⇑ВНАЧАЛЕ ПОБЕДА, ПОТОМ СРАЖЕНИЕ

Гремят пасхальные колокола русских церквей, и вспоминается строчка поэта: «Золотое сердце России мерно бьётся в груди моей». Именно в Пасху особенно ощущается непобедимость России.

Православие, а значит, и Россию, можно понять только тогда, когда уверишься в том, что смерти нет. Как нет? А что же тогда такое - российские кладбища? Но что такое Гроб Господень? Иисус Христос был положен в него умершим на Кресте Но «воскрес в третий день по Писаниям». Точно то же будет и с нами со всеми. Да, все умрём, но все и воскреснем.

В том-то и есть главный смысл Пасхи Христовой, он в победе жизни над смертью. Да и как может Начальник жизни Христос быть Богом для мёртвых? Нет, только для живых. Умерев на Кресте как человек, Он, как Бог, сошёл в ад, разрушил адские двери. И Адама, и многих праведных, давно и недавно умерших, встречали люди на улицах Иерусалима.

«Смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав» - это одно из главных пасхальных возглашений. Уничтожена смерть, стонет и рыдает ад.

И дарована нам вечная жизнь. Свершилась «Пасха верных, Пасха, двери райския нам отверзающая». Царь царей и Господь господствующих сделал наши души безсмертными.

В день Великого Воскресения, вслед за сошедшим в Великую Субботу Благодатным Огнём, служится Пасхальный Канон святого Иоанна Дамаскина. «Воскресения день, просветимся, людие; Пасха, Господня Пасха, от смерти бо к жизни и от земли к небеси Христос Бог нас преведе…».

С Богослужения Святой Пасхи начинаются новые счастливые дни обновления души и тела. Всю Светлую Седмицу будут открыты Царские врата. Это знак того, что Спаситель открыл райские двери, показав путь спасения. Так почему же мы не идём этим путём?

От нашего предательства Христа ещё при Его земной жизни. Спаситель сказал: «Верующий в Меня будет иметь жизнь вечную». Что ж не поверили? А кому поверили? Иудеям, которые требовали Его смерти? И крики их превозмогли робкое желание римского наместника Понтия Пилата освободить Христа. Хотя иудеи знали, что приход Христа сбылся точно в предвозвещённое время. Но принёс Он не то, что ждали они, не власть их над миром, не золото для них, а учение о том, что не надо копить себе тленного богатства на земле, на которой даже и золото изоржавеет, а призывал к праведной жизни ради других.

Но ведь у Креста были не только иудеи, кричавшие: «Распни Его!», были и те, кто знал Христа при жизни, свидетели исцелений и сами исцелённые. Те же Вартимей и Закхей из Иерихона. И из десяти очищенных от проказы был тут хотя бы один, тот, кто вернулся благодарить Христа. А Лазарь, друг Христа, а сёстры его Марфа и Мария? А гости на свадьбе в Кане Галилейской, где Спаситель явил Своё первое чудо? И почтенные мужи еврейские Иосиф и Никодим.

И сотни, и многие тысячи других. Что говорить – ученики разбежались. Только Иоанн остался. Именно ему поручил Иисус заботиться о Своей Матери. О Ней были Его последние земные мысли.

Да, предали Христа. Испугались. И римлян испугались. И, особенно, первосвященников. «Страха иудейского ради» предали Спасителя. О, несмысленные иудеи, кого вы судили? Того, Кто будет судить Вселенную? Того, Кто способен оттрясти звёзды с небес, как яблоки с яблони? Того, кто колеблет горы и расплескивает моря и океаны? И Его судили земнородные твари? Творца жизни!

И сколько там было иудеев по отношению к остальным? И остальные, большинство, выходит, поверили иудеям? Значит, не любили Христа? Это же страшно вымолвить, не любили Создателя жизни на Земле. Боялись иудеев? Вот если бы любили Христа, не боялись бы, ибо «совершенная любовь изгоняет страх». И как же не любить нетленного Бога? Вечного и Бесконечного, Всеведущего и Всемогущего?

Но честно скажем себе: своими грехами мы снова возводим Его на Крест? И опять распинаем. Он даровал нам время, мы распинаем этот Его главный дар, швыряем его в пасть удовольствиям, разврату, чему угодно, только не спасению души. Небесные силы ужасаются, видя наше предательство.

Уж теперь-то, после всех уроков истории, можно было придти с покаянной головой ко Престолу Божию, понимая, что всё золото мира не стоит одной спасённой души.

И если смерти нет, то что бояться перехода из времени в вечность? Чем сильнее человек верит в Бога, тем с большей радостью желает он окончания отведённого ему земного срока. Потому что не только земные времена каждого отдельного человека кончатся, но и вообще наступит конец Света. Но прежде Страшный суд. Неизбежный, справедливый. Окончательный. А до него, вспомним пророка Иезекииля, останки людей вернутся туда, где родились, чтобы воскреснуть. О, сколько сухих костей прилетит в Россию отовсюду, из всех материков. То явится миру Святая Русь в своей полноте. Миру вечному, в котором она будет главной. Главной, потому что была самой преданной Христу и более других возлюбила Его.

Святая Русь – главное воинство Христово. Закалённое веками страданий, пролитием крови оно в сражении Христа с Велиаром, света с тьмой, будет непобедимо. Это сражение началось в вечности, в ней и закончится. Фактически, мы уже выиграли его. Потому что вступаем в него полные веры и мужества. Ибо одна только есть настоящая вера, Вера православная. Почему? Потому что на землю её принёс Господь, Сын Божий. Остальные религии, верования созидались гордыней падшего человека.

Страшась этого сражения, враги Христа торопятся – всегдашняя их надежда – завладеть способностью Бога созидать жизнь. И что доказали? Что мы с дерева спрыгнули вместе с Дарвиным и обезъянами? Если вам приятно считать шерстяных животных своими предками - воля ваша, но нас, православных, Господь сотворил.

И вот опять началась болтовня, что мировые учёные изобретут для людей безсмертие. Голография, киборги, ещё чего-нибудь придумают. Всё это всё та же зряшная коллайдерность да плетение словес про живую клетку. Что угодно, лишь бы с Богом посоперничать. Нет, наследники иудейских первосвященников, деньги не тратьте: и вечность и бесконечность в ведении Всевышнего. И только.

⇑ИСПОВЕДНИКИ

Сегодня так получилось, что, ожидая исповеди, простоял в притворе всю службу. А пришёл в храм заранее. Но очень много исповедников. Да и батюшка молодой, старательный, подолгу наставляет. И сам я виноват. Утром у паперти остановила девушка: «Можно вас спросить? Вот я иду первый раз на исповедь, что мне говорить?» - «В чём грешны, что тяготит, в том кайтесь». – «Но я же первый раз». -  Я улыбнулся и пошутил: «Тогда начинайте с самого начала. Вот, скажите батюшке, была я маленькой и маме ночью спать не давала, плакала, каюсь. В школе двойки получала.. – «Нет, я хорошо училась». – «И с уроков в кино не убегала?» - «Все же убегали». – «За всех не кайся, кайся за себя. Ну и так далее. Ухаживал за мной бедный хороший Петя, а я его за нос водила, всё надеялась, что богатый Жора сделает предложение».  Думаю, она поняла, что я шучу, но и в самом деле эта девушка стояла у священника целую вечность. Зря я пошутил, советуя ей  рассказывать свою греховную биографию.

Но видывал я и, так сказать, профессиональных исповедников. Особенно в Троице-Сергиевой Лавре в незабвенные годы преподавания в Духовной  академии.  Обычно ходил к ранней Литургии в Троицком храме. А до этого на исповедь в надвратную Предтеченскую церковь. Там, на втором этаже читается вначале общая исповедь, а потом монахи расходятся по своим местам и к каждому из них выстраивается очередь. Монахи очень терпеливы и доброжелательны. Но иногда бывало их даже жалко, когда видел, сколько им приходится терпеть от пришедших.

Исповедь – тайна. И что там говорит исповедник, и что ему советует монах, это только их дело. Но один раз так сошлось, что я был свидетелем двух исповедей.  Я совсем и не хотел подслушивать, но сами исповедники так громко говорили, что их все слышали. Одна женщина, другой мужчина. Женщина после общей исповеди встала впереди всех, вынула из пакета школьную тетрадь и, помахав ею, объявила: «За мной не занимать!» А за ней стоял мужчина в брезентовой куртке, с рюкзаком и в сапогах, а за ним я. Мы уже не стали никуда переходить.  И вот женщина стала зачитывать перечень своих грехов. Она сообщила монаху, что записала их по разделам, «чтоб вам легче было понять меня». И стала читать:

-  Грехи против плоти: Питание. Объядение.  Одевание. Пересыпание. Леность. Косметика. Грехи против духа: Осуждение. Пристрастие к зрелищам. Сплетни. Недержание языка. Нежелание покаяния…

Монах, седой старик, терпеливо слушал. Он только попросил её говорить потише, но она возразила:

- А как же в ранние века христианства? Публичная исповедь была, все вслух каялись. Да вот и при Иоанне Кронштадстком прямо кричали. Сказано же нам: не убойтесь и не усрамитесь. Мне скрывать нечего, я каюсь!

Монах смиренно замолчал. Может, он подумал, что это перечисление и есть исповедь. Но нет. Это всё были только  оглавления разделов. Чтение продолжалось.

- Питание. Соблазнялась в пост шоколадными конфетами, соблазнялась сдобой на сливочном масле, соблазнялась круассанами и мороженым…

Монах смиренно спросил:

- Соблазнялись или вкушали?

Женщина посмотрела на него как на непонимающего:

- Ну, ясно же, если соблазнялась, значит, и вкушала. – Перевернула страницу. – Дальше. Грехи в одежде: носила короткое платье, носила обтягивающее платье, носила голые плечи, носила нескромные вырезы. Грехи против духа: обсуждала и пересуждала сотрудников и соседей, а так же слушала и передавала сплетни…

Да, она была весьма самокритична. Мужчина впереди меня был не так терпелив как монах. Он, я видел, медленно накаливался и, наконец, перебил исповедницу:

- Скажи: ты каешься или нет? Каешься?  Скажи и иди.

- А зачем я сюда пришла? –  возразила женщина, но стала всё-таки сокращать свои откровения. Заглянула в тетрадку и вдруг спросила монаха: - А вы женаты?

Опять же смиренно монах сообщил, что нет, не женат.

- Тогда я вам это место не буду зачитывать. – Ещё перевернула страницы: - Смотрела сериалы, смотрела «Поле чудес», смотрела неприличные виды, возмущалась политиками и обозревателями, в воскресенье долго спала…

Долго ли коротко ли, монах, тяжко вздохнув, накрыл её епитрахилью и она, победно помахав тетрадкой, ушла.

Подошёл к монаху мужчина и с ходу заявил:

- Благословляй меня на причастие к Сергию!

- А вы читали молитвы ко причастию, Каноны? Готовились?

- Я всегда готов!

-  Читали Правило?

- Не буду я это читать, люди грешные писали. Я к святому Сергию пришёл.

- Но есть же Правила святых отцов.

- Каких святых? Един Бог без греха. Правила  люди грешные писали.  У вас тут трехразовое питание, постель чистая, а я по вокзалам живу, слово Божие несу людям. У меня сплошной Великий пост. Хлеб да вода, да когда что. За одно это меня надо похвалить. Я вообще сходу могу причащаться.

Монах помолчал:

- А откуда вы узнали, что преподобный Сергий святой?

- Как откуда? Житьё читал!

- А кто же Житие написал? Люди грешные?

Тут мужчина запнулся. Монах смиренно сказал, что не может его благословить к принятию Причастия. «Прочитайте молитвы к Причастию, приходите. Вот на это я вас благословляю».  Мужчина сердито закинул рюкзак за спину и пошёл к выходу, бормоча что-то сердитое, вроде того, что тебя, мол, не спросил.

На Литургии в Троицком храме и он и та женщина стояли в первых рядах. Женщина пронзительно взирала на священника, дьякона, певчих. И видно было, знает службу. И  стояла в храме как строгая проверяющая. Первой, даже до детей, подошла к чаше. А мужчина всё-таки ко Причастию подойти не осмелился.    

⇑СЕНО В СТОГУ

В случае, о котором я рассказываю, участвовали люди, которые живы-здоровы и могут подтвердить мои слова. Да и с чего бы мне врать.

В июле, после Крестного хода, я был в Советске, это город в Вятской земле, районный центр, бывшая слобода Кукарка. Можно было бы в демократическом экстазе вернуть имя Кукарки, а жители сказали: нет, Советск - хорошее, русское слово, будем советскими, а Кукаркой назовем ресторан на рынке. Раньше в Советске была шутка - приезжим говорили: «Вы находитесь на дважды советской земле».

Там я остановился у давнего знакомого, врача Леонида Григорьевича. Большое хозяйство, которое он держал, поднимало его с солнышком и укладывало за полночь. Шли дожди. Леонида Григорьевича больше всего тревожило, что на лугах в пойме Вятки лежит скошенное сено, плохо сохнет, может пропасть.

Назавтра, к вечеру, я собирался уезжать. Это, конечно, огорчало Леонида, всё-таки я бы помог. На сенокосе, особенно на гребле, лишней пары рук не бывает. Дети Леонида рвения к метанию стога не проявляли. А мне, сохранившему воспоминания о счастливой поре сенокоса в большой семье, хотелось ощутить в руках и грабли, и вилы. Но что будешь делать - не метать же влажное сено: сгорит, сопреет.

После обеда, накануне, дождь перестал. И хотя солнышко явно загостилось в заоблачном доме ненастья и нас не вспомнило в тот день, потянуло спасительным, проветривающим ветерком. И ночью обошлось без дождя. И утро стояло ясное. Но, по всем приметам, дождь надвигался. Леонид глядел и на север - тучи, и на запад - тучи, вздыхал.

- А на день не можешь еще остаться? - спросил он меня.

- Никак, Леонид, никак. Остаётся жить мне тута один час, одна минута. Но давай съездим, хотя бы пошевелим, перевернём.

- Бесполезно. Смотри. - Он показал на небо. - Может, помолишься?

А до этого, именуя себя материалистом, Леонид часто втягивал меня в разговоры о религии. Тут я не стал ничего говорить, ушёл в дом. В доме у него были иконы, которые остались от матери Лилии Андреевны, жены Леонида. Тёща у него, по его словам, была набожной.

Вздохнувши, я перекрестился и прочёл «Отче наш». Кто я такой, великий грешник, чтобы Господь меня услышал! Но так хотелось помочь хозяевам, особенно Лилии Андреевне, которая по болезни не могла уже быть на гребле, но прямо слезами плакала, что если не будет сена, то придётся телочку Майку пустить под нож. «Не переживу, - говорила она, - не переживу, если будем убивать Майку, такая ласковая, только что не говорит».

Во дворе Леонид возился у своей трижды бывшей и четырежды списанной «скорой помощи».

- А кто ещё поможет метать?

- Брат двоюродный Николай Петрович, жена его Нина, ты, я - четверо на стог. Нормально?

- Нормально. Поехали. Не будет дождя.

Леонид расстегнул куртку, перетянул широкий ремень-бандаж на животе - мучился с грыжей, поглядел на меня, на небо и пошел звать Николая Петровича с женой.

Николай Петрович много не рассуждал. Сел в кабину рядом с Леонидом и скомандовал:

- Заводи... глаза под лоб.

Когда  спустились к Вятке, проехали вдоль её прекрасных берегов и достигли огромной поляны, которая была выкошена тракторной косилкой, когда я осознал, что всё это скошенное пространство надо нам сгрести, стаскать, сметать, то подумал, что пришёл последний день моей жизни. Надо запомнить напоследок красоту вятской родины, подумал я.

Молчаливая жена Николая Нина уже тихонько шла впереди, сгребая первую волну влажноватого сена. Но я заметил, что двигалась она хоть и медленно, но непрерывно. Глядишь - она тут, а посмотришь - уже там. Николай, её муж, человек огромного роста, работник был невероятной мощи и производительности. Он орудовал граблями почти в метр шириной и с ручкой метра в три. Моё восхищение им его подстёгивало. Обошли поляну раз. Обошли, под запал, и два раза. Солнце наяривало во всю мощь. Но жара была тревожной, душной, земля парила.

- Бесполезно, - в отчаянии говорил Леонид. - И нечего даже мечтать, смотрите, со всех сторон затаскивает.

И точно. Уже и солнце с трудом стало прорываться сквозь рваные темные тучи, уже  мелкие капли упали на запрокинутые лица.

- Копнить! - скомандовал Николай и побежал к машине за вилами.

Бегом-бегом скопнили. Надо ли говорить, что я всё это время творил про себя Иисусову молитву попеременно с тропарем святителю Николаю «Правило веры и образ кротости». Дождика не было, но и солнца тоже.

- Поехали, - обречённо сказал Леонид. – Дождя когда не будет потом, копны развалим, просушим…

- Как Бог даст, - впервые подала голос Нина.

- Леонид, - спросил я, - вот мы в эти дни всё вели богословские диспуты. А вот конкретно: если сегодня поставим стог сухого сена, ты поверишь в Бога?

- Да как же ты поставишь? - Леонид прямо вытаращился на меня.

- Не я, а мы все вместе. Так как?

- Смечем - поверю.

Сверкала водяными жемчугами наша поляна, стояли тёмные, тяжёлые копны. Небо вокруг хмурилось. Над нами еле-еле расчистилось светлое высокое пространство. Пришёл ветерок, стало выглядывать и греть солнышко. Для начала мы не стали раскидывать копны, а сгребали остальное сено. Потом развалили, разбросали и копны. Мы с женой Николая черенками грабель шевелили сено, растеребливали его сгустки. Леонид и Николай готовили остожье, ставили стожар.

Пообедали. На небо боялись даже поглядывать. Громыхало на западе и слегка посвечивало отсверками далёких пока молний.

Стали метать, выбирая просохшее сено. Потом неожиданно обнаружили, что оно всё сухое, можно грести подряд. Сено уже не шумело, а шуршало под граблями. Носилками мы стаскали сено с дальних краёв поляны, валили под стожар. Стог настаивал Леонид. Нина подтаскивала сено и подгребала.

Как только у Николая терпели вилы, непонятно. Он пообещал Леониду похоронить его в стогу вместе с сеном, но Леонид, несмотря на грыжу, был так ловок, что распределял наши навильники равномерно по окружности растущего на глазах стога.

Пошли на вторую его половину. Гремело всё сильнее. Забегали бегом. Я всё читал и читал про себя молитву. Кажется, что и Николай, и Леонид тоже, пусть по-своему, молились. Однажды, внезапно оглянувшись на Нину, я увидел, что она торопливо перекрестилась.

Стали очёсывать, равнять бока. Очёсанное кидали Леониду. Стог становился огромен. Чисто выгребенная поляна светилась под лихорадочным, торопливым солнцем, как отражение чего-то небесного.

Дождь, было видно, шёл везде - и у Вятки, и за Вяткой, и на горе, в деревне. Не было дождя только над нами.

Николай подал Леониду вицы - заплетенные петлёй берёзки, которые Леонид надел на стожар и по одной из них спустился. Он даже не смог стоять на ногах, так и сел у стога. Сели и мы.

И только тут пошёл дождь.

- Ну, крестись, - сказал я.

Леонид только судорожно хватал воздух, растирал ладонью заливаемое дождём лицо и всё кивал и кивал. Наконец прорезался и голос.

- Да, - говорил он, - да, да, да!

⇑АЛЁШИНО МЕСТО

В нашей церкви долгие годы прислуживал батюшке Алёша, одинокий и, как казалось, несчастный горбун. Ему на войне повредило позвоночник, его лечили, но не вылечили. Так он и остался согнутым. Ещё и одного глаза у него не было. Ходил он круглый год в валенках, жил один недалеко от церкви, в боковушке, то есть в пристройке с отдельным входом.

Он знал наизусть все церковные службы: литургию, отпевания, венчание, крещение, был незаменим при водоосвящении, всегда точно и вовремя подавал кадило, кропило, выносил свечу, нес перед батюшкой чашу с освященной водой – одним словом, был незаменим. Питался он раз в сутки, вместе с певчими в церковной сторожке. Казалось, что он был нелюдим, но я свидетель тому, как при крещении деточек озарялось радостью его лицо, как он улыбался венчающимся и как внимательно и серьезно смотрел на отпеваемых.

Я ещё помнил то время, когда Алёша ходил бодро, выдвигая вперед правое плечо, и казалось, что всегда неутомим и бодр, будет служить, но нет, во всем Господь положил предел, Он милостив к нам и даёт отдохновение: Алёша заболел, совсем занемог, даже ходить ему стало трудно, не то что служить, и он поневоле перестал помогать батюшке.

Никакой пенсии Алёша не получал, даже и не пытался оформить её. Деньги ему были совсем не нужны. Он не пил, не курил, носил одну и ту же одежду и растоптанную обувь. Никакие отделы социального обеспечения о нём и не вспомнили. А вот военкомат не забыл. К праздникам и к Дню Победы в храм приходили открытки, в которых Алёшу поздравляли и напоминали, что ему надо явиться за получением наград. Присылали талоны на льготы на все виды транспорта. Но Алёша никуда не ходил и ничем не пользовался. Кто его видел впервые, дивился на его странную, нарушающую, казалось, порядок фигуру, но мы, кто знал его давно, любили Алёшу, жалели, пытались заговорить с ним. Он отмалчивался, благодарил за деньги, которые ему давали, и отходил. А деньги, не вникая в их количество, тут же опускал в церковную кружку.

Мы видели, как тяжело он переживал свою немощь. С утра с помощью двух костылей притаскивал себя в храм, тяжело переступал через порог, хромал к скамье в правом притворе и садился на нее. Место его было напротив Распятия. Алёша сидел во время чтения часов, литургии, крещения, венчания и отпевания, если они бывали в тот день, а потом уже уползал домой. Певчие жалели его и просили батюшку, чтобы Алёша обедал с ними. Конечно, батюшка разрешил. Да и много ли Алёша ел: две-три ложки супа, полкотлеты, стакан компоту, а в постный день обходился овсяной кашей и кусочком хлеба. Иногда немного жареной рыбки, вот и все.

Во время службы Алёша шептал вслед за певчими, дьяконом и батюшкой слова литургии, вставал, когда выносили Евангелие, причастную чашу, когда поминали живых и усопших. Стоя на службе, я иногда взглядывал на Алёшу. Его, будто траву ветром, качало словами распева молитв: «Не надейтесь на князи, на сыны человеческия», Заповедей Блаженств, Херувимской, и, конечно, он вместе со всеми, держась за стену, вставал и пел Символ веры и Отче наш. Я невольно видел, как он страдал, что не может встать на колени при выносе чаши со Святыми Дарами, при начале причащения.

Когда кончалась служба, батюшка подходил после всех к Алёше и благословлял его крестом.

А ещё у нас в храме была такая бойкая старуха тётя Маша. Очень она была непоседлива. Но и очень богомольна. Объехала много святых мест и продолжала их объезжать.

– Да разве это у нас вынос плащаницы? – говорила она. – Вот в Почаевской лавре – там это вынос, а у нас как-то обычно. А что такое у нас чтение Андрея Критского? Пришли четыре раза, постояли, разошлись. Нет, вот в Дивеево, вот там это – да, там так продирает, там стоишь и рыдаешь. А уж Пасху надо встречать в Пюхтице. Так и возносит, так и возносит. А уж на Вознесение надо в Оптину. Вот где благодать. Там же и в Троицу надо быть. Сена накосят – запахи!

Когда Алёша был в состоянии сам ездить, она его упрекала, что он не посетил никаких святых мест, а мог бы – у него, фронтовика, льготы на все виды транспорта. Алёша только улыбался и отмалчивался. Думаю, что он никак не мог оставить службу в храме. А она у него была ежедневной. Даже в те дни, когда не было литургии, Алеша хлопотал в церковной ограде, помогал сторожу убирать двор, ходил за могилками у паперти. Тогда Маша, решив, чтоб зря не пропадали Алёшины льготы, стала брать у него проездные документы. Поэтому, конечно, она так много и объехала. А уж когда Алёша совсем занемог, Маша окончательно взяла его проездные себе.

И вот Алёша умер. И как-то так тихо, так умиротворенно, что мы и восприняли очень спокойно его кончину. Я пропустил два воскресенья, уезжал в командировку, потом пришел в храм, и мне сказали, что Алёша умер, уже похоронили. Я постоял над свежим золотистым холмиком его могилы, помолился и пошел поставить свечку за его поминовение.

Пришёл в храм, а на месте Алёши сидела Маша.

– Наездилась, – сказала она мне. – Буду на Алёшином месте сидеть. Теперь уж моя очередь.

Потом какое-то время я долго не был в храме, опять уезжал. А когда вернулся и пришел на службу, на Алёшином месте сидела новая старуха, не Маша. Оказывается, и Машу уже схоронили. И Алёшино место освободилось для этой старухи.

– С Алёшиного места – прямо в рай, – сказала она.

Часто я вспоминаю Алёшу. Так и кажется иногда, что вот он выйдет со свечой, предваряя вынос Евангелия, или сейчас поднесет кадило батюшке, будет стоять, серьёзный и сгорбленный, при отпевании, и как же озарится его измученное, сморщенное лицо, когда закричит окунаемый в святую купель крещаемый младенец.

⇑ЧИСТЫЕ СЕРДЦЕМ БОГА УЗРЯТ

Подарок монаха — тёмно-красные чётки из крепких суровых ниток были со мною на Святой земле. Как они дивно благоухали, впитав в себя запахи Камня помазания, мироточивых икон, освящённого масла Фавора, они хранили прикосновение к камню Распятия на Голгофе, к граниту Сорокадневной горы, к прибрежному песку Иордана, к следу от стопы Спасителя на горе Вознесения, они уже сами стали малой частичкой Святой земли.

Но сколько ни живи в Иерусалиме, всё будет как мгновение, И вот уже самолёт, как перелётная птица, летящая на север, возносит меня над Яффой и устремляется к синей воде Средиземного моря. Снежные облака остаются стеречь святые пределы, вот и вода, в ней отражаются редкие тучки, стоящие над своей тенью. Какая грусть! Какая печаль ради Бога. Достаю из нагрудного кармана чётки, вдыхаю их утешительный запах. Так отрадно, так спасительно перебирать узелочки. И читать открытую Псалтырь: «Пойдут от силы в силу; явится Бог богов в Сионе. Господи, ...услыши молитву мою... яко лучше день един водворех Твоих паче тысящ... Яви нам, Господи, милость Твою, и спасение Твое даждь нам»... И вот это место, будто специально написанное для чтения в пространстве меж небесами и землёй: «Истина от земли возсия и правда с небесе приниче, ибо Господь даст благость, и земля наша даст плод свой».

Да, так. Побывавший на Святой земле уже больше никуда не хочет, как только снова вернуться сюда. Здесь наше спасение, здесь Святая Русь. Знающий Священное Писание, любящий Евангелие, Деяния и Послания святых апостолов, даже приехавший сюда впервые, ощущает небывалое счастье того, что он не открывает Святую землю, а вспоминает её. Да, он был здесь, был сердечными очами, когда слушал в церкви Евангелие, читал его сам, когда вникал в творения святых отцов. Он вспоминает эти места, душа его была здесь и ещё будет, когда, прощаясь с землей, навестит те места, где была безгрешна.

Молитвенный запах чёток потихоньку истончается, улетучивается, и, хотя я понимаю, что это неизбежно и его не убережёшь, утешаю себя тем, что много у меня и других знаков пребывания на Святой земле. Вот камешек со дна Иордана, вот веточка маслины с Елеонской горы, вот камешки с Фавора,  листочек от дерева в Иерихоне, на которое вскарабкался маленький ростом Закхей, чтоб видеть Спасителя. Вот пузырьки с маслом, освящённым на Гробе Господнем, у погребальной пещеры Божией Матери,  флакончик с хвойным маслицем из монастыря Святаго Креста. И многое-многое другое. Рубаха, в которой уже несколько раз погружался в целебные воды Иордана, свечи, обожжённые Благодатным огнём, бутылочки с водой источников Божией матери в Назарете и в Горней, от источников святых Онуфрия и Георгия Хозевита и Герасима Иорданского. Ветки, листья, шишки. Что-то уже раздарил, что-то уже убыло или даже куда-то исчезло…

И легко было бы сказать: вот так и проходит всё, так исчезает память, заносится, как песком, новыми впечатлениями, суетой жизни, делами, вроде бы важными, но так говорить нельзя. Почему?

В моей жизни и вообще в жизни того, кто побывал на Святой земле, свершилось главное событие. Может быть, ради этого я и жил: был на Голгофе, причащался у Гроба Господня. И это — в сердце. Это не понять головой. Она не может вместить всех впечатлений от пребывания на земле Спасителя.

Никому не запомнить такое обилие имён, фактов, дат, событий, о которых узнаёшь, и об этом даже и печалиться не надо. Вся надежда на сердце — оно вместит, оно сохранит, оно спасёт. Только лишь бы самому не затемнить сердечную чистоту. Как?

— Молитвой чистить душу и сердце, молитвой, — говорит монахиня, — Чистые сердцем Бога узрят. И при жизни многие сподобились видеть то, что здесь всегда на Святой земле.

Что всегда?

Ну вот, например, Благодатный огонь, свет Фаворский. Мы его видим в ночь на Преображение, а он всегда над Фавором, всегда. Молитвенники видят, и им не удивительно... Так и Благодатный огонь, он всегда у Гроба Господня. Я ещё помню старца Игнатия, он всегда служил литургию в Хевроне. Служил и видел Святую Троицу под Маврийским дубом. Правда, ещё дуб был зелёный. А в Горней матушка игумения Софрония видела старца с посохом, так изображают Иоанна Крестителя. Спрашивает его: «Кто вы?» Говорит: «Я здесь хозяин». Благословил, исчез. Она смотрит на икону: — Он!

— Да, — осмеливаюсь сказать монахине. — Вот я очень грешный человек, помню в первый раз на Святой земле жил в Вифлееме. Ночью выбегал из гостиницы, смотрел. И однажды гляжу — звезда идёт от Поля пастушков, от Бет-Сахура к храму Рождества. Ну, может, спутник какой или самолёт далеко вверху, но показалось — звезда.

— А в последние времена, — говорит матушка, — все звезды сойдут с мест. И все покажут один путь.

На Святой земле всего за один срок пребывания паломники встречают все двунадесятые праздники: от Рождества Христова до Его Вознесения и Сошествия на апостолов Духа Святаго, все Богородичные праздники, от Рождества Пречистой Девы до Её Успения. И всё время с паломниками Воскресение Христово, Пасха. Господня Пасха сияет все дни. Ибо какие бы маршруты ни были по расписанию, но чаще всего они проходят в Иерусалиме и всегда приводят ко Гробу Господню. Здесь истинная благодать, здесь не иссякает благословенный свет, сошествие его с небес видел я, грешный, в последнюю субботу Великого православного поста. Как отблагодарить Господа за такую несказанную милость?

Когда это было, в каком году, уже не важно. Здесь, на Святой земле, свершилось центральное событие мировой истории — приход Сына Божия к людям для их спасения, Вознесение Сына к Отцу Небесному, Вседержителю, и здесь, во всем и везде, ожидание Второго пришествия Христова. Здесь даже обычное время идёт иначе. Иногда день летит как минута. Но вспомнишь этот день, и он, пролетевший за краткий миг жизни, становится вдруг огромным, как целая жизнь. В глазах просторы Тивериады, тропинки на воде, по которым ходил «аки посуху» Иисус Христос, гора Блаженств, гора насыщения пятью хлебами пяти тысяч, Кана Галилейская, нескончаемые дороги, «Фавор и Ермон радуются о имени Господнем». Вот здесь срывали колосья ученики в день субботний, здесь набросились на них иудеи, в глазах нежное, розово-белое здание церкви 12 Апостолов и источник св. Марии Магдалины-мироносицы... А какой был огромный день вчера: Вифлеем, Вифания. А завтра — Яффа, апостольские деяния Петра, праведная Тавифа, поедем через ветхозаветные места, над которыми остановилось солнце по молитве Иисуса Навина...

Боже ж Ты мой, мы в Святой земле, мы дышим горним молитвенным воздухом, видим такие же деревья, что росли и в евангельские времена, поднимаем взгляд и пытаемся запомнить очертания гор и холмов, ведь они все те же, именно их видел Спаситель и Его Пречистая Матерь. Сколько раз Они ходили от Назарета в Иерусалим на праздник Пасхи. Это мы несёмся в автобусе с кондиционером, а Они? Правда, и нам достаётся иногда пройти пешком по Святой земле. Идёшь и надеешься, что хотя бы однажды попадёшь подошвой на то место, которого коснулись Его пречистые стопы.

В программе пребывания паломников предусмотрен свободный день. Каждый волен Заполонять его своими делами. Но все, как сговорясь, идут в храм Воскресения Господня. Да, были тут с матушкой, да, обходили святые места, все закоулки храма, спускались в храм обретения Креста, слушали глухие удары у места бичевания Христа, кланялись гробнице Никодима и Иосифа, стояли в приделе Ангела, вползали на коленях в Гроб Господень, торопливо молились, потому что торопят, шли к приделу Лонгина Сотника, припадали к тому месту, на котором стояла Божия Матерь; поднимались по крутой лестнице к Голгофе... Всё прошли. Но хочется всё повторить и усилить своими молитвами, так, чтобы никто не торопил, помолиться за родных и близких, за Россию, подать записочки греческим монахам...

И все надежды сбываются. А что-то купить памятное для подарков на родине? O, это успеется, и это никуда не денется. Тут пройти невозможно, чтоб что-то не купить, тут со всех сторон хватают тебя и просят обратить внимание на пёстрый восточный товар. На кого ж и надеяться торговцам, как не на русских.

И, конечно, пройти самому, в одиночестве, Скорбный путь, последний земной путь Спасителя, узкую и незабываемую виа Долорозе. Лучше сделать это или рано утром, до открытия лавочек по обеим сторонам, или после их закрытия, но когда ты в молитвенном состоянии, когда настроен сердцем идти за Христом, тогда ни крики торговцев, ни толкотня туристов не помешают тебе.

В этот свободный день я решил исполнить давнюю свою надежду — обойти Иерусалим, Старый город. По схемам и картам я уже мысленно примерялся и думал, что часа за два обойду.

Так и сбылось. Перекрестясь на Троицкий Собор Русской Духовной миссии, подошёл к Яффским воротам, к тем, в которые входили во все времена паломники из России, приплывшие в Яффу, и под грохот машин и отбойных молотков, под громкие крики муэдзина из уличного репродуктора пошёл навстречу солнцу, так, как ходят у нас крестные ходы вокруг Божиих храмов на Пасху и в престольные праздники.

Бегущие навстречу дети, солдаты женского и мужского пола с автоматами, велосипеды и тележки с зеленью, рёв машин, синие облака выхлопных газов — вот сегодняшний Иерусалим. Но слева возвышались стены Старого города. За ними, я знал, были здания армянского квартала. Вот и армяне, два юноши, выдирающие из щелей стены колючую, ещё зелёную траву. Русская свеча на Елеоне, от взгляда на которую стало спокойно. Тут пошли бесчисленные надгробные камни — мечта о помиловании на Страшном суде. Есть древнее поверье, что если кто будет похоронен у стен Старого города, у Иосафатовой долины, то при Страшном суде будет спасён. Вряд ли это православное поверье. Как же тогда быть верующей старухе, не бывавшей в Иерусалиме и упокоившейся на деревенском погосте?

Справа, на склоне Елеонской горы место, на котором Иисус оплакал Вечный город. Там католическая часовня в виде слезы.

Запустение, мусор на могилах. Некоторые покрыты высохшими пальмовыми ветвями. Ветви и в проходах, трещат под ногами. Крестился на Гефсиманский сад, хорошо видный от стен, на церковь святой Марии Магдалины.

Вот и Золотые ворота. Решётка, но подойти можно. Через эти ворота входил Спаситель в Иерусалим, здесь кричали «Осанна!» те, что всего через пять дней будут кричать: «Распни Его!»

Мальчишки издали кидают камешки — кто дальше. Встал на колени, молился о Втором пришествии, о милости к России, о себе, грешном, о родных.

Жара стояла египетская. У Львиных ворот нашёл немного тени, отдышался. Да-а, грязища кругом была такая, что очень хотелось перенести весь Старый Иерусалим в Россию, в любое её место, уж православные все бы прибрали, устелили бы коврами цветов. Поднялся ветер, но не облегчающий, жаркий, понесло пылью. Поднял голову — летает надо мной огромная стая птиц, больших, тёмных и белых. Пригляделся — да это же мусор, полиэтиленовые пакеты подняло ветром и носит в воздухе.

И снова шёл среди могил, и мусора, и торговцев, сидящих на могильных плитах и разложивших сувенирную мелочёвку. Повернул налево, по-прежнему стараясь идти ближе к стене. На траве у стены много людей. Спят, пьют, едят, играют, опять же торгуют. Но видно, что сегодня жарко не только мне, бледному северянину, но и этим смуглым южанам.

Долго шёл по улицам Иерусалима, уже не старого, бесконечные торговые ряды, обжорки, нищие: «Шекель, шекель!» Молодые понаглее: «Ван доллар! Руськи, какдиля?» — мотоциклы, люди, на ходу говорящие по мобильным телефонам, что-то устраивающие. Измучившись, сел на каменную скамью, и показалось, что сижу среди непрерывно двигающихся по заданным программам роботов. Жива Россия, думал я, жива: она идёт за Христом, конечно, но и здесь, среди синтетики и электроники, есть живые люди, редко, но есть.

Шёл, и как-то невольно вдруг вспомнились, не знаю чьи, стихи, одна строфа: «Духовный меч острее бритвы и закалённее клинка. И тихий стих простой молитвы — надёжный щит на все века».

И утешал себя тем, что никакими словами не выразить силу впечатления от Святой земли. Одна надежда на память сердца, на память душевного зрения. А слова, что наши слова! Язык будущего века — молчание. И земной Иерусалим — только ожидание Иерусалима небесного, града взыскуемого, строитель которого Сам Господь.

В земной жизни дано счастье — возможность приехать к месту Воскресения Сына Божия. Главный итог паломничества в Святую, землю — становится легче жить. То, что мы знаем из пасхального тропаря: «Христос Воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав», подкрепляется увиденным.

Вверх