Юрий Михайлович Лощиц

Юрий Михайлович Лощиц — русский поэт, прозаик, публицист, литературовед.
Родился 21 декабря 1938 г. в селе Валегоцулове (ныне Долинское) Одесской области в семье кадрового военного, позднее — известного советского военного журналиста, генерал-майора Михаила Фёдоровича Лощица. Детство Юрия Михайловича прошло на Украине. В 1945 г. семья переехала в Новосибирск (там была дислоцирована воинская часть отца), затем — в Москву.
В 1962 г. окончил филологический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова. На протяжении многих лет работал корреспондентом, литсотрудником, редактором в различных литературных журналах и издательствах.
Лощиц является одним из видных современных историков и биографов. Первая крупная научно-художественная биография, «Григорий Сковорода», вышла в свет в 1972 г. в серии «ЖЗЛ». Позднее в этой же серии вышли книги «Гончаров» (вызвала большую полемику в литературных кругах, так как в ней впервые за историю советского литературоведения был изложен анализ творчества писателя с позиций, отличавшихся от официально принятого добролюбовского взгляда) и «Дмитрий Донской» (выдержала более 10 изданий общим тиражом в несколько миллионов экземпляров и признана одним из лучших исследований об эпохе). Последние несколько лет Лощиц работает над биографией святых Кирилла и Мефодия. Кроме того, его перу принадлежит ряд статей по историографии, в том числе один из первых критических разборов «Новой хронологии» академика Фоменко.
Автор публицистических книг «Земля-именинница» (1979), «Слушание земли» (1988), сборников стихов «Столица полей» (1990), «Больше, чем всё» (2002), «Величие забытых» (2007). Также известен как исследователь славянской культуры и переводчик с сербского. В России были опубликованы переведенные им «Эпические песни Косовского цикла», лирика Десанки Максимович, Зорана Костича, Джуро Якшича.
Русско-сербской теме посвящена и художественная дилогия, состоящая из романов «Унион» (1992) и «Полумир» (1996). В повествовании причудливо переплетаются современность и история, судьба главного героя с судьбами исторических деятелей. Но если в «Унионе» первенствует идея объединительная, то «Полумир» фиксирует состояние хаоса и распада, нарастающего в мире.
Автобиографическая повесть «Послевоенное кино» (2000) стала неким итогом размышлений Юрия Лощица над истоками народного характера, смыслом современной истории России. В ней запечатлены воспоминания автора о своем детстве, картины послевоенной Сибири, Украины, Москвы.
Другие произведения писателя — повесть «Пасха красная», документальный очерк «Свидетельствую», ряд рассказов, литературных миниатюр и публицистических очерков. Лощиц регулярно публикуется в журналах «Новая книга России», «Наш современник», «Роман-журнал XXI век» и других изданиях.
Известный общественный деятель консервативного направления. Участвовал в защите Белого дома в октябре 1993 года, с журналистскими командировками ездил в Афганистан в 80-е годы и в Сербию во время югославского конфликта 90-х. С начала 2000-х годов — секретарь правления Союза писателей России.
* * *
Все самолёты покинули поле
И полетели.
Травы прощальные шепчутся в поле
Еле-еле.

Все самолёты покинули лето
в самый полдень,
будто бы кто о движении этом
им напомнил.

И почему они сразу так снялись,
мигом взмыли,
будто в жару им видения снились
злые-злые?

Будто за облаком, облаком крайним
кто-то машет,
будто приснилось, что вечер их красным
мажет, мажет?

Как бы-то ни было в небе, а в полдень
тихо, разом
все самолёты покинули поле
с полным грузом.
1962

* * *
У окна, у старой хатки
я стою, пою колядки.
И хозяйка в дом вёдет.
Чёрствый хлеб и тёмный мед.

И с любовью непонятной
всё глядит из мглы невнятной,
как я, шапку сняв свою,
соты сладкие жую...

Огород как погреб вырыт.
Это бил из пушки ирод.
Ну а дом остался цел.
Шёл я, торбу прижимая,
заглянул в окно — живая!
И колядку ей запел.
1967

ЖУРАВЛЬ
Испить бы в зной
колодезной
воды,
да заросли следы
туда, где сруб внимательно глядел
в лицо моё
и где журавль пел.
Тяжёлое и праздное житьё,
глухонемая старая вода,
уж к телу тёмному её
не полетит, смеясь, ведро,
и никогда
не прозвучит таинственное слово.
Лишь птица бестолково
скрипит все ночи напролет —
отпугивает и зовёт.
1970

* * *
Пока нас бомбой атомной пугали,
война прокралась,
вошла, откуда мы её не ждали,
с толпой смешалась.

Смеётся вместе с нами и вздыхает,
а за обедом
из общей чашки тот же суп хлебает
с казённым хлебом.

Но вот её труды: поля – в бурьяне,
умы – в разброде.
Печалится, что снова россияне
хмельные вроде.

И вот её дела: земля нищает,
взбухают грады.
Похлёбкой чечевичной угощает,
и той мы рады.

А если кто и с жалобой: «Мамаша,
не больно жирно...» –
она химерой атомной помашет,
и
      в мире — смирно.
1980

* * *
Эгей, народ,
ты где, куда ты сгинул?
Дверь избяную позабыл замкнуть?
Какой ещё, скажи, железный стимул
тебя погнал с утра в неясный путь?
Что там маячит?
Серые плотины?
Дрожащий рельс над вечной мерзлотой?
Сверхурожай жевательной резины?
Девятый вал пшеницы золотой?
Ты где?
Иные выручаешь страны,
свою опять не ставя ни во грош?
Иль пялишься в домашние экраны
и в них себя никак не узнаёшь?
Собрать тебя – да нету колокольни.
Да и расслышишь ли набатный гуд,
когда секретные грохочут штольни,
футбольных игрищ кратеры ревут?
Эгей, народ,
пусть заблужусь и сгину,
но я тебя впервой не узнаю.
Прости отчаянье худому сыну,
но ты, как я, похоже, на краю.
Я знал тебя в обмотках Сталинграда,
в лаптях Толстого, в латах Ермака.
Какая же бетонная преграда
теснит твою судьбу, народ-река?
Иль, правда, мы душою обмелели,
не в силах вынесть вековой тоски,
и вот скользим без воли, на пределе,
чтобы в иные влиться языки?
Неужто дымом обернулась слава
Берлина, Дона и Бородина?
Иль вправду проржавела ты, держава?
Или народная прихлынет лава,
огнём страдания закалена?
Но слышу:
«Перестань гадать!
Так – было.
Так было, было, было – тыщу раз!
Но нам судьба ещё не разрешила
последний распечатать русский сказ».
1986

* * *
О чем шумите вы, народные витии?
Как прежде, о погибели России?
О красной нашей бешеной чуме?
Или о старой нищенской суме?
На пьяни пьянь у нас, на воре вор,          
                                не так ли?
Все родники славянские иссякли,
песчаная ползёт на нас орда?
Истощены повсюду реки, нивы,
суды неправы, планы наши кривы,
и ждёт нас неминучая беда?
Да, господа, вы стопроцентно правы
и, копошась в загривке у державы,
кусаете и жалите впопад.
Но радуется, кто последний рад,
а вам последними невкусно быти.
Кого ж кусать тогда, чью кровку пити?
Змея подавится своей пятой.
А мы? Нам рано петь заупокой.
О Феникс северный, тебе ль впервой
вставать из праха? Новых крыл размаха
никто на свете смерить не горазд.
Со стоном разодрав воздушный пласт,
почуешь светоносные струи.
И подтвердят угрюмые витии,
закрыв скрижали ветхие свои:
жизнь невообразима без России –
без покоряющей её любви.
1987

* * *
Вселенная ночной Москвы сияла
недолго под срезающим крылом.
Потом сверкнули спутников кварталы.
Ушли деревни робкие.
Потом
         большие города являлись смутно –
как бы кометы распыляли хвост.
Включался полустанок на минутку
или военный сиротливый пост.
Потом
         космической глухой берлогой
Сибирь разверзлась за моим стеклом,
и я, объятый мраком и тревогой,
воззрился в непроглядный окоём.
Что там?
Затяжка тайной самокрутки?
В болотах факел?
Зябнущая ГЭС?
Моторы выли в черном промежутке,
где сплоховал запышливый прогресс.
Какие прорвы будущих народов
заселят эту вековую стынь?
Или, как воды из плотинных сводов,
рванут на запад из лесных пустынь?
Во мгле гремят, не замерзая, реки
цивилизации электробритв,
но забывают быстро человеки
ристалища своих с природой битв.
Не на последнее ль своё веселье
Зовёт Москва безлюдные поля,
рядя в бесчисленные ожерелья
насупленную изморозь Кремля?
1987

* * *
На краю славянской ойкумены
град Будишин спать мне не велел.
Там живут славянские нацмены –
сорбский, он же лужицкий удел.

Лодочкой в германском океане
сорбы сквозь туман веков скользят.
И в своей столице лужичане
больше по-немецки говорят.

Но пойди пешком в деревню-веску
и послушай говорок крестьян.
В нем ты не уловишь лоску-блеску,
только вдруг тот вековой туман

покачнется, отползет с порога…
Солнце – «слунцо» – губы пропоют,
небо – «ньебо» и дорога – «дрога»,
и народ – все тот же самый «люд».

И земля у сорбов – та же «зе́мья»,
слово – то же «слово», как у всех.
И любая весь молчит, приемля
ветер вёсен и метельный снег.

Тут слова живут как рожь, как травы
и как птичьи свадьбы февраля.
И село стоит венцом державы,
осеняя круглые поля.

«Будь весёлой, Ганка, будь весёлой», –
песенку над Спревою несёт
и над предпоследней сельской школой,
и над заметью безмерных вод.

В мировых туманах океанских
сей родной предел бесстрашно мал,
оттого на западе славянства
град Будишин спать мне не давал.
1987

* * *
Игумены застав, угрюмые старлеи,
из танковых пещер швыряющие гром,
прощаясь впопыхах у огненной траншеи,
я об одном прошу, молю вас об одном.

Вы, штурманы пурги, что над песками взмыла,
вы, шофера лихих пехотных колымаг,
и вы, искатели тротилового мыла,
прошу вас, выверяйте каждый шаг.

Не смейте погибать! Вы нам нужны живые.
Родные вы мои, не смейте погибать!
В тоскующих полях заждавшейся России
вам уготована иная рать.
1988

ДЕВА-ОБИДА
Дева-Обида с Востока восстала.
Людно живётся, а радости мало.
Воля обманна, просторы скучны.
Нет ей свободы и вечной весны.

Встала от Балтики Дева-Обида.
Скудная доля, худая планида.
Тесен, как ворот, державный завет.
Хочет на волю – на весь белый свет.

Дева-Обида от севера вышла.
Невмоготу государево дышло.
Малые дети спознали беду
в том нефтяном да алмазном аду.

Девы-Обиды горячего юга
ярые взоры вперяют друг в друга
и за губительный этот разлад
ту же державную руку бранят.

Встала от Запада Дева-Обида.
На москаля не глядела б – сусида!
Карие очи морозит ей гнев.
Шепчет в пылу самостийный напев.

Тут и транзитная Дева с вокзала –
«Люди, обида! Обида!» – вскричала.
Жить ей обрыдло в голодном краю,
гордость безмерную теша свою.

Что же безмолвствуешь, Дева-Москова?
Знать, поделом тебе гневное слово.
Знать, согласилась: во всём неправа.
И от стыдобы в жару голова.

Посредь туманного русского поля
Ходит согбенная Дева-Недоля:
«Что вы, сестрицы, о чём ваша речь?
Может, в могилу мне заживо лечь?

Я ли добро на пиру хоронила?
Я, что ли, кровь за своих не пролила?
Вам ли неведом начаток обид?
Девка-блудница в хоромах сидит.

Чрево златое, гадючьи повадки.
Пена висит на губах святотатки.
По столу бьёт чешуистым хвостом,
тешит свой срам пятипалым перстом.

Девы, беда, борониться нет силы.
Ох, и не в пору вы злы да спесивы.
Мне – сокрушенье, и вам – не житьё.
Скоро припомните слово моё.

Как наварю заповедной пшеницы,
как зачерпну серебра из криницы,
как запою на прощальном пиру, –
в дверь не царапайтесь, не отопру.

Кышьте, нахлебницы! Вольному – ветер!
Гордому – выбор на юг и на север,
дерзким – восток, быстроногим – закат.
В соль обратится, – кто глянет назад.

Слава – проворным, осанна – сметливым,
шустрым – успех и утеха – блудливым...
Горе – задумавшим вспять повернуть.
Поздно! Нехоженый путь.
1992

* * *
Хорошо заблудиться в славянах!
В тёмных елях Градчан заплутать.
В пражской мгле и в белградских туманах
хорошо возле вывесок пьяных
одиночество сердцем глотать.

Хорошо вдоль по Польше промчаться,
счёт ведя хуторам и полям,
и надгробьям поваленным, братцы,
вашим, суздальцы и сталинградцы.
Хорошо пережить этот срам.

Хорошо оторваться на Шипке
от жужжащей всесветной турни
и расплакаться…
Что ж, по ошибке
тут Ивашки, Николки, Архипки
Богу отдали душу в те дни?

Всё! Наездилась Русь, нагостилась
по чужим по дворам проходным.
На копеечку прибарахлилась.
Раздала небогатую милость
и всю славу спустила как дым.
1992

ВУКОВАР
Сюда мы уже опоздали.
На поезд просрочен билет.
И на вуковарском вокзале
не встретит нас ласковый свет.

Под этим пустым небосводом
отвешивать поздно поклон.
Хозяйка с водою и мёдом
не выйдет на мертвый перрон.

Латинские буквы шрапнели
твердят на фронтонах хибар,
что мы к кутежам не успели
в кафанах твоих, Вуковар.

И девушек всех проморгали
в провалах оконных глазниц.
И пересчитать опоздали
осколки твоих черепиц.

Позорно побрезгали властью
прикрикнуть на родственный спор.
И всё! – опоздали к причастью
в распятый Никольский собор.

Да, мы навсегда опоздали
спасти этих сербских ребят,
замученных в школьном подвале,
что в чёрных мешочках лежат.

Прости, Вуковар, мы оглохли
от воплей в родимом краю.
Мы сами – ходячие вопли
и смотримся в гибель свою.

И в этой немереной яме,
со дна, где не видно ни зги,
сухими от пыли глазами
ты смотришь на наши шаги.
1993

СКВОЗЬ СТРОЙ
Сквозь строй торговцев Курского вокзала,
по коридору спекулянтов нищих,
вдоль чая, жвачки, водки, сыра, сала
и вдоль иной недостающей пищи,
сквозь неумытый строй подпивших тёток,
сквозь стыд и срам людской прокисшей свалки,
где совесть хлещет нас больнее плёток,
а взгляды в спину тяжелы, как палки,
сквозь этот строй, похожий на расплату
за ложь глашатаев земного рая,
сквозь этот ор и гомон, близкий к мату,
сквозь эту прорву без конца и края,
сквозь музыкальных будок перепалку,
сквозь этот чад и смрад шашлычный синий,
сквозь строй лежащей на полу вповалку
бездомной оцыганенной России,
сквозь строй мальчишек, продающих пиво,
порногазетки и окурки «Кента»,
я бы провёл, хоть это неучтиво,
я бы провёл за ручку президента.
1994

ПОСАД
Кто-то взял за плечо и шепнул: «Погляди...»
Я очнулся в сиянье. Она!
И, как солнце в окне, всколыхнулись в груди
радость, нежность и стыд, и вина.
Миг – и я бы проспал. Кто-то взял за плечо
и шепнул: «Погляди...» И исчез.
Здравствуй, радость моя и вина! А ещё
говорят: «Не бывает чудес».
Над долиной зелёной на древнем холме
пышет солнце и звёзды горят.
А какие-то серые всё ещё мне
«Не бывает чудес» говорят.
Я заснул, убаюканный вешним теплом,
что заполнило стылый вагон.
И спросонья теперь не пойму, что почём:
два светила горят – с двух сторон.
Александровский поезд покинул Посад,
но не взял ещё скорость сполна,
чтоб, сиянье узрев куполов и палат,
хлынул к окнам народ, как волна.
В слове Радонеж радость и нежность живут.
Ты, обстроивший эти места,
завещал нам на равных смиренье и труд
и весёлую клятву щита.
И в сердца нам вдохнул прожигающий стыд
и вину – за обманность дорог.
Наказал нам прощенье старинных обид
и отвагу – в последний сей срок.
Да святится твой дом – твой небесный Посад,
вековая столица полей!
Ты берёшь за плечо. Звёзды в полдень горят.
Как волну, ты поднимешь людей.
1994

АНКЕТНЫЕ ДАННЫЕ
Старушка с именем детским Деса
в кокетливой шляпке времён короля,
древнесербская поэтесса
Десанка Максимович – это я.

Шум обо мне
во всю ширь Шумадийского леса-
от Вальева до Москвы.
Но он уже сник.
Не помню, сколько написано книг.
И хорошо, что не помните вы.

Пудра – липкая штучка
из душистой пыли.
Но её не хватает для ущелий морщин.
Имя моё на щеках носили
из Охрида в малый Книн.
Но в святой Хиландар не пустили,
и я его пела по картинкам мужчин.

Однажды
я умоляла царя Душана
помиловать стригунков.
Он оказался суров:
«Это что за кобылка посредь боевого стана
топает без подков?»

Однажды
поведала кровавую сказку
про детей,
что не вернулись из школы.
Не устыдили мои глаголы.
И я остываю под свистопляску
облавы на поэта
Радована.
Вот вам анкета-
жизни моей сокращённая рана.
1998

* * *
Нам ума не прибавили годы –
ни война, ни тюрьма.
И народцев шныряющих шкоды
не внушили народу ума.

Мы такие ж, как были, раззявы.
Часик правды всё клянчим у СМИ.
Возглашения наши корявы –
не грозою гремим, а костьми.

Мы в затылке ещё не чесали.
Мы отлавливать ум опоздали.
И ещё из ночного белья
не зевнул вождь народа Илья.

Не умом одолеем – обидой.
Прыснет ярость из каждой щели.
Затрещат во все стороны гниды
до последних укровищ земли.
1999

ГИПЕРБОРЕЯ
            Драгошу Калаичу
Твердят: «Всё спишь, Гиперборея?»
Смеются: «Счастье проспала».
А ты, от стужи пламенея,
уж раскалилась добела.

«Да пусть и спит, – решают где-то,
ухмылкой губы искривя.
– А то как хлынут на полсвета
из-под снегов её кровя».
1999

ВСЁ!
Ночь — беглая тень.
Деревья - большая трава.
Хоть руки к небу воздень,
а речи –
всего лишь слова.

Всё меньше себя всегда.
Всё сжаться, свернуться спешит.
Иногда только примет вид
потопа
речная вода.

Всё! Пора и тебе,
жадный до почестей век.
Пора затеряться в гурьбе
мелькающих веток-вех.

Ты оплошал в борьбе
за должность превыше всех.
1999

ПРОЩАНИЕ С СЕРБИЕЙ
На прекрасном на Косовом поле
Лазарь-князю голову отъяли
и, ликуя, понесли к Стамбулу.
На ливаде возле Радованья
Караджоржа обезглавил Милош,
чтоб султана черепом поздравить.
Там, где Сава к Дунаю выходит,
генералу Драголюбу череп
просверлили титовскою пулей.
То-то взвеселилась вся Европа.
А в Боснии под горой Яхриной
баба-сука предала поэта –
Радована головы лишили.
Как лишили – счастливо зажили.
А в Белграде главу Слободана
янычары клыками отгрызли,
в Вашингтон скорёхонько на блюде
старой жабе выслали в подарок.
2000

* * *
Погляжу на карту – затоскую:
Не был... не был....
Стыдно и глядеть.
А мечтал ведь в сторону любую
хоть на третьей полке долететь.

На любой на станции убогой
хоть денёк желалось мне пожить.
Так хотел своею путь-дорогой
землю отчую перекрестить.

Как умру-то без Владивостока?
Без Архангельска как доживу?
Без того колёсного хард-рока,
что будил в плацкартах поутру.

И без той сестрицы-проводнички,
что, журя невежливый народ,
от шумящей на углях водички
чай нам в подстаканниках несёт.

Я на шпалы выйду посредь ночи:
– Машинист, тоска!
                  Притормози!
Дай мне напоследок что есть мочи
прокатить во все края Руси!

Прогрохочем вдоль по новой, старой,
по советской,
         царской,
                  золотой,
что звалась возлюбленной державой
и держала зло в узде стальной.

По распятой, погружённой в темень...
Куда хочешь – в Пензу, Брест, Казань,
в Керчь, во Львов
         и на деревню Таллин,
в Томск и Омск,
в Тюмень,
в Тмуторокань...

Эй, ямщик, сияют наши спицы!
Мы гуляем,
мы пространство рвём!
Мы порушим бисовы границы,
в щепки все таможни разнесём!

Ну, а напоследок, слышишь, старый,
дай мне в Тихом омочить тоску
и оставить синему песку,
первой зорьке
         поклон
                  запоздалый.
2000

МАРТ
Март – это путь.
Это наст.
Это хруст.
Это сено
цепляющий куст.
Это березовый дым
набекрень.
Это Великий пост.
Это высокий день.
Это клёст.
Это сохнущий холст.
Это шорохи заспанных крон.
Это зевающий сон.
Это звон
очнувшихся звёзд.
Март – это лёд и лом.
Жар и синь.
А в тени – стынь.
А ещё это мост.
Это вьюги
сияющий хвост.
Синичкино тинь-тинь.
Это навоз и пар.
Пригорков первый загар.
Кислый угар.
Скрип школьных парт.
Закраска
контурных карт.
Март,
все это март.
Самый пронзительный свет.
Синий след
лосиных копыт.
Марева бред.
Март – болтовня вод.
Вздохи осин.
Дрожь плотин.
Лыжи впрокат.

     Ты –
марш-бросок,
март.
Поиски банд.
Кровь.
Бинт.
Б-блин!
Мат.
Комбат,
батяня, комбат…
Ты останешься
посвистом пуль,
визгом мин,
грохотом гор,
клёкотом рек,
паром от спин.
Взвод… рота… полк.
В бригаду калек,
сынок!
Без рук, без ног.
Но зато можешь:
пить,
есть,
на девок глазеть,
в метро лазаря петь,
луну головой
бодать.
Жить, сынок, жить!
Грудь.
Крест.
Сплав.
Медь.
Цинк.
Гроб.
Плач.
Залп.
Гром.
Гимн.
Ком.
Март –
жизнь напотом.
Месяц-агнец,
месяц-юнец.
Бессмертных венец.

     Но –
дальше пойдём.
Еще не конец.
Потому что март –
это путь.
Март – это мост.
Март – годовая ось.
В стену вечности –
первый времени гвоздь.
В марте
всё зачалось,
что зачалось.
Всё,
что замыслилось,
воплотилось.
что обещалось,
сбылось.
Забродило
и разбрелось:
что вкривь,
что вкось,
что вместе,
что врозь,
наобум,
невпопад,
наугад,
на авось…
Март –
это смерть?
Погост?
Не сметь!
Не сметь!
Дальше пойдём.
Это до солнца подъём.
Это разброс семян.
Завивание гнёзд.
Заживление ран.
Роды рек.
Томление вен.
Март – это гон.
Это гусиный клин –
клинопись новых небес.
Караваны
горних калик,
материков переклик.
Безобманный
птичий базар.
Толкучка ритмов
и рифм.
Март –
это Фет, Мей,
Майков, Орф и Орфей,
Мицкевич,
летящий в Крым.
Март –
это белый крин.
Клекочущий вран.
Это вой и стон.
Ненасытный глад.
Чадородия сладкий труд.
Это зуд.
Это зов
на свободу из зон,
где разрешён только ямб.

     Март –
это гневный ор:
так до каких же пор
куда ни глянь – вор!
куда ни плюнь – вор!
кого ни тронь – вор!
вор – вор – вор
вор-вырви-глаз
вор-зуб-за-зуб
вор-воробей-змий
долларовый запор
долларовый понос
долларовый чулок
долларовый капкан
долларовый аборт
долларовый режим
долларовый кучум
долларовый чуба
долларовый гайда
долларовый бурбу
долларовый собча
долларовый шахра
долларовый немцо
долларовый бере
долларовый доре
долларовый гуси
долларовый кисе
долларовый абра
долларовый явли
долларовый гондон
долларовый блевок
долларовый жване
долларовый жири –
дьявол вас всех
пожри!

     Чем ещё март пригож?
Распродажей идей, тел,
белоснежных кож,
Русь,
твоих дочерей,
их кос,
шей,
их скул,
щёк,
ноготков-лепестков,
подснежниковых грудей.
Распродажей знамён,
гвардейских лент,
алмазных труб,
геройских звёзд,
чудотворных икон,
златых эполет,
берлинских стен,
победных ракет,
святых границ,
материнских слёз,
горниц, палат,
бездонных глазниц
безымянных солдат.

     И все же не выдай,
март –
чистильщик хмар.
Месяц
метущей метлы,
дуй же
во все углы!
Сосен гудут стволы -
мах кронами, мах.
Сор,
мышиную пыль,
плесень, труху, гниль,
свалочную зловонь –
вон! вон! вон!
Эй,
размахнись, март,
лукавому в дых,
в пах
вмажь,
вмажь,
вмажь!
Врежь
этой мрази в глаз.
На пол положь
ложь.
Ткни ледяной
кастет
в рты похотливых газет.
Выгреби срам,
стыд,
Вымети глум, блуд!
Выжги клеймо
спид
на тех, что тылом дают.
Эй, хобот,
сосущий кровь
русскую,
вурдалак,
кол тебе в бок,
хряк!
Сгинь! сгинь! сгинь!

     В небе –
чистая синь.
Пишет
гусиный клин
клинопись
новых дней.
Март,
во весь свет повей!
Вспомним:
март – это путь.
Значит, пора.
Это – не смерть,
не погост.
Март – это мост.
Подъём до утра.
Позвонков перезвон,
клапанов перезвяк.
Упругий шаг.
Добрая тяжесть фляг.
Кургана древнего
склон.
Марш-бросок
на броне.
Маршал
на белом коне.
Март, стой начеку!
Щёлкни,
крепкий рожок.
Ты дал наораться врагу,
месяц – засадный полк.
Восток,
погляди,
в огне.
Ну,
во весь мах повей!
Лопата уже
на гумне.
Секира уже
у корней.
2000

КЛАСС
         Спице, загнаные,
         Ат сонца скрытые,
         Спице, бяздольные,
         Горам забитые!
                  Янка Купала. Над магилами

I
На распутье
постыдных дней
я одно как завет открыл:
нет родней
оскорблённых людей,
нет святей
безымянных могил.

Я с тобой,
обесчещенный класс
шоферюг, шахтеряк,
живьем заваленный класс
народных затоптанных мяс –
токарно-слесарных трудяг,
лесоповальных рубак,
просоленных рыбарей,
зачуханных сторожих,
охаянных тракторюг,
молотобойцев, косцов,
плотников тюк-да-тюк,
пастухов-похмелюг,
училок – голодных пчёл…
Кого ещё не учёл?
Вас,
сеятели племён,
музы молочных рек,
кормилицы рас –
до рёбер обглоданный класс.
Вас,
каменщики пирамид,
счастий чужих кузнецы,
простаки, простецы,
простофили,
что забвения чашу
сполна испили.
Вас,
жебраки,
голытьба,
сиромахи-
земная короста,
неприкасаемых каста.
Вас,
лапти и лоскуты,
беззубые рты,
тебя, океан бедноты,
бесталанных прибой,
я в тебе,
я с тобой.
Вас,
жеватели крох,
сборщики пьяных посуд,
я с вами
на Страшный Суд
приду,
стеклотарой звеня,
уродливая родня,
труждающихся собор,
обремёненных хор.
Потому что
в пустыне дней
я одно как завет затвердил:
нет родней
оскорблённых людей,
нет святей
безымянных могил.

II
Тебе патоку
лили в уши:
гегемон…
гегемон…
самый сознательный…
передовой…
самый лучший…..
всех времён…
Запекли тебя в лести,
как в тесте:
авангард…
диктатура…
А маршировал на месте:
аккорд…
подряд…
шабашка…
халтура.

Обслюнявили
тебе губы,
вознесли на скрижали.
Но уже в переплавке
трубы,
что славу тебе
провизжали.
Пробормочешь:
«А как же кубы
чугуна, железа и стали?»
Как отработанный кокс
свален ты под откос
с обманных путей,
хитрых трасс,
пятернёю лучей
завороженный класс.
Ты продрог
на обочинах мёртвых дорог,
увяз
в звуках сирены
по имени Маркс.
За спиною –
скрежет и лязг,
демонстраций,
оваций схлёст,
соль
ветром слизанных слёз,
книга мазутных клякс.
Пробормочешь:
«А космос?..
а целина?..
атомоходы?..
а златые горы зерна?..
а плотинные своды?..
а песни долин и гор
про света
одну шестую?..»
А всё это вынес вор
через Кремля проходную.

III
Эгей,
трудовая орда,
унываешь почто?
Все,
ушедшие в Никуда,
в Никогда и в Ничто, –
атакованный ложью класс,
да поднимемся враз
из гробов,
из окопов и ям,
из завалов и нор
на последний свой приговор.
На хребты
взвалим мешки.
Все грехи свои и грешки
каясь, хрипя,
к Тебе,
в овчих яслях Дитя,
к Тебе,
прокажённых Друг,
алчущих Хлеб,
Путь хромых,
Звон глухих,
Смысл тупых,
Свет слепых,
расслабленных Врач,
блудниц, мытарей Брат,
труждающихся Альфа,
обремененных Омега,
Мы не просим
почестей райских,
но,
овец бесталанных Пастырь,
покарай, наконец,
покарай
тех,
кто сирых всегда обирал
от начала Божьего света.
Исполни же срок обета.
Не откладывай боле Суда!
Лукавнующих порази!
К Тебе вопят города
и сёла Твоей Руси!
Ответь же:
«Родные, Я с вами».
…К Тебе из последних сил
взывает,
давясь слезами,
трава безымянных могил.
2000

ПРИМЕТЫ ЛЮБВИ
I
Шмель бормочет
в земной берложке.
Ишь ты, проснулся!
«И я тя люблю», –
бормочу шмелю.
А в березовых ушках сер`жки
как я люблю!
А сосновых мутовок
нежно-пушистый подрост?
А трясогузки маятник-хвост?
А цветение синей картошки?
А вечерами
из дальних полей
тетеревиный захлёб?
А майский жук,
спросонья целящий в лоб?
А сеть,
что провисла от щук?
Напоследок
пасть раззевает голавль:
«Ай лав…»
И я шепчу «Ай лав ю»
голавлю.
Невыметанная икра –
невысказанная любовь.
Понимаешь,
любви всегда больше,
чем может вместить мир,
чем можем отдать мы.
Потому что любовь –
это всё.
Это больше, чем всё.

II
У любви надутые губки,
припухшие глазки,
мутные слёзки,
взгляды украдкой,
бессонные ночки,
робкие ласки,
подружек кривые подсказки,
свиданий отсрочки,
обманы-измены,
метанья без веры,
тоска без меры.
«Ах, вскрою вены…»
Потому что
любви всегда больше,
чем может вместить мир,
чем можем принять мы.
Потому что любовь –
это всё.
Это больше, чем всё.

III
Любовь?
Она разве бывает?
Да где там!
От нечего делать болтают.
Только к себе.
К своему.
Ну, немного к своим.
А прочее – дым.
Ну, Родину-мать
маленько люблю.
И то потому, что моя.
А кликнет Америка:
«Феллоу,
айда ко мне за моря!
Знаю, ты хочешь
со мною пожить,
со мной подгулять…
Что ты лепечешь там
про шмелей?
Вспомни ещё соловья.
Чем не родина-мать – Бродвей?
Вот уж где завались грудей.
Так и плывут стоймя…»

Ах, Америка, лиска!
Послушать –
слюнки сами текут.
За всё тебе
пребольшой вери гуд.
Только знаешь,
пошла ты.
Пошла ты!
Пошлей не сыскать.
И не пяль
свои штаты-квадраты,
не засти мне
Родину-мать.
Я хочу себя вместо заплаты
к подолу её пришивать.
Потому что
любви всегда больше,
чем может вместить мир,
чем можем вернуть мы.
Потому что любовь –
это всё.
Это больше, чем всё.

IV
Вот примета примет:
на ветру
сохнут простынки,
розовые распашонки,
в колясках сопят ребятёнки,
и молоком росятся
сосцы у вчерашней девчонки.

А эта?
Идет,
будто ладья раздвигая народ.
Ни на кого не глядит.
Замирное «за»
отражают глаза.
Стыдится пятен своих родовых.
Бледен лик
и светло её лоно.
Не морщины –
строки священных книг.
О, как царственны трудные жены.
Нет на свете прекрасней их.
Понесла.
Донеси –
на утеху всем нам –
на тайный совет,
где Елисавет
встретила Мариам.
Донеси –
докажи,
что любви всегда больше,
чем может вместить мир,
чем можем постичь мы.
Потому что любовь –
это всё.
Это больше, чем всё.
2001

КРЕСТОВАЯ СТРОКА
Вагон подпрыгивает на хореях.
В Япониях, Китаях и Кореях
разносит эхо твёрдый перестук:
«Аз бых, отгрохотах, исчах, отвеях…
В прозрачных от безлюдья эмпиреях
мои костры кипреем прорастут».

О, кабы жить, глазеть и петь вовеки!
О, как свежи на перекатах реки!
Как слёзы вяжут кожу на ветру!
Как плещут в стекла ливнями долины,
распадки, сопки, крутизны, стремнины…
Но их с собой из жизни не попру.

За что, скажи, за что я впал в немилость?
Зачем ты напоследок мне явилась,
земля, где ангелам пристойно жить,
а не таким бездарным растеряхам?
За что, скажи, за что единым махом
смахнулась отовсюду наша прыть?

Как перед окончательным парадом,
мне каждый светофор проверить надо,
засечь тигриную любую падь.
И жадным, ненасытно-алчным взглядом,
летя вовстречь вращаемым громадам,
Байкал, Амур, Читу перечитать.

В амфитеатре гулком поезд злится,
и упреждением река змеится
внизу, чтобы железный не зевал.
Мосты мелькают мягче тени птицы.
Казачьи первобытные станицы
как горсти жемчуга под горлом скал.

Что полустанок, то благие вести:
хозяин справен, есть что пити-ести.
Сойду – и мир, и радость обрету.
Стога – на месте. Куры – на насесте.
Картофельные гряды, что невесты, –
все в белом и сиреневом цвету.

Но где же табуны и где отары,
стада, гурты, кипящие базары,
дух дёгтевый и сена синий вздох,
где конский каравай – златой, горячий,
что пышет на дороге, раскорячась,
и в воробьях творя переполох?

Прожектор надрывается. Он хочет
девчонки платье выхватить из ночи,
смешок, объятье, поцелуй, испуг –
и не находит. Где ж вы запропали,
горячи руки, огненные шали,
и в лоне бабьем новой жизни стук.

Зачем сюда сходились великаны?
Где их хребты? В какие бел-туманы
их время смертное отволокло?
На каменных читаю лобогреях:
«Аз бых, отгрохотах, исчах, отвеях».
Ощупай моё доброе тепло.

Аз бых… Труды мои совсем недавни.
Еще скрипят в домах слепые ставни,
еще не рухнули стропил азы,
еще шуршат о следопытах плавни,
еще крестов и звезд могильных грани
не утомились вашей ждать слезы.

Но кто вы, мимоедущие орды?
Какими подвигами вы столь горды?
Какие взвили в даль мою мосты?
Минув тоннели эти и фиорды, –
что? – все свои расщёлкали кроссворды
и все гондоны бросили в кусты?

Ветра ревут, что нету вас когтистей.
Всё шаритесь приглядкою корыстной,
чего б ещё из дырищ наскрести.
Вам Царь оставил царственный подарок,
а вы ж ему жалеете огарок
к штампованной иконке принести.

Как перед окончательным парадом,
мы, кто ушли, восстанем с вами рядом –
да попримеримся, да посравним, –
а ну, каким разродитесь народом,
каким почествуете Русь приплодом
и хлебом-солью встретите каким?

В вас исподлобья вперилась дорога,
летящая то круто, то полого
сквозь буреломы, горы и века, –
стальная вьюга, ода громовая,
могильная, стосильная, святая,
всемирная крестовая строка.
Новониколаевск (Новосибирск). Транссиб
22 июля 2001

ПЕРЕЧЕНЬ КОРАБЛЕЙ
         Всех же бойцов рядовых не могу ни назвать,
                                                                       ни исчислить,
         ЕСЛИ бы десять имел языков я и десять гортаней…
         Только вождей корабельных и все корабли я
                                                                       исчислю.
                                    Гомер. «Илиада»

1
Флот готовит к параду
все названья-борта.
И к морскому народу
подгребла суета.
Ветер
ноздри вздувает.
Запах краски
бодрит.
Флот
   скребет,
         чистит,
               драит.
Медь на солнце слепит.
О, пленительный вид!
А названья,
           названья!
В каждом имени – суть.
Суть названья -
призванье,
завещанный путь.
Ждут на борт адмирала.
С властью он
на ножах:
«Пол-эскадры сожрала
власть – подстилка США.
Это что же за суки?
эМ они или Жо?
Профурсетки, байстрюки,
дождётесь ужо!»
Бодрый,
          злой,
аккуратный,
в кубрики пронырнёт,
чтоб утешить остатний
бескозырный народ.
«Есть присловье такое
уставное в крови:
не влюбляйся в чужое,
но свое – возлюби!
Эта суть, что сияет
на родимом борту,
пусть тебя освящает,
как причастье во рту».

2
Мы начнем с миноносцев:
«Отчий» и «Пресвятой»,
«Бодрый»,
«Трезвенный»,
«Бранный»,
«Четырехокеанный»,
«Светозарный»,
«Честной»,
«Безкорыстный»,
«Крестильный»,
«Вспыльчивый»,
«Озорной»,
«Правоверный»,
«Нежданный»,
«Сокровенный»,
«Коронный»,
«Оглушительный»,
«Чудный»,
«Родной»,
«Рьяный»,
«Ревностный»,
«Броский»,
«Безунывный»,
«Крутой»,
«Кроткий»,
«Искренний»,
«Важный»,
«Упреждающий»,
«Свой»,
«До конца претерпевший»,
«Милосердный»,
«Блаженный»,
и ещё – «Бурнопенный»,
и, конечно, «Стозвонный»,
а за ним – «Коренной»…
Но дыханьем тумана
зыбит
перечня нить.
На спине океана
дальних не различить.

3
Се –
линейная слава:
огневой ураган,
орудийная лава,
ракетный вулкан.
…«Синоп», «Гангут», «Полтава»,
«Мировой океан»…
Хребтовины линкоров –
светлосерых громад:
«Князь Пожарский»,
«Суворов»,
«Пересвет»,
«Коловрат»,
«Ушаков»,
«Косьма Минин»,
«Святослав»,
«Мономах», –
стойте в синих пустынях,
на погранных морях,
на запретных глубинах,
на солёных ветрах.
Вы,
«Румянцев»,
«Потёмкин»,
«Патриарх Ермоген»,
«Вождь Иосиф»,
«Корнилов»,
мы –
        в тени ваших стен.

4
Сгрудились у причалов,
каждый грозен и хмур, –
«Тарас Бульба» и «Чкалов»,
«Саров»,
«Байконур».
Крейсера!
В самом слове-
скорость, дерзость, краса!
«Как там на «Королёве»?
Вы продрали глаза?..
«Глинка»!.. «Лермонтов»!
Где вы?
Непонятен приказ?
Что там,
финские девы
в трюмах стонут у вас?
А «Курчатов»?
А «Скобелев»?
А «Карамзин»?
До глубин досягает
дрожь голодных машин.
Нетерпенье эскадры
сгребая в узду,
«Иоанном Кронштадтским»
я сегодня иду.
И –
без шуму, без звону
полетим за кордон.
Замыкают колонну
«Уэлен» и «Афон».

5
Кто там
в гуле и плеске
мощью Божией пьян,
глуби рвёт, как таран?
То резвится библейский
Левиафан.
Великан-невидимка,
бесноватый фантом
тьму калечит винтом…
Нет страшней фотоснимка!

Не носил я пилотку.
Бескозырочки шёлк
не бодрил мне походку,
не лобзал шеи, щёк.
Я был призван на лодку –
на атомный борт.
Нет, не струсил, не сбёг.
Но мою мореходку
случай вычеркнул в срок.
И с тех пор навещают,
не спросясь, мои сны
наважденья,
исчадья
нежилой глубины.
От безмолвного стона
леденеют уста.
Как трехдневный Иона,
я во чреве кита.
И с тех пор
мне как братья
все вы,
кто как один
уходили в объятья
запредельных глубин.
Витязи,
      отзовитесь
от придонных песков, –
«Лебедянь»,
«Муром»,
«Витебск»,
«Китеж»,
«Радонеж»,
«Псков»!
Где «Козельск» океанит?
Где «Хабаровск» гребёт?
Где «Ленком»,
что таранит
синий полюса лед?
Где б вы ни сокрывались,
вас на родине ждут –
«Скиф»,
«Мордвин»
и «Алтаец»,
«Черемис» и
«Якут».
Мы вас кличем
сквозь вопль
ветра,
грохот и рев –
«Тихвин»,
«Слуцк»,
«Севастополь»,
«Спасск»,
«Путивль»
и «Ржев».
В вопрошаниях чаек,
в пенном шелесте волн
вашу дрожь различаю,
хрустальный ваш звон.

6
Флот в пространства врастает
крепью башен и стен.
Ветер жадно глотает
синеву перемен.
Свежих далей примерка.
Неба дивный размах.
Исполинская стирка
в кормовых бурунах.
Нервный трепет антенный.
Рык подземный турбин.
И –
негромкий, смиренный
инок в свете седин.
«Флот!
Равненье направо!»
Патриарх держит шаг
на воскресшие в славе
«Курск» и «Варяг».
Время нас не оставит.
Вечность нас не пожрёт.
Кто там к кладбищам правит?
Мы –
грядущий народ.
От кронштадтских туманов
до порта Посьет
мы –
народ капитанов,
отворяющих свет.
Под флагштоком повиты,
с гарпуна вскормлены,
мы отвагой сердиты,
надеждой пьяны.
Мы –
державные дети,
и встречать нас готов
Государь
на корвете
«Николай Гумилев».
2001

 

ХРИСТОС РУГАЕТСЯ
         …Наша брань не против крови и
         плоти, но против начальств, против
         властей, против мироправителей
         тьмы века сего, против духов злобы
         поднебесных.
                           Ап. Павел. К Ефесянам 6:12

         Возьмёт Бог метлу!
                  Паисий Святогорец

I
Чёрная туча вползла,
гневом брюхата.
Пополам разрывается.
Бомж белоглазый гугнит:
– Это расплата
всем, кто забыл про стыд.
Это Х р и с т о с   р у г а е т с я.

– Что ты, охальник! –
стращает его старушка, –
Типун на язык!..
А прямо над ней
пропоролась неба подушка-
прыснул молнии клык.

– Это Он, миленький, –
лыбится бомж.-
Писанье сбывается.
То-то на мне заёрзала вошь…
Подступило – р у г а е т с я!

По Тверской
детвора очумелая мчится:
– Слышали?
Красная площадь
по щиколки в чипсах…
На Манежной фонтаны
плюются вином…
На Неглинке – потоп…
На Кузнецком – погром…
Потрошат казино
и геевы клубы…
– А я что говорил?
Это о н о.
Это ангелов ругань и трубы.

Это О н шагает прямёхонько в Храм.
Р у г а е т с я… Чуть ли не матом.
Порожденья ехиднины,
не оправдаться вам.
Зальётесь по глотку
кипящим златом…

– Ру-га-ет-ся?
Ты клевещешь на Божьего Сына!
Умолкни, урод!
Не соблазняй православный народ,
образина!

– Сам ты бранишься.
Пусть говорит.
Может, это пророчит блаженный?

– Лжепророк он.
Пустобрешет.
Блажит.
Все теперь начитались
и стращают геенной.

– Греха на мне, люди, нет.
Уготованы тропы и гати.
Да как же не слышите?
Это   О н   вопиет –
Ярое Око, Спас-Ругатель.
Его бранные смыслы любому слышны.
Или я не так понимаю?
Порожденья ехиднины –
те же сучьи сыны.
Узнаёте по лаю
их мерзкую стаю?

Прошибал   Е г о   рык,
Е г о   ярый сказ
фарисеев-книжников,
лицемеров учёных.
Что, законники!..
Это  О н  всех вас
достаёт своим воплем
до самых печёнок.

Гробы крашеные,
жабий сброд!
Это  О н  во гневе идёт
по вашу скверную душу, –
да очистит русскую водь и сушу.

Сутенёрская сволочь Москвы,
Что, нажрались девичьим мясом?
На тефальном кругу
понесётесь вы
огненным свистоплясом.
Крючкотворы-избраннички,
подмахнули указ
о списании нищеты в крематорий?
Скрежет зубовный –
это про вас!
Захлебнётесь
в визге и оре.
Та смола раскалённая харкнет
в зенки
каждому олигарху.

Он вам задаст безопасной любви,
распутные шавки ТиВи!

Призовёт на вас орды
бомженародных масс.
Славно потешимся мы напоследок.
Во кремлёвских хоромах
пусть шастает
бросовый класс,
копошась в жирных гротах
кошерных объедок.

А что там в метро?
Динамитом рвануло?
Или протёк иприт?
Это бомжина во всё своё дуло
на лежанке, как царь, храпит.
Жмётся толпа.
Заткнув носы, разбегается.
Так вот нашею вонью
в метровагоне
Х р и с т о с   р у г а е т с я.
На коляске провозят увечье:
без рук по самые плечи,
без ног по самые яйца.
Молчите?
Потупились?
А се – человек!
Се – культями солдат-калек
Х р и с т о с   р у г а е т с я.
Он стихии гремучие
сжал в руке, как бичи –
ураганы,
потопы,
трусы и лавы.
Так-то вот,
«дорогие мои москвичи»,
вам оттягиваться
без узды и управы.

Он начнёт с самых чревных
сверхгородов.
Не укрыться ни в бункерах,
ни на кровлях
от острых, как меч,
прожигающих слов –
руганий Христовых.

– Не бубни! Не начнёт!
Потому что уже началось.
Сам ты, вещатель,
не знаешь толком.
Накренилась земная ось.
Солнце, видишь, назад понеслось
между западом и востоком.

II
В чужие окна вы
носы направили
и рты раззявили:
что там за стёклами?
Ишь, сладострастники,
тупые темячки!
Свои ужастики,
как мышки семечки,
вы пожираете.
А всё не видите?
А всё не знаете?
В какой там Жмеринке
или в Америке,
в каком Израиле
мозги вам вправили?

Вы ж в свои ящики –
в ночные видики
бельма таращите.
И всё не видите?
Ужо обрящете!

Промойте ушища,
протрите лупала!
Для вас позорище
само притопало,
в кровях прихлюпало.

Горят болотища-
зверьё безумеет.
Дорог полотнища
чадят, кривляются,
в жгуты свиваются.
Ручьишки, заводи
взбухают реками.
Лавины съехали.
Мосты корёжатся,
Платформы рушатся,
моря вздымаются,
монбланы плавятся,
хребты вжимаются…

Да, не ослышались:
Х р и с т о с   р у г а е т с я.

А это что ещё
там за сокровище?
Да то ж кометища
в дырявом вретище
торчит и колется
в глазу у космоса.

Как это,
спрашиваю,
называется?
Вот-вот, р у г а е т с я…

Две тыщи лет уже
Его мы потчуем
своими порчами,
Ему мы празднуем
звериным клацаньем,
изменой, дрязгами.
Пятнаем образы
губами грязными.
Две тыщи треплемся,
мычим – не телемся.
И что ж, Он стерпит всё?
Ну, нет! Р у г а е т с я…

Что, тугоухие,
что, лупоглазые,
грешить да каяться
борзо гораздые, –
о нас ругается!
До пуза бороды,
ноздри гневливые,
уста медовые,
слова елейные,
ручищи пухлые,
сребролюбивые,
утробы плотные,
препохотливые, –
о нас р у г а е т с я!
Столпы кадильные,
воров кропильники,
чиноугодники,
братков послушники,
блядве потатчики, –
как там икоркою
да осетринкою
вам отрыгается?
Про нас, сердешные,
пасти коньячные,
про нас р у г а е т с я!
Едва обрядитесь –
уж спесью пучитесь.
Страданьем праведных
всё не научитесь?
У стен порушенных
хоромы пыжите,
в ограды вяжете
усадьбы, пажити.
Кадите Богови –
мамоне служите.
В ушко игольное
как себя сузите?
Писанье во-время
на всех сбывается.
Се – Око Ярое
про нас р у г а е т с я.

III
К могилке уйти, оплаканной
дождями, солнцем обласканной?
Землей подышать ненатруженной,
лунным светом остуженной?
Забыться, у трав наслушаться
про то, что покой не нарушится?
Про то, что, может, пока ещё
нас пощадит  Р у г а ю щ и й?
Но что-то и здесь помехою.
Оглянешься – мраморной метою,
тяжкой, зеркально-чёрною –
памятник. Нет, не учёному.
Не воину, обрученному
с честью героя Родины?
Тут паханы похоронены.
С поднятыми стаканами,
дымящимися сигаретами,
смотрят с презрением каменным
на присмирелый свет они.
У них за спиной – часовенка,
с лампадками, часословами.
И ей неуютно, новенькой,
рядом с героями новыми.
Как будто овечку вывели
шашлычники, нож направили,
а, впрочем, на смертном выгоне
поблеять на час оставили…
О как же, Господи, зябко нам,
бомжикам, грязью заляпанным
овцам Твоим недозакланным!
Сердце тоской надрывается.
Когда ж от востока до запада
треском, шелестом ужаса
ярость Твоя обрушится –
святая гроза р а з р у г а е т с я?

IV
– Ты что разнюнилась,
братва смердящая?..
Не туча гневная,
огнём разящая, –
Сивилла Русская
по стогнам шествует,
и – вопль из уст её,
и – грозен жест её.
– Срамно вам плакаться,
помоек жители!
Ещё вы горюшка
в глаза не видели.
Готовьтесь! Скоро уж
снесётся курочка…
Яичко выпрыгнет
из закоулочка.
Да так раскрутится
златое, ярое,
что протрезвеет враз
лахудра старая.
Ишь, разэтажилась,
ишь, разрекламилась,
шалава лживая,
Московь блудливая!
Торгует мрачная
подонь Арбата
«Победой» маршала,
«Славой» солдата.
Куда ни сунься –
банкиров пейсы,
сони, самсунги,
интимы, пепси…
Катись, яичечко –
внутри игла.
Как клюнешь лысого,
прожжешь дотла.
Вдоль по московской
по чужине
круши витрины!
Не жалко мне…

Но не Емелькою,
не новым Стенькою
и не кулачною
гремучей стенкою
мзда надвигается,
а всей раскатною
небесной карою.
В подвалах, с крыши ли,
ну, как, расслышали?
Волна возмездная
кренится бездною,
в тиши сверзается…
Пищалки сотовых
враз отключаются…
Сивиллин свиток
в жгут сжимается.

Х р и с т о с   р у г а е т с я!
Х р и с т о с   р у г а е т с я!
2003

ВИДЕНИЕ РОДИНЫ
Мы Родину, сколь помню, хоронили.
Был так задуман важный ритуал,
чтоб торжество присутствием почтили
все, кто пинал её и в клочья рвал,
все, кто молчал, когда она стенала.
Нас собралось на проводы немало:
все бывшеграждане бессчётные её
означили участие своё.

За катафалком, серый и согбенный,
великий в малом плёлся,
неизменный
в своей привычке умное вещать.
Вот и теперь в кармане речь лежала
и в ней слеза уместная журчала
по той, которая была нам мать,
но вот, увы, слегка не дотянула
до славного всемирного загула, –
да стоит ли бедняжку укорять.

Ему на пятки чуть не наступала
колонна новорусского кагала:
плечища, шеи, лобики, зады…
Две синодальных сивых бороды
вослед за ними истово кадили.
Но жадных чрев смердящие плоды
тем паче жаркий воздух ворошили.

Чем дальше от начальства и от свиты,
тем откровенней шастал по рядам
гул облегченья: «Наконец мы квиты!
Все эти монументы-монолиты,
пора их в ямину как ржавый хлам!»
«Давно пора!» – им вторила сердито
мамоны цепкая правозащита.

«Идея патрии поизносилась.
Из всех учебников её – навынос!
Из всех головок – хриплую шарманку!
Пора дышать и мыслить наизнанку,
без комплекса любви к своей мама.
По ком рыдать? Нам родина – тюрьма».
А вот и те, что значились в запрете.
Как много же меньшинств на белом свете!
лихие наводители мостов,
они же сокрушители основ,
на полную катушку веселились:
оттягивались и при всех мочились,
и спаривались с резвостью ослов.

Как конюх от сдуревшего коня,
опасливо дистанцию храня
от ржущих содомитов,
                       шли понуро
лавряты – сановитые фигуры –
витии гимнов, ораторий, маршей,
обласканные некогда мамашей,
как звали Родину в своём кругу,
но замолчали враз – и ни гу-гу.

Мелькали феминистки, пацифистки
из комитета бдящих матерей,
что от «дедов» отчизну защищали
и потому под юбками держали
своих великовозрастных детей.
Вспухала полудённая жара.
Уже героев описать пора,
небрежно, но с иголочки одетых,
что сквозь толпу неслись в своих беретах
и, яростью бессильною дыша,
просили, по привычке, «калаша»,-
тогда бы навели в стране порядок, –
но и рогатки не было в отрядах.
И к ним лепились полчища зевак,
охочих до истерик, склок и драк.

Шли ордена украдкой, точно лесом,
шли клубы, разделясь по интересам
к оккультным разным сферам,
то бишь, к бесам.

И там и сям метались бестолково
те, кто надеялись услышать слово
подсказки, соучастия и веры,
но им одни словесные химеры
подсовывали лжехристы и маги,
антропософы и антропофаги,
гадатели на птичьих потрохах
и рериховцы с пеной на губах.

Порою кто-то вскрикивал гневливо:
«Что за поминики? Мы крепки на диво!
Бюджет растёт и рубль процветает.
Держава-мать почти что воскресает!»

А сзади всех клубились тьмы и тьмищи
тех, кто народом звался сотни лет,
но без вождей одряб и поослеп, –
тех, кто давно уже добра не ищет
ни в чём, кроме получки ли, подачки,
заначки, ежеденной тележвачки,
кроссвордов, «окон», пересудов злых
и сотовых термитных позывных…
Похоже, полушарье оползало
из были в небыль, из цветенья в хиль.
Толпа до горизонта пыль вздымала,
а там сама перемещалась в пыль.

Но чуть поодаль, под подошвой горной
искрился, будто снег, остаток скорбный:
младенцы, старцы, жены в белых платах;
их охранял строй юношей крылатых…
Казалось, то сама душа Отчизны
в истоме горести и укоризны
была готова отлететь куда-то –
в заоблачные звонные палаты,
но напоследок медлила…

Она уйдёт и унесёт всю славу,
всю стать и честь, добытые по праву,
все песни дивные, заветные преданья,
все алтари, все мощи, все рыданья
своих невинных чад,
рассветов алость, –
всё, что Святою Русью нарекалось,
и там до судного Христова срока
пребудет,
жалостно вперяя око
в кромешный край неугомонной пыли,
где ей свои однажды изменили.
2003

В ОККУПИРОВАННОЙ СТРАНЕ
Три года неполных
отроду было мне.
Чужую речь помню.
Бронетанкетку – в окне.
И мамин шёпот:
«Молчи, что отец на войне».
Мы живём в оккупированной стране.

Бабушка плачет
перед печным огнём.
Это значит:
в оккупации мы живём.
Я руку ей глажу.
Не по своей же вине
мы живём в оккупированной стране.

Немцы, румыны –
в грязи, во вшах и в пыли…
Но в марте сорок четвёртого
наши пришли.
И однажды ночью
взлетел я к отцу на грудь.
Так хотелось
пожаловаться, всплакнуть.
Но отец был строг.
Не велел он плакаться мне,
что жили мы в оккупированной стране.

Мелькали декады
звонкоголосых лет.
Оркестры, парады,
салюты славных побед.

…Зарево над Кремлём.
Колонны Манежа в огне.
Бронзовый маршал опешил –
алый на алом коне.
Потому что мы снова
в оккупированной стране.

С экранов хохочет
чужая сытая речь
о том, что свою
нам не удалось сберечь;
о том, что за дело
и по своей вине
мы снова живём в оккупированной стране.
В странной своей оккупированной стране.
В любимой своей оккупированной стране.
Так и умру в оккупированной стране?
2005

ПРОЩЁНЫЙ ДЕНЬ
Облаянный всеми, кому не лень,
во всём обвинённый, за всех,
позволь мне, в этот прощёный день
хоть один сниму с тебя грех.
Советской попсы как ни боек припляс,
а всё же в застолья час
ты наши долгие песни певал
про степь да про море-Байкал.
С бродягой бродяжил,
пил с ямщиком,
по матери старой тужил.
В такую-то ночь, от себя тайком,
ты русским запасом жил.
В тайге не пропал, не замёрз во льдах,
но за песни те до сих пор
обвывает тебя и кромсает твой прах
ненасытный шакалий хор.
2005

МАРИЯ
Меня разбудит дворничиха Маша.
Скреби, скреби, соскрёбывай с души
все наваждения ночные наши.
Пусть раздражённо слышат этажи
твою ворчбу всегдашнюю и вздохи…
Не удалось тебе в той тыще лет
содрать коросту грязную с эпохи.
Уже светает, а просвета нет.
И всё ж в корыте, на коляске старой
опять вывозишь, под скулёж колёс,
отбросы, дребезг битой стеклотары,
зловонный потребительский навоз.
Шуршит метла в газетном сером прахе,
в сугробах объявлений и реклам,
где голые российские девахи,
прижмурясь, кажут миру сладкий срам.
Скреби, старуха!… Не твоя ли внучка
На рыжем слайде ножку задрала?
Скребком под зад, и сплюнешь: «Ах, ты, сучка!
И это вас, таких, я родила?»
В коморку доплетёшься: «Как отмоюсь?
Сама вся просмердела до костей…»
…Однажды я проснусь, забеспокоюсь:
а что же не слыхать ворчбы твоей?
Не ты ли спишь в церковном полумраке?..
Платочек белый. Носик восковой…
«Восстань, Мария, из гробовой раки!
Сегодня же пойдёшь к Отцу со Мной!» –
От шопота чудесного растает
озноб твой как сосулька от огня.
Гряди, благоуханная, сияет
тебе заря таинственного дня.
2005

КИТ
Между двух морей земля Камчатка
будто кит на якоре пыхтит.
Не к нему ль ершовский конь-горбатко
загребает звонами копыт?

Наше царство славится широко
урожаем дураков и дур.
Ведь не зря ж его чужое око
похотливо щупает вприщур.

И в зубовном сладострастном лязге
этот ненасытный щуплый тать
сокрушил нам позвонки Аляски
и Чукотку рвётся обсосать.

На последней парте от Расеи
ты ещё живой ли, камчадал?
«У Петра и Павла батареи, –
отвечает, –
ржа не съест металл.

Камчадалы вам не маргиналы.
Он – авианосец, рыба-кит.
На свои Курилы, на Сахалы
Ключевская сопочка сопит».
2006

СИБИРЬ СЧАСТЛИВАЯ
Сибирь счастливая?
Годится ли насмешка?
Такой в помине не было и нет.
И станешь ли
с кедрового орешка
румян да весел, сыт, обут, одет?

Счастливая?..
И всё же были миги,
когда в разрывах и разломах бед
её запекшейся тяжёлой книги
слепил глаза
блаженства самоцвет.

То не был знак
удачливой охоты:
архара рог,
тайменя алый хвост,
сон чароита,
золотые соты,
цветок женьшеня,
бивня тусклый воск.

Там не было отчаянной погони –
казны царей в отцепленном вагоне,
бахвальства пьяного,
блатного хвастовства,
купания в Байкале,
как в бокале,
гитарной дури на ночном привале,
где с перегара сыплется листва.

Нет, ты не там, где лагерные вышки,
где над тайгой воды зацветшей сырь,
где городов-времянок торопыжки,
сочащаяся нефтью глубь и ширь.
То всё не то.
То всё не ты, Сибирь.

Нет.
Ты была чиста и одинока,
послушницей при замыслах Отца,
и с ликованием вперяла око
в черновики заглавного листа.

И там, посреди каменного хлама,
рыданий океанских,
птичьих туч,
тебе уже мерцал как дивный луч
Пасхальный жар Зашиверского храма.

А дальше – свет ещё Дочеловечья –
первотворенья швы, рубцы, увечья,
автограф заданных противоборств,
и это счастие успел засечь я
и выпил нерасплёсканную горсть.
2006

СВЯТОЙ ГРАД
(По Иоанну Богослову)
Яспис,
сапфир,
халкидон
и смарагд…
Се – основания града.
Зри:
сардоникс,
сердолик,
хризолиф –
взорам входящих услада.
Чистый вирилл,
хрисопрас
и топаз –
крепости твердые жилы.
А гиацинт
и аметист
суть увенчание силы.
Жемчуг – врата.
Как двенадцать наград
бисерных
входы сияют.
Вот почему ослепительный град
ночи не знает.
Храма в нем нет,
ибо Сам Господь Бог,
наш Вседержитель, –
Храм сего града и Агнец, и Свет,
Первый-Последний в нем Житель.
2007

ПУТЬ К ОКЕАНУ
Я прохожу под первобытным небом
на гром твой, первобытный океан.
А за спиною, сотрясая недра,
рык первобытный издаёт вулкан.
«Ты опоздал! – кричат мне. –
Ты там не был…
Гипербола!.. оптический обман!»
Но я иду под первобытным небом.
И это – первобытный океан.
Он смоет вас. Пусть и меня впридачу.
Все ваши цацки, башни, казино
сползут как хлам на мировое дно.
Но я ту судорогу не оплачу.
Вы – как хотите. Аз не опоздах.
Кроплю я хлеб свой первозданной солью.
Ладонью глажу рухлядку соболью.
Можжель кидаю в молодой очаг.
Я древний холод паром подстрекаю,
не страшен мне первоначальный зной.
Я по тропе медвежьей выступаю
босою первобытною стопой.
Сдираю от хвоста муксунью кожу
и рыбу мёрзлую пластами строжу.
Какое яство подано для вас!
Вкушайте же! Да образумьтесь враз.
Законов скудных я не соблюдаю.
Мне труд в субботу править не срамно.
И я с Христом руками растираю
немытыми
             пшеничное зерно.
И, озирая горные скрижали
и звёздные надмирные моря,
я верю: мы свой путь не зря сверяли.
Ты – первобытна, Троица моя.
2008

ТЕСЕН МИР
У деревни Лопатичи,
у кладбищенских плит
я успел прочитать ещё
его имя-гранит.

Под высокими липами,
под песком и травой –
стодвухлетний Филиппович –
праотец дорогой.

Он не княжил, не панствовал.
До столетних седин
на земельке крестьянствовал
прадед мой Константин.

Разлеглись те Лопатичи
на две вольных версты.
За длиннющею хатищей
трактор режет пласты.

Нет, спешил не напрасно я.
От соляры чуть пьян
В телогрейке промасленной
Александр-великан.

Своему троюро́дному
Жму лопату-ладонь.
Белоруссию-родину
И Украйну не тронь!

Шишки-гробокопатели,
упыри во плоти,
вы куда нас попятили?
Братьев не развести!

Нас не сдвинуть ни трошечки.
Враз отсохнет рука.
Ах, в мундирах картошечки,
Горячи с чугунка!

И – сынов фотографии.
И – припева куплет...
Но в скитальческом графике
мой автобус – чуть свет…

Так когда ж, Саша, Ниночка,
нам свидаться опять?
По понятиям нынешним
не моги и мечтать.

Вы попали в «транзитные»,
нами правит Газпром.
Братству лица элитные
предпочли «что почём».

Крысис… акции… скважины…
биржевой кувырок…
Только мы не продажные.
Не спешим в их шинок.

Чуешь, камни погостные
шлют моленье из тьмы:
«Стойте рядышком… Господи!
Тесен мир. Вместе мы».
2009

ИЗ ПЛЕНА
Тётя Галя вернулась из плена.
Трёх медсестёр отпустили.
Их вытолкали из сарая,
где валялись в соломенной гнили.
Перед тем приводили овчарку,
чтобы вынюхать, кто из них юдэ.
Но пленницы так провоняли,
что собака и та растерялась,
а подруги не выдали Иду,
и она о себе промолчала.
А когда медсестёр отпустили,
они вышли в пустынное поле,
будто в древнюю Палестину.
Две подруги сказали третьей:
«А теперь разойдёмся, Ида,
кто куда, по домам, по хатам».
Так вернулась домой тётя Галя.
На участливые расспросы
неохотно она отвечает.
Но дойдёт до овчарки, и в горле
хрипнет голос её, застревает.
2010

 

ВОДЫ ГАЛИЛЕЙСКИЕ

ЛЕГИОН
Слышишь, камни ворочает море?
По дну ворочает, чуешь?
Море отчее, чуешь, ворочает,
воло́чит по дну чудищ.
По дну их, пьяных прокатывает.
Лбами трещат, стонут.
Утробными, чуешь, проклятьями
возмущают нечистый омут.
Ты сдурел, пловец, коль решился.
Окровянишь башку и руки.
Скорлупа – цена твоей жизни.
Пощадят они разве от скуки.
То один, как бешеный, скочет.
То другой как с цепи сорвётся.
Опротивело морю ворочать
уродов таких, уродцев.
Что друг в друга лбищами целите?
В этой мути, в темени, в иле
что вы там никак не поделите?
Аль вселенную не поделили?

ИОНА
Позабыв свои чёт и нечет,
спрятав жёсткие удила,
море так по-детски лепечет,
будто нежность его родила.
Будто просит у нас прощенья,
что не каждому зреть дано
это ласковое погруженье
зыбких светов на сонное дно.
Я поверю ему, поверю,
я войду в его звонкий храм
и усталое сердце отдам
прямо в пасть лучезарному зверю.

ПЕТР
Что разнежилось, море-улыба?
В моей сети – зияние дыр.
Ходит тенью поддонная рыба,
а в зубах её – римский статир.
Мы искали его от века.
Ускользала на самое дно.
И ловцами быть человеков
не дано без Тебя, не дано.

ВЕЛИКАЯ ТИШИНА
Миновалось, как страшный сон.
А до самых звёзд бесновалось.
Пробудился – и вопль, и стон
укротились, как жалкая малость.
Стая рыб серебрится у дна.
Грусть и ласка – в солнечном взоре.
И великая тишина
огладила море.

НАГОРНАЯ
Мы от берега всходим на холм,
где ветер шевелит ковыльный шёлк.
Мы по кругу расселись и, как дети, ждём
Того, Кто слово сказать пришёл.
А внизу прислушалось море спиной,
прозрачное, до камней и рыб, –
море нищих,
кротких,
плачущих,
жаждущих правды,
море милостивых,
латающих, будто сети, мир,
море изгнанных, клятых судом,
море обременённых трудом,
до трещин на коже омытых потом и горем.
Веселья и радости нашей небесной
блаженное море.

КАК ЖЕ МЫ ЛЮБИМ ТЕБЯ…
Как же мы любим Тебя,
когда и бранишь, попрекаешь,
в маловерии уличаешь.

Как же мы любим Тебя,
когда в лодке спишь,
свернувшись калачиком.
Про себя зовём
учителем нашим и мальчиком.

Как же мы любим Тебя –
бородку, власы до плеч,
Твою тихую или гневом
захлёбывающуюся речь.

Как же мы любим внимать ей
на кремнистой тропе вскрай колосьев,
при самаритянском колодце,
где вода Твоя плещет живая.

Как же мы любим Тебя,
примолкшего у морского припая.
Так бы в шёпоте волн и жили,
горя не зная.

Как же мы любим Тебя
на пыльном пути к голгофскому пеклу,
где кровка твоя свернулась в брусничные катушки.

Как же мы любим сиротство своё усмирять
в тени Твоей тихой матушки.

ВЛАСТЬ ИМЕЮЩИЙ
Власть имеющий буре сказать: «Укротись!»,
прокажённому повелеть: «Очистись!»,
в этом мире внимают Тебе даль и близь,
но не знают пророка в Его отчизне.
Власть имеющий буквы писать на песке
морском, чтобы волны их целовали.
Учеников своих оставил в тоске.
Но узрели вновь. Онемели, возликовали.
Вновь по берегу тихой стопой бредёт
власть имеющий и у костра садится,
рыбой печёной кормит оголодавший народ,
окропляет взглядом изнурённые лица.
«Съешь и сам», – говорим. Пьёт и ест
власть имеющий. В очаге задумался пепел.
А из вод галилейских вырастает солнечный крест,
власть имеющий всех спасти,
всепетый.
2010

* * *
Мы в ночь ушли, чтобы Тебя не выдать.
Уже летят убийцы в град Давидов.

Мы в ночь ушли неслышней ветерка.
Какая грусть – расстаться на века.

Верблюжие шаги метель заносит.
Куда идём? Зачем? Никто не спросит.

Никто не вспомнит. Не найдут нигде.
Мы сберегаем верный путь к звезде.

Мы соблюли зарок: «Молчанье, братья,
О чистой тайне вышнего зачатья».

Мы – только тень от этой тайны тайн.
О, дар молчания пришельцам, дай!

Да светит нам в ночах ясней болида
Твоя, Твоя, а не звезда Давида.

Сияй! Во тьму превечный свет излей.
Мы – троица. Но только тень Твоей.
2011

РУБЦОВ
        О Русь – великий звездочёт!
По осени, в зи́му и летом
чистый доносится зов –
жемчужным полнится светом
слово твоё, Рубцов.
Таинствен сей свет и ясен –
из глубины течёт.
Он – дар у Господних яслей –
от русских широт.
2010

ТРУБАЧЁВ
I
В краю, куда стекались все народы,
где пенилась вдоль берегов молва,
родился мальчик царственной породы, –
явился отрок, слышащий слова.

Мы все их слышим, все читаем-пишем,
выкрикиваем, шепчем и зубрим
и ревностью к отцовой речи дышим,
но смысл слов для нас не различим.

А он не корки слов, а корни щупал,
сквозь оболочки зёрна прозревал,
и лба его округло-умный купол
плыл на свеченье звуковых начал.

Кто в мире, губы разомкнув немые,
святое «ма» пролепетал впервые?
Кто, нежностью неведомой объят,
однажды брату молвил «ты – мой брат»?

Так он возрос, добытчик первосмыслов,
и мысль под солнцем вспыхнула трубой.
В ней Волге отозвались Лаба, Висла,
Морава, Сава, Случь и Днепр седой.

И звон доплыл престольный от Дуная,
исток славянства удостоверяя.

II
Дальше Косова я не прошёл.
Мимо Ловчена не слонялся.
И, по мне, европейский престол –
нивы, горы и реки славянства.
Бранденбург? – Это наш Бранибор.
В Шпрее Спреву начальную слышу.
Клацнул Бауцен, будто затвор,
но доносится мягко – Будишин.
Вот где нам сердцевина и край!
И однажды, уняв чуждый ропот,
всем поведает синий Дунай,
что не Дуню пустили в Европу,
а она в ней исконно жила,
и лепила из глинки строенья,
и текли от её стола
по европам, дразня их до зла,
золотых пирогов дуновенья.
2010

НЕВОД
         О.Н.Трубачёву
От озера Неро
до озера Нево –
небо,
небо.

Закину я невод
от озера Неро
до Нерли,
до Неи,
до Нарвы,
до Нево…

За реки, за горы –
до мери, мещоры,
до чуди, корелы,
до жмуди, дремелы,
дреговичей, веси,
до кривичей, вятичей,
бодричей, лютичей,
тиверцев, тавров,
до север, до сербов,
до чехов, до ляхов,
до русов, до скифов,
до антов, до арьев...

Закину я невод,
шелковые сети –
до неба, до недра,
до дна и до выси,
до самой до сути,
до Божией мысли.
2000

ДМИТРИЙ ДОНСКОЙ
         Владимиру Чамову
Дышит мужеством утро разлуки.
Умываюсь туманом и – в путь.
На спине – взгляд детей и подруги,
но нельзя мне лица обернуть.

Загорится ли дом – не увижу.
Заболеет ли кто – не дойду.
Но прижмитесь друг к другу поближе
и на всех разделите беду.

Каждый день наш беремен бедою,
но крестом запечатайте плоть,
растопчите унынье пятою,
чёрный хлеб запивайте водою,
и в беде вас не бросит Господь,
и не сгину под пулей чужою.
1980-2011

 

КАРАНТИННАЯ БУХТА

ПРИБЫТИЕ
Из толщи скрипучей тоннеля,
бока, что ль, свои ободрав,
замедленно, еле-еле,
на свет выникает состав.
В пронзительном терпком створе
слепящего известняка
я вижу ещё не море,
а синий клинок пока.
Мне ль ждать миражей и обмана?
Я здесь не к параду гость.
Пещерных глазниц Инкермана
смертную вижу кость.
В окно вплывает, серчая,
пустопорожний док.
Ещё я не вижу чаек, –
лишь неба пылающий клок.
Вопрос портового крана
в причальные рельсы врос.
В трюма открытую рану
не опускают трос.
Но я о беде твоей, город,
на стогнах не стану вопить,
затем, что ты светел, молод,
ты так порываешься жить.
Буксир ползёт по затону
пустому, где реял флот.
Спасибо вам, что к перрону
никто встречать не придёт.

ТОЛСТОЙ НА БАСТИОНЕ
На бастионе новичку неловко.
Поддельна тут ухмылка на губах.
Ещё не началась артподготовка,
но и бывалых забирает страх.
В тумане знобком выглядят зловеще
ствол и лафет, шинели воротник.
Что мельтешить, какой тебе обещан
день или час, иль этот самый миг?
Под сапогом – расквашенная глина.
Убитых грузят. Ядра волокут.
Чуть проступает ихняя долина.
Но не зевай… Враз козырёк снесут.
Когда же будет на него управа?
Ишь, перемирья запросил на час.
Нору сапёр-французик роет браво –
заводит мину, шерами, под нас.
Их из-за моря понаплыла тьмища:
сэр и мусье, и турка, и арап.
Да наши по ночам в разведку рыщут –
Европе забивают в дуло кляп.
Но вот беда! Блиндаж в четыре ската
не выдержал… Полно прорех и дыр…

Ну, подождите, бравые ребята,
я покажу вам и войну и мир.

* * *
Севастопольские антиквары,
археологи, нумизматы,
как пещерные люди, стары,
а иные, как я, бородаты.
Соблюдают свою заботу.
Как цари, снисходительно-зорки,
соберутся опять в субботу
за Петром и Павлом, на взгорке.
И тряхнут из мешков забавой
в память всех, кому к нам неймётся:
штык покажут фашистский ржавый,
кортик а́глицкого флотоводца.
Ишь, глаза разбегутся сами!
Как на пуговки не подивиться
эти кругленькие, с нумерами
полков ли французских, дивизий?
А турецкие бурые фески?
А щербатый тесак зуава?
Хороша ты, в хламе и блеске,
Экспедиции трубная слава.
Тут отметились все понемножку.
И монголы мелькнули, и готы.
И бренчит мамалыжная ложка
в котелке румынской пехоты.
Но советских времён гранаты
как с иголочки, вижу, одеты…

Чу!.. зовут к себе нумизматы.
В их тетрадках тяжких – монеты.
– Вам динарий римский, старинный?
Он – в особой цене и весе.
Но за бухтой у нас Карантинной
свой монетный двор в Херсонесе.
Потому византийцев – обилье.
Потому-то с небрежной лаской
Македонца деньгу Василья-
базилевса тут кличут «Васькой».
Глянь, Михайло Третий, медяшка.
Его Васька спровадил с трона.
Хоть Михайло и пил, бедняжка,
порешили его беззаконно.
Все монеты по-своему дивны.
Но от гривней новейших отрыжка.
Вот, зато, настоящие гривны –
новгородское серебришко.
Не раззявы тут, не идиоты.
Разумения наши крепки,
и в обмен не берём банкноты
заслюнявленного мазепки.
Да, разгулка у нас лихая,
не одни лишь купюры-монеты.
Хошь, шальвары Бахчисарая,
хошь, Мицкевича сыщем сонеты.

– Хорошо у вас на досуге
побродить. Память держите в силе.
Ну, а, может, что слышали, други,
о Философе, о Кирилле?
– Навестил нас и он в годы стары.
На епископском жил подворье
и отсель отлучался в Хазары.
Но о том – распытай у моря…
Впрочем… Тут старикан приходит
раз в году, напогрев, в апреле.
Книгу держит, евангелья вроде.
Буквы в ней разберёшь еле-еле.
«Эту самую книгу, – кажет, –
русским слогом в ту пору сложили,
чтоб Философа ею уважить,
чтоб дерзанье возжечь в Кирилле…
Он и взял те знаки – аз-бу́ки,
и кириллицей их назвали.
А без этой подсказки – дудки! –
сам придумал бы их едва ли…»
Так – не так? Приезжай ближе к маю.
Может, дедку того и встретишь.
Ну, а где он ютится, не знаю,
только книга – совсем уже ветошь…

АДМИРАЛЬСКИЙ СОВЕТ
Все сроки вышли – дней, часов, минут.
Три адмирала терпеливо ждут
на свой совет коснеющего брата.
До Графской пристани от Северной волна
доставит чёлн четвёртого. Молчат
сопровождающие адъютанты.
Горячий полдень онемел над бухтой.
Прощай, волна. Теперь – недалеко:
на городском холме, где, знает сам он,
назначен их торжественный совет.

Что рассуждать о долге, славе, чести?
Краеугольные четыре – вместе.
Летят четыре лёгкие корвета
в четыре стороны земного света.
Четыре ветра веют без обмана
в четыре поднебесных океана.
В четыре компас указует шири.
Евангелий у Бога сколь? – Четыре!
У синего креста на белом поле
про нас четыре суть угла, не боле.
Возляжем же крестом на ложе склепа,
плечом к плечу. Надёжна смерти скрепа.
Ты, Лазарев! Корнилов, ты! Истомин!
И ты, Нахимов!.. Общий срок исполнен.
Мы дождались друг друга. Снова вместе.
К чему ж слова о долге, славе, чести?..

Над Севастополем, как прежде, канонада.
От запада ещё одна армада
вспухает тучей. Всё-то им неймётся.
Ползут. Наглеют. Щурят хищный глаз.
Но свой совет четыре флотоводца
с тех пор не прерывают ни на час.

КАРАНТИННАЯ БУХТА
         Ты помнишь, в нашей бухте сонной
         Спала зелёная вода,
         Когда кильватерной колонной
         Вошли военные суда.
         Четыре серых…
                  Александр Блок

Сколько раз от вокзала спешил напрямик
прочитать твои камни, как остовы книг.

Сколько раз к этой бухте от серых руин
я спускался, счастливый, как в день именин.

Здравствуй, шёпот зелёной хрупкой волны!
Херсонес, мне твои позывные родны.

… Серый «сторож» застыл. Дизель чуть дребезжит.
Но на палубе пусто. Вода – малахит.

В очертанье надстроек – дерзость, напор.
Отдых дали команде… Ночью – в дозор.

Чей он? Наш ли, чужой? Ну, а сам-то ты чей?
Я? – Москаль белорусско-хохлацких кровей.

«Чей он?» Глуп, сознаюсь, и постыден вопрос!
Но уже, как бурьян, между нами пророс.

А Владимир? Он чей, что стоит за спиной?
Белоплеч и высок, шлем горит золотой.

Чья крещальня вблизи от его алтарей?
Слог священных молений, скажите мне, чей?

Не Солунские ль братья в сей город вошли,
чтоб согласье расслышать славянской земли?

Киев, Ладога, Полоцк, Тамань… – они чьи?
Ярославны и Игоря чьи соловьи?

Что мы делим, безумцы? Иудина злость
подстрекает дробить наших праотцев кость.

Душу, море и сушу как в ступе толчём,
чтоб тащить на торги: «Что по чём? Что по чём?»

Визг раздорный в семье – он чумнее чумы.
На́ смех свету всему разбежимся ли мы?

Безъязыкие рты и безглазые лбы –
вы, кто общей отрёкся земли и судьбы.

Есть народ. Он на два иль на три неделим.
Есть Господь. Он и в трёх ипостасях един.

… Склянки бьют. Херсонес. Дизель вслух задрожал.
«Сторож» к ночи покинет дремотный причал.

Пусть он держит рубеж от беды и пропаж.
Чей он? – Наш!
2010

СТИХИ О САПЁРНОЙ ЛОПАТКЕ
         Поэту-ветерану Михаилу Тимошечкину
«И плащ-палатка,
и шинелка-скатка
нужны бойцу на верный обустрой,
но всех первей –
сапёрная лопатка, –
когда-то мне внушил
солдат седой. –
В свой рост окоп
пока боец отроет,
лопатка и угреет,
и укроет.
Прорежет дёрн она,
войдёт, как в масло, в глину.
Глядишь, и высушил
сырую спину.
Мала?.. Зато гвардейская ухватка.
Что штык, что нож,
когда в руке лопатка?
Плашмя – ошеломит,
ребром – разрубит.
Не зря ж бандит
лопаточку не любит.
А сталь! Попробуй!
Ей кирпич не страшен.
Такой металл сгодится
и для скважин.
Не гнётся, не ломается отнюдь.
Уходит напролом
в земную грудь.
И черенок под стать
былинной стали.
С ним тоже мастера
не сплоховали,
которые сапёрочку впервой
изобрели и нарекли лопаткой
да запустили
в наш пехотный строй.
Но кто те люди скромные,
ответьте?
Нет премии ещё
для них на свете,
чтоб совершенство
оценить сполна
такой простецкой,
немудрёной штуки.
Лопатка…
Как ни велика война,
а ты, подруга,
землю пропахала
от Сталинграда
до того подвала,
где фюрер трясся,
подавясь слюной…
Не затеряйся и за правду стой,
упорная сапёрная лопатка.
Покуда длится мировая схватка,
при «калаше»,
гранате и ракете
служи бойцу,
пока на этом свете
за русский свет
идёт смертельный бой».
2009-2010

* * *
Когда б не паруса до дыр,
не божьей бури кряж,
то взяли бы Аскольд и Дир
тебя на абордаж.

Когда бы не варяжский рок,
не конский лоб, не змей,
Олег тебя давно б нарёк
престольницей своей.

Хоть он за партой не зубрил
международных прав,
тебя бы присовокупил
к Итилю Святослав.

Когда Суворов бы гульнул
до сих заветных мест,
то на Софию бы вернул
осьмиконечный крест.

Константинополь – наш предел,
зов пламенных сердец!
И Скобелев к тебе летел,
и Жуков, наконец!

Нет, в скальный грунт вошли не зря
изгнанников гробы.
И на Босфор придёт заря
отсроченной судьбы.

И пусть мне горло рассечёт
турецкий злой палаш,
века – не в счёт.
А вера – в счёт!
Ты – наш.
Ты будешь наш!
2010

* * *
           Премудрость сотвори себе дом
Я за всех за вас, мои родные,
внешний свет оставив за спиной,
погружаюсь, словно в створ морской,
в шелестящий божий мрак Софии.

Из своих неразличимых далей –
ото всех забот, надежд, скорбей –
это вы меня сюда избрали,
подтолкнули в спину: «Не робей!»

Не бывает сводов этих выше.
Мудрость собрала от всех своё.
И напутствий ваших шёпот слышу
из утробы купола её.
2011

ПРИНЦЕВЫ ОСТРОВА
         Виктору Гуминскому
Как сумрачные призраки,
поверьями дразня,
явились обочь Принцевы,
проходят без меня.

Но не менять же принципы
капризно на ходу?
Не зазывайте, Принцевы,
я к вам не забреду.

Там нет для нас ни пристани,
ни храма, ни тюрьмы.
Темны, безлюдны Принцевы,
не-оби-тае-мы.

Видения капризные –
пустыня да вода.
И – отпускают Принцевы,
похоже, навсегда.

Оглянешься – ни призрака...
Так для чего ж зову:
ах, Принцевы, ах, Принцевы,
ах, Принцевы, ау?

Но что, когда и при смерти
томящей горсткой гор
объявитесь вы, Принцевы,
как смутный мне укор?
2011

ДИОНИСИЙ АРЕОПАГИТ
Богат Дионисий Ареопагит.
В собраньи афинян не с краю сидит
и любит, как все, насладиться беседой,
уйдя в эмпиреи изысканных мыслей.
Но нынче безмолвствует Дионисий.
Ведут иноземца.
– Чужак, проповедуй!
Не ты ли с востока пожаловал к нам
урон нанести Олимпийцам-богам?
Какого-то чтишь неизвестного бога?
... воскресшего якобы?..
... басни и срам!..
– Что слушать смутьяна?
Гоните с порога!

Но вдруг
молодой Дионисий,
зевак
афинских оставив
и Ареопаг,
за Павлом
уходит в Божественный мрак.

В Афинах богинь и богов в преизбытке –
на каждом дворе и у всякой калитки!
Но Павел узрел Неизвестного Бога.
За ним Дионисий
и правит свой шаг
в Божественный мрак.

Неведомый Бог разминулся с богами.
Невидимый. Неуловимый словами.
Не мраморный, не золотой истукан,
не камень, не воздух, не лёд и не пламень,
не дым, не мерцанье, не сон, не обман,
не звук, не мечта, не галактик туман,
не символ, не след, не подсказка, не знак,
не призрак, не знамение, не виденье, –
Он то, что уходит от уразуменья,
Он – в славе имён, но при том безымян,
тверёз, но от преизобилия пьян.
Он – всё. Он – везде. Он – ничто и нигде.
Он в круге, в кресте – не в кругах на воде.
Как ни изостряй человеческий зрак,
Он сверхпостижим,
Он – Божественный мрак.

Витии земли, как тщеславьем ни дышат,
ни словом, ни кистью его не опишут.
Божественный мрак – сокровение света,
в котором и солнце всегдашнее это
мелькает, как тень, как времянка-комета,
как зеркальца дрожь среди чрева пещеры.
Зачем ты проник в световечные сферы?
Измерить сиянья, что паче всей меры?
Но коль уж ты здесь, созерцанью учись
и сердце земное молчаньем очисть.

В Божественный мрак восхищён Дионисий,
где ум у головокружительных высей
и далей томим в добровольном плену,
где Троицу хор херувимов прекрасных
поёт, приглашая на праздников праздник...
И ангелы к Божьему Хлебу-Вину
его, испытав, наконец, призывают…
Нет, оком не вызреть, душой не объять
разверзшуюся перед ним благодать.
От радости сердце, как воск, истекает.

… И он на века, на века умолкает.
2012

КУВУКЛИЯ
Не стоющ снисхождения того,
я всё ж допущен в гробовую нишу,
вселенной пенье, Боже, да расслышу
из раковины плена Твоего.
2014

* * *
Ни словечка я не изобрёл.
Все слова одолжили мне люди.
Слово «б ы т ь» – всем глаголам глагол.
Потому-то мы были, мы будем.

Потому-то мы с вами есть
в естестве своём, в звонкой сути.
Слова русского Божия весть,
я молюсь тебе: «Буди, буди!»
2010

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную