Вятский жаворонок

Беседа Инны Воскобойниковой с писателем Владимиром Николаевичем Крупиным

 

Моя родина, Южный Урал, находится не очень близко от Вятской земли, от Приуралья. Но и у меня на малой родине есть выходцы из тех мест. Видно, они и принесли в наши края свой говор, привычки, обычаи… Так, в разгар лета мы с родителями собирали душистую дикую клубнику на горах, которые называются Вятскими, хотя от самой Вятки (Кирова) находятся они на расстоянии больше чем 800 километров. Невольно сравнивая свой жизненный опыт с героями книг писателя Владимира Крупина, я обнаруживала так много сходства в языке и в ситуациях, что, еще не зная ничего об авторе, была уверена - он южноуральский. Оказалось - вятский.
Когда пятнадцать лет назад прилетела в командировку в столицу (тогда я работала журналистом в газете «Магнитогорский металл»), то попросила Владимира Николаевича об интервью. И при личной встрече убедилась в созвучии даже наших говоров. Так завязалась дружба с писателем и его родными. Все эти годы он был мой добрый собеседник (за это время вышло много совместных бесед в разных изданиях) и мудрый советчик, вдумчивый слушатель. Когда веду свои экскурсии по Переделкину - детские и взрослые экскурсии, - временами приглашаю на встречи с моими экскурсантами писателя Крупина. И получается праздник русского бессмертного слова! Как бегут деточки, чтобы обнять «дедушку Володю»! А он их целует в макушечку, каждому что-то свое, сердечное шепчет! А с какой радостью, с каким теплом он для них пишет автографы на книгах! Такое отношение сейчас - редкость.
Когда удается хоть немного помочь Владимиру Николаевичу - перепечатать его пьесу или составить новую книгу, - сердце радуется, для меня это большая честь! И это доверие и дружба - великие сокровища!

 

«Работал всегда на бегу…»

- Очень многие интересуются, как Вы оказались в Москве?
- Я не рвался в Москву, меня сюда привезли в армию – забрили и привезли в телячьих вагонах. Конечно, мы были счастливы – звание защитника Отечества было для нас не пустым звуком, тем более, служить предстояло в Москве!
Труднее всего было вжиться в атмосферу Москвы, когда я работал на телевидении, в издательствах, в газетах и журналах… Но меня, представьте себе, спасала крестьянская привычка рано вставать. Я честно говорил московским знакомым – звоните мне утром часов в шесть. Но никто за эти годы так рано не позвонил. Так как по своей натуре люди делятся на сов и жаворонков, то, получается, что я – вятский жаворонок, залетевший к московским совам…

- Как и когда вы работаете, Владимир Николаевич?
- Для написания даже коротышки много чего нужно: спокойствие, внимание, одиночество. А где их взять? Никогда не было этого триединства, писал всегда на бегу, судорожно, и вот, когда хвалят какие-то работы, какие-то выдержки цитируют, стараюсь вспомнить, как же я их писал. И вспомнить не могу. Не писал я, они сами написались - вот ответ.
Вообще, это самое счастливое, когда герои оживают, тут можно умственные усилия отключить, герои сами со своей ролью справятся (Пушкин писал Вяземскому: «какую штуку удрала со мной Татьяна - вышла замуж за генерала», то есть, не спросясь у Пушкина, маменьку послушала, а уж маменька знала, кого ловить дочке в женихи).
Дожил до того, что устаю от людей: возраст. Порой кажется, что ничего нового ни от кого не услышу. Но вот услышу что-то меткое, точное, веселое, тут я встрепенусь «как пробудившийся орел», оживу и записать хочу. И записать, конечно, забуду, и, конечно, порасстраиваюсь, и, конечно, успокоюсь. А среди ночи вспомню: ведь было же, было это слово, выражение - и где оно, куда исчезло, к кому полетело?

- Кем вы себя больше ощущаете - прозаиком, поэтом, публицистом, путешественником, общественным деятелем?
- Лежащим с хорошей книгой. Когда-то на траве, сейчас на диване. Теперь счастье себя никем не ощущать. Работа уже даже не как призвание и, как следствие, не радость, она уже просто необходимость. Такое ощущение, что кто-то за меня решает, чем мне заниматься. Как немец, планирую день, и как русский планов этих не выполняю.


- Вы выступаете на радио «Радонеж». Что дают вам эти эфиры?
- Тут очень важно, что на «Радонеже» прямой эфир. Редактора не вырежут чего-то важного… И еще хорошо, что «Радонеж» - это радио, а не телевидение. Слушатели радио все-таки более вдумчивые, чем телезрители. «А почему ты надел такую рубашку, она тебе не идет», - вот обычный отзыв на телепередачу.
Прямой эфир, вопросы отовсюду - это прикосновение к пульсу общественного мнения о событиях истории и современности. И конечно, мне всегда важнее мнение о своих работах читателей, а не критиков. Тем более сейчас, когда нет моих главных оценщиков, писателей Белова и Распутина.


- Трудно вам после книжной «реальности» возвращаться в повседневность? Не случается от этих переходов от книг к жизни некоей раздвоенности?
- Какая же это раздвоенность? Когда писал, я не уходил от реальности, и потому не надо в нее возвращаться. Написал о ком-то, о чем-то, да дальше живу. Они же, герои произведений, у меня не роботы, живые.

 

Прелюдия славы

- Вы в молодости желали известности?
- Еще бы! На этом желании нынешнюю молодежь вся либеральная машина охмурения настраивает на успех, на доходы от этого успеха (у меня даже была статья про Книгу рекордов Гиннеса, я ее там назвал: «Книга рекордов дикости»). Я тоже не в башне из слоновой кости жил, тоже мечтал, что стану знаменитым. Сейчас, и уже давно, не то. Известность для меня обременительна. Чины и должности помогали в общественной жизни (борьба с поворотом рек, за возрождение Храма Христа Спасителя, за возвращение исторических наименований, за издание русского философского наследия...). Что говорить, у меня полжизни была сплошная борьба. Были в той борьбе жертвенность, забвение себя ради общего дела, но не было того, что пришло позднее - православного осмысления жизни. Но если бы время, угробленное на общественную деятельность, ушло на литературу, то лучше ли было бы? Вряд ли. И сама моя литература кому бы помогала, если б её хозяину было все равно, повернут ли реки, выстроят ли Храм?


- Есть ли у вас книга, которую нельзя было не написать?
- Может быть, повесть «Боковой ветер» - возвращение к детству и юности. Как и «И вот приходит мне повестка», «Прости, прощай», то есть автобиографические. Но как бы я ни относился к Белинскому, им убийственно точно сказано: «На воспоминаниях о юности наша литература далеко не уедет». Хотя отдать поклон началу сознательной жизни было совершенно необходимо, это как пропуск в темы взрослые. Повести писались легко, пришли в Москву как освежающий зов в чистоту родины. Но я и вообще, не сочтите за похвальбу, всегда писал легко и быстро. Откуда мне такой подарок, не знаю.


- У каждого мастера есть образцы... Назовите, пожалуйста, такие имена в литературе.
- Тут оригинальным никак не быть: конечно, Пушкин, Лермонтов, Есенин в отрочестве. Тютчев, Блок, Гончаров, Шмелев, немного Бунин, Шергин, Рубцов, друзья-«деревенщики». Но всё перекрывает Священное Писание.


- Что для вас является источником вдохновения?
- В последнее время, да и вообще чаще, увы, писал не по вдохновению, а по необходимости. То есть русская современность использовала мою способность писать в своих интересах. И что ей было до того, что мое призвание ею подавляется.


- А какое значение имеет музыка для вашей работы?
- Огромное! Вообще, надо сказать, когда говорят, что у меня нет ни слуха, ни голоса, то со вторым, в применении к себе, я согласен. Да, голоса нет. Только петь со всеми «Символ веры» и (вчера на панихиде) «Со святыми упокой». Но что касается слуха… Как же у меня нет слуха, когда я помню огромное количество музыки. Даже я как-то составлял программу звучания музыки при прощании со мной (экое кокетство!), выбирал части из «Итальянского каприччио», Калинникова, Пятой Бетховена, Вагнера, Глинки. Но это было давно. У меня долгие годы была всегда включена на радио волна «Орфея» - радио классической музыки. Увы, сейчас и «Орфей» малость спустился в ад - реклама и сюда пришла. Оправдываются, что им выживать надо... А второе радио, которое я люблю, «Радонеж», оно вообще на народные копеечки, и до навязчивой рекламы не опускается.
Так вот, многие работы я писал в прямом смысле слова под музыку. В 1970-е, например, под Тома Джонса. Сейчас вот Вангелис, «Завоевание рая», еще ранее многое из Свиридова, Гаврилина, всегда советские песни из детства и юности. Была же та эпоха не глухонемой, а озвученной песнями свершения. В памяти всегда застольные песни опять же из жизни семьи. Отец знал их множество, особенно ямщицких. По дедушке отца я из ямщиков. Ради шутки однажды сказал, что маленького меня, чтобы не упал, клали в хомут.
Случайно услышанная при выходе из дома музыка может определить настроение на весь день. Бывает прилипчивая, назойливая мелодия, которую не скоро и молитвой прогонишь, а бывает и щемящая светлая грусть, и маршевая бодрость.
«Кармина бурана» Карла Орфа, особенно начало, вообще озвучила мою повесть «Люби меня, как я тебя» и театральную постановку.
Был знаком с композитором Георгием Свиридовым. Знаком с дирижером Владимиром Федосеевым, солистом Большого театра (бас) Александром Ведерниковым. А также знаком с Татьяной Петровой, Еленой Мкртчян, матушкой Людмилой Кононовой, Евгенией Смольяниновой, Татьяной Синицыной…
Может быть, я оттого так люблю музыку, что в детстве меня прямо перевернул фильм «Прелюдия славы». Он, конечно, простенький, сюжет «Золушки», но то, как мальчишка становится дирижером, волновало и давало силы. Как и «Мартин Иден» Джека Лондона.

 

Если пошел на тигра…

- Бывали у вас моменты отчаяния, неуверенности в себе?
- Еще бы! И доселе так. Оттого и дороги одобряющие отзывы читателей. Но вот что скажу: при отчаянии руки не опускались. Отказ напечатать, издать, поставить пьесу в театре всегда воспринимал без паники: не сказали же, что я бездарен, что это не нужно. Говорили: начальство не пропустит, цензура. Отчаяние бывало от безденежья, да и то временное. Неуверенности в себе не было: ну не получилось на этот раз, куда денешься, значит, пиши другое. Но не переделывал никогда по указке руководителей. Говорили: «Старик, надо переделать». Всегда спокойно отвечал: переделывать не буду, лучше не печатайте.
С юности любил восточную пословицу: не приходится бояться, если пошел на тигра. А любой литературный замысел - это зверь, которого надо победить. Не убить - взять в плен и выставить на обозрение. Кто полюбуется, кто и домой возьмет. А кто и мимо пройдет.

- Многим, кто с вами знаком, известно, что вы то и дело теряете зонты, перчатки, разные вещи… А что, как вам кажется, обретаете взамен?
- К тому, что теряю вещи то и дело, уже привык. Разоряюсь на очках, вчера вот опять потерял. А чтобы зонтов не терять, никогда с ними не хожу. Терял всегда перчатки. Оттого, видимо, что в детстве мама варежки крепила к тесемочке, тесемочку продевала в рукава, и варежки никогда не терялись. Валентин Распутин однажды привез мне из Италии суперперчатки, такие тонкие, белесые. Чтобы их не потерять, я не надевал их вовсе, носил в кармане. Но все равно потерял. Что говорить об остальных мелочах: шарфах зимой, кепочках летом, расческах, авторучках круглый год. «Я всё теряю и теряю, ну вот и совесть потерял», - так срифмовал о себе друг мой Анатолий Гребнев, такой же, вроде меня, вятский растеряша.
Взамен? Уже и ничего не нужно. Раньше хотя бы сожаление было. Сейчас потери - просто традиция. А традицию приходится блюсти.

- О какой загадке России хотели бы вы рассказать, помочь ее разгадать вашим читателям за рубежом?
-  Феноменальную живучесть, выживаемость России. Это птица Феникс. Кажется, всё - погибла, пропала, продана, и вдруг в народе взмывает какое-то необъяснимое чувство любви к Родине, Отечеству, Державе, к земле, отеческим могилам. Откуда-то берется сила, жертвенность. Сейчас тревожнейшее время, ибо накинута на Россию уже даже не паутина, глухое покрывало, под которым задыхаешься, становится нечем дышать. Надежда вся только на Бога. Иностранцам это трудно понять, оттого они считают нас какими-то ущербными. Так им легче жить. Есть в том накинутом покрывале все же какие-то отдушины, около которых держимся и дышим.

 

«До вечерней звезды»

- Как вы пришли к вере в Бога?
- Сами работы мои отвечают на этот вопрос. Уже в ямщицкой повести (1972 год) Анька-дурочка говорит духовные стихи, которые я записал, когда ездил в Сергиев Посад в 1968 году. Там же: «не от лампады прикуриваешь», то есть хороший человек. В «Живой воде» (1980-й) Варвара уже глубоко верующая и один из героев, Кирпиков, пытается перекреститься перед иконой. И названия книг: «До вечерней звезды», «Сороковой день», «Вербное воскресенье» - говорят о духовном.
Да, к Богу надо прийти. Но этот приход, он на всю жизнь. Начало его у меня в детстве. У нас в доме была икона, Пасху встречали радостно, да я и не помню, чтобы было какое-то насилие атеизма. Ужасов разорения церквей, сбрасывания крестов я не застал. Когда началось в 1960 году хрущевское гонение на Церковь, Господь укрыл меня на три года в армии. И, помню, в первое же увольнение пришел на Красную площадь. Она показалась мне маленькой - в кинохронике она огромна, - но от этого еще более дорогой. И долго был в соборе Василия Блаженного. Он назывался тогда музеем, но все же оставался храмом. Все девять приделов собора были в свое время освящены, и Ангелы Хранители стояли над алтарями. Незримо, думаю, приветил меня и Ангел Хранитель церкви Святителя Николая в Великорецком.
Я открыто ходил в храмы. Даже и студенток водил в Елоховский собор, в котором крестили Пушкина (повесть «Прости, прощай»). Но при том был в партии, парторгом факультета, позднее секретарствовал в издательстве «Современник», был членом парткома Московской писательской организации. Понять это не любящим Родину трудно. Для меня и членство в партии было служением Отечеству. А вышли мы из партии в один день с Владимиром Солоухиным. И я сохраняю благодарность и к тем партийным годам. Что мы имели от КПСС? Взносы, субботники, «коммунисты, вперед», первым вылезать из окопа.

- Вот читаю вашу повесть «Боковой ветер»… У вас была горечь от того, что вы не знали имени своей крестной? Ведь ваши сестры и братья крестных свои знали.
- Крестная и у меня, конечно, была, но кто она? Я ведь большенький был, помню свое крещение хорошо. Это год 1946-й, церкви тогда открывали. Привезли нас на лесхозовской лошади. Священник (потом узнал, что звали его отец Гавриил), как говорила мама, «весь обахался», впервые, говорит, у одной матери враз троих крещу. Это я описал в материнских рассказах и в повести «Боковой ветер». Как я ходил и выхвалялся: «Мишку с Алькой крестили, а я сам крестился». И еще: батюшка причащал, мне так понравилось Причастие, что я попросил: «Дедушка, дайте еще». Мама говорит: «Так голову с меня и снял», - то есть, ей было стыдно. Но и оправдывала меня: «Сладкого-то вы мало видели».
Так вот: и село мое, и церковь стоят на великом сибирском тракте. И конечно, по нему шли и ехали не только ссыльные, не только почта неслась («царь с дороги - почта едет!» - вот как говорили о тогдашней связи), но и брели обычные люди. Конец зимы, март, холод. И в церковь зашла - может, погреться, может, свечку поставить, может, то и другое, - женщина. В плохоньком пальто, какой-то армяк или тулупчик. И ее-то батюшка поставил быть моей крестной. Не знаю, была ли она у нас дома, откуда пришла, куда ушла. Но возводя событие крещения в символ, легко сказать - сама тогдашняя измученная Россия была моей восприемницей.

 

Музыка Божьего мира

- Если бы чуточку помечтать, какой птицей себя вы представили?
- Мне всегда нравились петухи. Бывают они такой красоты, что ни индюки, ни павлины, ни даже попугаи соперничать не смогут. А как поют! И как точно: по вселенским часам. Долгие века никаких будильников не было, жили по первым, вторым, третьим петухам. А насколько разнообразны их кукареканья. Молодые дискантят, старые солидно, басом. А как они о курочках заботятся, как рады, когда куры несут яйца, весь мир кукареканьем оповещают.
Красива чайка, но жадна, хуже вороны. Красив ястреб, но кровожаден. Ласточки хороши, да где-то уж больно высоко и неуловимо. А тут петя-петушок свой, родной, независимый.

- А цветы вы любите?
- Очень! Отец из леса всегда приносил маме цветы. И мы, вырастая, без цветов домой не возвращались. О, мальвы и астры наших палисадников, ромашки, колокольчики, иван-чай, васильки! Но странно, что позднее прикипел я к цветам, которых не знал в детстве: библейские лилии, ранние пионы, георгины, гвоздики, гладиолусы. Но всё для меня победили флоксы, их удивительное скромное благоухание, их недолгое предосеннее цветение, их неслышное, безропотное увядание, их, я бы даже сказал, молитвенный запах…
И музыки столько в мире, особенно в природе, ее надо уметь слушать. Это для меня главная музыка. Слушайте, как по-разному плещут листочками осина и тополь (у Заболоцкого шумят деревья перед дождем, «закрывается тополь взъерошенный серебристой изнанкой листа», тут звук еще и оживляется), как музыкален лесной ручеек, как шуршит сгребаемое сухое сено. А музыка волн? И разве хоть кто-то когда-то победил соловья? Да тот же ночной концерт лягушек...
Что тут можно добавить? Только вспоминать да жалеть, что многого уже и не услышишь.
И не оттого ли я никогда не дерзал, не учился музыке и живописи, что мне всегда казалась картина мира законченной. Нам хотя бы эти вот данные Богом краски и звуки мира усвоить. Но, конечно, есть и человеческие великие образцы. Есть пятая симфония Чайковского и пятая Бетховена, и «Катюша» есть. И, на все века, «Троица» преподобного Андрея Рублева. Разве это пересилить? Близко не подойти.

- Вы производите впечатление человека здорового, но я знаю, что вы и не просто болели, а перенесли пять операций под общим наркозом... Болезни только отнимают, или что-то и дают тоже?
- ...Еще жив? Значит, нужен Богу. Болезни мне были очень нужны. Нельзя же загонять организм в состояние усталости, в котором ничего путного не наработаешь: текст будет, а литературы не будет. Болезнь - это как раз именно отдых головы и тела. Так и поболейте, дайте им отдохнуть, а не спешите вновь и вновь запрягать себя в новые труды. Никуда эти труды не уйдут, никто назначенное вам за вас не сделает. Смотрите, как неистово занимаются своими телами и молодые, и старые, сколько гробится времени и средств для так называемого «поддержания в форме». Это поддержание искусственно, а искусственное ни в науке, ни в культуре многого не свершит.
Я так давно живу, что легко вспоминаю всякие там препараты и лекарства, которые якобы служили исцелению и всё дорожали, разоряли людей, и где они теперь? Что ж не исцелили? А того чудней всякие виагры, якобы для мужской силы. Зачем? Для чего? Для удовольствия? А оно зачем? Для радости жизни? Но ты же все равно помрешь, а с виагрой еще и быстрее.
Не очень весело я отвечаю на вопрос, но так оно и есть: болезни нужны, это милосердие к человеку. Вспомним несгибаемых русских старух: «Ой, давно не болела, Бог, видно, меня забыл». В болезни ты ближе к Богу. А по нашим больницам иди походи. Да запишись, да приди не вовремя, да копеечку, и очень изрядную, приготовь. А что, например, мне говорят врачи? «Что вы хотите? Возраст». Нет уж.

 

«Хвалу и клевету приемли равнодушно…»

- Вы смелый писатель?
- Слышал я о своей смелости, но какая смелость? Да я трус первостатейный, змей боюсь (в детстве на сенокосе испугался), а сказать смело, это что? Я же говорю всем известное, тут вся заслуга в том, чтобы сказать вслух. Я и говорю: это же правда. А за правду и пострадать полезно. Как меня только не обзывали за это. И что? Вспомним писание: «Блаженны вы, егда поносят вас и ижденут...». Так что злословящие меня меня же и спасают. В духовном понимании, клевета на кого-то переходит на авторов этой самой клеветы. Так что дело тут не в смелости совсем…

- Вас много и хвалили, и ругали. Чего было больше?
- Не знаю. У меня ощущение скрытой ко мне враждебности от «братьев-писателей», конечно, не от всех, но есть. Много лилось на меня грязи и в том, и в этом веке, в основном напраслины, но, с одной стороны, на каждый роток не накинешь платок, с другой... да другой уже и нет - уже пушкинский совет «хвалу и клевету приемли равнодушно» усвоен мною и принят к исполнению. Помню, меня возмутило отношение какого-то критика к Распутину, я сказал, что напишу опровержение, но Валя решительно воспротивился: - «Не надо». - «Но это же наглая ложь!» - «Ну и что? На такие случаи надо вырастить на себе слоновью кожу, ее не прошибешь».
А что пишут обо мне, я и не читаю. Ругают, хвалят, что с того? Книги бы читали.

 

В Москве в командировке

- Какое место занимает Москва в вашей жизни?
- Штука в том, что я никакой не москвич, хотя живу в Москве уже 58-й год. Да, так. Доселе меня некоторые знакомые спрашивают: «А вы надолго в этот раз в Москву?» То есть я и москвичом-то не смотрюсь. Был, есть и остаюсь вятичем. И живу на земле вятичей, древнерусского племени в междуречье Москвы и Оки. То есть живу тут по праву.
О, как мы, призывники 1960-го, ликовали, когда узнали, что служить будем в столице нашей Родины. Да еще и в ракетных войсках. Мы рвались в армию. Девушки тогда замуж за парня, который не отслужил, не выходили. Не служил, значит, какой-то бракованный. И служили мы по три года, на флоте даже четыре. А потом был прекраснейший вуз - московский областной пединститут.
Как я любил (и доселе люблю, но теперь уже с болью) Москву! Я еще застал ее очень русской, даже домашней. Эти дворики, скверы… Как я жадно узнавал ее музеи, театры, библиотеки. Всю пешком измерил, особенно Бульварное кольцо. Сокольники, Измайлово, Архангельское, Кусково, Шереметьево, Коломенское, Кузьминки, Воробьевы горы... В институте заканчивал курсы экскурсоводов по Москве и работал с детьми, приезжавшими со всей страны. Позднее на телевидении много писал сценариев о московских улицах, о ее истории, об архитекторах Баженове, Казакове, о художнике Федотове, о Московском Кремле, писал о выставке русской иконы 1911 года, цитировал Анри Матисса: «Странно, что русские художники едут учиться в Италию, это нам надо учиться у русских». То есть поневоле создавался, что называется, базовый уровень знаний о великом городе.
Но рядом шло и другое понимание Москвы как города жесткого и корыстного. Да и в нравах вольного. На телевидении тогда был стиль развязного поведения - мат, сигареты и всепоглощающий цинизм отношения к телезрителю. Они, мол, всё стрескают. Начинался КВН, выродившийся в скабрезные шуточки с кукишем в кармане, делали «Кабачок 13 стульев» (это-то неплохо, но все равно одна развлекуха). Потом всё задавила программа «Время», это как теперешние новости, но уже делаемые так, чтоб жить в России не захотелось. Но тогда все-таки человек труда много значил.
Очень я благодарен Москве. Мне бы не стать писателем без Москвы. То есть писателем я бы и в Вятке стал, куда бы я делся, но! Написалось ли бы что из того, что написалось, и с какой степенью искренности? Я бы в Вятке запил… О, эти провинциальные знаменитости, эти сплетни, эта многовековая вражда меж людей искусства, эта зависимость от тупого начальства, описанного еще сосланным в Вятку Щедриным. Щедрин, конечно, писал желчью, но хотел быть услышанным, да и был. Бедная Вятка!
Так и закончу: спасибо, столица, но умереть хочу на родине. То есть и Москва родина, но в детстве я по ней босиком не бегал.

 

Принесите, пожалуйста, гамбургский счет…

- Какова ваша формула счастья?
- Как можно нам быть несчастными? В России живем, с утра завтракали и на ужин что есть. И ботинки тоже есть, пусть и рваные, но есть же. Ведь все несчастья от жадности, от зависти. Но, милые мои, пока вы недовольны жизнью, она проходит. Кабы их десять было, жизней. А одну как жить? Утром проснулся: слава Тебе, Господи, я в России. Засыпаешь: слава Тебе, Господи, я православный, я со Христом! И причащался недавно, и еще, даст Бог, буду. Выше этого счастья ничего нет и не будет. Неужели кто-то променяет Святое Причастие на мерседес? Ну, может, кто-то и променял бы, наверное. Жаль таких людей. Но нам не о них думать надо, а о том,  как попасть в «малое стало». В него бы попасть, да из него бы не выпасть. Есть корабль спасения в море житейском? Есть. И с него всё время спасательные круги летят. Хватайся за них. Но чтоб схватиться, надо руки освободить от всего, за что в мире ухватился. А это трудно.

- Вы не раз писали, что хотели бы быть драматургом.
- Проза более одухотворена, драматургия более зависима: ее же еще и сыграть надо, тут же еще и воля режиссера (пресловутое «я так вижу!»), тут и зависимость от оформления, звука, цвета и света, от кассы. А касса диктует низкопробные вкусы.
То есть я печалюсь, с одной стороны, что не получилось у меня театральной судьбы: с детства же мечтал, с другой радуюсь: это было бы одно расстройство.
Но вообще очень люблю театр! О, эти сцены репетиций в пустых залах, эти актерские буфеты, а сами актеры - дети в чистом виде: ссорятся, мирятся, сплетничают, интригуют, но! Но в театре есть и гамбургский счет. Стоит за кулисами актриса, на сцене в это время та, что увела у нее мужа, и актриса ее ненавидит. И ждет, чтоб та провалилась и опозорилась, но играет соперница так хорошо, что она первая кидается обнять ее и поздравить. Профессия их ведет от лицедейства к искренности.

- Как вы определяете настоящего писателя?
- Каким еще должен быть русский писатель? Православным, любящим Россию, землю, служащим Богу и людям. У нас, к сожалению, писателями считают умеющих писать, сочинять сюжет, пугать ужасами. Ну да, это писатели, но они не русские, пусть и на русском языке пишут. У них книги умирают быстрее, чем сами авторы.
А сюжет, что сюжет? это (по Монтеню) ходули, которые нужны слабому писателю. У Достоевского какой сюжет? Нынешние некоторые школьники потому и не понимают «Преступления и наказания». Какие мучения, какая совесть? Замочил старуху да и пошел с ребятами в кинуху. А в кинухе то же: весело «мочат» уже дичь покрупнее. В интернете, во всяких ютубах опять же «мочат». Что в этой мокроте выведется? Какие инфузории-туфельки? Какая вырастет жизнь?
…Только что узнал (жена в восторге и я): в Америке принято решение перейти в школе на ручки, даже не на шариковые, на перьевые! Ура Америке! Ура и Японии - запрещает деточкам айфоны. Одни наши люди всё цепляются за айфоны, уже стали как приложение к ним. И так-то ничего не читают, а тут и вовсе извилины выравнивают.
Уже давно меня поразило крохотное, секунд на 40-50, кино. Именно кино, я не оговорился: американские летчики на аэродроме заказали кофе, тут одному приказ на вылет. Прыгает в кабину, взлет, выходит на цель: деревня, дети (видимо, Вьетнам), нажимает гашетку. Бомбы, взрывы, пожар. Летчик возвращается, садится с друзьями за столик. Официантка приносит ему заказанный им кофе. Конец фильма. Это сюжет. Вас ужаснуло? Меня ужасает до сих пор. Это не война для них - электронная игра. В мире выращено гигантское количество безчувственных людей, у которых нет сострадания к чужой боли. Да это и у нас бывало. «Сосед, деревня горит!» - «Так это ж не на нашем конце».
Суммирую: писатель для меня - человек сострадательный. Но и воинственный. Нам завещано: своих врагов прощай, с врагами Божьими борись. И талант свой считай не заслугой за что-то, а обязанностью.
Чем гордиться? У нас ничего своего нет. «Свое только то, что при простуде из носа течет» (Преподобный Паисий Святогорец).

 

В аду сегодня… день открытых дверей!

- Хотели бы вы написать о Рае?
- Не осмелюсь на такое. Рай описан множественно людьми, побывавшими в нем. Апостол Павел был «восхищен» до седьмого неба и только то и сказал, что невозможно рассказать о том счастье, которое Господь приготовил любящим его. Того и глаз не видел, и ухо не слышало. И конечно, вспомним величие заключительных глав Откровения Апостола Иоанна, Апокалипсиса. Там показан Новый Иерусалим, не выстроенный на земле, а принесенный с неба. «Улица города - чистое золото, как прозрачное стекло». Ничто нечистое не войдет в него, «ворота его не будут запираться днем; а ночи там не будет».
Тут остановимся, вздохнем в чаянии робкой надежды попасть туда, и обратимся к теме, окружающей нас, то есть к аду. Вот его я ощущаю: в аду живем. Почти в полном смысле уже в аду. Не на самом дне, но уже порог-то перешагнули. Проститутки, извращенцы в фаворе, богатство как честь, бедность как порок, разврат и пошлость - норма, вранье как доблесть, власть покупается, земля продается, а на западе и того страшнее - убийство стариков под видом избавления от страданий поощряется (эвтаназия)… Ну а у нас в школе история оболгана, литература - а ведь это предмет, учащий любви к Родине, - изгоняется из расписания. И всё покрывается жеребячьим ржанием над всем святым... Атеизм коммунистов сменился сатанизмом.
А вот еще образ ада: сверкающие интерьеры банка, дорогие картины, кресла, вышколенные швейцары, культурные, четкие чиновники, лаковые девицы - чем не современные «слуги ада». Их инструменты погружения людей в бездну - ипотека, ссуды под проценты, займы, вежливая процедура обанкрочивания, разве не жуть?
Но есть утешение. Да, это ад, но все-таки не окончательный, пока что земной. Из этого ада можно вырваться. И нужно! Покаянием, исповедью, постом и молитвой. Другого способа нет, всё перепробовано.
Что касается ада настоящего, он тоже стократно описан. Он страшен! Он, для грешников, неизбежен. Спаси нас, Господи!

 

«Вот моя деревня, вот мой дом родной…»

- Ваши близкие люди стали вам помощниками в творчестве, учителями? 
- Коротко: определяющее значение, конечно, имеют родители. К ним можно присоединить старшего брата и старшую сестру, они, подражавшие родителям, шли прежде меня по жизни, а я учился, делал, как они. Потом я, как они, невольно учил младших. Так и шло. Научили, прежде всего, труду. Это великое дело, когда труд не из-под палки, а осознается как необходимость выживания. Конечно, тяжело копать, поливать, окучивать, таскать воду, чистить хлев, пилить-колоть дрова... Но это же надо для жизни. Это заслуга родителей, что все эти труды для меня не были в тягость. Весело даже было: скатать половики, вынести во двор, выхлопать, вернуть в дом, а там уже сестра пол подмела, расстелить эти разноцветные дорожки, какая красота! А на столе уже общее блюдо - свежесваренный картофель с солеными грибами. Научили уважению к знаниям, чтению. Незабываемое из детства, как мама читала нам вслух зимними вечерами, когда залезали на теплую русскую печь и полати. Классику, сказки.
Учителя! Великие учителя детства и отрочества. Первый учитель Петр Фомич Смирнов в сапогах и гимнастерке. Всех и не перечислить. Физик Иван Григорьевич, химик Павел Иванович, литератор Ида Ивановна... Математичка Мария Афанасьевна сказала мне, это класс восьмой: «Стихи пишешь? Напиши в стихах про шар. В шаре вся геометрия, все секторы, сегменты, сферы и полусферы, хорды, дуги, диагонали, диаметры, радиусы...» И я выполнил этот мой первый социальный заказ. И сам играл главную роль, заключенный в подобие огромного глобуса. А всякие биссектрисы, острые и тупые углы смеялись надо мной и долго дразнили меня толстым. Это еще что: и толстым быть можно, а я же всегда читал. Читал как книгоголик, часто отказывался выходить играть, и меня прозвали, страшно вымолвить, запечным тараканом. Какая девочка полюбит мальчика с таким прозвищем? Тем более что я пошел в школу пяти лет. Но нисколько это не помешало мне закончить ее в пятнадцать.
Друзья, конечно, друзья. И в друзьях я всегда был счастлив: верные, надежные спутники детства и отрочества, юности, и армии, студенчества и взрослой жизни. Не буду никого называть: сердце заболит. Где вы, родные? Очень верю, что вы у престола Царя Небесного. Молюсь за вас. Может, оттого и остаюсь я почти один-одинешенек, чтобы из последних сил защищать те святыни, которые защищали вы, братья мои.
Жена, конечно, жена. У меня не было друзей, которые были женаты хотя бы дважды. Хотя в мире культуры это считается чем-то удивительным. Когда у меня в Доме журналистов обсуждали повесть «Сороковой день» (1981 год), то ехидно был задан вопрос, поддержанный аплодисментами: «Какой же вы писатель: пишете от руки, женаты один раз?»
Нам с женой нелегко друг с другом, особенно ей: попробуйте-ка быть женой писателя, но то, что мы с нею вместе до гробовой доски - это точно. Более умной, красивой, надежной женщины просто больше нет. Она гениальная мама, свекровь и теща, а теперь, особенно, бабушка. Она, уже скоро тридцать лет, из последних сил возглавляет нужнейший для России журнал «Литература в школе» и его приложение «Уроки литературы».
И детей, и внуков у меня так мало, что и пальцев ни на руках, ни на ногах не надо: раз, два и обчелся. Меня спасает их, увы, редкое, внимание. Но ведь у них свои дела, им нынче очень нелегко. Да и Господь не говорит нам, чтоб нас любили, главное, чтобы мы любили. А я их очень люблю!

 

Я и сейчас тоскую о море

- Вы говорили, что если бы не писателем стали, то моряком. Почему?
- Искусство кино ко времени моего детства было очень молодое, то есть очень заразительное. И вот фильм «Голубые дороги», простой по мысли, произвел вдруг такое сильное действие. Да еще вдобавок он был первым, мною увиденным, цветным. Еще и песня тогда была «У Черного моря» (Утесов пел), всё это очень повлияло, пусть ненадолго, на перемену мечты. Игры были в корабли (деревья высокие, на которые мы залезали и перекликались, как матросы на мачтах). Мечтали о тельняшках.
Потом вернулся к книгам, а друзьям говорил: я буду писатель как Станюкович, то есть пишущий о моряках.
В 1970-м был на учениях на эсминце «Отрывистый» (наверное, уже на металлолом разрезали), о, это очень помню. Капитанская рубка, команды, читанные в книгах, виденные в кино, а тут наяву, при тебе: «С якоря сниматься, по местам стоять, отдать швартовы, малый вперед...» И это: «Команде пить чай». То же испытал, когда несколько раз ходил на больших кораблях в Святую Землю. Особенно быть одному, ночью, на верхней палубе под звездами. И рассекаемая вода, и пенистый серебристый след за кормой, а днем знакомый дельфин, прыгающий за мной от Константинополя до Хайфы.
Флотоводцы Нахимов, Истомин, Корнилов. Много раз кланялся их общему захоронению на Малаховом кургане в Севастополе. И, конечно, святой Феодор Ушаков.
Я и посейчас прямо-таки тоскую о море. Только бы свидеться с ним не на пляже, средь отдыхающих, а где-то подальше. Забрести в воду, окунуться, проплыть и лечь на спину... О, хотя бы, хотя бы, еще разочек хотя бы сбылось.
…И спустя месяц: так долго отвечал на вопросы, что успел осуществить мечту - был на море. На совещании учителей-словесников в Евпатории. А это город нашей любви с Надей. Работали в пионерлагере «Чайка», первое лето жених и невеста, второе муж и жена. Сейчас, через 52 (!) года, главный редактор журнала и ейный муж. И конечно, кинулся я проведать «Чайку». А их уже две. Выскочил из маршрутки на первой, шел долго до второй. Обе неприступны: охрана, заборы, к морю не подойдешь. Да, не надо надеяться на встречу с прошлым, его уже нет. Но оно есть во мне, и заглушил я в себе печаль невстречи долгими прогулками по улицам прекрасного города, поездкой в Свято-Успенский монастырь и к бахчисарайскому фонтану слез. И конечно, раннеутренним и поздневечерним купанием. Но как мало, как кратко! Как хочу опять в акваторию и спокойную Евпаторию.

Записала Инна Воскобойникова

Инна Воскобойникова (Воронова) родилась в 1978 году в г. Магнитогорске Челябинской области. Член Союза писателей России с 2003 года, поэт, журналист, экскурсовод. Супруг Антон по образованию сценарист (окончил ВГИК) Антон является еще и сыном писателя Николая Воронов (+ 2014 г.), автора известного романа «Юность в Железнодольске». Дочки Таня и Марина школьницы.. Первое образование (высшее) - учитель русского языка, литературы, мировой художественной культуры. Второе - высшие литературные курсы при Литературном институте имени Горького (отделение литературной критики). Работает над книгой о творчестве и жизни писателя Крупина «Вятский жаворонок».

 

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную