|
РОДИТЕЛЬСКИЙ ДЕНЬ
Стаканы с мадерой и чаем,
Веселие в нашем окне:
Победы пять лет отмечаем.
И столько же от роду – мне.
Поём про Войну и Россию,
«Катюшу» – всем песням венец.
Ведёт голос мамы красивый,
Басит, как умеет, отец.
Звучат немудрёные тосты.
И Козин грустит о былом.
Танцуют счастливые гости,
Как счастлив и я – под столом…
А диск патефона кружи́тся:
Сквозь годы пластинка поёт.
Всё ближе становятся лица,
Слышнее – забытый фокстрот.
Глаза зачерпнули тумана,
На снимок гляжу фронтовой:
Такая красавица – мама,
И батя – орёл молодой!
***
Леониду Гержидовичу, другу-поэту
Домик твой на опушке прибился.
Этим пихтам ты знаешь года.
Весь в сединах, но не износился:
По глазам-то видать – хоть куда!
Всё именье – твоя половина
И собака по прозвищу Барс.
Ни тебе мебелей, ни каминов…
Синь да тишь обнимают всех нас.
Чаю с таволгой, возле найдённой,
Пью. Губами ловлю каждый лист,
И твой стих – смоляной и ядрёный,
Точно спелый орех, запашист…
На Руси лепоту я повидывал,
И заморской не чужд красоте.
Но впервые теперь позавидовал –
Благоокой твоей простоте.
Малый домик, ничем не приметен.
Рядом – кедры, тайга и зверьё.
Как твой путь, Богом вверенный, светел!
Как несметно богатство твоё!
РЕЧИТАТИВ БАРДА
Перевал, передышка….Итожу я
И дары, и удары судьбы.
Зацепило меня, покорёжило,
Жизнь моя поднялась на дыбы!
До крови́ ободрался о заросли
Лжи и подлости. Но больней –
Биотоки бессмысленной зависти
От вчерашних вода-не-разлей...
Не износишь лица без стыда.
И отступник, и грешник – покаются.
Но, беда, что в груди разрастается
Торричеллиева пустота.
Настоящее – ненастоящее?
Горек вкус и утрат, и удач.
Сам я выбрал свой путь… Но обрящу ли,
Вновь пускаясь отчаянно вскачь?
Как в собачьих глазах – черно-белыми –
Дни бегут предо мною сейчас.
Ох, и времечко, что ты наделало,
Будто смерчем, по душам промчась!
НЕОПОЗНАННОЕ ЧУВСТВО
Т.Т.
Твой адрес помню – сколько минуло? –
Утинобродский первый вал…
Тот ведал звукопись старинную,
Кто имя улице давал.
Мне в том названье зрились Блоковы
«Испытанные остряки»,
Их дамы-утки в мокрых локонах,
Привал весёлый у реки.
Шутить без меры было модою,
И я резвился в меру сил.
А в языке русачки гордыя
Найти изъяны норовил…
Зачем незримо и безустово –
Неверующему Фоме –
Крест неопознанного чувства
Когда-то вверила ты мне?
И сединою убелённому,
Нести мне до последних дней
Нечаянно приобретённую
Тревогу на душе моей.
А ТЕБЕ БЫ СИЯТЬ КНЯГИНЕЮ!
Пианино октавой скалится,
Если с клавишей...пыль стирается.
Откликаюсь шуткой старинною:
Ты мелодию стёрла – дивную!
А давно ль бемоли с диезами
За перстами взлетали нежными?..
Позабыты твои Бетховены.
Зато дети наши ухожены.
Все пожухли пиесы Шуберта.
Зато – ах! – твоя сельдь «под шубою».
Почивает Шопен с этюдами,
Стали торты твои – ноктюрнами…
Успеваю на разных поприщах.
Ты ж – полжизни в духовку смотришься.
А глядишь в зеркала – княгинею:
Благородны твои все линии!
Но проста моя родословная,
А владею лишь Русским Словом я…
– Что хотела, моя хорошая?..
– Да какая еще картошка, блин?!
Будто нету другой заботы мне.
Не мешай! Уйди! Я – работаю!..
О, сумей всё вернуть в начало я,
То бы дённо и нощно вкалывал,
Поступаясь всеми талантами,
Чтоб осы́пать тебя брильянтами!
Но не дал и частицу сотую:
Нет, не сто́ю тебя на йоту я!
Ты ведь – гордая, ты – красивая,
Вся – из времени клавесинного…
***
Вослед Алле Зибольд
На тихой площади когда-то
Без мам играла детвора.
Порой – гитарами – ребята
Бренчали в сквере до утра.
А в доме рядом, голосиста,
Ну, прямо чистый соловей,
Жила – на пенсии – актриса.
И тем обязаны мы ей,
Что каждый тёплый вечер лета,
Как зажигала свет луна,
Шло представленье оперетты…
Бесплатно – из её окна.
В полон не всех, конечно, брал он –
Её пронзительный вокал:
Кричали снизу «бис!» и «браво!»,
А кто-то – пальцем у виска…
Другие ныне чтут харизмы,
И ритмы новые в ходу.
Смешно – увидеть в том беду,
Впадать нелепо в укоризны.
Но только мне наивно мнится
Такой сюжет не в первый раз:
Однажды голос той певицы
кого-то от несчастья спас,
От лиха, Бог не приведи.
Ведь музыка – святая сила:
Немыслимо – услышать Сильву
И…на злодейство вслед пойти.
Не запоёт актриса больше:
В небытие ушла давно.
Но почему-то нет-да брошу
Свой взгляд в знакомое окно.
|
БРАТУ МЕНЬШЕМУ
Судьбою неисповедимой
В подарок ли, в испыток дан –
Ты мне, добрейший злыдень Тима,
И благородный хулиган!
Породе графской знаешь цену
И гордо держишь «статус-хво».
Хозяев ты считаешь, верно,
Прислугой графства своего.
На этаже – на пятом! – чуешь
Меня, мой брат, индиго-зверь,
Счастливым лаем салютуешь,
Едва в подъезд открою дверь.
А если, нервами стреножен,
Зайду домой, горяч зело,
С моей – кирпич просящей – рожи
Ты мигом слизываешь зло.
Ты любишь так непостижимо,
В тебе такой любви запас,
Какой – до дней последних жизни –
Дай Боже каждому из нас!
НАПОСЛЕДОК
Бают, время летит, просто жуть!
Вот и в осень короткую эту
Снится, мчусь я со скоростью света:
Чаю время само обмануть!
Оглянусь… Как наивно порой
Добивался с неистовой силой,
Чтобы ближние так же любили
Всё, что сам полюбил, как шальной!
Век блуждать отрядил меня Бог
Меж мирскою и Млечной стезёю.
Жизнь светила и… била грозою!
Только выбрать я так и не смог…
От креста, от судьбы не уйти.
Опоздать невозможно с началом:
Над строкою я бился ночами
Ради той, что Одна на пути.
Вышло, прибыл к сединам своим –
Полунищим российским поэтом.
И тому есть простая примета:
Не деньгами…словами томим.
Ну, а что ты такой за пиит –
Сотня лет и…ответ будет точен:
Вдаль прорвется единая строчка
Или напрочь ты будешь забыт?
Нет, не можно безумца унять
В мыслелёте его сумасшедшем:
Вот бы новую силу обретши,
Повернуть время зимнее – вспять!
Годы щиплют всё чаще глаза.
Что скрывать? – Как и каждому старче,
Жаль, конечно, себя. Только жальче –
Своего отошедшего пса…
ВОСПОМИНАНИЕ
Вот я навзничь лежу, распилен –
Вдоль – на две равные части:
На украинску – першую половину,
И вторую... – москальску.
Жизнь обещана першой части,
Скоро бросят в огонь другую...
Тёмным небом к земле я придавлен!
Господи, спаси и помилуй!
Странно, я почти не чувствую боли.
Но слышу…голоса моих половинок.
Первая – с отцом размовляет тихо:
Не журись, батько, коль не приду к тебе на могилу.
Ведь не знаю, ходить смогу ли?
Отзывается он: "Не беда это, сынку, –
Твоей думки о батьке мне хватит"...
А другая – слёзно – обращается к маме:
Мамочка, мне очень плохо и страшно!
И отвечает она, как в детстве:
"Нужно просто лечь на животик,
И к утру всё пройдет, сыночек!"
Но как же, мама, я по-другому лягу?
Мне же нечем совсем оттолкнуться…
И слышу снова первую половину:
Тато, я помню, как ты научил меня плавать,
А сам почему-то, большой и сильный,
С морем так и не подружился…
А вторая – просто держит мамину руку,
Омывая ее слезами.
И Бог сотворил чудо:
Мои половины живы! –
Першая… И другая тоже
Уцелела в пламени адском!
И, восстав, живут половины
Годы долгие – поодиночке,
Свиток жгучих обид лелея,
Но сойтись всё никак не могут….
ЗУБОВСКИЙ БУЛЬВАР
(фрагменты поэмы)
Памяти Евгения Покатаева
Пятнадцать мне… И первый раз в столице.
Ты – много старше, надо мной опека,
мой незнакомый брат, матрос недавний,
что отморячил аж четыре года!
По нраву всё мне: послефестивальный
какой-то пряный запах, стольный говор,
и ледяной батончик в шоколаде…
Ты, меломан, водил меня по джазам –
по «вражеским», внушив провинциалу,
что Ойстрах послабей Луи Армстронга.
Тащился от горячей «Бона-сэры»,
А «Чучу» ты любил напеть на русском:
«Моя чува́! О задери повыше ногу!»
Другие строчки там не столь изящны...
И надо же: с тобою в коммуналке,
где я теперь наездами кайфую,
соседом – из ТВ – красавец-диктор!
Он заходил и чем-то угощался.
Затем курил, смотрел себя по «теле»
и спрашивал меня, как утверждая:
«А, черт возьми, старик, мастеровито!?»
В его таланте я не усомнился.
«За это» контрамарки на Таганку –
вручал он от щедрот своих – артиста!
А как мы все втроем соорудили
из косточек сливовых ожерелье
шикарной и неотразимой Люсе –
той, что была на всю страну вестима, –
любви очередной Жуана-Толи!
Я чокался смущённо с теледивой,
и мне её улыбка отломилась…
В друзьях твоих немало звёзд ходило:
спортсмены, златы перья и актеры.
Могла ведь обаять кого угодно –
незримо – твоя «тьюб коммуникэйшн»,
и это – много раньше Бананана.
Не зря с твоим «Вход всюду – Мосэнерго»
мы брали все дворцы и стадионы!..
А раз один «застуженный» из МХАТа
прочёл нам спьяну т в о е г о Поэта,
стихи переиначив непристойно.
Ты вдруг схватился с ним чуть не до драки:
«Юродствуй! Но Есенина не трогай!»…
Как прежде, через Зубовку рвану я
в колодец-двор, где время заблудилось,
где всё звучит картонная пластинка
на той – «ветхозаветной» – радиоле,
где, Женька, нет тебя, ушёл и Толя.
Но вечный Луи Прима вновь лабает:
«Бона сэра, синьорина! Пап-туб-да-а! |