ПОЭТЕССА

Молодому редактору дали для редактирования рукопись стихов поэтессы. А он уже видел её публикации в периодике. Не столько даже на публикации обратил внимание, сколько  на фотографию авторши этой – такая красавица!

Позвонил, она рада, щебечет, она сама, оказывается, просила, чтобы именно он был её редактором. Он написал редзаключение. Конечно, рекомендовал рукопись к печали, но какие-то, как же без них, замечания, сделал.

Она звонит: «Ах, я так благодарна, вы так внимательны. Ещё никто так не проникся моими стихами. Знаете что, я сегодня семью провожаю на юг, а сама ещё остаюсь на два дня, освобождаю время полностью для вас, и никто нам не помешает поработать над рукописью. Приезжайте. Очень жду».

Бедный парень, чего только ни нафантазировал. Цветов решил не покупать, всё-таки он в данном случае лицо официальное, издательское. Но шампанским портфель загрузил. Ещё стихи проштудировал с карандашом. Там, где стихи были о любви, прочёл как бы к нему обращённые.

Он у дверей. Он звонит. Ему открывает почтенная женщина. Очень похожая на поэтессу.

«Видимо, мать её, не уехала», - решил редактор и загрустил.

–  Я по поводу рукописи…

– Да, конечно, да! Проходите.

Он прошёл в комнату, присел. Женщина заглянула:

– Я быстренько в магазин. Не скучайте. Полюбуйтесь на поэтессу. – И показала на стены, на потолок. – Везде можете смотреть.

Ого, подумал  редактор, как у неё отлажено. Матери велено уйти. Стал любоваться. А у поэтессы муж был художник, и он рисовал жену во всех видах и на всех местах квартиры. На стене – она, на потолок поглядел – опять она. И везде такая красивая и молодая. На двери в ванную она же, но уже в одном купальнике. Хотелось даже от волнения выпить. «Но  уж ладно, с ней. Чего-то долго причёсывается».

Долго ли, коротко ли, возвращается «мама», весело спрашивает:

– Не заскучали? Что ж, поговорим о моей рукописи.

Да, товарищи, это была никакая не мама, а сама поэтесса. Поэтессы, знаете ли, любят помещать в журналы и книги свои фотографии двадцатилетней давности.

Что ж делать. Стали обсуждать рукопись. Поэтесса оказалась такой жадной на свои строки, что не позволяла ничего исправлять и выбрасывать.

– Ради меня, – говорила она, кладя свою ладонь на его руку.

Молодой редактор её возненавидел.

– Хорошо, хорошо, оставим всё, как есть. – Шампанское решил не извлекать.

– Музыкальная пауза, - кокетливо сказала она. Вышла, вернулась в халате.- Финиш работе, старт отдыху, да?

Но он, посмотрев на часы, воскликнул:

– Как? Уже?! Ужас! У нас же планёрка!

НЕ ВЕРЬ, НЕ ВЕРЬ ПОЭТУ, ДЕВА!

Мне решительно неинтересны прозаики. Только поэты могут расцветить серую прозу жизни. Вот давайте проведем опыт: напоим для сравнения поэта и прозаика и выпустим их на трибуну. Прозаик будет возбужденно или пришибленно нести какую-то ахинею, а поэт блистательно рванет краткую речь, талантливо лягнет соперников, искрометно прочтет стихи, сорвет аплодисменты, улыбки и вздохи поклонниц.

Перед нами Александр. Известный поэт, но фамилии не скажу, ибо женат, ибо жена умеет читать. Прочтет, да еще бросит его на старости лет. Кстати, он ее, и только ее, любит. Но не может не влюбляться. И это естественно. Вспомним любой пример из мировой литературы. Да вот и наш современник – Расул Гамзатов: «Дорогая, – пишет он жене (это подстрочник), – ты лучше всех. Но как же я узнаю, что ты лучше всех?»

Итак, Александр в командировке. А в командировке, как сказал кто-то из мужчин, мы все холостые. Позади ночь в поезде, разговоры, махания руками. Утром цветы на перроне, хлеб-соль и красавицы в кокошниках... Вот и прием в администрации прошел, вот и, по программе, посещение краеведческого музея. Когда к бригаде писателей подходит красавица-экскурсовод, Александр влюбляется.

– Можно называть просто: Ляля, – говорит она, смущается и сообщает Александру, что поклонница его таланта.

В гостинице он возбужденно рассказывает соседу:

– Старик, ты б видел! Нервная, не понятая провинцией. Я думал, врет, что меня знает, нет, гениально вплела в текст экскурсии вот это, мое (читает), каково? Не могла же специально выучить.

