Тропинка, мягкая от прошедших дождей, тёплая, с лёгким, еле заметным парком, - пружинила под ногой. Чёрная, маслянистая, она вилась ужом среди разросшейся крапивы и кустарника, за которыми матово светилось озеро. Когда-то здесь добывали торф, с годами в громадных карьерах накопилась вода, и теперь это были самые настоящие озёра - с камышом у берегов, густыми зелёными островками и рыбой в глубине. Большинство деревенских продолжало их звать карьерами, но Таисья упорно поправляла: не карьеры, а озёра. Так звал их Павел, так и она будет всегда звать.

Солнце уже выглядывало из-за берёз - сырого низкорослого леска, куда и держала путь Таисья. Стало тепло, и она, не любившая духоты, по-молодому быстро скинула свитер (опять же память о Павле), положила его в старую холщовую сумку, вздохнула глубоко и радостно и пошла вперёд: пока солнце не встало над лесом, пока нет комаров и болото не дышит тяжело и не очень приятно.

Она вышла из дому рано и надеялась, что соседки "не усекли" её. А то расспросов не оберёшься. "Как, в день рождения? Одна, в лес? За клюквой? Да на банку-другую и за деревней нацарапать можно, а много куда? На базар не ездишь, сын уже нынче не приедет, - в июле отгостил с семьёй". В общем, хорошо, что не видели. После обеда она вернётся, отварит свежей рассыпчатой картошки, позовёт соседей, - и попируют они по-стариковски, отхлебнув по глоточку водки ( чёрт бы её побрал, заразу, да ведь ничего другого в магазине нет). Да отпробуют свежих солений Таисьи, да посидят рядком и поговорят ладком за чаем, заваренным на зверобое и тысячелистнике...

Ещё вчера она не думала ни о лесе, ни о клюкве, которую, говорят, уже выдрали, хотя в местной газете только-только появилось разрешение. Но утром, проснувшись и вдруг - со сна, что ли? - увидав как-то по-новому рябину за окном, она чуть не вскочила от неожиданного, сильного желания пойти в лес, именно сегодня, в день рождения, именно за клюквой, именно по той тропе, где ходили они с Павлом...

В то предвоенное лето клюквы было видимо-невидимо. Но хозяйство, которым успели они обзавестись, - не отпускало. Огород, корова, свиньи и, главное, маленький Валерка. Но к концу августа с огородом было в основном покончено - огурцы, помидоры собраны, грядки перекопаны, погреб ломился от солений, которым научила Тасю ещё мать. Картошку убирать не спешили, пусть окрепнет в прохладной ночной земле. И вот, оставив Валерку у соседки, Тася с Павлом, наконец-то, выбрались за клюквой.

День был такой же ясный. Сначала они шли быстро и молча, будто спешили переделать что-то по хозяйству. Потом опомнились, рассмеялись и стали больше смотреть по сторонам. У первого озера заметили шалаш. Рыбаков не было, - клёв уже кончился. Решили передохнуть немного, присели на охапку сена в глубине.

- Тась, - сказал вдруг Павел, поправляя большой пятернёй вьющиеся вихры. Так он всегда делал, когда волновался. - Смотри-ка, красота какая!

- Ara, - согласилась Тася.

В шалаше было тепло и ароматно от набухшего росой сена. Павел повернулся к жене и улыбнулся своей, почти детской улыбкой, - такой ясной и непосредственной, что не одну Тасю сводила с ума. Да вот досталась ей, и никому больше.

Она молча положила голову ему на плечо, но тут же увидела его блестящие чёрные, почти цыганские глаза, и его тёплые ласковые губы прикоснулись к её молодым, ещё пухлым, ещё ненасытившимся своим счастьем...

И снова они шли по тропинке, и голова всё кружилась от красоты, обилия воздуха, от жарких, ещё не остывших в сердце поцелуев... В тот день они набрали по корзине ягод. Клюква была крупная, зрелая, сочная. Тогда люди не гнались неизвестно за чем - не драли полузелёную, как сейчас, боясь упустить момент и отстать в этом деле от других.

Павел, Павел... Ушёл на фронт на второй день войны, прислал одно за другим три письма, и всё. Вообще - всё. Ни писем, ни мужа, ни похоронки, ни места гибели... Слезы застлали глаза. Ну, почему, почему с ней - вот так?! Куда только не писала! Пропал без вести в первые месяцы отступления. Бои, пишут, были тяжёлые, санитаров не хватало, враг зверел с каждым днём. Много в те дни и позднее появилось на Смоленщине безвестных могил. Где-то, может быть, спит и Павел.

Таисья смахнула рукавом выцветшей кофты слезы, отдышалась и пошла дальше. Сегодня слез не надо, сегодня у неё праздник. Она имеет на это право.

Валерка вырос в меру серьёзный. Ещё до армии с бухты-барахты женился на городской - приезжала после техникума отрабатывать два года в библиотеке. Девчонкой была ещё ничего, а невестка оказалась злая. Всё не по ней, всё не так. Живут в городе, к себе не зовут, и сюда приезжают только за грибами-ягодами, причём готовыми. Валерка - ни то, ни сё, не в отца пошёл. Или городская жизнь его таким сделала? Был здесь хорошим механизатором, а сейчас на каком-то складе работает.

А вот и болото. Хлюпая по мху, Таисья вышла на свою любимую поляну. Здесь они тогда с Павлом брали ягоду. Правда, сегодня кочки не краснели от неё призывно-празднично, лишь светились отдельные ягоды-огоньки, да во мху можно было поцарапать ещё той, что была уже притоптана многими и многими сапогами, но не раздавилась и сейчас выглядывала озорно на свет.

Ничего, что ягоды мало. Зато крупная и спелая. И крестьянские руки Таисьи -горстка за горсткой - брали клюкву в корзинку. И снова она видела себя молодой, и снова улыбались ей глаза Павла, и вновь она была счастлива - пусть не так, как тогда, но главное - счастлива...

Корзинка была невелика, литров на пять-шесть, но потрудиться пришлось. Уставала с непривычки спина, руки ело от порезов осокой. Она уже представляла, как пошлёт ягоды в город, Микитке, внуку своему, последней любови своей и заботе, - как прямо перед собой увидела большие резиновые сапоги.

"Ну, тетеря, - ругнула она себя. - Как глухарь, ничего не слышу. Что значит - любовь вспоминать".

- Ну и как, бабуля? - молодой высокий мужик хитровато смотрел на Таисью.

" Вот оно как! Бабуля!" - повторила она про себя и спокойно ответила:

- Да так, беру понемногу. Остатки сладки. А вы, видать, городской?

Мужик продолжал рассматривать её, будто оценивая. Таисье стало не по себе. "Господи, да что ему со старухи! - успокоила она себя и на себя же рассердилась: - Рано, в старухи-то!"

А мужик осмотрел её всю - от старых, со стёршимся лаком, сапожек, до белого в цветочках платка, потом перевёл взгляд на корзину...

- Хороша клюква!

- Оно, конечно, да брать-то - ох, несладко! - и Таисья тронула поясницу, стараясь вызвать у мужика участие, а, может, и улыбку.

- Это точно, - подтвердил мужик, глядя как-то искоса. - Я вот тут... на озере рыбачил...

- Ну и как?

- А ни черта не клюёт!

- Ну, может, свечереет, тогда уж...

- Да чего там... - протянул недовольно мужик и вдруг крикнул: - Отдай ягоды!

- Ты это чего? - Таисья не ожидала такого поворота.

- Чего, чего! Ты здешняя, я вижу, ещё наберёшь себе. А мне домой пора. С пустыми руками явлюсь, загрызёт жена.

- А чё жена-то, - жадная?

- В том-то и дело! - подхватил мужик, делая на лице что-то вроде улыбки.

- Ну, ты это... давай пополам! Не могу я тебе всю отдать, понимаешь? - попросила Таисья. - Я её... не одна брала.

- А с кем? - мужик стал озираться.

Таисья хотела всё рассказать ему, но что-то её останавливало. Сердце, наверное. Этот чужой, грубый мужик уже оборвал её праздник, чего ж ещё от него ждать?

- Ладно, мне некогда. Не хочешь добром, так возьму! - И мужик протянул руку к корзинке.

- Не дам! - Таисья, уже плача, схватилась за ягоды.

- Ладно, скажи ещё спасибо... другой бы чего похлеще выдумал... - Мужик вырвал корзинку и быстро пошёл прочь.

Таисья в бессильи опустилась на кочку и разревелась...

Домой она шла медленно. Закат уже скользил по озёрной воде, меняя краски, навевая лёгкую грусть. У последнего, третьего озера, Таисья присела на пенёк. У ног шевельнулась лягушка, замерла, глядя на незнакомку, готовая прыгнуть прочь.

- Ну, что, дурочка? Боишься? А ты не бойся, ты здесь хозяйка. Злой человек - он придёт и уйдёт, а мы с тобой останемся, так-то вот...

Лягушка слушала...