Марина МАСЛОВА, кандидат филологических наук, преподаватель Курской православной духовной семинарии, член СП России (Курск)
|
«На трассе Москва – Симферополь есть участок дороги, на котором всякий раз моё сердце начинает стучать со сладостным перебоем: Любаж – поныровский поворот… Именно здесь я спрыгивал с подножки попутной машины и вишнёвыми и берёзовыми посадками шагал в родимое село Молотычи. И с полпути, вёрст за пять до нашего хутора, можно было увидеть его – наш серебристый тополь. Он не позволял никому заблудиться. И в раннем детстве, как далеко ни убегали мы с ребятами от нашей деревни – так, что ни крыш, ни дымков из труб, ни ракит не видно – тополь, отражая закатное солнце, горел, как факел, и звал нас назад: «Возвращайтесь!» Эту «Прозаическую прелюдию» поэта Юрия Асмолова к одному из своих стихотворных сборников («Озимая пшеница», 2004) перечитываю всякий раз, открывая его книгу. Все три страницы, от начала до конца. Но, видно, таково уж свойство нашей памяти, что наиболее ярко она запечатлевает лишь то, что доставляет ей утешение. Завершается прелюдия таким образом: «Читаю – и снова падает тополь-великан, и снова льются слёзы… И теперь, как бы далеко ни забрёл я от родимых мест, оглянувшись памятью, вижу – снова мой тополь машет ветками, и зовёт, и кличет: «Возвращайтесь!» «Оглянувшись памятью, вижу…» Вот именно: памятью вижу! Будто и не падал когда-то Юркин тополь-великан, а стоит до сих пор над Молотычами, видимый лишь памятью поэта, но иногда озаряющий неким загадочным отблеском и некоторых его читателей, оказавшихся в ближнем радиусе его манящего светоносного силуэта. …Дождливым летом 2017 года мне пришлось каким-то загадочным образом, словно попав в «параллельное» измерение памяти поэта, загореться желанием так же издалека увидеть этот величественный факел-тополь, отражающий солнце. Раз он до сих пор машет ветвями и зовёт: «Возвращайтесь!», значит и мы обязательно его увидим. По трассе, имеющей кодовое название Е-105 Москва-Симферополь, мы доехали до Верхнего Любажа и сразу за ним повернули направо. Это была дорога на Поныри. Через несколько километров, держа карту Курской области на коленях, я попросила мужа ехать медленнее, чтобы нечаянно не проскочить указатель со словом «Молотычи». Вглядываясь в далёкую даль, пыталась увидеть то самое дерево, величаво вознесшееся над другими. Но посадки тянулись ровной полосой, деревенские сады на горизонте одинаково темнели сплошной зеленой дымкой. Вот и указатель «Молотычи»: налево, два километра. Асфальтовая дорога привела нас в деревню, попетляла по ней чуть-чуть, выводя к плотине, и закончилась на другом берегу небольшого пруда, у какого-то комплекса современных построек, похожего на агроферму. Мы вернулись в деревню, повернули по улице в другую сторону, съехав на грунтовку. Дорога густо поросла травой спорышем, только две полоски от едва накатанной колеи виднелись после дождя – сегодня здесь ещё никто не проезжал. Но мы уверенно покатили вперёд, надеясь на проходимость внедорожника. И даже когда впереди оказалась низинка, залитая водой с плавающими в ней гусями, мы, даже не спугнув самодовольного гусака, подозрительно вытянувшего длинную шею, словно собираясь ущипнуть машину за колесо, прошествовали мимо стада вплавь, – как нам казалось изнутри кабины, окружённой со всех сторон водой, – ориентируясь только на виднеющуюся на другом крае огромной лужи почти девственную колею. Миновали обширный луг и въехали снова на деревенскую улицу, где начали нам встречаться довольно приветливые жители. По крайней мере, все они отвечали на моё приветственное «Здравствуйте!» и без всякого напряжения смотрели нам вслед. Если и проявлялось любопытство, то выражалось оно лишь в удивлении: как это мы заехали сюда не с того конца, через ту самую лужу? Нормальные люди ездят с другой стороны, где луж нету… Один симпатичный домик располагался на небольшом взгорке, и мы направились поближе к нему, чтобы остановиться там, где посуше, и расспросить о деревне. Около палисадника сидела немолодая женщина в платочке, чистила ножом рыбу, мелких карасей. Когда мы вышли из машины, она встала со своего табурета и выжидающе смотрела на нас. Я уже издалека заулыбалась, чтоб не вызвать её напряжения. Потому что машина у нас такая большая, тёмная и грязная, что можно было и ожидать от нас чего-нибудь неприятного. Так уже бывало в других деревнях. Иногда нас принимали очень настороженно и с опаской. Думали, может, украсть мы чего хотим… Телёнка, к примеру, или овцу. А то однажды я уж хотела корову, пасущуюся на лугу, белым хлебом покормить с ладони, так вовремя отпрыгнула, потому что хозяйка вылетела из калитки с криками: – Опять вы, ироды, травить скотину приехали! Уж телёнка сгубили, так мало вам! С тех пор к деревенской скотине не подхожу нигде, чтоб не провоцировать хозяев на дурные помыслы. Тем более что у них, видимо, есть на то основания, и не ждут они ничего доброго от приезжих, которые, к сожалению, бывают разные… Этот край Молотычей носил название Антоновка, как выяснилось в начале моего разговора с приветливой крестьянкой. Потом из калитки вышел хозяин, улыбчивый и, как сразу обнаружилось, разговорчивый. Затем выглянули ребятишки, больше похожие на городских, чем деревенских, опрятно одетые и независимо разглядывающие меня. За ними показалась женщина помоложе, кажется, их мама. Мне было уже нельзя отступать под прицелом стольких любопытных взглядов, и я сразу объяснила им причину нашего появления здесь, назвав имя поэта Юрия Асмолова. Услыхав знакомую фамилию, селяне воодушевились, а старший из них начал рассказывать о своём детстве, которое прошло у него «вместе с Юркой». Вспомнили и бабушку Наталью, и деда Сашу, известного в деревне, как утверждал крестьянин, под прозвищем Моряк. Долго объясняли они нам, как найти хутор Молотычи, расположенный вроде бы и неподалёку, но из-за холмистой местности недосягаемый напрямки. Старший из семейства Кретовых указал рукой, куда надо ехать, где свернуть, и всё показалось нам понятным. Но когда оказались у развилки нескольких дорог, растерялись: какая же из них та, про которую нам говорили? Пришлось достать наши карты, без которых мы давно уже не выезжаем за пределы города. Одна из них обыкновенная, современная, бумажная и потрёпанная, потому что всё время лежит у меня на коленях, когда мы путешествуем по области. Другая карта электронная, старинная, начала девятнадцатого века, и она указывала наше местоположение красной стрелкой на экране планшета-навигатора. По ней выходило, что мы стоим где-то в овраге за деревней, хотя притормозили мы на обочине дороги с асфальтовым покрытием на одном из невысоких холмов вблизи Антоновки. Дальше простирались поля, и трасса уходила туда, в эти поля, прочь от деревни, в которой мы пока так и не нашли ни дома поэта, ни самого высокого тополя. Развернули вторую карту. Она подсказывала, что ехать надо налево, по слабо накатанной грунтовке. И хотя здесь было посуше, чем внизу, в деревне, однако жирно поблескивающий после вчерашнего ливня чернозём на краю поля свидетельствовал о том, что поездка наша в этом направлении не обещает быть успешной… Судя по карте, впереди нас ожидала ещё одна плотина. Это меня особенно беспокоило. Мы уже миновали две плотины в начале наших поисков, и на одной из них машину швыряло так, что она едва не выпрыгивала из глубокой скользкой колеи, накатанной трактором, так что я взвизгивала, оглядываясь на близко поблёскивающую внизу серебристую рябь пруда. Предстояло найти и преодолеть ещё одну столь же узкую плотину, как разъясняли нам Кретовы. Они, правда, обещали, что дорога будет ровной, если ехать по щебёнке. Но посыпанная щебнем дорога вела куда-то в поля. Потому мы, ориентируясь по своей карте (которая в полях никаких селений не обещала), круто свернули влево, сразу по-над деревенскими огородами. Решили ехать по окраине поля в ту сторону, где на карте виднелись вдоль тоненькой синей ниточки-речушки маленькие кубики-дома, обозначенные крупным шрифтом – «Молотычи». И только в самом конце этой узкой вереницы квадратиков значился уже более мелким шрифтом малый хутор Молотычи, который, по словам Кретовых, и был тем местом, где Юрка Асмолов проводил многие летние месяцы детства. – А тополь? – спрашиваю у них. – Тополь помните? Он у дома Асмоловых возвышался! Юрий Николаевич о нём в книге своей написал. Старший из семейства Кретовых пожал плечами, улыбнулся: – Нет, тополь не помню. Да у нас тут вон сколько тополей, посмотрите! – Нет, – говорю, – тот выше всех был. Издалека был виден… помните? Кретов приветливо улыбался, рассматривая «корреспондентку», но ничего не мог вспомнить, кроме «Юрки, внука Семёна-моряка». – Постойте, – говорю, – его деда звали Саша… – Да… ну, мы моряком звали его, и все в деревне так его звали…Ох, и красивые были люди! Все у них в роду красивые… И Юрка тоже… – Да, – говорю, – Юрий Асмолов красивый человек, согласна с вами. А вы стихи-то его читали? Крестьянин опять ласково заулыбался и повёл плечом: – Не-е, не читаю, некогда… А рядом стоявшая моложавая женщина, тоже с милой улыбкой, встрепенулась: – Подруга моя читала, в «Одноклассниках». Она и сама пишет. Может, вы читали? Она произнесла фамилию, которую я, к сожалению, через минуту забыла, как и имена всех своих собеседников, которые сама же старательно выспрашивала у них, надеясь на свою память. Ручку с блокнотом оставила в машине, и достала только через полчаса, когда уже все имена из головы вылетели. Осталась только канва беседы. Да и как было не забыть, когда пришлось нам преодолевать эту жуткую третью плотину по непроходимо разбитой дороге вслед за огромным трактором, уверенно загребавшим мощными лопастями гигантских колёс, ползущих на горку, всю эту чёрную лоснящуюся жижу. Мы, правда, ничуть не смутились отсутствием колеи и уверенно двинулись вперёд, за ним, врезаясь в наплывающую на нас с горы булькающую муть, мгновенно заполняющую образовавшуюся было тракторную стезю. Нам было достаточно знать, что глубина этой жижи вполне нам по плечу, то есть по днище нашего сурового и непреклонного «Амарока». И только когда въехали мы в малый живописный хуторок, миновав его почерневшие от недавних заморозков огороды, вспомнила я про блокнот и кинулась записывать недавнюю беседу. …Потом спустились мы к пруду, и я уже окончательно оставила замысел что-либо описать подробно. Сидеть с блокнотом было неохота, когда вокруг была такая нарядная деревенская красота: широкий пруд с упирающимися в берег изгородями огородов, с раскидистыми ракитами у плотины. А невдалеке, у того берега, уютная роща молодых берёз, уже ветвистых, распушившихся каскадами тоненьких плакучих прутьев с изумрудно блестящими листьями, но ещё девственно стройных и белых, с ещё не растрескавшейся корой на стволах. И около этих берез – фигура девушки, развешивающей бельё на ветру. День хотя и солнечный, но прохладный, ветреный, так что пруд поблёскивает набегающей рябью, вспыхивающей тем более ярко при наплывающем облаке, когда солнце затеняется с одного края, ослепительным зеркалом отражаясь в потемневшей воде… 
…Из Молотычей мы отправились в Игишево, где нас интересовало знаменитое Самодурово болото. Два года назад мы уже бывали в этих краях, и тогда это болото почему-то выглядело менее живописно. Это был август, и в природе уже чувствовалось едва приметное увядание: яркие осенние краски ещё не вспыхнули, а изумрудные летние уже поблёкли. Сегодня Самодуровка выглядела более таинственно благодаря буйству зелени, особенно оживившейся после прошедших дождей. И старинное угрюмое болото внизу под селом вопиющим образом контрастировало с окружающим его пейзажем: зловещими скелетами сухих деревьев посреди мутной, малахитово зеленеющей жижи оно пугало воображение и вызывало чувство тоски с желанием поскорее убраться из этих мест. Так показалось мне, когда мы остановились на взгорке у болота, где я вышла из машины, чтобы сделать несколько снимков. На самом деле впечатление это было обманчивым. Самодуровка, ныне называемая Игишево, была вполне миролюбивой деревней, жители её смотрели по-доброму, без неприязни и тревоги в глазах. И ничего неприятного в этом краю я не встретила… …Настоящее уныние я ощутила в другом месте, куда завернули мы на обратном пути из Верхнего Любажа. По дороге в Фатеж, знаменитый ныне тем, что здесь родился Георгий Свиридов, свернули мы на Дмитриев и поехали по полям в поисках деревни, о которой рассказывал Сергею один его знакомый, якобы там хороший пруд и вообще это замечательное место. Долго петляя по дороге, абсолютно не совпадавшей по своей конфигурации с указаниями карты, мы наконец заехали в какой-то несказанно жалкий и печальный угол. Надо признаться, что впечатление это было сугубо индивидуальное. Сергею место понравилось, он увидел пруд, аиста на берегу, обрадовался. Почему со мной произошла такая метаморфоза, не знаю. Но всё время, пока мы находились в этой деревне, я испытывала жгучую неприязнь к окрестностям. Прудик был мелкий и жалкий, с какими-то облезлыми, почти голыми глинистыми берегами, со свеженасыпанными плотинами, по склонам которых были набросаны деревянные поддоны и валялся разный строительный хлам. Посреди пруда торчали покосившиеся столбы, наклоненные в разных направлениях, и, будучи явлением рукотворным, а не природным, вызывали они чувство такой тоскливой разрухи, такой бесхозяйственности, что смотреть на них было не то что неприятно, а даже страшно и больно. И страшно и странно мне было потому, что на противоположном берегу этого неприютного пруда, совсем недавно устроенного, беспорядочными строениями громоздилось хозяйство местного предпринимателя, и пруд, судя по всему, был в его собственности, поскольку от строений спускалась какая-то дощатая галерея к самой воде, венчаясь подобием купальни с куском шифера вместо крыши. Так всё это было неизящно, кололо глаз. Но на подворье фермера стояло несколько больших внедорожников, в том числе и уважаемый мною «Нисан Х-Трейл» (сама ездила, знаю великолепную проходимость этой техники), а также трактор «Беларусь», на котором тоже доводилось мне порулить ещё в ту пору, когда мама работала в колхозе трактористкой. Так что бедность вряд ли можно было счесть причиной всей этой «неизящности». Просто у фермера, судя по всему, не было чувства красоты. Была только хозяйская хватка… Казалось, вся цивилизация сосредоточилась на том берегу, и для нас она недосягаема. Это потому, что в поисках деревни мы почти заблудились, долго петляли по полям, и подъехали к ней с самого глухого края, где не было ни дороги, ни домов, только бескрайнее жёлтое море цветущей сурепки, по бровке которого мы и въехали на берег пруда. Прудик этот располагался на дне длиннющего глубокого оврага, объехать который с какой-нибудь стороны мы – даже с картой в руках – уже не решались. Так надоело трястись по дикому бездорожью, хотелось тихо посидеть на солнышке, послушать кузнечиков… …Плотина, доступная нам с нашего берега, тоскливо желтела недавно разрытой глиной, осыпающейся в обе стороны, и не предполагала движения по ней: ещё ни одного автомобильного следа на глине не было, только мотоциклетный, да и то лишь до середины, с петляющим узорочьем обратного хода… Было тихо и тревожно. Я осторожно озиралась по сторонам, пытаясь найти причину своего душевного состояния. Пруд почему-то отталкивал, вызывал чувство брезгливости. Фермерская цивилизация на другом берегу как-то неуютно мозолила глаз, усиливала тревогу. Изредка там появлялись люди, двое мужчин, спускались к воде, потом поднимались обратно к дому. На взгорке напротив дома появлялись автомобили, громко шурша колёсами по щебёнке недавно проложенной частной дороги. Мы знали о ней по рассказам того самого знакомого, рекомендовавшего нам это место. На карте этой трассы ещё не было… Почему меня угнетала здесь эта тревога, почему давила какая-то беспричинная тоска? И она не отпускала, пока мы не уехали тем же путём, полями, обратно в Фатеж, потом в Курск… Сергей уверяет, что причиной моего страха стала огромная белая собака, встретившая нас на холме у пруда. Она брела по противоположному склону, понуро опустив голову. Когда мы подъехали к берегу и вышли из машины, собака остановилась и долго смотрела на нас с того берега, и мне казалось, что глаза у неё пустые, ничего не видящие. Потом, потеряв к нам интерес, она стала спускаться по заброшенной, заросшей полынью дороге, уходящей в воду... Зрелище это было странное, и у меня мурашки пробежали по коже: а собака ли это? Загадочное животное