Наталья ЛЯСКОВСКАЯ

ИЗ НОВЫХ СТИХОВ

СТАРАЯ ПЕСНЯ О ВОЙНЕ
             Памяти бабушки моей,
            Анастасии Кирилловны Лукьяновой, 
            в замужестве Ревенко

«Ой, бедная избушка стояла край села,
а в той худой избушке — там вдовушка жила», — 
так бабушка мне пела, январская метель
за окнами кипела… 
Тверда была постель:
между стеной и печкой настил из горбыля,
под ним — тайник в дощечках, под тайником — земля
тихонечко дышала, пригревшись  до весны
под тёплым одеялом снежнейшей белизны.
А наше-то — отброски, пестрядинка, лоскут,
их с каждой смены сёстры под кофтой волокут
и складно так сшивают в цветное полотно,
что и во тьме играет да радует оно;
та, что помладше — Валя, родившая меня,
та, что постарше — Надя, крестившая меня.
 «Шли мимо два товарища, просились ночевать:
Пусти, пусти, хозяюшка, хоть ночку переспать!»
И к нам стучались, было, но всем одно в ответ
Кирилловна рубила: мол, в хате места нет,
и уходила плакать, хлестнув скобой, в  чулан...
Дед мой родной Иаков и неродной Степан
с двух карточек взирали, жалеючи её,
на горькие печали, на вдовье житиё...
«Простите меня, люди, я с поля  поздно шла,
я печку не топила, гостей я не ждала…»
Да, помню это поле. 
На тысячи гектар 
кладбище бабьей доли, болото да угар
работы агрегатной меж буряковых гряд,
безжалостный, бесплатный, затрудодневный ад!
Ещё ж своё хозяйство: чтоб прокормить детей,
скачи, Настасья, зайцем, трудись, не ешь, не пей,
паши, от боли  воя, тяни, небога, гуж!
Своих-то только двое, приёмных — девять душ.
Но без разбору масти, Господь свидетель тут —
всех выходила  Настя, все мамою зовут. 
«Не хлопочи, хозяюшка, спасибо за приём,
мы ночку поночуем, а поутру уйдём!»
Поцеловав в затылок, гребла меня тесней
к себе… 
Хоть печь остыла, мне жарко было с ней,
ладони, словно тёрки, шершавы и грубы —
не разглядишь под коркой извилины судьбы.
«А где же муж и дети, где близкие твои?
Ведь тяжко жить на свете без ласки да любви!»
Всё было — да и сплыло… 
Один её любил, 
другого полюбила сама, хоть пил да бил.
Она девчонкой-крохой до нашего села
из Оренбурга пёхом с семьёй своей дошла.
Росточком невелика,  сухая как чехонь,
и не царевна ликом, да словно в ней огонь,
горючей керосину лукьяновская прыть —
как Ревенкову сыну такую не любить?!
Уж он лелеял жинку,  потворствовал  ей так,
парадные ботинки пошил, он был мастак:
на крашеных подборах, старинных крепежах,
 в китайках да узорах — иди, пляши, душа!
«Ой, в сорок первом годе, как началась война,
я мужа проводила, сыночка отдала», —
так выпевала горько, что вьюга, как вдова,
ломилась в ставень створки,
крича печаль-слова…
А дед-то мой Иаков с войны вернулся всё ж.
С  одним отличным знаком — всадил сапёрный нож
фашист ему под печень молоденький, смеясь. 
Прикрыться было нечем — вдохнул и рухнул в грязь…
«Мне в госпитале тужно», —  и через месяц он,
кривой, худой, недужный,  догнал свой батальон. 
От Бохумилиц глинных на чешском бережку   
до самого Берлина дошёл с дырой в боку!
Ни орденов, ни прочих…  
Я как-то не спала —
и вдруг в архивах ночью медаль его нашла
простую: 
«За отвагу».
 На сайте Подвиг.ру.
И с этой вот бумагой за пазухой помру…
Обычный пехотинец не знал, что он герой. 
Такой вот украинец был дед Иаков мой.
Да хрен бы на всё это! 
Но фриц его убил:
дед прожил только лето — рак печени сгубил.
Хоть  бабушка с развесу  корову продала,
к профессору в Одессу супруга отвезла,
но врач лишь сгорбил спину, в приёмный выйдя зал,
и даже «цеппелины» трофейные  не взял. 
«Они наутро встали, в светёлочку зашли,
подарки доставали,  с поклоном ей несли…»
Ох, нынче с горькой силой кляну себя, кляну —
что ж я не задарила тебя за ту войну,
добром не закидала!  
Прости меня, молю…
И говорила мало, как я тебя люблю.
На память не спросила твой плюшевый жакет,
который ты носила не знамо сколько лет,
из чёрных штор советских, со вставкой голубой,
он счастьем моим детским пропах насквозь — 
тобой…
«Она на них взглянула и вдруг всё поняла:
родные к ней вернулись, кого давно ждала!»
И я ждала — вот этой ликующей строки:
у нашего порога стояли мужики,
мужья, отцы и братья, деды и сыновья —
как Родина, как мати, всех обнимала я:
 «Так обними же, женушка, ты мужа своего, 
Прижми к груди ты, матушка, сыночка родного!»
Их невозможным счастьем охваченные, 
мы
дышали тихо, часто
в тепле домашней тьмы...
Мир замирал посконный.
Лишь в тайнике порой
меж банок с самогоном  шумел мышиный рой,
вертелся, грыз орехи,  вершил дела свои...
А глубоко под стрехой шуршали воробьи.

 

ЯБЛОНЯ — ДЕРЕВО РОДА

Дед посадил этот сад.
Дед был как дерево сам:
загорелый, худой, гибко-крепкий.
Волосы жёлтые, как сурепка.
Полновесные фигурные усы,
а на руке — трофейные часы.
Всё, что и было у него трофейного.
А глаза — то чайные, то кофейные…
Он умер через три месяца после войны
на руках у любимой жены.
Бывало, идёт по саду цветущему, белому,
белея свежей рубашкой,
Да как крикнет сердито: «Вовка! Наташка!»…

Это я так себе представляла, 
слушая тихий голос бабушки, 
накрывшись цветным одеялом.
Так он и слился с садом белым
и душою, и телом…

За садом — огород,
дел-забот невпроворот.
Сто соток в разворот души:
хочь — на карачках поли,
хочь трактором паши.
Эх, прополка, на стерне ножкам колко,
кусается собака-осот,
особо не до восторгов-красот.
Там я и выросла — за садом, на грядке:
тяпка с пятками играет в прятки
среди тыкв-бычков, бурячков, кабачков,
среди вздрогнувших огурцов,
в кукурузных зарослях —
вид на далёких косцов…

Бабушка с нами никогда не играла.
Её прадеда казаки выгнали с Урала —
не знаю, за что.
Привёл Бог его на Украину, 
тут-то мой прадед и влюбился
в чужую дивчину…
У бабушки руки не для ладушек,
жёсткие, как тёрка.
С четырёх утра рубит, моет, режет в кадушки,
таскает свиньям в ведёрках.
Огород, куры, гуси, корова, сад,
и опять всё по новой,
и опять вперёд-назад!

А не стало у бабушки здоровья,
стала семья держать пол-коровы.
Это не выдумка бездельника-барона:
значит: день с нами
а день у соседей корова…
Её звали Майка.
Бывало, постелишь в хлеву фуфайку
и так сладко спишь, словно ангел в раю.
Никогда не забыть мне корову мою!
Тёплую мою, милую,
распёртую ласковой силою…

И деда нет, и бабушки нет,
и Вовкин в тюрьме пропадает след.
Скурвился мой двоюродный брат,
наркоман и дегенерат…
И мама его умерла, и отец.
Ревенков роду приходит конец.

А сад?
Он тоже живёт назад.
Яблони покрываются коростой.
Это не просто возрастные наросты —
это по всем закоулкам ствола
смерть пробежала-прошла…

Ой, не пелось давно «цвитэ тэрэн»,
и рост мой давно не мерян
на притолоке у двери!
Сплошь беда да потери.
Продали хату
                соседям богатым,
 продали детства цветущий сад.

Ничего не вернуть 
назад.

 

ОМИЧ
                  Другу
Что ж не жилось тебе, Серёжа Свирский,
зачем покинул город свой сибирский?
Рюкзак, аптечка — пластырь да бинты,
нож боевой да камуфляж зелёный,
бумажник с карточкой, где мама возле клёна
стоит и смотрит 
как уходишь ты… 

Такой красивый — девичья отрада,
тебе б жениться, молодому, надо,
а ты упёрся, бросил институт…
Вот оглянулся — и перекрестился,
и целый мир под сердцем уместился,
его обычно Родиной зовут.

Ты пролетал во снах, по Божьей воле — 
над степью, взоранной войной, над Диким Полем,
(хранитель-ангел справа за плечом),
над городами в горе и разрухе,
где горько плачут дети да старухи —
родные, хоть рождён ты омичом…

Твой прадед был солдатом, дед — солдатом,
из тех, что победили в сорок пятом,
из тех, на ком земля стоит, мужчин.
И ты солдатский выбрал путь, Серёжа: 
теперь кевлар — твоя вторая кожа,
защитник русский — твой военный чин.

Следить, чтоб люди мирным сном заснули,
закрыть собой их от беды и пули
да отразить смертельный взмах секир.
Ты в этот край страдающий приехал
не поиграть в кровавую потеху,
а встать за мир — за Новоросский мир!

 

РУССКАЯ РУХ

Я помню, я помню, как птица взлетела, и я среди перьев запряталась телом,
и было нам с птицей тепло.
А чуть повернёт она голову влево — давала ей мяса, давала ей хлеба,
слегка опершись на крыло.
А чуть она вправо — я воду живую ей в клюв заливала, свалиться рискуя,
и птица взмывала опять.
Скользя меж созвездий, летели мы к цели, а вслед нам снаряды и стрелы свистели,
да было им нас не достать!
И время летело. Но к тёмному часу закончились силы, иссякли припасы
под метеоритным дождём, 
и птица усталая — ниже и ниже, а враг смертоносный — всё ближе и ближе:
погибнем вот-вот, упадём!
Я вижу её воспалённые очи, сверкнувшие слева в предсердии ночи,
нож — словно палач во плоти,
хвать! — шмат от ноги от своей отрезаю и в жерло сухое с размаху бросаю:
ешь, птица, родная, лети.
Вот справа глядит — я от боли аж вою, но кровь направляю горячей струёю
солёной заменой воде…
Мне дух вышибает — взорляем над миром, и солнце сияет священным потиром
в предвечном прекрасном нигде! 
Куда мы летим? Ах, не спрашивай, сердце… мне б к птице прижаться, зарыться, согреться,
и только вперёд и вперёд.
Друг друга спасая, мы снова и снова пронзаем пространства пласты и основы,
лишь ветер за нами орёт…
Но скоро закончится мясо на теле, и кровь иссякает, и дух на пределе,
и снизу — миазмы разрух.
А мы всё стремимся с бессмертием слиться… о, жизнь моя птица, упрямая птица, 
не рухни же, 
Русская Рух!

 

Д. Ю.

интеллигент далёкой юности моей был трубко-бородат хэмингуэен
носил он праздник при себе мечтой овеян на лодке с марлином сразиться средь морей
стирался свитер если мамы нет раз в год свитероносец же был впрочем томасманок  
крутил романы с тучей мелких графоманок великий гэтсби ночь нежна ну в общем скотт 
как агни-йог он без трусов летал в астрал и там гурджиева гонял и кастанеду
но возвращался утомившийся к обеду и проституткам про буддын шажаны врал
 над ними чайки лингвистон носился стон улисс бродил в районе первой градской    
а мой герой то матерился по-блаватски то пил бальзам и кукурузный самогон
поскольку часто набегали на москву с посильной данью латыши и киевляне
а то грузины привозили мукузани а то армяне ароматную траву
ну кто-то фарцевал а кто-то не а кто-то хвастался завязкой с криминалом
всего-то ручкался с заломщиком-менялой но понту понту как дипломов на стене
что мол участник входит в сотню мировых супер-умов и гениальнейших и даже  
перформанс дерзкий отчебучил в эрмитаже читал чухне марию петровых
зимой квартирники стихи часов по шесть а летом в крым босяцким автостопом
и ну трындеть литинститутским хронотопам мол приходилось и помои в жизни есть 
и на платформах угольных в буран любовью заниматься без стоп-крана
но вспоминал не поздно и не рано про панацею для сердечных ран
пора жениться если весь в долгах полно желающих с мамашей шуры-муры
поскольку дочери всегда почти что дуры а мамы молоды ещё и при деньгах 
кто почестней тот спился и погас и умер или без вести уехал
я слышу их неслышимое эхо я вижу то что недоступно зренью глаз 
я экзистенциальный рою ил что за морока с этой фрейдо-подоплёкой
интеллигент моей поры далёкой
пропрустил жизнь
 прокафкал 
промуньил

 

Б. М.

ну давай раздадим по серьгам всем сестрам —
шлюхам честь возвратим а икру осетрам
и листву что в осенний подол сметена
возвратим на осину — не хочешь а на
эту косточку в съеденный персик вернём
шкуру — соболю пусть серебрится на нём
а из хлеба мы цельное вынем зерно —
где ты колос — держи ведь тобой взращено 
да — ещё нужно донору сердце вернуть
не пристало стучать ему в чуждую грудь
 а потом наконец возвратим твою жизнь
пулю вырвем из тела — и в ствол — подавись
тут-то выйдут разумцы меня просветить
мол нельзя ничего ничему возвратить
ни глазам моим слёзы ни слово глупцу
ни добычу в породу ни шерсть на овцу
ни утробу ребёнку ни солнцу тепло
ни умершему — им причинённое зло
и того кто ступил на безстудия путь  
не догнать не обнять не позвать не вернуть
но я снова своё жестковыйная гну
я смогу
я верну

 

*   *   *
Как в зеркале, вдруг отражается в сердце весенняя дерзость листвы —
и хочется жить, встрепенуться, согреться, откинуть платок с головы,
стряхнуть чей-то прах с обожжённой ладони, забыть имена палачей,
не чуять спиной смертоносной погони, не слышать угрозы врачей.
Воскреснуть, как песнь соловья поиюньно, из пены сиреней восплыть
такой торжествующей, легкой и юной — какой никогда уж не быть...

 

*   *   *
там женщина за голову схватилась — и ходит по квартире день и ночь 
над ней беда как чёрный тромб сгустилась — никто не может женщине помочь
уже который год всё ходит ходит — бормочет Господи за что спаси прости
как в хлорсеребряном мятётся электроде та штука что толкает ток идти
не может спать — чуть вырубится — снятся кошмары — нежность счастье и любовь
она к иуде тянется обняться  — и снова крест и снова — боль и кровь
не может жить — хотя и дышит вроде и что-то делает и чем-то занята —
варганит суп толчётся в огороде и много пишет поперёк листа
и даже иногда смеется даже влюбиться хочет сладостно грешить
и даже смотрит платьев распродажи — куда уж ярче жест желанья жить 
да всё не то — не вуду не перформанс и про кукушкино гнездо не надо ей -
эй фью ты кто — я буду Милош Форман-с — сними-ка братец новый амадей

 

*   *   *
          Эмилю Сокольскому
Эта жизнь, что ещё 
так весенне на гранях искрится,
уже падает вниз 
с накренившейся облачной полки.
Я спешу сохранить
в хрупком сердце любимые лица
и хочу одного:
в миг последний — успеть восхититься
как красиво 
упали осколки…

 

*   *   *
прядёшь сестра сердешная пряди невестный саван из виссона будет прочен
храни заветное на вянущей груди что там деметры рай сосредоточен
а может гестия подкинув дров в очаг кровь насыщает кориандром пряным
а может гера на неженственных плечах коровью шкуру приживляет к ранам
а ты прядёшь и ждёшь вернётся он вотан ван гог неважно агамемнон
иван царевич агасфер наполеон ах одиссей ну что ж пусть будет всем нам
один который возвратится одиссей такой весь верный преданный такой весь
один достойный похвалы из своры всей что не о нём напрасно беспокоюсь
прядёшь сестра а может хватит прясть разок-то пнуть и хруснет в кроснах рама
и распрямится скрюченная пясть и в кои веки спину держишь прямо
и утро вдруг свободой опьянит и снова молодость танцуй в ладоши хлопнет
и над итакой орион в зенит и так терпение ткачихи пенелопнет
что вдруг узришь вокруг огромный мир узлов лишённый тех что в брачных узах
как жалок твой поверженный кумир нет правды милая в соломенных союзах
ему теперь паршиво дураку до смерти тыркаться по свету одиноко
уж ты поверь я знаю что реку урви ребро его возьми за зуб за око
я знаю способ коим бабы на руси да и в элладе пресекали боль-нудоту
ты нить судьбы принаклонившись откуси сплюнь да забудь в красильную субботу
ребро же в ямку-память закопай за огородами где заросли полыни
а в воскресенье в Божий храм ступай пусть Милосердный грех из плоти вынет 
ведь так и я убогая ждала ткала покров на смерть в окошко глядя
и каждый день через дыру стекла жизнь утекала в склянку чёрной ляди
что наткала за двадцать с лишком лет в слезах за месяц в клочья разорвала
лишь на полу остался светлый след там где лежали волны покрывала 
в его узоры двадцать лет вплелось рождения и смерть детей и муки
по нитям вен рудой перелилось через мои натруженные руки
и седина пробилась под платком но я не сдамся я стальной заточки
и снова по ночам стучу утком и тку судьбу рядочек за рядочком
не рвусь доказывать кому-то чья возьмёт и тратить время на пиары да раскрутки
суровых нитей сложен переплёт но прост рисунок крест да незабудки
я не играла в жмурки со свинцом ища стволом «десятку» перикарда
и обручальным кинула кольцом не в спину в прорву ближнего ломбарда
чтоб проездной и завтрак на столе чтоб по квитанциям ремонты да аптеки 
чтоб хоть на дыбе хоть на костыле но с вами люди Божьи человеки
пусть будет всё что суждено стерплю дождусь внучков и буду им пригодна
в тех растворюсь кого без лжи люблю сольцы пучком в большом котле народном
хочу со всеми пережить беду ведь ничего с Христом уже не страшно
доверьтесь мне и я не подведу на пашне в шахте на молитве в рукопашной
я не предам не покорюсь врагу не оробею что бы ни случилось
так много я пока ещё могу но только праздновать простите разучилась
хотя умела вот ещё вчера бойчей была да погорластей  поокруглей
так чтоб с салютами да с криками ура сегодня прошлые уже не греют угли
а если в дальний монастырь так взяли б хоть готова рада буду с потрохами
столь тяготит повапленная плоть тошнит душа обременённая грехами 
послушницей нет трудницей скорей чтоб истребить остатки непокорства
дурман обиды гордости пырей прочь прочь из сердца и из стихотворства 
вот где б воспрясть и воздухом иным дыша найти замену вентолину
 и прясть без устали раппортом уставным для стихарей да куколей тканину
а напоследок мне б такой воздух создать нетленный образ плащаницы 
чтоб в нём таился сокровенный дух разверзший стены запертой гробницы
да осеняя землю голубок парил бы над потиром легкокрылый
и вот туда б воткать последний вздох вплести своё последнее помилуй

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную