КОМУ В ИСКУССТВЕ ЖИТЬ ХОРОШО?

Думаю, что в искусстве лучше всех именно писателю.
ХУДОЖНИК натаскается с мольбертом, намёрзнется на пленере, нагрунтуется досыта холстов, измучится с натягиванием их на подрамники, а краски? И сохнут и дохнут. И картина в одном экземпляре. И с выставки при переезде могут картины поцарапать или вовсе украсть. И приходиться дарить их даром нужным людям. Это пока выйдешь в люди. А чаще всего тебя специально держат в безвестности, в бедности, загоняют в могилу, чтоб потом на тебе нажиться.
СКУЛЬПТОРУ тяжело не столько от тяжести материала: глины, мрамора, дерева, гранита, даже гипса, арматуры, тяжело от безденежья, ведь мастерская у него побольше, чем у всяких акварелистов, и материалы дороги. Да, уж придётся много-таки ваять памятников богатым покойникам, которых рады скорее закопать родственники, и от этой их радости от них и скульптору перепадёт. Для своего творчества. Да ещё получи-ка заказ, выдержи конкурс. Все же члены комиссии уже куплены-перекуплены.
РЕЖИССЁР пока молодой, то ещё ничего, жить можно. А дальше? Всё же приедается, всё же было. Ну, перебрал трёх жен, десятка два любовниц, скучно же. Премий пополучал, поездил. Уже и печень стонет, уже и сердчишко. И всё притворяйся, всё изображай какие-то поиски, пути, глубину постижения образов, соединения авангарда и традиции. Хренота всё это. Да ещё вцепится на старости лет молоденькая стерва из ГИТИСа, вот и выводи её в Джульетты.
А ПЕВЦАМ, певицам каково? Но им-то ещё всё-таки терпимо. У басов и теноров голос может долго держаться. А БАЛЕРУНАМ? Не успеют по молодости выйти в знаменитости, и не успеют никогда. А как пробиться? Всё же занято. Завистники сожрут.
АРХИТЕКТОРЫ? Тут тяжко вздохнём и даже не углубляемся.
И все они зависимы. От костюмеров, осветителей, гримёров, продюсеров, от всего. От подрядчиков, от властей, от пожарных и т.д и т.п.
Нет, ПИСАТЕЛЕМ быть – милое дело. Взял блокнотик да карандашик, да и пошёл в люди. А то и никуда не пошёл. Просто сел на завалинку. И люди сели рядом с тобой.
В музыке нет запахов, в живописи нет звука, в архитектуре нет движения, в танце нет слов, у певцов и исполнителей чужие мотивы и тексты… А вот в СЛОВЕ есть всё.
На это обратил моё внимание Георгий Васильевич Свиридов. Искренне я сказал ему, что многие искусства могу понять, но что музыка для меня на седьмом небе. «Нет, Слово, прежде всего Слово. Оно начало всех начал, Им всё создано. Им всё побуждается к действию. (Жене, громко): Эльза! Позвони врачу! (Мне): И позвонит. А я только всего-навсего три слова сказал, а Эльза идёт и звонит. А Господь сказал: «Да будет Свет!» И стал свет.

ХУДОЖНИК БОРЦОВ

Андриан Алексеевич Борцов, земляк, роста был небольшого, но крепок необычайно. С женщиной на руках плясал вприсядку. Писал природу, гибнущие деревни. У него очень получалась керамика. И тут его много эксплуатировали кремлёвские заказчики. Он делал подарки приезжавшим в СССР всяким главам государств. Сервизы, большие декоративные блюда. Где вот теперь всё это? Уже и не собрать никогда его наследие. И платили-то ему копейки. Когда и не платили, просто забирали. И заикнуться не смей об оплате: советский человек, должен понимать, что дарим коммунистам Азии, Африки и Европы.
Старые уже его знакомые художники вспоминают его с благодарностью: он был Председателем ревизионной комиссии Союза художников. «Всегда знали, что защитит».
Он всю жизнь носил бороду. «В шестидесятые встретит какая старуха-комсомолка, старается даже схватить за бороду. А я им: на парикмахерскую денег нет. Не драться же с ними. А уже с семидесятых, особенно с восьмидесятых бороды пошли. Вначале редко, потом побольше, повсеместно».
В моей родне ношение бород прервалось именно в годы богоборчества. Отец бороды не носил и вначале даже и мою бороду не одобрял. А вот дедушки не поддались. Так что я подхватил их эстафету.
Да, Андриан. Были у меня его подаренные картины, все сгорели. Но помню. «Калина красная», например, памяти Шукшина. «Три богатыря» - три старухи, стоящие на фоне погибающей деревни, последние её хранители.

ПОЭТЕССА

Молодому редактору дали для редактирования рукопись стихов поэтессы. А он уже видел её публикации в периодике. Не столько даже на публикации обратил внимание, сколько на фотографию авторши этой – такая красавица!
Позвонил, она рада, щебечет, она сама, оказывается, просила, чтобы именно он был её редактором. Он написал редзаключение. Конечно, рекомендовал рукопись к печали, но какие-то, как же без них, замечания, сделал.
Она звонит: «Ах, я так благодарна, вы так внимательны. Ещё никто так не проникся моими стихами. Знаете что, я сегодня семью провожаю на юг, а сама ещё остаюсь на два дня, освобождаю время полностью для вас, и никто нам не помешает поработать над рукописью. Приезжайте. Очень жду».
Бедный парень, чего только ни нафантазировал. Цветов решил не покупать, всё-таки он в данном случае лицо официальное, издательское. Но шампанским портфель загрузил. Ещё стихи проштудировал с карандашом. Там, где стихи были о любви, прочёл как бы к нему обращённые.
Он у дверей. Он звонит. Ему открывает почтенная женщина. Очень похожая на поэтессу.
«Видимо, мать её, не уехала», - решил редактор и загрустил.
- Я по поводу рукописи…
- Да, конечно, да! Проходите.
Он прошёл в комнату, присел. Женщина заглянула:
- Я быстренько в магазин. Не скучайте. Полюбуйтесь на поэтессу. – И показала на стены, на потолок. – Везде можете смотреть.
Ого, подумал редактор, как у неё отлажено. Матери велено уйти. Стал любоваться. А у поэтессы муж был художник, и он рисовал жену во всех видах и на всех местах квартиры. На стене – она, на потолок поглядел – опять она. И везде такая красивая и молодая. На двери в ванную она же, но уже в одном купальнике. Хотелось даже от волнения выпить. «Но уж ладно, с ней. Чего-то долго причёсывается».
Долго ли, коротко ли, возвращается «мама», весело спрашивает:
- Не заскучали? Что ж, поговорим о моей рукописи.
Да, товарищи, это была никакая не мама, а сама поэтесса. Поэтессы, знаете ли, любят помещать в журналы и книги свои фотографии двадцатилетней давности.
Что ж делать. Стали обсуждать рукопись. Поэтесса оказалась такой жадной на свои строки, что не позволяла ничего исправлять и выбрасывать.
- Ради меня, - говорила она, кладя свою ладонь на его руку.
Молодой редактор её возненавидел.
- Хорошо, хорошо, оставим всё, как есть. – Шампанское решил не извлекать.
- Музыкальная пауза, - кокетливо сказала она. Вышла, вернулась в халате.- Финиш работе, старт отдыху, да?
Но он, посмотрев на часы, воскликнул:
- Как? Уже?! Ужас! У нас же планёрка!
И бежал в прямом смысле. В подъезде сорвал фольгу с горлышка бутылки, крутанул пробку. Пробка выстрелила и струя пены, как след от ракеты гаснущего салюта озарила стены. Прямо из горла высосал всю бутылку. Потом долго икал.

В АКТЁРСКОМ БУФЕТЕ

Сидит в буфете за кулисами ещё не старый, очень знаменитый актёр. С ним за столиком четыре женщины: первая жена, вторая, та, с которой сейчас живёт и четвёртая, любовница, с которой сегодня ночевал. И все жёны эту любовницу допрашивают. Спал он с ней, не спал, это никого не интересует, всех их (а они все Лёню любят) волнует его здоровье. Ему плохо. Держится за сердце, за желудок, за печень, за голову. Виновато поглядывает на первую жену. Первая и вторая жена поглядывают на третью мстительно и насмешливо: увела мужа, получай то же. Им главное: что ели, что пили, поспал ли он, это важно: у него сегодня съёмка, озвучивание, вечером спектакль. «Небось, коньяком поила?» Любовница признаётся – был и коньяк. Ей впору заплакать, но это напрасно: все они актрисы, все знают, как пустить в ход слезоточивые железы. «Небось, и уксус в салат лила? И перчила? Остренького ему всегда хотелось, - говорит первая и горько и нежно упрекает его: - Тебе же нельзя. Что же ж ты, решил в четвёртый заход, а? Не надоело?» - «Четвёртый брак не регистрируют», - замечает третья. Она больше всех ненавидит любовницу.
Вторая жена совершенно безразлична к любовнице, но она не только бывшая жена, но и председатель месткома театра, говорит, что талант не жене принадлежит, не любовницам, а народу. «Да, так! А ты его спаиваешь! Жениться обещал? Первый раз спали? Или уже было? На гастролях?»
Бедная любовница, блондинка, вся судьба которой в руках бывших жен, не смеет даже устремить на артиста свой взор, думает: «Милый, скажи этим стервам, как ты о них мне ночью говорил!»
- Да уходи он хоть сейчас! – надменно говорит третья жена. – Барахло своё, всё имущество он в предыдущих квартирах (она выделяет это) оставил. Да я и не гонюсь за барахлом. Я его спасала.
- От кого? – взвивается вторая. - От чего? А справку он тебе принёс, что сифилис не подцепил?
- Может, у неё что помоднее? А, милочка? - сурово спрашивает первая. – Закуривает. - Дадим тебе поиграть «кушать подано». На будущее запомни: спать нужно не со знаменитостью, видишь, у него уже язва, а с нужным мужиком. Под режиссёра тебе уже не лечь, он импотент, а в кино, я знаю, ты пробуешься, там режиссёр педераст, так что сиди и не дёргайся. Лёня, пей кефир.
Актёру пора на озвучивание. Его эскортитрует первая жена. Он садится в престижную иномарку. Из окна вестибюля смотрит любовница. Ах, как они мчались на этом автомобиле ночью, как рассекали пространство. К ней, на родительскую дачу. Как почтителен был офицер ГАИ, остановивший знаменитость, ах, что теперь!
Первая жена суёт ему сердечные и желудочные лекарства.
- Лёничка, ты вышел в люди, - говорит она, - зачем тебе теперь еврейка? Тебе нужна русская жена. Она и мать и нянька, она всё вынесет.
У служебного подъезда театра, на ветру, на холоде умирают от ожидания счастья увидеть своего кумира молоденькие дурочки. Бедные пташки. В актёрском обиходе их называют «тёлки». Актёр коротко взглядывает на них, замечает: есть очень хорошенькие. Но говорит себе: «Не торопись, вначале выздоровей».

Так что я на многое в театре нагляделся, многого наслушался.
Веры православной там не было, а суеверий было много. Через плечо поплёвывали, за чёрное держались, кошек боялись, числа тринадцать тоже. Так это ещё было самое начало 80-х, ещё всё-таки в театре Обломов и Захар не играли, лёжа на сцене на одной койке, похабщины и разврата, матерщины не было. Вот такая вот у нас была и чем окончательно стала Мельпомена.
Всё у них было как бы понарошку, игра, чего обижаться, какой там менталитет. Стоим в вестибюле театра, разговариваем с актёром. Подходит ещё один, его знакомый. Первый: «Отойди, жид, здесь русские люди!».

НОЧЬ С АКТРИСОЙ

На репетиции актриса говорит автору пьесы: «Муж уехал, сегодня все у меня, я же рядом живу. Идёмте, - предлагает она и уверена - автор не откажется. Она же чувствует, что нравится ему. И труппа это видит. Она, например, может капризно сказать: «Милый драматург, у меня вот это место ну никак не проговаривается, а? Подумайте, милый». Он наутро приносит ей два-три варианта этого места.
После репетиции все вваливаются к ней. Стены в шаржах, в росписях. Картины сюрреалистические. Среди них одинокая икона. Столы сдвинуты. Стульев нехватает. Сидят и на подоконниках, и на полу. Телефон трещит. После вечерних спектаклей начинают приезжать из других театров. Тащат с собою еду и выпивку, и цветы от поклонников. Много известностей. Автору тут не очень ловко. Актриса просит его помочь ей на кухне. Там, резко переходя на ты, говорит: «Давай без церемоний. Они скоро отчалят, а мы останемся». Говорит, как решённое. Скрепляет слова французским поцелуем.
Квартира заполнена звоном стекла, звяканьем посуды, музыкой. Кто-то уже и напился. Кто-то, надорвавшись в трудах на сцене, отдыхает, положив на стол голову. Крики, анекдоты. - «Илюха сидит между выходами, голову зажал и по системе Станиславского пребывает в образе: «Я комиссар, я комиссар» - Я говорю: «Еврей ты, а не комиссар». А он: «Это одно и то же».
Всем хорошо.
Кроме автора. Скоро полночь. Надо ехать. Ох, надо. Жена никогда не уснёт, пока его нет. Автор видит, что веселье ещё только начинается. Телефон не умолкает. Известие о пирушке радует московских актёров, и в застолье вскоре ожидаются пополнения. И людские, и пищевые, и питьевые. Автор потихоньку уходит.
Самое интересное, что на дневной репетиции, проходя около него, актриса наклоняется к его уху и интимно спрашивает: «Тебе было хорошо со мной? Да? Я от тебя в восторге!» Идёт дальше.
Потрясённый автор даже не успевает, да и не смеет сказать ей, что он же ушёл вчера, ушёл. Но она уверена, что он ночевал именно у неё и именно с ней. И об этом, кстати, знает вся труппа. Режиссёр сидит рядом, поворачивается и одобрительно показывает большой палец: «Орёл!».
Актриса играет мизансцену, глядит в текст, зевает:
- Ой, как тут длинно, ой, мне это не выучить. Это надо сократить.

РАЗГОВОРЫ В ОЧЕРЕДИ

В поликлинике к врачу очередь для ветеранов, значит, очень медленная. Врачи с ними не церемонятся. На все жалобы один ответ: «Что вы хотите – возраст». Сидят ветераны часами.
- Чего теперь скулить? – говорит старик в кителе, - нет страны. Страны нет, а вы ещё за неё, за пустоту цепляетесь. Мы нужны сейчас для того, чтобы с нас последнюю шкуру драть. Я в своём, в своём! доме три бревна нижних сменил, те уже пропали, приходят: кто разрешил? Я сам. Ах, сам! А где проектная документация, где подписи, согласования? Все процедуры пройдите, иначе штраф. А проект - заплати двадцать тысяч, согласование ещё десять. А штраф пятьдесят. А ты иди, пройди эти процедуры, свихнёшься.
- Да кому мы вообще нужны? - поддерживает старуха. – Хоть тут посидим среди своих. - А придёшь к ним, рот не успеешь открыть, сразу: а чего вы хотите в ваши годы? Мол, чего до сих не в яме?
У старух, старик тут один, трудового стажа лет по пятьдесят-шестьдесят, пенсии у всех ничтожны. Их же ещё и внуки грабят. Но старухи как раз для внуков всё готовы отдать, и на жизнь не жалуются. Но они ошарашены переменами в том смысле: как же это – жили-жили, оказывается, надо всё свергнуть, всё осмеять, всё оплевать, обозвать их совками, ватниками и выкинуть на свалку. То есть государство убивает тех, кто его созидал, защищал. И, как в насмешку, делают льготным образом зубные протезы. Ставят на очередь вперёд на три-четыре года. Попробуй доживи. Это длинная песня. И сам процесс замены своих, пропавших зубов, на искусственные, у иных по полгода, по году. Залечить плохие, удалить безнадежные, подождать, потом слепки, потом всякие примерки. Кто уже и умер без зубов.
- Опять обещают прибавку. И прибавка будет. А идёшь в магазин, на эту прибавку там своя прибавка. Цены все прибавки сжирают. И опять нищий. Да ещё благодари за нищенство.
- Они же, бедные, день не спят, ночь не едят, убиваются прямо, о нас пекутся.
- Да войны бы лишь не было.
- Вот, - подытоживает старик в кителе, - этим всё и кончается: лишь бы не было войны. А что война? Ну и что, что убили? Убили, и в рай попал. А тут сколько ещё намучаемся, сколько ещё нагрешим, сколько ещё дармоедов прокормим.
Тут его вызывают.

ВРЕМЕНА ДЕМАГОГИИ

Кажется, Карл Радек учил молодых коммунистов, при проведении линии партии, выступать так: «Если кто с тобой несогласный, уставь на него палец и кричи: - Ты против советской власти? Против?». Если кто все равно не согласный и уходит, кричи вслед: «Бегите, бегите! Вы так же бежали с баррикад, когда мы шли с каторги на баррикады».
А эта, я её помню, насильственная «добровольная» подписка на развитие народного хозяйства? Легко ли – месячная зарплата. Не подписываешься, крик: «На Гитлера работаешь!». Оттуда же выражение: «Хрен с ём, подпишусь на заём».
То есть демагогия всегда была на вооружении и большевиков, и коммунистов. «Вы против линии партии?». А теперь и демократов. «Вы против демократии?» Да, всегда говорю публично, а часто и письменно, конечно, против. А как вы думали? «Но это же общемировой процесс прогресса цивилизации». Вот он и довёл нас от софистов древности, от схоластов средневековья, через большевизм до юристов демократии. «Но это не та демократия, - голосят они, - настоящей в России ещё не было». Та демократия или не та, все равно она выдумана для того, чтобы производить дураков или холуёв системы. И стричь их как баранов. И внушать им, что они что-то значат. Ведь что греческое демо-кратия, что латынь рес-публика это власть народа. И кто в это верит? И кто народ?
Еду, как всегда, в плацкартном. И наездил я поездах, вернее, в них прожил примерно четыре года. Нагляделся, наслушался: в дороге люди откровеннее. И люди всё хорошие, думающие. Но безправные. А дальше вагон купейный. В нём уже не думают, считают. Ещё дальше вообще вагон СВ. В нём просто едут. То есть за них и думают и считают. Прохожу – стоит в СВ у окна, чешет живот. Тоже работа. Иду дальше и над собой смешно: классовая ненависть, что ли, шевельнулась. Господь во всех разберётся.

КАМЧАТКА

Декабрь, снега. Прилетел сюда, обогнав солнце. Взлетал при его полном сиянии, прилетел, а тут уже рассвет. Красные стёкла иллюминаторов. Живу несколько дней, погода всякая, но так хорошо! Вдруг объявляют с вечера штормовое предупреждение на завтра. А как улетать? Тут и на месяц, бывает, застревают. Были в эти дни и метели, и солнце, и холодно, и тепло, и пасмурно, и даже дождливо. Снега казались мне уже глухими. «Разве это снега? Снега у нас в марте. Снега и в мае лежат». Из окна номера в гостинице три сопки, «Три брата». Разные всё время, не насмотришься. Да, Камчатку можно полюбить. Тем более, я житель школьной «камчатки» - последней парты. Да, посадили на неё за шалости, но как же на ней хорошо!
Жить на Камчатке трудно. Один факт – рыба дороже, чем в Москве.
Японцы всё время завидуют: «На Камчатке сто пятьдесят тысяч населения, в Японии сто пятьдесят миллионов». Мол, делайте выводы.
Богатства Камчатки неисчислимы. Рыба, ископаемые, термальные воды, дичь. Показали газету 30-х годов. Рыбколхозу дают задание – заготовить на зиму сто медведей, рыбколхоз рапортует: заготовили триста. Ужас. Ещё ужаснее: убили медведицу, медвежат раздают в бедные семьи, кормить на мясо к зиме. Ну, а что делать, это жизнь.
На Камчатку приехали молодые супруги. Заработать на квартиру. Дочка родилась и выросла до пяти лет. Это у неё уже родина. А деньги накоплены, и они свозили дочку к родителям. И уже вроде там обо всём договорились. Возвращаются за расчётом. Дочка в самолёте увидела сопки и на весь самолёт стала восторженно кричать: «Камчаточка моя родненькая, Камчаточка моя любименькая, Камчаточка моя хорошенькая, Камчаточка моя миленькая!» И что? И никуда ни она, ни родители не уехали. Именно благодаря ей. Сейчас она взрослая, три ребёнка. Преподаёт в Воскресной школе при Епархии.
Очень я полюбил Камчатку.

МЕРЗАВЦЫ И МЕРЗОСТИ

Стодевяностолетие Пушкина. Журнал «Октябрь», гнуснейшая публикация Абрама Терца (Синявского) о Пушкине. Добавляется мерзость Гачева, размышления о Синявском в «Московском вестнике». И только что «Собеседник» вновь мерзотит имя Пушкина. Ни Гачева, ни Терца не буду цитировать, ни какого-то (для меня какого-то) Цветкова из Вашингтона: напечатаны мелко-пакостные измышления на тему поэт и народ.
Цитировать, значит, тиражировать. И сейчас так во всём. Под видом борьбы с наркотиками идёт руководство по их изготовлению и пользованию, борьба с проституцией – её пропаганда. Да, и Саскии на коленях сиживали, и Боккаччио, и Верлен, и Апулей, но мы-то в России, вот с чем не могут смириться враги её. В России чистота отношений, стыдливость были нормой. Вот почему оскорбляет отклонение от неё.
Стыдно бы изданиям, выходящим на русском языке, использовать русский язык для словоблудия о русской национальной гордости. Ну, ты сказанул: стыдно. Это им-то стыдно?

БЫЛ СЛУЧАЙ

Писал телепьесу о художнике Федотове. Она была поставлена. Потом у меня была работа, в которой цитировались нравящиеся мне заметки из книги Олеши «Ни дня без строчки». Была ещё жива вдова его, одна из сестёр Суок. Прочла, понравилось. «Давайте всё-таки покажем Шкловскому, он на моей сестре женат, хорошо знал Юрия Карловича. Я ему передам сценарий, прочтёт». Вскоре звонит. «Шкловскому понравилось, хочет вас видеть». Приехал в писательский дом на Красноармейскую, метро «Аэропорт». Знакомимся, вспоминаю прочитанное о нём, как в Академии «петардой взрывался Шкловский». Маленький, круглый, говорливый необычайно. «Крепкая у вас рука. Молодец! Сколько лет? О, вечность в запасе!» Я всё не мог улучить момент, чтобы выразить ему благодарность за его маленькую брошюрку о художнике Федотове. Я, конечно, её читал, но кроме неё использовал и много других источников. Список их приложил к сценарию. Наконец, уловил паузу, благодарю. Он неожиданно бледнеет, краснеет, напыживается: «Так это вы – автор этой, с позволения сказать, поделки»? – «На обсуждении постановка получила высокую оценку». – «Высокую? Значит, так нынче ценится плагиат? Я сам не видел, но мне сказали, что это инсценировка моей книги». - И он стал так орать на меня, что ничего и вставить было невозможно. Катался по комнате, взрывался петардой: «Я написал библиотеку книг! Я вырастил советскую литературу». Я махнул рукой, решительно встал и стал уходить, а он кричал: «Извольте вам выйти вон! Извольте вам выйти вон!»
В доме было почтовое отделение. Я, разгорячённый и глубоко оскорблённый, написал ему письмо, начав: «Высокочтимый Виктор Борисович, извольте сказать Вам…», - и далее по тексту. Думаю, именно оно подвигнуло Шкловского к заявлению на меня, как на плагиатора. Он требовал от меня денежной компенсации за уязвлённое его авторское достоинство. Начальство Госкомитета по радио и телевидению велело разобраться. То есть просто велело меня вышвырнуть. Кто я? По штату редакторишка. А он тогда значимая величина. Я и не цеплялся за крохотный оклад, сценариями больше заработаю. Но тут же дело другое, тут же обвинение в воровстве. Я потребовал разбирательства. Дело пошло в арбитраж. И вскоре стороны приглашаются. Являюсь в сопровождении приятелей. Шкловский тоже с кем-то. Выводы экспертов: никаких следов плагиата не обнаружено, телепьеса совершенно самостоятельна. Моё авторское право не подлежит сомнению. Шкловский выслушивает, встаёт, надменно мне: «И сколько же вы, позвольте узнать, получили за ваше, так сказать, произведение?» - Я: «В документах должна быть означена сумма гонорара». Сумму озвучили. Четыреста пятьдесят рублей. Я видел: Шкловский изумлён. Друг мой Витя Крейдич сурово произнёс: «Тут не деньгами надо интересоваться, тут извиняться надо за клевету».
Но Шкловский передо мной не извинился. Я от этого не печалюсь. Мне хватает оценки его личности Олегом Волковым: «Болтливый эрудит Шкловский». Один из организаторов поездки писателей для воспевания рабского труда на Беломор-канале.

НИЦШЕ

И как только Ницше сумел так оболванить многих? Специально и внимательно читал, ещё в конце шестидесятых, получая из спецхрана, например «Посрамление кумиров». А уж себя-то Фридрих как любит: «Я говорю предложением то, что не сказать книгой… я дал глубочайшую книгу, моего Заратустру… я учитель вечного возвращения…». Может, вот это Гитлеру нравилось: «Чтоб совершить преступление красиво, надо суметь полюбить красоту» А это глупость: «Современный человек слишком ленив для некоторых пороков, так что они, пожалуй, в конце концов переведутся». Пороки? Переведутся? Да они могут только усиливаться. Если их не гнать молитвой.
И постоянный эпатаж: «Как ранит та рука, которая щадит», тут на Шекспира замашка. «Сердце не любит свободы, рабство от самой природы сердцу в награду дано». «Данте – человек, раскапывающий могилы. Гюго – маяк на море безсмыслия. Жорж Санд – дойная корова с «красивым стилем». «Жизнь – это мирно и тихо гниющий от света могильный череп». А вот это, может быть, верно: «Всё то, что мы лично переживаем, не может быть высказано. Речь… опошляет говорящего». А вот это его или не его: «Искусство для искусства – собака, бегущая за свои хвостом?». А вот это – чистый фашизм: «Тот, на чьей стороне сила, не заботится о духе». «Если все враги убиты, надо их воскресить, чтобы снова убить».
За что ж его немцы любили, если он о них мнения невысокого: «Поверхностные немцы», «Гёте – последний немец, к которому я питаю уважение».
А это без комментариев: «В великих людях и в великих временах лежит чрезвычайная опасность: всяческое истощение, оскудение, безплодие следует за ними по пятам».
А это полнейший сатанизм: «Из любви к жизни следовало бы желать смерти, свободной, сознательной, без случайностей, без неожиданностей. Наше появление на свет не от нас зависит, но мы можем эту ошибку – а это иногда бывает ошибкой – во-время исправить. Упраздняя (читай: убивая.- В.К.) себя, человек совершает достойнейший поступок, этим он заслуживает почти… жизнь».

ВСЕМ ТРУБА

Совсем- совсем невесело жить: скандалы в семье, раздражение жены, усталость на работе, одиночество. Год не писал. На бумаге. А «умственно» пишу постоянно. Особенно, когда занят не умственной работой. Косте помогаю строить баню. Роемся во дворе, в завалах дерева, железа, бочек, разных швеллеров, обрезков жести, кирпича. Ищем трубу на крышу. Трубы есть, но или коротки, или тонки. Такой, какая нужна, нет. Придётся идти на «французскую» свалку. Там были французские могилы. Тут и конница Мюрата была. И партизанка Василиса. Сейчас свалка.
Думаю: этот серый день, влажная ржавая трава, собаки и кошки под ногами, раствор глины в двух корытах, сделанных из разрезанной вдоль бочки, дым из трубы старой бани, подкладывание в печку мусора, - всё это интересно мне и всё это и есть жизнь, а не та, в которой ко мне пристают с рукописями, которые почему-то не первый экземпляр, которые, не читая, вижу насквозь, но о которых надо говорить.
С Костей интересней. Радио выведено на улицу, но его болтовня как серая грязная вата для ушей. «И поэтому наши инвестиции…». У Кости не так:
- Блохи и вши бывают белые и чёрные. Белых бить легче. Лучше всего гимнастёрку положить в муравейник, потом месяца три не селятся. А чёрные прыгают, не поймать. Но ветра боятся. Подуешь, она прижмётся, тут её и лови. Отстань! – отпихивает он Муську. – Сегодня по радио: «Выставка кошек». С ума сошли – пятьсот рублей котёнок. Тьфу! – Он запузыривает матом и от возмущения ценой на котят прерывает работу. Начерпывает внутри кисета табак в трубку, прессует пальцем. – Были выставки лошадей, коров, овец, свиней, сейчас кошек. Чего от этого ждать? Ничего, жрать кошек начнут, опомнятся.
Идём за трубой. На свалке, прямо сказать, музей эпохи. Выброшенные чемоданы, патефоны, примусы, телевизоры, плиты, холодильники, крысы живые и мёртвые, дрова, доски, шифер, россыпь патефонных пластинок. Нашли две трубы. Не очень, но приспособим. Ещё Костя зачем-то тащит тяжеленный обрезок стальной рельсы.
Обратно идём через аккуратного Федю. У него даже на задворках подметено.
- Трубу искали? – спрашивает Федя. – Сейчас всем труба. Пока вроде не садят. До войны один жестянщик кричит на базаре: «Кому труба? Всем труба! Колхознику труба, рабочему труба! К нему тут же Очумелов, участковый: «А, всем труба? Пройдёмте!» Тот говорит: «Конечно, всем. И самовар без трубы не живёт, чай не поставишь. И на буржуйку труба». Отступился. Только велел конкретно кричать: «Труба для буржуйки, труба для самовара!». Чего, долго вам ещё стройку века созидать? До морозов надо шабашить.
- Эх, - крякает он внезапно. – Уходит в сарайку, возвращается с трубой. Да и с какой! Из нержавейки. – Аргоном варил, колено вот приварено, дымник. Дарю!
Костя потрясён, но сдерживается. «Будет за мной!» Торопится уходить. И те, две трубы и рельс, мы тоже не бросаем. Еле дотащили.
Кошки и собаки обнюхивают новые вещи. Несъедобны. По радио «Ночь в Мадриде» и «Арагонская хота». В конце ведущая ляпнула: «Вот подошёл к концу наш музыкальный круиз», Не сердись, Михаил Иванович, что с них взять, с «перестроенных»? Ты испанцев лучше их самих, понял, а мы и сами себя скоро забудем.
Всем скоро труба. Но ещё подымим.

ХАРИ-ХАРИ

Увлечение другими учениями совершенно нормально. Хорошо, если только в молодости. О. Серафим (Роуз) не только умозрительно, но и опытно исследовал многие вероисповедания. И вывел: в с е они несравнимы с Православием, единственно верным путём к Богу
Помню очень короткое время не увлечения даже, а интереса к Индии, от романа Германа Гессе «Будда Готама», немного от картин и стихов Рериха, от тогдашнего (60-80-е гг.) вторжения в Россию возгласов: «Харе-рама, харе-рама, харе-харе. Кришна- Кришна!». Ещё и в начале 90-х они маршировали в белых балахонах по Арбату, за ними семенили женщины в белом, босиком. Они как дети Арбата ночевали даже там (сейчас дети Арбата – это торговцы матрёшками для иностранцев). Это я очень и очень помню, ибо к этому времени я уже, слава Богу, причащался и был для их реинкарнаций неуязвим. Для них я был прямой враг. И вот почему: в журнале «Москва», редакция как раз на Арбате, печатались работы Валентина Сидорова, хорошего русского поэта, который увлёкся Индией и восторженно о ней писал. Гималаи, позы лотоса, древность традиций, стойкость и выносливость… всё описывалось им увлекательно. Даже тираж журнала подскочил. Собирались (и уже начали) печатать «Агни-йогу». А я воспротивился. И тираж у нас упал, и мне это ставили на вид. Ибо подписчики наши кормили весь коллектив издательства «Художественная литература», где мы печатались.
Они (люди в белом) приходили под окна и очень подолгу барабанили и возглашали свою «Харе-раму». Даже явились в редакцию. «Вы учите добру и терпению, - сказал я, - почему же вы так агрессивны? Если ваше учение такое правильное, такое главное, значит, не пропадёт и без публикации о нём в журнале». Выстоял. Узнали домашний телефон, звонили даже в среди ночи. Перетерпел. Ещё же им и Блаватская очень помогала. Потом я узнал, что, при всей своей оккультности, она была патриоткой России. Но вот, «рерихнулась». Да и мне какое-то время Рерих нравился, например, цикл «Мальчику». «Мальчик, мой милый, не медли, скорее в путь соберёмся».
В защиту учения Будды Готамы (Шакья Муни, как стали его звать, когда он слез с коня и срезал мечом свои длинные волосы, знак царского достоинства), говорят, что оно похоже на христианское. Ограничения в пище, молитвы, терпение, всё так, но даже с первых шагов Готамы видно, что это совсем не русское. Собрался уйти из дворца, тут у него рождается сын. «Узнав об этом, сказал: «Это новые оковы; мне надо их разбить». Рождение сына не удержало его». (П. Лебедев. «Будда и его учение», 1903 г.). Ни йоги, ни истязатели плоти, ни созерцатели не освободили его от сомнений. Ушёл от них и жил в посте и размышлении. Упал от истощения, чуть не умер. Перестал поститься, чтобы жить.
Никто не мог искусить его, даже сам Мара (злой дух, смерть по Бунину). Утром ему открылась истина. Он нашел путь избавления от страданий. «Есть две крайности, их должен избегать человек. Одна крайность – жизнь полная наслаждений, жизнь похоти. Другая – жизнь добровольных страданий. Надо выбирать средний путь – покоя и просвещениия».
Но как это «избавление от страданий»? Вот я избавился, а у меня друг умер. «Не убивай живого существа. Даже шелковая ткань через убийство червячка». Но червячок не умирает, а сам превращается в бабочку, которая всё тут сожрёт. И если я комара не прихлопну, за меня его съест ласточка. «Должен быть беден, как птица, которая не несёт с собой ничего, кроме крыльев». А детей надо кормить?
Конечно, совсем не нужно мне разбирать тонкости их учения. Доселе на улицах и станциях метро ученики брахманов и навязывают литературу Кришны: «Бхагават-гита как она есть», «Шри Чайтанья-чаритамрита, Ади- и Адхья-лила», «Сознание Кришны – высшая система йоги», многих других.
Поневоле знакомишься. Вот и обобщающая книга об авторе этих трудов о «Человеке святой жизни», о «Его Божественной Милости А.Ч.Бхактиведанте Свами, впоследствии известном как Шри Прабхупада». Читать её (для меня) трудно. Шрила Бхактиведанта считал, что счастье человечества только в следовании учению Кришны. Он и в Америке проповедовал, и с Индирой Ганди встречался. Лично сам был аскетом. Сам себе готовил пищу. Возил с собой медную кастрюлю, «разделённую на секции для одновременного приготовления на пару риса, овощей и хлеба». Но, так как его книги и книга о нём очень доступна, и с ней легко познакомиться, то закончу тем, что кришнаитское вероучение России не подходит.
А один кришнаит убеждал меня, что Иисус Христос до выхода на проповедь был в обучении у кришнаитов. И он верил в это. И верил в то, что хорошая собака в следующем воплощении будет человеком, а плохой человек превратится в собаку. Но потом собака может стать хорошей и стать человеком. А плохой человек станет собакой. А будет плохой собакой, станет деревом, а будет хорошим деревом, вернётся в собаку. И так далее.
Увлечение браманизмом, индуизмом было сильным в начале 20-го века. Русский корабль причалил к Калькутте. Офицер, поклонник браманизма, повёл матросов к знаменитому факиру, брахману. Тот ходил по горячим углям, заклинал змей, при молитве поднимался над землёй. Пришли. Индус показывал свои достижения, но всё как-то косо поглядывал на одного из моряков. И ничего у него не стало получаться. Наконец, факир зашипел и, изрыгая проклятья и показывая пальцем на моряка, повалился набок. Они вернулись на корабль, и офицер спрашивал моряка: почему именно его отметил заклинатель? «Не знаю, - чистосердечно, - ответил матрос. – Мне тоже интересно было. А я же всегда про себя читаю Иисусову молитву, может, он это почувствовал. Ему, видно, это не по губе».

ТОПЛЮ БАНЮ

Стыдно сказать, топлю шестой час подряд: дрова сырущие, баня худющая. Мусор жгу, фанеру. Сегодня даже солнце. Так неожиданно выходит из-за туч, что вздрагиваешь как собака, которую неожиданно погладил хозяин. Или как наказанный и прощёный ребёнок.
Всё больше тянет к уединению. И даже не только для работы. Молод был, мог и на вокзале писать. И в ванной. Уединение сохраняет душу. Один находишься и не грешишь, хотя бы языком. И легче гасить помыслы, они быстрее замечаются. Легче глазам – не на кого смотреть, легче ушам – некого слушать. То есть как раз ушам полная благодать – слушать крик петуха, шум ветра, птиц, хруст снега… Стараюсь запомнить, как озаряется церковь, как обозначается на тёмном небе. Уходил из Лавры, всё оглядывался. У преподобного снопы, костры свечей, отражённые в золотых окладах. «Радуйся» Акафиста. Прошу всё это жить в моём сердце, занять его. Чтобы, когда пытаться будут войти в него помыслы, им сказать: а место занято!
Колокол ударил. Негромко. Подождал, как бы сам прислушиваясь, так ли начал звон, ещё ударил, ещё. К вечерне.
Как же легче жить со Христом, слава Богу. Знали бы деточки. Нет, им их дела дороже. Что горевать, всё описано святыми отцами. И нечего думать, что кто-то страдает меньше другого.
В Лавре, в Троицком соборе у меня есть место, стоя на котором особенно ощущаю Божие присутствие в себе и в мире. Около хоругви. Даже иногда пол храма покачивается подо мной, как палуба корабля перед причаливанием к Святой Земле. Это ощущение хочется передать сыну, дай-то, Господи.

ШТАБ ДЬЯВОЛА

Сам дьявол редко вмешивается в события обычной человеческой жизни. Он занят главным – готовит путь антихристу. Всю бесовщину в мир внедряет его дьявольский штаб. Работу ведёт и по странам и континентам, и, главное, по умам, душам, сердцам. Ссорит людей, убивает любовь, спаивает, развращает, прельщает деньгами, удовольствиями. От падения нравов производные: пошлость культуры, недоумки образования, продажность дипломатов и политиков.
На этот штаб работают и вроде бы сильно русские патриоты. Телепузикам велено и русским слово давать. Пусть пищат, визжат, хрипят, что Россия гибнет, это же музыка для дьявольских ушей.
Почему же мы терпим поражения? Мы, русские? Потому что дьявольские штабисты занимаются не глобальными проблемами, а каждым отдельным человеком. Человек рушится – остальное само собой. Людям внедряется понимание безнаказанности в воровстве, разврате. Умирает (или убивают) такого светского уголовника, как же его пышно хоронят, как вынуждены правители выражать сочувствие. Кому? Тому, кто был врагом России?
У дьяволят и отпуска бывают, их хозяин об их здоровьи заботится. Отпуск у них у моря, среди педерастов.

ПОЖИРАТЕЛИ ВРЕМЕНИ

Мне кажется, это такие маленькие незаметные существа, которые всюду. Они всё пожирают, у них вообще один рот, едят всё. И они распространяют бацилл обжорства, лени, жадности. Но самое для них лакомое – наше время. Вот они втравили человека в переедание, он уж еле дышит, а всё ест и пьёт. Упал поспать. А должен был потратить время на нужную работу, а теперь это время убито обжорством. Но оно не пропало безследно для пожирателей времени, это их добыча. Девица перед зеркалом часами. Эти часы опять же съедены пожирателями. Вот вытянули людей на безполезное орание на митинге. У кого дети не кормлены, у кого мать-старуха, а время на заботу о них уже им не вернуть. Идут, никто не гонит, на эстрадников смотреть. Что им с того? Одна трата времени, да усталость. А пожирателям радость. Телезрители особенно кормят пожирателей. У них есть слуги: утешатели, убаюкиватели, увеселители. Пожиратели от награбленного времени пухнут, складируют время как сжиженный газ, в хранилища. Потом продавать будут.
(Хотел писать подробнее и с юмором. А какой тут юмор? Сам же много времени своей жизни пожирателям в рот склал).

ИНЖЕНЕРЫ СЕМИДЕСЯТЫХ

Молодые специалисты НИИ Грибин и Курков тащили вешалку присели за ней. «Тут спокойно. Давай дорешаем этот узел. Вот тут ставим добавочное усиление, здесь…». – Инженеры! – закричали на них, вы что филоните? Мы что, за вас должны мебель таскать?» - «Вася, вечером дорешаем».
Вечером сели на лавочке. Петя стал чертить палочкой на песке:
- Вася, если узел вчерне рассчитан, то надо что? Надо его
параметры привести во взаимодействие с другими, так?
- Петь, ты голова.
- За такое дежурство надо наказывать рублём и законом! – закричал вдруг на них появившийся лейтенант милиции. – Где ваши повязки?
Инженеры извинились, встали.
- Ладно, Вась, идём патрулировать.
Назавтра они вновь уединились и стали рисовать одним им понятные схемы.
- Вот вы где спрятались! – вскоре закричали на них. – Сидят, понимаешь ли на овощной базе и не работают!
- Ладно, Вась, хватай мешок. После базы ко мне поедем. Ночь не поспим! Не впервой.
Наутро они с гордостью положили на стол начальнику КБ свои расчёты. И только он в них углубился и только показал два своих больших пальца, как ворвалась в кабинет крупная дама, предместкома:
- Вот вы где! Николай Иванович! Что это такое? Ваши инженеры ленились таскать мебель, плохо работали на овощной базе, плохо дежурили в милиции. Требую лишить их тринадцатой зарплаты!
Умный Николай Иванович скромно сказал:
- Это их изобретение экономит тысячу тринадцатых зарплат. Неужели мы из тысячи две не выделим?
- Не надо нам тринадцатой зарплаты! – закричали Вася и Петя. – Дайте нам возможность работать.
- А кто же за вас на картошку поедет? – тоже закричала предместкома.

ИСТОРИЯ ЛЮБВИ

- Уже у меня был пятый курс и диплом через месяц. А я крутил с дочкой проректора. Она такая откровенная: «Мама говорит, что нам надо жениться». Я испугался: «Что, ребёнок?» - «Нет, но говорит: не тяните». Я понял: бежать! Собрал в общаге сумку, на самолёт! Друг заложил. Я уже вошёл в салон, сижу внутри, тут чёрная машина. Пилот по радио: пассажир такой-то, на выход с вещами.
Вышел – они. Мама, шофёр, она. Я растерянный совершенно. Да и стыдно. Она вдруг: «Мама, пусть он улетает». Тёща: ну, как хочешь. И ко мне спиной. Я по тому же трапу обратно.
И двадцать пять лет прошло. И я её вспоминал. И знал, что она уже доктор наук, зав кафедрой. И я не мойщик посуды. В её городе проводил совещание. Узнал телефон, дозвонился, договорился о встрече. Вместе пообедать. И она… не пришла! Послала со студенткой записку: так и так, очень занята. И я её понимаю. Не хотела, чтоб видел. Они же быстрее нас стареют. Эх! и что, что стареют. Это же я, может, судьбу свою пропустил. От трусости. Не я же сказал, что женитьба решает участь мужчины.

СТАРЕЮ

Стремительно и безропотно старею. Покорно пью лекарства, приходится. От щитовидки не примешь – поплывёшь. Не примешь от головы – закружит голову. От сердца – а оно «щемит и щемит у меня». А всё бодрюсь, а всё от людей слышу: как вы хорошо выглядите. Какой там хорошо – фасад. Передреев, помню, говорил: чем хуже твои дела, тем ты лучше должен выглядеть.
Есть шутка о зануде. Зануда тот, кто на вопрос: как ты живёшь, начинает рассказывать, как он живёт. Или женское: Подруга подруге: « Что ж ты не спросишь, как я себя чувствую»? – «Как ты себя чувствуешь?» - «Ой, лучше не спрашивай».
Выработал я ответ на подобные вопросы: «Хвалиться нечем, а жаловаться не по-мужски. Так что терпимо». Да, терпимо. Славное, умное слово: терпимо.
Состарился даже с радостью. Все равно же не миновать, так давай поскорее. Лишь бы никому только не быть в тягость, это главное. Старик? Очень хорошо: никто не купит, зачем старика покупать, как использовать? Денег надо самую малость, одежды и обуви подкопилось, добрые люди из фонда преподобного Серафима Саровского одевают. И знаков отличия не надо, и премий, есть же Патриаршая, куда ещё? Хватит уж, навыступался, находился на муроприятия, повыходил на аплодисменты, очень устаю от людей, рад одиночеству.
Очень благодарен тем, кто ускорял моё старение, мешал жить, изводил… Дай Бог им здоровья. Говорят: старость не радость. А почему она должна быть радостью? С чего? Радость в том, что к сединам не пристают соблазны. Нет, пристают, но не прилипают хотя бы. Бес в ребра мне сунется, а они у меня после поломки окрепчали.
И зачем мне надо, чтобы меня замечали, отличали? Господь видит меня во всякое время на всяком месте, куда ещё больше?

ГРОБ ДЛЯ ЖЕНЫ

Днём с Аркашей ходили в лес. Грибов не нашли, набрали шиповника. Может, оно и лучше, быстро высохнет, легче везти . Разговор у Аркаши всегда один, тема разговора: ревность жены. За последние годы я сто раз выслушивал его рассказы и уже не слушаю. Но сегодня новый:
- Всегда умирала, всегда у неё всё болит. И всегда просила сделать гроб. Я отговаривался. Она настаивает: «Я хочу быть как монашка, они так делают». Где-то прочитала. «Хорошо, сделаю. И себе сделаю». Доски купить дорого, лучше свои поискать. А купить готовый гроб – это халтура, уж я знаю, сам плотник. При ней доски настругал, но мерку с неё не снимал, мерял без неё по кровати. Заметил, сколь у неё ступни до спинки не достают. Тут она напросилась в больницу на обследование. Денег мне не оставила, чтоб я не пил, но это моё дело, как я выпью. Осень, огороды, у меня лошадь, ты что! Чтоб я днём пару раз не выпил, а к вечеру особенно. Это надо себя не уважать, чтоб осенью трезвым ходить. Но про обещание помню. Себе уже не успевал сделать, ей сколотил. Игрушечка! Мог и застёжки сделать, видел по телевизору, но украсть негде. Приезжает, я ей: «Твоя просьба выполнена».- «Какая?» - Веду в сарай: «Вот тебе подарок». Показываю. Она навзрыд и в слёзы: «Ты смерти моей хочешь!» - «Ты же сама просила» - «Я тебя проверяла». – Ладно. Затолкал на чердак. Она утром: «Я так спать не могу: чувствую над головой гроб». Перенёс обратно в сарай. Она опять: «Как это мне будет во двор выйти, в сарае гроб». – «Хорошо, сожгу». – «Ты говорил, доски дорогие». – «Ладно, тогда расширю для себя». С этим согласилась, с тем, чтоб гроб был для меня.
- Переделал?
- Да ты что, ёк-макарёк, хорошую вещь портить. В подпольи спрятал. Пригодится.

ДОЛГО ЖИВУ

Просто удивительно. Кстати, раньше восклицательный знак назывался удивительным. Диво дивное, как я много видел, как много ездил. Давным-давно весь седой, а не вспомню, даже не заметил, когда поседел, как-то разом. Деточки помогли. Теперь уже и седина облетает. Множество эпох прожил: от средневековья, лучины, коптилки до айпетов, айфонов. Сегодня вообще доконало: сын показал новинку. Он говорит вслух, а на экране телефона идёт текст, который произнесён. А я ещё думал, что ничего меня уже не удивит. Но дальше что? Человек же как был сотворён, так и остаётся. Мужчина – Адам, женщина – Ева. («Вася, скушай яблочко»).
Хватило бы мне 20-го века. В нём всё прокручивалось, всё проваливалось, все предлагаемые формы жизни, устройства, системы, революции, культы, войны, властие и безвластие, идеологии… весь набор человеческой гордыни. Якобы за человека, а на деле против человека. В этом же веке Господь меня вывел на свет. И привёл в век 21-й. Если учесть, что я худо-бедно преподавал литературу, философию, педагогику ещё до-христианского периода, а сейчас преподаю, выше всех литератур в мире стоящую, литературу древне-русскую, то какой вывод? Получается, что я жил всегда.

ТУФЕЛЬКА

Василий Белов был необыкновенный отец. Свою Анюту (читай «Сказку для Анюты») любил сильно. Взрослея, она начинала этим пользоваться. Что с того, что дети – наши эксплуататоры, все равно любим. С ним и с Валентином Распутиным я много ездил по заграницам, видел, что они только о детях и думают, чего бы им купить.
Мы раз вместе, семьями, летели из Пицунды. Они ночевали у нас. Улетали назавтра в Вологду из аэропорта Быково. Пришло такси, сели, едем. Вдруг Анечка в голос заплакала. Оказывается, нет туфельки у её куклы. И что сделал бы любой отец на месте Белова? Он велел поворачивать такси. У нас дома мы, взрослые люди, ползаем по полу, ищем туфельку куклы. Нашли! Снова едем. Ясно, что опаздываем. Все равно едем. Может, ещё рейс будет. Нет, успели на свой. Его почему-то задержали.

СТО БЕД – ОДИН ОТВЕТ

Кто развращал советских женщин? Ответ: советские начальники. Объясню. Во все времена Россия была первой прежде всего в нравственности, от которой и сила увеличивалась. И это всегда вызывало лютую злобу и зависть. Ненавистью к России двигалась мировая цивилизация.
Но теперь-то до чего мы дожили? Девицы курят, пьют, матерятся. И не видят в этом ничего особенного. Кто заразил Россию микробами разврата, кто подточил вековые устои целомудрия? Увы, советские женщины. Далеко не все. Вначале жёны советских начальников. Тех, кто имел доступ к выездам за границу, к спецраспределителям. Для женщин вопрос моды – вопрос первейший.
Подумать только – Россия вышла в космос, имела ведущую в мире техническую мысль, лучшую литературу, спорт, балет, живопись и не могла наделать какой-то дряни: джинсов, колготок, цветных телевизоров, всякой упаковки, разных приспособлений для быта и кухни… всего-то! И безо всего этого можно было жить (большинство и жило), но змий зависти работал без устали. Начальники ездили в загранку, волокли оттуда барахло для жён, любовниц, дочерей, сапоги там всякие, лосины, туфли, всё в ярких коробках, пакетах. Жёны наряжались, выхвалялись перед подругами, сотрудницами, и тем что-то доставалось. «Красиво жить не запретишь». Мода расходилась кругами. Потом эти парики пошли. Начались по телевизору всякие конкурсы красоты, аэробики («Эта аэробика доведет до гробика» - очень точно предсказывали старухи), и что? И много-мало лет за двадцать обработали дамочек так, что им не стыдно стало держать в зубах сигарету, отращивать когти, заводить бой-френдов (модно же), не хотеть детей (по ночам плачут), сдавать родителей в Дома престарелых и, наконец, считать, что Россия отсталая страна. Ещё добавить сюда закрытые просмотры зарубежных фильмов, всякой порнухи на дачах, опять же вначале начальства. В основном, не сами начальники смотрели, их дети. И, изображая себя передовыми, убеждали и других, а потом и сами всерьёз верили в то, что всякие битлы – это что-то очень-очень клёвое. Это от того, что восприятие мелодии и смысла было насильственно атрофировано и заменено децибелами и ритмом. Какая там «Ой да ты калинушка», когда уже браво пели даже в армии: «Как важно быть ни в чём не виноватым солдатом, солдатом. Иду себе, играю автоматом».
Противостоять всему этому могло единственное – женственность. А она не в косметике, не в фитнесе, не в диэте, она в состоянии души. А состояние души – дело духовное. А духовность – это жертвенность.

В электричке мужчина: - «Меня сватала Раиса, Рая. «Тебе со мной будет рай!». Женился. А это оказалась не Рая, а целая Ада. Так-то, дорогой товарищ, как говорил дорогой Леонид Ильич. Да-а. Раньше у нас был сплошной рай. Рай-ком, рай-потребсоюз, рай-военкомат, рай-собес, рай-план, целые рай-оны. А сейчас всё ад. Ад-министрация. Вот и поживи тут.

И другая встреча, тоже в электричке: «У меня всё есть: доллары, машина, дача, дом. Но я сейчас запил. С горя по двум причинам: сын неудачно спрыгнул с парашютом, и у жены глубокий инсульт. Запил. Жить не могу: нет цели, нельзя. А в петлю лезть, в воду там утопиться, отрава какая – грех! Я что придумал – пусть убьют. У пивной ввяжусь в драку, треснут кирпичом по башке и – до свиданья!» - «Но это же не меньший грех». – «Думаешь?» - «Уверен. И ты подумай». – «Ладно, подумаю. А со мной выпьешь?».

По вагону проходит торговец:- «Пригодится каждой хозяйке, каждой семье. Ножницы. Это не Китай, не Тайвань, не Корея, это наша оборонка. Ножницы! Прошу внимания: режут монеты как картон. Показываю. (Расщёлкивает пополам гривенник). На кухне хозяйке разделать морскую рыбу, отрезать колючие плавники, искрошить мёрзлую курицу, мясо из морозилки – труда не представляет».

Другой: - «Выдающаяся книга. «Сплетни о знаменитостях». Пятьдесят рублей. А что такое пятьдесят рублей? Даже не банка пива. Даже не пачка сигарет. Пиво уйдёт через два часа, от сигарет только дым, а тут..». Пассажир: «Тут сплетни, как знаменитости курили и пили пиво?».

Третий с гитарой: - «Мы живём и в пепле и в золе на суровой выжженной земле. Спят устало русские ребята. Не кукуй, кукушка, погоди: у солдата вечность впереди. Кто в их ранней смерти виноватый?»

Ножницы покупали, за песню монеты подавали, но сплетен о знаменитостях не купил никто.

ЖЕНЩИНА НАЧИНАЛА демонстрацию страданий. Но для демонстрации нужны зрители. Тут, главное, не быть в их числе. А это трудно. Тут главное, как говорится, во-время смыться.

ПРИШЁЛ ИЗ ЗОНЫ

- Я мужик - везде мужик. Пахал, срок тянул. Научился наколки делать. Иголки только щёлкают. Рисовал неплохо. Была кельтская тематика. Кто «в законе», у того крест и два ангела. Пацанам наколка на коленях: «Не встану на колени». Потом также восточные мотивы, драконы в основном. А уже эти женские головки, да надписи: «За измену не прощу» не заказывали. Но про матерей постоянно. «Не забуду мать родную?» - «Загнал в могилу и «не забуду?» - «У всех же по-разному. Много же по глупости залетело. А кто и вовсе безвинно». – «А у тебя самого есть наколки?» - «Что я, совсем?»
Сцепил пальцы рук. А большие пальцы стал крутить один вокруг другого, приговаривая: «На моей фабрике ни одной забастовки».

ВСЕ МЫ ПОД СУДОМ

Все мы под следствием, все мы на суд призваны. И повестки всеми получены. Только даты не проставлены. Куда идём? Кто куда, а мы на Страшный суд. Но не так сразу, ещё три с половиной года власти антихриста надо будет выдержать. Паисий Святогорец говорит, что молитвой будем от антихриста защищаться. Молитва как облако скрывающее.
А последние времена? Они уже идут две тысячи лет. Началось последнее время от дня Вознесения Господа с Елеонской горы. «Дети! Последнее время! - сказал апостол Иоанн. – И как вы слышали, что придёт антихрист, и теперь появилось много антихристов, то мы познаём из того, что последнее время… Итак, дети, пребывайте в Нём (в Господе), чтобы, когда Он явится, иметь нам дерзновение и не постыдиться пред Ним в пришествие Его». (1-е Иоанна. 2, 18, 28).

ВОСЬМИДЕСЯТЫЕ

Создавались фонды, ассоциации, объединения, попечительские советы… Это 80-е. Стало модным приглашать батюшек для освящения офисов (так стали называться конторы), банков. А один предприниматель открывал бензоколонку и его подчинённый сказал, что надо отслужить молебен. «А это надо?» - недовольно спросил начальник. – «Да сейчас вроде как модно». – «Ну, давайте, только короче. В темпе!». Отслужили в темпе. И бензоколонка вскоре сгорела. Тоже в темпе.

ШКОЛА – КРЕПОСТЬ

В щколу нельзя пускать обезбоженные идеи. Пустили теорию эволюции, она до сих пор пасётся в учебниках. А теория эволюции родила фашизм. Как? Обезъяна спрыгнула с дерева, встала на две лапы, разогнулась, пошагала, взяла палку сшибать бананы, заговорила междометиями, вот уже и Адама Смита читает, станок Гуттенберга запустила, куда же дальше пойдёт? Ну как куда, дальше. Если дошла до человека, она же не остановится, пойдёт от человека к сверхчеловеку. Но не все пойдут, заявили арийцы, унтерменши не потянут, им хватит табаку, водки и балалайки, дальше пойдём мы. Вот и фашизм.

ЭВОЛЮЦИИ НЕТ

Каким был человек при сотворении, таким и остался: мужчина это Адам, женщина – это Ева. «Милый, давай съедим яблоко, будем как боги».
Заманчива эволюция. Будь она, куда бы мы шагнули, как бы развили, например, ту же поэзию! Пушкин, бедняга, на метро не ездил, на самолёте не летал, по телевизору не выступал, даже и айфона у него не было, несчастный! Но почему же я, всё это имеющий, пишу хуже Пушкина? И достижения науки свершаются постольку, поскольку Господь открывает просветиться нашему разуму. Ну да, сотовый, это очень хорошо. Хотя постоянный тревожный звонок от жены: «Ты сейчас где?», - иногда не радует. Но в духовном смысле и сотовый ничто, нуль, по сравнению с общением духовно просвещённых предков. «Братия, - говорит на Афоне настоятель монахам, - спешите на пристань, брат Савва просит о помощи». И хрестоматийный пример, когда преподобный Стефан Пермский спешит в Москву, проезжает Троице-Сергиев монастырь, за три версты от него, обращается к преподобному Сергию и говорит: «Брат Сергий, сейчас не могу заехать, но на обратном пути обязательно заеду». В монастыре преподобный Сергий встаёт за трапезой, кланяется в его сторону и отвечает: «Хорошо, брат Стефан, будем ждать». Это-то проверенный факт. А когда идёт Куликовская битва и братия монастыря стоит на молебне, то игумен Сергий называет имена тех воинов, ополченцев, кто погиб в эту минуту.
Спросим: как обычный человек, бывший мальчишка, пасший лошадей и коров достигает такого всеведения? Скажут: был Богоизбранный. Да, конечно. Но ведь любой из нас, если он выпущен в Божий мир, выпущен как один из тысячи вариантов (зародышей), тоже именно Богоизбран. Но остальное зависит от него самого. Образ жизни, молитва, терпение, смирение, - это не падает сверху, это не награда, это достигается усердием и трудами самого человека.
Велики наши знания, а что толку от них, если они как свет луны, освещающей, но не греющей? И что толку их увеличивать? Чем больше знаешь, тем больше не знаешь. И из этой формулы не выскочишь. Зачем знания, если не просветился светом Христовым, не причащался, не исповедовался? Какие это знания, если они обезбоженны? Звания, книги, награды – «всё суета сует и томление духа». Идут защиты всяких степеней, уверения, что открыты средства борьбы со всеми болезнями, что доказано самостоятельное явление живой клетки (оказывается, в коллайдере родилась), чтобы вытеснить Бога из мира, доказать, что человек чего-то стоит. Да ни копейки он не стоит. Ну, нагрёб миллионы, все равно ж в гробу лежит. Пожалуйста, Березовский. И жил грешно, и умер смешно.
Выдаются за знания совершенно шарлатанские заявления. Вот энциклопедист Руссо, вот циник Вольтер, вот надменный Дидро, вот всезнайка Аламбер. Свежесть их чтения в России (сама императрица в переписке!) вербовала их сторонников. Они, как опытные охмурялы, прельщали новизной. Руссо особенно вредил. Свернул мозги Толстому, тот даже образок его на шее вместо креста носил. А чему учил Руссо? Человек без нравственных убеждений, он искалечил нравственность французов. Пример приживалы при богатеньких любовницах. Эпатировал, утверждал, что наука родилась из пороков, породила роскошь, испортила души, а кончил тем, что всё воспитание ребёнка надо свести к воспитанию одной привычки - не иметь никаких привычек. Тянет ребёнок руку к пламени свечки, не мешай, пусть обожжется, будет знать. Он же свободен совершать поступки.
Как же они все, эти протестанты, были обезбожены. И до сих пор это длится, длится их самоуверенность в своей правоте. Свобода обезбоженного человека делает его животным.
Не сердись, милая Европа, множество раз бывал я в тебе. И хотелось мне одного – скорее из тебя уехать. Живи без меня, без русского, живи. Ты с лёгкостью без меня обходишься. Так ведь и я без тебя. Но вас жалко.
Сидим с переводчиком на берегу Сены. Собор Парижской Богоматери. Гюго, Стендаль, Мопассан, Роллан, - все тут бывали-живали. И русских много. Но переводчик говорит не о них: «Тут, рядом, улица путан». - «Это проститутки?» - «Вам интересно? Идёмте».

ВСПОМИНАЮ ЯПОНИЮ

Холодная Фудзи в тумане, озеро Бива мерцает. Трёцветная кошка в Киото сидит у витрины, за которой в прозрачных кристаллах резвятся робото-рыбы. Они несъедобны, но как же прекрасны. И манекены - бывшие люди - шли мимо, да так и застыли, на рыб заглядевшись.
На рекламу шотландского виски уселась ворона и кричит возмущённо. Надо будет сюда через множество лет возвратиться, чтоб узнать, кто кого перекаркал.
Высоченные стены домов, и солнца не видно. Вот оно впереди, поспешу, обогреюсь. Подбежал – не оно, лишь его отраженье в огромном стекле небоскрёба.
В парке бродят олени и бегают белки, и прекрасная девушка спит на скамейке у пруда. Ухожу и мечтаю, что девушке взгляд мой приснится.
Старый монах с диктофоном сказал мне: «Разве дверь разбирает, кто ею проходит, разве лифт различает, кому помогает подняться? Дверью стань, помогая пройти в свою душу, лифтом стань, помогая занять верхотуру».
Чай прекрасные руки Като разливают. Кроме русского знает Като остальные, но разве не внятен язык моих взглядов?
Наступает обряд любованья луною, я и так, с малых лет на неё любовался. Вот, желтея, выходит командовать небом. Неужели весь свет на востоке оставит? Неужели в России ненастье?
Кто о горе своём вам расскажет с улыбкой? Японец. Но рыданья Като нарушают традицию эту: «Русский, ты уезжаешь, останься!» - «О, Като, плохо жить без тебя, но мне без России не выжить».
Улетаю на запад, и то ли бегу от рассвета, то ли вместе с собою его увлекаю в Россию.

РАССКАЗ ШОСТАКОВИЧА

- Дни советской культуры в Англии. В день приезда туда нас собрали и человек в штатском и сказал: «Вы думаете, кто же тот человек, который к вам приставлен? Так вот, это я. И я отвечаю за вашу безопасность. Но вас много, поэтому я разбиваю вас на пятёрки и назначаю старшего. Мне зачитал пятерых по алфавиту, велел запомнить. «В любое время дня и ночи обязан знать, где кто из твоей пятёрки». Он всех на ты называл. У меня вскоре авторский вечер, приехала королева Англии, всё прошло хорошо, аплодисменты. Выхожу на поклоны, а в голове одно: где моя пятёрка, где моя пятёрка? Меня зовут на приём к королеве, я говорю организаторам: «Вот эти, по списку, должны пойти со мной. Идут, довольны, там же столы накрыты».
Шостакович нисколько не сердился на чекиста и вспоминал о нём с удовольствием. Чекист этот, когда понял, кто есть кто, командирство над пятёркой не отменил, но всё-таки стал называть Шостаковича на вы. «Куда вам когда надо, скажите. Я с вашей пятёркой побуду».

ДЕНЬ ПРИЧАСТИЯ

В этот день бывает так хорошо, что не высказать. Так умиротворённо, если ещё один. И ничего не страшно. Хоть камни с неба вались – причастился. До чего же только жаль, что родные не со мною. Да, бывают в храме, но в церковь надо ходить. Ходишь, и уже и не замечаешь ни тесноты, ни чьих-то разговоров. Когда долго не причащаешься, лицо темнеет.
Старуха Клавдия говорит: «Я иду в церковь, я прямо реву, что другие не идут. Кто и пьян, кто и вовсе с папиросой. А женщины накрашены. Я прямо реву – хоть бы они поняли, какая в церкви красота!»

ДИМИТРИЕВСКАЯ СУББОТА

Идёт тихий мокрый снег. С яблонь течёт, стволы почернели. Костя затопил баню. Дрова – просмолённые шпалы - дают такой дым, что Костя называет баню: линкор «Марат».
Надо привыкать к себе и не ругать себя, а понимать, и не переделывать, а потихоньку доделывать. Радуюсь одиночеству. Тут я никого не обижаю, ни на кого не обижаюсь. Такое ощущение, что кто-то за меня пишет, ездит за границу, выступает, говорит по телефону, а я, настоящий, пишу записки – памятки в церкви. На себя, выступающего, пишущего, говорящего гляжу со стороны. Уже и не угрызаюсь, не оцениваю, не казнюсь убогостью мыслей, произношением, своим видом в двухмерном пространстве. Конечно, стал хуже. А как иначе – издёргался и раздёргался. И вижу прибой ненависти к себе и нелюбви. И уже и не переживаю. В юности был выскочкой, даже тщеславен был. Себя вроде в том уверял, что рвусь на трибуну бороться за счастье народное, а это было себялюбие.
Хорошо одному. Стыдно, что заехал в такое количество жизней и судеб. На моём месте другой и писал бы, и молился бы лучше, и был мужем, отцом, сыном лучшим, нежели я, примерным.
Надел телогрейку, резиновые сапоги, носки шерстяные. Красота! Грязища, холод, а мне тепло и сухо. Так бы и жить. Снег тяжёлый, прямой. Но что-то уже в воздухе дрогнуло, пошло к замерзанию.
- Чего с этой стороны заходишь? – спрашивает Костя.
- В храме был, записки подавал. Суббота же Димитриевская.
- Я не верю, - говорит Костя. – Что свинья живёт, что лошадь, что человек. Кто помрёт, кто подохнет, кого убьют – всё одно. Не приучали нас. Учили, что попы врут. А выросли, сами поняли, что и коммунисты врут. Пели: «По стенам полазили, всех богов замазали. Убирали лесенки, напевали песенки». Не верю никому!
- Но Богу-то надо верить!
- Да я чувствую, что что-то есть. Да что ж люди-то все как собаки? Злоба в них как муть в стакане. Пока муть на дне – вода вроде чистая, а чуть качни – всё посерело.
- Прямо все как собаки? И ты?
- Да! Я же вчера с соседкой полаялся. И она оттявкивалась.

ПРОЩАЙТЕ, ДОМА ТВОРЧЕСТВА!

Зимняя Малеевка, летние Пицунда и Коктебель, осенние Ялта и Дубулты. Комарово. Ещё и Голицыно. В Голицыно (76-й) я пережил «зарез» цензурой целой книги. В Комарово просто заехал с Глебом Горышиным, в Дубултах вместе с Потаниным руководил семинаром молодых, а Ялта, Пицунда, Малеевка и Коктебель – это было счастьем работы.
И вот – всё обрушилось.
Комарово мне нечем вспомнить, только поездкой с Глебом Горышиным после встречи с читателями в областной партийной школе (78-й). Там я отличился тем, что ляпнул фразу: «Между вами и народом всегда будет стоять милиционер». Может, от того был смел, что до встречи мы с Глебом приняли по грамульке. И Глеб предложил рвануть в Комарово. Ещё с нами ехала Бэлла Ахмадулина. По-моему, она была влюблена в Горышина (они вместе снимались у Шукшина и это тепло вспоминали), и когда он останавливал такси у каждого придорожного кафе, она говорила: «Глебушка, может быть, тебе хватит? И, наклоняясь ко мне: - Больше ему не наливайте». Но хотел бы я видеть того, кто мог бы споить Глеба.
Заполночь в Комарово я упал на литфондовскую кровать и, отдохнувши на ней, нашёл в себе силы встать, пройти вдоль утреннего моря, ожить и отчалить.
Малеевка всегда зимняя. Зимние каникулы. Дочка со мной. Дичится первые два дня, сидит в номере, читает, потом гоняет по коридорам, готовят с подружками и друзьями самодеятельность. Заскакивает в комнату: «Папа, у тебя прибавляется?» Позднее и сын любил Малеевку. И жена.
Обычно декабрь в Малеевке. Долго темно. Уходил далеко по дорогам, по которым везли с полей солому. Однажды даже и придремал у подножия скирды. И проснулся от хрюканья свиней. Хорошо, что ветер был не от меня к ним, а от них ко мне. Свиной запах я учуял, но какого размера свиньи! Это было стадо кабанов. Впереди, как мини-мамонт, огромный секач, далее шли по рангу размеров, в конце бежали, подпрыгивая, дёргая хвостиками, полосатенькие кабанчики. Замыкал шествие, как старшина в армии, тоже кабан. Поменьше первого. Минуты две, а это вечность, прохрюкивали, уходя к лесу. И скрылись в нём.

И что говорить о Коктебеле! Ходили в горы, был знакомый учёный из заповедника. У него было целое хозяйство. Два огромных пса. Один для охраны хозяйства, другой для прогулок. Поднимались к верхней точке, подползали к краю склона. Именно подползали. Учёный боялся за нас. « Тут стоять опасно: голова может закружиться, здесь отрицательная стена». То есть под нами обрыв уходил под нас. Страшно. Казалось – весь он хлопнется в море. Ведь мы его утяжеляли. Ездили в Старый Крым, в Феодосию (Кафу), конечно, в Судак. Видели планеристов, дельта и пара-планеристов, лазили по Генуэзской крепости. Сюда бежали наёмники Мамая, оставшиеся в живых после Куликовской битвы.
Очень меня выручала привычка к ранним вставаниям. Задолго до завтрака бегал к морю, когда на берегу было пусто, а ещё раз приходил вечером, когда от него все уходили. То есть хорошо для работы.
В Коктебеле пережили 19 августа 1991 года. С Василием Беловым сразу рванули в Симферополь. Но у аэропорта уже стояли войска и меня не пустили. А Белова, он был депутатом Верховного Совета, отправили самолётом. Но это было промыслительно – накануне вечером жена поскользнулась в ванной на кафеле и упала затылком. Была вся в крови. Так я запомнил гибель империи.

В Пицунде бывали семьями. Раз сыночек мой оседлал меня и ехал вдоль прибоя. Аня Белова увидела это и вскарабкалась на плечи отцу. Сынок мой подпрыгивал и кричал: «А мой-то папа выше, а мой-то папа выше!» - Аня ему нравилась. У меня даже ноги ослабли, как это можно быть выше Василия Белова?
Ещё раньше, в той же Пицунде, дочка прибежала ко мне и таинственно сказала: «Хочешь, я покажу тебе маленького ребёнка, который уже знает иностранный язык?». И, в самом деле, показала смугленького мальчишечку-армянина, который бойко лопотал по-своему.
В этой же Пицунде мы с Анатолием Гребневым ходили на море каждый день, делая утренние заплывы. Один раз был шторм, но что сделаешь с твердолобостью вятского характера, все равно пошли. Коридорная Лейла, абхазка, воздевала руки: «У вас ума есть?» - «Пятьдесят лет дошёл – назад ума пошёл», - отвечал ей Толя.
Прибой ревел, накатывался далеко за пляжные навесы. Мы еле вошли в волны. В высоту больше двух метров. Надо было бежать им навстречу и в них вныривать. Потом волны возносили и низвергали. Восторг и страх: но надо же было как-то вернуться на сушу. А уж как выходили, как нас швыряло, это, сказал бы мой отец, была целая эпопия. Могло и вообще в море утянуть. Надо было, пока тебя тащит волной, катиться на ней и сильнее грести, и стараться выброситься на берег и успеть уползти подальше от волны. Но волокло шумящей водой обратно в пучину. Получилось выбраться раз на третий. А уж какие там были ушибы и царапины, что считать? Живы, главное. «Кричал мне вслед с опаской горец: «Нет, нам с тобой не по пути! Не лезь себе на горе в море, с волною, слушай, не шути!»
А ещё раз поздно вечером поплыли, заговорились и… спутали береговые огни с огнями судов на рейде, и к ним поплыли. Хватились, когда поняли, что корабли на воде – это не дома на суше. Еле-еле душа в теле выплыли.
В горы ходили.
Да, было, было. И работалось, и жилось как пелось.

ЧАЧА

В горах у Пицунды жили, естественно, горцы. При обилии фруктов, своих и диких, делали вино, гнали самогон, по-грузински чача. Ходили к ним из Дома творчества, хоть и не близко. Переживши потрясение штормом, пошли в горы, чтобы этой чачей снять нервное напряжение. Хозяину сказали: «Платим за две. Одну бутылку пьём с тобой, другую берём с собой». – «Вы уезжаете?» - «Да».
Хозяин полез в подвал, а сын его, лет шестнадцати стал спрашивать, не поможем ли мы ему пойти учиться в школу КГБ. «Зачем тебе это?». Он мечтательно улыбнулся и повёл рукой: «Все боятся».
Сели с хозяином за столик во дворе. «Приговорили» бутылку. И в самом деле питьё было приличным. Не ударяло в голову, а грело изнутри. Расплатились, пошли. Идём, горным воздухом дышим, солнце светит, море вдали как продолжение неба, фрукты на деревьях. «И чего мы её тащим? – это один из нас спросил про бутылку, которую купили, - жены всё равно поймут, что мы выпили. Все равно же засветились. А им все равно: сто грамм муж выпил или триста. Сядем?». – «Ну да, другой бы возражал, глаза выворотил, а я молчу».
Сели на брёвнышко, открыли. Что такое? Омерзительный запах сивухи мгновенно погасил очарование летнего дня. «Ну нет, - решительно сказали мы, - мы эту заразу пить не будем».
Вернулись к этому горцу и его сыну, мечтающему о школе КГБ. Ставим на стол ихнюю бутылку, видно, что не тронута, говорим: «Так твоя чача нам понравилась, решили и вторую с тобой выпить. Давай стаканы».
Он всё понял, испугался, засуетился, побежал в погреб, принёс две. Сыр, брынза, мясо копчёное. Ну что? Выпили одну с ним, одну взяли с собой, а ту, сивушную, он как-то назаметно под стол сковырнул.
Встали. «Сколько с нас»? – «Обижаешь, дорогой!». – И не взял ничего. Мы особо и не настаивали, надо же как-то наказать за свинство.
Пошли. Идём. Солнце светит, горным и морским воздухом дышим, о России говорим.
«Слушай, а давай мы прямо тут и сейчас за Россию выпьем!» - «И давай!». Сели, выпили. Прекрасная чача.

КОЗЛИК И КОЛОБОК

Они герои очень поучительных историй. И тот и другой наказываются гибелью за непослушание. «Жил-был у бабушки серенький козлик» и вот «вздумалось козлику в лес погуляти. Вот как, вот как – в лес погуляти». И что? И много ли погулял? «Напали на козлика серые ( не серенькие) волки, остались от козлика ножки да рожки».
Колобок, в отличие от козлика, погулял гораздо больше. Он самовольно сбежал от деда и бабы, сочинил хвалебную песенку: «Я колобок-колобок, по амбарам метён, по сусекам скребён, я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл» и припеваючи, уходит и от зайца и, даже, от волка. А от лисицы не уходит, перехитрила она его.
То есть очень полезное знание получает ребёнок от этих историй: нельзя своевольничать, нельзя старших не слушаться.
А взрослые дяди и тёти, переводя сказку о колобке в мульфильм, присочинили, что и от лисы он уходит. Нет, это даже нравственное преступление, так переделывать народную мудрость.

ПЕРИОДЫ ЖИЗНИ

Их по-всякому считают: кто по три года, кто по семь, кто вообще по двенадцать. Я всяко примерялся – не подхожу. В начале у меня был главный период, определивший всю жизнь, это младенчество, детство и отрочество. Здесь основание всего: характера, привычек, убеждений. Это счастье семьи, верность дружбе, безкорыстие, это родители, школа, книги, братья и сёстры, друзья. И главное ощущение в период атеизма: мама: «Чтобы я о Боге ничего плохого не слышала! о Боге плохо говорить нельзя!» Это радость Пасхи! Солнце, тепло! Чистые рубашки, крашеные яйца!
Земной поклон могилке отца и мамы.
Когда нас, после 56-го года, стали закармливать словесами о культе, о Гулаге, о нищете, безправии, о безгласности, всеобщей запуганности, я думал: а я-то где жил, в какой стране? Почему у меня всё было хорошо, даже очень? Ну да, бедно жили, но так жили все (откуда я знал, что не все), с голода не умирали, в семье царила любовь, и радостны были наши бедные застолья и вечера при трёх, а потом при пяти-семи-линейке. Потом и электричество, пусть только до одиннадцати. Сенокос, заготовка дров, грядки, прополка и окучивание картошки, чистка хлева, выхлопывание половиков, натаскивание воды из колодца для дома, для скотины, для поливки, разве это в тягость? Школьная «тимирязевка», теплицы. Постоянные кружки в школе: и тракторный, и театральный, детская, школьная и районная библиотеки, зимние соревнования и летние походы (о, наша река! наши луга и леса!), работа в лесопитомниках, дежурство на лесхозовской пожарной вышке, работа на кирпичном заводе. А как мы ждали сентябрь, зная, что поедем в колхоз «на картошку». Нас любили, хорошо кормили, при работе над душой не стояли, сколько сделаем, столько и ладно. Но мы сами старались. А костры! А песни у костров! Печёная в золе картошка!... Какое ещё счастье нужно человеку для счастья?
А дальше следует юность. Но ощущение, что у меня юности почти и не было: я был моложе одноклассников на два года, кончил школу в пятнадцать лет, в шестнадцать уже работал на взрослой должности литсотрудника районной газеты. Через два года слесарь по ремонту сельхозтехники, потом трехлетний период службы в армии, где тут юность? По-моему, я же и писал: «Как тяжело, когда душа в шинели, а юность перетянута ремнём».
Юность настигла меня в институте, уже в московской жизни. Да, без Москвы вряд ли бы что из меня вышло. Её музеи, выставки, библиотеки, наш любимый вуз, его аудитории, прекрасные преподаватели, вечера, радостные осенние выезды на картошку, летом в пионерские лагеря. Концерты для детдомовцев, литобъединение «Родник», стихи и влюблённости. Ещё же параллельно многотиражка на мясокомбинате, тоже особая страница.
И – отдельной строкой – женитьба на самой красивой, самой умной девушке Наде.
Потом…ну потом телевидение, знаменитая 4-я программа с осени 67-го. Был редактором «Дискуссионного клуба». Тогда о предварительной записи понятия не имели, всегда шли в прямой эфир. Мои симпатии во взглядах на мир и на литературу уже не колебались: ещё в вузе ездил на конференции в ИМЛИ. Вначале по просьбе учёного инвалида Ю.А. Филипьева, которого на коляске выкатывал на прогулку по аллеям Воробьёвых гор (книга «Сигналы эстетической информации»), потом и сам стремился слушать умных людей. В дискуссионный клуб приглашал Вадима Кожинова, Петра Палиевского. С другой стороны были Данин, Рунин, Пекелис. Других забыл.
Очень много писал пьес и сценариев, зарабатывал на кооператив, так как жили в крохотной комнатке с родителями жены. Писал круглосуточно. Помногу сидел в исторической библиотеке в Старосадском переулке. Это тоже было писательством, к сожалению, провалившемся в чёрную дыру телеэкрана. Потом попытка уйти на вольные хлеба. Не получилось – бедность, непечатание. Потом, четыре года, издательство «Современник». Первая книга. Уход (снова в бедность) из штата на шесть лет до назначения главным редактором журнала. Журнал испортил зрение, измочалил, но что-то же и сделать в нём удалось. Потом, ни с того, ни сего всякие посты, которых никогда не желал: секретарство, и в Московской писательской организации и вообще – олимпийская высота – в СП СССР. Вначале оно, может, и тешило, но потом взыскивало плату здоровьем, бедностью. Желал известности? А что она? Это арифметика. Я знаю сто человек, а меня знает тысяча, вот и всё. Да ещё же и всем должен, перед всеми виноват.
Это были даже не периоды. Может быть, больше давали друзья, поездки по стране и на родину, книги и, конечно, работа, работа, работа… над чужими рукописями. В журнале я понял грустное правило: ты автору друг до его публикации и ты враг навсегда, если рукопись отклоняешь. А отклонять приходилось девять рукописей из десяти.

Особый раздел жизни – поездки. «Благослови, Господи, вхождения и исхождения», отъезды и приезды, вылеты и прилёты, отплытия и приплытия. Посчитал как-то, что четыре года прожил в поездах, не менее полугода в самолётах, так же и на кораблях. Да и пешком топал и топал. Если во время Великорецкого Крестного хода идёшь каждый день часов шестнадцать, то и идёшь непрерывно трое суток. За десять лет тридцать дней, за двадцать шестьдесят. «Ваше любимое занятие» - спрашивали модные в 50-60-е годы анкеты. Я честно отвечал: «Ходить пешком». И не хотелось бы запеть невесёлую частушку: «Отходили (оттоптались) мои ноженьки, отпел мой голосок, а теперя тёмной ноченькой не сплю на волосок».
Мысленно озираю карты, и странЫ СССР и мира. Карты географические, политические, не игральные. Любимое было занятие – их рассматривать, по ним путешествовать. В отрочестве играли в страны, города, реки, моря, озёра, рвались сердчишками в дальние пределы, где знойные пустыни, вулканы, горы под ледяными вершинами, чудовище озера Лох-несси, джунгли, Арктика и Антарктида. Писал задачи на жизнь лет в 10-12: «Побывать на Северном и Южном полюсе», а вот не побывал, обманул ожидания отрочества. Но поездил, Боже мой, сколько же ездил. Весь Союз: от Кенигсберга до Камчатки, от Североморска до Крыма (весь исходил), Урал, Сибирь, вся европейская Россия…нет сил перечислять все города и веси, где вольно или невольно бывал, живал, вспоминал потом. И это при всём при том, что по характеру я очень домашний, никуда мне не хочется, сидел бы на завалинке. Да помогал бы жене сажать цветы. Да рассказывал бы внукам сказки, да ждал бы правнуков. А вот не получилось. Но ведь сам же мечтал. Читать надо было меньше, от него мечтания.
Выделяю для себя три главные части жизни, которые постоянно чередовались, они очень много дали для спасения души, для трудов, это: двадцать лет участия в Великорецком Крестном ходе, одиннадцать поездок на Святую Землю, поездки на Синай, вообще на Ближний восток, Израиль, Палестина, Сирия, Иран, Иордания, в Египет, Тунис. Изъездил и всю Европу, но она дала мне гораздо меньше, чем Ближний восток. А вот Монголия, Япония и Китай -это страны, у которых надо многому учиться.
Счастлив сбывшейся, опять же детской, мечте – стать моряком. Да, это было со мной – пятикратно стоял под ветрами и звёздами на верхней палубе, и приближался к Святой Земле. День и ночь охраняли дельфины.
Особо выделю преподавание в Духовной Академии. Не я что-то давал студентам, а они мне. И незабвенная библиотека Академии. Красавицы Лидия Ивановна и Вера Николаевна.
И пеший ход в Лавру после октябрьского расстрела Верховного Совета.
И горящая в ночи лампада у икон в Красном углу.

ПРИМЕРЫ ОХМУРЕНИЯ УМОВ

Пятый век до нашей эры называют веком Перикла. До него возрастал авторитет разума, при нём появляются софисты. Выразитель их идей Протагор провозглашает человека мерой всех вещей. Но это путь к нигилизму и разобщённости. Люди неодинаково воспринимают окружающий мир. Истина у каждого своя. Начинает цениться тот, кто заставит других считать его точку зрения единственно правильной. Вот пример доказательства: Ученик договаривается с учителем о плате за то, что учитель выучит его побеждать в споре. Выучился. Не платит. Почему? - «Ты должен был выучить меня убеждать, вот я и убеждаю тебя, что я тебе ничего не должен». Но учитель отвечает: «Если ты меня убеждаешь, значит, ты выучился и должен платить, а если не убеждаешь, все равно должен, так как ты не убедил меня не брать с тебя деньги». Каково?
Или хрестоматийный пример: Философ заявляет: «Все критяне лжецы». – «Но ведь и ты критянин, значит, и ты лжец. А раз ты лжец, значит, ты сказал неправду, то есть критяне не лжецы, а раз ты говоришь правду, но ты критянин, значит, ты лжец…».
Такие сказки про белого бычка владели умами.
Спасительным для античной мысли было явление Сократа. Аскет, смиренно терпящий визгливую жену Ксантиппу, он и с с л е д о в а л явления и теории, а не доказывал.
Софистов античности сменили схоласты средневековья. Вновь (Джон Локк) зазвучала тема чувств. И в самом деле, нет того в мире, чего бы мы не познавали с помощью чувств. Но опять же – одному в комнате жарко, другому холодно, одному кажется, что до города далеко, другому близко. Что же может повлиять на чувства, управлять ими? Конечно, разум (Кант). Но и тут не стыковывается, разум у всех неодинаковый. Что же и кто же управляет разумом? Воля. Вот слово Ницше, Шопенгауэра. Тут подоспел племянник английской королевы, произошедший от обезъяны, Чарльз Дарвин с теорией эволюции. Благодаря ему в мир пришёл фашизм. Как? Но посудите сами: если человек произошел от одноклеточных, выполз на сушу, оброс шерстью, взял в руки палку, сшиб банан, начал ходить, дошел до печатного станка, он же не остановится, он же пойдёт дальше. Куда? От обезьяны к человеку, а от человека к сверхчеловеку. Не всем такое дано: арийцам дано, а славяне – это унтерменши, низшая раса. Ломброзо стал измерять черепа… Чего только не вываливалось из обезбоженных умов на одураченные массы двуногих.

