялся 310 тысячам пудов на сумму 3,2 миллиона рублей, а в 1907 году – 3,6 миллионам пудов на 47,5 миллионов рублей (А в 1912-м сибирского масла было экспортировано уже на 70 миллионов. - Н.К.). Этим приливом иностранного золота на 47 миллионов рублей в год Россия обязана Сибири. Сибирское маслоделие даёт золота вдвое больше, чем вся сибирская золотопромышленность… Теперь сибирское маслоделие поставлено прочно и даёт населению столько денег, сколько не могли бы дать никакие казённые ассигнования» (Записка председателя Совета министров и главноуправляющего землеустройством и земледелием о поездке в Сибиь и Поволжье в августе 1910 года: (приложение к всеподданнейшему докладу. – Санкт-Петербург, 1910).

Страстные пропагандисты огородничества, молочного скотоводства и маслоделия они тем не менее осознавали рискованность своих начинаний  в Берёзовском уезде, где «в июне ещё снег, а в августе уже снег», где через год затяжные половодья, а зимой морозы под пятьдесят. Понимали, что скотоводство, как и маслоделие, здесь если и возможно, то не более, чем «для себя». И всё же, Скалозубов «благословил» на опасный эксперимент товарного маслоделия берёзовского предпринимателя Шахова…

5

Ещё в середине XIX столетия пришло всеобщее осознание: дальнейшее развитие Берёзовского округа как крупного торгового центра азиатского Севера России невозможно в условиях бездорожья. Купечеству и промышленникам становилось тесно в границах губернии.

В статье «О предполагаемом сообщении между реками Печорой и Обью» чиновник особых поручений Михаил Смоленский по этому поводу высказывался: «…У нас не заботятся о развитии и улучшении рыбного промысла, а не заботятся главным образом потому, что не надеются выгодно производить его, так как доставка рыбы к месту продажи сопряжена со значительными издержками, а некоторые годы и с убытком для промышленников. Продукты рыбопромышленности из Берёзовского округа до Тобольска обыкновенно сплавляются на судах и потом перевозятся зимою в Шадринск, Екатеринбург, Ирбит и некоторые другие города. В Тобольске же берёзовской рыбы, икры и клею распродается самое ничтожное количество… Нельзя не сознаться, что самая предприимчивая и умная голова немного подвинула бы нашу рыбопромышленность при настоящих трудностях сообщения между нашим краем и рынками внутренних губерний…» (Тобольские губернские ведомости. - 1857, № 28).

«Трудности сообщения» оставались неразрешимыми на протяжении веков. В XVII веке сложился единственный северный водный маршрут из европейской части в Обской бассейн – вверх по Печоре и её притокам Уса и Елец к Берёзовскому острогу и городку Обдорску, но неизбежный волок в Обскую Собь закрывал возможность прохода тяжёлым судам.  Как и встарь, зимнее сообщение между Тобольском и Берёзовым осуществлялось на лошадях через село Самаровское по фарватеру Иртыша, а от уездного Берёзова до Обдорска (около 400 вёрст) и дальше на Север – на оленях, а то и на собаках по Оби. Были известны и зимние «тропы» - от Берёзова по Северной Сосьве в Пермскую губернию и от Обдорска на Ижму (ныне – город Сосногорск в Республике Коми - около 800 вёрст безлюдной тундрой), но по ним отваживались «ходить» только бывалые кочевники…

Скалозубов прекрасно понимал – успех сибирского маслоделия стал возможным, во-первых и главным образом, благодаря проведению «сибирской дороги, связавшей Западную Сибирь с вывозными портами через них с мировыми рынками» (железная дорога Челябинск-Курган-Омск – Н.К.); во-вторых, благодаря «иностранным капиталам, начавшим работать в Сибири» (в первую очередь, иностранным фирмам в Кургане и «Датско-Сибирскому обществу по скупке масла» в Ишиме – Н.К.) и, в-третьих, благодаря «энергии иностранных (в основном, датских – Н.К.) предпринимателей, умело организовавших экспорт масла на эти мировые рынки» (Сибирскийлисток. – 1910, 16 мая).

Если в первой половине XIX века надежды сибирских деловых кругов связывались главным образом с организацией морского судоходства в Ледовитом океане и функционированием Северного морского пути, то со второй половины столетия внимание сконцентрировалось на проектах «внутренних» путей сообщения -  водных, грунтовых, железных дорог, связавших бы Сибирь и, в частности, Берёзовский уезд, с восточными и западными губерниями… Потребность во внутренних путях диктовалась  возраставшими объёмами капиталов и товаров. Требовался выход как на российские, так и на европейские рынки…

В 1841году молодой предприниматель из Усть-Сысольска Василий Латкин предоставил министру государственных имуществ графу Павлу Киселёву проект основания морского порта в устье Печоры для вывоза леса в Кронштадт для нужд Адмиралтейства и торговли за границей, но по российской традиции переписка по этому делу затянулась на полтора десятилетия. В 1859-м Латкина опередил известный мореплаватель Павел Крузенштерн-отец, получивший исключительное право на вырубку печорской лиственницы, но достаточных средств на осуществление проекта у него не оказалось. Пришлось объединиться с состоятельным Латкиным и ещё более состоятельным красноярцем Михаилом Сидоровым. Компаньонами всерьёз обсуждалась идея открытия судоходства между Обью и Печорой через реки Собь, Симаруху, Елец и Усу, проводились изыскания водного пути из Берёзова в Архангельск, обсуждались варианты сообщений между Байдарацкой губой и Обью через полуостров Ямал и проект устройства Обь-Енисейского канала.

В 1862 году на средства Сидорова с целью поиска зимней дороги для перевозки графита с Курейского месторождения на Енисее в Печорский морской порт была снаряжена экспедиция обдорского чиновника Юрия Кушелевского. Дело в том, что на девяти сидоровских приисках на Нижней Тунгуске и Бахре было заготовлено свыше 70 тысяч пудов графита, из которых часть он намеревался экспортировать в Европу. Но поскольку использовать морской путь через Карское море ещё не было возможности, он занялся исследованием пути от Енисея до устья Печоры. Весной 1864-го Кушелевский предложил маршрут: Обь – Войкар - Уса – Печора. По этому маршруту на оленях и была доставлена на Печору первая партия курейского графита из Туруханска через устье Таза, Тазовскую и Обскую губу, Обь и Обдорск…

Летом Сидоров лично прошёл по Войкару и обнаружил там  медные руды и каменный уголь. Открытие месторождений подтолкнуло его к разработке ещё более фантастического проекта - железной дороги от  сёл Усть-Щугор и Аранец на Печоре к вогульскому Ляпину (Саранпаулю) на притоке Оби - Сыгве. Но к тому времени Латкин с Крузенштерном обанкротились. Сидоров рассчитался с их долгами и стал единоличным владельцем Печорской компании. С 1867-го он начал поставлять лиственницу в Кронштадт и Санкт-Петербург, а через два года заложил первую нефтяную скважину на реке Ухта, но в конце концов и сам обанкротился…

Казалось бы, дорога между Обдорском и Надымом, соединяющая Обь и Енисей с Печорой, разведана Кушелевским, но на самом деле её как бы и не существовало. Ведь что такое дорога в тундре? На этот вопрос убедительно ответил военный топограф Никанор Хондажевский: «Я стал расспрашивать обдорских обывателей на сколько удобопроходим этот путь (дорога Кушелевского – Н.К.) в летнее время и ездят ли на нем зимою. Совершенно неожиданно для меня вопросы мои возбуждали усмешку. Оказалось, что когда Сидоров хлопотал о разных привилегированных предприятиях, как например об отпуске за границу лесного материала и о ввозе иностранных товаров без платежа в казну России, то Кушелевский, бывший прежде Обдорским заседателем, определился к нему и предпринимал по его делам дальние разъезды через тундры, но никаких путей при этом в натуре не проектировалось и не учреждалось. Прокладывать дорогу в тундрах зимою, значит - наездить её по снегу. Однако, если она станет направляться по открытому пространству, в таком случае бураны весьма скоро совсем заметут ее, вследствие чего зимние дороги преимущественно наезжают не вдалеке от тундр, по рекам и их побережью, где можно укрываться в лесах от непогоды, находить топливо, распознавать дорогу по живым урочищам или по затесам на деревьях…» (Зимнее исследование нагорного берега Иртыша от Тобольска до Самарова и северных тундр между Обскою губою и Сургутом. – Известия Восточно-Сибирского  отделения Русского Географического Общества, 1877-1878).

Особый вклад в освоение западных волостей Берёзовского уезда внёс известный золотопромышленник Александр Сибиряков. В 1881 году он посетил Обдорск, проехал по Сосьвинской и Ляпинской волостям. Через три года на пароходе «Норденшельд» совершил путешествие из Архангельска в устье Печоры, поднялся вверх по реке, перешёл через Урал в районе верховьев реки Щекурьи и оттуда добрался до Тобольска. В 1885-м совершил поездку из Ляпина в Ивдель и в итоге пришёл к окончательному выводу - связь Сибири с Европой может и должна быть установлена по реке Печоре. Более того, убедился: сообщение между Обью и Печорой должно быть устроено по волокам Щугорскому и Сосьвинскому, первый из которых (в 200 вёрст) находится между р. Ляпин (приток Северной Сосьвы) и Щугором (приток Печоры), а второй – Сосьвинский (в 300 вёрст) - между сёлами  Няксимволем на Оби и Троицко-Печорским на Печоре…

В те же годы молодой исследователь Севера и писатель Константин Носилов в сопровождении зырян совершил переход на оленях с реки Сыгва (Ляпин) через Урал в село Ижемское на Печоре, после чего «стал вынашивать планы соединения Обского и Печорского бассейнов для того, чтобы пробить «окно в Европу» из Сибири, минуя коварное Карское море». Хотя главным занятием в Берёзовском крае исследователь считал геологические разведки, сбор зоологических, ботанических и археологических материалов, он очень увлекался проектом соединения двух водных бассейнов и занялся кропотливыми исследованиями, промерами» (Л.П. Осинцев. Писатель и географ К.Д. Носилов. – Челябинск, 1974).

Уже в 1884-85 годах в сибирских газетах появились его публикации «С Оби на Печору», «Об исследовании проходов через Уральский хребёт»,  «Изыскание пути по соединению Обского и Печорского бассейнов», «Соединение бассейнов Оби и Печоры железною дорогой»…

Своими планами Носилов поделился с Сибиряковым, который к тому времени уже нашёл удобный перевал и весной 1886-го приступил к строительству 150-вёрстной грунтовой («караванной»), шириной до трёх сажен дороги для зимнего пользования из Ляпина в Ивдель (Ляпин-Печорской), впоследствии получившей название Сибиряковской в обиду Носилову, считавшему, что его вклад в это дело незаслуженно обнулён…

Зимой 1886-го по тракту стала возможна перевозка грузов из Сибири в Печорский край, Мезенский уезд, в Мурманский порт и даже в Норвегию и Данию…

В 1889-м Сибирякову  было высочайше дозволено строить вторую - южную Илыч-Сосьвинскую дорогу шириной до 6 метров. Впоследствии он привлёк сюда до полутора тысяч зырян для перевозки хлеба, построил две пристани, церковь, дом для священника и церковно-приходскую школу в селе Няксимволе, склады в сёлах Щекурье и Ляпине…

Но не только строительством дорог в Ляпинском крае занимался Сибиряков. Известно, что  на реках Манья, Щекурья и Хулга ещё в 1850-60-е годы искал золото купец Фёдор Шишкин - богатый компаньон и тесть видного курганского купца Дмитрия Смолина, а в 1870-х и Сидоров.  Последний предлагал даже за свой счёт проложить железную дорогу, соединившую бы устья рек Оби и Печоры с незамерзающими бухтами на Мурманском побережье, если ему будет разрешено в течение 45 лет пользоваться лесом с этой территории. А чтобы обойти  опасное Карское море, предлагал прорыть канал между реками Печорой и Обью через полуостров Ямал.

Но проекты Сидорова высочайшего одобрения так и не получили. Как не получили одобрения проект соединения Оби железной дорогой с Хайпудырскою губою Северного океана Александра Голохвастова в 1879 году и проект соединении бассейна Оби с Ледовитым океаном инженера Петра Гётте, чтобы, используя тёплое течение Гольфстрим, пароходами вдоль побережья Норвегии, огибая Новую Землю, круглогодично доставлять грузы в любые европейские порты.

Гётте даже создал акционерную компанию по организации Обь-Обдорского торгового пути, отправной точкой которого должна была стать станция Обь на Средне-Сибирской железной дороге, от которой пароходы по Оби доходили бы до Обдорска (250 вёрст), а от Обдорска по проектируемой железной дороге (400 вёрст) до Белковской губы (в 50 верстах к югу от Югорского Шара), откуда до ближайших европейских портов около 6700 вёрст. С этой целью Гётте лично провёл изыскания, но денег (а требовалось не менее 35 миллионов рублей) царское правительство не нашло…

С пуском в эксплуатацию железной дороги Екатеринбург-Тюмень в 1855 году участились выступления должностных лиц и общественности о необходимости для Тобольска железнодорожного пути, в котором не меньше нуждались и северяне. Особенно будоражил читателей  губернский «Сибирский листок». В марте 1891-го один из основателей и активных авторов газеты политический ссыльный Афанасий Зубковский выступил со статьёй, получившей серьёзный резонанс: «…Мы ни на минуту не сомневаемся, что при устройстве стального рельсового пути Сибирь обогатится рабочей силой. Начнётся оживлённая деятельность по изысканию богатств страны, лежащих пока совершенно непроизводительно… В настоящее время в Сибири всё, кроме сельскохозяйственных продуктов, добывается покупкой и притом иногда довольно дорогой…».

О необходимости железной дороги до Тобольска безрезультатно хлопотали в Государственной Думе сибирские депутаты. В своём «прощальном» выступлении перед тобольскими избирателями в Народной аудитории 10 сентября 1912 года Скалозубов с горечью констатировал: «Мы, сибирские депутаты, посланные вами в Государственную Думу добиваться прав и возможностей материального и культурного развития сибирского населения, ничего этого добиться не могли. Попытка ввести в Сибири земство была заблокирована Государственным Советом… Законопроект о строительстве железной дороги до Тобольска был подвергнут сомнению, министерство путей сообщения в качестве альтернативы предложило построить шлюзы на реках Туре и Тоболе, отдавая предпочтение водному транспорту…» (Ю. Мандрика. Кустарная литература и литературная промышленность. – Тюменские известия, 2009, 27 августа).

Вопрос о необходимости строительства железной дороги на одном из губернских совещаний ставил и депутат IV Государственной Думы «трудовик» Алексей Суханов…

Министерству путей сообщения вряд ли было хорошо известно, в каком состоянии находился в губернии водный транспорт. Несмотря на то, что десятилетняя «привилегия» на учреждение пароходства между Тобольском - Берёзовым - Обдорском была «высочайше дарована» екатеринбургскому купцу и золотопромышленнику Ивану Рязанову ещё в августе 1858-го (первым, построенным в Туринске 25-сильным пароходом «Иоанн» Рязанов в 1860 году доставил в Берёзов караван из трёх барж с мукой для рыбных промыслов, а оттуда вывез в Тобольск 3000 пудов сельдей и пять пудов рыбьего жира), пассажирского пароходства по сути как не было, так и не появилось. Поэтому в начале XX века тема срочного (по расписанию) пароходного сообщения между Тобольском - Берёзовым - Обдорском тоже не сходила со страниц губернских газет. В Берёзовском уезде только с навигации 1905 года было установлено почтовое пароходство, субсидированное казной, а после организации в феврале 1909 года Тобольского отдела  Императорского Общества судоходства, купец и пароходовладелец Голев-Лебедев взял на десятилетнее содержание казённые регулярные рейсы между Тобольском и низовьями Оби с навигации следующего года. В основном же население северных волостей уезда в летнее время сообщалось на лодках – каюках и калданках.

Телеграфная же связь дошла до Берёзова только в 1913 году, а до Обдорска и того позже – в 1914-м…

Вплоть до начала Первой мировой в уезде и губернии не прекращались дискуссии вокруг проектов морского сообщения через Карское море и канала через Ямал, дорог между Обью и Печорой, Тообольском и Самарово, Туруханским уездом и Кондинской волостью…

Проекты строительства железных дорог от Архангельска к Берёзову, от Рыбинска к Обдорску министерством путей сообщения неизменно отклонялись как неосуществимые.

6

В середине XIX века врачи, учёные, общественники во всеуслышание заговорили о так называемом «угасании» инородческих племён Севера. Но одним из первых громко забил в колокола профессор медицины Казанского университета Аркадий Якобий. В докладе, сделанном в Русском обществе охранения народного здравия 12 марта 1893 года, и в последующих своих работах он заявил о явных признаках «угасания» вогулов, остяков и самоедов Тобольского Севера в течение последних 90 лет.

Уточним: профессор говорил  не о «вырождении» по разным причинам и в разных формах, а именно об «угасании», когда инородцы, казалось бы, отлично приспособленные к жизни в своей среде, тем не менее, медленно, из года в год, вымирают.

Сам по себе факт угасания не стал для Якобия открытием: «В истории давно заметили, что туземные инородческие племена исчезают, угасают при сближении с европейской цивилизацией…» (Угасание инородческих племён Севера: Доклад в 1 Секции Русского общества охранения народного здравия 12 марта 1893 года. – Санкт-Петербург, 1893).

При этом следует иметь в виду: один из основных демографических показателей – средняя продолжительность жизни – в конце XIX – начале XX веков в Сибири  был не самым низким.

Если, по данным новосибирского профессора Владимира Зверева, сибиряки жили  в среднем 33-35 лет, что больше, чем даже в Европейской России (Население Западной Сибири в XX веке. – Новосибирск, 1997), то в Тобольской губернии в 1897 году средняя продолжительность жизни, по данным профессора Бориса Миронова из Санкт-Петербурга, составляла  - русских 28,7, татар – 34,9, евреев – 39,6, а «долгожителей» (поляков и немцев) – более 40 лет (Кому на Руси хорошо жилось? – «Родина», 2003, № 7).

В Кондинской же волости Берёзовского уезда, по сведениям учителя Павла Иванцева, мужчины-остяки  жили в среднем 22 года, женщины-остячки  – 25 лет (Материалы по статистике кондинских остяков. – Ежегодник Тобольского губернского музея. – 1910, вып. 20).

Почти все исследователи прошлого и настоящего объясняли и объясняют низкие показатели средней продолжительности жизни русского и инородческого населения губернии высокой младенческой и детской смертностью. И это неоспоримо, несмотря на то, что выводы Якобия об угасании инородцев не были безупречны и неоспоримы даже в кругу единомышленников.

Дунин-Горкавич не отрицал самого факта угасания, но подчёркивал, что оно происходит не в одинаковой степени и не повсеместно, и главную причину видел в «малой плодовитости инородческого населения, которая  обусловливается с одной стороны слабою производительною силою расы, а с другой тем неумолимым законом, по которому малокультурная народность неизбежно вырождается при соприкосновении с народностью более культурной… Едва ли не главной причиной недостаточной производительности расы является раннее вступление инородца в брак…»

(Обзор современного положения и нужд Тобольского Севера. – Тобольск, 1905).

Он весьма скептически отнёсся и к статистическим данным Якобия. Во-первых, тот  пользовался главным образом исповедными росписями - посемейными списками крещённых инородцев, ежегодно составляемыми причтом приходящих церквей. Во-вторых, заявлял Дунин-Горкавич: «Мы всегда рискуем принять убыль населения прихода путём переселения за угасание, которого не существует, и наоборот – прибыль пришлого населения за прирост» (Очерк народностей Тобольского Севера. – Санкт-Петербург, 1906).

Но если принять во внимание, что дети инородцев, умершие до крещения, не были внесены в исповедные росписи, а многие исповедные росписи за истекшие 90 лет утеряны или уничтожены пожарами, то установить точный процент детской смертности невозможно, а цифра Иванцева в таком случае даже завышена.

Якобию важно было установить причины, «биологический закон» убедительно, по его мнению, доказанного  угасания. И он пришёл к неожиданным, на первый взгляд, результатам: «Угасание … тем сильнее, чем ближе соприкасаются инородцы с торговыми людьми, с местами продажи спиртных напитков, чем сильнее их задолженность торговым людям и чем больше они идут к ним в работники» (Угасание инородческих племён Тобольского Севера: Инструкция исследования. - Санкт-Петербург, 1896).

Не все современники были согласны с результатами исследований  Якобия, но большинство разделяло его выводы о первопричинах угасания с оговоркой о благотворном влиянии русского населения на быт и культуру инородцев, то есть, их «обрусения».

А «закон», по Якобию, прост. Взятые в общем дела торговцев и промысловых компаний он условно разделил на три «системы» («категории»): систему насилия в форме всех известных у европейских людей видов грабежа, обмана, истощения работами на промыслах; систему земельных захватов с торговыми целями скотоводческого промысла, что в тундрах «разоряет инородческую страну», и систему торговли, где «барыш есть цель гражданских отношений людей, где ничто не имеет своей собственной цены, а все цены условны – заём, дача в долг, аренда, наём в работу, пища, одежда, жильё, помещение – всё есть результат запроса и предложения».

Внутри же «систем» он выделил восемь «благоприятных»  и «неблагоприятных» по существу факторов. Основные из них применительно к Тобольскому Северу и, в частности, Берёзовскому уезду – ввоз спиртных напитков, потравы ценных ягельных мест, важных для развития оленеводства, врачебная помощь, казённые запасные магазины, просвещение, управление и попечительство…

Здесь важно понимание: все перечисленные «благоприятные» и «неблагоприятные» факторы в той или иной степени приложимы и к русскому и зырянскому пришлому населению уезда. И несмотря на то, что изучение «страны Остяков и Самоедов» Якобием проводилось летом 1894 - 1895 годов, к началу Первой мировой войны  в уезде мало что изменилось. В 1907 году Дунин-Горкавич писал: «В литературе давно раздаются жалобы на незавидную жизнь здешних инородцев. Слова «наглая эксплоатация», «обирание», «спаивание» стали обыденными… Однако по настоящее время всё осталось так, как было… Существующие законы об инородцах никогда не отвечали требованиям жизни северного инородческого населения. Функционирующее Положение об инородцах писалось, по- видимому, для степных народностей» (Очерк народностей Тобольского Севера. – Там же).

Бесспорно, один из важнейших факторов, влияющих на смертность населения - качество медицинского обслуживания, а о качестве в Берёзовском уезде, по крайней мере, в рассматриваемый период рассуждать всерьёз не приходится. Судя по статистике тобольского историка Евгения Панишева, «в 1897 году в Тобольской губернии на 12 тысяч кв. вёрст, 130 населённых пунктов и 47 тысяч жителей приходился один сельский врач» (Медицинское обслуживание и охрана здоровья населения Тобольской губернии во второй половине XIX).

С 1835 года в Берёзове на средства Приказа общественного призрения действовала инородческая больница с одним врачом и фельдшером в штате. Открытое только через 65 лет Обдорское отделение больницы на 10 коек состояло из двух фельдшерских участков – Обдорского и Мужевского с персоналом из четырёх человек (объездного врача, двух фельдшеров и объездной повивальной бабки). Инородцы обслуживалось бесплатно, а для русских лишь после 1905 года было учреждено пять «бесплатных коек». По сведениям Е. Панишева, в среднем каждые сутки к врачу обращалось двенадцать человек – девять в Берёзове, три – в Обдорске. Из этой цифры исходили при составлении сметы на содержание больницы.

В последнее десятилетие XIX века повсюду на огромной территории  Тобольского Севера (Берёзовский, Сургутский уезды и Самаровская волость Тобольского уезда – 835830 кв. вёрст) свирепствовали эпидемии. Особенно страшными были тиф и оспа. В 1892 году эпидемия холеры унесла более 14000 жизней. Годом раньше и годом позже практически вся губерния была охвачена эпидемией тифа, Сургутский уезд – эпидемией дифтерии, а Берёзовский окружной комитет общественного здравия  трубил тревогу по поводу небывалой эпидемии оспы, выкосившей тысячи жизней остяков и самоедов, однако никаких мер хотя бы к ослаблению эпидемии предпринято не было «в виду кочевого образа жизни, разбросанности населения и за неимением оспенной лимфы…» (Панишев Е. -  Там же).

Окружные врачи всё-таки выезжали в очаги заражений, но часто появлялись там после того, как тиф или холера уже выкашивали половину населения. Да и не знали они эффективных мер борьбы с эпидемиями на огромных пространствах северных уездов, таких, как Берёзовский с его плотностью населения 0,04 человека на квадратную версту. Очевидно было всем: без строительства новых больниц, без открытия фельдшерских участков, без притока квалифицированных  врачей с эпидемиями в уездах не справиться.

Но и по прошествии лет ситуация не менялась. В 1905 году Дунин-Горкавич писал: «На весь край (Тобольский Север – Н.К.) только три больницы и девять пунктов фельдшеров. Врачей, хотя по штату полагается пять, бывает почти всегда не более трёх, потому что должности городовых врачей в Берёзове и Сургуте, по ничтожности взнаграждения (800 рублей в год) никогда не замещаются, а всегда исправляются соответствующими уездными врачами. Должности же фельдшеров весьма часто занимают так называемые лекарские ученики, мало сведующие во врачебном деле и получающие содержание ещё меньше, чем фельдшера» (Обзор современного положения и нужд Тобольского Севера. – Тобольск, 1905).

Ещё через пять лет бил тревогу «Сибирский листок»:

«… В прошлом году от бескормицы погиб скот, а теперь гибнут люди от страшных спутников голода – тифа и цинги. Малочисленный медицинский персонал края выбился из сил, растерялся и ничего не может сделать. Берёзовский врач, ссылаясь на порок сердца, никуда не выходит и долгое время удерживал при себе весь берёзовский фельдшерский персонал, а зараза в уезде делала своё страшное дело. Теперь приехал обдорский врач, из Берёзова командирован в сёла в сплошную заразу один фельдшер.

Что может сделать один обдорский врач в таком обширном крае с первобытными путями сообщения? Скоро наступит весенняя распутица, которая тянется целых два месяца и прерывает всякое сообщение не только с остальным миром, но и с ближайшими сёлами…

Трудно себе представить, что станется с заражёнными уголками обиженного Богом и людьми Берёзовского края…» (Сибирский листок. – 1910, 15 апреля).

В 1913 году один из жителей Обдорска жаловался:

«В Обдорске в настоящее время нет врача, аптека в запустении, нет йода с февраля 1913-го. Обращались в Тобольск, по словам фельдшера, обещали прислать с первым пароходом. Скоро будет последний – йода нет…» (Сибирский листок. – 1913, 19 октября).

В октябре того же года в Обдорск вместе с уездным исправником Ямзиным приехал сельский врач Яков Архипов. Обдоряне буквально взяли его «в заложники», вынудив остаться в селе на время эпидемии. Кончилось тем, что Архипов заразился сыпным тифом и весной следующего года умер в Берёзове.

Бесспорно и то, что пьянство стало подлинным бичом инородцев со времён явления в Сибирь русского населения, а с открытием кабака после 1651 года в Берёзове  (с 1746-го - «казённого питейного заведения») возникла вероятность их алкоголизации. Отсюда и бытующее до сих пор мнение о  спаивании русскими северных аборигенов. Это и так и не так: «спаивание» и «спивание» – не совсем одно и то же. Тот же Дунин-Горкавич приводит любопытные факты обмена ныдскими остяками и самоедами добытой рыбы на водку с надымскими самоедами в тундре без посредничества русских или зырянских купцов, а в экспедиционных дневниках Б. Житкова читаем: «Водку запасают в зависимости от достатка и любят её сильно. Однако спиться на расстоянии 600-800 вёрст от винного склада трудно, и пьяных на Ямале мне почти не приходилось видеть. В нужном случае покупают и в тундре у запасливых, уплачивая оленя, т.е. 10 руб. за четверть» (Полуостров Ямал. - Санкт-Петербург, 1913).

Российское правительство не могло не догадываться о последствиях «прививки» инородцам пагубной страсти к спиртному, даже предпринимало какие-то меры – вводило ограничения и запреты на ввоз  в юрты и стойбища алкоголя и лекарств, настоянных на спирту. Но этим воспользовались тайные виноторговцы, ведь, как известно, спрос порождает предложение. Незаконной торговлей с берёзовского и тобольского винных складов вовсю занимались и русские, и зырянские «спиртоносы», а позже и сами остяки и самоеды.

Баснословные  доходы кабаков вынуждали местную власть закрывать глаза на реалии: «винными» деньгами обдорским сельским обществом, к примеру, оплачивались все государственные налоги и сборы, содержались больница и школа. В 1895 году кабак выручил 42 тысячи рублей, тогда как на ежегодной зимней ярмарке было продано пушнины на 58 тысяч.

Особенно оживлённо торговля алкоголем велась во время ежегодных обдорских ярмарок. Отличительной чертой ярмарки была так называемая «встреча гостей». Приказчики и работники обдорских и берёзовских купцов, как правило, перехватывали на полдороге въезжавших в село инородцев с их рыбными и пушными обозами, заворачивали оленьи упряжки на купеческие дворы, и начиналось щедрое угощение. Под открытым небом на морозе товар с нарт расходился в считанные часы. К вечеру умиротворённые «угощением», но так и не доехавшие до ярмарки инородцы вповалку спали на своих нартах, а, проснувшись, озадаченно взлохмачивали затылки, выворачивали карманы, на оставшиеся деньги покупали водки и «винки» и разъезжались по волостям до следующей ярмарки. Один из обдорских купцов, Иван Рочев, устыдившись откровенного грабежа  слабых на алкоголь аборигенов, в 1905 году решил вести с ними торговлю без предварительного угощения, но через пять лет потерял половину своих «поставщиков» и чуть, было, не разорился. Наивные  инородцы ни в какую не хотели иметь дело с тем, кто их «не уважал»…

В этой связи интересно наблюдение русского этнографа Ивана Полякова, сделанное ещё в 1876 году: «Остяк не может воздержаться от какой бы то ни было страсти, будь она физиологически растительная или нравственная. Страсть к водке – не единственный порок остяков; растрачивая быстро и непроизводительно все, что им в благоприятных обстоятельствах приобретённое, он затем остаётся голодать, терпеть нужду, забираться в долг снова или идти в кабалу» (Письма и отчёты о путешествии в долину р. Оби. – Тюмень, 2002).

Губернское начальство, с одной стороны, было заинтересовано в высоких «винных» доходах в Берёзове и Обдорске, но с другой, не могло допустить, чтобы эти доходы оседали на местах. Власти Берёзова были настроены против обдорского кабака, «отнимавшего» у них доходы. Против были и «вольные спиртоносы», так как с открытием кабака в Обдорске цена на водку здесь упала с полутора рублей до 50-60 копеек за бутылку. Вероятно, под их давлением в следующем году кабак был закрыт, но ненадолго. «Тайная» виноторговля русских и зырян стала почти явной, причём, вместо чистой водки пошёл суррогат…

В ноябре 1897 года житель Саранпауля Алексей  Михайлов сообщал в газету: «В деревне (в Саранпауле – Н.К.) две лавки и, кроме того, несколько таких, которые торгуют без всяких пошлин – это из-за Урала временно наезжающие торговцы; вино (довольно значительная торговля) продаётся во многих домах, бутылка сивухи – 70 копеек. На это не обращает никто никакого внимания. Должно быть, так и нужно торговать. Эта водка много придаёт веселья Саран-паулу: то на гармонике пьяный пилит, расхаживая по улице, то песня льётся рекой по улице, песня, которую лучше не слушай… Часто происходят и драки, которые укрощаются только тем, чья возьмёт и кто сильнее. Временами раздаётся раздирающий душу крик «караул!»…

Представьте себе: с 1 ноября и по 1декабря было привезено из Берёзова в Щекурью и Саран-паул 50 вёдер водки, и она была выпита в один месяц. А шуму сколько было из-за этой водки!»  (Сибирский листок. – 1898, 8 января ).

В 1903 году по постановлению приговора обдорских крестьян  кабак в селе вновь открылся, а с июля следующего года в уезде была введена казённая винная монополия, предлагаемая Якобием в качестве меры по предотвращению угасания ещё в 1893-м, нопьянства меньше не стало -  только в 1908 году за незаконную торговлю водкой в уезде посадили 21 человека.

В канун войны «с германцем» один из берёзовских «обывателей» делился своими наблюдениями: «…В половине июня объявился  и долгожданный «Берёзовец» (пароход – Н.К.) и привёз 60 ящиков водки…

К вечеру пустынный Берёзов ожил, из открытых окон неслись звуки гармоники и пение, по улицам попадались лица, которых по закону тяготения клонило к земле; у «монопольки» стояли «весёлые типы» и рассуждали, сколько четвертей водки входит в ящик, а на окраине в чуме остяков веселье зашло дальше, там лежали и едва двигали членами» (Сибирский листок. – 1914, 20 июля).

В условиях военного времени – с 19 июля на время всеобщей мобилизации, а со 2 августа – на весь период войны был введён запрет на торговлю всеми видами спиртного, но изворотливые купцы всё же исхитрялись где втихушку, где открыто реализовывать «остатки» пива и вин, а в русских селениях широкое распространение получило самогоноварение…

О состоянии «просвещения» в уезде в начале XX века красноречиво скажут сухие цифры: в 257 селениях действовало восемь официальных школ, пять школ грамотности и … одна библиотека при 68 торговых лавках. И нечего тут комментировать.

Рыбаки-инородцы (в основном остяки и вогулы) обычно промышляли сетями и мордами на мелких речушках и протоках, устраивали запоры на устьях соров, но никогда не вели лова неводами. Большие невода были им не по карману, требовали дополнительной рабочей силы, а доставка к месту сбыта и сбыт улова – немалых средств. Поэтому принадлежащие им на правах безвозмездного пользования богатые рыболовные пески они сдавали в аренду русским и зырянским рыбопромышленникам. Казалось бы, владельцы песков должны иметь большую, нежели арендаторы, выгоду. Но на деле арендатор диктовал условия инородцу, более того, загонял его в долговую ловушку.

Происходило это следующим образом. На арендованном за ничтожную плату песке доверенное лицо или приказчик рыбопромышленника руководил наёмными рабочими, по дешёвке скупал рыбу и у «хозяев» песков, продавал  им втридорога дешёвые товары, а то и предлагал неравноценный обмен. По сообщениям газеты «Тобольские губернские ведомости», в 1892 году берёзовские остяки, промышлявшие в сорах, за фунт сахара или махорки отдавали до пяти муксунов, за аршин ситца – три, за кирпич чаю – от пятнадцати и больше. Безденежные инородцы, покупая у арендаторов необходимые для жизни товары, влезали в долги, обязывавшие к отработке у кредитора иной раз целыми семьями. Таким образом, подчёркивал Якобий, «выростает и крепнет та пагубная система задолженности инородцев, которая есть истинное несчастие и самый главный фактор угасания…» (Угасание инородческих племён Тобольского Севера: Инструкция исследования... – Санкт-Петербург, 1896).

Проблема заключалась ещё и в том, что в так называемых казённых хлебозапасных магазинах, учреждённых для сибирских инородцев в далёком 1822 году ещё Александром I, продаже подлежало всего четыре вида товаров - мука, соль, порох и дробь. Они отпускались за деньги, а иногда и в ссуду. В магазинах со значительными запасами нередко отоваривались и проживающие поблизости русские. Цены на эти товары, особенно на муку, строго контролировались властями, но, тем не менее, иные «поставщики» из местных купцов норовили нажиться и на хлеботорговле, о чём свидетельствуют многочисленные сообщения в губернских газетах той поры: «Городская берёзовская управа приняла исключительные меры в отношении хлеботорговцев, вознамерившихся обогатиться на острой нужде в продовольствии и поднявших цены: одному из них было запрещено торговать хлебом весь 1892 год, а двум другим торговля частично ограничена» (Сибирский листок. – 1891, 14 ноября).

По истечении десятилетий процесс «обрусения» инородцев достиг той фазы, когда они уже не могли обойтись без русских товаров первой необходимости, как то: сукно, ситец, табак, чай, сети, мережа, свечи, мыло, ножи, ружья и многое другое. Якобий резонно полагал: «правительству предстоит идти навстречу движению обрусения», причём, не только ввести в ассортимент хлебозапасных магазинов все необходимые русские товары, но и сделать их дешевле.

Многие специалисты – от Ивана Полякова до Скалозубова и Дунина-Горкавича - искали способы устранения пагубной зависимости инородцев от рыбопромышленников. Если в 1903-м Дунин-Горкавич предлагал передать рыболовные угодья инородцев в казённую эксплуатацию (с чем многие не согласились), то Якобий советовал распределять главные инородческие рыболовные угодья на пески, предназначенные для аренды, и пески, предназначенные для собственного улова инородцами. Первые сдавались бы в аренду с торгов, вторые оставались бы в пользовании инородцев. Арендные деньги предлагалось направлять в уплату за подати и повинности инородцев (за исключением ясака в целях сохранения пушного промысла), на пособия для покупки необходимых для промысла товаров, на помощь обедневшим по непредвиденным обстоятельствам, детям-сиротам… Он предлагал даже выделить в уезде по одному песку, на котором инородцы могли бы поучиться у русских вести сложный, но более доходный неводной лов, а положение ясака ввести не один, а два раза в год, как к тому времени уже практиковалось в соседнем Сургутском уезде; наложить запрет на въезд торговцам в места проживания инородцев раньше сроков положения ясака и… «безусловное устранение зырянских пришлых стад Архангельской губернии, коих он относил к факторам, «по существу неблагоприятным».

О негативных последствиях угасания инородцев предостерегал известный общественный деятель Николай Новомбергский: «Пустынные окраины не привлекут переселенцев из оскудневшего российского центра, тамбовский или курский крестьянин и через сто лет не превратится на далёком севере Сибири в оленевода, зверопромышленника… Знаем мы это и не боимся потерять окраины. Нас не останавливает перспектива безлюдия и дикости на огромнейших пространствах, охватывающих центр нашей языческой цивилизации» (К вопросу о северных инородцах Тобольской губернии // Восточное обозрение. - 1901, 20 апреля).

Немногое из того, что предлагалось учёными и общественниками, было принято властями во внимание, а из того, что принято, немногое осуществилось к 1914 году…

7

Одной из важнейших для Берёзова и Обдорска начала XX столетия становилась проблема статуса.

Особое внимание к селу Обдорскому стало проявляться ещё со второй половины XIX столетия Императорским Русским Географическим Обществом как к наиболее удобному «базовому пункту» многих научно-исследовательских экспедиций, направляемых в район Обской губы, и особенно Морским министерством с открытием метеорологической станции Главной физической обсерватории в 1881 году.

К началу XX века Обдорское по демографическим и экономическим показателям в силу выгодного географического положения (примыкало к местностям, наиболее богатым рыбой, пушниной, оленьими стадами) постепенно становилось центром торгово-промышленной жизни низовьев Оби и всё более соответствовало представлениям о городе. 

В 1904 году село по числу жителей и оборотам торговли занимало первое место среди всех селений уезда, один только кабак выручил 60 тысяч рублей. Сюда ежегодно завозилось товаров на 300 тысяч, а рыбы и пушнины вывозилось на 700 тысяч рублей. К 1911 году в Обдорской волости насчитывалось 127 торговых и промышленных предприятий с оборотом 1388000 рублей…

Село нуждалось в статусе города для дальнейшего развития не только самого поселения, но и ближайших населённых пунктов. С введением городского самоуправления обдоряне надеялись на более быстрое решение вопросов устройства телеграфа, организации хотя бы еженедельного почтового, а в летнее время и пассажирского сообщения, что, в свою очередь, дало бы возможность сбывать пушнину не только на обдорской и ирбитской ярмарках, а и по ценам мирового рынка в Москве, а рыбу не только в Тобольске и Тюмени, но и в Томске по более высоким ценам; думали об открытии раскладочно-промыслового присутствия для более равномерного распределения промыслового дохода, который, по их мнению, не всегда справедливо устанавливался в Берёзове податным инспектором Пугачевским....

Состоявшимся в феврале 1904 года приговором жителей села было возбуждено ходатайство губернатору Александру Лаппо-Старженецкому о преобразовании Обдорского в город с предоставлением ему всех соответствующих статусу прав и преимуществ.

Уездный исправник Евсеев подтвердил обоснованность ходатайства обдорян, добавив от себя: «… при введении городского благоустройства и, как надо ожидать, большом наплыве новых поселенцев, естественно, должны будут подняться и количество и доходность недвижимых имуществ; увеличится также число торгово-промышленных предприятий» Он даже предсказывал создание новых торговых центров и торговых пунктов  по рекам Шуга, Ныда,Таз, что способствовало бы созданию новых трактов на «глубокий север, ныне совершенно отсутствующих и делающих этот край почти недоступным» (Там же).

Но статус города поселению присваивался только правительством, исходившим из соображений административной  целесообразности. Началась утомительная, растянувшаяся более чем на десятилетие безрезультатная бюрократическая канитель.

Все необходимые документы были собраны и отправлены Николаю Гондатти, сменившему на посту губернатора Лаппо-Старженецкого. Общее присутствие губернского управления признало ходатайство убедительным и, в свою очередь, в августе 1906-го возбудило ходатайство перед Министерством внутренних дел, где оно благополучно пролежало без движения до августа 1908-го…

В начале марта 1909-го обдоряне очередным приговором напомнили  сменившему  Гондатти губернатору Дмитрию Гагману о своём ходатайстве. В их поддержку выступили депутат III Государственной думы Скалозубов, чиновник особых поручений Дунин-Горкавич.

И только в январе 1916-го Главное управление местного хозяйства МВД уведомит губернатора Николая Ордовского-Танаевского об отказе в удовлетворении ходатайства: «По всестороннему рассмотрению настоящего дела министерство внутренних дел не признало возможным, ввиду малочисленности населения с. Обдорского (в Обдорске в 1915 году насчитывалось 1524 человека – Н.К.), дать дальнейшее направление указанному выше ходатайству жителей означенного села… (РГИА. Ф. 1288. Оп.5. Д.51). 

         В то же время уездный центр, находившийся в стороне от главных транспортных артерий, фактически становился селом, сохранявшим за собой статус города де-юре. Если в 1904 году население Берёзова составляло 1715, то в 1912-м – 1293 человека. В 1897-1901 и 1903-1904 годах пожарная команда в городе содержалась на безвозвратные правительственные пособия, остро ощущался недостаток завозного продовольствия, цены росли. Несмотря на то, что в 1909-м Берёзов получил на ремонт пристани ссуду в размере 2000 рублей сроком на 20 лет, а нижние чины полиции содержались за счёт казны, город оказался не в состоянии своевременно погасить казначейству даже числящуюся за ним недоимку в размере 67 руб. 85 копеек и просил о предоставлении рассрочки на два года…

Чтобы как-то поправить дела, члены городского самоуправления, по свидетельству бывшего губернского агронома Скалозубова, предлагали: «… прекратить во всём Берёзовском уезде виноторговлю и открыть только одну винную лавку в Берёзове; она и будет иметь некоторую притягательную силу для уездных жителей, сократит их пьянство и может дать хотя небольшой доход за винный груз через городскую пристань. В крайнем случае, если эти ходатайства города останутся без удовлетворения, то город превратить в село – чем виноваты жители его, что создалось такое положение, что город нужен только его жителям» (Угасающий и оживающий центры северной колонизации Тобольской губернии. – Сибирские вопросы, 1909).

Скалозубов убедительно свидетельствовал о состоянии дел в уездном центре: «Теперь Берёзов остался только административным центром, остальное всё от него ушло…

С 1905 года смета города сводится с дефицитом, покрывающимся из разных запасных капиталов. В 1909 году смета расходов выражается суммой 4614 руб., а доходов 2992 руб. 26 ½ коп.; из запасного капитала осталось: одна рента в 500 рублей и деньгами 19 рублей 21 коп!

С 1907 года город находится в агонии. Возбуждены разные ходатайства о помощи: перед военным ведомством – о пособии без возврата в 1000 руб., в возмещении расходов по ремонту городских казарм для воинской команды, и об ассигновании средств на постройку новых казарм; перед тобольским губернатором – об ежегодном пособии из казны в 1500 рублей в течение 5 лет до улучшения благосостояния города…».

В 1914 году собрание городских уполномоченных обратилось к Министерству финансов с ходатайством о выдаче очередного безвозвратного пособия, на что министерство отправило в Главное управление по делам местного хозяйства МВД письмо, в котором с долей явного раздражения  «советовалось»: «Если дальнейшее существование г. Берёзова без казённого вспособления не может быть достигнуто, то, по-видимому, надлежало бы озаботиться прекращением в этом городе действия городового положения, с перечислением его в разряд сельских поселений…» (Татарникова А. Проблема статуса населённых пунктов Западной Сибири в конце XIX – начале XX вв. // Труды Тобольской комплексной научной станции УрО РАН. – Тобольск, 2013).

Отчаявшиеся березяне вняли «совету». Казалось бы, чего уж проще! Если статус города поселение могло получить только по «высочайшему утверждению», то статус сельского поселения мог быть присвоен губернатором. Для этого требовалось всего лишь согласовать со специалистами вопросы размежевания земли, получить заключение о состоянии лесных угодий и рыболовных песков. Но против упразднения городового положения выступил сменивший Гагмана губернатор Андрей Станкевич, убедив уездные власти в том, что Берёзов, несмотря на трудные времена,  должен сохранить за собой статус города с «богатым историческим прошлым». К тому же, «… превращение Берёзова в село было бы не в интересах казны… Все казённые здания (уездные административные помещения – Н.К.) окажутся ненужными, подлежащими закрытию и продаже, а перевод учреждений в другое место был бы сопряжен с новыми огромными расходами…» (РГИА. Ф. 1288, оп. 5. Д. 135).

А к концу 1914 года трудные времена настали для всей Российской Империи…

Вверх

Комментариев: