Мир один на двоих
Отцовское сердце
Зубная боль
Жизнь одна

⇑МИР ОДИН НА ДВОИХ

Светало. У горизонта, где посажена рожь и пшеница, колыхнула алым платком заря. Розовой волной поплыли по бескрайнему небу облака. На всю округу пронеслось громкое противное кваканье. Распелись тоже! Как заводные! Артисты! Небось, радуются тихому утру, новому дню, солнышку. Где-то в траве застрекотали кузнечики. Природа давно проснулась, умылась прозрачной росою, и жизнь забила вовсю ключом.

За деревней у реки возле огромной старой березы стояли парень и девушка. Обоим не больше семнадцати. Чернобровая красавица с вьющейся косой за спиной в белом сарафане прижималась к дереву. Парень, высокий и крепкий в плечах, в зеленой рубахе и серой кепке, стоял рядом. О чем-то беседовали. Разговор вел юноша. Девушка, наклонив голову, молча слушала его. У каждого из нас глубоко в памяти хранится такое утро. Именно такое. Заря, река, дерево… еще бывают качели, скамья, теплый дождь… Как же одинаково мы любим в этом возрасте. Одинаково встречаем рассветы и провожаем закаты. Да и как можно не любить, когда на двоих нам всего тридцать пять лет? Весь мир у наших ног, и все дороги открыты – только выбирай. Юность, юность, как же трепетна ты и прекрасна. Как заря вспыхнешь ярким огнем и уйдешь в бытие, оставив в памяти глубокий теплый след.

Девушка, проведя по коре дерева ладонью, молча пошла вдоль реки. Парень догнал ее, взял за локоть, прижал к себе.

- Настя, - коснулся ее плеча.

- Саша, не надо, - девица наклонила голову. – Не надо.

- Я же приеду.

- Приедешь, - еле слышно произнесла девушка и подняла глаза. – Зачем тогда нужно было говорить… зачем тогда… Я же знала, что поедешь. Захар Дементьевич велит, и поедешь.

- Как я могу отказаться, если народ велит. Люди надеялись на меня, а я им «не хочу». Это ведь тоже не дело.

- Вот и езжай в свой Горький! – девушка попыталась пойти, но парень крепко удержал ее за плечо.

- Меня не будет каких-то девять месяцев. Соскучиться не успеешь, как я ворочусь.

Настя медленно перевела взгляд в сторону, где шумела река, и тихо сказала:

- Клава тоже едет в Горький.

- Ну и что? Подумаешь, Клава. Сдалась тебе эта Клава.

- Я же видела, как она на тебя в клубе смотрит. И подруги мне говорили, что… что нравишься ты ей.

- Глупости.

- А если ты и правда ей нравишься, Саша?

- Мало ли чего из этого.

- И в город она тоже едет осенью.

- Она на бухгалтера поступает. И ни один год там пробудет, - парень улыбнулся. – А я - глазом моргнуть не успеешь, как приеду домой.

- Это только кажется так, что быстро. А на самом-то деле…

- Я тебе писать буду. Каждый день.

- Ты что?!

- А что?

- Родители еще подумают невесть чего.

- Что же мне теперь и письмо написать нельзя, - в голосе прозвучала обида.

Настя промолчала.

- Хорошо, - не сразу ответила она. – Ты только пиши сестре моей, Маше. А я у ней забирать буду. Ладно?

- Только ты мне тоже пиши, - сказал парень.

- Хорошо, - девушка скромно улыбнулась и медленно пошла, поглядывая на реку. Юноша шел рядом.

Рассвело. Вот ведь тоже - светает и темнеет так, что и не заметишь. Вроде бы только вот-вот, совсем недавно темень стояла несусветная, а сейчас, пожалуйста, вокруг ясно, и стрекочут кузнечики.

- Я вчера к бабе Лизе ходила, матушка за молоком козьим посылала. Пришла, а там Егорка…

- Кто?

- Егорка, - Настя засмеялась. – Козленок. Ох, и забавный, ох, и шустрый. Всю поленницу разворотил окаянный, всех кур распугал. А петуха сам боится. Петух своих курочек в обиду не дает. Прогоняет его. Я сама не видела, мне баба Лиза рассказывала. Забавно, да? – девушка остановилась. – А ведь он слабеньким уродился. Совсем нехороший был. Думали не выкарабкается. А баба Лиза выходила его. В избу забрала, через соску молоком поила. Головку вот так вот одной рукой придерживала, а другой кормила. Теперь вон какой красивый стал. Шустрый – глаз да глаз за ним нужен. Маленький ведь еще, вот и хулиганит.

Александр с замиранием слушал подругу. Какая же она все-таки хорошая. И голосок такой добрый, что послушаешь его, и так хорошо становится, так радостно делается на душе, будто только что испробовал волшебную конфету. И любоваться ею одно удовольствие. Какое же это счастье стоять рядом с ней и трогать ее ладонь. Такая она красивая. Красивая и по-детски еще немного наивная.

Александр приблизился на полшага, коснулся Настиного предплечья и поцеловал ее.

- Ой, Саша, не надо. Зачем ты так? – спросила девушка. – А если бы нас сейчас кто увидел?

- Да кто нас может увидеть?

- Мало ли? Может, кто и на рыбалку спозаранку вышел… или… Никита Кондратьевич стадо, поди, уже погнал.

- Я же аккуратно.

- Все равно, - Настя прошла вперед и украдкой улыбнулась. Не услышав за собой шагов, она обернулась. Александр стоял неподвижно.

- Обиделся? – тот промолчал.

- Не обижайся, пожалуйста.

- Я и не обижаюсь.

- И правильно, - Настя взяла друга за руку. – Помнишь, как за той рощей картофель собирали. Нас тогда всей школой посылали. Помнишь? – улыбнулась. – Небо ясное-ясное было, ни тучки, ни облачка. И вдруг, откуда не возьмись, дождик пошел. И такой теплый, легкий, озорной. Прошел мимолетно, словно поздороваться к нам забежал. А как пропал, радуга появилась. И такая красивая, и так рядом, кажется, пробегись немного, и она прямо над тобой будет…

- Вот поженимся, родишь мне сына. Назову его Юрой, - оборвал разговор юноша.

Настя притихла. Большие карие глаза ее заиграли вопросительным знаком.

- А почему Юрой?

- А что? Мне нравится, - пожал парень плечами. – И я как папа должен сам выбрать мальчику имя. Это железно, - улыбнулся. – Юрий Кулаков. Звучит?

- А если родится девочка?

- Если родится девочка, тогда имя за тобой.

Настя призадумалась.

- А дочку мы назовем Зоя. Вавилова Зоя, нравится?

- Отчего же Вавилова, когда ты будешь Кулакова?

Девушка засмеялась.

- Ой! Точно. Кулакова.

Настя, придерживая сарафан, присела на траву. Александр примостился рядом. Рыжее солнце весело отражалось в реке, и теплый ветер изредка проносился, поглаживая щеки и волосы.

- Ты к старику Еремею часто заходишь?

- Стараюсь каждый день, но совсем недолго бываю у него, - ответил парень. – С Лешкой ему дрова позавчера кололи. А так… Заскочишь ненадолго и все. А вы с Любашей навещаете старика? Вроде как собирались.

- Редко мы с Любой ходим к нему, - призналась Настя. – Больше одна навещаю. Жалко его. Совсем один. Газету прочесть и то некому. Это вы молодцы, что дрова накололи. Вы с Лешкой не забывайте его. У него ведь нет никого. А одному, ой, как плохо.

- Плохо, - согласился Александр и, подумав немного, добавил: – Я тебе, Настя, из города серьги привезу.

- Зачем?

- Подарок.

- Разве так подарки делаются? – ласково спросила подруга. – Подарок должен быть внезапный.

- Это сюрпризом называется.

- Все равно. Подарок тоже должен быть неожиданным. Так он намного приятней.

- Тогда я тебе что-нибудь другое привезу.

Настя положила голову другу на плечо.

- Спасибо. Только ты мне не говори, ладно? А то про серьги сказал, я про них уже и думаю, - девушка улыбнулась. – Ой, Саша, а в городе сейчас, наверное, очень красиво. Да?

- Наверное.

- Кругом огни, фонтаны, трамваи ходят… Охота в город, только честно?

- Вот еще.

- Совсем-совсем неохота?

- Ну, если только чуточку, – признался парень.

- А ты будешь по мне скучать?

- Спрашиваешь. Кому я письма обещал писать каждый день, лешему?

Настя тихонько засмеялась.

- Я бы тоже хотела в Горький съездить. Я ведь там не была, только один раз, и то, совсем маленькой. Я и не помню ничего.

- Съездишь. Какие твои годы. И вместе съездим с тобою еще не раз.

- Правда?

- А чего? Конечно. Мы с тобой и в Москву и в Ленинград съездим. Везде побываем, куда только душа запросится. Мы теперь с тобой едины и все будем делать вместе, - Александр обнял подругу. – Куда ты, туда и я, куда я, туда и ты. Целый мир один на двоих.

- Весь мир? – девушка загадочно улыбнулась.

- Весь мир, - повторил парень. – Мы теперь с тобой вместе, и ничего нам не помешает, если мы любим друг друга.

Настя крепче прижалась к Сашиному плечу.

- Мне недавно один сон приснился. Такой нехороший. Ты, наверное, смеяться будешь. Но не надо. Ладно?

- Это же всего-навсего сон.

- Не смейся, не надо, - девушка выпрямилась, приподняла голову. – Снится мне, будто мы с Клавой в лес по ягоды пошли. Ходим, блуждаем, а ни одной ягодки не видно. Все ноги об кусты изрезали. И вдруг вышли мы с ней на поляну, а там земляники видимо-невидимо. Как ковер красный. И ты посреди этого ковра лежишь. Я к тебе. Подошла ближе, хотела ягодку сорвать, а это вовсе и не ягоды, а вода. Красная такая. Словно кровь. И ты в ней утопаешь. Я Клаву окликнула, глядь, а тебя уже и нету. Мне так страшно стало. Я и проснулась. К чему бы это?

- Мало ли чего может присниться. Не бери в голову.

- И Клава там же.

- Сдалась тебе это Клава.

- Сон и, правда, не хороший. Хотела к Тимонихе сходить разузнать о нем, да побоялась. Лучше уж будь что будет. Нечего судьбу раньше времени тревожить.

Вдалеке показались три мальчугана с удочками, шли удить рыбу. Белокурый мальчишка в майке громко и весело рассказывал, что-то друзьям. Теперь уже не посидишь спокойно, не пообщаешься, не полюбуешься на реку. Скоро рабочий народ в деревне отправится по своим делам. А это значит, что и им пора расходиться. Настя приподнялась, отряхнулась, поправила подол.

- Ой, Саша. Как мы засиделись с тобой, - сказала она. – А ведь мне скоро с матерью на пасеку идти.

- Побудь еще немного, - попросил парень.

- Пойду, я Саша. Только ты подожди немного. Сразу не иди.

- Такая ты смешная, - улыбнулся юноша. – Что же теперь и пройтись с тобой нельзя?

Настя направилась к деревне. Александр окликнул ее. Девушка обернулась.

- Я люблю тебя.

Настя быстро пробежала глазами вокруг и, убедившись, что никто их не слышит, улыбнулась и поспешила в деревню. Парень смотрел ей в след: на босые ноги, светлый сарафан и длинную темную косу. Нет, все-таки он ей из города привезет серьги. Красивые. Дорогие. Как однажды матери подарил отец. Обязательно привезет. И подарит их той, с кем хотел бы поделить этот мир на двоих. Александр достал папиросину и закурил. Легкой походкой он отправился в деревню. Проходя мимо Настиного дома, остановился. Окно ее комнаты было распахнуто. Парень надорвал кусок от упаковки папирос и осторожно пробрался к ее окну. Достав из кармана рубахи маленький карандаш, не раздумывая, написал: «Настенька, я тебя очень люблю. Сашка. 22 июня 1941 г». И аккуратно положил записку в цветочный горшок.

По деревне пронеслись петушиные голоса, созывая рабочий народ просыпаться и заниматься делом. Александр шел по улице и любовался деревьями, что шумели листвой. С цветка на цветок перелетали бабочки. Какое прекрасное утро. И таким же прекрасным будет день. Замечательно все-таки жить на этом белом свете. Жить и любить.

⇑ОТЦОВСКОЕ СЕРДЦЕ

Константина Аркадьевича Громова весь вечер тяготило странное предчувствие. Непонятное беспокойство затаилось глубоко в душе. Оно-то и не давало покоя. Это был мужчина маленького роста с аккуратной лысиной и среднего телосложения. Везде во всем внимателен, нетороплив. Ни лишнего словечка тебе не скажет, не придерется просто так по пустякам. Вел тихую однообразную жизнь. Работал Константин Аркадьевич в сельской школе учителем. Вот уже как тридцать лет преподавал юным односельчанам историю. Дочь его Олеся этим летом окончила школу и уже подала документы в городе, в институт. С раннего детства мечтала стать врачом. Как-то налажено и гладко шла у Константина Аркадьевича жизнь, хоть другим в пример ставь - взрослая дочь-умница, рядом любимая жена, дом, хозяйство, работа, приносящая людям пользу. И, наверное, оглянись сейчас Громов назад, то смело мог бы признать: «А ведь, и правда, жизнь прожил как человек». А, поди, тоже бывало, как и у всех: и радость и боль, разочарование и успехи, а все же сумел пройти эту длинную дорогу как надо. И все бы так и шло своим путем к спокойной тихой старости, если бы не Васька-безотцовщина. На селе его прозывали коротко – шалопай. Он, действительно, был какой-то бестолковый, дурной. Никаких слов не понимал. Если уж, что вбил себе в голову, ни одним ломом не разогнуть. Константин Аркадьевич знал паренька - преподавал у него историю и даже, какое-то время бывал классным руководителем. Так что Громову хорошо был знаком этот горьковатый фрукт на вкус. Кое-как с грехом пополам окончил Васька девять классов и подался в ПТУ. Отучился на тракториста, получил водительские права и работал теперь водилой. Всю свою несмышленую жизнь провалял дурака, а теперь зарабатывал ничуть не хуже, чем одноклассники, которые с хорошим аттестатом не сумели найти подходящую работу. Вот она жизнь. Пыхтел-пыхтел за учебниками, а с красным дипломом никому не нужен. Не то, чтобы уж совсем не нужен, а просто нет мест. А все потому, что «засидевшиеся пенсионеры» не желают уступать тепленькие места молодым, или же какое начальство пытается пропихнуть своего работника, не смотря на то, что тот дуб дубом. Так что, поработай парень годик-другой «мальчиком на побегушках», а там, глядишь, и местечко подходящее найдется.

Это произошло в конце мая, когда Олеся готовилась к экзаменам. В девушку влюбился Василий. Вот ведь как бывает - всю жизнь прожили бок о бок, детьми были, ругались постоянно, а только стоило расцвести цветочку аленькому, как тут же сорванец поспел, как шмель какой. И теперь Василий кричит на все село, что у них большая любовь, и что рано или поздно поженятся они и будут жить долго и счастливо. Люди посмеиваются, а тому словно с гуся вода, хоть бы хны. Сколько валерьянки испил с этим Васькой Константин Аркадьевич, сколько нерв потрепал и не сосчитать. Каждую ноченьку уснуть не может. Навадился жених по ночам к их дому ходить. Облокотится на калитку и по окнам глазами рыщет, как зверь какой. То камушек бросит, то свиснет. Поспи тут с таким. Каждую ночь свои сюрпризы. Весь забор исписан, какая Олеся хорошая, с соседних садов все цветы посрывал.

- Да скажи ты ему, наконец, что не нужен он тебе, Олеська! – бранились соседи. – Для него, гаденыша, цветы сажали?

- Говорила, толку-то, - отвечала девушка. – Если он деревянный, разве ему что докажешь?

- Деревянный не деревянный, а вон как любит.

- Знаем мы эту любовь, - сердился Громов. – Сам костьми лягу, но дружбе этой не бывать.

- Этот тугодум теперь житья не даст ни вам, ни нам, - охали соседские бабы. – Хоть кастрируй его, как кота шелудивого. И то не поймет.

- Как бы дом не поджог, - сказал однажды кто-то. – Дурная голова рукам покоя не даст.

Константин Аркадьевич поначалу несерьезно отнесся к этим словам, но каждый раз, когда Васька подходил к забору и начинал глазеть в окна, становилось неспокойно. Поди разбери, что у этого влюбленного дурака на уме? Сколько раз милицию вызывали, сколько раз его забирали, и все ему нипочем. Диву давались, когда же он спит? Днем его не было видно, он всегда в разъездах. Но только наступал вечер, Василий появлялся у забора и искал глазами Олесю.

Этим вечером Васька не появился. Наверное, поэтому Константина Аркадьевича и не покидало странное предчувствие. Куда подевался? Неужто услышал Всевышний молитвы и образумил дурака? Вряд ли. Перед сном Громов на носочках подкрался к окну, как преступник какой, и аккуратно отодвинул край занавески. У забора никого не было. Подозрительно осмотрев двор, Константин Аркадьевич лег в кровать и обнял жену.

- Не видно? – спросила та.

- Не видно, - не сразу ответил Громов.

- Ну и ладно. Давай спать. Может, и правда за ум парень взялся.

- Сама-то себя слышишь, что говоришь? – Константин Аркадьевич искоса глянул на супругу. – Не-ет, этого дьявола, прости Господи, ни одна кочерга не возьмет. Этого уже ничем не исправить. Характер с пеленок. Свалился на нашу шею ирод.

Все же этой ночью Громов уснул в тишине. Никто не шастал у забора, не бросал в окна камушки, и даже пронзительного взгляда сквозь занавески не ощущалось. Пару раз все-таки за ночь Константин Аркадьевич вставал, подходил к окну, но убедившись, что у калитки никого нет, удовлетворенный ложился в постель досматривать сон.

Но рано утром, где-то в четвертом часу, за окнами послышалось громкое пение под гитару. Диким воплем доносилась до жильцов дома отчаянная серенада влюбленного.

«Спря-ячь за-а высо-оким забо-ором девчо-онку, вы-кра-аду вместе с забо-ором…», - Васька выл на всю улицу. Певец из него, как выяснилось, тоже оказался никудышный. Но то, что он старался, было слышно по тому, как он пытался перекричать гитару.

- Это невозможно, - Константин Аркадьевич вскочил с постели. – Что же этот паршивец вытворяет?! Совсем совесть потерял.

Накинув на голое тело фуфайку, прямо в домашних тапочках Громов выбежал во двор. Заприметив хозяина дома, Васька перестал играть и убрал гитару куда-то за спину.

- Совсем ополоумел?! – закричал мужчина. – Я тебя спрашиваю?

- А что такое? – Василий был выпивший. Как ни странно, но пьянством тот никогда не славился. Может, и выпивал, конечно, где-то и с кем-то, но по селу потом не бродил, как веник, не красовался.

- Ты на время смотрел?

- Смотрел.

- Чего ты нам житья не даешь? Чего тебе от нас все надо?

- Олесю.

- Замолчи! – закричал Константин Аркадьевич в гневе так, что и сам испугался своего крика. – Ты это брось, парень. Слышишь меня? Выкинь, говорю, это из головы.

- Как же я выкину, когда я ее, ик, люблю.

Громов глубоко вдохнул и выдохнул, постарался успокоиться, не кричать больше.

- Ты, пойми, Василий, - заговорил он как можно спокойней, рассудительней. – Жизнь она ведь суровая штука. Не всегда она бывает сладка. Многие пытаются урвать самый сладкий кусок и местечко потеплее. Да только с ней, с жизнью, эти номера не проходят. Она в ответ лягнуть может. И очень больно. Нельзя вот так вот с размаху крикнуть «это мое!» и прибрать руками себе. Не все, что хочется, исполняется, как по щучьему веленью. Нет, сынок, такого не бывает. Ведь мы в первую очередь люди, а не варвары какие и дикари, чтобы силой все заполучать.

- Что вы этим хотите сказать? – Васька достал из-за пазухи початую бутыль, откупорил, предложил Константину Аркадьевичу, тот отказался. – За ваше здоровье, папа.

Василий залил в луженую глотку самогона.

- А говорю я про то, что не подходите вы с Олесей друг другу. Разные вы. Во всем разные. Найди другую девушку, которая рада будет разделить с тобой свою судьбу. Неужто у нас девиц больше нет? Вон, какие барышни ходят по селу, только выбирай. Не весь свет клином сошелся на одной Олесе… Да и не любит она тебя.

- Вот с чего вы взяли такую глупость, а? Кто вам сказал, что не любит? Между прочим, мы с ней очень даже хорошо дружим. И у реки мы с ней мило беседовали на прошлой неделе. Она окуньков приносила? Так это я наловил. И, между прочим, она мне улыбалась и не посылала никуда. Значит, не так уж я ей и неприятен. Верно?

Константин Аркадьевич теребил влажные ладони, пытаясь еще как-то держаться.

- Это ничего не значит.

- Конечно, не значит. У вас всегда все не значит, - Васька облокотился на забор, протянул голову ближе к собеседнику. – Заперли ее, как зверя какого в клетке, и довольны.

- Послушай, что тебе говорят…

- А то я не знаю, что вы мне скажете, ик. Я уже все это сто раз слышал. Вам меня не понять. Я вам чужд. Хорошо. Но вы у дочери спросите, хочет она вечерами гулять или предпочитает, как мелкота какая, дома сидеть. Вон, оглянитесь, - Васька указал рукой в сторону дороги. - Все гуляют, только одна она, как прокаженная. Это же неправильно. Зачем вы вмешиваетесь в нашу жизнь?..

- Что?

- Не украду я ее и не съем. Хотите, мы с ней у дома будем вашего встречаться? Прямо вот тут. Вот на этой лавке. Хотите, под вашим присмотром. Вы же меня совсем не знаете. Не такой уж я и плохой, как вам кажется. А узнаете меня лучше, стыдно станет, что такого ранимого человека обижали. Ик. Папа…

- Замолчи! – Константин Аркадьевич снова взорвался. – Еще раз скажешь такое… Папа. Я тебе… Бесстыжий.

Громов двинулся к калитке. Васька мотнулся от забора. Упал. Попытался встать на ноги, снова упал. Громко засмеялся. Поднялся.

- Все равно мы поженимся. Вот увидите, - сказал парень.

С минуту стояли молча, не шевелясь, глядя друг другу в глаза.

Василий, взяв гитару в руки и играя по струнам, запел, удаляясь в темноту:

С тестем водочку мы пьем,
С тестем крепко дружим.
С тестем весело живем,
Никогда не тужим…

Константин Аркадьевич проводил глазами влюбленного музыканта и осмотрелся по сторонам. Никого больше не было видно. Свет в соседних избах не горел. К счастью, влюбленный Ромео не успел поднять своим воплем народ.

Громов отправился к дому, уселся на приступки, достал из кармана фуфайки папиросы. Вышла жена.

- Ну чего он?

- Чего-чего, ничего. Как об стену горох, ей богу. Трындит и трындит об одном и том же. Не-ет, пока Олеся здесь, житья он нам не даст.

- Что же это за напасть-то такая? - вздохнула супруга. – И ведь не боится никого. Ни милицию, ни…

- Что она ему милиция-то. Чай, он к нам не воровать лезет. А по улице ходить еще никому не воспрещалось, - Константин Аркадьевич взялся за грудь.

- Сердце?

- Сходи на кухню. Достань валидолу. Сейчас подойду.

- Не курил бы.

- Да-а, - Громов мотнул головой. Женщина зашла в дом.

Константин Аркадьевич потушил папиросу. Посмотрел на небо. Начинало светать. Прохладный утренний ветерок пронеся, поглаживая голые колени. Жизнь. Не понятная эта штука жизнь. Сколько думай о ней, сколько гадай, а все равно не познаешь ее тайны. Вспомнилась юность, когда сам Аркадьевич был чуть моложе Васьки. Вспомнил, как безумно любил свою жену Веру, да только вот боялся и стеснялся к ней подойти. Она и не замечала его в ту пору. В выпускном классе с Игорьком встречаться стала. Тоже вот, такой же, как и Василий, баламут был. Несерьезный. Одно только на уме. И отчего же им, девушкам, пока молоды, такие вот и нравятся шалопаи? Неужто не понимают своим нутром их лисьи повадки – что от них хотят. Вот и Вера тогда не сумела разглядеть истинного Игорька и забеременела. А этот прохиндей, как узнал, сразу на заработки в город, в бега. Потом, правда, объявился, навестил родителей. Что там у Веры стряслось, никто не знает. Да только не выносила она дитя. Окончил Громов институт, вернулся в родное село и, несмотря ни на что, взял Веру в жены. Это тогда он был Костя-учебник, а теперь Константин Аркадьевич. И вот уже тридцать лет живут они душа в душу. И пусть судьбу не предугадаешь, но одно знал Громов наверняка. Девушек, пока они молоды и красивы, нужно оберегать от таких вот пустозвонов. Превратилась куколка в принцессу, а как дальше жить, как с красотою своею совладать, не знает. Ведь любой проходимец может сорвать этот весенний цветок и, наигравшись, выбросить. Понимал и знал это Константин Аркадьевич прекрасно, оттого-то и болело сердце за единственную дочь. Сколько их еще таких вот Василиев будет. Ведь не один он такой. А в город уедет, а там что…

Вдалеке ярко-красным огоньком загорелась заря и пошла волнами по всему небу. В такое утро хорошо и спокойно. Выйдешь, бывало, в такую рань, вдохнешь воздуха, и жить охота. Охота жить и радоваться жизни. Но сейчас этой легкости не было. Глубоко внутри затаилась у Константина Аркадьевича тревога. Прожил он свои годы, много чего повидал, познал суровую правду жизни - потому и тревожно за счастье Олеси. Беспокойно за судьбу единственной дочери. И с этим не поборешься. Отцовское сердце не обманешь.

⇑ЗУБНАЯ БОЛЬ

Вечером у Семена Крылова разболелся зуб. Так окаянный стал ныть, хоть на стену лезь. Настрадался Семен в сорок лет с этими зубами - хлебнул горюшка. Был он мужик крепкий, плечистый, в молодые годы подраться любил. Все село в кулаке держал. Да и кулаки его трудно назвать кулаками – как кувалда. Если кого угостит такой ручищей, враз сляжет. Две недели хворать будет, а то и больше. С годами, правда, немного утихомирился, но все равно, по пустякам да с глупостью не досаждай его, не тревожь душонку. Озлобится, посмотрит из-под бровей косо и пошлет на три советских. А коли кто и этих слов не поймет, поможет своей пудовой гирей. И неважно сосед ты ему, родственник какой или начальник. Хоть министр. Никого не боится. Но лет шесть назад выяснилось, что это не так. Есть и у него слабое место. И этим местом оказался кабинет зубного врача.

Как подумает Крылов, что нужно к стоматологу идти, аж в пот бросает. Стоит только на секунду представить, как войдет он в кабинет, как усядется в кресло, и как начнут наболевшийся зуб сверлить, да еще иглой убивать нерв - плохо становится. Трясти начинает.

- Дай еще одну, - Семен обратился к жене, что лежала на диване и листала какой-то журнал. Та проигнорировала. – Тамара!

- И так уже три выпил. Потерпи.

- Таблетку!

Женщина, отложив журнал в сторону, ушла на кухню, принесла обезболивающего и стакан воды.

- На! Больше не проси. Не дам.

От супруга лекарства Тамара прятала, потому как знала, что дай ему сейчас волю, он за час всю упаковку употребит. С каждым разом таблетки все меньше помогали.

- Мужик тут с ума сходит, а ей хоть бы хны. Лежит-полеживает, журнальчики листает.

- Что же мне перед тобой плясать?

- Начинается. Я ей про Фому, она мне про Ерему.

Тамара присела на диван.

- Сколько раз тебе говорить, что не лекарства мне эти жалко, а о тебе дураке забочусь. Чего ты их одну за другой глотаешь, словно аскорбинки?

- Я на тебя посмотрел бы, - обиделся Семен. – Легко языком чесать, когда ничего не болит.

- Нечего и смотреть. Я бы до последнего не сидела, ни ахала и не охала. А пошла бы и вылечила зуб. Протянул кота за хвост, теперь мучаешься.

Тамара ушла на кухню. Семен, придерживая челюсть, прилег на диван. Хотел было уснуть, но не вышло. Не-ет, с этой болью ему не справиться. Все перетерпеть можно, но это…. И ногу, и пальцы, и ребра ломал – терпимо. Тут же – крохотулька такая, с ноготь величиной, а ноет, стреляет так, словно душу режут. Глаз еще левый разболелся. Так всегда, только зубы заиграют, сразу и в ухо и в глаз отдает. Зараза. И сколько раз не обещал сам себе Крылов, что все, завтра в больницу, но наступает это самое «завтра», ничего уже не тревожит, и никуда не идешь. Хотя знаешь, знаешь прекрасно, что через несколько дней снова же этот зуб даст тебе «дрозда». Так заноет окаянный, хоть в гроб ложись.

В сенях послышались, чьи-то шаги. В дверь постучали три раза, и в избу вошел Игнат Тепкин.

- Хозяева дома?! – послышался с порога его веселый и наглый бас.

- Где ж им быть? – Тамара, вытирая полотенцем ладони, вышла в прихожую.

- Не выручите ли спичками, соседи?

- Чем?

- Шучу, - Тепкин улыбнулся. - Пару сотен не одолжите до вторника?

Тамара пристально посмотрела на соседа.

- На бутылку?

- На ее родимую, на ее.

Женщина ушла в комнату за деньгами. Семен с дивана наблюдал за Игнатом. Ждал, когда тот что-нибудь скажет. Этот без шуточки обойтись не мог. Недолюбливал его Крылов за орлиный нос и игривый характер. Седина на висках, а все хихоньки да хаханьки. Не понимал Семен, когда взрослый мужик ведет себя словно дите малое. Смотреть противно. Потому-то, бывало, и получал Игнат от соседа по худой шее. Но это так… больше для профилактики, чтоб не лез. Хотя и это словно вилами по воде. Сколько не ругайся с ним, сколько не води кулаком перед носом, все нипочем. Не понимает. Дурак он, видно, и есть дурак. Зато бабам его прибаутки нравятся. Но с этими тоже все ясно. С их парами извилинами только и дело, что смеяться не пойми над чем. Покажи палец, со смеху лопнут.

- А ты чего барином разлегся? – не вытерпел все-таки Игнат.

Крылов промолчал. Вернулась Тамара.

- Вот, держи. Ольге только не говори, где взял.

- Что я совсем что ли, - сказал сосед и кивнул на Семена. – Чего он у вас, захворал что ли?

- Зуб разболелся. Вот и мучается.

- Зуб? Ха. Так ведь есть одно очень хорошее старинное средство. Вмиг вся хворь уйдет. Как рукой снимет.

- Что за средство? – поинтересовалась Тамара. Семен прислушался.

Игнат прошел на середину комнаты ближе к больному, и остановился.

- Нужна длинная нитка, а лучше леска. Один конец я привязываю к дверной ручке, а другой… слушаете? Внимательно сейчас. А другой, Сеня, тебе в рот, вернее к зубу. Ты глазки закрываешь, я дверью оп, и зубик твой у меня на ладони. Вот и весь фокус.

Тепкин подмигнул Крылову глазом и расплылся в улыбке.

- Я тебе сейчас… - Семен приподнялся с дивана.

- Угомонись! – прикрикнула Тамара и поспешила выпроводить гостя за дверь. – А ты нашел время шутить.

- Так ведь… - Игнат что-то хотел сказать в оправдание, но соседка закрыла перед самым его носом дверь.

Семен по-прежнему, придерживая ладонью челюсть, кряхтел и стонал.

- Завтра же вырву его, к чертям собачьим, - со злобой прохрипел он. – Хватит.

- Давно пора, - поддержала жена.

- Лишь бы только Андрей Евгеньевич отпустил в город. У него ведь, сама знаешь, семь пятниц на неделе.

- Никаких городов, - возмутилась Тамара. – В нашу больницу пойдешь.

- Ага, щас! Разбежался.

- Надо будет, побежишь как миленький.

В город, в платную поликлинику Семен ездил уже четыре раза. Каждый раз тянул резину до последнего, пока зуб не раскрошится как грецкий орех. Залатают его там, запломбируют опытные стоматологи, и будет зубик сиять белизной, как новенький. Но и возьмут за такую работу чуть ли не весь Сенькин аванс. В тот момент Семен готов отдать и две своих зарплаты, только попроси. В эти страшные для него минуты, находясь в кресле с открытым ртом, сидит он не живой не мертвый. И хотя зуб со всех сторон обколот уколами, страх не покидает его бедное сердечко до последней секунды, пока он с онемевшей челюстью не окажется на улице. Никогда бы не подумал Крылов, что будет чего-то так сильно, с таким безумием бояться. Все-таки каждый человек по-своему слаб. Вроде, и крепкий на вид, ничем, казалось бы, не возьмешь, ан-нет, и у него есть тайное окно – слабое место. У каждого свои страхи.

Когда Крылов залечивал первый зуб, то ли заморозка попалась слабая, то ли брак, а только как коснулись иглой оголенного нерва, словно током ударило. Чуть из кресла не выпрыгнул. И теперь каждый раз, открывая в зубном кабинете рот, Семен ждет этой резкой пронзительной боли. И пусть полчелюсти онемело с языком, все равно, он знает, он ждет – будет больно.

- На эти деньги мы лучше пылесос возьмем. А зуб и у нас вырвут. Не переживай, - сказала Тамара. – Еще за это платить. Не аристократы.

- Какие мы умные, - возразил Семен. – А про Шпаликова ты уже позабыла? Сколько раз тебе говорить, что к нему я ни ногой.

- Что он тебя там съест что ли?

- Съесть не съест, а, поди, только и ждет, как я к нему приду, сниму шляпу и сам усядусь в его капкан. Здрасте, мол, Владислав Арсеньевич, а вот и я, собственной персоной. Делайте со мной что хотите, - Крылов на секунду приумолк. – Он ведь мне там, через рот, всю душу изувечит.

- Нужен ты ему больно, - изумилась Тамара. – Все село ходит и ничего. Даже хвалят.

- Ты не забывай про его хиленький носик, - упомянул Семен. – Я у него давно в черном списке. Только вопрос времени – когда!

- Поди позабыл уж про тебя десять раз, - сказала супруга. – Это, во-первых, а во-вторых, он же врач и давал клятву Гиппократа.

- Кому?.. Я тебя умоляю.

Семен взялся за челюсть, зажмурился. Зуб выстрелил новым зарядом боли. И на этот раз обезболивающее помогло ненадолго. Совсем не берет. Так, отпустит на немного, и вновь заноет с новой силой, хоть челюсть выдирай. Видно изошло все его время, пришла пора. И как бы ни было тяжко, Крылов понимал – нужно идти в больницу.

- Ну, хочешь, я сама с Владиславом Арсеньевичем поговорю? Что он не человек что ли?

- Я тебе поговорю! Так поговорю! – Семен из-под бровей глянул на жену. – Не хватало на старости лет такого позора.

- А чего бы и нет? Чай он тоже не дурак и все понимает, что пользоваться своим рабочим положением, это ведь тоже…, извините меня, подсудное дело. Мы закон знаем. И пусть не думает, что откуда-то из лесу вышли, - Тамара стала умничать. С ней это бывало. – Пришел к нему в кабинет и не трясись, как зайка серенький перед волком, а будь умнее. Прикинься грамотным. Сядешь в кресло и так, между словом, ненароком, будто бы завязать разговор, спроси его. Вот же народ интересный в нашем правительстве. Что не день то новые поправки. Не читали, Владислав Арсеньевич, уголовный кодекс в переработке? Что не указ, то новый подпунктик. Этот, естественно, не читал ничего. Сразу в штаны наложит. Поймет, что тебя голыми руками не возьмешь, - сказала Тамара важно. - Пусть нас сами бояться, - и улыбнувшись, подошла к мужу. – Так что, Сенечка, будь умнее. Голова предназначена, чтобы думать, а не лбом гвозди забивать.

Крылов сквозь боль засмеялся. Умела жена его все-таки иной раз удивить. Вот, скажите на милость, откуда у ней эта идея взялась? Как вообще пришла в голову? Ладно бы где в конторе сидела, а то ведь, доярка. Что ей, коровы, что ли нашептали, пока она за вымя дергала? Ох, бабы, бабы, ушлый народ. Насмотрятся детективных сериалов, потом строят из себя Агату Кристи.

- Вот что. Как бы там ни было, а к Шпаликову с разговором не лезь, - велел Семен. - Запрещаю.

- Но и ты у меня в платную поликлинику деньгами сорить губу не раскатывай. Пока дите в школу не оденем и крышу в хлеву не заменим, ты у меня про каждую лишнюю копеечку забудь, - обиделась супруга.

Тамара отправилась в спальню. Семен попросил еще таблетку, но та и ухом не повела, зашла в комнату и прикрыла дверь.

Полночи Семен не мог заснуть. Ворочался с боку на бок - все никак. Да разве уснешь тут, когда болит. Как струна растягивается боль, не унимаясь. А после обрывается – блям! Хоть к потолку подпрыгивай. Вспомнился Шпаликов. Не хотелось о нем думать в эти минуты, но его физиономия крепко засела в памяти после сегодняшних разговорах о нем. Стоматологом он был действительно хорошим. Со всего района ездили к нему люди и хвалили. Просто так говорить не будут, значит, и впрямь, золотые руки в этом деле. Только вот Семену в его кабинет дорога была закрыта. Была неприятная история лет восемь тому назад. Владислав Арсеньевич тогда только из города приехал и устроился в больницу. И так случилось, что в первые же дни их пути пересеклись в магазине, когда Семен пьяный (отмечал День пограничника) разбушевался у прилавка. Владислав Арсеньевич сделал тому замечание, заступившись за кассиршу, за что тут же получил в лоб. Звезданул Семен разок худощавому специалисту и сразу же сломал нос. Отсидел пятнадцать суток, выплатил денег и больше об этой истории старался не вспоминать. Хотя помнил прекрасно, как тот кровавым ртом прохрипел: «Ничего, земля круглая!». Тогда Семена это веселило. Ну что мог этот прыщ в рубашке ему сделать? Теперь же, вспоминая его слова, они не казались ему нелепыми. Оказывается, и этот худощавый, по сравнению с ним, слабый человек, может и ему, при удобном случае, сделать больно. Попробуй, иди, сядь в его кресло, своими костлявыми ручищами он покажет тебе, где раки зимуют, и что земля действительно круглая. В этом Крылов не сомневался.

Утром, собираясь на работу, Тамара вновь спросила мужа, не поговорить ли ей с Владиславом Арсеньевичем.

- Тут времени нет перекурить нормально, а ты больницей своей привязалась, - сказал Семен, надевая рубаху. – Работать надо.

- Опять начинается? Перестал зуб болеть, засиял как лысый на солнце. Снова через два дня плакать же будешь.

Семен улыбнулся, поцеловал жену и покинул избу. Зуб, действительно, уже не болел, и думать о нем в такое прекрасное утро совсем не хотелось.

⇑ ЖИЗНЬ ОДНА

Евгений Ковшов стал заложником страшной болезни. Диагноз – рак. С полгода тому назад обратился он в больницу с сильной болью в животе, где и вынесли ему этот чудовищный приговор. Это что же с душою должно происходить в ту самую минуту, когда тебе сообщают, что все, братец-кролик, отходил ты по матушке-земле сполна – хватит. Что же происходит с человеком, когда он понимает прекрасно, что все, это действительно «все». Преступник, приговоренный к расстрелу, до последнего верит, что его оправдают. Утопающий хватается за любую соломинку, всеми силами надеясь, что спасется. В каждом из нас живет надежда. И когда ее отнимают, одним махом – раз… Нет, так нельзя. Человеку нужно во что-то верить и надеяться. Рак. Это не с лодки упасть… это не змея укусила… Живешь обычной повседневной жизнью, и тут, как гром среди ясного неба, сообщают тебе, что год, ну два, в лучшем случае, осталось любоваться солнышком и звездами, родными и друзьями. Тяжело осознавать подкрадывающийся, словно черный котенок, неизбежный конец. Обидно. Больно. Страшно.

И вот за какие-то полгода высох Евгений до неузнаваемости. Из крепкого высокого мужчины превратился в тростинку, которая еле передвигает ноги. Так истощал, что смотреть страшно. А ведь в свои сорок два года никогда Ковшов ни на что не жаловался, ни на какую хворь. Вот ведь тоже… сорок лет… только жить да жить. В этом возрасте по-настоящему открываешь глаза, понимаешь, осознаешь жизнь всю, какая она есть, с радостями и невзгодами. В этом возрасте люди жить начинают заново, по-новому, сполна осознав собственные ошибки.

Проживал Евгений на окраине села в ветхой старенькой избушке с братом. Родителей схоронил. С женою развелся семь лет тому назад. После развода та подалась в город и забрала с собою дочь. Какое-то время Ковшов навещал их, пытаясь наладить отношения с бывшей супругой. Но как только та вышла замуж, перестал ездить. Успокаивал себя одной никчемной мыслью, что повзрослеет дочь, обязательно с ней свидится, поговорит. Так и жил. Работал на ферме. Сам кое-какую живность держал. Вставал ни свет, ни заря, ложился тоже рано. Любил закаляться. Обожал воду. Зимой постоянно утирался снегом, летом же, при удобном случае, принимал душ. Огород его уходил в низину, под откос, и у самого плетня Евгений смастерил душевую. С первыми петухами выбегал Ковшов во двор, в чем мать родила, и под ледяную струю, прогонять от себя последние остатки сна. Холодная водица пронизывает, будоражит теплое тело, а впереди такая красота, такой вид открывается. Внизу у горизонта алой волной вспыхнет заря, и словно невидимый художник, разбросает по небу золотисто-оранжевые краски. Любуешься этаким божественным чудом, охлаждаясь потоком воды, и так закричать хочется на всю округу, что сил нет. Ковшов и не сопротивлялся никогда этому желанию. Вскочит на нижнюю жердь плетня молодым петушком и, что есть дури, давай горланить на это живописное изящество. Ох, как же хорошо в эту минуту! Задорно. Иногда и душе нужно давать разгон, выпускать ее певчей птицей на волю, а не то запнется внутри, пропадет. Бывало, кто-то из соседей, заприметив нагого крикуна, постыдит, мол, совсем из ума вышел. Но Евгений на это только с улыбкой махал рукой – не слушайте, не глядите. И разве кто мог тогда предугадать, что его такой недуг возьмет? Сроду никто не подумал бы. Ел за троих, работал за семерых, зимой и летом краснощекий. Теперь же румянец давно покинул его вместе с жизненной силой. Ходячий скелет. Больше никак не назовешь. Страшная эта болезнь. За каких-то полгода так изгубить мужика. Страшная.

Ближе к полудню, Ковшов выходил из избы и медленно, озираясь по сторонам, ковылял по селу. С каждым разом прогулка давалась все тяжелее и тяжелее. Иногда казалось и вовсе, что последний раз он шагает вот так вот по родимой улице, любуясь знакомыми с детства избами и золотистым сиянием куполов церкви. Но наступал новый день, и силы выйти во двор находились, а там и за калитку, и потихоньку, полегоньку, опираясь на клюку, топал Евгений к старику Кузьме.

Кузьме Максимовичу шел семьдесят первый год. Жена его, Елизавета Михайловна, была моложе супруга на девять лет. С самого утра и до позднего вечера неугомонно копошилась то в огороде, то в избе у плиты. Пока двигаются старики, пока работают - этим и живут. Отними у них это, и за какие-то дни исхвораются и уйдут на вечный покой. Понимают прекрасно, что в ногах вся жизнь.

Хозяин избы, как обычно, сидел на скамье у самых окон и разматывал удочку. Заприметив гостя, улыбнулся, подвинулся, хотя место было.

- Присаживайся.

Евгений, опираясь на клюку, медленно опустился на скамью. С минуту кряхтя, смотрел куда-то вниз, под ноги. Хотел было что-то сказать, но запыхался с дороги, потряс губами и приумолк.

- Ну, будет-будет, - кивнул Кузьма. – Не спеши.

Ковшов, утирая кепкой лоб, посмотрел на старика.

- Совсем сил нет, Максимыч, - тяжело вздохнул. – Вот что за напасть, так напасть. И не ем ничего. Не идет. Аркаша суп сварит, так я бульон похлебаю малость и все. Откуда ей силе взяться, теперь-то. Проковылял, нет ничего, а сердце дребезжит, словно милю пробег. О как.

- Н-да, - с досадой протянул старик. Достал из кармана газетку, хотел было забить табаку, но передумал, убрал обратно.

- Не сегодня-завтра лягу и не встану. Все, отгулялся, хватит. Нынче с постели не поднимусь. Не хватит силенушки. От и буду полеживать и горбатую дожидаться, как невесту… Под себя ходи. Стыдоба-то, какая.

- В больничку не думал лечь?

- Нет, Кузьма, не хочу. И брат говорит, что там мне лучше будет. Я понимаю, тяжело ему со мной. А не могу я туда, нет. В родных стенах все легче погибель встретить. Потерпит как ни как. Недолго осталось.

Кузьма Максимыч хотел было возразить, но не стал. Поначалу еще успокаивал и ругал, чтоб о смерти не думал. Теперь-то чего. Глядя на этого измученного болезнью человека, понимаешь и предвидишь его конец. Да и как ему сейчас не упомянуть о ней? Поди, каждую минуту готовится, чтобы хоть как-то достойно встретить, а не забиться жалобно в страхе.

- И врагу не пожелаешь такую хворь. Всего, гадина, изнутри съела. Хоть бы уж прибрала скорее, чем так мучить.

- Не говорил бы так. Грешно.

- Мне сейчас белый свет не мил. Одна боль. Понимаю грешно, но ни о чем другом думать не могу. В пору хоть руки накладывай.

- Ты тут мне брось, - прибавил в голосе старик. – И эту бесовщину от себя гони поганой метлой. И чтоб я боле этого не слышал. Жизнь ему, видите ли, не мила. Смерть ему не та. Да рази ее окаянную выбирают? Кому какая придет, ту и принимай. Нашел красавицу девицу. Это жизнь поймал за узду, и крути-верти. Как сумеешь, так и живи. А смерть рази предугадаешь когда и какая будет. Кому страшная, кому быстрая, кому тяжелая. Ничего, отмучишься. Там легче будет. А то, язи тебя… И чтоб боле этого не слышал.

- Прости, Кузьма. Сам не знаю, что за язык дернуло. – Ковшов виновато опустил голову. – Прости.

- Эх, Женя, Женя. Да ведь слово-то страшное какое. Просто так не появится само собой. Видать, глубоко в душе запряталось. Кабы слабину не дал, - Максимыч бросил взгляд по леву сторону, где в синеве неба играли золотом купола церкви. – С отцом Вячеславом тебе поговорить бы. Он рассудительный. Знает, что и как сказать. Послушаешь, и не то, что уходить, жить захочется. Кольчу-младшего помнишь же? Сейчас где-то в городе трудится, давно здесь не бывал. От ить тоже. Пил по-страшному. Ничего хорошего его жизнь не предвещала. Тридцати не было. Дурил, как черт сизый. Все село от него от такими слезами умывалось. Отца родного, правда, побаивался. Кольча-старший сам хребет любому дьяволу переломит одним махом, - старик покашлял, вытер ладонью губы. – Спрашиваю я его, однажды, когда он еще трезвый был – чего ты, мол, дурью маешься, чего тебе все неймется. Бросил бы, говорю, давно эту заразу лакать. Ни до чего хорошего она тебя не доведет. Либо в тюрьму угодишь, либо самому где шею свернут. А он мне и говорит. Бросил бы, дядя Кузьма, да трезвому жить страшно. Боязно. Видишь что! Бесы ему окаянные копытами в ребра стучали и на ересь всякую подталкивали. А как с отцом Вячеславом поговорил – враз образумился. Вино бросил, в город подался, семьей обзавелся. И жизнь теперь в милость. И не боязно боле жить. Нужное слово оно любой душе лекарство.

Кузьма приумолк. Евгений, через седину старика тоже посмотрел на золотистое сияние куполов, и опустил голову. Так-то оно так. Все верно. Что бы не случилось, а душу не обманешь. Навестить священника надо. Поговорить, послушать. Все легче будет. Может и правда, какой невидимый камень спадет вниз, и дохнешь немного свободы. Если силы завтра будут, обязательно дойдет до церкви, ежели нет, пошлет Аркадия за отцом Вячеславом. Сейчас уж медлить нельзя. Вот ведь тоже, и крещеный, и в Бога верующий, а церковь не посещал сроду, молитвы ни одной не знаешь, в грехах по горло утоп. А теперь, когда одной ногой уже там, священника подавай, исповедоваться, утешить душонку свою грешную. Честно ли это? Что это – раскаяние за неправильно прожитую жизнь или страх перед неизвестным? Всю жизнь чего-то боимся и чем-то недовольны. Учись не учись, а все равно жить не научишься. На смертном одре припомнятся дела, за которые будет стыдно и неизгладимо больно. Тому позавидовал, там подло поступил, перед тем подхалимом прогнулся, этого предал, обманул. Всю жизнь живешь в маске боясь показать истинное лицо. Все чего-то мало, все чего-то не хватает. И не задумываешься, не понимаешь, что уже счастлив тем, что родился и живешь, и что Всевышний наградил тебя и твоих близких здоровьем. Не обделил, как некоторых, а именно наградил. Дал руки и ноги, чтобы мог другим принести пользу. Этими ногами уйти от невзгод, этими руками побороть трудности. Видно только и понимаешь это, когда лишаешься чего-то. Пожить бы еще лет с пяток, пусть без ног, пусть без руки, хоть самую малость, совсем чуть-чуть. Разве от этого кому-то хуже будет, если немного еще полюбуешься рассветами, погреешься под солнцем, умоешься дождем?..

Легким скрипом отворилась калитка, и раздался звонкий веселый лай. Это пришла Оля Попкова, что носила старикам козье молоко. Сами-то уже давно никакую живность не держат. Тяжело. Приходится брать у соседей.

- Вот ведь разбойница, - девица смущенно развела руками. – Увязалась все-таки. Умка!

Маленькая собачонка, белоснежная, как кусок сахара, весело носилась от яблони к яблоне и звонко лаяла.

- Ух, бойкая какая, - засмеялся Кузьма.

- Не то слово, - согласилась Оля. – Как Моська из басни, никому проходу не дает. Ни малому, ни большому.

- Собака она и есть собака, - протянул Ковшов.

- Я вам тут молока принесла, дед Кузьма. Только баночку верните, а то с позапрошлого раза еще. Я, так, напомнить.

- Все верно. Все правильно, - старик поднялся на ноги и крикнул жену. Елизавета Михайловна показалась на крыльце, взяла молоко и вновь вошла в избу. Ольга, поправляя волосы, виновато посмотрела на Умку.

- Ну и как, - поинтересовался Кузьма. – Ездила в город?

- Ездила.

- Поступила?

- Поступила, - не без гордости улыбнулась Попкова. – И в общежитии место нашлось.

- Это хорошо. Это правильно. Учиться надо. Без диплома сейчас никуда. Да и город познать надо. Все правильно.

- И женихов там больше, - добавил Евгений.

- Ой, ладно, - девица робко опустила глаза.

- Все верно, - добродушно кивнул старик. – И женихи будут, и учеба пойдет, главное, чтобы одно другому не мешало.

На крыльце показалась Елизавета Михайловна. Она отдала пустую банку и протянула конфету. Милые бабушки, только вы по-прежнему норовите угостить то вишенкой, то пряником, то конфетой, и не важно, что дети давно уже не дети. Хотя… для вас, пожалуй, они всегда ими будут. Оля приняла угощение и вежливо поблагодарила. Попрощавшись со всеми и по-детски помахав ладошкой, она позвала к себе хулиганку Умку и покинула сад. И как-то сразу тускло и одиноко стало без ее живых глаз, теплой улыбки, и весенней молодости. Словно солнышко заглянуло в гости, всего на миг, и поспешило дальше по делам, забрав с собою кусочек тепла и света. Старики смотрели вслед уходящей зеленой юности, и немного взгрустнулось, припомнились свои далекие годы. Ковшов, провожая глазами девицу с собачкой, вспомнил о дочери. Через каких-то три года она так же окончит школу и поступит в институт. Так же превратиться из куклы в невесту, и ребята будут стараться покорить ее сердце. А она, ударившись в учебу, не станет обращать внимание на эти вольные глупости. Отучится, устроится на хорошую работу, обзаведется семьей, в праздники будет навещать мать и отчима, в отпуск летать с мужем на море, и во всей этой жизненной суете вряд ли вспомнит о том, что где-то в селе Смолино находится могилка ее отца. А если и мелькнет в памяти, то быстро исчезнет как суматошный мираж, не оставив даже каплю сожаления.

Жизнь. Жизнь. Что посеешь, то и пожнешь. И то верно. Все на будущее откладывал встречу, тянул, а теперь… не бывать ей. А как бы хотелось прижать дочь, обнять хрупкие детские плечи, и сказать ей, как сильно он ее любит, попросить прощения и напомнить, что он ее папа, ни кто другой, а он, только он. Но разве можно сейчас показаться таким? Таким беспомощным и жалким. Таким ненастоящим. Жизнь одна и не будет другой, как не будет больше сегодняшнего и вчерашнего дня. Может быть, только поздно. Поздно вернуть что-то или попросить прощения. Судьба и время беспощадны ко всему.

Елизавета Михайловна позвала Евгения в избу отобедать ухой, для которой с утра пораньше ее старик наловил в реке окуней. Ковшов провел мозолистой ладонью по лицу, тяжело вздохнул и, оперевшись на трость, медленно поднялся. Окинул взглядом тихую улицу и поковылял в избу. Может, и правда, немного силы еще прибавится. А завтра напишет дочери письмо с пожеланием расти красивой и здоровой, и ни в коем случае не намекнет о болезни. Если и упомянет где и когда отца родного, то как живого. И на этом спасибо.

Вверх

Комментариев: