ПО БЕЛУ СВЕТУ
Привычный к травле и к извету,
и к блиндажу, и к шалашу,
я русский дух по белу свету
благословением ношу.
И вижу то, что светлым душам
даёт он крылья и простор,
а душам падшим и потухшим
являет горечь и укор.
И потому одни радушно
его встречают там и тут,
другие ж злобно и натужно
о нём нелепицы плетут.
И если первые при этом
как бы душой воскрешены,
то тем, вторым, и их клевретам –
привет от первых с вышины.
Изветчики не рады правде,
и белый свет не в радость им.
И оттого в любом обряде
им русский дух невыносим.
Простите, у кого до рези
от русскости в глазах искрит:
такой натуры – хоть ты тресни –
внутри не удержать, не скрыть.
Взлететь, где не бывала птица,
и необъятное объять.
Всё воспринять, во всё влюбиться,
собрать и всё раздать опять…
А я и рад – и радость эту
не глушит оговорный шум,–
что русский дух по белу свету,
по свету белому ношу.
ДУМА
Если вдруг оглядеться в пути – при езде
или пёхом – по нашим просторам,
поразит пустотою округа везде,
словно самым безбашенным вздором.
Но не имут пустынные дали стыда
за пустынность свою – и не думай,
ведь наполнена мнимая их пустота
под завязку великою думой.
Над могучим размахом лугов и болот,
над безбрежным лесным океаном
эта дума стоит как незримый оплот
вопреки головам окаянным.
С ней во благо любая творится из треб,
какова ни была бы потреба,
и скрепляются дали в единую крепь,
вширь и ввысь – от земли и до неба.
Ни циклон не помеха, ни злыденный ум
для её бытия-бытованья.
Не соперница ей никакая из дум,
даже самая передовая.
Ведь душою питает её – не молвой,
сам, бывало, себя обескровив,
и бесбашенный самый, и передовой
из великих народов-героев.
Вот стоишь одиноко в ночи луговой –
ни души бы казалось на вёрсты –
и немеешь от чувства, что над головой
у тебя не одни только звёзды,
что какая-то сила волненьем идёт
у тебя по душе и по телу
и глаза открывает на мнимость пустот,
приобщая к великому делу.
НА ЗАРЕ
Будоражащий вид заревой:
по-за далью багрец с синевой
вперемешку. И тем согласуется он
с этим путаным светом, блажным до смешенья сторон.
Взбудоражен, стою на юру
и вперяюсь пытливо в зарю,
напряжённо пытаясь прошарить ответ
на вопрос немудрёный: закат это или рассвет.
Если дело – к закату, тогда
дальше лишь темнота, пустота,
а, возможно, и хаос, разруха, распад…
Если это – закат, значит, все по берлогам и спать.
Если это – рассвет, нипочём
ни нужда, ни тиран с палачом.
И не важно, что страшно и стол постноват.
Если это – рассвет, значит, время настало вставать.
Как ни вперивайся в горизонт,
взор препятствие не прогрызёт.
Но уверено сердце, что это – рассвет.
А для сердца живого других вариантов и нет.
А последнее значит одно:
рановато ложиться на дно.
И ещё: в этой вере я не одинок.
Ох, и славным же выдаться должен грядущий денёк!
СОПРОТИВЛЕНИЕ
Когда проруха с обрыва, с краю
толкает в прорву – чтоб удержаться,
я сам в сознанье своё втираю:
цепляться даже за призрак шанса.
И если падать, не чуя склона,
а дальше, ниже – чернеет бездна, –
я верю, знаю определённо:
сопротивленье небесполезно.
И даже если в пучине с навью
сжимает ужас больней железа –
я свято верю, я точно знаю:
сопротивленье небесполезно.
Проруха, прорва, стезя кривая…
Но светит солнце в конце туннеля
тому, кто, немощь одолевая,
не прекращает сопротивленья.
ДО НЭБА*
Сергею Михалку
Ласковые дяди, игривые дяди
подошли к мальчонке, наивность во взгляде,
угостили дяди мальчонку конфетой,
похвалили щедро за то и за это.
Не жалели дяди хвалебного слова,
интересовались, где дом у малого,
спрашивали дяди о папе, о маме
и о том, когда их «удома нэмае».
Спрашивали дяди ещё и такое:
есть ли у родителей то и другое,
кем ещё их «гарная хата богата».
Отвечал мальчонка про старшего брата.
Обещали дяденьки сказку малому,
если он братишку спровадит из дому,
если пригласит их на чай и на сушки,
поиграть без мамы и папы в игрушки…
Подходили взрослые, видные мэны
к молодому хлопцу, что топал со смены,
угощали «правдой», что вовсе не правда,
предлагали братство – без брата, но с «Прада».
Баяли, мол, можно всё сладить на славу,
«тилькы трэба» братцу устроить подставу.
А резон простой – во-вторых и во-первых:
потому что братец – по жизни «супэрнык».
Рассказали байку про бабку и деда,
разъяснили хлопчику, в чём его «мета».
Привязались и наущали подолгу,
сбили мальчугана наивного с толку.
Нашептали парубку, что тому «трэба»,
подбивали хлопца «скакаты до нэба».
Сведущие дяди, вожди-мозгокруты.
Бэз вэртання выйшло до нэба скакнуты…
________________________________________
* Здесь и далее по тексту украиноязычные слова
приводятся в русской транскрипции
ЖАЖДА
Нет, не «бей». Я не это хотел сказать.
Погоди, постой. Подберу слова.
Жажда правды. И мести слепой азарт.
Чем же больше полнится голова?
Да, не «бей». Я другое сказать хотел.
Но раз вырвалось, значит, объявлен путь.
Если ты задыхаешься в духоте,
поспеши наружу, тупым не будь.
Где же, где вожделенная рукоять?
Утолительный где спусковой крючок?...
Погоди стрелять. Как и укорять.
Прикоснись к лобешнику. Горячо?
Горячо, – сам себе отвечаю в лад, –
Но молиться будем «за упокой».
Если нет под горячей рукой ствола,
то сгодится и камень руке такой.
Погоди. Если вправду, как смерть, крепка
жажда мщенья, и слаще она, чем мёд,
почему же буханку тогда рука
вместо камня находит и подаёт?
Если так, то, видно, душой не слеп,
значит, место в ней и для правды есть.
Раздавай тогда – кому надо – хлеб.
И на вкус не пытайся проверить месть.
|
ПРОПАГАНДА
Пропаганда добра и любви,
благовестие – миру о мире,
души страждущие улови,
не томи же – вещай. Ты – в эфире.
Эй, генштаба любви соловьи,
на все стороны света четыре
не летят ваши трели, увы.
Пропаганда любви и добра,
над обрывами тихого Дона,
над привольною ширью Днепра,
на позициях Армагеддона
будь напориста ты и храбра,
и грядущей победы достойна:
на повестке – извечная брань.
По сердцам пролегает на ней
сокровенная линия фронта.
Так вещай же слышней и бодрей,
пропаганда вражды укорота,
заграждая стволы батарей,
осаждая ура-патриота.
Вот – работа. И в ней – наторей.
А в любви всякий – лишь рядовой.
И на вечной войне мы – пехота.
Ну а со стороны бытовой –
просто хочется жить. Жить охота.
И любовью бы. А для того
пропаганда – излишнее что-то,
словно против бесов – ПВО.
СВЕТ И ТЬМА
Увидал средь бела дня я тьму.
И не суть – с чего и почему.
Словно чем-то был я обнесён,
провалился – в обморок ли, в сон.
Ну и темень же явилась мне
то ли в обмороке, то ль во сне!
Но очнулся и увидел свет.
Ничего его прекрасней нет.
ПУГОВИЦА
Пуговица отпала.
Пуговка. На плаще.
Вроде какая малость!
Мелочь среди вещей.
Сущий пустяк, ничтожность –
в ракурсе бытия.
А потерял – и точно
я потерял тебя.
Помню, как пришивала
в первый – отрыва – раз.
С робостью приживала
не отрывал я глаз.
Вот – размышлял – взгляни-тка:
(чувству б такой крепёж):
пуговку держит нитка –
крепко, не оторвёшь.
Знаю, что всё – конечно.
Только ослабла нить –
словно не вышло нечто
важное сохранить.
Вроде какая малость!
А потерялась – и…
Словно пообломались
чаяния мои.
НАЛЕГКЕ
Ты прошёл по жизни налегке,
ничего не взяв и не нарушив,
от мирской мороки вдалеке,
за её пределами, снаружи.
Там, где ты устраивал привал,
приникал к земле душой и телом,
впечатлённая тобой трава
распрямляться долго не хотела.
Где – полынь тебе, где – зверобой
под ноги свои стелили мётлы,
и ветвями долго за тобой
придорожные тянулись вётлы.
Птицы развесёлой кутерьмой,
гомоном – приветными речами,
всюду, где лежал твой путь земной,
появление твоё встречали.
Даже звери, днём и под луной,
словно на предмет наиредчайший,
на тебя, на облик твой чудной
выбирались посмотреть из чащей.
Прожил ты свой незаметный век
и в виду у ангельского чина,
с виду – человек не человек,
из себя – мужчина не мужчина.
По безлюдной ты прошёл тропе,
лишь людьми не встречен и не понят.
И никто не знает о тебе.
И, конечно, никогда не вспомнит.
И кромешный мир, что было сил
пыжась, но сдаваясь понемногу,
не узрел тебя, не разгласил,
не поймал тебя. И слава Богу.
БОСЯКОМ
Над тобой смеются все вокруг.
Над тобой смеётся даже друг.
Потому что с некоторых пор
ты по жизни босяком попёр.
Потому что первым сапогом
угодил в мещанство прямиком.
А другим, сам этому дивясь,
по колено в суете увяз.
И дружок-зануда зря гундел,
будто лишь мещанство – твой удел.
Слава Богу! Боже, помоги.
Слава – Богу, чёрту – сапоги.
Дастся ли свобода без потерь?
Ты свободен, ибо бос, теперь.
И смеёшься сам над той бедой,
что смеётся кто-то над тобой.
СВЕЧЕНИЕ
На улице свежо: мороз – за двадцать.
В такую стынь стремятся одеваться
теплей и выбирают путь короче.
Светает после долгой зимней ночи.
Дела, работа… Люди – врассыпную:
до школы – дочь, до садика – сынулю,
и на работу сразу же галопом.
Кому куда, а этот остолопом
среди одной из городских окраин
стоит себе без дела, неприкаян.
И, словно пугало на огороде,
лишь он один одет не по погоде.
На нём совсем не зимняя куртейка.
И та изношена и коротенька.
И непомерным выглядит разиней
без шапки он и в обуви не зимней.
Один лишь вид его в такую стужу
бросает в дрожь чувствительную душу.
Но чудаку на холоде не колко:
стоит, слегка покачиваясь только,
и широко разутыми глазами
он созерцает чуть не космос самый.
В таких глазах, в таком широком взоре,
наверно, поместилось бы и море,
да что там море, но и самый космос.
Тут растворяется мирская косность.
В зарю уставив телескопом очи,
о воскресенье что-то он бормочет
и прозревает что-то там такое,
что не даёт никак ему покоя.
Возможно, для обычных глаз овиты,
нездешние ему открыты виды,
и к ним-то, к о́бразам иного рода,
устремлено сознание юрода.
А если приглядеться позорчее,
какое-то блаженное свеченье
во взоре у чудно́го ротозея
увидится, в душе раздумья сея.
В потёмках мира, в мареве житейском
(возможно, это отдаёт гротеском,
поскольку наблюдается не часто)
неброско два светильника лучатся.
Предзаревою дымкой утро снуло
в нутро их – зарядиться – заглянуло –
и, отражаясь в окнах мёрзлых улиц,
лучи рассвета миру улыбнулись.
И солнце, может статься, потому-то
над суетой людской и той же смутой
и поднялось сегодня, как и прежде,
что в мире есть глаза, в которых брезжит
и из которых брызжет невечерней
зарёю это чудное свеченье.
Иди своей истоптанной дорогой,
прохожий, прочь. И не замай, не трогай
брезгливым зырком, глупою усмешкой
чудесное. Иди, спеши, не мешкай.
Дела, дела… Тебе совсем не нужно
вниманье швали уделять окружной,
грузиться всякой придурью и голью,
другим сознаньем, правдою другою.
К чему такие жизненные траты,
когда в житейском с головой с утра ты?
… Когда вокруг убийственная стужа,
и души стережёт смертельный ужас. |
|
