Марина МАСЛОВА кандидат филологических наук, преподаватель Курской православной духовной семинарии
"ПОСРЕДИ ОКЕАНА РОДИЛАСЬ МОЯ ДУША…"

(О прозе Бориса Агеева)

ОТ КОЧАНОВКИ ДО КАМЧАТКИ: СЕВЕРНАЯ ОДИССЕЯ БОРИСА АГЕЕВА

Где Он (Христос) каким открылся,
там таким и ходит;
а к нам зашел Он в рабьем зраке и так и ходит,
не имея где главы приклонить
от Петербурга до Камчатки.

Н.С. Лесков. «На краю света»

 

Северная одиссея Бориса Агеева предполагает не только роман, посвященный годам пребывания автора на маяке острова Карагинский в Беринговом море, но и тот пройденный писателем духовный и творческий путь, который начался там, на необитаемом острове Кароэкао (Карога), у кромки смыкающихся вод Берингова моря и Тихого океана. 

Об этом повествует малая зарисовка из книги прозы Б.П. Агеева «Кто в море не бывал» (1995), получившая символическое, знаковое название – «Остановка в океане».

«Случайная остановка главного судового двигателя ночью в открытом море в декабре… В коротком сосредоточении гулкой тишины что-то проникло в мое сердце… Ясно виделась черта горизонта… небо кругло обнимало своей сферой и море, и …меня, человека. Наверное, скажи я шепотом одно слово… –  это слово… гулким эхом уйдет туда, в опрокинутую прохладную звездную глубь, и достигнет того, кто внимает.

…там… посреди океана родилась моя душа…»

Это написано в 1993 году, когда писатель, осмысляя пройденный путь, вспомнил себя двадцатилетнего – и, кажется, принял как данность океаническое происхождение своего таланта.

Именно большая вода, как библейский символ колыбели всего живого на земле, с того «случайного» мгновения стала источником вдохновения для художника.  «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою» (Быт.1:2).

Большинство произведений Бориса Агеева связаны тематически с морем и автобиографически основаны на впечатлениях северного периода его жизни.

«Так случилось, что писать начал на необитаемом острове Карагинском…», – признавался он в одной из бесед[1] .

Это было сказано в ответ на вопрос о «почве» писателя: не считает ли он себя «участником почвеннического направления»?

Вот тут-то Борис Агеев и подчеркнул, что почва его таланта – островная, вулканическая. А значит, мы снова возвращаемся к воде…

Шестая книга писателя, роман-одиссея «Хорошая пристань»,  посвящается глубокому осмыслению тех давних странствий молодого человека из среднерусской глубинки, которые заложили основание всему последующему душевному и художественному опыту, одарив впечатлительную натуру богатейшей палитрой оттенков восприятия человеческого характера: от суровой мужественности представителей северных языческих племен до певучей мягкости крестьянок курской губернии.

«Если жизнь человека в литературном отношении представляет собой роман-одиссею, важно бывает, когда последняя точка в нем поставлена правильно: в том предложении, с которого одиссея начинается. Конец замыкается на начало в личностной Итаке, куда после многих лет странствий должен вернуться Одиссей. Тогда все имеет свой смысл»[2] .

Личностной Итакой Бориса Агеева можно считать деревню Кочановку Льговского района Курской области. Там писатель родился, там читала мать стихи Некрасова ему «на затравеневшей полевой дороге», там «все еще живут в почве, на которой вырос», те самые корни, что связывали его на протяжении нескольких десятилетий со «всхолмленной среднерусской равниной», куда и вернулся он, как Одиссей, «после многих лет странствий».

Видимо, здесь, в родительском «доме из дуба», и расставляет сегодня все точки над «и» осмысливающий пройденный путь писатель. Здесь писались его недавние электронные «Деревенские дневники», продолженные сегодня в форме «Вахтенного журнала», здесь же рождались, кажется нам, и многие страницы художественной одиссеи, давно живущие в его памяти и постепенно обретающие новую жизнь в письменном слове.

С того мгновения, как в «сосредоточении гулкой тишины» двадцатилетний юноша осознал свою душу родившейся в вечности, он, уже став писателем, живет «с притихшим сердцем, как бы стесняясь кипения поднебесных страстей, оберегаемый тем вторым зрением», что открылось у него «в минуту взаимного вглядывания и вслушивания под изгибом алмазной сферы, один на один с тем, кто внимает».

 «Слова мои услышь… внемли молению моему…»[3] – обращался некогда царственный певец, может быть, в таком же глубоком безмолвии пустыни, в каком оказался среди океана и наш современник Борис Агеев. Поэтому сомнений по поводу того – кто внимает? – у нас нет.

Отсюда, из океанической божественной тишины, в произведениях писателя этот уравновешенный тон повествования, не допускающий ни тени насмешки, ни утонченного скрытого презрения к человеческой личности.

Отсюда и проникающий в ткань каждого художественного текста некий скрепляющий его состав, из которого мы чаще всего имеем возможность наиболее отчетливо выделить два компонента: мысль автобиографическую (самопознание) и мысль религиозную (самоопределение).

Упоминание нами возможности неявного презрения у художника связано, к сожалению, с живым читательским опытом.

Может быть, и ошибочно такое мнение, но вот возникло оно в связи с произведением, носящим точно такое же название, как и электронные записки курского прозаика. Имеем в виду «Деревенские дневники» В.Пьецуха, которые показались нам утомительной словесной эквилибристикой, уводящей автора от искренности лирических интонаций, сводящей все к иронии и шутовству.

Религия, как известно, – живая связь человека с Творцом, а не набор окаменевших догматов. И вот именно такое восприятие смысла религиозных переживаний человека мы находим в романе-одиссее «Хорошая пристань».

Восприятие религии как живой связи с Богом, независимо от конфессиональных тонкостей, позволило автору коснуться таких сложных вопросов церковной истории, как миссионерство и христианизация наиболее отдаленных территорий Российского государства.

И здесь, в средоточии этой болезненной для истории русской Церкви проблемы, произошло соприкосновение на идейном уровне между текстами двух писателей: рассказом Н.С.Лескова «На краю света» и романом Б.П.Агеева «Хорошая пристань», а точнее, включенной в роман фольклорно-эпической новеллой «Вокруг Горы, что льдом сверкает».

Начать следует с самой общей истории создания обоих произведений. Уже на этом уровне в них обнаруживается связь.

У обоих авторов мы имеем дело с героем, у которого есть исторический прототип. Это вовсе не означает, что сами герои будут похожи. Нет, они очень разные. Но идея, руководящая их создателями, представляется нам единой для обоих писателей.

И лучше всего ее выразил тот, кто был одним из самых знаменитых миссионеров Камчатки и Восточной Сибири. Он одним из первых заговорил о «естественной», детски искренней религиозности некоторых языческих народов.

«Чем более знакомлюсь я с дикими, тем более люблю и тем более убеждаюсь, что мы с нашим просвещением далеко, далеко отклонились от пути к совершенству, почти не замечая того; ибо многие так называемые дикие гораздо лучше многих так называемых просвещенных, в нравственном отношении…»[4] , – так писал в 1843 году епископ Иннокентий, просветитель Камчатских, Курильских и Алеутских островов. В середине XIX века он был самым выдающимся миссионером Русской Православной Церкви. И то, о чем другие просветители позволяли себе говорить, только уйдя на покой, владыка Иннокентий не преставал доносить до сознания русского общества в течение всего своего пастырского служения.

«Паства моя, хотя не велика числом (до восемнадцати с половиной тысяч), но не мала, даже очень не мала добрыми примерами. Не одни алеуты, как я думал прежде, умеют… делиться последнею рыбою с голодающими, не одни они терпеливы, кротки и послушны, миролюбивы, набожны и проч. Почти все народцы (названия «народов» они, по малочисленности своей, не стоят), живущие в пределах Камчатской епархии, имеют такие же качества… Даже некрещеные коряки и чукчи имеют много добрых свойств и обычаев…»[5] .

Вот та заветная мысль, которая так взволновала Н.С.Лескова после услышанного им рассказа архиепископа Иркутского и Нерчинского Нила (Исаковича). Лесков так и называет своего благородного тунгуса – «дикарь». И не робеет поспорить с выдающимся христианским богословом, защищая заветную мысль. В уста своего героя, архиепископа, он вкладывает такие слова: «Прости меня, блаженный Августин, а я… с тобою не согласен, что будто «самые добродетели языческие суть только скрытые пороки». Потрясенный тем, что дикарь спас ему жизнь, рискуя собственной, – владыка восклицает: «Как красноречива его добродетель, и кто решится огорчить его?...» И далее он произносит слова, которые позднее были поставлены русским церковным сообществом в укор писателю: «Он покинул свой треух и бежал сутки в ледяной шапке, конечно, движимый не одним естественным чувством сострадания ко мне, а имея также religio, – дорожа воссоединением с тем хозяином, «который сверху смотрит». Что же я с ним сотворю теперь? возьму ли я у него эту религию и разобью ее, когда другой, лучшей и сладостнейшей, я лишен возможности дать ему, доколе «слова путают смысл смертного», а дел, для пленения его, показать невозможно?…» (Владыка здесь сетует на труднопреодолимый языковой барьер и разного рода политические препоны).

Замечательно, что просветители Нил и Иннокентий были близко знакомы. На Пасху 1854 года они вместе служили литургию в Кафедральном соборе Иркутска, затем состоялся праздничный обед у городского головы, так что владыка Нил мог в личной беседе с архиепископом Иннокентием обсуждать волнующие их темы северного миссионерства. 

В лице этих знаменитых просветителей мы имеем объединяющее начало для, казалось бы, рискованного сопоставления столь разных по своей художественной значимости и идейной наполненности текстов: рассказа Н.С.Лескова и «повестушки» Б.П.Агеева. Конечно, здесь можно было бы вспомнить и рассказ Джека Лондона «Язычник». Тема все та же – благородство некрещеного «нехристя», интуитивно чтущего божественный закон. Но нас интересуют не только тематические созвучия, но прежде всего специфическая атмосфера в среде русского религиозного сообщества в эпоху масштабного освоения северо-восточных территорий России. И на этом уровне уже неважно, что герой Агеева, священник Лазарев, не столько «положительный», сколько «полемический» (назовем это так) персонаж. Его никак нельзя соотнести с архиереем Лескова, и уж тем более – с личностью святителя Иннокентия. Важно, что в повести Агеева мы слышим отзвуки той культурно-религиозной традиции, что взрастила сибирского пастыря, с отроческих лет знакомого с «физиономией Камчатки»[6] .

Фундаментальный труд святителя, «Записки об островах Уналашкинского отдела», издавался по протекции капитана-лейтенанта Ф.П.Литке (впоследствии вице-адмирала, президента Академии наук, основателя Русского географического общества), путешествующего по островам Берингова моря в составе гидрографической экспедиции. И в этой книге мы встречаем много мотивов, способных прояснить содержание колоритной фольклорно-этнографической повести Бориса Агеева. Все эти кухлянки, оленьи торбаса, песцовые рукавицы, юколы, а также тойоны и шаманы, названия рыб и растений, топонимы и гидронимы, – все это становится чрезвычайно увлекательным при уяснении себе подлинности этих реалий. Временные границы повести курского автора значительно расширяются, а мифическое время художественного текста словно обретает четкие очертания исторической реальности.

Юноша-туземец Кечгэнки в повести Бориса Агеева носил, конечно же, такую же кухлянку, как и та, которой укрывался от снежного бурана отец Иоанн, пересекая безлюдные просторы камчатского побережья в середине XIX века.

«Дикий, северный, угрюмый край. Однообразная, снежная, раскинувшаяся до горизонта равнина и безмолвие кругом. Слышен лишь жуткий вой собак, да такое же жуткое завывание северного ветра»[7] .

И те оленьи торбаса, что вышивала бисером прекрасная Сольтынкоол, были, наверное, почти такими же, какие носил в своих далеких путешествиях русский миссионер.

«Бутылки с вином для совершения литургии обшиты войлоком. Одеты кухлянки, оленьи торбаса, песцовые рукавицы, взяты с собой одеяла из медвежьих шкур – можно и в дорогу. На оленях, лошадях, на собаках совершал свое путешествие по Якутии владыка Иннокентий» [8].

Борис Агеев признавался, что огромное впечатление на него оказали очерки кругосветного плавания И.А.Гончарова на военном фрегате «Паллада». И в этой связи кажется очевидным, что он не мог не заинтересоваться и личностью сибирского «апостола», как назвал русский писатель архиепископа Иннокентия[9] . Осенью 1854 года они встретились в Якутске, и Гончаров был потрясен масштабом этой личности, умом и душевной незаурядностью владыки: «Чем дальше населяется Сибирь, тем выше и яснее станет эта апостольская фигура».

Все эти моменты представляются нам вполне полезными для постижения авторского замысла в романе-одиссее «Хорошая пристань», включая и фольклорно-эпические вставные новеллы.

 

«ВОКРУГ ГОРЫ, ЧТО ЛЬДОМ СВЕРКАЕТ»: ГЕРОИ СЕВЕРНОГО МИФА В ХУДОЖЕСТВЕННОМ МИРЕ БОРИСА АГЕЕВА

Произведение, о котором пойдет речь, в настоящее время уже стало частью шестой книги Б.П. Агеева – романа-одиссеи «Хорошая пристань» [10].

До того как материал вошел в одиссею, с ним можно было познакомиться по книге прозы Бориса Агеева «Кто в море не бывал», где рассказ называется «Вокруг Горы, что льдом сверкает», с подзаголовком «Отрывок ненаписанного романа»[11] . Мощный этнический компонент этого произведения, написанного на материале северного фольклора, заставляет обратить на себя внимание.

Одиссея Б.Агеева «Хорошая пристань» уже нашла своих читателей. Кого-то увлекает романтика морских приключений, кто-то вдумчиво следует за мыслью автора.

Роман Бориса Агеева сравнивают с книгами Германа Мелвилла и Даниэля Дефо. В связи с этим можно вспомнить, что сам автор в одном из своих интервью еще до публикации одиссеи как-то пошутил, что если искать какие-то параллели, например, со знаменитым романом Д.Дефо, то он, Борис Агеев, на автобиографическом уровне «скорее одинокий людоедистый Пятница», нежели смекалистый Робинзон [12]. В «людоедистости» писателя мы имеем все основания усомниться, а что касается одиночества, то это, кажется, удел всякого самостоятельно мыслящего человека, и художника – в первую очередь.

Как указывает автор, «действие романа происходит на необитаемом острове. Остров Карагинский в Беринговом море. События отнесены к середине минувшего века» [13], то есть двадцатого. А вот события фольклорной «повестушки», как называет ее автор, отнесены к более давнему времени, когда остров был обитаем и носил название Кароэкао [14]. Мифы аборигенов Кароэкао позволяют проследить истоки самобытных характеров тех персонажей, с которыми сталкивается автобиографический герой Бориса Агеева, Митя Северцев, уже в реальной жизни. В сюжетную ткань одиссеи эти мифы вкрапляются через образ красавицы-туземки Юлии, влюбленной в Митю. Частично они вводятся в контекст романа через так называемый «Вахтенный журнал…», записи в котором сделаны бывшим жителем маяка Данилой Никифоровым. Эти записи в первоначальном виде как раз и составили ту фольклорную повесть, которая получила название «Вокруг Горы, что льдом сверкает».

Повесть эта имеет давнюю историю. Писатель, заинтересовавшийся образом быстрого и ловкого богатыря северных мифов, придумал ему личную биографию; так возник художественный персонаж – юноша Кечгэнки. Фигура этого национального героя камчадалов пришлась по душе читателям на его родине. Об этом пишет автор: «Первый раз «Вокруг Горы…» было опубликовано в районной газете, в Милькове, «столице» камчадальского национального района. Там живет помесь казаков и ительменов, которые сами себя называют «копченые». Так вот от них отзыв о Кечгэнки и истории с ним был теплый: «Это наше…».

Попытаемся разобраться в сложных перипетиях вставной новеллы, касающихся таких вопросов человеческого бытия, которые высоким слогом можно обозначить как «вера» и «личностный выбор». На наш взгляд, более отчетливы они как раз в отдельной публикации, так сказать, в сокращенном варианте северного мифа. На страницах развернутой одиссеи мы встречаем уже потомков «настоящих людей» (аборигенов Кароэкао), которые, по слову одного из персонажей романа, «уже Европа». Это означает, надо полагать, некоторую утрату их национальной и культурной самобытности.

О замысле своего произведения Б.П.Агеев писал:

«Повестушка про медведя», как ее называют в этом романе, была написана на основе северных мифов и легенд. В ней мне нужно было воплотить мысль племенную, этническую: «результирующая» племенной истории (это у всех народов было в их начале) имеет целью порождение героя, богатыря, в ком сосредотачиваются смысл существования народа и его идеал (Кечгэнки). И далее – соприкосновение простого сознания «изначального» человека с усложнением устоявшихся представлений о мире, что приходит со вторжением цивилизации. (…) Конечно, эта повестушка о Кечгэнки непредсказуемо шире, чем автор планировал вместить, но уж таково свойство каких-то удавшихся тебе прозаических опытов».

Печальные итоги этого «соприкосновения» (человека наивного и человека цивилизованного) как раз и заинтересовали нас в этой повести. Мы попытались обозначить некоторые историко-культурные параллели, и в результате вещь показалась весьма значимой в творческой биографии писателя. Кажется, она заключает в себе какие-то сложные религиозные раздумья и философские вопросы, ответы на которые автор, может быть, продолжает искать уже на страницах развернутой автобиографической одиссеи.

И хотя мы ограничимся здесь рассмотрением «Отрывка», хочется сразу отметить (об этом, кажется, еще нигде не упоминалось), что название одиссеи – «Хорошая пристань» – восходит к одной из главных христианских книг, «Деяниям святых апостолов».

В 27-й главе Деяний упоминается некое место у берегов острова Крит, куда причалил Александрийский корабль, плывущий в Италию. Одним из пассажиров этого корабля был узник-христианин апостол Павел, сопровождаемый под стражей в Рим, где вскоре должен был произойти суд над Павлом, а через несколько лет и казнь апостола.

Место, куда временно причалил корабль, как раз и называлось Хорошие Пристани.

Мотивы такого выбора писателя лучше, конечно, осмысливать в контексте романа в целом. Но это отдельная тема. Важно, что услышанные нами в языческом мифе «Отрывка» христианские мотивы затем получили подкрепление не только в содержании, но и в самом заглавии одиссеи.

Сразу оговоримся, что в таком подходе, когда в язычестве обнаруживаются элементы христианства, мы опираемся на научно-богословский тезис о прапамяти человечества. Суть его в том, что знание о едином Боге первично, различные формы политеизма – лишь следствие утраты памяти. Но следы этого первичного знания у всех рас человечества присутствуют и нередко сходны. Об этом хорошо написано у Г.К.Честертона в эссе «Вечный человек»: «У дикарей примитивных во всех смыслах (…) обнаружили монотеизм с явной нравственной окраской. Какие-то дикие политеисты рассказывали миссионеру свои запутанные мифы, а он в ответ рассказал им о благом Боге, Который чисто духовен и судит людей по истине. Туземцы переполошились, словно кто-то выдал тайну, и закричали: «Атахокан! Он говорит про Атахокана!» И далее необходимая нам мысль: «Мифы – это сказки, вымыслы, даже если они вездесущи (…) Тайна – это правда, и скрывают ее потому, что принимают всерьез. (…) Нет доказательств, что она развилась из мифов, зато много оснований считать, что она мифам предшествовала»[15] .

«Тайна» в данном случае – это именно та прапамять народов, даже самых диких племен, которая удерживает в их сознании пусть и искаженные, но все-таки еще более или менее отчетливые представления о Творце и его творении.

Кажется, именно эту мысль подразумевал и Н.С.Лесков в рассказе «На краю света», где один из героев, миссионер, мысленно вопрошает самого себя об участи дикаря-тунгуса: «Для чего ум его так скуден, что не может открыть ему Творца в более пространном и ясном понятии?»

Хотелось бы уточнить и определение «героя» в мифе и в контексте нашей статьи.

Мифологический герой – это сын или потомок божества и смертного человека. Чаще всего это отважный воин, покровитель и защитник, наделенный сверхъестественной силой или сверхчеловеческими способностями. Независимо от характера героизма подвиги героя всегда сопровождаются помощью божественного покровителя, прародителя (например, ворон Кутхи в мифах коряков и ительменов). Однако сам герой лишен бессмертия, остающегося привилегией божества[16] . Мифические герои оказываются посредниками между этнической общиной и миром духов-покровителей, они медиаторы между различными мирами (в мифологии народов чукотско-камчатской группы это верхний, средний и нижний миры)[17] . Будучи потомком божества, герой сохраняет связь с первопредком своего племени.

В фольклоре коряков и ительменов первопредок Ворон Кутх (Кутхи, Куйки) – главная фигура шаманских заклинаний против злых духов, он «создает рельеф местности, собак, китов, тюленей, оленей, птиц, первых людей (которых учит говорить и есть мясо животных), их одежду и деревянный снаряд для добывания огня». «Горы и долины – следы пребывания» Кутха на Камчатке [18]. В повествовательном корякско-ительменском фольклоре Ворон рисуется патриархом большого семейства. У него есть жена и много детей, имена которых сильно варьируются в разных местностях. Некоторые из этих имен созвучны имени героя фольклорной повести Бориса Агеева. Возможно, имя «Кечгэнки» было навеяно писателю звуками таких имен, как Илькхум, Кылю, Сисильхан, Чичикан[19] .

Следует отметить такую деталь биографии мифического героя, как подготовка к женитьбе.  Герой проходит различные испытания или совершает социально-значимые деяния, поскольку героический миф нередко служит «образцом для исполнения переходных обрядов (особенно инициации) в ходе социального воспитания полноправных членов племени»[20] . В этом смысле юноша Кечгэнки и прекрасная Сольтынкоол, персонажи фольклорно-эпической повести Агеева, одновременно являются и героями мифа. Они назначены были друг другу в супруги, но «стремление нарушить исконное равновесие сил смерти и бессмертного мира принципиально не имеет успеха» в мифе [21], может быть, поэтому и в тексте писателя героям не суждено соединиться.

Такие персонажи, как отец Лазарев, сержант Пацессор, старик Кихла и другие, рассматриваются нами только как художественные образы.

Что касается центрального образа новеллы – Горы, что льдом сверкает, то здесь мы имеем дело с одним из самых распространенных мифологических символов. Гора – вариант трансформации мирового древа. Это образ мира, модель вселенной. На вершине Горы обитают боги, под Горой – злые духи, посередине – человек. У некоторых народов мифологизируются реальные горы (например, Алтай), иногда они почитаются наряду с мировой Горой, т.е. им присваиваются функции моделирования вселенной. В произведении Бориса Агеева величественная Гора, что льдом сверкает, символизирует одновременно и питающее лоно природы, и высоту духовного (верхнего) мира, и слушающее, думающее, чувствующее божество[22] . В одном месте повести сказано, что Гора «почиталась народом настоящих людей как знак божественного присутствия».

Теперь обратимся к тексту произведения.

В самом начале «Отрывка» звучит мотив деятельного восхождения человека, угадывается религиозная идея преодоления смерти. «Когда взойдешь бегом на Гору, что льдом сверкает, тогда готов будешь совсем. Сможешь победить ловкого богатыря… Этот ловкий богатырь убивает всех людей на земле. Сойдешься с ним один на один, но помни: каждый побеждает своим оружием…» [23]

В этом маленьком монологе одного из героев уже обозначены основные идеи той религии, которая определяет жизнь «в земле настоящих людей» [24] (так называют себя аборигены Кароэкао). Особо подчеркнутый автором мотив преодоления человеком самого себя роднит мировоззрение героев этого произведения с христианской аскетической традицией. «Привяжи на пояс еще два камня. Не стой!» – напоминает старик Кихла своему воспитаннику. Камни носили с собой в мешке многие православные подвижники, в том числе курянин святой Серафим Саровский.

Таким образом, герой, находящийся в системе языческих верований, обнаруживает в своем этическом багаже принципы, сходные с христианскими.

Интересен здесь и мотив, на первый взгляд, принадлежащий волшебной сказке, но в то же время характерный и для житийного жанра – общение человека с животным миром. Дядюшка-медведь, с которым беседует юный Кечгэнки, напоминает о звере, которого кормили хлебом с ладони святые Сергий Радонежский, Серафим Саровский, Герман Аляскинский и другие[25] .

Поэтому, несмотря на языческий колорит повествования, символика художественных образов здесь близка к мотивам традиционного религиозного мировидения.

Вот, к примеру, Большой камень, к которому идет Кечгэнки советоваться. Он «иногда немного говорит». Причем старик Кихла как-то загадочно комментирует эту ситуацию, обращаясь к Кечгэнки: «Если он говорит тебе, значит, ты слышишь». То есть камень говорит только с тем, кто способен слышать. Здесь скорее хочется предположить библейское «Имеющий уши да слышит…», нежели примитивное языческое идолопоклонство.

Кечгэнки умел не только быстро бегать и ловко вертеть копье, он умел слушать то, что говорит ему окружающий мир.

Большой камень предупредил юношу, чтобы тот не смотрел в сторону, «куда солнце в темноту уходит»: «Если будешь смотреть, злые духи войдут в землю настоящих людей».

Здесь впервые возникает мотив противостояния природы и цивилизации, поскольку с той стороны, «куда солнце в темноту уходит», к «земле настоящих людей» уже приближается судно российской исследовательской экспедиции «Апостол Петр». В той стороне находился материк, где островитяне никогда не бывали, но откуда, по их поверьям, приходит «ловкий богатырь, убивающий всех людей», т.е. смерть.

Понятно, что речь идет о западной стороне земли, которая связана с угасанием солнечного света. Но в данном случае это звучит еще и как предощущение гибели островной культуры под напором цивилизации.

Кечгэнки еще не подозревал о грядущих на остров переменах, связанных с русской экспедицией, он поблагодарил камень и побежал в селение настоящих людей. Но не случайно сразу после беседы с камнем, предупреждающим об опасности, в повествование входит образ прекрасной Сольтынкоол.

«Сидела Сольтынкоол в коротенькой кожаной юбочке у огня, тонким бисером мужские торбаса вышивала. На светлой груди Сольтынкоол блики огня играли, темные пятнышки девичьих сосков темнели. Черные волосы Сольтынкоол, густые, как охапка травы, на лицо опустились. Думала Сольтынкоол, грустная была. Вот увидела она Кечгэнки, рассмеялась…»

При виде возлюбленной «сердце Кечгэнки расширилось и так разбухло в груди, что Кечгэнки плакать захотелось. Однако Кечгэнки был мужчина, он не должен показать того, что случается с его сердцем, когда Кечгэнки видит Сольтынкоол». Несмотря на то, что она давно была назначена ему в жены, он «не мог стать для Сольтынкоол таким мужем, какими бывают все мужья для своих жен в земле настоящих людей».

Что это значит в контексте повествования? Божественный дар – невероятную быстроту и ловкость – Кечгэнки не мог употребить на то, чтобы устроить свою личную жизнь или, как сказано в тексте, «сбегать кедрача наломать для своего очага». Свой дар он хранил и возделывал для определенной миссии: «Пока не взбежит на Гору, что льдом сверкает, не сможет победить ловкого богатыря. Кроме него больше некому будет победить ловкого богатыря». То есть он должен спасти свой народ. Поэтому его образ жизни, как уже было замечено, несколько напоминает житие христианских подвижников: «Огонь в очаге Кечгэнки поддерживали люди селения, еду ему носили». При этом он должен был до исполнения миссии хранить девственность: «Напрасно смеется Сольтынкоол, нельзя Кечгэнки входить к ней».

Выражение «входить к ней», употребленное автором уже после того как герой вошел к Сольтынкоол и увидел ее у огня, приобретает иное значение, нежели простое посещение жилища. Так означалась в Ветхом Завете ситуация, когда мужчина и женщина вступали в супружеские отношения. Вот, к примеру, фрагмент из Книги Бытия: «И сказал Иаков Лавану: дай жену мою, потому что мне уже исполнилось время, чтобы войти к ней» (Быт. 29, 21). Иаков просит у Лавана его младшую дочь, обещанную ему в жены.

Для Кечгэнки и Сольтынкоол время еще не исполнилось.

Сольтынкоол знала, что с детства она назначена в супруги герою, и ждала исполнения этого предназначения: «Выходила Сольтынкоол встречать Кечгэнки, когда он возвращался в селение настоящих людей, обежав землю. «Устал Кечгэнки, говорила она, глаза ее, как две спелые ягоды голубицы сияли. Теперь отдыхать надо». Долго встречала. Потом перестала встречать. Даже старик Кихла не мог объяснить девушке, почему Кечгэнки нельзя входить к ней. Не все могла девушка понимать».

Кечгэнки был тем богатырем, которого долго ждал «весь народ настоящих людей». Когда он родился, только старик Кихла узнал в младенце того, «кто попросился к ним из верхнего мира». (Невольно здесь возникает созвучие с библейским событием встречи праведного Симеона и Богомладенца Иисуса, в Котором Симеон узнал Спасителя). Вождь Кихла дал ребенку имя и стал учить его бегать, т.е. готовил к исполнению миссии.

И вот момент настал.

«Вершина Горы, что льдом сверкает, высоко вознеслась. Только солнце осветило вершину, разбудил старик Кихла Кечгэнки: Не стой!

Побежал Кечгэнки».

«Долго смотрели из селения настоящие люди, как медленно уменьшается темная точка на склоне Горы...

Ит-ти, сказала тихонько Сольтынкоол. – Так он совсем исчезнет, никогда больше не возвратится из мира верхних людей на землю.

Старик Кихла, стоящий рядом, услышал ее слова.

Глупость ты сказала, девчонка. С Кечгэнки никогда не может случиться того, что случается со злыми людьми, которых Кутты наказывает вечным невозвращением на землю. Кечгэнки рожден летящим, как стрела. Взбежит на Гору, что льдом сверкает, тогда о нем услышит богатырь, который убивает всех людей на земле, бояться станет. Кечгэнки защитит народ настоящих людей.  И еще на вершине он узнает мудрость Кутты».

Герой взошел на Гору, познал мудрость Кутты.

Но, подобно Моисею, долго не возвращающемуся с горы Синай с каменными скрижалями для народа, уже сотворившего себе золотого кумира, Кечгэнки тоже немного опоздал…  Раньше всех его перестала ждать, кажется, Сольтынкоол.

Прежде чем мы узнаем, почему Кечгэнки опоздал со своей миссией, стоит, пожалуй, остановиться здесь на указанном созвучии с библейским повествованием. Возможно, кому-то кажется излишней такая откровенная параллель. Однако мы ничего не выдумываем сверх того, что предложил нам писатель. Вот рассказ мифического первопредка  островного народа – Ворона Кутты – о сотворении мира:

«Давно это было… Летал-летал один, скучно стало. Решил придумать море. Широкое было море, пустое. Нехорошо – подумал – для чего одно пустое море, кому может пригодиться? Придумал землю, на земле придумал тундру. Сперва тундра тоже была ровная, пустая. Поселил в тундре траву, деревья, цветы. Хорошо получилось…»

Вряд ли нужен здесь подробный комментарий. Читателю проще открыть Первую книгу Моисея, которая называется «Бытие». На первой же странице Библии мы слышим этот жизнеутверждающий рефрен: «И увидел Бог, что это хорошо». Да, «хорошо получилось» и у ворона Кутты, потому что языческие религии хранят память о сотворении мира единым Богом, только обломки этой памяти слегка смешались, как кристаллы калейдоскопа…

Что же произошло за то время, пока герой был на Горе?

Русская экспедиция, прибывшая на остров, принесла с собою не только цивилизацию (рыбалку с помощью сети, охоту с помощью ружья), но и новую религию – христианство.

Однако проповедник новой религии, корабельный священник отец Лазарев, так странно повел себя в среде иноземцев, что его появление на острове не стало благом для всех, как предполагалось по самому характеру его миссии, а напротив, разбило жизнь как раз тем, кто обладал цельным характером и не имел навыка компромиссных поступков.

Старик Кихла примирил для себя новую веру с привычным многобожием, решив, что один Бог лучше, чем много богов. Юная Сольтынкоол попросту не обременяла себя глубокими религиозными раздумьями, у нее была одна цель – стать женой и матерью.

Так что печальные последствия внедрения нового миропонимания в сознание «настоящих людей» легли на плечи избранного из них – юноши Кечгэнки.

Если рассматривать этого героя в качестве олицетворения лучших свойств островного народа, можно с уверенностью сказать, что трагическим итогом не вполне удачного миссионерства отца Лазарева стал раскол в мировоззрении туземцев: они увидели, что их богов можно «унизить» и «измерить» [26], и утратили опору, которую раньше находили в своей наивной вере. О новом «едином Боге» они услышали только то, что Он «живет на небе и все видит», почти так же, как ворон Кутты. Но как Он велит жить, они не поняли.

Отец Лазарев словами учил их, «как правильно жить», но на практике начал с того, что сделал своей женой прекрасную Сольтынкоол. И произошло это через самое недолгое время после того, как непоследовательный проповедник горячо убеждал язычников, что «плодиться – грех».

Целомудренный Кечгэнки был весьма удивлен, услышав о существовании греха.

Лазарев же «бодро» проповедовал: «Отриньте сих идолищ, восчувствуйте сладость прощения за грехи ваши, кои свершаете по простоте души вашей, примите в свое сердце светлый образ Спасителя!»

