|
* * *
Империю так жаль, что нету сил.
В ней всякий был сыт, пьян, спокоен, славен…
Проклятый варвар около трусил –
Где подкупал, где просто лавы ставил.
Империю так жаль, что нету сил.
Великий Боже! Что она отныне?
Вонючий варвар ведра выносил
И выливал на павшие святыни.
Он грабил, грабил, грабил, убивал.
И снова грабил, грабил, грабил, грабил.
Он все разрушил и завоевал.
И ничего на месте не оставил.
За волосы по пням и площадям
Он труп тянул, чтоб властью насладиться.
Лишь пот бежал по шрамам и прыщам,
Кочевнику на месте не сидится.
Империю так жаль, что нету сил.
По выцветшим обоям пыль кружится.
Империю никто не воскресил.
Но дикий варвар злится, злится, злится.
* * *
Помилуй, какое везенье!
Какое везенье с утра!
Литровая банка варенья
Низвергнула сладость нутра!
Но сладость не скисла, а сгоркла
И вкус потеряла, и цвет…
Лежало на блюдечке горкой
Варенье, которого нет.
Я думала, что затаилась,
Что стоит лишь выйти на свет…
На банке, меж тем, говорилось,
Что это варенье варилось
В Союзе, которого нет.
* * *
Отодвинута с мира холстина,
Закрывавшая черную ночь.
Где находится та Палестина,
Для которой я родная дочь?
Не дождавшийся света с Востока,
Кто свалился у самой двери?
На свободное место пророка
Заступают одни мытари.
На родном, на пустом, на зеленом,
Ядовитом – на все наплевать.
Пахнет в воздухе русским погромом,
Если будет кого побивать.
ДЕВЯНОСТО ТРЕТИЙ ГОД
(Шесть стихотворений)
1.
Убийца царь Борис.
Царевич Дмитрий,
Гроза престолу,
В Угличе расстрелян.
И Эй-би-си транслировало это
Убийство
На весь мир, в прямом эфире.
2.
Ни мальчики кровавые в глазах,
Ни девочки кровавые, ни мозги
На стенках в доме с площади Свободной России
Дух его не омрачают.
Он ходит по кремлевским коридорам
И не боится Божьего суда.
3.
По площадям ларьки бухарские,
У гроба пляски иудейские,
Смердят себе палаты царские,
Как будто вертепы злодейские.
Всего пути еще не пройдено,
Да спьяну кажется едино, –
Что мать, что мачеха, что Родина,
Что нищета, тщета, чужбина.
4.
Минуты кончаются ночи заветной,
Украшенной всеми Твоими дарами.
Зачем это, Господи, мир предрассветный
Наполнен блудницами и фраерами.
Продажные твари и лживые речи
И в поисках рая пустые скитанья.
Что, если не будет обещанной встречи?
Ведь нам не по силам Твои испытанья.
Заря догорала, и море дымилось…
В Ковчег устремляется первая пара.
Что если не будет дарована милость?
Ведь это вполне справедливая кара.
5.
Я слышала, его Борис Кровавый
Назвали. Но не слишком ль это пышно?
Как будто бы в жестокостях его
Присутствует высокое начало,
А не паскудный шкурный интерес.
Куда вернее Борьки-упыря
Ему пришлось бы простенькое имя.
Вчера он еле жив, почти что умер.
Глаз не видать и провалился рот.
Где будут хоронить? Кто будет плакать?
Все спрашивают всюду друг у друга…
А утром он живой. Его румянец
Как будто бы наполнен свежей кровью.
Так, говорят, не может умереть
Упырь, пока не передаст другому
Свое уменье. Чтоб не пресеклось
Их вурдалачье племя.
6.
Свеча, что ребенок из церкви несет,
Что гаснет…но не угасает!
Светла, как надежда, что что-то спасет,
Когда ничего не спасает.
* * *
Позеленевши, как оливки,
Глядят и слушают совки:
Какие он снимает сливки!
Какие жарит шашлыки!
Глаза его всегда бесстыжи,
Развязный шаг неумолим.
Он опускает (ниже, ниже!)
Меня – к прапрадедам моим.
И улыбается, доволен.
Ему неведомо того,
Как с клекотом и страшным воем
Грызут прапрадедов его.
* * *
Ну вот, мы проданы. И куплены.
А некоторые и убиты.
Глаза печальные потуплены,
Пути-дороги перекрыты.
Толпа бесстыжая, болезная
Спешит рассеяться по свету.
И жертва наша бесполезная…
Да никакой и жертвы нету.
* * *
Смотрю, как историк нынешний землю роет –
Не было красных командиров, одни только белые герои.
Матушка-барыня решила и бабушку мою повенчала,
А чтобы та не серчала, отделала ее по щекам.
Да велела ей любить мужа,
Да велела ей родить сына,
Сыночкам своим, голубочкам белым, будущим офицерам
Денщика.
Не прогневайтесь, коли не угодила, не забыто пока –
Красные командиры прогнали беляка.
* * *
Ненавижу перемены,
Перерезанные вены,
Реки крови и вина.
Песни сладкие тирана
В целях высшего обмана,
Стены черного чулана
Или желтые дома.
Синтетическую пищу,
Праздник, зачатый кладбищем,
И не нужный никому.
Днем и ночью страшный город
Ненавижу, тесный ворот
И грозящую суму.
Все, что встало против света,
Ненавижу. И за это
Все, как следует, приму.
Синтетическую пищу,
Праздник, зачатый кладбищем,
И не нужный никому.
Днем и ночью страшный город,
Безобразно узкий ворот
И позорную суму.
Без надежды перемены,
Перерезанные вены,
Реки крови и вина.
Песни сладкие тирана,
В целях высшего обмана.
Стены черного чулана
Или желтые дома.
* * *
Черной кровью его налиты,
Тучи тьмой затянули пространство.
Он несет родовые черты
Ростовщичества и вольтерьянства.
Но за что ж ему смертные муки?!
Он невинен, как агнец, пока
Сами! – к золоту тянутся руки,
Сами! – жабы летят с языка.
Тишь. Не слышно молитвы о Сыне.
И звезда не горит в высоте.
Провокатор висит на осине.
Нам не видно его в темноте.
* * *
Люблю смотреть на баловней судьбы,
Рождения 37 года.
У них свое понятие борьбы.
Им всюду жизнь. И радость. И свобода.
Они живут, золы не вороша.
В них столько правды, что не видно смысла.
А вещая, бессмертная душа
Болтается у них, как коромысло.
* * *
Жизнь идет. Водку хлещут как воду.
Ни просвета. Дожди за дождями.
И вожди недовольны народом.
И народ недоволен вождями.
* * *
Купились милые простаки и простушки.
А ведь Гулливер отличается от гнома
Так же, как брежневские психушки,
Для избранных,
От нашего нынешнего, всеобщего сумасшедшего дома.
* * *
В окружении сук и подонков
Сам привольно живешь подлецом.
Дом твой рухнул. А ты на обломках
Весел духом и светел лицом.
Слово правды невнятно для слуха,
Ты бежишь от неё за версту.
То шпыняешь слепую старуху,
То на людях позоришь сестру.
О, очнешься бездомным и сирым,
Поглядишь, что успел натворить –
Не оплакать ослабшею лирой
И молитвами не замолить.
* * *
Час расплаты не страшен ничуть.
Расплатился – и трогайся в путь,
Новой жизни белеет страница.
Кто не умер, тот жив до сих пор.
Лжив судья. Но правдивый топор
Никому не даёт усомниться.
* * *
Мы загнаны в угол.
И теперь уже даже не важно кем.
Важно, что перед тем, как туда загнать,
Нас истрепали так, что нас не узнать.
И теперь уже даже не важно кто.
Важно то, что нам уже некуда отступить.
И придётся нас отпустить.
Или убить.
* * *
Из неизбежных услуг и служений,
Кем же я выйду из всех унижений?
Как же я стану толста!
Все посещая места и местечки
И танцевать начиная от печки,
Насыпи или моста.
Как я устану, до ста досчитая
На ночь. И все-таки не засыпая,
А утопая в любви.
Всё сокровенное в ней понимая,
Будто бы строя, а вправду – ломая.
И на свои, на свои – не на ваши,
Чем же я эти морщины украшу?
Где же я смою слои!
Освобождаясь от слоя и слоя,
Где же я самое главное скрою?
Разве осталась в крови
Капля, избегшая кровосмешенья,
Все мы так долго служили мишенью,
Что, оставаясь одни,
Планку судьбы опускаем пониже.
Ну отчего так пусты и бесстыжи
Эти прекрасные дни!
|
* * *
Чего там только не оставлено,
В былом, как посмотреть внимательно…
Но если Родина раздавлена,
То, что уж говорить о матери.
Она стоит в огромной очереди,
Глядит, молчит, не понимает…
Где сыновья её? И дочери.
Где сыновья её? И дочери.
Кто у них разум отнимает. * * *
Уже не могут огорошить
Ничем душевные слова.
Я старомодна, как галоша.
И современна, как халва!
Мои старинные друзинки
Привычно бьются в западнях,
Как неликвидные слезинки,
Что сэкономлены на днях.
* * *
Вновь за провалом маячит провал,
Некому даже сдаваться на милость!
Век рассыпается, как не бывал,
Да и душа у меня обносилась.
Пооборвались у бедной у ней
Все, до последней, мечты и привычки.
Нам от больших и горячих огней
Перепадают горелые спички.
Чем приглянуться мне новому дню?
Жизнь дешевеет! А жизнь – дорожает.
Так получилось – я водки не пью.
Как же узнать, кто меня уважает?
* * *
И пускай выпадаю из списка,
Из веселого пьяного дня.
Все, что было позорно и низко,
Остается таким, для меня.
* * *
Всем нужно мужество. А нам с тобой вдвойне.
Мы пережили поражение в войне.
Распад державы пережили. Мы в плену,
Живём у плесени, покрывшей всю страну.
Но если будем говорить мы на своём,
И эту плесень мы с тобой переживем.
* * *
Пока нецензурная брань,
Прикинувшись русскою речью,
Простерла поганую длань
Над площадью, школой и речкой,
Глумится над детской мечтой,
Гламурна, как всякая падаль,
Любовь превращает в отстой
И требует: падай и падай!
Умылись в горючих слезах,
Да толку от них никакого.
Чернеет у всех на глазах
Высокое русское слово.
* * *
Конечно, не ямб, не хорей,
Не дактиль, не дольник…
А просто сидит соловей
И свищет, разбойник.
* * *
Погуляю. Похожу по магазинам,
Полюбуюсь на проспекты и красавиц,
Бедра тучные несущих, как корзины
С фруктами, ничуть не опасаясь
Времени, но принимая меры,
Чтобы красота не увядала.
Их неделикатные манеры
В юности доводят до скандала,
До скамейки пыльного бульвара,
Где под дикой городскою вишней
Столько одиночества гуляло,
Что и я не показалась лишней.
* * *
Не про меня. Но обо мне
Судачат соловьиной ночью.
Точна, как тщательный подстрочник.
Отложенная. В стороне.
Всегда тиха моя погода.
И если вспомнят раз в полгода –
Мне помнить год об этом дне.
* * *
Лепетанье певчих птичек
И погожих дней.
Никаких дурных привычек
За душой моей.
И глупости,
Что я была нежна
С мужчинами.
Я вовсе не умела
Пускаться в то запутанное дело,
К которому приставлена жена.
И, наконец,
Бессовестная ложь,
Что был обман мне тягостен и сложен.
Напротив:
Он тогда всего дороже,
Когда и сам не хочешь,
А соврешь.
* * *
Она нежна, а я нежнее.
Она нужна, а я нужнее.
Какие пропасти родства
У ревности и воровства.
* * *
Недаром хочу утвердиться,
Хотя бы в течение дня.
Где мальчик, готовый влюбиться,
И даже влюблённый в меня?
И наша прогулка чревата,
Поскольку идем не дыша.
Я знаю, что я виновата.
Но, кажется, так хороша!
* * *
Почти пропадая от счастья, под звуки трубы,
Стоит молодая на пенистом гребне судьбы
И тост произносит, мол, сердца она не продаст!
Сейчас её сбросит. И сверху ещё наподдаст.
* * *
Как сон из памяти ушёл
Мой милый от меня.
И след простыл… И дом нашёл.
И шкуру поменял.
* * *
Пока прозябает природа,
Послушна дневному лучу,
Беднейших детей, из народа,
Я делаю вид, что учу.
Мечтая о сущем, о бренном,
Часами глазею в окно…
Темнеет пока постепенно,
Чтоб сделаться вовсе темно.
* * *
Юности была забота:
В чём искать первопричины?
Кони Клодта! Кони Клодта!
А ведь там ещё мужчины.
* * *
Почти незаметная складка
Ложится у самого рта.
Как будто мне было не сладко!
Как будто я вовсе не та –
Веселая и молодая.
Как будто – всему вопреки! –
Меня целый день занимают
Не глупости и пустяки.
Как будто я с чем-то боролась,
Как будто имела я вес –
Седой появляется волос,
А голос становится без
Срывов и всхлипов – луженый.
И, если вокруг погляжу,
Все вижу я – юные жены –
И то же у них нахожу.
* * *
Льется талая вода,
Пахнет корюшкой и хлоркой,
Пропадает, как всегда,
Жизнь за стиркой и уборкой.
Ночью, светлою, как днем,
Ожидает нас расплата.
Неужели я ни в чем
Пред тобой не виновата?
* * *
Туда куда-нибудь, где парк,
Как образец – искусства ради –
Вдали от наших безобразий,
Цветущий для влюбленных пар.
Там станет весело и сладко,
И напряженье нас отпустит.
И не заметим мы упадка
В садово-парковом искусстве.
* * *
Не спи, мой дорой. Чудесный вид
За окнами продлится до рассвета
И скроется. И нас не удивит,
Как много лет нам стало в это лето.
Мы наплюем на правила с тобой,
Ведь мы всему научены судьбою.
Не спи, мой дорогой, мой дорогой,
Иначе я сама усну с тобою.
* * *
Так счастья немного, что вот и совсем уже нет.
А ты все хлопочешь, топочешь, пытаешь, мечтаешь…
Зачем его ловишь? Зачем его смотришь на свет?!
И учишь, и мучишь, и сам из себя вырастаешь…
* * *
Одно могу сказать наверняка:
Я с жадностью к щеке его прижалась,
И сколько б эта жизнь не продолжалась –
Все будет коротка.
* * *
Во дни беспечной юности моей
Не верилось, что жизнь ожесточает.
Друзья мои! Зову моих друзей.
Но даже эхо мне не отвечает.
* * *
В ухмылке ощерился мир двуликий.
Домашний батон, а глядит, как дикий.
Во-первых, я ненавижу книги,
Стихи и прозу, и нищету.
От лжи и пошлости вянут уши.
На Невском пятна японской суши.
Парковки тянет в сады и парки.
А дети к празднику ждут подарки.
***
Среди кастрюлек и кадушек,
Судьба старье свое латает,
Хватилась я моих подружек –
Двоих, как будто, не хватает.
Они в Америке прекрасной
Осели, как и не бывало.
И смыло всё волной ужасной,
Что нас когда-то волновало.
И я себе дорогой торной
Дошла до славного местечка.
Сюда не долетают штормы,
Здесь безмятежно и просторно
И никого, лишь я да печка.
Ручей под горкою стрекочет,
Дубы сильны, окошки низки.
Душа счастливая хлопочет,
Пока… о молодой редиске.
***
Спелое яблоко спрыгнуло с ветки,
Тузик затявкал в саду у соседки,
Мы с лягушонком нырнули в ручей.
Так проходила одна из ночей.
* * *
В час, когда свежо и рано
И пустынно, но не прежде,
Хорошо считать баранов
И оправдывать надежды.
В долгий вечер безупречный,
Слившись с миром придорожным,
Целоваться с первой встречной,
Первой встречной тварью Божьей.
* * *
Эта жизнь перемешана с той.
Перепутаны эпос и эрос.
Утешения горький настой,
Разливается ночью густой –
Все наплакалось и притерпелось.
Ну и что, что не я разгляжу
Вдалеке золотую межу,
Заплетаются тысячи нитей.
Всех рожок созывает в кружок.
Засчитается каждый шажок.
Я не стану. И вы не ходите…
Из новых стихов |
Моисеева Ирина Сергеевна, родилась в Ленинграде.
Окончила Литературный институт им. А.М. Горького.
Член Союза Писателей СССР (России) с 1989 года.
Публикации в периодической печати – с 1980 года.
Автор трех книг стихов и одной книги прозы. Преподаватель Академии
государственной службы. Живет в Санкт-Петербурге. 