понуро плелось вниз, прямо к воде, и, будто не замечая воды, напрямик перешло другую, идущую по дну оврага, теперь уже затопленную дорогу, уже начавшую зарастать осокой. То есть прошёл этот зверь какой-то подводный перекрёсток, ничуть не смущаясь ни торчащей над поверхностью колючей осокой, ни касающейся его подбрюшья водой! Унылая собака теперь была совсем близко, на нашем берегу, и смотрела в мою сторону. Я безотчётно попятилась к машине, приоткрыв дверцу – а вдруг она бешеная, эта странная белая животина, которую поначалу я даже приняла за телёнка… Может, почуяв мой страх и пожалев меня, больное животное чуть изменило траекторию, прошло мимо, вдоль самой кромки воды, не поднимая головы, не оглядываясь, ничего не ожидая от окружающего пространства. И в ту же секунду это пространство стало враждебным и ненавистным для меня. Все остальные впечатления этого места только усиливали чувство неизбывной тоски, сочащейся из каждой кротовой кочки на холме, из каждой глиняной рытвины на плотине, из каждого склонённого над водой столба с оборванными проводами… По сравнению с этой мрачной цивилизацией старинное Самодурово болото, насчитывающее в середине девятнадцатого века два десятка километров в длину и два километра в ширину, казалось уютным оазисом, бодрящим дух. На болоте – ну хотя бы вокруг него – я видела красоту. Здесь же застила глаза рукотворная разруха при кажущемся материальном созидании. Даже молодая поросль нарядных берёзок вокруг фермерского дома не спасала пейзаж от унылости. Торчащие посреди пруда столбы от порушенной линии электропередач были страшнее засохших на болоте ракит, и проносящиеся мимо этих столбов – по отдалённому от нас берегу – сверкающие под ярким солнцем иномарки внушали больше уныния, чем ржавеющий на краю Самодурова болота трактор…
…Уже на подъезде к Курску, когда солнце скрылось где-то у нас за спиной, я вдруг вспомнила, обращаясь к мужу: – Слу-у-шай… Как это я могла забыть! Тополя-то уже давно нет! Он же срублен ещё во времена детства поэта! Я же читала об этом в его книге – и забыла! Всё высматривала: где же тополь? Ну, бывает же тако-о-е… И дома давно нет. А мы с тобой ищем… – Хорошо, я карасей наловил в пруду, пока ты фотографировала, – отозвался муж. – Хоть какая-то польза от этих твоих Молотычей. А то чуть в грязи не утопли… – Не-е-е, красивая деревня! Мне понравилось. Даже хорошо, что я забыла про всё, и мы поехали искать этот тополь. А то что бы мы там искали, если б я вовремя вспомнила…
*** Когда Юрий Асмолов прочёл эти мои путевые заметки, сказал мне ободрительно: – Нет, почему ты считаешь, что мне может не понравиться? Очень даже интересно… Мне понравилось! …А что собака? Нет, не бешеная она… Бешеные воды боятся, а твоя просто задумчивая… И улыбнулся приветливо, чтоб я точно поверила, что ему нравится. – Это же про детство моё… Эх, Молотычи, Молотычи… Давно уже не бывал там. Когда в последний раз был, уже ни дома, ни духа…Теперь и боюсь ещё раз туда ехать… А у тебя про берёзки так хорошо… Да, любили мы этот пруд! Только берёзок не было… – Так они же молодые! – возражаю я. – Ещё кора не растрескалась… – А рыбу в пруду ловили? – спрашивает он. – Конечно! Только писать об этом неохота было… Чтоб не получились заметки о рыбалке. Да и не поймали мы ничего особенного, только несколько карасей небольших, меньше ладони… Позор, в общем, для рыбака… Призналась, что этим очерком хотела сделать ему подарок на день рождения 3 февраля, только Дорошенко забраковал текст. Оно и понятно: было на сайте не до курских Молотычей накануне съезда писателей…
…Я же в ответ горячо благодарила Юрия Николаевича за его великолепное выступление с гармошкой на моей презентации книг о курских писателях в областной научной библиотеке им. Н. Асеева. Первого марта была такая лютая метель, что многие из приглашённых организаторами писателей побоялись заблудиться в её круговерти, не пришли. Юрий Николаевич рано утром позвонил мне и уточнил, не отменяется ли мероприятие, а то он не может выбраться за ворота своего дома. Узнав, что пока всё в силе, пообещал приложить старания, чтобы выкарабкаться из сугробов. И сколько же было радости у присутствующих, когда он не просто выкарабкался и приехал, но привёз и свою любимую гармошку (или баян, не разбираюсь в тонкостях), и спел свои любимые песни! Да, как мне было тогда радостно, что он выбрался и приехал. Преодолел все эти сугробы с баяном в руках! Как печально, что он не выбрался теперь… …На встрече в библиотеке я ещё не призналась ему, что отправила очерк на сайт, всё ещё надеясь, что текст появится, может быть, в связи с какой-нибудь публикацией стихов самого Юрия Николаевича. Помнится, зимой, перед самым Новым годом, на сайте появились «зимние» стихи Юрия Асмолова (цикл «Снова наступили холода»), где меня более всего порадовало стихотворение об осенней цветущей сирени. Я в ту осень тоже изумлялась, наблюдая это явление. А дата точная запомнилась потому, что 11 сентября, в день церковного праздника Усекновения главы пророка и предтечи Иоанна Крестителя, отошёл ко Господу мой отец, тоже Иоанн. Было печально от этого совпадения: в день кончины отца дарят мне букет цветущей сирени. Потому тронули последние строки стихотворения Юрия Асмолова: Да, надо не бояться Написала комментарий, признавшись, что подсознательно ждала от поэта этих стихов, потому что… если не он напишет про нашу сирень, то кто же? А потом решилась и рассказала ему (в ещё одном комментарии) о своей летней поездке на его детскую родину (родился в Курске, но детство провёл там). С трепетом ждала, как он откликнется: взволнует ли его мой рассказ? Всё-таки Молотычи воспеты им и в прозе, как «столица воспоминаний и стихотворений», и, разумеется, в стихах… Когда пою тебя, Россия, Дожди ли, тьма ль на свете этом, И снова вижу: край безлесный, Ещё я вижу: жарко-красный Картины вроде бы простые, Его отклик превзошёл все мои ожидания: он ответил стихами! Юрий Асмолов 31.12.17 20:25 ИЗ ДЕТСТВА Бунтуют, бесятся метели! И мне неведома ни скука, Я отпустил, и по деревне И вот – по щучьему веленью Что после? – После мы взрослели, И те плакучие берёзы И вновь они мне повелели Всего-всего самого доброго создателям нашей газеты и её читателям! …И только в мае, потеряв надежду, я принесла ему флэшку со своим текстом и рассказала про обстоятельства его появления на свет. А он не огорчился, даже обрадовался. Сказал, что сам попробует «пристегнуть» мои заметки к своим стихам и отправит Дорошенко. Может, и отправил. Но, видать, оказался строг Николай Иванович к моему опусу, – стихи Юрия Асмолова ещё публиковались, и не раз, а я вынуждена была устыдиться своей самонадеянности… ... 17 октября, за несколько минут до полуночи, Юрия Николаевича не стало. Он завершил свой земной путь. Говорят, что «безвременно»… Христианину позволено думать иначе: если Господь прервал, значит человек завершил. Значит главное поэт уже сказал. Я зашёл в свою избушку – Отошёл – и слышу: птицы И подумалось попутно, 29 октября 2018 года, Марина Ивановна Маслова, кандидат филологических наук, литературовед. |
||||
|
||||
| Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-" |
||||
|
|
||||
|
||||
Память человеческая иногда вытворяет чудные вещи. Прочитаешь книгу какого-нибудь автора, потом другую, его же, вроде всё уяснишь себе как следует, а потом так переплетутся они в сознании, что автор, наверное, сильно бы удивился таковому их на нас воздействию. Вот так произошло у меня и с книгой Юрия Асмолова…
Разговор наш происходил уже весной, после одного из заседаний в Доме литератора. Ничуть не огорчившись несостоявшейся публикацией моих впечатлений о местах его детства, поэт нашёл, за что ещё поблагодарить, что ещё сказать приятного для меня: восхищался фотографиями в дилетантском моём фотоальбоме, изданном для друзей, но по неизбывному нетерпению моему розданном среди курских литераторов, с угрозой навлечь их гнев помещёнными под снимками четверостишиями. Вроде как на поэтический дебют претензия. Но – слава Богу! – обошлось без едких насмешек, за исключением жеста коллеги-филолога, подарившего подаренный ему фотоальбом своей студентке-китаянке, ещё слабо читающей по-русски. Что ж, научится – почитает… А пока пусть картинки рассматривает. Я не в обиде...