На деле звонкая риторика была сопряжена с такими обстоятельствами:

«Отяжелела Сольтынкоол, варила чужую еду в большой комнате светлого жилища, где отдельно батюшка жил. Посмеивались на Лазарева матросы… однако заметно стало, как еще некоторые из девушек настоящих людей ходили, переваливаясь. По обычаям настоящих людей в таких случаях свадьбы уже не требовалось…»

Мог ли отец Лазарев убедить язычников в искренности своей проповеди, если еще вчера он доказывал им, что «плодиться – грех», а сегодня даже матросы, посмеиваясь, подражают ему в этом «грехе»?

Кажется, здесь христиане усваивают себе языческие принципы, причем худший их вариант. При этом они продолжают считать себя христианами…

Подобная ситуация видится нам нравственно ущербной.

Автор оставляет без комментария женитьбу священника. Читателю, знакомому с церковной традицией, становится очевидным малодушие, а затем и падение миссионера.

Отец Лазарев продолжает проповедовать язычникам свою веру. Но трудно понять из его проповеди, чем отличается христианская этика от языческой. Почему язычники должны «отринуть идолищ» и «принять в сердце Христа», если разница между их богами и христианским Богом – сугубо теоретическая, умозрительная?

Поэтому большинство островитян усвоили себе не качественное представление о Боге, а только количественное. «Бог должен быть един... Много богов – запутаться можно» – вот решающий довод проповеди отца Лазарева.

Из среды островитян только Кечгэнки не мог удовлетвориться таким умозрением. Он хотел понять, как ему – лично ему – общаться с этим «единым Богом». И не понимал. Потому что такого понимания проповедь отца Лазарева не давала. Более того, личное поведение священника противоречило положениям его проповеди. Как общался со своим Богом «батяшка Лазарев», Кечгэнки знал со слов смеющейся Сольтынкоол, и не видел никакой связи между доской с изображением человека, перед которой иногда что-то шептал священник, и тем могучим Богом, о Котором он говорил.

Последствия такого состояния ума и духа своего героя, а обобщенно – и всех «настоящих людей», автор обозначил довольно жестко: «Отныне круг малых понятий небольшого народа островитян, как бы стянутый вокруг высокой горы с вечно ледяной вершиной, был бесповоротно разорван в сторону бесконечных, множащихся по мере познавания мира и все-таки зыбко неопределимых величин».

Цельное, отчетливое мировидение островитян-язычников, конечно же, не христианским вероучением было разорвано, а раздробленностью сознания тех, кто это учение проповедовал и одновременно отрицал его своей жизнью. Русская экспедиция принесла на остров не только формы цивилизованного быта, но и пороки цивилизованного общества: курение табака, опьянение спиртом и разврат.

Всех родившихся на острове светловолосых детей священник крестил по православному обряду.  Станут ли они христианами? В этом можно усомниться, и прежде всего потому, что сам отец Лазарев, оставшись с молодой женой на острове после отъезда экспедиции, вскоре превратился в «настоящего человека», переняв обычаи островитян.

«Сперва отец Лазарев тосковал, не могла его развлечь и молодая жена и маленький сынишка, выходил на солнышко греться, опираясь на толстую кедрачовую палку, потом махнул рукой, пошел помогать настоящим людям сети ставить на красную рыбу, ползал по сочному тундровому ковру, собирая бруснику. Скоро и одежда его пообносилась, надел удобную кожаную рубашку, вышитую по вороту Сольтынкоол, мягкие меховые чулки, которые по смекалке своей оплетал березовым лыком, чтоб  не очень трепались. Крестил детишек, отпевал покойников, без особого рвения поругивал прихожан за то, что продолжают прикармливать в секретных местах в распадках своих деревянных окровавленных идолов». Молитва его тоже изменилась. Теперь он молил Бога не о спасении души, но о конкретных земных нуждах, почти так же, как просят себе помощи у природы представители племени «настоящих людей»: «…вымаливал погожую погоду для сбора полюбившейся ему сладкой ягоды княженики, и для моржовой охоты».

И снова нам трудно отмахнуться здесь от некоего символического созвучия, возникающего в связи с упоминанием «удобной кожаной рубашки», в которую облачился священник, совлекшись иерейских риз. Подобно тому, как прародители человечества, согрешив в раю, вынуждены были облечься в грубые кожаные ризы вместо прежних невещественных одежд, отцу Лазареву стала казаться более удобной «кожаная рубашка». Понятно, что иначе и не могло быть, одежда когда-то изнашивается. Но в художественном плане эта деталь все равно «работает» на широкий символический контекст.

Внутренняя двойственность или даже расколотость личности человека цивилизованного показана также в образе сержанта Пацессора, командующего экспедиционным судном, который, оглядываясь на корабельного священника, испытывает определенный моральный дискомфорт, но все равно оправдывает компромисс духа и разума.

Старик Кихла в беседе с сержантом Пацессором пытается решить проблему единства и разделения, возникшую в связи с тем, что «ученый человек» определил «меру» Горы, что льдом сверкает, и, нанеся ее изображение на бумагу, как бы лишил ее единства, «отобрал ее суть». То же самое он сделал и с водой в ручье (определив ее химический состав), и с рыбой в реке (посчитав количество икринок в ее брюхе).

«Собрался с силами старик Кихла, спросил еще:

– Скажи, тоон [27], верно ли сказал батяшка Лазарь, что ваш большой Бог един как небо, море, земля?

– Сие ж так.

– Как позволит на земле разделить то, что единым создал?

– Определить меру? – догадался сержант. – Оное прямо надлежит делать человекам, ибо разум человеческий подвержен всяческому сомневанию и требует меры во всем.

Сказать-то сказал, но и оглянулся на дверь каморки отца Лазарева, из-за которой слышалось воркование Сольтынкоол».

Эта сцена обнаруживает систему «двойных стандартов» в сознании человека цивилизованного. «Сказать-то сказал, но и оглянулся…» – ибо «определять меру природе» (на деле: разрушать ее, познавая), человек научился, а вот требовать меры от самого себя – выше его сил.

Не случайно после этой неловкой паузы старик Кихла вспоминает «предание настоящих людей» – печальную легенду о красавице Балче, принесшей в жертву людям свою необычайную красоту.

«Вот родилась в земле настоящих людей девочка. (…) В семнадцать зим не было ей равной по ловкости и красоте. Подумали тогда …, что пришла великая воительница, иначе с чего Балче учиться владеть оружием? Прослышали о Балче богатыри из-за пролива, свататься приезжали в нарядных байдарах. Смеялась над ними Балча…    (…)

Стали говорить, что идет в землю настоящих людей великий богатырь со всем своим воинством… Вышли настоящие люди на битву, Балча с ними отправилась. Стали отговаривать ее женщины, запретили. Сказала грустно Балча: «Знаю, что богатырь тот жестокий. Однако… муж это мой. Нет мне другой судьбы, нужно ему навстречу идти».

…Увидел ее жестокий богатырь, сказал: «Это та самая Балча, у которой одно «нет» на губах? Убью-ка я ее, гордячку».  (…) метнул свое трехрогое копье, поразил Балчу в самое сердце. Разметали чужеземных богатырей настоящие люди, окружили жестокого богатыря, хотели уже поднять его на остриях своих копий, чтобы отомстить за прекрасную Балчу. Однако не ушла еще к верхним людям Балча, сказала тихо: «Ах, не трогайте его. Это наша свадьба произошла…»

(…) Когда Балчу сожгли на костре по обычаю настоящих людей, жестокий богатырь со своим воинством в свою землю ушел, не сделали никому вреда настоящие люди. Рассказывали потом, что занемог жестокий богатырь по дороге домой, даже свое воинство бросил… Долго молчал, ничего не говорил, потом сказал, что наказала его женщина самой страшной карой, которая только есть, поразила его тем, что дала увидеть, как от его руки погибла красота. И он перестал хотеть жить».

Кажется, легенда эта звучит в укор и православному проповеднику, и непросвещенной язычнице Сольтынкоол.

А непримиримый «натуралист» сержант Пацессор, услышав ее, записал в тетради: «Чаю в ней ответ мудреца настоящих людей самому себе».

Следующую за этими словами новую главу писатель начинает упоминанием о смерти вождя племени, как бы подтверждая догадку натуралиста: не принял Кихла свершившегося разделения того, что «большой Бог» единым создал, – Кечгэнки и Сольтынкоол были едины в эпическом замысле островного народа. Кто же разделил их?

И житейское лицемерие отца Лазарева, и равнодушие к сакральной идее своего племени Сольтынкоол, независимо от религиозных воззрений каждого, приобретают черты нравственно ущербного выбора, признак которого – компромисс между долгом и совестью. И православный проповедник, и языческая женщина были призваны исполнить некую миссию, смысл которой был выше их индивидуального опыта. Священник должен был, по примеру апостолов, положить душу свою за други своя, проповедуя Христово учение; Сольтынкоол в среде своего народа призвана была на служение герою-спасителю, подобно евангельским женам-мироносицам. Но произошло иначе.

Что принес отец Лазарев островному народу? Идею семьи? Нет, у них эта идея была еще ярче выражена, чем у христиан. Может быть, идею любви? Но и в этом отношении он уступал языческому благородству Кечгэнки, любовь которого к Сольтынкоол была выше и жертвеннее. При этом на чувственном уровне юноша-островитянин был столь же уязвлен красотой женщины, как и русский мужчина Лазарев. Образ разбухшего в груди сердца юноши весьма красноречив. Так что Кечгэнки и в плане человеческих слабостей (точнее, их преодоления) был мужественнее и даже по-своему духовнее, чем тот, кто пришел к его народу как духовный учитель. Русский проповедник отнял у лучшего представителя островного племени веру в его богов, но ничего не дал взамен, кроме звонких слов, опровергаемых поступками.

Так что читатель вынужден сделать ошеломляющий вывод. У Кечгэнки-язычника было понятие миссии, долга, понятие подвига, жертвы.  У христианского проповедника не оказалось ни того, ни другого.

В чем заключалась его «благая весть»? Он построил храм на берегу и уменьшил языческий пантеон до одного «единого Бога». Но островитяне посещали «праздничное жилище» (церковь)и одновременно «тайно с камнями своими советовались». 

История знакомая. Так было и в Киевской Руси еще долгое время после официального ее крещения. Так что в вину незадачливому проповеднику проблему двоеверия новообращенного народа, кажется, не поставишь. Но все-таки следует иметь в виду, что в новелле Бориса Агеева нам дана конкретная ситуация, где все выпукло и очевидно. Исторические обобщения здесь вряд ли могут служить оправданием неудавшейся миссии христианина. Он просто отказался от этой миссии, устроив личную жизнь.

Известно, что главной идеей христианства является спасение души. И вот как раз об этом отец Лазарев не смог внятно сказать язычникам, у которых, между прочим, эта идея была достаточно отчетливо выражена в ожидании богатыря, способного победить смерть.

Кечгэнки должен был стать таким богатырем, это было его духовной миссией среди своего народа. Собственно, он этим богатырем и стал. И взошел на Гору, и принес своему народу «мудрость Кутты». Однако народ его уже не ждал…

Отцу Лазареву, если бы он сначала познакомился с культурой племени, обращаемого им в новую веру (как это делали многие христианские миссионеры[28] ), оставалось только рассказать этим язычникам, что ожидаемый Богатырь на землю уже пришел. Островитянам оставалось поверить, что Христос – именно тот Богатырь, которого они ждут.

И тогда Кечгэнки, взбежав на Гору, что льдом сверкает, становится подобным этому Богатырю, его учеником. Не случайно же так похож этот языческий юноша на христианских подвижников, стремящихся стать учениками Христа. Отец Лазарев не смог открыть островитянам живого Бога, потому что сам не был ни подвижником, ни учеником. Поэтому его вторжение в островную жизнь повлекло за собой не преображение языческого народа по образу целомудренной христианской красоты, а раздробление племенного сознания по принципу усредненных взглядов обывателя с его разумно-плоским понятием о человеческой «мере» и «нужде».

Итак, на смену «разорванному» мифологическому сознанию не приходит новое христианское, сознание людей остается раздробленным. Национальный герой слабеет от уныния духа, теряет физическую силу (божественный дар). «Вселилось в сердце Кечгэнки смятение и слабость». «Гора, что льдом сверкает, казалось, потускнела и уменьшилась»…

Под покровом обыденности свершилась судьба островного народа в «земле настоящих людей», и в судовом журнале, заполняемом сержантом Пацессором, появилась ничем не выделяющаяся из ряда других краткая запись:

«Празднества их приходятся на удачный сбор урожая, плодов моря, земли и рек, по случаю удачной охоты. Отцу Лазареву в деле обращения иноземцев в истинную веру еще труднее предстоит, понеже от своей идольской веры отстать не желают и тайно с камнями своими советоваются».

И далее намечается совсем грустная перспектива:

«Следует заключить, что к политическим народам оные настоящие люди не принадлежат, однако коль скоро составляют часть того человеческого сообщества, к коему сами издавна принадлежим, то и запотребно привести их в таковое состояние ума, чтобы дела свои вели с большей основательностью».

В каковое  «состояние ума» был приведен этот народ, мы видим на примере Кечгэнки как представителя молодого поколения «настоящих людей». И это притом, что цель миссии «большой байдары» (экспедиционного судна) не только экономическое освоение, но и христианизация языческих земель[29] .

Таким образом, по слову Б.Агеева, «соприкосновение простого сознания «изначального» человека с усложнением устоявшихся представлений о мире» (а именно: с вторжением цивилизации, пусть даже и христианской), – в данном конкретном случае оказалось трагическим для культуры островного народа.

И эта мысль (если мы верно ее уяснили из содержания произведения), кажется, уже звучала в русской литературе. Мы встречаем ее в творческом наследии одного из самых парадоксальных христианских писателей 19 века – Николая Семеновича Лескова. Подобные трагические последствия неудавшейся миссии в среде язычников Крайнего Севера описаны им в рассказе «На краю света». Смысл их в том, что тунгус, принявший крещение из каких-то меркантильных соображений, усвоил себе только одну идею христианства (прощение грехов), переиначив ее на свой лад: «Попа встречу, он мне все простит». При этом он потерял и языческие понятия о добре и зле, окончательно утратив всякие нравственные ориентиры.

За этот рассказ Лескова до сих пор укоряют православные исследователи (например, М.Дунаев в своем многотомном труде по истории русской литературы[30] ). Якобы писатель отрицает необходимость таинства крещения в христианстве. Ведь если некрещеный тунгус оказался благороднее крещеного собрата, бросившего своего пастыря на верную смерть в снежной тундре, то, значит, и не обязательно крещение человеку, раз уж нравственно не меняет оно его.

Но как Лесков вовсе не стремился к подобному выводу приводить своего читателя, а только художественно излагал известные ему реальные события, так и северный миф [31] у Бориса Агеева только дает нам материал для размышлений, не претендуя на исчерпывающий анализ закономерностей бытия.


[1] Воробей в клетке не живет. Интервью газете «Литературная Россия». Беседу с писателем Б.П.Агеевым вела Капитолина Кокшенева//Электронный ресурс.URL: http://www.kpravda.ru/article/culture/012466/print

[2] Там же.

[3] Псалом Давида, 5:2-3.

[4] Анисов Л.М. Просветитель Сибири и Америки. Жизнеописание свт. Иннокентия, митрополита Московского и Коломенского. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 2007. С. 142.

[5] Там же.

[6] Там же. С.139.

[7] Там же. С.136.

[8] Там же. С.166.

[9] Там же. С. 173.

[10] Первая книга романа-одиссеи Б.П. Агеева «Хорошая пристань» опубл. в журнале «Москва» (2010. №2–4). В 2012 г. за это произведение автор получил премию в номинации «Мастер литературного слова». Премия учреждена в честь 200-летия со дня рождения И.А. Гончарова. Сегодня роман можно прочесть на сайте «Росписатель». См.: http://www.rospisatel.ru/ageev6.htm.

[11] См.: Агеев Б.П. Кто в море не бывал. Повести и рассказы. Курск, изд-во «Крона», 1995. С. 7–43.

[12] Воробей в клетке не живет. Интервью газете «Литературная Россия». Беседу с писателем Б.П.Агеевым вела Капитолина Кокшенева // Электронный ресурс. URL: http://www.kpravda.ru/article/culture/012466/print.

[13] Электронный ресурс. URL: http://seyminfo.ru/nagrada-nashla-geroya.html.

[14] Название, вероятно, вымышленное. На «карте странствования» Г. Шелехова (1748-1795) у берегов Камчатки указан остров Карога. Без сомнения, это нынешний остров Карагинский. Берингово море тогда называлось Камчатским морем, а Тихий океан – Восточным океаном или, как на той же карте Шелехова, – Тихим морем. 

[15] Честертон Г.К. Вечный человек: Эссе// Честертон Г.К. Собр. соч. В 5 т. Т.5. СПб., 2000. С.66.

[16] См.: Герой // Мифы народов мира. Энциклопедия в 2 т. Т.1. М., 1997. С.294-295.

[17] Мифология палеоазиатских народов // Мифы народов мира. Т.2. М., 1997. С.274-278.

[18] Там же. С.276.

[19] Там же. С.278.

[20] Мифы народов мира. Т.1. С.297.

[21] Там же. С.295.

[22] Такой вывод можно сделать на основании некоторых фрагментов текста: «В Горе, что льдом сверкает, мне хорошо было. Крепко я в ней сидел, со всех сторон мне Гора бока давила. Теперь я внизу лежу, выронила меня Гора из своего чрева…»; «Тяжело думала Гораслушала… Хотелось упасть на склон Горы… обнять ее, отдышаться»; «Ты теперь брат ГорыГора подняла тебя на весь свой рост»; «Со страхом смотрел Кечгэнки на Гору, что льдом сверкает. То, что совершил с нею тоон большой байдары, вселило в сердце Кечгэнки смятение и слабость. Униженная, она безропотно раздвоилась и смешная маленькая ее половина плоско легла на страницу бумаги». Все это свидетельства если не антропоморфного, то во всяком случае олицетворяющего восприятия Горы.

[23] Агеев Б.П. Кто в море не бывал. Повести и рассказы. Курск, изд-во «Крона», 1995. С.7. Далее все цитаты даются по этому изданию.

[24] Под «настоящими людьми» здесь подразумеваются так называемые естественные, изначальные люди, дети природы, таким самоназванием четко отграничивающие себя как от бездушной материи окружающего мира, так и от враждебной стихии духов природы.

[25] См.: Животные рядом со святыми. /Автор-составитель Буфеев К., прот. М., «Шестоднев», 2012.

[26] Например, измерение высоты священной Горы воспринималось туземцами как ее оскорбление, а изображение той же горы на бумаге вообще повергало их в ужас, будто кто-то «отобрал суть» у божества.

[27] На языке северных племен «тойон» –  это «старейшина».

[28] См. например: Анисов Л.М. Просветитель Сибири и Америки. Жизнеописание свт. Иннокентия, митрополита Московского и Коломенского. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 2007. Будучи миссионером Камчатских и Алеутских островов еще в бытность свою рядовым священником, отец Иоанн (будущий владыка Иннокентий) «начал с того, что принялся изучать язык, образ жизни и верования туземцев. Узнавал их обычаи, предания» (с.87).

[29] Роль сержанта Пацессора в этом деле может быть соответствующим образом осмыслена в связи с одним любопытным эпизодом повести, где как бы случайно упоминается перстень с масонской символикой на руке «представителя передовой европейской науки», возглавлявшего русскую экспедицию. И хотя к православному миссионеру отцу Лазареву это прямого отношения не имеет, все-таки может свидетельствовать о той атмосфере, что царила на экспедиционном судне, и о том, какому внешнему влиянию мог подвергаться проповедник.

[30] Дунаев М.М. Православие и русская литература. В 6-ти частях. Ч. IV. Изд. 2-е. М., 2003. С.445, 481, 512.  См. также: http://palomnik.org/bibl_lit/bibl/dunaev/13

[31] Стоит уточнить, что «миф» Бориса Агеева также во многом реалистичен. Образ отца Лазарева в некоторых чертах восходит к реальной исторической личности, сведения о которой писатель находил в архивах Камчатского края.

 

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную