ИЗМЫЗГАННОЕ СЛОВО «общественность». Общественное питание, общепит? Ужас. А забегаловка что? Обжираловка макдональдса? Общага, понятно, в ней общежитие, живут сообща, общак, тоже понятно, его делят. А как вспоминаешь эти всякие общества любителей гончих псов (не небесных), общества спасения на водах, любителей фиалок, певчих птиц, нет им числа, всё общества. Вроде как без общества книголюбов, и книгу бы никто не любил.
Все эти общества в сумме, как можно думать, составляют общественность. Которая якобы что-то решает и от которой якобы что-то зависит.
Ничего она не решает. Ничего от неё не зависит. Поорать может. И только. Массовка в кино, та хотя бы что-то изображает.
И вот творческий Союз писателей низвели в юридическом отношении до положения общества нумизматов, филателистов или там каких-то кошатников. Тоже всё общества. Этим писателей, конечно, унизив.
Здесь, думаю, происходит не от непонимания роли Слова в России, самой до сих пор читающей стране, а от нелюбви к нему. Слово и совесть - синонимы. Совесть сейчас не нужна ни властям, ни ворью - отродью демократии. И хорошие писатели, которые обязаны стоять на защите униженных и оскорблённых, подвергаются дискриминации. Даже такой профессии - писатель нет в регламенте о профессиях. Положим, это разумно, ибо сказать о себе: я - писатель, мало кто решится, это же очень самонадеянно. Писатель - Пушкин, мы члены Союза писателей. Но нас, других, нет. Именно мы обострённо воспринимаем происходящее в России. Политики, дипломаты, экономисты - народ головной, мы болеем сердцами, страдаем душами, народ тянется именно к нам. Наших читателей среди митинговых крикунов нет.
Как за что-то берётся общественность - пиши пропало. Общественность сродни населению. А население умные демократы считают быдлом. Как не считать, живёт оно желудком и развлекухой. Оно-то как раз не читает, его пасут как скотину у телеэкрана.
А народа у нас всё меньше.

СБЕЖАЛИ В ОРЛЕ с писательского съезда, конечно, не на совсем, на малое время принятия оживотворяющей реанимационной жидкости. Приобрели. «Спасибо городу Орлу,- говорит Толя, - мы в нём надыбали мерлу».
- День, безлюдно, сели в сквере, - продолжает он, - насладимся в полной мере. Хороша сия мерла, но пить придётся из горла. Жизнь писателей красна, на Руси когда весна. Открывай.
Кое-как заставили пробку прекратить охрану продукции чилийских виноградников. А чем закусить? Толя опять:
- Закусим запахом цветов, и ты готов и я готов. - После первого глотка: - Зря Ганичев старался так много фамилий назвать. Все же и без него знают, что все гении.
- А гении, - я тоже оживаю, - дай и мне блеснуть эрудицией, гении - это языческие идолы, так что наши гении добровольно рвутся в объятия к нечистому.
- Ну, - соглашается Толя, - нам легче, мы не гении, мы просто вятские записчики прошедшей и, вдобавок на глазах проходящей быстротекущей жизни. Лихо выразился? Гений вырастает среди удобрений, которые тоже гении.
-Он без похвалы плохо растёт, - рассуждаю я. И вспоминаю вятское изречение: - Не похвалишь - не повалишь. - Продолжим?
Как же хорошо - весна! Весна, Орёл. Сейчас на съезд в зал вернёмся. А в зале и в президиуме всё свои да наши. И все живы: и Распутин, и Белов, и Лихоносов, и Астафьев, и Солоухин, и Кузнецов, и Горбовский, в общем, все.
Боже, какая печаль! Уже сколько без них живём.
Вот снова съезд. Гляжу в зал - всё меньше знакомых лиц. И Толя в этот раз не смог приехать. И на дворе не весна.

- ПОМОЖЕМ! - ВЕСЕЛО кричит рыжий слесарь Петька, и обязательно добавляет, - колхоз разворовать! - Он шутник. Когда ему что-то предлагают, он восклицает: - Ни за что! - И, после паузы: - не откажусь. Ещё у него такое присловье: - Скорей бы война, да сдаться бы в плен.
Я раз его упрекнул за такую шутку, он вытаращился:
- Жизни не знаешь! Вот случись война, узнаешь, сколько будет предателей.

КОЛХОЗ  «КОММУНАР» был передовым в нашем районе. Стариков и старух брал на содержание, обеспечивал продуктами, дровами, ремонтировал жильё. Обучал в вузах выпускников школы платил им стипендию. Имел свои мастерские для ремонта тракторов и комбайнов. Урожаи зерновых, картофеля, надои, привесы, - всё было образцовым.
И вот – нахлынуло на Русь иго  демократии. И вот – болтовня о фермерстве, и вот – вздорожание  горючего и запчастей. И вот – пустая касса. Люди стали, а куда денешься, разъезжаться. Председатель слёг. И долго болел, чуть ли не два года. Вернулся. Попросил, чтоб его провезли по полям. А они уже все были брошены, заросли сорняками. Он глядел, держался за сердце. Попросил остановить машину. Ему помогли выйти. Он вышел, постоял, что-то хотел сказать, судорожно вдыхал воздух. Зашатался. Его подхватили. А он уже был неживой. Умер от разрыва сердца.      
В это время в Кремле восторженно  хрипел Ельцын, чмокал Гайдар, а им, под команды  новодворской и тэтчер подвякивали   всякие бурбулисы, чубайсы, козыревы, хакамады, грэфы и немцовы. Под их  руководством Россия вымирала по миллиону человек в год. Стаи журналистов, отожравшихся на западные подачки,  издевались над «совками» и «ватниками». Европа валила нам за наше золото всю свою заваль, окраины  «глотали суверенитет» и изгоняли русских… но что повторять известное.  Погибала  Россия.
И посреди её на брошенном поле лежал убитый демократами русский человек. Я его помню.

ОТЕЦ, ВЕРНУВШИЙСЯ из Сибири, из Томска, мог бы работать в леспромхозе, ведь лесной техникум по тем временам был как университет. В леспромхозе и зарплаты больше и техника новее. «Но, - говорил отец, за что я его очень уважаю, - рубить лес у меня не стерпела душа». И он всю жизнь работал в лесхозе. Разница огромная: лесхозы сажали, выращивали, охраняли леса, а леспромхозы оставляли от этих лесов одни пеньки.
Да, нагляделся я, как убивают лес. Конечно, вполне объяснимо, что лес спиливают, он нужен для строек, топлива, он для того и посажен. Это как пшеница, рожь, овёс, просо, гречка - созрели, надо убирать. Но слышать этот вой бензопилы, а до этого, я ещё застал, и визги электропилы, слышать и ждать, что вот сейчас повалится этот шатёр красавицы ели или высоченная золотистая сосна, это было мне всегда не по себе. Вот дерево стоит, вот дрогнуло, вот стало крениться, вот затрещало и повалилось, убитое, как солдат в бою. Разодралось пространство неба, опустело оно без зелени хвойных ветвей, и сострадательно вздрогнула земля.
А ещё же помню пилы и лучковые и двуручные. Но они были всё же как-то милосерднее.

«ОНИ ПРОСТИМУЛИРОВАНЫ». Меня нынче в поездке крепко прихватило. Ближе к ночи. Но со мною были жена и дочь, они спасли. Уже с утра на скорой доставили в город, там под уколы, капельницы, всякое питьё, таблетки всякие. Ожил, и живу.
Но что хочу рассказать, заранее предупредив, что больница эта очень хорошая, врачи и сёстры внимательны, красивы, деликатны. То есть я вот о чём:
Мне показалось, что отношение ко мне в больнице что-то уж очень сильно внимательное. Потом ещё одного страдальца привезли: сердце, упал на улице, но и около него хлопотали усердно. Медсёстры и врачи меряли давление, температуру, меняли ёмкости в капельнице, давали пить растворы, горькие и солёные. Выслушивали, выспрашивали. То есть лечение шло кавалерийскими темпами. Вот уже давление не 70 на 40, а 80 на 50, далее по тексту.
Дочка сидела рядом, жена в коридоре читала акафисты православным целителям. Я сказал дочке, что изумлён таким отношением.
- Папа, не волнуйся, они все простимулированы, - успокоила она.
То есть в переводе на обычный язык, они вознаграждены за усердие. Но, повторяю и усиливаю то, что уверен, что их отношение не изменилось бы в сторону небрежения, если б не было «стимулирования». Сосед по палате явно был не из новых русских. Просто радость, что в этой больнице оказались хорошие, порядочные люди.
Через шесть часов я встал на ноги.
...Но словечко дочери мне понравилось. И я его применил к нашим законодателям. Вот, надвигается на несчастный народ новый закон. Очень непопулярный, прямо вредный для людей, против него выступают многие (против ИНН, например, возраста выхода на пенсию, электронные паспорта, а до этого антиприродный, антироссийский Лесной кодекс, озаривший сейчас страну пожарами…), в Думе звучат страстные противительные речи против принятия закона, мы успокаиваемся, ещё бы: нас защищают.
Наступает день и час голосования. И… и закон принимается. Как? Почему? А потому, что голосуют «простимулированные».

КОЛЫБЕЛЬНЫЕ ПЕСНИ, зыбки, укачивание готовили будущих моряков. Как? Закаляли вестибулярный аппарат. Неслучайно в моряки посылали призывников из вологодских, вятских краёв. Где зыбки были в детстве любого ребёнка. Потом пошли коляски. Но это не зыбки, это каталки, в них не убаюкивают, а утряхивают. И что споёшь над коляской? Какую баюкалку?
 Да что говорить – русская печь становится дивом даже для сельских детишек. Ко мне приходят, смотрят на русскую печь как на мамонта. У всех уже и отопление с батареями, и выпечка в газовой или микроволновой печи. Да разве ж будет тут чудо плюшек, ватрушек или пирожков. Или большущего рыбника? Нет. Это можно было б доказать в момент снятия с пирога верхней корки, когда пар поднимается и охватывает ликованием плоти. То есть, проще говоря,  ожиданием поедания.
Всё уходит. А как иначе? Мы первые предали и печки, и сельские труды.
И Сивку-бурку, вещую каурку. Желание комфортности жизни повело к её опреснению. И к безполезности жизни. Вот сейчас: выросли, старятся дети перестройки. Было им в 85-м, допустим, десять лет. Сейчас  сорок и за сорок. Цели нет, пустой ум. И, воспитанная либералами, ненависть к  «совкам». Сын родной ляпает мне: «Вы жили во лжи». – «А ты в чём? Ватники мы? Так ватник стократно лучше любой синтетики».

КАК ЖИТЬ В АТМОСФЕРЕ, в которой живём, в Москве? Это же непрерывный шум. Шум круглосуточный. Машины, механизмы, стройки, копания и закапывания, ломание асфальта и его новое заливание, укатывание, утрамбовка, замена асфальта плиткой и снова асфальт, снос домов, возведение новых, строительство развязок путей для машин на перекрёстках… И всё это шум и шум. Какие там зоны тишины, кто их видел?
Просыпаюсь среди ночи - все равно шум. По Тверской, как будто их режут, сирены машин полиции, скорой помощи, службы ноль один. Где-то пожар, кому-то плохо, кого-то или чего-то ограбили, какой-то начальник стремится непонятно куда, перед ним несутся гаишники, опять же сиренами и вспышками резкого света прокладывая дорогу. Как сердиться? Может, он спасать Россию летит?
Уже и в моём Никольском спасу нет. Рождение новых жилых кварталов свершается под уханье молотов, забивающих сваи, ревут эскаваторы, роющие ямы для фундаментов нулевого цикла, траншеи для труб канализации, для проводов коммуникаций, потом многонедельный рёв бетоновозов, тягачей с арматурой, цементом, готовыми фрагментами стен, завывание подъёмных кранов… Готов дом, заселился, тут же сотни машин, гаражи, стоянки, остановки для новых маршрутов маршруток, автобусов, магазины, к которым ночью привозят товары и которые выгружают крикливые азиаты…
Нет, невозможно! И вот - счастье: я в милой. Вятке. И в моём тихом доме. Тихом? Да, когда-то в нём спали, как у Христа за пазухой. А сейчас всё тот же московский сквозняк шума.
Ушёл, сбежал в тишину Троицкой обители. Нет, и тут достаёт шум тяжелых машин. И не просто привычный машинный шум. А ещё и убивающий тем, что это движутся трейлеры, большегрузные машины, которые увозят мои вятские сосны и ели, и берёзы, не давая им даже дорасти до созревания. Милые мои, для кого вы росли-вырастали?
Печаль, печаль. Убежал, уехал в Такашур, обитель матушки Валентины и батюшки Александра. Обитель на краю вятской земли, после неё нет дорог.
Да, тишина. Да, тут тихо. Иду заросшей дорогой. И… что это? Почему по-прежнему шум? Остановился, прислушиваюсь. Нет же тут близко никаких дорог, никаких механизмов, почему шум?
Может, ветер, деревья шумят. Да, это был бы желанный шум. Но нет, ни ветра, ни ветерка, замерли деревья, кусты и травы. Так что же мне шумит, как перед грозою. Прямо как в Слове о полку Игореве.
И стою среди заросшего поля и слушаю. Понимаю - это шумит тишина. Дождалась и она внимания к себе. Стою и слушаю. И скоро, такое ощущение, лягу на землю, прижмусь к ней и буду слушать. Ведь и земля не молчит. Перед Куликовской битвой слушал землю князь Димитрий Московский.
Так и живём среди шума, Иногда среди шумной тишины.

ЧАСТУШКА ДЕВУШКИ для родителей: «С горочки скатился берёзовые сани. Сватались - не отдали, так кормите сами».

АНЕЧКА О ЗНАКОМОЙ девочке, осуждая её за то, что не стала дружить с мальчиком: «Дура бабёшка, не стала туситься с таким мужиком». - Аня, как можно? - А чего? Он ничего. - Говорить так разве можно? - А чего? Я же говорю.
Это я о красивой и умной семикласснице.

ЗРИТЕЛЬНЫЙ ОБРАЗ действует всего быстрее. И звука и прочтения. Но прочитанное действует, хотя и медленнее, но прочнее. И держится в уме дольше.
То, что Ленин ухватился за кино, тогда ещё совсем молодое, понятно. «Из всех искусств для нас (большевиков, конечно - В.К.) самым необходимым является кино». Это киношники цитировали без передышки, пузырясь от самомнения. Тогда как кино вторично. А было нужно для оглупления, как говорили, трудящихся масс. Для выработки стандартов мышления, отношения к жизни, даже для внешнего единообразия в одежде, причёсках. Киношные хохмочки повторялись. Помогали в общении. Создавалась полная иллюзия дружного общества, даже доходило до идеологических уверений, что создаётся, уже и создана новая общественная формация, называемая советским народом.
И всё это натворило в основном кино. Хотя оно без словесной основы никуда бы не двинулось. Но и тут у большевиков не было проблем: писателей, готовых к услугам, было пруд пруди. «Чего изволите?» И напишут, чего прикажут.
С такой интеллигенцией чего церемониться?
Пишу, жена пришла говорит: «Посмотри, умер Данелия, его фильмы вспоминают». И что вспоминают. «Вся страна наизусть знала киноцитаты из его работ». Какие? «Пасть порву! Редиска! Ваше место у параши. Гёрл - чувиха»… словом, пошлость. И кольцо в ноздрях.
Кино отталкивало книгу, ему хватало сценария.
А кинозрители считали себя культурными. Они же в кино разбираются. Да и я многое, особенно, неореализм Италии или новое румынское кино не отвергаю. И все равно: посмотрел, понравилось, а мог бы не смотреть? Вполне. Хотя, например, Пьетро Джерми или Акиро Куросава говорят о своих странах больше иных научных описаний.
Всё так. Но всё же читатели умнее зрителей.

ДОРОГА ДОМОЙ. Лечу в самолёте. Впереди, через два ряда, молодая семья: крохотные деточки, сынишка лет двух и совсем малышка дочка. Отец у иллюминатора, мать с дочкой у прохода, сыночек в середине. Взлетели, отец быстро засыпает. Погасло табло. Матери надо выйти с дочкой. Расталкивает мужа, показывает на сына. Муж берёт его на руки, но когда жена уходит, снова закрывает глаза. Малыш становится ножками на свободное кресло и неотрывно смотрит вслед маме с сестричкой. Не возвращаются они долго, видимо, там очередь. Он стоит и ждёт. Занимает себя игрой. Ставит ладошки с двух сторон спинки кресла, потом, перебирая пальчиками, ладошки бегут навстречу друг другу. Встретившись, сплетаются в один кулачёк. Опять разбегаются и опять сближаются. Иногда малыш взглядывает на спящего отца, но его не будит. Время идёт, мальчишечка очень переживает. Ещё бы не переживать - нарушено его мироустройство, семья разъединена, мамы и сестрички нет рядом с ним и папой..
Но вот, по личику малыша становится понятно, что мама и сестричка возвращаются. Он озаряется радостью, даже начинает подпрыгивать, и колотит кулачком папу по плечу. То ли, чтобы он разделили радость, то ли понимает: папе от мамы влетит за то, что заснул на посту. Папа просыпается, хватает сына, сажает на колени. Весёлая мама перетаскивает сыночка к себе: соскучилась, а папе вручает дочку. Сестричка тянется к братику. Всё прекрасно становится в этом мире: семья вместе - душа на месте.
Как не повеселеть от такой встречи.

СЫН НА ОСТАНОВКЕ чувствует, что я  чем-то опечален и старается оттащить меня от плохих мыслей: «Пап, а это наш идёт?» - «Нет, двадцать девятый» - «А это какой, наш?» - «Нет, это двадцать первый». – «А наш какой?» - «Вон двести седьмой идёт». – «Двести седьмой! – восклицает малыш,  - двести седьмой! Давай порадуемся!»
И часто потом в жизни, когда мне становилось плохо, я вспоминал своего сына и говорил себе: «Двести седьмой, давай порадуемся».

ВЫСТУПАЮ ПЕРЕД школьниками. О чём я могу говорить? Только о России, о любви к ней, что именно любовь спасёт её. Говорю и о смерти, называя её не смертью, а завершением земного срока, переходом в жизнь вечную.
«Все мы, тут сидящие, умрём. Да. Но будем обязаны отчитаться за то, что делали, когда жили на земле. Тогда и узнаем, чего заслужили. И всё это наступит мгновенно. Я вчера был младенцем, моложе вас, а сегодня старый и седой». Верят не очень-то, но слушают. «Вы же не от обезъяны произошли, всех нас Господь сотворил. Жить надо ради Господа. Кто к этому пока не пришёл, пусть начинает хотя бы с того, что стоит жить только ради высокой идеи. Без высшей цели жизнь приземлена, примитивна. Это понятно?» - Вижу - не всем. «Вы готовы умереть ради родины, ради России? - Делаю паузу. - Все равно же в вас что-то при этих моих словах шевельнулось. А если спрошу: вы готовы умереть ради рыночной экономики?» - тут заулыбались. Смешно стало. Но это как раз хорошая реакция.
И всё-таки дела наши плохи. Пока не овладела людьми идея, которая сплачивает, мы потихоньку погибаем. А тем временем чиновники, вслед за начальством, квакают заманчивые для молодёжи слова: карьерный рост, достойная зарплата, престижная специальность.
Вы скажите молодёжи, что жизнь мгновенна, что любой человек приговорён к смерти, что надо успеть сделать что-то для Бога и Отечества. И вот этому - ощущению временности пребывания на земле никто, кроме Церкви, не учит. Ну вот, сколько таких сейчас: всего достиг, «богат и знатен», а все равно умирать. А далее по тексту: наследники передрались, грязное бельё трясут, на могилу гадят… вот и вся повесть о престижности.

СТРАХ И ЛЮБОВЬ. Страх наказания удерживает от проступков, от греха. То есть страх - дело хорошее. Плохо, что страх-то удерживает, а желание греха все равно внутри живёт. Очень точно об этом в молитве: «яко семя тли во мне есть». А любовь, любовь спасает во всех смыслах. Не хочется огорчать любимую учительницу - выучу урок. Люблю маму, не буду её огорчать, обещал не курить.
Люблю Бога, от того мне и радостно не грешить. А согрешил - не стыдно каяться: простит. Хотя вот это стыдно - надежда на прощение: ведь согрешил же.

Вверх

Комментариев: