Владимир КОНОРЕВ
ЖИТИЕ КУРСКОГО СОЛОВЬЯ
Рассказ в трёх частях
(Библиотечка одного рассказа, «Славянка», 2011)

Запись пения курского соловья

Тут Соловей являть своё искусство стал.
Защёлкал, засвистал,
На тысячу ладов тянул, переливался.

Иван Андреевич Крылов

1. МОЙ СОЛОВЕЙ

Посвящаю Евгению Ивановичу Носову

                                                              

    Весна выдалась ранняя, дружная. Уже слякотный февраль продолжительными ростепелями с моросящими дождями и густыми туманами смахнул снежные намети с окрестных завьялых косогоров и с покатых, покрытых обветшалой суволокой полыни и бурьяна холмов. А дохнувшая с юга в середине марта негаданная теплынь и продравшееся сквозь облачную наволочь солнце довершили начатую февралём работу - шумными потоками скатились в бурлящие лога залежавшиеся у высоких заборов и у тополевых посадок заледенелые заструги снега.

   6 марта - Тимофей-весновей. "Дожить до весновея, а там и зима не страшна," - гласит народная мудрость. Но как раз в этот солнечный день у меня резко обострилась застарелая хвороба. Больница из-за размороженных труб отопления не работала, и я приготовился к худшему. Благодаря участливости медсестры, приходившей трижды в день делать мне уколы, и ласковым заботам близких, через месяц я встал на ноги.

   После строгих Благовещенских заморозков в середине апреля установились погожие тёплые дни, и я, превозмогая слабость, двинулся на свой дачный участок, заодно решив побывать и в светлом апрельском лесу.

   Тропа к дачным наделам давно обсохла, с обеих сторон обочь её весна успела соткать зелёные рядна из шелковистой муравы.

    Местами на сугревных откосах доверчиво раскрылись золотистые цветки самого раннего первоцвета наших мест - мать-и-мачехи. В каждом ярко сияющем крохотном солнышке цветка уже кропотливо копошились работящие пчёлы и мелкие букашки. Перепархивая с дерева на дерево, с весёлым теньканьем и чириканьем обживали ещё бедные угодья юркие синицы и мешковатые воробьи. А из поднебесья лился радостный трезвон жаворонков.


Курские писатели Михаил Еськов, Владимир Конорев, Николай Гребнев
    Измученная болезнью душа распахнулась и стала наполняться светлой радостью весеннего пробуждения, и ко мне вернулось ощущение, что Рай - это наша земля: и нежащаяся на солнышке уветливая травка-муравка, и петляющие между зелёных куртинок узкие тропинки, и щебечущие в садах пичужки, и раскрывшиеся первыми клейкими листочками кусты черёмушника, и темнеющий поодаль лес...

   Но что это? Обволакивая плотной пеленой голые вершины дубов, над лесом метались тёмно-серые клубы дыма. Сперва я подумал, что горят расположенные рядом с дубравой домики. С гулко забившимся сердцем ускорил шаг и увидел, как, охватывая огненными языками комли деревьев, полыхает лесная подстилка.

   Стремясь отстоять от огня окраек леса, прилегающий к моему участку, я заскочил в свой домик. Двери его были распахнуты настежь - видать, побывали незваные гости. Исчезли вёдра, лопаты и прочий инструмент. Я отыскал вилы со сломанным рожком, из-за чего на них не позарились воры, и поспешил в горящую дубраву.

   Как раз от моей дачи в глубину леса проходил сворот дороги. По ней летом часто заезжали на машинах шумные весёлые компании - любители шашлыков. Травяной покров здесь был выбит колёсами, и я принялся сгребать листвяную опадь с дороги.

   С угрожающим гулом и треском огонь надвигался на меня. Пересохшие листья и мелкий сушняк вспыхивали, как порох. И всё-таки я успел до подхода огненного вала сгрести листву на обочину.

   Огонь свирепым зверем попытался с ходу перемахнуть открытое пространство, но не удалось. Слизывая оставшиеся листочки у бровки, пламя стало слабеть, с шипом курясь догорающими головешками крупных валежин.

   Неожиданно появились два рослых бритоголовых парня. Оба конопатые, лупоглазые, одетые в модные спортивные костюмы, подчёркивающие их накачанные мышцы и бычьи шеи. Только носы у них были разные, у одного вздёрнутый, похожий на поросячий пятачок, у другого - крючком, как у ястреба. Хряк, так я окрестил обладателя пятачка, брызнул чем-то жидким на листву из пластмассового пузырька. Лесная опадь пыхнула огнём.

   - Что вы делаете! - вырвалось у меня.

   - А тебе, дедок, жить надоело? - вперил в меня жёлтый зрак Ястреб и направил флакон в мою сторону. Я еле успел увернуться от по-змеиному летящих капель.

   Мне повезло, что в это время по дороге проходили знакомые дачники. Заподозрив неладное, они с криками бросились ко мне на помощь. Поджигатели дали дёру, но вскоре запылал терновый гущарник, где любили селиться голосистые соловьи.

   Повозмущавшись и затоптав ещё не набравший силу новый очаг огня, мы вернулись на садовые участки. Но не радовали меня ни бутоны голубеньких подснежников и золотых нарциссов, ни зелёные грядки земляники и клубники, ни густо высыпавшие розоватой пеной цветочные почки на войлочной вишне...

   С трудом закрыв дверь домика, я замотал изуродованные замковые петли проволокой и отправился домой.

 

   После пережитого я три дня провалялся в постели и лишь через неделю снова появился на дачном участке. Все эти дни стояла ясная тёплая погода с лёгкими суховейными ветерками. Весна брала своё - влажно зашелестели неокрепшей листвой черёмуха, яблони, груши, беловато-розовой кипенью цветов украсились кусты войлочной вишни и абрикосов. Возле кисейно зелёных кустов смородины росинками голубели подснежники, во всю прелесть развернули венчики и жёлтые нарциссы.

   Меня больше всего беспокоило, как сильно пострадал от пожара лес - мой зелёный друг. Лет двадцать назад этот лесок был самым ягодным и грибным в округе. Среди дубравного редколесья поднималось пёстрое разнотравье, обширные поляны затянули ягодники. Опушки облюбовали светолюбивые кустарники - боярышник, рябина, шиповник, черёмушник, терновник.

   Ни в одном лесу я не встречал такого изобилия  грибов - боровики, дубовики, разноцветные сыроежки, жёлтые и белые грузди и, конечно же, опята. Меня очень обрадовало, когда четырнадцать лет назад мне выделили садовый участок рядом с этим лесом. Но ежегодно весной в уютной дубраве стали полыхать опустошительные пожары. Многие сваливают на отдыхающих - мол, забывают гасить костры, но любители шашлыков появляются на майские праздники и позже, а первые пожары начинают пылать уже в начале апреля, как только подсохнет опавшая листва. Лесная подстилка выгорает плешинами, но злодеи потом дожигают невыгоревшие места, как будто готовят свою чёрную работу для госприёмки...

   На этот раз лес представлял действительно удручающее зрелище. Подстилка из опавших листьев, веток и валежин выгорела дотла, огонь смёл заросли малины, ежевики, костяники. Опалил пожар и зазеленевшие многолетники, ни былиночки, ни живиночки не оставил. Зловеще обнажились зигзаги старых окопов и траншей, глубокие ямы блиндажей и укрытий. Во время войны рядом с лесом располагался военный аэродром. А вот и жертвы нынешнего варварства - обгорелые трупики ежей, нашедших укрытие от зимы между жилистых корневищ дубов. Один... другой... третий... Обрушился выгоревший муравейник. Рядом с опалёнными крыльями лежала тушка сойки. Удивительно, как эта осторожная птица попала в огонь.

   Огонь выжег не только листвяную подстилку, но и весь хлам, наваленный между кустов и деревьев. Выгорел терновый и черёмуховый подрост, ни одного укромного местечка не осталось, где могли бы поселиться пернатые певцы.

 

   Злоумышленники пощадили окраек леса, прилегающий к моему дачному участку, и я решил здесь соорудить пристанище для соловья. Я давно подметил, что порой эти птицы селились в ворохах ветвей, натасканных дачниками со своих участков. К началу лета этот хлам подсыхал, но всегда находился поджигатель, и в огне гибли устроенные в веточных кучах гнёзда птиц.

   Я выбрал ветки погуще, чтобы к гнездовью не проникли мелкие хищники, и в лесу шагах в двадцати от дороги под кустом боярышника сложил их верхушками навстречу друг другу, а сверху, чтобы ветки не растащили на разжёжку костров, привалил сооружение свежеспиленной с распустившимися листьями вишней.

   Когда-то, до разгула пожаров, лес в конце апреля наполнялся ликующей жизнью - на склонах золотились цветки мать-и-мачехи, на обочинах дорог  и тропинок скромно желтели кулижки гусиного лука, ковриками из лиловых фиалок, ярко-жёлтых лютиковых ветрениц и сиреневых хохлаток покрывались ложбинки, а на солнечных полянках выбрасывали кисти баранчики и медуницы. И над всем этим дивноцветьем - сплошной перегуд пчёл и шмелей, лёгкое порхание бабочек и мотыльков.

    Водоёмов поблизости не было, и я специально для птиц под сток дождевой воды поставил старую эмалированную кастрюлю с плавающим деревянным кружком посредине. Когда пересыхали лужи и лывы с полой водой, на водопой и просто поплескаться  слетались к кастрюле птицы со всего лесного и дачного окружья - элегантные поползни и трясогузки, звонкоголосые зяблики и пёстрые щеглы, пронырливые синицы и застенчивые лазоревки, и постоянные обитатели моего участка: скворцы, пищухи, садовые славки и вездесущие воробьи. Залетали сюда и неуклюжие дубоносы, в цыганистых нарядах сойки, длинноклювые дятлы, ярко-оранжевые иволги и считающие себя хозяевами дачного посёлка скрипуче-крикливые дрозды. Во время пожара многие птицы покинули лес, а этим разбойникам хоть бы что - гнёзда они устроили по опушкам леса на высоких дубах с просторным видом на дачные участки...

   В последние апрельские дни прошли тёплые грозовые ливни, и лес преобразился. Свежей зазеленели одежды черёмух, груш, яблонь, развернули с малиновым отливом листья бузина и, будто посыпанные пудрой, перистые листочки рябина. Немало семян разных трав, запрятав в расщелинах почвы, сохранила опалённая огнём земля, и стоило пролиться благодатным дождям, семена проросли и гаревые раны полян стали затягиваться  молодой зеленью. Воскресали и травянистые многолетники - обуглившиеся дернины прошили острые шильца злаков, обрастали новыми листочками обожжённые розетки баранчиков и медуниц, засияли тёмно-лиловыми огоньками поредевшие куртинки фиалок. Правда, пользуясь благоприятным моментом, расширили свои владения растения с ползучими корнями - пырей, осот, стрекучая жигука и особенно дудник. За последние годы эти настырные захребетники заняли не только тенистые, но и осветлённые участки леса, вытеснив ягодники и полезные травы.

   Стали посещать лесные поляны шмели и пчёлы, вернулись в лес и птицы. Превозмогая сердечную боль  при виде безрадостных гарей, я почти каждый день набирал в сумку листвяную ветошь с уцелевшего участка леса и разбрасывал её около деревьев, где раньше росли белые грибы, а сверху придавливал ветками. Прикрыл листвой и сооружённое мной пристанище для соловья.

   Я опасался, что лесной погром продолжится и на майские праздники. Но пронесло. От прошедших накануне ливневых дождей дороги к лесу раскисли, стали непроезжими.

   Обошлось без гостей и на Пасху. Как раз на Светлое Воскресенье зацвели сады. Каждую весну  мне хотелось хоть ненадолго задержать это прекрасное время. Ведь так коротка пора цветения. Всего неделю назад в бело-розовой кипени купались кусты войлочной вишни и абрикосов, но минуло три дня, лепестки поблекли и осыпались. Потом наступил черёд алычи и сливы. На дачных наделах в белоснежные наряды  оделись вишни, груши, ранние яблони. Палитру красок дополняли цветущие нарциссы, алые тюльпаны, трогательные анютины глазки, а около дорог, на омежьях и опушках - сплошное полыхание одуванчиков и лютиков. У садовой элиты подвенечно-весенние платья казались сшитыми из дорогих тканей. Украшенные замысловатыми оторочками и кружевами, они выглядели фасонистыми, элегантными.

   И всё же дикая лесная красота естественней и прелестней садовой. Двумя днями раньше по опушкам леса душистой белизной окутались уцелевшие от огня терновник и черёмушник, словно школьницы, вплели в зелёные кудри пышные белые банты дикие груши, накинули простенькие светло-розовые платьица лесные яблони. Стелясь по земле, застенчивыми звёздочками украсились скромные кустики белой лапчатки. Поначалу я часто путал её нежные цветочки с наивными глазками лесной земляники, растущей рядом.

   С большим опозданием на горелых полянах выбросили кисти с золотыми ключиками баранчики. Помню, в голодные годы мы с удовольствием охапками ели эти сочные первоцветы. И сейчас я сорвал несколько хилых стебельков и пожевал их, но тут же выплюнул - уж больно они отдавали горечью.

 

   Я бродил по дубраве, когда, радостно погромыхивая, над деревьями нависла туча. Шумный ливень застал меня при выходе из леса. Пришлось укрыться под густой кроной груши, недалеко от того места, где я устроил убежище для соловья.

   Тяжёлая туча широкой полосой ливня накрыла высокие мачты ЛЭП и окраинные многоэтажки городка. Вдруг в образовавшийся просвет между облаками проглянуло солнце, ярким светом полыхнуло по мокрым купам садов, и над дачным посёлком взметнулась огромная многоцветная арка. Радуг было сразу три - выше и ниже неистово полыхающей семицветной дуги просвечивалось ещё по радуге. Арка начиналась в разлатой, заросшей кустарником лощине и, описав крутое широкое полукружье над дачными садами, упиралась в высокие кирпичные трубы  хлебозавода.

   Радуги медленно приближались к лесу, и мне невольно, как в детстве, захотелось подбежать к ближайшей опоре арки и потрогать её рукой...

 

   И тут рядом со мной, словно кто-то дунул в флейту, неожиданно раздалось: "Тии-вить!", а затем на той же флейте чуть потише, но напевнее, двукратно: "Теву-теву", и следом торопливо трёхкратно: "Ток-ток-ток", словно дробный топоток детской обувки по убитой до звона тропинке, и закончилась мелодия непродолжительным треском, похожим на хруст молодого осеннего льда. Такой неокрепший ледок мы в детстве называли "дрезиной", может быть потому, что под нами, опасно потрескивая, он прогибался как резиновый. Несказанным удовольствием для нас было - разогнавшись по сухопутью, с замирающим от страха сердцем прокатиться по грозящему провалиться под ногами хрупкому зеркалу.

   Похоже, у певца от сладкого волнения в конце трели тоже перехватило дух. А может, он засомневался, так ли спел, не нарушил ли устоявшийся лесной обиход. Но уже по этой незатейливой мелодии чувствовался незаурядный певец - каждое колено, каждый звук он вывел отчётливо, чисто, певуче.

   Снова звучно раздалось:

   - Тии- вить!-тевек-тевек-тох-тох-тох-цвирк!

   Соловей сидел на нижней сухой ветке растущего рядом с грушей кряжистого дуба, слегка растопырив крылья и крепко вцепившись голенастыми лапками в приотставшую кору, отчего его буровато-серая фигурка казалась долговязо-щеголеватой. Певец понял, что я заметил его, сторожко прижал крылья и скосил в мою сторону взгляд с глубоко спрятанной лукавинкой, как бы спрашивая: "С чем пришёл? С добром или злом?"

   Почувствовав, что от меня не исходит угроза, певец несколько приосанился, снова растопырил крылья и, как бы уходя в себя, чисто и радостно пропел:

   - Тюи-вить!-Тэк!-тетять-тетять-тюх-тюх-тюх, - и закончил звонкую трель дробью, словно по грушевой листве снова защёлкали крупные дождинки.

   Я внезапно понял, что соловей ищет более звучные колена, чтобы ярче и чётче выразить в песне красоту и благодать разливчато сияющего майского дня.

   И вот прозвучало чуть мягче и задушевнее:

   - Тюи-вить!-Тэк!-тетень-тетень-тов-тов-тов, - и завершилась трель неторопливым ласковым щебетом.

   Такое многообразие соловьиных колен мне довелось слышать впервые. Прислонясь спиной к шершавому рубищу груши, я с завороженным нетерпением ожидал новых трелей соловья.

   - Ты что здесь делаешь? - с ехидным любопытством на лице подошёл ко мне шаткой походкой низкорослый мужичок.

   - Тише! - прижал я палец к губам и показал глазами на птицу. - Соловья слушаю.

   - Эка невидаль! - удивился пьянчужка, поднял с земли комышку и запустил ею в певца.

   Соловей резким вспорхом снялся и улетел.

 

   Я опасался, что певец обидится и переселится в более спокойное место, и безмерно обрадовался, когда на следующий день увидел его, распевающего рулады на цветущей вишне возле моего домика.

   Мне давно мечталось записать соловьиные трели звуками человеческой речи, но мешала постоянная занятость. А когда выдавалось свободное время, то оказывалось, что птицы уже перестали петь или певец пел излишне торопливо, комкал трели так, что разобрать было невозможно.

   Помню из детства, перекладывать птичьи песни на разговорный язык получалось у Лёшки Абдуло. Так мы его прозвали после просмотра кинофильма "Джульбарс". Долговязый, сильный, он в послевоенные годы верховодил нашей компанией подростков. Как-то майским вечером мы сидели на Колбаихином бугру, а у реки в цветущем черёмушнике заливались соловьи.

   Вдруг Лёшка произнёс:

   - А знаете, о чём поют соловьи?

     И начал:

   - Витёк, Витёк!

   - Чиво, чиво?

   - Веди, веди!

   - Каво, каво?

   - Девок, девок!

   - Трёх, трёх, трёх?

   - Девять, девять!

   - Ого!

   Мы, действительно, в перещёлке птиц улавливали знакомые слова. Правда, вместо "Витёк" слышалось то ли "титёк", то ли "утёк", вместо "девять" - "теуть", вместо "трёх" - "трух".

        
          И я, наконец, стал записывать колена соловьиных песен, тем более, что Судьба послала такого замечательного певца - каждое колено, каждый звук даже в торопливой трели он выводил так отчётливо, так чисто... К тому же соловей оказался заядлым певуном, рассыпал свои чарующие мелодии весь день, делая небольшой перерыв после полудня. Трели были звучные, но короткие - почин, оттолчка, два-три двухсложных певучих колена, потом три односложных щелкающих, заканчивалась строка дробью, треском, трезвоном или щебетом. Паузы между трелями были краткие, будто песельник только переводил дух и сразу начинал новую строку. Создавалось впечатление, что соловьиные песни лились беспрерывно, сплетаясь в единую мелодию.

   И тут я столкнулся с большим затруднением - как передать привычными нам звуками треск, дробь, щебет. И всё же в этот день мне удалось записать около двадцати двухсложных и столько же односложных колен.

  

   Вечером я попытался разложить трели по сложившимся канонам. Оказалось, что мой певун  не пленькал, не клыкал, не гоготал гусачком. Совпали только почины, но и они оказались разные, то протяжные флейтовые: "Тии-вить!", "Тюи-вить!", чаще краткие резкие: "Твить! Цвить! Твик! Цвик! Твек! Цвек! Цвирк!". Были разнообразными и оттолчки:  "Тэк! Тек!  Тёк ! Тик! Твек!". Звучали они значительно резче и отрывистее традиционной: "Тук!".

   Больше всего меня поразило разнообразие двухсложных колен. Вот певец нашёл звучное флейтовое: "тева", но в следующих не менее прелестных трелях, перебирая разные гласные и согласные звуки: "тевек, тевить, тевоть, тевять" , он пришёл к более мелодичным коленам: "теву, теу, тевуть, теуть". И вдруг неожиданный поворот, соловей перенёс ударение на второй слог: "теву, теу, тевуть, теуть" и колена зазвучали продолжительнее, громче, напевнее.  Лес  тут же откликнулся озорным многократным эхом: ау-у, ау-у.

   То же самое происходило и с коленами "тива", "тега", "тига". И звук "г" оказался у соловья наш, курский, южно-русский, мягкий, словно "обёрнутый бархотцей", что-то среднее между "г" и "х" при ударении в колене на втором слоге: "теготь", "тигуть", а при ударении на первом слоге и вовсе превращался в "х", второй слог звучал, словно лёгкий выдох: "техоть", "техуть". Да и оканчивались многие колена умягчёнными согласными, близкими говору пожилых людей курских деревень: "глядять, идуть, бегають..." .Это делало мелодии откровеннее, задушевнее.

   Не эти ли самобытность, душевность, искренность  - принесли заслуженную славу курскому соловью? И мне кажется, лукавят те, кто заявляет, что наши соловьи стали петь хуже.

   Конечно, годы ужасного безвременья сказались и на птицах. Ведь большинство перелётных пичуг весной возвращаются в родные места, а здесь идёт опустошительный разор - горят леса, пылают закустаренные лога, яруги, пустыри. Прежде всего выгорают старые гнездовья, облюбованные птицами укромные уголки. До песен ли птахе, увидевшей безрадостное пепелище в дорогих местах, и начинается поиск новых уединённых палестинок. А они появятся только, когда распустятся кустарники и поднимется свежий травостой, иначе можно стать лёгкой добычей бродячих собак и кошек, озорников с рогатками. И стоило мне проявить небольшую заботу о гнездовье птахи, какой искренней благодарностью откликнулась её пернатая душа!

 

   Пышное майское цветение гармонично дополнял неумолчный птичий гомон - среди оголённых ветвей дубов раздавались звонкие рулады зябликов и скрипучий переклик дроздов, из глубины леса доносилось весёлое теньканье синиц, меланхоличное пение малиновок и перекатистое: "Туррр-туррр" горлинок, а где-то на опушке, сменяя друг друга, о чём-то печалились иволга и кукушка.

   Большинство птиц своими повторяющимися из года в год неказистыми мелодиями торопились влиться в радостный многоголосый хор пернатых, славящих весну. Лишь проникновенные песни соловья звучали обособленно, не вписывались в общий птичий гомон, ведь для каждой песни, для каждого колена певец неустанно отыскивал новые сокровенные созвучья.

   Пел соловей, сидя на нижней ветке дерева, рядом с гнездом, но его пленительные мелодии разносились не только по всему лесу, но и далеко за его пределами.

 

   За четыре дня я записал свыше сотни колен, а чародейник выплёскивал свежие напевы, вводя в свой музыкальный обиход новые  и  новые звуки: "тетек, тететь, тетять, тетють", "това, товеть, товить, товоть, тову, товуть", с последовавшим потом переносом ударения на второй слог.

   Особенно меня потрясли трели певца 9 мая, когда после траурного митинга у Вечного огня я снова появился на дачном участке. Соловья нигде не было видно. Отдалённо из городского парка доносились мелодии военных лет, и вдруг цветущую майскую благодать взорвал тревожный раскатистый почин: "Тррретрррить!", потом резкая, как выстрел, оттолчка: "Трек!" и тут же следом три двуслоговых колена: "тиву-тиву-тиву", словно низко надо мной с воем пронеслись мины, потом торопливо прозвучало: "так-так-так", будто прострочил пулемёт, и опять три двухсложных колена: "турух-турух-турух", как разрывы снарядов, и закончилась строфа отрывистым росчерком: "Трак!". В моём растревоженном митингом и памятью воображении явственно предстала картина боя, и даже почудился  чадный запах пороха и едкой гари.

   И тут опять раздался тревожный и печальный почин: "Трррю-вить!" и, словно неожиданный вздох, оттолчка: "Тох!", за которой последовали зовущие на помощь стоны: "тоу-тоу-тоу", затем автоматная очередь: "та-та-та", и стоны стали тише, протяжнее: "тюу-тюу-тюу", переходя в угасающее эхо. И перед моими глазами возник смертельно раненый боец, бессильно повисший на проволочном ограждении нейтральной полосы, и зябкая дрожь пробежала по моей спине.

   Что за наваждение? Откуда такая скорбная чувствительность и тонкая сопричастность к проходившим здесь более полувека назад жестоким сражениям у возможно пятилетнего певца? Может, ему о том поведали вековые дубы, бывшие участниками давних грозных событий, когда, укрывая солдат и технику ветвистыми кронами, они подставляли себя под вражеские пули и осколки снарядов?

   Певца я по-прежнему не видел, но в прозвучавшей новой строфе:

         - Туррруть! - Оп! - торо-торо-торо-клы-клы-клы-тятя-тятя-оп-оп-оп-теуть-теуть...- вылилось столько неутешного женского горя и детской сиротливой бесприютности, что у меня от боли сжалось сердце и глаза невольно заполнились слезами.

    А, может, это пел не соловей, а стонала сама матушка-земля, зияющая старыми ранами воронок и окопов и принявшая в своё лоно тысячи молодых жизней? 

    Да и по нам, живым, война так жестоко прокатилась, принесла столько горя и бед, что до сих пор их мы не можем выплакать...

 

    После 9 мая раскатистые почины, оттолчки и колена солист часто включал в свои рулады, но теперь они звучали светло и радостно. И всё-таки каждый звук в соловьином исполнении имел неповторимое звучание и неуловимые слухом оттенки. Когда я записывал колено, а потом пытался воспроизвести вслух, оно теряло обаятельную звуковую окраску и напевность. Трудно повторить и соловьиные раскаты: звук  "р" певец несколько раз округло перекатывал в своём горлышке, делая его похожим на ласковое журчание речной воды на камешковом перекате.

   К соловьиному дню  / 15 мая / я записал более двухсот колен! И все колена я слышал днём. Здоровье не позволяло мне насладиться соловьиным пением в другое время суток. Ночью, а особенно на утренней заре, трели певцов разнообразнее, неистовее, напевнее. Но и днём соловей пел восхитительно, хотя и реже, видать, много времени у певца уходило на обустройство гнездовья. Зато теперь, введя в свой музыкальный обиход флейтовый звук "ю": "тетють", "тетюнь", "тютють", "тютюнь", "тюуть", "тюву"  / при ударении на втором слоге они звучали как признание: "люблю, люблю, люблю" /  и объединив две-три строки в одну продолжительную строфу, выводил ласковые трели, наполненные нежной любовью к обжитому уголку леса и к своей подруге.

   Мне порой хотелось хоть краешком глаза взглянуть, где устроил соловей своё гнездо, но я опасался отпугнуть певца.

 

   Весна шествовала по земле. Сбросили свои белоснежные наряды сады, отсияли, сомкнув поблекшие лепестки, одуванчики, чтобы через день-другой засеребриться пушистыми головками, померкли золотистые баранчики. Особенно трудно было прощаться с белоголовыми красавицами - дубравными ветреницами, дружно высыпавшими на солнечный взлобок около леса. На смену низкорослым цветам поднималось высокое разнотравье - лиловыми огоньками засветились кустистые герани, долговязо вытянулись ещё закрытые соцветья ромашек, душистых кашек, голенастых колокольчиков, в стремительный рост пошли жирующие стебли дудника, крапивы, пустырника, чистотела. На светлых полянках взметнулись фиолетовые фонтаны лугового и лекарственного шалфея. Разреженные участки леса густой сеткой затянули марьянники, а самые тенистые уголки дубравы заблагоухали тонкими ароматами ландышей и купены. "В мае оглобля за ночь травой обрастает", - говорили в старину. Густо, сочно поднимались и злаки: мятлик, ежа, овсяница.

   На опушке леса, примыкающей к дачным участкам, менее пострадавшим от пожара, поселились ещё две соловьиные семьи. По набору и звучности колен новосёлы уступали моему певцу, но через некоторое время голоса новичков стали обретать уверенность, в них появилась самобытность  и пение их улучшилось.

 

   Вскоре после соловьиного дня начали распускаться дубы. Сперва на корявых узловатых ветках появились крохотные зеленоватые серёжки, потом такого же цвета хилые листочки, и лес наполнился вершинным пчелиным гудом. Видать, добрым медоносом оказался наш могучий богатырь.

   Черёмуховые холода обошли стороной, зато во время цветения дуба сиверко докатился и до нас. За день до похолодания разразилась жуткая гроза и хлынул стеной проливень. Вдруг ослепительный зигзаг молнии угодил в стоящий у дороги высокий дуб и от его подножия по траве в разные стороны серебристыми змейками с треском проскочили искры. Земля содрогнулась от оглушительного удара. Я вошёл в домик и плотно прикрыл за собой дверь.

   От близких ударов молнии избушка ходила ходуном. Я выглянул в окошко и увидел на перильном брусе отряхивающегося соловья.

   Мой знакомец поплотнел, раздался в плечах, обрёл степенность, но по-прежнему в его глазах проглядывала лукавинка.

   Соловей с беспокойством поглядывал в сторону леса, ещё раз, взъерошив пёрышки, отряхнулся и, оперевшись о перильце крыльями, перекрывая грохот грома и шум ливня, пропел:

  - Фррриу!-Тэк!-тётёнь-тётёнь-цику-цику-тё-тё-тё-цвирк, - и закончил трель ласковым щебетом.

   "Любимая, не волнуйся, я здесь - рядом!" - невольно перевёл я страстную мелодию и представил плотно вжавшуюся в гнёздышко испуганную соловьиху.

   Меня ошеломило другое  -  в  колене  "тётёнь"  прозвучало  два чётко выведенных звука "ё". Ломались привычные со школы устои нашего могучего языка. "Может, ослышался", - засомневался я. Но обеспокоенный супруг повторил свою тревожную трель и опять в колене "тётёнь" прозвучало два "ё", в первом слоге безударный, во втором ударный.

   ...Похолодание пришлось на 20 мая. Порывистый западный ветер сменился северным. От студёного дыхания сивера сомкнули нежные соцветия травы, умолкли и птицы, схоронясь в дуплах, в дырах, в застрешных щелях. Безмолвствовали и соседние соловьи. А мой певец,  как  ни  в  чём ни бывало, выщёлкивал свои проникновенные трели. Два звука "ё" появились и в других коленах:  "тётёк",  "тётёть"  и  даже  в  раскатистом  почине: "Трррётёть!".

   Соловей, заметив, что я делаю пометки в своём блокноте, подлетал ближе, садился на нижнюю ветки груши и, видимо, догадываясь, что я записываю его трели, пел особенно отчётливо и переливчато.

   Но сейчас мне было не до записей, нужно срочно укрыть от грядущего заморозка недавно посаженные помидоры и перцы, густо высыпавшие всходы огурцов, дынь, арбузов. 

   До заморозков дело не дошло. Уже на следующий день бедокур-ветер повернул с востока, а к вечеру совсем утих.

   А солист преподнёс новый сюрприз - безударный звук "ё" пошёл гулять во многих двуслоговых коленах: "тёву", "тётень", "тёгу", "тёу", "тёок" и даже в раскатах: "трррёу",         "трррётить". С вводом в колена ударных и безударных звуков "ё" трели певца достигли неземной высоты звучания, словно их на редкой скрипке исполнял гениальный музыкант.

 

   Несколько дней я не посещал лес. За неделю травостой ещё больше загустел и подрос. Раскрыли светозарные глаза весёлые ромашки, золотистой окаёмкой покрылись стебли репешка, подёрнулись двумя красками - ярко-жёлтой и фиолетовой - марьянники, весь лес заполнился истомными запахами цветущих таволги и дудника.

   Раздались вширь, стелясь по земле, сочные стебли астрагала, верного спутника белых грибов. И что я вижу? Раздвинув листвяную ветошь, на солнечном угреве нежился молодой боровик - толстенький крепыш с ещё плотно прижатой тёмно-коричневой шляпкой. Какое сегодня число? 25 мая. Так рано белые грибы я встретил впервые. Я обшарил полянку и недалеко от комля соседнего дуба нашёл ещё один гриб. Хотя он рос на совершенно открытом месте, я его обнаружил не сразу - окраской своей шляпки боровик искусно замаскировался. Моей радости не было предела - жива  грибница! И лето сулило немало приятных мгновений "тихой охоты".

   Я обошёл заветные, ведомые только мне грибные места, и срезал ещё три боровика. Грибы были молодые, крепкие, без единой червоточины. Окрылённый удачей, я заглянул и в покрывшуюся нежными иголочками лиственничную посадку, но грибным духом здесь пока не пахло.

   Через день я решил навестить грибные места, но воскресным погожим днём в лесу побывало немало весёлых компаний, и свои костры они разводили на самых грибных местах. Тягостное это впечатление - развороченные, с обугленными кирпичами огнища, вокруг вытоптанные до черноты обширные круги, разбитые и разбросанные бутылки, рваные пластмассовые пакеты, клочья газет и салфеток.

   Что ж, не повесишь на каждом грибном месте табличку: "Осторожно, грибы!".  Тогда всю подстилку и траву вместе с корнями перевернут горе-грибники. Годы затянувшегося безвременья делают людей жестокими не только друг к другу, но и к природе.

 

   К концу мая дубы оделись полным листом, и ветер, казалось, вяз в их отяжелевших кронах, рождая тягучий "зелёный шум".

   Обычно соловьи поют в светлое время суток первые две недели. Прошло более трёх недель после первой трели, а мой певец и днём разливался по-прежнему. Нежные песни сменялись рокочуще радостными, но даже печаль в его трелях была светлая, задушевная.

   Строфы стали продолжительными и я успевал записать только  5-6 колен. Пришлось просто наслаждаться заливистым пением солиста, отмечая лишь отдельные колена, прозвучавшие впервые. И всё же одну, более короткую, похожую на ожерелье строфу удалось записать полностью.

   Сперва прозвучал раскатистый, переходящий в флейтовый, почин: "Трррю-вить!", потом тугим узелком отрывистая оттолчка: "Тррек!" и пошёл певец нанизывать на ниточку бусины односложных и двуслоговых колен, сначала сверху вниз: "тюгу-тюгу-тёв-тёв-тёв-тютюк-тютюк-тять-тять-тять-тёёк-тёёк-трик" и, не делая паузы, снизу вверх: "трик-теу-теу-тють-тють-тють-тётюнь-тётюнь-тёк-тёк-тёк-тегок-тегок" и довольным росчерком: "Так!" связал концы нитей.

   Хотя колена в трелях ни разу не повторились, ожерелья из огранённых горлышком мастера самоцветов получились изумительной красоты. В песнях явственно отразились и раздумчивый шум вековых дубов, и буйная пестрота дивнотравья, шмелино-пчелиный перегуд, и тревожная радость готовящейся к родам земли.

   Мастер страстно утверждал вечную красоту жизни.

   Я очень жалел, что мне не хватало музыкальных знаний, чтобы разложить колена трелей по их звучанию, как говорится по "полочкам". В толстом томе "Жизнь животных. Птицы" я вычитал, что  "у очень хороших певцов бывает до сорока колен", а я уже записал свыше сотни односложных и более двухсот двуслоговых колен, а с вариациями их набралось около тысячи. Если часть односложных колен ещё как-то можно подвести под классические термины : стукотня, раскаты, свисты, а другие по аналогии:

   плень-плень-плень - пленьканье,

   то трень-трень-трень - треньканье,

   тёнь-тёнь-тёнь - тёньканье и т. д. ,

а вот с двуслоговыми у меня полная неразбериха, тем более в одних солист делает ударение на первом слоге: тётёнь, тёгуть, тютень, тюрук, а в других - на втором: тётёнь, тёгуть, тютень, тюрук. 

 

   Почин лета оказался не жарким. В середине первой недели после тёплых ливневых дождей  даже прокатилось однодневное похолодание. Потом опять установилась теплынь. Пронизанные щедрым летним светом во всей красе поднялись стеной травы - рослые, душистые.

   Высокий травостой так густ и плотен, что волнами перекатывается под напором ветра. Где ни сорви наугад пук растений, получится букет. Тут и ясноглазые ромашки, и лазоревые колокольчики, и лиловые гребешки мышиного горошка, и пурпурные свечки змеиного горца, и розоватые головки клевера...

   Разнотравье подёрнулось лёгким синим туманцем - это выбросила раскидистые дымчатые метёлки луговая овсяница. Травы, густо перевитые цветущими подмаренниками, пересыпаны живыми бирюзовыми самоцветами вероники и незабудок. И над цветущей опушкой витают духмяные запахи таволги, дудника и облюбовавшего кротовые кочки чабреца...

 

   8 июня я забрёл на полянку с уцелевшей при пожаре кулижкой земляники. Алыми каплями из-под шалашиков зелёных листьев выглядывали первые зрелые ягоды. Вдруг снова откуда-то вынырнул бритоголовый рыжий парень. По вздёрнутому носу я узнал одного из поджигателей леса. Увидев ягоды, он как-то хищно хрюкнул и устремился к палестинке.

   Я решил уйти. Может, проснётся у этого... что-то человеческое, и поймёт он, что выжигал весной. Вернувшись на полянку, я не узнал её: будто по ней прогнали стадо коров. Ещё незрелые ягоды Хряк раздавил, много земляничных кустиков выдрал с корнями.

   "Горбатого могила исправит", - в сердцах сплюнул я.

 

   Летним днём соловей стал петь реже, будто прислушивался к песням других птиц и вдруг выдавал изумительную трель, наполненную вновь найденными чарующими коленами и звуками.

   Появились у мастера и трёхсложные колена, одни самостоятельные: "тритити", "трётётю", другие составленные из односложных и двуслоговых колен: "тевтегу","тётёктов","тилифри" или из односложных: "тётётёнь", "тютютюнь".

   Каждая мелодия своей красотой и разнообразием, богатством и тонкостью выражения оставляла неизгладимое впечатление, чувствовалось, что солист наделён большим запасом жизненных сил. И всё же в переливчатых трелях певец избегал показной бравады, а кропотливо искал сокровенное.

 

   Последняя песня мастера прозвучала 12 июня, и столько вместе с ней выплеснулось любви к окрайку леса, давшему певцу приют и ставшему источником его вдохновения! Закончилась песня печальным вздохом, превратившем трель в лёгкий ветерок, волной пробежавший по густому пестроцветью лесной опушки. Потом отголоски трели прошелестели вершинной листвой окружавших опушку могучих дубов и, истончаясь, истаяли в лазурной беспредельности неба...

                                                                                                                   2005 г.

 

 

 

2. ТЁТЁНЬ

                                                                                                Борису   Агееву

                     

    Март - не весна, а предвесенье. В этом я  убедился на следующий год, когда крутые позимки продержались весь месяц, прихватив ещё и Благовещенскую неделю.

   Снежный наст сошёл лишь в конце второй декады апреля. Шумными стаями дружно полетели гуси и утки. В лесу  опять разгулялись опустошительные пожары. Но на Пасху, в конце апреля порывистым чичером дохнул дозимок. Из цепляющихся за макушки деревьев мохнатых туч крупными хлопьями обрушились снежные заряды. К концу дня землю укрыла рыхлая белая пелена. Это и спасло от выжигания окраек леса, прилегающий к моему дачному участку.

   Умеренное тепло установилось лишь в начале мая, и сразу заторопились одеться в зелёные наряды черёмуха, берёза и липа. В моём саду зацвела войлочная вишня, выбросили бутоны нарциссы и тюльпаны.

   Я с нетерпением ожидал появления моего певца. Лишь 10 мая, когда черёмуховые кисти раскрыли первые пахучие лепестки, над окрайком леса разливисто раздалось:

   - Трюи-вить!-Тэк! Тэк!-тиву-тиву-тох-тох-тох-туру-туру-цвирк!

   По нежной звучности и безупречной чистоте трели я сразу узнал певуна. Сердце сладко ёкнуло в груди - вернулся, вернулся из долгого путешествия мой голосистый.

   Я выскочил за калитку и поспешил на опушку леса. Соловей сидел на толстой ветви дуба,  нависающей над дорогой. Заметив меня, певец поднял оливковую головку к солнцу, и залился такой звучной и радостной трелью, что меня проняло до слёз.

   - Здравствуй, соловушка! Здравствуй, мой дорогой! Как я соскучился по тебе! - прижав  руку к сердцу, я  поклонился птице.

   Соловей, как бы принимая мой поклон, в ответ склонил голову, потом снова поднял её и стал  распевать трель за трелью.

   - О, как он, касатик, ноне сладко поёт! -  раздался за моей спиной хрипловатый голос.

   Я оглянулся. Ко мне приближался пожилой мужчина. Двигался он как-то странно.  С трудом выталкивал вперёд правую ногу, потом подставлял к ней сделанный из черёмухи костыль и, перенеся тяжесть тела на него, с усилием подтягивал негнущуюся левую.

   Соловей тоже заметил пришельца. Свистнув мне на прощанье, он улетел - видимо, вспомнил прошлогоднюю встречу с пьянчужкой.

   - Вот так и хожу. - как бы извиняясь за свою немочь, вздохнул незнакомец. - Сперва правую, ещё послушную ногу заставляю вперёд двигаться, потом левую, парализованную, подволакиваю. С передыхами второй час от дома топаю.

   -  Сколько же вам лет? - поинтересовался  я.

   - Семьдесят осьмой годок топчу землю, - с иронией отозвался он и понадёжней опёрся грудью о черёмуховый посох.

   Одет старик был в облупившуюся от дождей куртку из искусственной кожи, и в обтрёпанные до белизны джинсы. Этим товаром лет пятнадцать назад торговали предприимчивые цыгане. На ногах болтались заношенные до дыр кроссовки без шнурков. Из-под сбившейся на затылок потёртой кроличьей шапки выглядывала слипшаяся пакля желтовато-бронных волос. Морщинистое лицо окаймляла жёсткая седая щетина, а крупный нос снизу и припухшие губы обильно обметала уже взявшаяся зеленоватыми корочками ворогуша. Из-под косматых с проседью бровей на меня с прищуром смотрели слезящиеся то ли от солнца, то ли от боли бесцветные глаза.

   От убогого облика старика веяло семейной неустроенностью и даже обречённостью. Но тут в  его взоре промелькнула живинка.

   - Я ведь тоже соловушку послушать пришёл. - смущённо признался старик. - Как славно родимый поёт, и квартепьянного сопрана не надо. О прошлом годе, когда я в больничке лежал, по телебрехуну одну певичку видел. Дюже голосисто она олябьевским соловьём пела. Душу мне  вывернула. Отношение в больничке к нам, старикам, сам знаешь, какое. А у меня обе ноги отнялись тогда. Для врачей и медсестёр обузой стал. Помирать, мол, пора - прямо в глаза говорят. А у меня та певичка из ума не идёт. И загребтилось мне живого соловья перед смертью послушать. А тут сноха Зинка подначила - мол, слыхала она около леса диковинного певуна. Попросил я сына свозить меня в этот лесок.

   Старик с трудом перенял посох другой рукой, достал из кармана замусоленный платок и вытер слезящиеся глаза.

   Я предложил ему:

    - Пойдёмте на моём крыльце посидим. Вас как зовут?

    - Тихон Петровичем, а по-уличному Донкратом. Сызмальства до пенсии в "Сельхозтехнике" машины оживлял.

   Я хотел взять старика под руку, но он отстранился.

   - Сам как-нибудь. Помаленьку расхаживаюсь. Мне ведь ещё долго жить надоть, пока жизнь опять не наладится. Сын мой Юрка институт закончил, а в безработных шляется, сноха в какой-то конторе полы моет. Зарплата никакая и ту вовремя не дают. Внук же Славка в школу бегает. Вот, почитай, вчетвером на одну мою пенсию перебиваемся. Так что рано помирать-то...

   Доковыляв до моего домика, Тихон Петрович опустился на ступеньку крыльца.

   - Грешным делом, о прошлом годе я  рассиживал на этих ступеньках. Хорошо у тебя тут  было. Всё в цвету. Та вишня у забора, помню, как невеста, вся  в белом стояла. А вдоль огорожи и дорожки лупоглазые цветы да тюльпаны полыхали. Потому и поселился у тебя песельник. Птахи, они  тоже красоту любят.

   - Соловей рядом в лесу гнездо устроил, сюда же петь прилетает, - смутившись, уточнил я.

   - Так вот, - продолжил рассказ старик. - Когда привёз меня сын сюда, соловушка не пел. Чтобы не мозолить людям глаза, Юрка и перекатил коляску к твоему домику, а сам в лес отлучился. Тут и объявился соловейка, на этом вот сучке дулинки. Отряхнулся, позыркал по сторонам, потом растопырил крылышки и запел. Не помню, как получилось, а после его перекатистого начала меня затрясло, будто током шибануло, и ярым жаром по всему телу полыхнуло. Когда очухался, исподнее бельё от пота мокрое, хоть выжимай. "О, соловеюшка, славно поёшь!" - не утерпел я и похвалил песняра. А доброе слово и птахе приятно. Как он зазвонисто и рассыпчато затрелил, такие песенные перевивы выводить стал, что куда до него той телевизорной актёрке. Не зря говорят: "Мала птаха, а голос велик!" И как светло и радостно поёт! Слушаешь и душой причащаешься...

   Тихон Петрович вынул носовой платок и вытер появившиеся снова слёзы. Глаза его  засветились голубоватым светом.

    - А дальше со мной тогда вот как всё обернулось. Катит меня Юрка домой, а я чувствую, что мои ноги теплом наполнились, понатужил пальцы - вроде шевелятся. А на следующий день я встал на ноги. Сперва по стеночке передвигался, потом сын вырезал мне вот эту клюку, и я кажинный вечер сюда на песенную терапию ходил. Дён через десять даже от клюки отказался. А нонешней весной моя хворь опять обострилась. Вот и пришёл я к соловеюшке на лечение. Да и душой к нашему песняру привязался... 

   - Не расстраивайтесь, - успокоил я Тихона Петровича, - мне к автобусу  пора, а вы оставайтесь.  Соловей обязательно прилетит.

   Перед  уходом старик сделал мне замечание :

   - А ванну под отлив ты зря приспособил. Захочет пташка в ней скупнуться, осклизнётся с досточки - и в воду. Со страху она к краю ванны шарахнется. А там зацепиться не за что. Побарахтается бедняжка, поскребётся лапками об эмаль, и утопнет.

   Старик оказался прав. Уже на следующий день я  обнаружил в ванне утонувшего дрозда, а через день в неё угодили даже два слепыша. Хоть этих разбойников мне было не жаль, на всякий случай я прикрыл ванну прутовым щитом, а сверху под водосток  опять поставил старую кастрюлю.

 

   Мне давно хотелось увидеть избранницу моего певца. Но соловка вела такой скрытый образ жизни, что за прошлый год ни разу не попалась мне на глаза. Гнездо соловьи устраивают на земле и нужно выбрать среди зарослей такой укромный скуток, чтобы к нему не подобрались не только бродячие кошки и собаки, а и пронырливые ласки и даже дотошные ежи. Последние  тоже любят полакомиться соловьиными яйцами и птенчиками.

   В первый раз соловьиху я увидел в лесу, недалеко от гнездовья. Она что-то выискивала в сухой суволоке прошлогодней травы. Заметив меня, птица юркнула  в кустарник. Но я рассмотрел, что она была рослей и пригожей своего певуна.

   В другой раз соловка появилась на моём садовом участке. Озираясь, она что-то быстро склёвывала с земляничной грядки. Услышав шорох моих шагов, гостья исчезла за раскидистым кустом смородины. Оказалось, она разгребла муравьиную кучу, устроенную прямо на земляничном кусте. Потревоженные мураши сновали посреди крошечных белёсых яичек.

   Да, о муравьях. К их  появлению  на участке я отнёсся легкомысленно, где-то вычитав, что они помогают избавиться от вредителей сада. Но оказалось, вреда от них больше, чем пользы. Чёрных и рыженьких мурашей развелось столько, что они стали настоящим бедствием для сада. Вроде и мелкие существа, а выгрызали цветочные почки на плодовых деревьях, подтачивали уже завязавшиеся плоды и ягоды. Однажды они полностью осыпали завязи на грушах. Попытался бороться с бедокурами - делал ловушки, пересыпал муравейники известью и  антимуравьиными препаратами - ничего не помогло... 

   А соловьиха всё чаще появлялась в саду. Один раз попыталась распутать узляк на тесёмке, которой я подвязал виноградную лозу: по-видимому, хотела приспособить её для своего гнезда. Потом я её застал плещущейся в кастрюле. И у неё появилась уверенность, что от меня не исходит угроза, и при моём появлении  не торопилась скрыться в кустах.

   ...Я рассмотрел гостью внимательно. Соловка выглядела крупней и стройней своего суженого. Своим подбористым оливково-бурым оперением поначалу она напомнила девушку-старшеклассницу в строгой школьной, ладно подогнанной, коричневой форме, с тщательно отутюженными складками по бокам. Спереди брюшко прикрывал светлый аккуратный фартучек. Потом, когда соловка перелетала на освещённое солнцем место, её шелковистый брачный наряд светился каштаново-золотистым отливом, делая его похожим на элегантное бальное платье со светлым жабо на шейке.

   У самца голова плотно посажена, у самки же шейка более длинная и тонкая, что придавало её облику обаятельную изящность.

   Подбористая, востроглазая, подвижная, соловка стала частым гостем моего садового участка. От неё веяло естественной  уверенностью и обстоятельной домовитостью.                                        Она почему-то напоминала мне деревенскую соседку Александру Сапроновну. Дочь слободского священника, она вышла замуж за Матвея, сына Федосея, в то время ваньковавшего в Курске.

   Много невзгод выпало на её долю - раскулачивание, смерть мужа от тифа во время войны, оставившего на её руках восьмерых детей. К тому же её дом преследовали пожары: на моей памяти в послевоенные годы он горел трижды.

   Высокая, статная, трудолюбивая, она никогда не теряла веры в жизнь, подняла всех детей. Потом подошёл черёд внуков и внучек. И они прошли строгую школу воспитания неунывающей и требовательной бабы Шуры.

   Более всего односельчан поражали её чистолюбие и порядок. Даже крыльцо дома в любое время года было тщательно вымыто. В комнатах крашенные полы блестели, поверх лежали чистые домотканные дорожки. И - светлые кружева на окнах, на кроватях, на занавесках. Одевалась Александра Сапроновна строго и опрятно. Даже расхожая одежда  была выстирана и выглажена...

   Вот так же и соловка отличалась охитностью и настойчивостью. Всё-таки она развязала узляк  и унесла тесёмку в гнездо. Даже в непогодь, проводя всё время на земле в поисках пищи, она умудрялась оставаться опрятной и обаятельной...

 

   После возвращения певца из тридесятых стран / а зимуют соловьи в тропических лесах  Восточной Африки / я ожидал услышать в его трелях "заморские" мотивы. Этого не случилось, хотя и появились  новые, незнакомые мне колена: "трёктрю", "цирик", "трётётёть", они оказались, как потом выяснилось, талантливыми вариациями колен певчего дрозда. И у меня появилось предположение, что за морем наши соловьи не поют, что лишь родная курская земля,  короткая, но бурная весна своей красотой вдохновляют пернатых.

   Как-то перечитывая книгу  Аркальдо Фраккароло "Россини", я натолкнулся на фразу:  "Никому не приходит в голову обвинять в лёгкости соловья, который поёт так прекрасно и не тратит силы ни на учёбу, ни на само пение". Со второй половиной фразы я  не согласен.

   С момента появления на свет соловьёныш вбирает в себя всё многообразие звуков окружающего мира - задорный гомон поющих, щебечущих, чивикающих, тенькающих птиц, беззаботные скрипы, стрёкот, цвирканье, чурюканье насекомых, медвяный пчелиный звон и работный перегуд шмелей, ласковый лепет лесной листвы, таинственные шорохи июньских ночей, освежающий шум летнего ливня... Уверен, не остаются без его внимания и звуки, издаваемые животными, людьми, машинами, и грохочущая или нежно льющаяся из динамиков музыка.

   Немалого труда молодому соловейке стоит - найти в этом хаосе звуков сокровенные созвучия. Только в трелях певец использует тысячи вариаций колен, а сколько же вообще мелодий он перебирает в своей крохотной головке!

   Господь Бог наделил многих певцов изумительными голосами, но каждый этим чудесным даром распоряжается по-своему. На противоположном окрайке леса обитает соловей-старожил, возможно, отец моего певца. Он тоже обладает незаурядным голосом, но поёт как-то вяло, без вдохновения, однообразно. Просвистит одну мелодию и надолго замолкнет. Через полчаса повторит. И так весь день, будто он записал трель на магнитофон и время от времени прокручивает плёнку.

   Мне повезло, что в прошлом году я стал свидетелем зарождения и стремительного взлёта вокального таланта моего певца. Я-то видел, с каким усилием ему поначалу давались, казалось бы, простые мелодии. Он пел их, сгорбившись, широко растопырив крылья. Тельце его, особенно горлышко и шейка, дрожали от напряжения.

   Я читал, что звуками птицы обозначают занятую ими территорию. И всё-таки это не совсем так. Хорошему певцу нужны  не просто слушатели, а ценители. Чтобы показать, что участок занят, достаточно время от времени подавать голос, как это делает соловей-отшельник.

   За год мой солист поплотнел, раздались плечики и грудка. Внешне он стал походить на профессионального певца, только концертный фрак у него был каштанового цвета с более тёмными фалдами,  на груди светлая манишка, на ногах, как у гусара, туго обтягивающие бёдра  и икры изжелта-бурые панталоны. На шейке красовалась охристого цвета крохотная  "бабочка".

   Надёжно устроившись на нижней сухой ветке дерева и слегка подняв голову, певец уже не растопыривал крылья от напряжения, и казалось, что звучная трель лилась сама собой - свободно, легко, радостно. Лишь, когда соловей рассыпал раскаты и перекаты, бабочка на шейке слегка подрагивала, словно в горлышко певца попала капелька родниковой воды.

   Большинство колен для своих трелей соловьи переняли от пернатых собратьев: почин - от малиновки, клыканье - от желны, дробь и стук - от пёстрого дятла, юлиную стукотню - от юлы, трезвон - от жаворонка, щебет - от ласточек  и т. д. Но как же мелодично звучат они в соловьином исполнении! И мой певец не подражал птицам слепо, как скворец, а многократно, талантливо и кропотливо обкатывал, я бы сказал - "тетёшкал" каждое колено, каждую мелодию, добиваясь их очаровательного звучания, и выплеснувшиеся, выношенные в сердце сокровенные напевы  одаривали всех радостным настроением, поднимали дух и жизнь тогда казалась светлей.

   К известным соловьиным коленам добавлю ещё несколько, которые я записал за моим певцом -  "перепелиные переборы", "журавлиный переклик", "перекаты".    

   Все  слышали бой перепелов: "фить-фирю", "фить-фирю". Сидишь летним вечером под копной пахучего сена, а с ближайшего поля доносится монотонная перепелиная песнь.   Однообразные звуки отзываются убаюкивающей мелодией: "спать пора", "спать пора" и невольно  начинают слипаться отяжелевшие веки.

   Мой же певец разбил перепелиную песнь на два колена - односложное "фить" и двухсложное "фирю". Попробовал спеть односложное колено трёхкратно: "фить-фить-фить", получился слабый унылый свист. Тогда солист, перебирая гласные звуки: "феть-феть-феть", "фёть-фёть-фёть", "футь-футь-футь", "фьють-фьють-фьють", добился энергичного звучания колена. А как прекрасны найденные в творческом поиске раскаты: "фррри", "фрррю",  "фррреть", которые певец порой стал использовать как почины!.

   Превращения произошли и с коленом "фирю", хотя иногда соловей использовал его без изменения, или делал колено раскатистым: "феррррю".

   И тут чародей сделал неожиданный поворот - он перенёс звук "р" и получились чудесные голосистые колена: "фриу", "фреу", "фрюи ", а при многократном повторении "р" они превратились в прелестные умягчённые раскаты: "фррриу", "фррретить", "фрррютить".

   Много у соловья и рокочуших колен. Их я назвал "журавлиный переклик". Мне кажется основой их послужило журавлиное  турлыканье. И здесь великолепные задорные находки: односложные - "тру-тру-тру", "трух-трух-трух", "трю-трю-трю", "трюф-трюф-трюф" и двуслоговые - "туру", "туруть", "тюра", "тюрук", "тюрють".

   А "перекаты" получились из спаренных раскатов: "тррретрррить", "трррютрррить",  "тррректрррю " - они очень походят на озорное погромыхивание майской грозы. Порой между двумя раскатами певец вставляет гласный звук: "трррёутрррить", "фррриутрррю" и перекат становится более плавным, более мелодичным.

   Основная красота соловьиного пения в необыкновенном построении мелодичной строки. Поначалу  это - почин, оттолчка, два двуслоговых певучих колена, потом три односложных, а завершается строка росчерком или дробью, щебетом, трезвоном. Это уж потом, когда соловей распоётся, он выстраивает невообразимые цепочки, искусно вплетая в них и трёхсложные колена.

   Другая прелесть соловьиных песен - в двукратном  /  иногда трёхкратном  /  повторении двуслоговых колен и  трёхкратное отщёлкивание односложных. Такие трели звучат задорно, жизнерадостно, светло. Мудро продумано: если колена исполнять по одному разу, трели не получится, а если более трёх раз, трель станет монотонной.

 

   Как-то ко мне на дачу заглянул высокий представительный мужчина. По цепкому взгляду и выправке чувствовалось, что в недавнем прошлом он служил в приличном чине.

   - Собственным соловьём обзавёлся? - с нескрываемой завистью кивнул пришелец на поющую птицу. - Ишь как высвистывает, каждую буковку слыхать.

   Соловей при виде незнакомца смолк и улетел в лес.

   - Он что,  в скворечнике живёт? - поинтересовался мужчина. - Вон сколько их ты на деревья понавешал.

   - Соловей на земле гнездо вьёт, - не желая открывать места гнездовья, я неопределённо повёл рукой.

   - А я аж пять скворечников  заказал. - сокрушённо вздохнул пришелец.

   - В них скворцы поселятся . Тоже хорошо поют. 

   - Э-э-э, - разочарованно махнул тот рукой и, не закрыв дверь калитки, поспешно удалился.

   От его визита  остался неприятный осадок и появилось неясное предчувствие беды... 

 

   Первой о ней догадалась моя соседка по даче. Когда я появился на  участке, она подошла ко мне:

   - Наверное, беда стряслась у вашего певуна. Всё утро какую-то Тётёнь зовёт.

   Я прислушался. Действительно, над окрайком леса раздавался тревожный зов:

   - Тётёнь-Тётёнь-Тётёнь...

   Неужели кто-то разорил соловьиное гнездо?

   Бродячие кошки давно обызрили место водопоя и пытались устроить охоту на птиц. Но   порядок навели воинственные дрозды. Как только хищник появлялся на участке, они крикливой стаей дружно набрасывались на него. Однажды чуть не задрали коршуна, залетевшего в мой сад - от него только перья полетели. Едва тот спасся, юркнув под днище ёмкости с водой.

   А соловей всё настойчивей звал:

   - Тётёнь-Тётёнь-Тётёнь-цику-цику-Тётёнь-Тётёнь...

   И столько безысходного горя звучало в его стонах, что у меня защемило сердце. До меня дошло, что "Тётёнь" - соловьиное имя возлюбленной  певца.

   Я тщательно осмотрел свой участок, обшарил все уголки и закоулки, но птичьих перьев нигде не обнаружил.

   Соловей, услышав наши голоса, перелетел в сад, сел на ветку груши и горько заплакал:

   - Клы-клы-клы-Тётёнь-Тётёнь- кыку-кыку-оп-оп-оп...

   Вид его был такой же растерянный и пришибленный, как у человека, потерявшего семью и кров. Я не знал, как помочь горемыке.

   - Рад бы пособить тебе, - прижал я руку к груди, - но  мне неведомо, куда подевалась твоя подруга.

   Соловей, видимо, понял мои слова, но на всякий случай с кличем : 

   - Тётёнь-Тётёнь-цику-цику-Тётёнь-Тётёнь-кли-кли-кли... - ещё раз тщательно осмотрел все укромные уголки в саду. Потом  перелетел в лес к гнездовью, и опять послышалось его рвущее, тоскливое: "Тётёнь-Тётёнь-Тётёнь...".

  

   На следующий день заявился Тихон Петрович. Выбритый и аккуратно подстриженный, он шёл, лишь слегка приволакивая левую ногу. Одет мой гость был в новую пёструю сорочку и бравые камуфляжные брюки. Глаза его глядели бодро и ясно. Пожалуй, десяток лет старик уже сбросил.

   - Что с нашим песняром?  Заладил - тётёнь,тётёнь...

   - Соловьиху зовёт. Случилось  что-то.

   Соловей из леса перелетел на грушину. Вид его стал ещё более удручённей.

   - Рады бы тебе, касатик, помочь, - с состраданием в голосе отозвался Тихон Петрович, - да как твою беду-то развести.

   И насторожился:

   - Откуда тленным душком тянет?..

   Действительно, веяло каким-то сладковатым лёгким запашком.

   - Кто-то в ванну угодил. - догадался я.

   Мы приподняли плетень, закрывавший ванну под водостоком. Сердце моё оборвалось. На поверхности воды с распластанными крыльями находилась соловьиха, а рядом распухшая тушка какого-то зверька.

   - Опускай скорей! - испуганно сказал Тихон Петрович. - Увидит песняр свою ясоньку,  подумает, что это мы её ухайдокали. Тогда он  здесь никогда не поселится.

   Щит выпал из рук и шлёпнулся на прежнее место. Меня  затрясло от мысли, что по моей вине погибла соловка.

   Тихон Петрович был тоже огорчён, но попытался успокоить меня:

   - Ты не казни себя шибко. Повсему произошло вот что. Вторую неделю жарынь стоит. Вот и слетались птахи к дождейке попить воды и поплескаться. Ластвица на них решила поохотиться. Соловка заметила  зверька, когда тот совершил прыжок. Вверх лететь - в лапы угодить.  Юркнула бедняжка под плетуху, ластвица за ней - и обое угодили в ловушку...

   Вероятно, так оно и произошло. Но мне от этого легче не стало. 

   Когда соловей улетел в лес, Тихон Петрович поторопил меня:

   - Давай  какую-нибудь чеплажку и два пакета. Пока песняра нет, приберём их.

   Он, наверное, никогда не видел соловушки так близко, и с каким-то горьким удивлением заметил:

   - А ясочка покрасовитее  суженного была.

   Похоронили мы их в глубине леса в разных местах: соловку под черёмуховым кустом, ластвицу на открытой поляне.

   - Земля  пухом, - перекрестился Тихон Петрович, будто мы похоронили не птаху, а человека.

   - Земля  пухом, - отозвался я и осенил знамением могилку соловки. Ласку, погубившую птицу, я  не мог простить.

   ...Окрестным соловьям стало не до песен - надо было кормить появившееся потомство. А мой певец неприкаянно метался между окрайком леса и моим садом и всё звал и звал свою Тётёнь. И в его пении я услышал новое: иунылое пленьканье, и рыдающее клыканье, и колкую стукотню, которые делали его песни похожими на плач.

   Дачники удивлялись:

   - Голосистый же у тебя соловей! Лето переломилось, а он всё поёт.

   Так мой бедняга, зовя или оплакивая подругу, рвал мне душу до середины июля...

   Когда соловей умолк, я  забеспокоился, не случилось ли что: ведь так он извёлся от тоски, похудел и даже сгорбился. Но настала пора готовиться к перелёту в тёплые края, и он присоединился к стае. Меня обеспокоила новая печаль - вернётся ли на следующий год мой певец...

 

   ...Весна оказалась ранней и тёплой, и соловей объявился на моём участке в конце апреля. Он деловито обследовал каждый скуток  в саду  и громко, зовуще пропел:

   - Трюи-вить!-Тэк!Тэк!-Тётёнь-Тётёнь-цику-цику-тё-тё-тё-цвирк!

   По скорбным ноткам трели я понял, что соловей ещё тоскует о своей подруге. Меня  обеспокоило, как бы кручина вновь не овладела певцом. И я решил поведать ему о разыгравшейся в прошлом году трагедии.

   - Нет больше твоей Тётёни, погибла она... - со слезами на глазах закончил я  рассказ.

   Склонив головку, он выслушал меня внимательно. Потом встрепенулся и улетел в лес.

   Всё краше становилось убранство дачных участков и дубравы. В садах оделись в белые платья рослые черешни, статные сливы, фасонистые вишни. Облачились в зелёные наряды кустарники и низкорослые деревья в лесу. Только дуб задерживался.

   Великая мудрость заложена в его позднем распускании. Пока кроны дубов голые, лес заполнен солнечным светом, и так тогда радует глаз нежно-зелёное полыхание подлеска. Сочно и ярко цветут первоцветы -  фиалки, медуницы, баранчики, ветреницы, жадно набираются сил более поздние травы. Спешат процвесть и притулившиеся к подножиям дубов дикие груши, яблони, вишни.

   Между природой и обитающими в её среде существует  живая связь. И я надеялся, что весеннее пробуждение природы возвратит к  жизни и моего певца.

   Поначалу его песни, пронизанные унылыми обертонами, звучали однообразно: соловей ещё оплакивал свою любовь. Но через некоторое время в его трелях я снова стал улавливать светлые и задорные нотки. Причину перемены объяснила мне появившаяся на моём участке соловка. Точь-в-точь погибшая Тётёнь - такая же статная и охитная. Уж не попритчилась ли она? Нет, соловка юрко посновала по ягодным грядкам, перелетела к кастрюле и, зорко озираясь, поплескалась в ней.

   Чтобы не повторилась прошлогодняя трагедия, я убрал щит с ванны, а в воду с наклоном опустил толстый дубовый комель. Переустройство так понравилось птицам, что они  предпочли пользоваться  ванной, а не тесной кастрюлей.

   Я  радовался, что устроилась новая семейная жизнь моего певца. И всё-таки соловей пел реже, из его трелей исчезли прежние возвышенные и страстные напевы.

 

   Как-то я простудился и несколько дней не появлялся на даче. А когда вернулся, с удивлением обнаружил на ветках винограда, под навесом крыльца, сооружённое дроздами гнездо. Совсем обнаглели  разбойники, леса им мало!

   Пока я решал, что с ними делать, как вдруг в саду раздалось:

   - Тытырить-тытырить-торынь-торынь-тутуитцы-тутуитцы-феть-феть-феть.

   До этого я не видел певчего дрозда, не слышал его песен, и подумал, что поёт соловей, только трель очень уж странная - соловьиной напевности нет.

   Осторожно приблизился к яблоне, но птица стремительно перелетела на соседнее дерево. Я успел заметить только белое брюшко с россыпью тёмных пятен.

   Вскоре из ветвей соседней яблони послышалось:

   - Вить-вить-тэу-тэу-трытя-трытя-тэть-тэть-тэть...

   Трель была построена по соловьиным канонам - из одно- и двуслоговых колен, и темп исполнения был тот же. Но звучание резкое, отрывистое. К тому же гласными звуками "э" и "ы" соловей пользовался редко.

   И всё же позже я рассмотрел залётного гостя. Оперением он походил на обычных дроздов, обитающих  на опушке леса. Такая же тёмно-бурая спинка, такое же светлое брюшко с тёмными крапинами. Только пестринки чаще и крупнее: казалось, птица одета в светлую кофточку в горошек.

   Неужели певчий? Дома я открыл "Определитель птиц" и убедился, что приблудный гость  является певчим дроздом. Что же делать с ним? Двум певцам на участке будет тесно, а поскольку дрозд крупней и наглей соловья, то он, естественно,  выживет моего певуна.

   Место  для гнезда певчие дрозды выбрали слишком легкомысленно - и низко и на виду.  Бродячая кошка, не говорю уж о хорьке, без труда доберётся до него. Да и я своим присутствием буду мешать самке насиживать яйца. Всё-таки надо убрать гнездо. Я встал на скамейку и заглянул в ладно сложенное и аккуратно обмазанное изнутри глиной птичье жилье, а в нём тесно лежали три голубеньких яичка. Рука моя не поднялась...

   Нет, пусть птицы сами разбираются между собой. Жаль только, если мой певец переселится в более спокойное место. Он по-прежнему залетал на заветную грушинку и пел, а дрозд, мечась с дерева на дерево, трескучими криками пытался перебить соловьиное пение. Но соловей только раззадорился и запел во весь голос - энергично, звучно, напевно.

   Вскоре я заметил, что дрозд стал старательно повторять соловьиные колена, а спустя день попытался спеть с соловьём дуэтом. Но мастер так высоко и чисто повёл мелодию, что голос у дрозда сломался и сошёл на гнусавый хрип.

   О, какая чёрная обида взыграла в нём! С визгом он набросился на соловья, но певец в драку ввязываться не стал и поспешно покинул сад.

   Скандалист переключился на меня: устроится на яблоне и поёт по-соловьиному звонко и громко. Пропоёт одну строку и ревниво уставится на меня, ожидая похвалы, что поёт лучше соловья.

   - Не дери горло! - невозмутимо ответил я. - Пой лучше своё "тутуитцы". Тоже не плохо звучит.

   Дрозд обиделся, а злобу полетел вымещать на соперника, но прятаться соловей умел ловко, юркнет в кусты  и затаится, а сверху его одеяние трудно бывает отличить от палой листвы. 

   Вволю накричавшись на опушке, дрозд вернулся в сад и победно пропел:

   - Трригу-трригу-трригу-утьтеге-утьтеге-тютиить-тютиить-тэин-тэин-веть-веть-веть.

   Трель была не дурна, но я, возмущённый бесцеремонным поведением самозванца, решил порушить его гнездо. Решительно вскочил на скамейку, однако в нём обнаружил уже пять яичек...

 

   Подошло время  устраивать гнездо и соловьям, и супружеская пара перекочевала метров на сто глубже в лес, в густые заросли вишняка и малины.

   Началась горячая пора посадки овощей, и я с утра до позднего вечера возился на участке. Возможно, это и помешало самке дрозда сесть на яйца. А тут ещё стал наведываться огромный рыжий кот, привлечённый птичьим гомоном. Однажды я шугнул незваного гостя даже с крыльца, а вслед ему запустил камень.

   И вдруг дрозды пропали. Я заглянул в гнездо, все пять яичек ещё голубели в нём. Исчезли они через неделю - то ли ими полакомился кот, то ли дрозды сами перенесли их в новое гнездо на высоком дубе в глубине леса.

   Когда я там гулял, то дрозд, заметив меня, подлетал ближе и так громко пел, что у него от напряжения подрагивали распушённые перья хвоста: он всё старался доказать, что поёт лучше соловья. Но для меня не дрозд оставался  "певчим избранником России",  а наш - курский соловей.

   А вот  моему певуну не повезло на новом месте. Рядом с его гнездовьем облюбовали место любители шашлыков. Почти каждый день здесь до позднего вечера гремела включённая на полную мощность дикая музыка.

   Попытался было я их осадить:

   - Заткнули бы вы этот бесовский  грюк. Не мешайте соловью.

   - А пусть поучится, как надо теперь петь...

   Конечно, из этой музыки мой певец ничего не перенял, а вот трели певчего дрозда объяснили мне явление многих соловьиных колен. Я бы их назвал "дроздовые переливы". У дрозда они мрачноваты, корявы, с "кавказским" акцентом: "трытрю", "тыгок", "тытырить",  а  у  соловья  возвышенны,  светлы:  "трёктрю",  "тёгок",  "тюирить". Особенно талантливо он переложил трёхсложные колена: "тюрити","тёктегу", "фрютёти", "тютёить". А из скрипучего дроздового колена "трытытри" получился чудесный перекат: "трррётётрррю".

   Когда дрозды переселились в лес, мой певец стал чаще появляться у меня. О, как он снова певуче и радостно запел. Его трели перекрывали грохот мощных динамиков и, я думаю, их слышала сидящая на яйцах соловка.

   Петь соловей перестал, как и два года назад, 12 июня. А я был несказанно рад, что у моего певца  появилось потомство...

 

                                                                                                                   2006 г.

 

 

3.ФИГАРО

Светлой памяти жены
ПОСВЯЩАЮ

 

Весна началась рано. Уже на Герасима-грачевника южный ветер с тёплым дождём согнал грязные остатки залежалого снега. Установилась теплынь, на "Сороки" весёлыми огоньками засияли первые цветки мать-и-мачехи, а верба украсилась пушисто-серебристыми кытечками.

В заполненном солнцем лесу  зазвенели голоса синиц и восторженные трельки зарянок и зябликов, а крикливые дрозды торопливо начали обживать дубы на опушках. На даче дружно вылезли свёрнутые в тугие тёмно-зелёные с малиновым отливом трубочки листья тюльпанов и похожие на нежные пальчики младенца прозрачные пёрышки нарциссов, а в конце марта кисейно озеленились кусты крыжовника и смородины. Рядом нежно заголубели удивлённые глазки подснежников.

"Рано март веснянку затягивает - ненадёжное тепло", и с Благовещенья засиверило. Весь апрель паморозки перемежались мрачными днями с вязкой наволочью, сыпавшей снежными зарядами. Даже в начале мая сеялась мелкая мжичка - крупчатый снежок с дождём. Природа замерла, и больно было видеть съёжившиеся, наклюнувшиеся почки на черёмухе, берёзе, липе, набухшие цветочные бутоны на абрикосах и войлочной вишне. Куда-то попрятались и озябшие птицы.

Развешнилось лишь на первой неделе мая, развернули радостно-зелёные листья уставшие от ожидания тепла черёмуха, берёза и низкорослые кустарники, розовато-белой пеной окутались абрикосы и войлочная вишня.

На подросшей, разветвившейся грушине объявился мой долгожданный певец, радостно пропел приветственную песнь:

- Трюи-вить! Тэк! Тэк!-тиву-тиву-тох-тох-тох-туру-туру-цвирк!   

Услышав знакомую трель, я воткнул вилы в землю и поспешил к грушине:

- Здравствуй, соловушка! Как я рад снова видеть тебя.

И поклонился птице.   

В шестой раз из странствий вернулся мой голосистый! Меня поражала беззаветная привязанность птиц к родным местам. Помню, в деревне на вязе у крыльца семь лет подряд селился один скворец. В первый год он чуть не угодил в когти соседского кота, после чего на лапке, за которую успел цапнуть кот, два коготка не сгибались. На восьмую зиму бураном сорвало скворечник, он повис крышей вниз. К прилёту скворца я не успел закрепить его, так скворец сам напомнил об этом, постучав клювом в окно.

- Вовк, наш косолапушка прилетел, - позвала меня мать. - Надо скворешню поправить.

 

Меня давно интересовало, куда девается молодое потомство птиц. На опушке леса, примыкающей к моему дачному участку, несмотря на опустошительные пожары, уже шесть лет находили приют мой певец и ещё две соловьиные семьи.

Лесок рядом с дачей небольшой, гектаров около тридцати. Посажен он был по обвершью оврага и его крутым склонам в начале прошлого века барином Баранцевым. Сажали семьями, по 5-6 дубков. Расстояния между семьями около двадцати метров. Когда тридцать лет назад я в первый раз заглянул в этот лесок, он просматривался из края в край, несмотря на появившиеся в нём дикие яблони и груши, редкие заросли вишен, терновника и черёмухи, облюбовавшие солнечные опушки. Второй овражек рядом, вероятно, тоже был обсажен дубками, но из-за выходящих на поверхность мергелевых слоёв многие деревца не прижились. Зато здесь вольготно чувствовали себя занесённые ветром шумливые осины.

Оба оврага подолами сходили к широкой разлатой лощине. Ещё лет двадцать назад под крутым обрезом южного склона по удолью лощины, путаясь между цепких корневищ ракит, протекал чуть заметный ручеёк. Питали его несколько родничков-студенцов. На старых дачах был проложен водопровод, но воду для питья брали из них. Каждый ключик заботливо оплели лозой и к каждому по склону проложили тропки со ступеньками. Со временем уровень вод понизился, ключики с живой водой иссякли. Исчез и бормотун-ручеёк.

Склоны лощины и разлогов лесхоз пытался засадить саженцами хвойных пород, но безжалостные пожары сметали хрупкие деревца. Лишь у развилки прижилось несколько ёлочек и сосёнок, да на взлобке у леса устояли десятка два лиственниц.

 

...На мою семью обрушилась беда - у жены обнаружили опухоль. Кто-то посоветовал попить отвар из цветущих сосновых почек. Миновав ещё не оправившийся от пожара лесок, я вышел к старым дачам. Эти участки лет пятьдесят назад выделили работникам механического завода. На них стремились посадить как можно больше плодовых деревьев и ягодных кустарников, и старые дачи со временем превратились в сад. Теперь многие  участки оказались брошенными и покрылись густой порослью слив и вишен, высокой дурной травой. Кроны вишен и слив начали покрываться весенней цветью, делая их похожими на залежавшиеся сугробы среди высоких сухих будыльев бурьяна.

И тут я остановился от неожиданности - на каждом таком участке распевало по соловью. Так вот где селились молодые! Здесь им ничто не грозило - ни опустошительные пожары, ни одичавшие кошки, ни шумные любители шашлыков. Их песни звучали задорно и светло.

Я постоял, прислушался к соловьиным трелям, надеясь найти мелодии, похожие на проникновенные рулады моего певуна, но звучавшие напевы сильно отличались беззаботностью и бесшабашностью...

Дорога шла по верхнему краю лощины. Ни одной тропинки к целебным родникам не сохранилось. Ступеньки осыпались, сровнялись с землёй, затравенели. Стало горько оттого, что природа из-за нашего отношения к ней изменяется не в лучшую сторону.

Около уцелевших сосёнок я поразился, насколько они пострадали от пожара - стволы обуглились до черноты, огонь опалил и нижние ветви. Но деревья были ещё живы, верхние ветви свежо зеленели, на кончиках каждой веточки золотились тянущиеся вверх цветущие почки. Как нарядно смотрелись бы в эту пору сосёнки, словно украшенные новогодними свечами.

Отыскав жердь с гвоздём, я пригнул одну из ветвей и набрал несколько горстей почек.

 

Когда вернулся на свой участок, на крайнюю от леса яблоню залетел соловей и бойко пропел:

- Фигаро-Фигаро-так, Фигаро-Фигаро-тук!   

Вспомнилась ария из "Севильского цирюльника". Озорник где-то её услышал и перенял.  Меня это так удивило, что я решил повнимательней рассмотреть шустряка.

"Фигаро" / так я его окрестил  / сидел на верхней ветке ещё безлистой яблони и выглядел нехоровито - чуть покрупнее обитающей в домике рядом мухоловки. Я не сразу-то и заметил его среди мелких сучков. Уж слишком он был мал - щуплое тельце и крохотная головка, едва видны тонкие лапки и чёрные точки глаз. Небо затянуло тучами, и его оперение казалось тоже невзрачным, серым, как у мухоловки. Раскрылетившийся, зябко вздрагивающий от накрапывающих дождинок, он вызвал только жалость.

Фигаро заметил меня, повертел головкой по сторонам, раздумывал, что ему делать - петь или улететь в лес, но тут на растущем рядом с дачным участком дубе появился мой голосистый и издал призывные звуки:

- Цвик! Цвик!   

- Тьвьик, тьвьик, - неохотно повторил Фигаро и почему-то ещё больше сгорбился.   

- Тии-вить!-теву-теву-то-то-то-тек! - пропел короткую трель Мастер.   

- Тьи-вить-тьеву-тьеву-тьё-тьё-тьё-тьек, - повторил Фигаро.   

По тому, как от напряжения мелко дрожали пёрышки растопыренных крыльев, было видно, как трудно давалось ему каждое колено, и мне не поверилось, что недавно он лихо пел мелодию из арии.

- Тох-тох-тох! / "Плохо-плохо!" / - недовольно оценил пение Мастер и повторил трель. Фигаро с запинками спел её, и так продолжалось до тех пор, пока он не исполнил трель чисто и певуче.

- Так! Так! - одобрительно отозвался Мастер и перешёл к более сложным трелям.       

 Тут я заметил, что с каждой новой трелью Фигаро всё меньше времени и сил тратил на повторы. Распрямился, прижал крылышки и стало видно, как подрагивает его горлышко при исполнении мелодий. Спустя некоторое время он без запинки отчётливо и певуче повторял трели, спетые Мастером, и чувствовалось, что петь ему понравилось. Правда, в конце урока произошла запинка, вместо колена "Океть" ученик пропел "О кей!" Мастеру не понравилось заморское словцо и он разнообразил колено: "Окить,окив, окий..."

Урок продолжался более часа и лишь, когда Фигаро чётко и голосисто исполнил целую строфу:

- Трюи-вить! Тэк! Тэк!-тига-тига-тёнь-тёнь-тёнь-тюру-тюру-тюх-тюх-тюх-тёрёк-тёрёк-футь-футь-футь-тек! - Мастер одобрительно цвиркнул и улетел к прошлогоднему гнездовью в зарослях вишняка и малины.

 

А Фигаро распелся. Перелетел на взявшуюся белоснежным цветом алычу и, хмелея,  выплёскивал трель за трелью. Пропоёт одну строку нежно и плавно, следом задорно и торопливо следующую и вдруг рассыплет раскаты. И так весь день.  

На следующий день заглянул Тихон Петрович:

- Новый песняр поселился?      

Крепко он за зиму сдал. Потёртая куртка свободно висела на сутулом, исхудавшем  теле, глубже ввалились испещрённые морщинами щёки, изо рта выглядывало два кривых, тёмных от курева зуба, но в глазах мерцал прежний огонёк. Приблизился к цветущему деревцу и, обопнувшись грудью о черёмуховый посох, долго слушал и внимательно рассматривал поющую птаху.

Вернувшись, удивлённо произнёс:

- Дробноват он, но нутром  уёмистый.   

Потом добавил:

- Хоть и шибко поёт, но душу не греет.   

- Он только учится петь, - заступился я за Фигаро.   

- А где наш песняр поселился?   

Я показал на заросли вишняка.

- Пойду, - засуетился старик, - на пёнушке посижу и нашего сладкого послушаю.   

Тяжело припадая на левую ногу, он медленно поплёлся на опушку.

А я стал прислушиваться к Фигаро. Пел он самозабвенно и задорно, но его трели отличались от трелей Мастера. В них не было ни починов, ни оттолчек, двухслоговые и даже трёхслоговые колена исполнялись торопливо, теряя напевность и задушевность. Ох, этот перепутный возраст! - всё воротить на свой салтык, отвергая опыт старшего поколения. Порой Фигаро включал в свои трели совсем неблагозвучные колена: "тррототу, тороко, тяга..." Особенно меня раздражало частое "о кей!" Настырное заморское словцо заменило у молодых десятки русских слов: да, хорошо, превосходно, великолепно, браво и... Вероятно, Фигаро перенял его где-то в дальних странах, а может, у подзагулявших любителей отечественных шашлыков.

Внешностью и страстью к пению Фигаро напомнил Павлика Мельникова из нашей деревни. Небольшого роста, щуплый, очень подвижный. "Жвавый и лажий  / резвый и ловкий / малый, одним словом - живжик," - так отозвался о нём столетний дед Кирюха.

Восемнадцатилетним пареньком Павел ушёл на фронт и неплохо воевал. Когда в конце войны после ранения на костылях вернулся домой, на его груди звякало несколько медалей. В госпитале Павел научился играть на гармошке. В деревне - где гармошка, там и молодёжь. Гармонь купить было трудно, их изготовляли кустарно. Этим в соседней деревне занимался Коля Сербиянка. Доковылял Павел до кустаря, но тот отказал ему:

- Гармонист сам должен сладить свой инструмент.   

За полпуда муки Павел у одной вдовы выменял завалявшуюся, побитую молью и погрызанную мышами гармошку. Переклеил меха, перебрал планки и клавиши. Долго возился с пластинчатыми язычками и клавишами, пока не полились чистые звуки. Гармонь получилась нарядная и голосистая, и он вскоре стал первым гармонистом в округе. Ему очень нравилось играть и, если бы не надо было помогать постаревшему отцу на мельнице, день и ночь не выпускал бы гармошки из рук.

 

Алыча отцвела, поблекшие лепестки осыпались, но следом весёлым цветом взялась грушина и Фигаро перебрался петь на неё. А вскоре белёсым туманцем окуталась черёмуха и певец перебрался в её густую крону и, шалея от дурманящих запахов, рассыпал задорные и раскатистые трели.

Меня его пение не волновало, здоровье жены ухудшалось с каждым днём. Зато его трели нравились молодым соловкам. Поплескавшись в ванной, почистив и уложив пёрышки, они кокетливо подпархивали к певцу, но Фигаро пел и пел. Ни одной любовной игры. Не было перерывов и во время устройства гнезда.

И Тихону Петровичу Фигаро не нравился, на песенную терапию он ходил к старому знакомцу. Видя, как преображается старик, я привёз на дачу жену. Может, развеют её горечь задорные соловьиные песни.

Но Фигаро, заладил:

- Тигу-тигу-те-те-те, тигу-тигу-те-те-те.    

- Вот видишь, - улыбнулась жена. - Фигу, фигу - тебе, поёт.    

- Не слушай его, - спохватился я, - пойдём моего Соловья послушаем.   

- Ничего мне теперь не поможет, - вздохнула она и через день уехала на операцию.

 

Черёмуха цвела до конца мая и Фигаро всё пел. Потом пахучими белоснежными зонтиками украсилась калина и певец перебрался туда.

Соловьи перестали петь 7 июня, Мастер - 12 июня. А Фигаро... Неужели ветреник не обзавёлся семьёй и пропел счастье.

Фигаро пел до 26 июня. На ягодных грядках появились тёмно-серые птенцы, юрко сновали между грядок. На жерди, которую я приспособил для подвязки помидоров, заметил сидящую соловку. Озираясь, она зорко приглядывала за слётышами. Изредка с короткой трелькой подлетал Фигаро и совал то одному, то другому гусеницу или комаху.

Но где же гнездилась соловка. Вдруг тревожно заквокали дрозды и на участке появился огромный чёрно-белый кот.

- Крракррек! - вскрикнула соловка и соловьята, как мышата, устремились к раскидистому кусту японской айвы.

Куст айвы разросся, ветки густо переплелись, стали непролазными даже для мелких хищников. Плоды айвы нам не понравились,  но я оставил куст - уж так красиво и долго он цветёт крупными яркооранжевыми цветами. За пышную красоту и выбрали его для гнезда Фигаро с подружкой.

 

Птенцы у Фигаро появились на неделю позже. Это мне напомнило историю женитьбы Павлика. Гармонистом он стал отменным, не пил, играл с огромным удовольствием. Мог исполнить мелодии любого танца и любой песни.

Девчата сохли по нему, хотя он был неказист - ростом невелик, прихрамывал после ранения. А он влюбился в Надю Емелину. И ей он был не безразличен, задорными частушками она его часто задевала. Павел воспринимал Надю как девчонку, потому с предложением не торопился. И из-за игры чуть не упустил счастье...

Однажды его пригласили играть в соседнее село. А на побывку прибыл Васька Болтнев, долговязый, слегка сутуловатый лейтенант. И ему приглянулась Надя. Узнав об этом, родня Васьки начала её обхаживать:

- Офицерской женой будешь. Это тебе не навоз на ферме ворочать.    

Время было такое, что перебирать не приходилось, и уговорили девку Болтневы, хотя Василий был на десять лет её старше.

До Павлика весть дошла в первый день свадьбы. Она проходила на улице под раскидистым клёном. Когда смеркалось, к невесте подошла одна из подружек и что-то прошептала. Надя побледнела и поднялась из-за стола.

- Ты куда? - схватил её за руку Василий.  

- Пусть невеста прогуляется. - Надин дядя Фёдор опустил тяжёлые ладони на его плечи.

Надя зашла за угол дома и попала в объятья Павла:

- Ясонька моя, никуда тебя не отпущу.

Поднял её Павел на руки, перенёс через речку. На другом  берегу их ждала запряжённая бричка...

Вот и Фигаро чуть не пропел счастье. Нашлась влюблённая в его пение соловка и дождалась момента, когда суженый уделит ей внимание.

И в период кормления птенцов Фигаро пел. Поёт, поёт и спохватится. Шмыгнёт в кусты и через некоторое время появится с добычей, взлетит на дерево и опять поёт.

Вскоре соловьята стали перепархивать с куста на куст и тогда семейка Фигаро перекочевала в лес. И оттуда ещё неделю доносились короткие трельки неугомонного певца.

Много его необычных колен я записал в свой блокнот. В августе записная книжка исчезла. Придя на дачу, я повесил куртку на крыльце и пошёл собирать сливы-падалицы. Когда вернулся, "молнии" на куртке были расстёгнуты. Деньги, документы, сигареты на месте, пропал только блокнот с моими многолетними записями. Кому они понадобились?

Потому я и не смог провести анализ трелей Фигаро. Бойкие и задорные, похожие на бесшабашные песни теперешних поп-певцов, они не трогали сердца - ни моё, ни Тихона Петровича. А вот стародавний насельник порой прилетал на заветную грушину и, чувствуя моё подавленное состояние, пел сначала что-то печальное, созвучное моему горю, потом его трели становились нежными и задушевными, и отлегала боль. На душе становилось светлее и невольно верилось, что страшная беда минует.

Но в мрачное ноябрьское утро, как раз на Казанскую, моей соловки не стало. Она мужественно и даже с улыбкой прошла ад онкологического лечения. Лишь один раз я увидел слёзы в её глазах, когда после химиотерапевтической процедуры она, словно парик, сняла с головы густые, чёрные, почти не тронутые сединой волосы...

 

         Как-то я смотрел телепередачу о Намибии, богатейшей, а потому многострадальной и нищей стране в Южной Африке. Телеведущий с восторгом рассказывал о некоем новом русском, основавшем в тамошней столице успешный ресторанный бизнес  на приготовлении деликатесного блюда из соловьиных язычков. Меня затрясло. Это ж сколько пернатых изводит преуспевающий негодяй - сотни? тысячи? А сколько за год? Неужели и у нас истребят пернатую гордость - соловьёв?

 

Обычно, как я подметил, при ранней Пасхе бывает ранняя весна, а при поздней - поздняя. Но несколько лет подряд снежный покров сходил в середине марта, нахлынувшая теплынь ускоряла пробуждение природы, и в начале апреля появлялись первоцветы, прозрачной кисеёй озеленялись черёмуха, берёзы и кустарники. Благовещенье тоже оказалось тёплым, зацвели абрикосы и войлочная вишня. Через несколько дней взялись ликующим цветом и сады.

 

После смерти жены жизнь потеряла смысл. Что-то во мне надломилось, резко ухудшилось здоровье. А тут ещё навалились материальные трудности. Льгот у меня не было, квартплата съедала почти всю пенсию. Возникли трения и с нотариусом: он признал наш сорокалетний брак недействительным, так как в "Свидетельстве о браке" было исправление.

 

Дачный участок я хотел бросить. Продать его в наших местах невозможно, к тому же плата за межевание и оформление документов обходится дороже стоимости участка. Но в середине февраля, когда подошло время сеять рассаду, мне приснился сон. Будто бы на даче вдруг открылась калитка и вошла жена: "Пришла посмотреть, как ты без меня управляешься". 

Утром мне стало стыдно. Сходил в цветочный магазин, купил земли и в ящиках посеял семена. К моему удивлению, уже на третий день появились дужки ростков, даже капризные перцы вылезли густой щетиной.

 

На участке я появился в середине апреля и под навесом крыльца опять обнаружил устроенное дроздами гнездо. Заглянул в него, где уже лежало два голубеньких яичка. Прошёлся по участку. Высоко подняли бутоны тюльпаны и готовые распуститься нарциссы. Вовсю цвели крыжовник и смородина, войлочная вишня и абрикосы, и сад был заполнен работным звоном пчёл и гудом шмелей. Два птичьих домика облюбовали синицы, а в третьем поселилась так рано появившаяся в этом году вертишейка.

Я подошёл к ещё безлистому, но уже украшенному мелкими оранжевыми пупышками кусту японской айвы. У самой земли в густом переплетении веток заметил присыпанное палой листвой гнездо. Размером оно было чуть поменьше, чем у дроздов, но сплетено из сухих травинок тщательно и прочно. Даже прошлогодний выводок не помял его.

А через неделю, как раз перед Пасхой, на кряжистом дубе около моего участка объявились соловьи - мой старый знакомец и Фигаро. Ко мне зашла выразить соболезнование соседка по даче. И вдруг соловьи одновременно разразились такими приветственными песнями, что мы невольно прервали разговор, а шедший по дороге мужик остановился и изумлённо воскликнул:

- Во дают!     

И была понятна соловьиная радость. Когда начали поджигать лес, кто-то вызвал пожарную команду и она отстояла большую часть леса и участок, прилегающий к дачам. Сколько раз соловьям в родных краях приходилось обживать безрадостные пепелища! А сейчас зелёным кружевом листвы оделись многие деревья и кустарники, озеленились густые заросли малины, белыми пахучими облаками окутались терновник и черёмушник. Высоко выбросили стебли крапива, дудник и злаки. И поляна у опушки леса украсилась весёлым пестроцветьем: тут и ярко-лиловые куртинки нежных фиалок, и небесно-голубые глазки незабудок и вероники, а между ними сплошное полыхание одуванчиков.

Старый насельник обосновался в зарослях вишняка и малины, а Фигаро облюбовал отцветающую черёмуху на моём участке.

Перед майскими праздниками начали распускаться дубы, наступило похолодание. В это время самка дрозда уже сидела на яйцах, но когда я появлялся на участке, она стремительно слетала с гнезда и, тревожно квокая, металась с дерева на дерево. Я пытался словами успокоить её и обходил крыльцо, но самка к гнезду не возвращалась. Многие птицы утепляют гнездо пухом, у дроздов яйца лежали совсем открытые. Опасаясь, что они переохладятся, я как можно меньше бывал на даче.

 

На окраине леса поселилось сразу семь соловьиных семей. Меня заинтересовало, как соловьи будут петь в куче. Поначалу они пели по очереди. Пропоёт один свою трель, потом другой, третий... А через некоторое время стали появляться певческие диалоги, один певец исполнял двухсложные колена, а другой - однослоговые. Порой трели исполняли три соловья и в таком исполнении пение воспринималось, как одно целое, словно их исполнял один певец. Может, мне посчастливилось бы услышать пение и соловьиного ансамбля.

И всё-таки для исполнения сольных трелей соловьи держались подальше друг от друга. В "Соловьиный день" Фигаро избрал дальний угол на моём участке, на крыше пустого мухоловочника. Пел как никогда певуче и распахнуто. Вдруг раздался щелчок и что-то стукнуло в птичий домик. Фигаро встрепенулся, перелетел на высокий дуб и там продолжил восторженную песню.

Что же потревожило певца? Я вышел за калитку и на углу участка увидел верзилу с пневматическим ружьём, а рядом с ним безучастную худенькую девчушку. Стрелок переломил ружьё и вставил в ствол новую пульку.

А Фигаро опять залился трелями. За год он не подрос, остался таким же крохотным, что от торчащего на ветке остатка обломанного сучка не отличишь. Я давно подметил, что, когда соловей поёт, он забывает об опасности и становится беззащитным. Верзила начал целиться в поющего Фигаро. У меня потемнело в глазах - как можно поднять ружьё на соловья!

- Ты что, гад, делаешь? - возмутился я.

Верзила выстрелил и опять промазал. Фигаро юркнул в густую крону дикой груши.

Раздосадованный негодяй перезарядил ружьё и направил ствол в мою сторону.

- Уйди, дед, - процедил он, - а то стебану по глазам.     

А вокруг ни живой души. Я позвонил в милицию, объяснил дежурному, как добраться до участка.

- Выезжаем, - обнадёжили меня.    

Поджидая милицейскую машину, я вышел на дорогу, а сам прислушивался, что происходит в лесу. Дважды раздавались сухие щелчки и два соловья перестали петь. И вдруг запел мой голосистый.

Я бросился его спасать, но не успел. Раздался выстрел, певец, поперхнувшись, окнул и трель его оборвалась.

Убийца схватил подстреленную птицу и умчался в глубь леса. У меня подкосились ноги и я бессильно опустился на пенёк. В глазах потемнело, грудь рванула острая боль. Когда очнулся, мне показалось, что лес скорбно застыл  - ни шелеста, ни звука...

Милиции я не дождался. Поздно вечером позвонил дежурный с предупреждением, что меня могут привлечь к ответственности за ложный вызов.

Беда не ходит одна - ушла из жизни жена, перестал появляться Тихон Петрович и вот погиб сладкоголосый певец, с которым я сроднился.

Семь лет он избегал ловушек любителей соловьиных язычков и цепких когтей хищников в Южной Африке, семь лет он делал опасные перелёты, но и в родных местах его подстерегали опасности - одичавшие кошки и собаки, пронырливые ласки и ежи, а теперь и соловьиные убийцы.

Когда я написал первые части "Моего Соловья", то задержал публикацию на два года, опасаясь негодяев, которые изловят певца, проникновенными трелями исцеляющего души и недуги. И вдруг такая кончина... Неужели и у нас объявились охотники за соловьиными язычками?

И ещё меня поразило поведение девчушки, вероятно, дочери убийцы, с её безразличием к происходящему. Неужели её юное сердечко уже очерствело?

 

У самки дрозда вывелось пять птенцов. Хоть моё присутствие на участке мешало дроздам кормить их, через неделю птенцы оперились, и самый крупный из них, стоя на краю гнезда, стал помахивать крыльями. На следующий день он перекочевал на перило крыльца. Когда я проходил рядом, он не обращал на меня внимания, смотрел перед собой, словно думал думу. К концу дня он исчез, а на краю гнезда пробовали крылья уже два птенца. Через день гнездо покинул весь выводок.

На опушке леса из семи соловьёв уцелело трое - среди них и Фигаро. Те в колючем терновнике после покушения пели осторожно, короткими трельками. А Фигаро, облюбовав кряжистый дуб у дороги рядом с моим участком, пел, как будто ничего не произошло. Он, правда, тоже сторожился, при приближении человека затаивался в кроне дерева. Потом  перестал обращать внимание на людей и так голосисто и восторженно запел, что многие проходящие мимо дачники останавливались. После гибели Мастера он почувствовал, что нет ему равных и запел во весь голос.

А я продолжал тосковать по сладкоголосому Мастеру. Надо, надо было бы записать его трели на магнитофон. Вероятно, у птиц, как у людей, гениальные певцы родятся редко.

Соловьи прекратили петь 12 июня, а Фигаро по-прежнему пел. Через несколько дней на жёрдочке появилась соловка, призывно издала негромкие звуки, и из-под куста айвы высыпало пять неуклюжих сереньких комочков. Соловка слетела на грядку и разгребла муравьиную кучу. Птенцы окружили мать и всё дружнее стали склёвывать лакомые яички. Хорошо, что весной я не стал трогать соловьиное гнездо. Вероятно, самка использовала его для новой кладки. А может, соловьи устроили рядом новое гнездо, но в этом можно разбраться только будущей весной.

Через несколько дней соловьята начали перепархивать с ветки на ветку и перебрались на опушку леса. Там к кормлению птенцов подключился и Фигаро. Меня удивило, что к разным птенцам он подлетал с разными трельками:

- Тев-тев-тев-теву, - к одному птенцу.     

- Тив-тив-тив-тиву, - к другому.   

- Тёв-тёв-тёв-тику, - к третьему.    

- Тёф-тёф-тёф-тигу, - к четвёртому.   

Что это было: своеобразный сигнал, кому предназначен корм? А может, Фигаро называл их по именам? И куда подевался пятый птенец?

Из  густой глубины войлочной вишни раздались короткие звуки:

- Сить-сить-сить.  

Было в этих звуках что-то печальное, даже тоскливое, похожее на плач. Я затаился за кустом, высматривая плаксу. Он почувствовал моё присутствие, неуклюже выпорхнул из куста и опустился на ветку растущей рядом яблони. Неподвижный, взъерошенный,  нахохлившийся, птенец продолжил жалобное:

- Сить-сить-сить.     

Ему кто-то откликнулся:

- Крра! - словно скрипнул сухой сучок, но звук получился нежный, ласковый.   

Я вышел из укрытия, стремясь получше рассмотреть слётыша. Был он покрупней тех, каких кормил Фигаро. Взъерошенное оперение делало его похожим на колобок, из которого выглядывала лупоглазая головка. Птенец сидел неподвижно и, хотя я подошёл близко к яблоне, он не выказал беспокойства и продолжал тосковать:

- Сить-сить-сить.      

Ему отвечали:

- Крра! Крра! - словно говоря: "Не волнуйся, я рядом", и действительно, вскоре, недовольно зыркнув в мою сторону, к плаксе подлетела соловьиха с козявками в клюве. Она опустилась рядом с птенцом, торопливо сунула добычу в широко раскрывшийся клюв и улетела. Птенец проглотил пищу и замолк.

А через некоторое время:

- Сить-сить-сить...     

Так продолжалось весь день.

Я специально сходил к окрайку леса, где кормил питомцев Фигаро. Почему он докармливает четырёх птенцов, а соловка только одного? Может, самец кормит будущих самцов, а самка - самочку?

Вскоре соловьи исчезли, подошло время готовиться к отлёту. Что ж, счастливого пути вам, мои пучеглазые, дай вам Бог избежать неприятностей в пути и не угодить в силки.

          Дай Бог и Фигаро вернуться, чтобы в нужное время подать о себе чарующую весть. И чтобы опять с комком в горле я подошёл к нему и сказал с поклоном:

        — Здравствуй, мой дорогой! Как я рад снова видеть тебя...

2009 г.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

 

Пение соловья единственно в своем роде, оно недостижимо, неподражаемо. По глубине и смыслу оно соперничает с пением человека и во много раз превосходит его полнотою и красотою звуков. Вечно изменяясь, оно сохраняет, однако, полнейшую гармонию...
 А. Брем. «Жизнь животных»

 

Давно следил за рождением этой необычной работы щигровского поэта Владимира Конорева. Её трудно назвать большой новеллой или частями рассказа: скорее это поэтичная по духу хроника – год за годом, день за днём – жизни соловьиной семьи, поселившейся у поэта на дачном участке – но почему-то записанная прозаической речью. А необычна она тем, что впервые, пожалуй, о курском соловье в литературе рассказано с такой обстоятельностью, с кружевной тонкостью описаний и с психологической проникновенностью – как о человеке! И вновь возвращаясь к её страницам, испытываешь прилив радостного удивления от соприкосновения с этой вещью, с избытком исполненной, как кажется, художнического любопытства и любви к такой невзрачной птахе, как наш непревзойдённый лирик – соловей. 

…Однажды в разговоре с Владимиром Никитичем мы сошлись в одном суждении о соловье, которым захотелось поделиться с читателем.

Брачные песни соловья разительно отличаются от брачных песен других пернатых. Не все звуковые модуляции птичьего пения способно расслышать человеческое ухо. Например, кукуший самец ныряет в дол с пронзительным верещанием, привлекая внимание самочки, а в остальном его брачная песнь не отличается от обыденного ку-ку, да ку-ку… Песня же пёстрого американского дрозда затаила в себе многие тайны. В записи его полуторасекундной трели, проигранной с замедлением в 64 раза, обнаруживаются музыкальные созвучия, подобные звуковой строфической структуре, в ней нашли цепные песенные и мелодические формы, свойственные самой прекрасной симфонической музыке, чем исследователи подтверждали и догадку о человекообразии. Соловей на его фоне едва ли не примитивист.

Но в том и дело, что человеческое ухо в реальности улавливает достоинства звучащего соловьиного пения, а таинства «шифрованных» дроздовых трелей – нет. Одно схоже. Ни дроздовые песнопения, ни соловьиные трели не объясняются простой необходимостью привлечения самки для спариванья и совместного витья гнёзд, как это видно на примере кукушек. Их пение настолько избыточно своей мелодичной изощрённостью, что поневоле навевает мысли о том, что голосовые возможности птицы – лишь инструмент более совершенного Музыканта, чем они сами. Он в звуках соловьиного пения выражает всю прелесть благозвучных музыкальных фраз, их развитие и вариативность, что находит объяснение и в представлениях о звуковом  идеале, – так называемом «золотом сечении», как о некоем соразмерном атомарном «клише», свойственном материальному миру.

 То есть, как можно понять из рассказа Владимира Конорева, соловьиное пение – это доступное человеческому слуху музыкальное творчество самой высокой пробы и отменного художества.

Владимир Конорев в этом смысле – дотошный исследователь соловьиного звукоизвлечения. Год за годом, день за днём он ходил за своими соловьями на даче с самым примитивным инструментом цивилизации, который только был выдуман – с карандашом. И записывал трели соловьёв не на уютных полосках нотной тетради, а на бумаге по-деревенски прямо: как ухо слышит. И после анализа этих записей обнаруживает, что курский соловей не только не иссяк в своём творческом изощрении, но продолжает гореть, как художественная личность. И доселе способен радовать и восхищать внимающих ему – если слушать его с любовью…

Борис АГЕЕВ


Комментариев:

Вернуться на главную