Какая там эволюция, чего болтать? Как был Адам, как была Ева, так и остаётся. Естественный отбор? А это не оправдание фашизма? Слабый? Уступи место сильному.
Сильный человек – герой западной литературы, нашей – герой сострадательный.

ПОЛВЕКА

Пятьдесят пять лет в Москве, – это как? То есть, как выжить на асфальте человеку, пришедшему в город от земли, от реки, от леса, от просторных полей, от пения птиц, как? Всё время стремился иметь хоть какое-то местечко за городом, куда можно было бы убегать из Москвы. Ведь в Вятку далеко и дорого. И были варианты, и многие места облюбовал, даже и примерялся к покупке. Но не было никогда денег для покупки. А уже только к пятидесяти годам собралось так враз, что вышел двухтомник в «Молодой гвардии» и «Ленфильм» (или «Мосфильм», забыл, неважно) ахнул (а киношники хорошо платили) большую денежку и – вот счастье, слава Тебе, Господи, хватило денег на покупку пол-домика в Никольском. Это как раз та самая берлога, куда множество раз уползал зализывать раны. В шестьдесят получил в аренду дачу в Переделкино, но это совсем не то. По сравнению с остальными переделкинскими – конура собачья. И то спасибо. Но это не навсегда. Помру – родных моих оттуда быстро выкинут. Да и правильно, тут все крики и ссоры как раз из-за желания арендаторов вцепиться в дачу намертво. Не люблю Переделкино. Вот выходишь днём, а навстречу исторический романист, ужас! Кинулся от него в переулок, а там два поэта. Свернул в сторону - там поэтесса. Вот и попиши после этого. А самолёты Внукова всё это и озвучивают и заглушают.
В Никольском писателей немного, то есть совсем мало, то есть совсем я один, помеченный роковой страстью писать о временах протекших и протекающих и начинающих протекать во времена грядущие. Тут можно прочесть гордыню, что лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме, и радость, что не выбредет навстречу конкурент, но это не так. Человек, пишущий в Никольском, в Никольском вовсе неизвестен. Знает меня только батюшка, да несколько прихожан нашего храма, да и они уже прочно забыли, кто я и что я. В Никольском мне просто рады как односельчанину, смотрят на меня (мужская половина), как на дурака, но и как на нужного человека, у которого можно занять на пол-литра и никогда не отдать. Ближайшие соседи, дочери и зятья умершего моего друга Кости, приняли на себя заботу обо мне, как эстафету от отца, и им абсолютно плевать на мои бумажные труды. С боязнью и трепетом отдавал я им на прочтение повесть о Косте «Прощай, Россия, встретимся в раю», и они, по-моему, её не прочти. А ведь там они все упоминаются. А узнав, что писательство не только не кормит, а загоняет в могилу, что я давно и прочно сижу на шее жены, сказали: «Дурью маешься».

«ТРЕЛЁБУС»

Так говорил отец. Не троллейбус, а трелёбус. Уверен, что он говорил так для внуков, которые хохотали и поправляли его. Но и они понимали, что дедушка шутит.
И вот, ушёл отец мой, мой дорогой, мой единственный, не дожил до позора августа 1991 года, а я, как ни еду на троллейбусе, всё улыбнусь: трелёбус. Еду мимо масонского английского клуба, музея Революции, теперь просто музея и мне смешно: какие же демократы самохвалы, в зримых образах хотели воспеть свои «подвиги». А что зримого показать? Нечего показать. Так нет же, нашли чего. Притащили от Белого дома (им очень хотелось, чтобы у нас было как в Америке, чтоб и Белый дом, и спикеры, и инвесторы, и ипотеки: демократы – они задолизы капитала), притащили во двор музея троллейбус в доказательство своей победы. Написали «часть баррикады». Смешно. Карикатура. Но ведь года три-четыре торчал этот трелёбус около бывшего масонского клуба. Около ленинского броневичка, якобы с него он и выступал. Ельцын Ленина переплюнул, вскарабкался на БТР и, хрипя с похмелья, сообщил восторженным дуракам, что демократия облапошила-таки Россию. Да он сам-то бы и не вскарабкался, его втаскивали. Посмотрите плёнку.
Победили демократы не коммунистов, они и без них бы пали, временно победили русскость. Пошли собачьи клички: префект, электорат, мэр, мониторинг, омбудсмен, модератор и особенно мерзкое полицейское слово поселение (У Гребнева: «Не народ, а население, не село, а поселение. И уходит население в небеса на поселение»).
А и как было не засЫпать нас мусором этой словесной пыли, если многие господа интеллигенты с восторгом принимали любую кличку названий предметов и должностей, лишь бы не по-русски. Хотя русские слова точнее и внятнее. Это как хохлы, лишь бы не по-москальски.
Так что и у них свои «трелёбусы».

АЛЕКСЕЙ ВАНИН

Актёр Алексей Ванин, по сути, никогда не был актёром, занимался борьбой. По всем статьям подходил. Большущий, сплошные мускулы и одновременно весёлый, общительный, начитанный. Завоевал звание чемпиона мира по классической борьбе. И о нём написали сценарий «Чемпион мира». И его снимали в роли чемпиона мира. И он, получается, играл самого себя. То есть не играл, повторял прожитое. Он говорил: «Я когда увидел себя на экране, я так хохотал! Мне казалось, что это не я».
Фильм Шукшина (оба алтайцы) «Калина красная» держится в нравственном смысле образом Петра, брата Любы Байкаловой. Роль играет Алексей Ванин. Не бывший зэк Егор Прокудин, никак не решающийся встретиться с матерью, а именно герой Ванина, сильный, спокойный в своей народной правоте, держит уровень русской жизни. Именно он сметает с причала на своём грузовике эту нечисть, эту шпану, убивающую человека, решившего жить нормальной жизнью. Выныривает, садится на кабину затонувшей среди реки машины, и видно, что уверен: он свершил нужное дело, а уж как к этому отнесутся всякие власти, это дело десятое. Кинооператор Картины Анатолий Заболоцкий рассказывал, что актёр заныривал в кабину утонувшей машины и, по команде (дёргали за леску) выныривал оттуда несколько раз.
Мы были дружны с Лёшей с 1979-го года, года пятидесятилетия ( всего-навсего!) Шукшина. Выступали на Пикете, в колонии, где снимались кадры «Калины красной», купались и в Бие и в Катуни. В одном месте подъехали к берегу, а в воде торчат бетонные сваи. А ехать в другое место неохота, да и жарища. Лёша разделся, говорит: «Я тогда почувствую, что постарел, когда испугаюсь прыгнуть с обрыва в незнакомом месте».
И прыгнул!
И никогда он не постарел. Ему было уже девяносто лет, а он занимался с мальчишками вольной борьбой, проводил чемпионаты России. Находились добрые люди, помогавшие ему. Особенно предприниматель Левашов Юрий Александрович. Помню один такой чемпионат в Подольске. Я ничего не понимаю ни вольной, ни в невольной борьбе, но мне было так интересно и полезно смотреть эти поединки, в которых побеждали сила и ловкость, но никогда не хитрость. За этим, за честностью борьбы Ванин очень следил.
Наградили победителей, пошли на банкет. Тут надо сказать, что на Лёшу всю жизнь вешались женщины. Что называется, было на кого. Он – человек открытый, доверчивый, шёл навстречу чувствам. В застольи жена (забыл имя) приревновала к девушке, которая явно набивалась во временные подруги. Лёша иронично воспринимал знаки внимания, шутил. А жена взвилась: «Немедленно едем!» - «Зачем? Надо же посидеть с людьми, оказать уважение: чемпионат какой провели». – «Ну и сиди, а я уезжаю. Навсегда! Никогда не вернусь!» И так далее, словом, обычные слова обычной ревнивой жены». – «Уезжай», – хладнокровно ответил Лёша.
Он посидел ещё часик для приличия и засобирался. Пристающей красавице сказал: «Девочка, у тебя и без меня всё впереди», - и поехал домой. Дома принял душ, лёг в кровать.
Назавтра рассказывал: «Я же алтаец, таёжник, охотник: и слух обострён, и чувства. Чую – кто-то есть. Затаился. Жду. Точно! – выползает. Хватаю – она! Вот дура из дур: заревновала до того, что приехала домой и залезла под кровать, чтоб меня подстеречь.
Да, вспоминаю Алексея Ванина – богатырь во всех смыслах! Девяносто лет, а красавец! Статный, крепкий, в полном сознании. Это Алтай, это Россия.

ПИСАТЕЛЬСКАЯ БОЛЬ

- Старичок, прочёл твою повестушку, прочёл. Сказать честно? Не обидишься? Хорошо, но боли нет. Нет боли! Надо заболеть: без боли нет литературы. У меня это главный показатель – боль! Читаю: нет боли, отбрасываю. Не обижайся, ты не один такой. Вот и Чехова взять – сын умер, ведь это какая тема! Это ж пол-жизни уходит, конец света! А он с юмором, ну, что это? Идёт к лошади, рассказывает. Смешно? Стыдно! Ты согласен? – Так вещал прозаик Семён другу прозаику Евгению. – Согласен?
- Не знаю. То Чехов. Ему можно, - отвечал Евгений.
- Тогда этих возьми, ильфо-петровых: жена ушла, он мясо ночью жрёт, смешно? Какая тут боль? – вопрошал Семён.
- Но его же секут, ему же больно.
- Старичок, боль-то в том, что жена ушла к Птибурдукову! А нам смешно. Это же какая тема! Невспаханное поле – уход жены, это тебе не «шитьё с невынутой иголкой».
- Но как - ушла жена, в квартире пусто, одиноко. Плачет даже втихомолку, - оправдывал предшественников Евгений.
- То есть тебя эта тема цепляет? Вот и возьмись, вот и опиши!
- Не смогу. От меня жена не уходила.
- Ты сказал, что уехала.
- В командировку.
- Командировка! Представь, что ушла совсем. Проникнись! Это же читателей за уши не оттащить - уход жены от мужа, нетленкой пахнет, а я буду с другого конца разрабатывать – уход мужа от жены. То есть я ушёл от неё. У тебя буду жить. Вместе будем осваивать пласты проблемы. Надо же крепить институт семьи Ячейки общества гибнут, а мы – писатели – молчим. Вся надежда на тебя и меня. У тебя боль – жена ушла, а у моей жены боль – муж ушёл. Боль на боль – это какие же искры можно из этого высечь. Одна боль – правда жизни, две боли – бестселлер. Но чтоб никакого юмора, никаких нестиранных рубашек, недожаренных котлет. Да и зачем их жарить, я сосисок принёс. Боль до глобальности! Через наши страдания к всеобщему счастью. Пэр аспера ад астра. Латынь! Начинаем страдать. У меня с собой. – Семён встряхнул портфель, в котором призывно зазвякало. – Слышишь?
Утром они встали поздно. Пили воду, ею же мочили головы.
- Чувствуешь, какая боль? – кричал Семён.
- Ещё бы! – отвечал Евгений.
- Усилим! На звонки не отвечай! Их и не будет, я провод оборвал. Все они, «бабы - трясогузки и канальи». Это Маяковский. Будем без них. Одиночество индивидиумов ведёт к отторжению от коллектива, но для его же спасения. Запиши. Потом поймут, потом оценят. У нас не осталось там здоровье поправить?
- Найдём!
- О, слышу речь не мальчика, но мужа. Да чего ты стаканы моешь, чего их мыть? Надо облик терять, это же боль! И не умывайся. Страдай! Душа уже страдает, пусть и тело прочувствует. Надо вообще одичать. На пол кирпичей натаскаем, спать на них. И чтоб окурки бросать, пожара не бояться. Под голову полено. Нет полена?
- Нет, - отвечал Евгений.
- Старичок, да как же ты без полена живёшь?
Ещё через сутки Семён, сидя на полу, командовал:
- Пора описывать страдания! Не надо бумаги, пиши на обоях!
- Рука трясётся.
- Молодец, Жека, прекрасная деталь! Диктую: «Измученные, страдающие, они не могли даже удержать в руках карандаш. Вот что наделала прекрасная половина человеков». Запомни на потом. Сейчас попробую встать и пойдём похмеляться. – Взялся за голову: - Какая боль, какая боль! Аргентина – Ямайка, вроде пять ноль.
Выползли на площадку. Навстречу им кинулись рыдающие жёны. А за ними стоял милиционер. Они вызвали его, потому что боялись входить в квартиру. Когда они объяснили, что это была не выпивка, а погружение в тему, милиционер им позавидовал.
- То есть это значит, что так просто стать писателем? Наливай да пей? Так, что ли? Так я так тоже смогу.
Милиционер ушёл. За Семёна и Евгения взялись жёны. Вот тут-то началась боль.

ГОЛОС

У этой девочки был необыкновенный голос. Талант такой, что слушать, как она поёт: «Матушка, матушка, что во поле пыльно?», нельзя было без слёз. Или «В низенькой светёлке», или «Мне не жаль, что я тобой покинута, жаль, что люди много говорят». А уж как запоёт, как ангел: «В горнице моей светло, это от ночной звезды», это не высказать. Эх, какие мы, ничего даже не записали.
После одиннадцатого поехала в музыкальное училище. Никто ни на грамм не сомневался, что поступит. А на экзаменах провалилась. Почему? Ей даже и спеть не дали. А дело в том, что она в детстве зимой тонула в проруби, испуг получила на всю жизнь. И, когда её перебивали, начинала заикаться.
Её спрашивают на экзамене: «Что споёте»? – «Среди долины ровныя». – «Давайте». – Она уже и начала. – « Нет, нет, давайте что-нибудь повеселее». Всё! Сбили. Стала заикаться, покраснела, расплакалась, выскочила в коридор.
Загубили великую певицу. Как потом ни уговаривали, никуда больше поступать не поехала. И больше в клубе не выступала. Только дома деточкам, их у неё трое, поёт.

- КЕША НЕ КУРИТ!

Так громко и разборчиво говорил попугайчик, который влетел к нам в форточку. Уж как он выбрал именно её в двухсотквартирном доме, непонятно. Такая была к нам милость. Я сидел за столом, вдруг в комнате затрещал будто пропеллер и на плечо сел пёстрый попугай. Я замер. Он стал небольно теребить за ухо. Мы были очень рады, назвали его Гавриком, приучали к имени, но он твёрдо заявил: «Смотрите на Кешу, Кеша хороший мальчик»!
Стали узнавать, может, кто его ищет. Но, честно говоря, он был такой забавный, что отдавать не хотелось. Стали узнавать, чем их кормят, а пока узнавали, поняли, что Кеша всеяден. Он клевал со сковородок на кухне, ощипывал цветы на окнах, всюду оставлял следы пребывания. Вроде бы такой был грязнуля, но нет, когда мы завели клетку, стали менять в ней подстилки, Кеша оказался очень аккуратным. Но как же он был влюблён в себя. «Посмотрите на Кешу!» - и надо было посмотреть. В клетке у него был даже колокольчик и зеркальце. Он дёргал за шнурочек, колокольчик звенел, мы думали вначале, что нас веселит, нет, это приходила пора подсыпать ему в кормушку специальные зерносмеси для попугаев. Жизнь у нас получила дополнительные заботы. Кеша не выносил, если в доме слушали кого-то кроме его. Телевизор он возмущённо перекрикивал и добивался его выключения. Так же и радио.
А у нас был серебристый пуделёчек Мартик, который тоже имел право голоса. Любил бегать за мячиком, прыгал, лаял. Но Кеша и этого не потерпел. В два счёта научился подражать лаю Мартика. Да. И начинал очень похоже тявкать. Наш Мартик сходил с ума. Легко ли, над тобой издеваются. Кеша и над нами стал шутить: он наловчился передразнивать дверной звонок и звонок телефона. Вот представьте: ночь, в дверь звонят, что это? Ну, конечно, кто-то из родни умер, принесли срочную телеграмму. Или телефон трещит ещё до рассвета. Вскакиваешь, сердце бьётся, только потом понимаешь, что это шуточки Кеши.
Талант он был несомненный. Видимо, он во многих домах побывал, ибо лексикон его был разноплановый. «Курица не птица, баба не человек». Каково это было слушать моей заботливой жене? «Как тебе, Кеша, не стыдно?». Но Кеша быстро зарабатывал прощение. Он садился ей на плечо и шептал на ухо: «Кеша красавец, Кеша хороший, спой Кеше песенку».
Пределом мечтаний Мартика было: забраться на диван и просто полежать. Кеша и тут вредничал. Вот Мартик тихонько влез, вот убедился, что его не видели. Он вздыхает, сладко закрывает глаза, тут Кеша пикирует на спинку дивана и верещит: «Не хочу в школу, не хочу в школу, не хочу в школу!».
Вот какая нам загадка: глупый попугай умел говорить, хотя ничего не понимал, а умнейший пёсик, всё понимающий, говорить не мог.
Улетел Кеша по причине того, что приехал наш товарищ. Он был курящий, курил у форточки. А до этого его очень насмешил Кеша, который сообщил, что: «Кеша не курит, курить плохо».
Да, шмыгнул «хороший мальчик» Кеша в форточку. И навсегда. Мы его долго искали, но зря. Очень мы его любили. Мы-то его ничему не научили.
Хотя учили: «Не обижай Мартика, Мартик хороший».

«МАЛЕНЬКИЙ МУК»

Так я прозвал электрический чайник даже не литровый, меньше. Прозвал, потому что маленький и очень быстро кипятился. В большом семействе батюшки отдыхать ему было некогда. И своя семья большая, и очень много гостей. Я предложил батюшке: давайте я вам куплю большой, а этот возьму себе. Получился такой обмен.
Чайник очень мне нравился: горбатенький такой, быстрый. Его ещё можно было назвать и коньком-горбунком, но раз назвал Маленький Мук, так и продолжал называть.
Да. А когда был пожар, и мой дом сгорел, то и чайник сильно пострадал. Весь стал чёрный, как парижский трубочист. Я его для опыта налил водой, включил, но ничего не получилось: течёт, не греется. А выбрасывать было жалко. Отчистил. В белый цвет он не вернулся, но от чёрного отошёл, стал промежуточным, как желтая раса.
Привёз в Москву. И ещё попытался включить. Нет, безполезно. Ладно. Поставил в шкафу. А когда на старом месте сгоревшего построил новый дом, решил вернуть чайник на родину. Как память. Привёз. И вот – есть свидетели – налил воды, включил в розетку и Маленький Мук моментально закипел, заговорил, как бы докладывая, что прибежал и своё дело исполняет. Так торопился, так радовался, что я радуюсь.
И работает до сих пор.
Всё-таки есть что-то такое в предметах, нас окружающих. Пусть не душа, но что-то. В тех, которые к нам привязываются. Тяжело же было Маленькому Муку в день согреваться раз по двадцать-тридцать. Я пожалел, мне хватало раза три. Он и отблагодарил. Ещё и то ему понравилось, что не на чужбине
пришлось жить. И тут не родина, из Германии приехал, но обрусел.
Вспомнил, как отец привёз из леса ёжика. Мы дверь закрыли, выпустили его на пол. Он убежал под печку и молчал всю ночь, а утром «обрусел». Так сказал отец. То есть ёжик осмелел, подошёл к блюдечку с молоком и очень шумно стал лакать. Потом мы его даже тихонько гладили по колючкам. Потом выпустили. В лес отнесли. А жалко было выпускать. Даже и через почти семьдесят лет думаю, как он там тогда выжил. Ни молока, ни блюдечка.

ЭНЕРГИЯ – ДАР БОЖИЙ

Народный академик Фатей Яковлевич Шипунов много и, к величайшему сожалению, безполезно доказывал в Академии наук и, как говорилось, в вышестоящих инстанциях необходимость замены источников энергии на природные. Затопление земель при строительстве гидростанций никогда не окупится энергией. Это поля и леса, пастбища, рыбная ловля. Что говорить о тепловых станциях – сжигание нефти, угля, дров. И уж тем более расщепление ядра – атомные станции.
- А чем же это всё можно заменить?
- Ветер, - отвечал он. – Наша страна обладает самыми большими запасами ветра. «Ветер, ветер, ты могуч», ты не только можешь гонять стаи туч, но и приводить в действие ветродвигатели.
Фатей неоспоримо доказывать великую, спасающую, ценность ветроэнергетики.
- Как бы мы ни ругали большевиков, но в смысле хозяйствования они были поумнее коммунистов. Восемнадцатый съезд ВКП(б) принял решение о массовом производстве ветроэлектростанций.
Так прямо и говорил коммунистам. Рассказывал, что в 30-е годы был создан и работал институт ветроэнергетики. И выпускались ветроагрегаты, «ветряки», начиная со стокиловаттных.
Кстати, тут и моё свидетельство. Наша ремонтно-техническая станция монтировала для села такие ветряки. Бригада три человека. Собирали ветряк дня за три-четыре. Тянул ветряк и фермы для коров и свиней и давал свет в деревню. Работали ветряки прекрасно. Да и просто красивы были: ажурные фермы, серебряные лопасти. Ухода требовали мало. Они же не просили ни нефти, ни газа, ни угля, ни дров, сами – из ничего! – давали энергию.
Думаю, что горло ветроэнергии пережала опять же жадность и злоба. Жадность нефтяных и угольных королей (как же так, обойдутся без них), и злоба к России (как же так – прекратится уничтожение сёл и деревень, да и городов, как же так – не удастся прерывать течение рек плотинами, создавать хранилища с мёртвой водой), как же это позволить России самой заботиться о себе?
Вывод один: всё время второй половины 20-го века никто и никогда не думал о народе.
И, тем более, сейчас. Народ просто мешает правительству. Ему нужна только серая скотинка для обслуживания шахт, нефтяных вышек. У этой скотинки желудок, переваривающий любую химию, и егэ-голова. И два глаза для смотрения на диктующий условия жизни телеэкран, и два уха для выслушивания брехни политиков и для лапши.
Ветер бывает не просто могуч, он бывает сокрушителен. Ураганы и смерчи – это же не природные явления, это гнев Божий.
Что ж, давайте дожидаться его справедливого прихода.
Пушкин пишет в «Капитанской дочке»: «Ветер выл с такой свирепой выразительностью, что казался одушевлённым». А так оно и есть – ветер одушевлённый. «Не хотели по-хорошему использовать мои силы, так получайте по-плохому за грехи ваши. Сила у меня скопилась, девать некуда»

КОРАБЛЬ

Вот уже и паспорта отштамповали, и вещи просветили, а на корабль не пускают. Держат в нагретом за день помещении морвокзала. Нам объяснили, что корабль досматривает бригада таможенников. Раньше таких строгостей не было. Ждать тяжело: сидеть почти не на чем, вдобавок жарища. Да ещё и курят многие вовсю. С нами группа журналистов, а с них что взять? Хозяева жизни. В группе преимущественно женщины в брюках, и среди этих женщин некурящих нет.
Прямо виски ломит от этого дыма. Подошел к охраннику и попросил его, прямо взмолился, выпустить хотя бы у выхода постоять, а не в помещении.
- А потерпеть не можете? - спросил он. – Скоро уже отшмонают. Уже ваши угощение таможенникам понесли.
- Не могу, голова болит.
Он посторонился и я вышел в южную майскую ночь. Стоял у решётки ограждения перед водой, видел в ней отражения зелёных, жёлтых и красных огней, слышал её хлюпанье о причал и очень хотел поскорее оказаться в своей каюте, бросить сумку и отдраить иллюминатор, в который обязательно
польётся свежий морской воздух. И услышать команды отчаливания, начало дальней дороги..
Потом, когда отшумит провожающий буксир, когда утомлённые расставанием с землёй, паломники и пассажиры тоже затихнут, выйти на палубу, быть на ней одному, ощущать подошвами большое, умное тело корабля и знать, что и луна и морские глубины соединились для того, чтобы сказать тебе: смотри, смотри, эта красота и мощь земного мира пройдут, старайся запомнить их.
И стоять на носу, слышать, как ударяются о форштевень и раздваиваются волны, как распускаются белые крылья пены, вздымающие корабль. Дышать, дышать простором, глядеть на небо, находить по звёздам север, крестить родных и близких и Россию. И обращаться к югу, креститься на него, вспоминая Святую Землю и замирать и надеяться на новую с ней встречу. И радоваться, что она начинает приближаться.
Но как ещё далеко и долго. Но не пешком же. Даже не под парусами. И хорошо, что далеко, хорошо, что долго. Будут идти дни и ночи, солнце станет жарче, а луна крупнее. В Чёрном море будут прыгать дельфины, а в Средиземном заштормит. Далёкие острова будут проплывать у горизонта, как во сне. Звёзды каждый вечер будут менять расположения, Большая Медведица снизится, Полярная звезда отдалится, и однажды утром покажется, что ты всегда живёшь на этом корабле.

Через две недели. Уже за кормой Святая Земля. Корабль уходит в закат. Слева возникает широкая лунная дорога. Сидел на носу, глядел на мощные покатые волны. В памяти слышалось: «Бездна бездну призывает во гласе хлябий Твоих». И: «Вся высоты Твоя и волны Твоя на мне проидоша».
На воде голубые стрелы света. Зелёное и золотое холмистых берегов. Не хочется уходить в каюту. Приходит, появляется звёздное небо, будто меняется покров над миром. Шум моторов, шум разрезаемой воды, как колыбельная. Но почему-то вдруг глубоко и сокрушённо вздыхаешь.

- НЕ БОЙСЬ, ПРОРВЁМСЯ!

Бояться не надо ничего, даже Страшного Суда. Как? Очень просто – обезопасить себя от страха, воздвигнуть вокруг себя заслугами праведной жизни «стены иерусалимские». Страшный Суд – это же встреча с Господом. Мы же всю жизнь чаем встречи с Ним. Пусть страшатся те, кто вносил в мир мерзость грехов: насильники, педерасты, лесбиянки, развратники, обжоры, процентщики, лгуны массовой информации, убийцы стариков и детей, пьяницы, завистники, матершинники, ворюги, лентяи, курильщики, непочётники родителей, все, кто знал, что Бог есть, но не верил в Него и от этого жил, не боясь Страшного, неизбежного Суда. И, надо добавить, ещё те, кто мог и не сделал доброго дела, не помог голодному, не одел страждущего. Вот они-то будут «издыхать от страха и ожидания бедствий, грядущих на вселенную, ибо силы небесные поколеблются, и тогда увидят Сына Человеческого, грядущего на облаке с силою и славою многою» (Мф. 21, 26).
Так что увидим. Увидим Господа, для встречи с которым единственно живём. (Сретение. После причастия).

Очень меня утешает апостол, говорящий: «Для меня очень мало значит, как судите обо мне вы или как судят другие люди; я и сам не сужу о себе…судия же мне Господь» (Коринф.4, 3-4).
Когда на Литургии слышу Блаженства, особенно вот это: «Блаженны вы, когда возненавидят вас люди и когда отлучат вас, и будут поносить, и пронесут имя ваше, как безчестное, за Сына Человеческого. Возрадуйтесь в тот день и возвеселитесь, ибо велика вам награда на небесах», то я всегда не только себя к этим словам примеряю, а вообще Россию. Смотрите, сколько злобы, напраслины льётся на нашу Родину. Велика награда ждёт нас. Есть и ещё одно изречение: «Не оклеветанные не спасутся», а уж кого более оклеветали, чем Россию? Так что спасёмся.

Вверх