– Могла, – хладнокровно говорит товарищ. – Знали же, что именно ты приедешь. Ой, старик, сколько же у тебя было этих Ляль.

– Было. Стреляй – было. Но Ляля! Ты что! Все под откос! Я уж думал, никогда не смогу завибрировать, а тут!

– На сегодня договорился?

– Естественно. Но чего это стоило! Краснеет. Где еще в мире остались краснеющие женщины? Только в провинции. Не могу. Договорился. Ух, жарко, не выпил, а в жар бросает. В глазах стоит – подошла, ведет экскурсию. Меня прямо трясет. Они ж чувствуют! Старик, мы – мужики, мы же бревна, мы же «здравствуй, дерево», а тут! М-м!

Как у него проходит встреча с Лялей, зная Александра, легко можно представить.

Он вооружен до зубов, то есть у него набор питья и еды. Конечно, шоколадный набор, конечно, кофе. И, конечно, непрерывные атаки на эту Лялю. Поэт любит повторять из Фолкнера, что «человек все может, только нельзя останавливаться».

– Коньяк? Чуть-чуть. Тши кропли, как гуторят поляки.

– Нет, нет, что вы!

– Тогда вина! Белый аист! Летит! Над Беловежской Пущей летит. Но из Молдавии. Тончайший букет. Брызги империи.

– Нет, нет, я не пью вина, – Ляля держит оборону.

– Тогда грузинского! Киндзмараули! Любимое, так сказать, товарища отца народов. А кто, дети, товарищ отца народов? Товарищ Сталин? Тогда кто отец народов?

– Не надо, даже не открывайте. Вы же, Александр (отчество), сказали: просто поговорим. Вот кофе. Я могу приготовить.

– Во-первых, если я Александр (отчество), то и вы Ляля батьковна. Во-вторых, про кофе рано и очень телевизионно. Такая светлая головка, как у вас, не может быть замутнена голубоватым пойлом телекоробки. И притом кофе – это разврат, это не по-русски. С кофе и с бритья бород началась гибель России. Вы хотите в ней участвовать?

– Уже поздно, – говорит Ляля, – я уже не успела, все погибло без меня.

– Отлично! – радуется поэт. – Отличный уровень разговора. Выходим на виражи. Ложимся на курс. Ложимся на курс, Лялечка? И вообще, какая дикость, что мы на «вы». Я такой старый?

– Нет, что вы!

– Не утешайте, старый. Если бы вы не считали старым, давно бы было: Сашенька, Саня, Санек! Тебе пора меня гонять, как сапожник гонял Ваньку Жукова. Ляля! Если я не старый, то будем на «ты», так?

– Я не могу так сразу.

– И я не могу сразу. Есть же ритуал, надо же брудершафт.

– Можно без него?

– А протокол? А этикет? А традиция? О, – как бы вспоминает поэт, – у меня ж «Советское шампанское», я же человек из той еще жизни, я же, назло всей демократии, пью только «Советское шампанское» – лучшее в мире. Уже охлаждено, уже несу. Выпьем, это сближает.

В ванной, где холодится бутылка, поэт осматривает себя в зеркало, корит за медленные темпы ухаживания и возвращается. Опытным взглядом видит, что Ляля поправила прическу.

– Открывать как: по-гусарски или как подпольщик?

– Я громко боюсь.

Поэт все-таки хлопает. Ляля вздрагивает.

– Испуг освежает, – комментирует поэт. – Ну вот, вошел – и пробка в потолок. Выпьем. Это сближает.

– Не наливайте, – сердито говорит Ляля, – я обижусь. Если вам от меня только одно надо, я сейчас же уйду.

– Мне от вас надо все, – заявляет поэт. – И это, и то, и третье, и десятое. Вы что, думаете, что сейчас я брошусь рвать на вас эту прекрасную одежду (Ляля в сиреневом)? Я увидел вас, тебя! Сердце отпало. На разрыв аорты, как сказал Пастернак, хоть я его и не люблю.

– Почему?

– Дачность, литература из литературы, раздутый политикой. Ты возьми Заболоцкого – космос! Тут начитанность. Ладно, не пей ничего. Но минеральную воду ты пьешь?

– Минеральную пью.

– Тогда выпьем минеральной. Это тоже сближает.

Назавтра поэт неотступно душит товарища рассказами о своей любви к Ляле. – Как она шептала: «Я берегла себя для тебя». Старик, я безумец, я полюбил ее навсегда. Здесь! Такое тонкое понимание! Над ней еще немножко работы, и это русский Сократ в юбке по вопросам поэзии. Я из нее вышибал дурь эмигрантскую, говорю: «Лялечка, Георгий Иванов – хорошо, немного Ходасевича – и хватит! Беглецов, – ей говорю, – не воспринимаю». – «Ах, как вы можете!» Это еще с вечера на «вы». «Дорогая, – говорю, – разлука обостряет чувства. Вот я уеду от тебя, и чувства запылают с новой силой. О, это любовь, лишенная примеси выгод, тут удар солнечный, тут как из-за угла с ножом выскочили и зарезали». Она: «Ах, вы это из Олеши, ах!» Я тут режу: «Какой ужас эта начитанность. Тебе б детей, было б не до Алеши. Начитанность ведет к глупости. Всюду, на любую ситуацию, клише и штампы. Как у актеров. Они давно расстригли себя на лоскутки ролей». Но я, старик, шел дальше и дальше, нельзя останавливаться. «Рядом с тобой я исчезаю как поэт, зачем? Я хочу нравиться тебе только как мужчина. Я же не могу вслед за Евтушонкой кричать, кричать, что поэт в России больше, чем поэт. Ему бы сочинить, что поэт в Америке ничтожней, чем поэт. Она: «Ты это от зависти». Я: «К кому?» Она: «Ты с ним был знаком?» Я: «Это он был со мной знаком». И тут же: «Ляля! Я шел к тебе всю жизнь, а мы о профессии. Я тебе ни одной строки не прочту»...

– Все равно читал, – хладнокровно говорит товарищ.

– Просила! Потом, когда я, как Ванька-взводный, позвал себя в атаку и бросился на нее, она защищается: «Ты приехал случайно, ты охмуряешь провинциальную дурочку». Я кричал: ничего случайного! Читай Канта, а лучше наших, Ильина! И только Ильина, даже Солоневичем не разбавляй. Все случайное обусловлено причинностью. Детерминизация казуальности! Вся жизнь моя была залоговой стоимостью, так-то вот и так-то, без такта, эх, старик! Она опять мне: «Пастернак, Пастернак!» Я ей: «Мандельштам на три этажа выше: рыбий жир ленинградских речных фонарей – это пережито. Да в общем-то оба перехвалены». Ляля, Ляля! – Поэт садится в кресло, потягивается, зевает и сообщает: – Так-то она Альбина.

Пора отправляться в поездку по области. «Как я переживу», – говорит поэт, все названивая про Лялю-Альбину.

А в поездке, хоть стой, хоть падай, у поэта еще приключение. Теперь уже Лиля. Она, хохотушка под сорок, сопровождает от управления культуры бригаду писателей, помогает собирать зрителей, продавать книги. Вообще незаменима. С ней проблем у поэта нет. Ему лафа – не надо ничего покупать, заботиться о ночлеге, все готовое, надо только понравиться. Ну, это Александр умеет. Он каждый раз влюбляется искренне, вот чем он берет.

После первого вечера, выйдя в коридор, он обнаружил, что, оказывается, Лиля не слушала его выступление. Утешая его, оправдываясь, она ответила, что ему больше всех хлопали. Разве это не растопит сердце пишущего мужчины? И Лиля ему понравилась. После вечера, как водится у добрых людей, – банкет. Лиля не чинилась. Когда поэт хлопнул пробкой, сел рядышком, она сразу приняла его ухаживания. Всё хохотала, всё повторяла:

– Шампанское после водки? Это ра-азврат. Водку заедать шоколадом? Это развра-ат.

Одно огорчало – не дали поэту отдельный номер. Но соседом его был поэт из местных, который так много пил, так мертвецки спал, что его не могли разбудить даже собственные дикие крики во сне, так что ночи Александра и Лили были спокойны.

И о Лиле взахлеб рассказывал товарищу помолодевший поэт. Он сопоставлял Лялю и Лилю. Любил обеих.

– Лилька проще, та тоньше. Но с той пока навозишься, надо говорить, нести какую-то хреноту о поэзии, здесь все ясно. Земное и вместе с тем не только физическое. Понимаешь? Осязаемое, естественное, проще, но возбудимее. Там полутона, темная вуаль, руки под ней сжимает, начиталась, дура, всего. Ах, не выдерживаю, хочу написать сопоставление, например, так...

– Не ври. Не например, а уже написал. Читай.

– Нет, старик, пока слабо, абрис, набросок, мычание, килька воображения... М-м... Рукой онемевшей не двину! на ней ты лежала всю ночь...

– Заросла веревка у колодца вьюнком, воды у соседа возьму.

– Время решит, время, кто мне дороже. Время. Люблю, старик, обеих.

Вскоре он прочно забывает и ту, и другую. И когда через год товарищ спрашивает, звонит ли, пишет ли он Ляле и Лиле, поэт был в недоумении:

– Что это за Ляля и Лиля, что это: Штепсель и Тарапунька?

– Я не обязан лучше тебя помнить твои подвиги. Лиля, Ляля. Поездка в такую-то область.

– А! – хлопнул себя по лбу поэт. – Вот эти два стихотворения? Да, да, да! Хорошо бы, кстати, туда наведаться. Не забыли же! Но как? Сам не поедешь, дорого. Бюро пропаганды зачахло, Союз писателей нищий, командировки не дает. Какой журнал попросить, газету? Так опять, очерк им давай. А я уж не мальчик жизнь узнавать. Да и кто теперь читает эти журналы и эти газеты? Ах, Ляля-Ляля, Лиля-Лиля. Смотри, старик, как смешно сошлось. Может, еще и объединю их. Спасибо, старик, я все вспомнил, все прожил заново.

Так что можно сказать, что здесь всего-навсего рассказана история создания двух стихотворений.

НОЧЬ С АКТРИСОЙ

На репетиции актриса говорит автору пьесы: «Муж уехал, сегодня все у меня, я же рядом живу. Идёмте, – предлагает она и уверена – автор не откажется. Она же чувствует, что нравится ему. И труппа это видит. Она, например, может капризно сказать: «Милый драматург, у меня вот это место ну никак не проговаривается, а? Подумайте, милый». Он наутро приносит ей два-три варианта этого места.

После репетиции все вваливаются к ней. Стены в шаржах, в росписях. Картины сюрреалистические. Среди них одинокая икона. Столы сдвинуты. Стульев нехватает. Сидят и на подоконниках, и на полу. Телефон трещит. После вечерних спектаклей начинают приезжать из других театров. Тащат с собою еду и выпивку, и цветы от поклонников. Много известностей. Автору тут не очень ловко. Актриса просит его помочь ей на кухне. Там, резко переходя на ты, говорит: «Давай без церемоний. Они скоро отчалят, а мы останемся». Говорит, как решённое. Скрепляет слова французским поцелуем.

Квартира заполнена звоном стекла, звяканьем посуды, музыкой. Кто-то уже и напился. Кто-то, надорвавшись в трудах на сцене, отдыхает, положив на стол голову. Крики, анекдоты. – «Илюха сидит между выходами, голову зажал и по системе Станиславского пребывает в образе: «Я комиссар, я комиссар» – Я говорю: «Еврей ты, а не комиссар». А он: «Это одно и то же».

Всем хорошо.

Кроме автора. Скоро полночь. Надо ехать. Ох, надо. Жена никогда не уснёт, пока его нет. Автор видит, что веселье ещё только начинается. Телефон не умолкает. Известие о пирушке радует московских актёров, и в застолье вскоре ожидаются пополнения. И людские, и пищевые, и питьевые. Автор потихоньку уходит.

Самое интересное, что на дневной репетиции, проходя около него, актриса наклоняется к его уху и интимно спрашивает: «Тебе было хорошо со мной? Да? Я от тебя в восторге!» Идёт дальше.

Потрясённый автор даже не успевает, да и не смеет сказать ей, что он же ушёл вчера, ушёл. Но она уверена, что он ночевал именно у неё и именно с ней. И об этом, кстати, знает вся труппа. Режиссёр сидит рядом, поворачивается и одобрительно показывает большой палец: «Орёл!».

Актриса играет мизансцену, глядит в текст, зевает:

– Ой, как тут длинно, ой, мне это не выучить. Это надо сократить.

ДЕМОКРАТКА АЛИСА И НЕБЛАГОДАРНЫЙ НАРОД

Молодая женщина Алиса – дочка большого начальника, уже и сама начальница. Такой её сделали друзья папы. Естественно, что Алиса – демократка. Другой судьбы для неё в новой России быть не могло. Ещё бы – прадедушка был ярый большевик, дедушка и папа – передовые коммунисты, так что Алисе на роду было написано стать демократкой. Её послали в отстающую по многим показателям область, дали в подчинение медицину и школы и сказали:

– Конечно, не комфорт, но для биографии побудь там. Особо не напрягайся, береги силы. А через год-полтора раздвинем пред тобой новые горизонты.

Начальником в области был тоже молодой человек, но постарше Алисы, и уже закалённый в боях за демократию. Еще со времён пьяной приватизации научился тасовать в речах мировое, примерное для нас, сообщество, разные инвестиции, новые технологии, знал, что такое ВТО, а что такое ТНК, соображал в нефтяных и газовых трубах, в ценных бумагах, умел хлопать по плечу, для популярности мог выпить с рабочим пивца, а с интеллигентами говорить о трезвости, вёл здоровый образ жизни, словом, держался курса и подходил, как начальник и для области, и для Алисы.

Он, конечно, в любом случае помогал бы ей, но Алиса всё-таки решила стать его любовницей. Для удобства. И стала. При её-то происхождении и красоте, при её-то связях в столице. Но и ему такие отношения были выгодны. Жена у него караулила квартиру в Москве, да и что жена? Ну, настучат ей, он скажет: «Милая, а ты хочешь, чтоб я вместе с тобой сгнил в этой дыре»?

Алиса не отлавливала начальника в рабочее время, зачем? У него дел много, и светиться часто около него ни к чему. При наличии личных отношений он сам к тебе ночью придёт. Тут и кукуй ему о своих проблемах.

– Какие же всё-таки люди чёрствые, – жаловалась она, запуская кофейный аппарат. – Говорю: так же нельзя, вы же не скотов, людей лечите. Где современное оборудование, где вообще всё? Где европейская аппаратура?

Начальник зевал:

– Ну и что? Закрыла?

– А как же, – всплескивала руками Алиса. – Дикие люди! Говорят: фельдшерский пункт всегда был. И что? «Всегда»! Хватит, говорю, нам этого позорного отставания. Прямо слаборазвитая Африка. «А где нам лечиться»? Есть районная больница, пользуйтесь. Ах, говорят: старухи не могут ехать. Говорю: поставьте им компьютер, пусть выходят на специалистов через интернет. Ах, денег нет! Денег у них нет, – говорила она язвительно, садясь с чашечкой кофе на колени к начальнику и давая ему отхлебнуть капельку.

Начальник тоже возмущается:

– Да заколебали они меня все! Самоуправление хотят, берите! И тут же деньги цыганят. Печатного станка у меня нет, сами изворачивайтесь. Не можете – уходите, посажу своего. Не надо больше кофе, давай сухонького, и бай-бай! Утром оппозиция придёт, надо выспаться. Придётся кость бросить. Пару мест добавить. А, с другой стороны, орут, ну и орите. Это же как раз и есть демократия. Сунешь должность, они и заткнутся.

– Да-да, милый. А я снова поеду малокомплектные школы закрывать. Но им же ничего не втолкуешь. Русским языком говорю: нерентабельно! Не въезжают! Детей далеко возить, отрыв от семьи, дорого! А как они хотели! – возмущенно восклицала Алиса, готовясь ко сну. – Зачем рожали? Зачем? Если не могут дать детям достойного образования. Лялик, это же средневековье: в одном помещении четыре класса начальной школы. Дурдом! Я зашла, мне плохо. Печка топится и сушатся, представляешь, сапоги и валенки. Хорошо, у меня с собой шанель. В коридоре понюхала. Ой, думаю, скорее отсюда. А они мне: ах, посмотрите нашу выставку рисунков, ах, мы вам споём, станцуем танцы народов мира.– Алиса грациозно повела голым плечиком: – В деревне, представляешь, печи топят, корова мычит и – танцы народов мира.

– Понравиться хотели, – говорит начальник, зевая и расстегивая рубаху. – И что, закрыла школу?

– А как иначе? Для их же пользы. Нет, ляльчик, очень они неблагодарные, очень. Говорят: «Мы тут родились, выросли, нам тут всё дорого, у нас тут родина».

– Будет им дорого, – говорит начальник, стягивая штаны. – Родина! Я убиваюсь для их счастья, я уж сам забыл, где и родился. Не ценят.

– Чёрствые, чёрствые люди достались нам, – воркует Алиса. – Да, вспомнила, там девочка, такая хорошенькая, наедине мне говорит, что учительница ей запретила джинсы в школу носить. И что мама её два раза шлёпнула. Но это вообще уже безпредел. Нет, я оформлю лишение родительских прав, употреблю ювеналку, и эту дуру-училку надо проучить. – Алиса уже вся в розовом пеньюаре. – Ляльчик, – она красиво простирает к нему руки, – а когда к морю? Когда? Ты обеща-ал.

Начальник вновь зевает, разводит руками, мол, не всё от меня зависит.

– Лялик, а почему тебе не дали центральную область, а Геннадию дали?

Начальник хмыкает:

– Он же прямой племянник, а я только двоюродный брат жены. Разница?

– Ну что, гасить свет? – спрашивает Алиса.

– Гаси.

Вверх

Комментариев: