ИСХОД ...плакала девочка. Каждый, проходивший мимо нее по перрону, невольно затормаживал блуждающий в ожидании отправления поезда взгляд и думал на ее счет различного рода предположения. Она, в свою очередь, заброшено и отрешенно держалась плечом фонарного столба, слегка наклонив, полную пышных льняных волос головку, тихенько плакала, но ни в коей мере не всхлипывала, а натурально и правильно лила слезы из больших карих глаз на белые щеки, вздрагивала крохотным телом, что исподволь отдавалось в хорошо на ней лежавшем траурном платье из панбархата, сшитом по заказу и у довольно приличного портного, коих в наше время трудно сыскать. Кстати, платье, хотя и лежало на девочке хорошо, все ж заметно отдавало старинностью покроя, отчего можно предположить, что сшито оно не в наше праздное и болезное время, а прежде и кому-то иному, от кого она могла получить наследство. Так вот, девочка стояла на мокром от слез и дождя перроне и плакала. Мимо неё проходили навьюченные грузами пассажиры, дежурные службы пути, провожающие торговки. Машинист дал сигнал отправления. Движение пассажиров еще пуще занервничало, и, когда состав мало-помалу стал отваливать, сникло. Затем и во все исчезло, и осталась одиноко плакать лишь она – девочка....
МЕСТЬ «…Лето было холодным. Небо до противного зашторено и зашорено. По краям и весями лили дожди и стреляли народные массы. Жили все ново и, по выражению многих современников, лучше прежнего. Старому, кажется, возврата больше нет, – надо скорее умереть, а то старухи обещают тепло; можно протухнуть...» – это писал мне брат из Новой России, которая теперь все меньше и меньше, тогда как и у нас в Малой России лето простудное и хлеба в полях заметно полегли. Я читал письмо первым из семьи, а мама кое-как спала в задних хатах и, на счастье, не видела моей мокроты, но я невольно вспомнил её частое: «Я тя научу Родину любить…» – когда в детстве она крепко бивала нас за проказу. Может она и справедливо говаривала, однако нынче про Родину больше молчит, и про жизнь, и про правду, и про веру… Письмо брата меня сильно заболело. Я выпил чаю, другой стакан в серебряном подстаканнике. В хате тихо спят домашние. Третий выпил, как в сенное оконце зачастила стучаньем тревога. Народ всполошился. Я выбежал босым на порог… – Ваня, мужайся, – тупился в половицы военком, – из Центра донесение, Мыкола убытый валяеця в Долинском, – глупо так и беспощадно сказал он, рука моя вздыбилась над его головой…, и он упал замертво. Верно, никого в жизни пальцем не тронул, а тут рука сама. Скверная вышла история: и брат погинул, и военком замертво упал.
БОИ БЕЗ ПРАВИЛ ...удар, еще удар, сильнее бей… – из последних сил кричал на верхние трибунах тот, кому больше всего в жизни верил умерший телом, чья душа еще продолжала держаться глубинного сердца и вовсе не пыталась разорвать клеть груди, и тот, кто по должности обязан давать свисток ревущей публике, застыв в движении руки, безумно молчал, и уже из зала на ринг забежал судья центрального боя и прямо дал гудок конца, а нападавший, не будучи уверен в правильности решения вопроса, все ж пнул напоследок поверженного раз за разом кулаком в сердце сверху... Однако душа и тогда не оставила тела... Спортсмен-победитель сам поднял свою руку Виктории, потому что судья на ринге так и остался вне игры, а зал на удивление, никак на то не отреагировал и почему-то, против обыкновенния, смолк до той степени, что было слышно шум скрипевшего жидкими ударами сердца... – Он будет жить, – сказал тихо тайный наблюдатель движения судьбы поверженного. – Как? – искренне подивился столь странному заявлению соглядатай, когда в затхлой безжизненности августовского зноя ночи прогремели одна за другою несколько коротких очередей пулеметных лент, перерезая темень пополам. – Достаточно просто, – ответил ему наблюдатель. – Дело не в поражении, а в предательстве теми, кому он всегда поверял свою участь, кто должен быть разоблачен не только высшим судом, но и на миру, что, кроме его самое, никто не способен сделать. Я вижу его бой ни первых сто либо десять раз, а в целом, как принято было говорить при старой власти, в собраниях, и вижу завершение помыслов, и верьте мне на слово, он от себя никогда не откажется: такова природа великого бойца идеи! Далее они шли молча по гремящему теперь беспрерывными канонадами артобстрелов городу, гудевшему везувием и полыхавшему в малиновом цвете. Люди в испуге блудливо крались в подвалы и воронки уже разорвавшихся мин и нелепо припадали, а то и вгрызались в землю, надеясь на спасение. Бесхозные собаки не рыскали по помойкам и безобразно валявшимся трупам, а по-человечьи выли на обглоданную рыхлую в жарком свете разрывов луну. Не стреляя из табельного оружия, – так оно именуется у обеих команд войны, – бежали друг от друга бойцы и беззаконники, хотя, впрочем, кто мог знать на обломках империи Закон, да и мог ли он быть столь скоро замешан на не сохнущей спешно тягучей крови... – Земля-воздух, – за спиной соглядатаев, что обухом по голове из-под куста бархотно сизой от бетонной пыли туи громыхнул командир, – по сволочи... – и дальше не разборчиво, по матушке, направил снаряд в мирное белое жилище казака Ивана. – Вот вам, – надтреснутым голосом сказал наблюдатель, – и свой свояка видит из далека, а вы: "Удар, еще удар...” – Ну ударили, так встань и ответь, что б опосля не повадно было. Знаю, – отмахнулся от пытавшегося возразить соглядатая, – скажите-де гражданская война. Все это словесная шелуха либералов, которые и довели нашу жизнь до позорного держания животного столба, до потопления родины в крови: чушь на постном масле! Надо честно признаваться себе самому, что есть правда и тогда никакая дрянь не коснется ваших волос. – Но вы же, – начал было возражать соглядатай, однако наблюдатель его тотчас отпрянул: – Нет, не я и даже не вы, а мы сообща, по алчности человеческой сути, по неумности своей променяли шило на мыло и потому нам дано таковское лекарство от многочисленных болезней, и поделом дано, и, будьте покойны, что либерализм крикунов вчерашнего дня аукнется не только нам, но и детям нашим. Сейчас же рекомендую вам спуститься понижее, к реке, где и бьет потишее, да и ночь скоротать у казаков сручнее, да и отобедать пора: свитанок близиться, – и рукой властно на луну кажет, – заегозил подлый – боится солнца, – что и не понять кому пиняет в карминном крике пушек и ракет… *** … не ходи до скотины, мать, – глухо в темноте хаты назвался куренной, – ей трассером кишки на гумно вывалило, – потоптался сапогами на пороге и добавил безразлично, – ставь воду греть: пойду разбирать на мясо, – и пошел, и наткнулся на крыльце на соглядатаев. – А вона и вспомагальци, – сказал неведомо кому. – Воюешь, – протягивая руку, заметил куренному наблюдатель. – С коровами, – в сердцах матюкнувшись, ответил злобливо. – и ты бачу тоже дивишься. – Дивуюсь, – признался наблюдатель. – Паны дерутся – у казаков чубы трещат! – А у скотины трассерами животы порятся. Идем, подловчишь. Глядишь, до свитанку и свижины откушаем: хорошая была корова, да вышла. Скидывай сорочку и дружок нехай скидывае, небось давно парного не снедав. Хорошо ж твоей Ганьке – на Москве не стреляет по нашим, ну да ниче, идем, – и оне сообща сняли рубахи и пошли разбирать Зарю... *** …удар, еще удар и мы на верном пути, – кричал из долговременной оборонительной точки команды незатейливый управляющий вверенными ему войсками и ему подобным неказистым управленцам для дублирования по соответствию чинам по нижнему рангу, раздражительно морщась от неспанной ночи, и, поглаживая свою безмозглость, задиристо отнекивался от пособников, – не мешайте, Христа ради, дайте хоть кофию выпить. – Шифра из Центра, – босяковато мешкает щеголеватый порученец. – В грубку кинь и скажи в двух словах, чего им там неймется? – Требуют скорейшего решения, – отвечает порученец. – Скорейшего, – гневался управляющий, – всем всегда скорейшего, а когда меня у тюрьму белого солнца Магадана упрячут, они с сухариком черным будут? – и как-то обмяк и совершенно по-деревенски, по-домашнему к окружению: – Устал я ребята, – говорит, – давайте мне припасть к постели, покой дайте, иначе до рассвету дожить не дадут. Меняй Вася, – говорит порученцу, – декорацию, не то отойдет душа и останетесь вы сиротами без управляющего, как та Заря казака Ивана, что нашим снарядом скопытилась. Горьше старого заживется, – и откинулся на алую спинку командного кресла диковинно ухмыльнувшись, сраженный с крыши клуни снайперским выстрелом наблюдателя.
ТРИ ИВАНА Он был...Она была...Прощались очен-но долго. Она уехала на Запад, он уехал на Восток. Погоды стояли хорошие. На западе цвели вишни, на Востоке цвели абрикосы. *** ...Она его любила. Он к ней не приезжал. Она работала работу. Она вышивала жизнь. Каждый день Маруся выходила в поле, собирала лаванду и смеялась над собой. Она ждала его, потому что внутри тела зрело мечтанье; она очень не хотела обмануться, а Ваня работал начальником строительства железных дорог. ...Каждый день Ваня прокладывал стальные магистрали. Ему нравилось его деланье. Он не замечал Марусю. Маленький Ваня рос долго. Маленький Ваня построил дом для мамы Маруси из саманного глинобитного желтого кирпича; домишка абы какой, но не тесный... *** ...Маруся устала ждать. Солнце всходило и заходило. Вишня давно отцвела. Желтый подсолнух пожух. Маленький Ваня научился курить табак. Маруся плакала, а дождь над ней смеялся... *** ... Солнце было большое и Ваня был большим начальником. Он любил Родину и боялся женщин. Ваня ходил по пустыне и всегда вспоминал свои любимые песни Пескорайковки. Он плакался о Донце, ругался на Красный Лиман и молился на купола Святогорского монастыря, уповал на иссиня-белые меловые горы. *** Маленький Ваня промежуточно ехал на катере. Северский Донец медленно протекал вблизи Святогорского монастыря. Капали долу с бетонного монументального Артема капели. Ваня смотрел и боялся, слишком долгой казалась жизнь власти. На другой стороне речки маленький Ваня смеялся и любил Дусю. Он любил Дусю небрежителыю долго и нежно. Дуся на него смеялась. Дуся любила большого Ваню, а Ваня был большим начальником. Он не мог любить ни Марусю, ни Дусю, потому что он служил железной дороге. *** ...Большой Ваня любил железные поезда и железные долгие стальные дороги. Он утомлялся от трудов на них и не часто приезжал на станцию Переплюевка, где грустно строила коммунизм его мама Вера, красивая до беспощадности и несчастная по жизни. Это она впитала в будущего министра свет в конце пути и большой Ваня кроме Родины не умел ничего любить, тогда как Маруся и Дуся любили его лично. ...Поезда шли на Восток. Одногорбый верблюд стоял на стрелке пути. Сгорбленный, облезлый стрелочник Кудрин умолял верблюда сойти со стрелки. Он объяснял верблюду, что едет большой красивый начальник, тогда как большой Ваня ехал в обратном направлении и вез гроб для отца. *** ...Ваня вез тихо. Не пил и не курил. Он боялся родины и смерти отца. Он бесконечно читал письмо: "Здравствуй, сын. Мне грустно, но старуха уже померла. Землю нашу скупили. Полынной травы хватит до Пасхи. Вместо церкви открыли раскольничий улей. Денег на смерть нет. Привези хоть гроб. Письмо передаю с шоферами. Если не убьют, вернусь домой.» *** ...Ваня ехал по долгой железной дороге. Большой Ваня забыл Марусю, Дусю. Старый Ваня помнил только большого Ваню и очень надеялся на гроб, который, когда придет срок, привезет ему сын. *** ...Маленький Ваня, хороший путейный мастер, стоял на станции третьего класса, встречая большой и важный состав с гробом мечты. И когда большой Ваня вышел на платформу со сборным инкрустированным гробом, его встречали Маруся, Дуся и меньшенький Ваня, а еще под красными знаменами, под белыми липами на мостике дежурного по станции дул марш композитора Шопена сводный оркестр орденоносного побежденного военного округа, лично управляемый таким же облезлым тамбурмажором, как и тот верблюд, что стоял на стрелке пути. Станция называлась Преплюевкой и переходила из рук в руки двух враждующих единокровных сторон. Побитая и разграбленная Переплюевка собрала вместе три Ивана, чтобы проводить старого Ивана в последнюю невозвратную дорогу и немного пострадать сообща над его могилой. |
||
