Николай ОЛЬКОВ (Тюменская обл.)

Жребий брошен...

Глава из романа «Переселенцы»

Сбросив в приемной легкую накидку, Столыпин прошел в кабинет, угрожающе скрипя сапогами. Высокий, крепкий, борода и усы аккуратно прибраны, ранняя лысина подняла и без того высокий и гладкий лоб. Серые глаза спокойны, но взгляд строг и суров. Через три минуты адъютант, которого Петр Аркадьевич видел в приемной, вжавшегося в портьеру, четким шагом подошел к столу и подал пакет на блестящем серебряном подносе. Губернатор взял пакет, сорвал сургучные печати и поднял глаза:

– Как давно?

– За минуту до вашего приезда, Ваше Превосходительство.

– Идите, любезный, и пусть подадут чай.

Телеграмма подписана Государем Императором и предписывает немедля после прочтения отправиться в Царское Село. Он крутнул ручку телефона, спокойным голосом сказал жене:

– Оленька, у тебя полчаса на сборы моих вещей. Немедля выезжаю в Петербург, ничего не спрашивай, сам знаю не более. С дороги напишу, по приезде телефонирую. Поспеши, милая.

Начальнику охраны приказал согласовать с железной дорогой следование вагона губернатора до столицы

 За окном вагона проходила саратовская земля, которой он отдал более трех лет жизни. Мало что изменилось в селениях и деревнях, та же бедность и нищета. Россия  тяжело несла себя через начало века. Далекая японская война аукнулась неурожаем. Бывшие селяне, урвавшие минутку добраться из города до деревни, рассказывали, какая война сделалась в городе: все сани и телеги сгрудили, красные тряпицы на колья вздели и орали страшные песни. Потом пришли солдатики, постреляли, пушки подкатили да и хлопнули. Неделю после мужики колеса от телег собирали.

В неказистом городишке, который довелось недавно проезжать, середь площади был торжок, Столыпин велел остановиться и открыл дверь. Дойдя до торговых рядов, содрогнулся от замызганных торговцев и убогости товаров. Съедобного нечего было взять, мясо избыгавшее, рыба с выпученными глазами, копченая конина привлекла взгляд, но киргиз едва стоит и глаза вдоль носа, должно быть, от пьянки.

– Петр Аркадьевич, оставьте, заедем на постоялый, велю приготовить дичь, у них есть.

Столыпин вышел, пробрался через грязь, направляясь к безногому инвалиду, сидящему на грязной же шинели и безвольно откинувшемуся на стенку. Мужчина был молод лицом, но худ телом, обрубок ноги лежал на здоровой, постоянно вздрагивая. Замызганная штанина в свежей крови.

– Послушай, любезный, – губернатор подобрал полы шинели и присел перед инвалидом: – Ты с Японской войны?

Мужчина поднял тяжелые веки:

– Оттуда, барин.

– Живешь где?

– Да тут и живу. Ты бы отошел, барин, дух от меня тяжелый.

Столыпин встал и повернулся к адъютанту:

– Велите немедленно сыскать кого-то из городского начальства.

Адъютант через минуту привел жандармского офицера. Тот беспрестанно кланялся и брал под козырек, повторяя фамилию:

– Ротмистр Щелгунов, Ваше Превосходительство.

Столыпин отошел к коляске, вынул бумагу и что-то быстро написал:

– Поручаю вам, ротмистр, сию бумагу немедля доставить в городскую управу, там все сказано об этом несчастном. Об исполнении городской голова пошлет рапорт в канцелярию губернатора на имя Столыпина.

Подал бумагу и сел в коляску, едва отряхнув липкую грязь с сапог. Адъютант молчал, зная, что в таких случаях губернатор сам захочет выговориться:

– Представьте, Викентий Сергеевич, сколько таких горемычных по Руси. Мало, что войну позорно проиграли, так к рукам прибрать пострадавших ума не хватает. Как может мужик радостно идти в бой, защищая какую-то арендованную землю в неведомых ему краях? Грустна и тяжела война, не скрашенная жертвенным порывом. И вот печальный итог. Непременно при случае выскажу это государю.

Адъютант помолчал, потом тихо ответил:

– Едва ли следует, Петр Аркадьевич, нечто Государь в неведении?

Столыпин резко повернулся:

– Вполне допускаю, вполне! Военное ведомство не прислало ни единого циркуляра об устройстве инвалидов, лазарет и приюты мы сами открыли на пожертвования добропорядочных граждан, чувствующих вину за трагедию.  

Лошади, хоть и добрые, с трудом выволокли коляски из вязкой грязи, а на тракте пошло веселей. В Саратов возвращались к обеду, проехали крайними слободками, только и тут видны следы стычек с участием полиции, до сих пор не восстановлены порушенные заплоты, несколько погорелых домов уже и не тревожат утратившие все бывшие жильцы. Собравшийся посреди улицы народ быстро рассосался, увидев кареты и верховых казаков.

– Чего встали средь пути, голь перекатная! – рявкнул кучер первой кареты, и кони вдруг встали. Адъютант выскочил, но вскоре сел опять, ухмыляясь:

– Агитацию ведут, Петр Аркадьевич, не всех, видно, полиция и жандармерия прибрали. Трое их было.

– И к чему зовут? К топору?

– Ну, фигурально выражаясь, так и есть. Говорят: еще раз поднажмем, и царь отречется в пользу народа.

Столыпин улыбнулся:

– Не того ли народа, что мы у забора подобрали? Двадцать тысяч людей только в Москве потеряли, им все мало. Крови жаждут, а не власти, о сложностях ее и понятия не имеют.

Адъютант воспользовался разговором:

– Петр Аркадьевич, но правды едва ли напишут в газетах. Много речей, что на деньги кайзера и англичан организованы волнения.

Губернатор помолчал, за годы совместной службы с подполковником он научился ему доверять, даже порой спрашивал совета, чтобы проверить свое решение со стороны. Ответил, как понимал:

– То, что мы наблюдаем вот уж другой год, называется революцией, сударь, а не волнениями. Слаб и излишне гуманен аппарат правопорядка, пришла мода великодушно прощать террористов, а их бы надо к стенке да в людном месте. Государь наш воспитывался под реляции о батюшкиных свободах, победах русского оружия и гимны Манифесту. Реальности последних лет вышибают из него романтизм юности, но, увы, природа бывает сильнее. Закроем эту тему, она не нашего ума. 

После ужина в теплой и свежей домашней постели Столыпин долго не мог уснуть. Терзали и впечатления от увиденного в последние дни, вновь возникшие мысли по поводу революции, и он окончательно утвердился в решении привести в систему свои предположения о причинах и далее уже основательнее – предложения по жесткому наведению порядка. Впрочем, остановил он разбег мыслей, а станет ли сие возможно, ведь Государь не испрашивал его мнения по борьбе с бунтарями.

Поражение в войне с Японией взорвало революционные события. Восстал и Саратов. В газетах было опубликовано решение эсеров о приговоре к смерти губернатора Столыпина, и тут же упоминалось не без ехидства, что губернаторов в России отстреливают, как куропаток. Семья в смятении, Ольга Борисовна умоляет подать в отставку. Он помнит тот вечер. Поднял ее с колен, вытер слезы, сам встал на колени:

– Любимая моя Дудулюшка, я не волен даже во благо семьи распорядится своей свободой. Я нужен России здесь, здесь и останусь. А коли суждено погибнуть, то будет смерть мужчины, а не прохиндея, взыскивающего теплого места. Успокойся, душа моя, у нас шестеро прекрасных детей, вы и есть моя самая главная охрана.

Никто из домашних не знал, что Петр Аркадьевич безоружный и без охраны смело входил в ряды мятежных и требовал порядка. Губернатора узнавали, бесстрашие и мужество высокого чина действовали на народ, страсти стихали. Но единожды, и он никогда того не забудет, на него наступал возбужденный человек с наганом в руке и убийством во взгляде. Все замерло. Ждали развязки. Столыпин скинул с плеч форменное пальто и бросил его на руки наступавшему с приказом, отданным таким тоном, который может позволить себе только человек, достигший бесстрашия:

– Держи!

Ошеломленный убийца машинально подхватил пальто, он парализован, руки заняты. Ошеломленная его мужеством толпа с восторгом выслушала речь губернатора и мирно разошлась. Сев в карету, Петр Аркадьевич вытер платком взмокшую голову и обратился к адъютанту:

– Викентий Сергеич, никому ни слова.

Судьба хранила Столыпина для более важных дел и событий, потому не придал он большого значения бомбе, брошенной в него в самом центре города, на Театральной площади, когда погибли трое невинных, а он только поцарапался осколком. А уже через месяц при разгоне очередного митинга из толпы вышел террорист–смертник, подошел почти вплотную в окружении парализованной охраны, навел на грудь губернатора револьвер. Столыпин с улыбкой произнес:

– Ну, стреляй!

Нападавший неожиданно опустил оружие и скрылся.

Принявший губернию в начале 1903 года, деятельный Столыпин развернул большие работы, привлекая средства растущих капиталистов и дворянского собрания. Построили женскую гимназию, глазную лечебницу, городскую больницу, несколько ночлежных домов. Заасфальтировали главные городские улицы и осветили их газовыми фонарями. Все было готово к телефонизации города, но из-за начавшегося революционного бардака работы пришлось вести крайне медленно.               

…В Санкт–Петербург прибыли утром. Раннее весеннее солнце успело разогнать верхние облака, и теперь оно наслаждалось игрой с крестами множества церквей. Золото благородно горело, блики то и дело менялись местами, серебро раскалялось добела – все это радовало душу раннего гостя. 

Через пару часов принявший ванну и облаченный в свежий мундир Столыпин получил приглашение к Государю. Перекрестившись, он вошел в гостевые двери большого Царскосельского Дворца.

Николай Второй принял гостя сразу после доклада прямо в дверях своего кабинета. Они сдержанно обнялись и троекратно расцеловались. Прелюдия окончена, хозяин кабинета раскуривает папиросу и жестом приглашает гостя к столу. Столыпин заметил, что стол абсолютно чист, ни одной бумаги, даже прибора нет.

– Прежде всего, дорогой Петр Аркадьевич, сколь успешно вы добрались? Ведь путь в полторы тысячи верст? Как чувствует себя ваша супруга? А детки? Теперь у нас обоих есть наследники. Надеюсь, ответ на все вопросы только один: все замечательно.

– Благодарю Вас, Всемилостивейший Государь!

Царь улыбнулся:

– Да полно Вам, Петр Аркадьевич, полно! Примите мою монаршую благодарность за все, что Вы сделали в наведении порядка в губернии. О многих Ваших подвигах, да, будьте столь любезны – не противьтесь, именно подвигах, я был извещен и писал благодарственные письма. Но сегодня речь не только о Саратове, как бы он ни был Вам мил. У меня к Вам предложение возглавить Министерство Внутренних Дел. Обстановка в стране нервная, не проходит боль от японской конфузии, революция и террор стали явлениями русской жизни. Петр Аркадьевич, нужна жесткая и праведная рука.

Столыпин встал:

– Благодарю Вас, Государь, за столь высокое доверие, но принять должность я решительно не могу.

Царь тяжело поднялся с кресла и погасил папиросу:

– Именно такого ответа я ждал от Вас и боялся его. Вы имеете все права, (я говорю о нравственных), все права отказаться. Вы уже немолоды, большая семья, четыре, если не ошибаюсь, покушения, да и у нас два последних министра, господа Сипягин и Плеве, убиты террористами. Очень некрасивая вяжется цепочка. Но, Петр Аркадьевич, взгляните на Россию со стороны. Разруха, неуправляемость, воровство, повсеместное нарушение законности, в большом и малом. Я Император, перед Богом и людьми отвечаю за доверенную мне отцами страну, но у меня нет верных помощников.

Столыпин откровенно и прямо высказал Государю все свои опасения, сказал, что задача непосильна, что взять губернатора из Саратова и противопоставить его сплоченной и организованной оппозиции в Думе – значит обречь министерство на неуспех. Говорил ему о том, что нужен человек, имеющий на Думу влияние и в Думе авторитет, и который сумел бы несокрушимо навести порядок.

Государь возразил, что не хочет министра из случайного думского большинства, все сказанное уже рассматривал со всех сторон. Столыпин спросил, думал ли Государь, что одно его имя может вызвать бурю в Думе, тот ответил, что и это приходило ему в голову. Столыпин изложил тогда Государю свою программу и спросил, одобряется ли все им предложенное, на что, после нескольких дополнительных вопросов, получил утвердительный ответ. Столыпин встал:

– Всемилостивейший Государь, умоляю избавить меня от ужаса нового положения. Я Вам исповедовался и открыл всю мою душу. Приму предложение только, если Вы, как Государь, прикажете мне, так как обязан и жизнь отдать Царю, и жду его приговора.

Царь с секунду помолчал и сказал:

– Приказываю Вам, делаю это вполне сознательно, знаю, что это самоотвержение, но благословляю Вас – это на пользу России.

Говоря, он обеими руками взял руку Столыпина  и горячо пожал. Столыпин твердо ответил:

– Повинуюсь Вам, – и поклонился. У обоих были слезы на глазах.

Столыпин вышел из кабинета. Он думал: «Жребий брошен, сумею ли я, помогут ли обстоятельства – покажет будущее». 

с. Бердюжье,
Тюменская область.

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Комментариев:

Вернуться на главную