Перминов Юрий Петрович родился 16 мая 1961 г. в Омске. Главный редактор историко-культурологического, литературно-художественного альманаха «Тобольск и вся Сибирь», член Союза писателей России с 1994 г., член Высшего творческого Совета Союза писателей России, лауреат Всероссийских литературных премий и конкурсов. Редактор-составитель двухтомной поэтической антологии «Слово о Матери», пятитомника «Сибиряки и Победа» и других издательских проектов благотворительного фонда «Возрождение Тобольска», удостоенных наград Ассоциации книгоиздателей России, международных, всероссийских, региональных ярмарок и конкурсов, в том числе Всероссийского конкурса региональной и краеведческой литературы «Малая Родина» (за составление и редактирование трёхтомника «Сибиряки в Сталинградской битве»). Автор 12 книг (стихи, эссе) и многих журнальных публикаций. В настоящее время работает над книгой о воссоздаваемом к 300-летию Омска Воскресенском военном соборе, связанном с именами Достоевского, Врубеля, Анненского, Карбышева, святых праведных Иоанна Кронштадтского и Стефана Знаменского (издательский проект общественного фонда «Духовное наследие») и завершает работу над семитомной поэтической антологией «Война и Мир» (издательский проект литературного фонда «Дорога жизни»). Живёт на окраине Омска, в посёлке Солнечный.
Мы от души поздравляем замечательного русского поэта Юрия Перминова с 55-летием!
Желаем здоровья, сил - душевных и физических, вдохновения для новых свершений и новых стихотворных строк!
* * *
Чуть колеблется тьма от дрожания лунной блесны,
а вокруг – ни звезды… Вот и стала сердечной потреба
ожидания утра, ожидания новой весны
под тяжёлым крылом предрассветного зимнего неба.
Каждый выдох и вдох человечества спящего – свят,
что ж потом происходит с Господними чадами – с нами?..
Спят соседи мои. Слава Богу, безоблачно спят,
друг на друга дыша бессловесными тёплыми снами.
Кто там глухо скребётся – в безмолвном пространстве двора,
словно пришлая тень басурманина в единоверце
неизбывно моём?..
Утешаю тревогой с утра –
за соседей своих – к небесам обращённое сердце.
* * *
Ночь зá полночь. Соседи что-то празднуют,
врубив (прости им, Господи!) «шансон».
Мужик орёт надрывно про напрасную
любовь-морковь, «прошедшую, как сон».
Толпой соседи «жгут» под сиплый бред его
и не дают расслышать – вот враги! –
в ночи шаги прохожего последнего –
уже неповторимые шаги!
Соседи «жгут»… Не стану я ни драться, ни
скандалить с ними (кто не без греха…):
а вдруг они… шумят в ответ на санкции,
ну или на тарифы ЖКХ?
А можно просто нервы испытанию
не подвергать (молчи, мой гнев, молчи!):
догнать того прохожего,
кампанию
ему составить –
тихую, в ночи.
* * *
В небе зябко дрожит предрассветная тьма,
хмуро с крышами город большой накрывая…
Развалюхи-домишки, дома-терема,
областная тюрьма… Ни души, ни трамвая…
Гаснут на день светила в соседних мирах,
где случайным пришельцам, наверное, рады.
Может быть, ни души и в домах-теремах –
вот к чему им такие большие ограды?
Псина бродит – ничья, но себе на уме.
Тормошит ветерок тополиные кроны.
Да молва прорастает – о том, что в тюрьме
арестантам давали вчера макароны…
* * *
На тихий дом наш, как на аналой,
легла страница утреннего света…
Сказали мне, что в нашем доме злой
живёт старик, но я не верю в это.
Ворчит? – Но от ворчания вреда
нет никому. Наветы эти бросьте!
…Я злых людей не видел никогда,
но в добрых – нынче – много вижу злости.
* * *
Не тучи в небушке, а веки…
А что под ними – день ли, ночь?
Копают грустные узбеки
траншею. Может быть, помочь?
Зачем? – Они копают втуне:
труба – навечно протекла!
Как мало в нынешнем июне,
в июне пасмурном – тепла.
Оно – желанное – как ёжик
в тумане: мнимое оно.
Сосед, как следует, не может
собаку выгулять давно.
Узбеки вспомнили Аллаха…
А во дворе – неделю – чья
висит
тяжёлая рубаха,
похоже, с ветхого плеча?..
* * *
Кто говорит: «Районный колорит», –
тот ни о чём, дурашка, говорит.
Ну вот и я сейчас не говорю
о том, как, тучи сталкивая лбами,
полощет ветер сонную зарю,
зевая над околком и домами;
как присоснился радостный снегирь,
а под сосной, души в себе не чая,
сосед-спортсмен играет парой гирь –
легко, но снегиря не замечая;
о том, как Свет – среди людей – возник
по Божьей воле, что ни говорите
о чудесах… Ну кто сейчас из них –
людей – заговорит о «колорите»?..
КОНЕЧНО… Конечно, дождь… Конечно, бестолковый…
Конечно, грязь чернеет, как мазут.
Конечно, в магазинчик поселковый
сегодня хлеб и водку завезут.
Конечно, день сырой – не для прогулок…
Конечно, примет и моя душа
и стылый дождь, и запах свежих булок…
Конечно, примет песню алкаша…
ПОСЁЛОК СОЛНЕЧНЫЙ Посёлок наш не за горами, не
за чем ещё, ни за какой
стеной: посёлок на окраине –
дай Бог ей света – городской.
Здесь не живут, простите, сволочи,
а я – живу тут уйму лет.
Но – в целом: есть посёлок Солнечный,
посёлка Пасмурного – нет.
Хотя порой… бывает пасмурно.
К примеру, осенью. Да вот
живёт сосед со штампом в паспорте
о том, что здесь он – не живёт.
Да редко дочь звонит. Отличница!
Да почтальон квитки принёс…
Сегодня дождик в окна тычется,
как влажным носом – добрый пёс
в мои ладони… Чья начальница,
кому шумит: «А ну, дыхни!..»?
В посёлке Солнечном случаются
совсем не солнечные дни,
но люди здесь (пусть – окна в инее,
дожди ли, светлых – мало дней)
живут по солнечному имени
своей окраины. Моей.
* * *
Время утицей белой плывёт
на рассвете далёкого мая…
Колыбельную мама поёт,
молодую себя вспоминая…
Это там, где идёт шестьдесят
первый год, где бабусина липа
расцвела, где закаты гостят
над домами барачного типа,
где читается сердцем строка
горизонта родного – веками,
инвалиду войны сорока
нет ещё – из квартиры над нами…
…Наш окраинный мир во дворе
без вражды умещался под вечер,
а потом – на бессмертной заре –
шел доверчиво небу на встречу…
Месяц – тёплый, как хлеба ломоть.
Звёзды – пышки из райских пекарен.
С неба слушают маму Господь,
молодой мой отец и Гагарин.
* * *
Холодным утром тихо во дворе,
пусты пока что мусорные баки.
Сквозит в подъезде, словно в конуре
у пожилой, некормленой собаки.
Уже и коммунальные счета
несут, и мыши нервно запищали.
Почти по Баратынскому – тщета
надежд и власть безропотной печали.
Всё так… Всё так… Но только до тех пор
(пусть жизнь у нас не в сахаре, да наша),
пока не выйдет с чадушкой во двор
гулять любая здешняя мамаша.
* * *
На остановке – где гряда
киосков пёстрых – зябнут люди,
не зная, что им ждать, когда
ещё сопит в небесной люльке
рассвет,
от нонешнего дня.
Мне так понятны думы граждан!
С народом вместе зябну я,
не зная, что не знает каждый:
чем день закончится, куда
судьба забросит на неделе?
Но знаю то, что холода
встречать на родине – теплее.
КЛАДБИЩЕНСКИЙ БОМЖ Он знает здесь каждую тропку,
он знает о том, что всегда
найдёт поминальную стопку
и хлебца. И даже орда
ворон – помешать бедолаге
не сможет…
Сквозит веково
вчерашнее время в овраге
души горемычной его.
И знает, болезный, что тут он
обрящет и смерть, потому
что кладбище стало приютом
последним – при жизни! – ему.
Живёт он – печальник – не зная,
найдётся ли место в раю
за то, что он жил, поминая
чужую родню, как свою…
* * *
Пока не знаю, что к утру останется
от ночи еле тёплой…
Во дворе
ругаются окраинные пьяницы;
ворочается месяц в конуре
Вселенной…
В нашем доме пятиярусном
нет звукоизоляции – слабы
панели в этом смысле,
если яростно
сигналит ночью джип Али-Бабы –
хозяина базарчика ближайшего,
собака лает с джипом заодно…
Отсутствие порядка надлежащего
спать не мешает гражданам давно –
машины рёв, ночные вопли шалые,
нетрезвых происшествий череда…
Хочу я, чтоб ничто не помешало им
проснуться – добрым людям – как всегда.
Увы, не знаю каждого по имени –
ни их, ни обитателей двора,
и даже врать не буду, что ни злыми, ни
похмельными не видел их с утра…
Есть в нашем доме «белые» и «красные»,
но не про нас ни драки, ни война…
Причина есть – хотя мы люди разные,
над нами крыша всё-таки одна.
* * *
Что стоит жизнь моя – пятак?
алтын? – Никак не разберусь я…
Пошёл гулять – увидел, как
ромашку нюхает бабуся.
Вот так живёшь – болеешь за
своё пустое, за обличье…
А тут – зажмурила глаза
старушка,
нежное мурлычет.
Светла бабуся и… юна!
Не важно, восемьдесят, сто ли
годков ей – ведает она,
ЧТО жизнь
на самом деле стоит.
* * *
В чужом дворе – ни деревца, ни пня,
но мне слышна – как песня – весть благая
о том, что кроме сумрачного дня
и ночи есть
действительность другая,
когда выходит солнце из-за туч,
чтоб насладиться радостью короткой
раскрытых окон…
Ветер здесь колюч
и грозен, как сержант из околотка.
Ненастье – беспризорная пора…
Пусть не узнать мне, чья вина-обида –
пустынный двор, – без этого двора
неполной будет города планида.
А то, что пусто нынче во дворе…
Так не скупа сибирской жизни проза
на чудеса: вот как на пустыре –
на самом дальнем – выросла берёза?..
СТАРИКИ И СТАРУХИ
1.
«Ещё бы жил – других не тише,
но в этой “клетке” – не могу…» –
старик письмо, вздыхая, пишет
начальству главному – в Москву…
Дом-интернат для престарелых
(«дом для дожития» – в миру)…
Его директор «мечет стрелы»,
а мог бы – красную икру,
поскольку он доволен местом
своим. Любой вопрос – в штыки
встречает, месит пальцем тесто
до блеска выбритой щеки,
мол, думу думает… Из пушки
не прошибить его!
…Легки
здесь на помине сны… Старушки
печально вяжут, а дедки?
ко Дню Победы ставят брагу –
завхоз ругается: «Дурдом!»
…Старик уронит на бумагу
слезу последнюю, потом
пойдёт на почту – до дверей лишь
дойдёт: беда, мол, не в строку…
Пошто, Москва, слезам не веришь? –
Поверь хотя бы старику…
2.
Решили жители не сами –
решило некое Лицо
Оттуда. В общем, приписали
намедни к городу сельцо.
Теперь тут люди «городские»
живут… Горюет дед Пихто:
«Стал городским я за какие
грехи незнамые? За что?..»
3.
Двор – в остатках солнечного пуха,
свечерело небо… Задержись,
день погожий! – Скорбная старуха
из окна досматривает жизнь.
4.
Прохладно… Солнце – на макушке
небес, отмытых добела…
В больничном дворике старушки
беседу вяжут из тепла
воспоминаний о далёком,
склоняют нынешнее, но
жалея… От больничных окон
деревьям в скверике – темно…
Не холодит нисколько ранний
закат… Старушкам светлым тут
не одиноко…
Для свиданий
часы – в больнице отстают.
5.
Пилят, заколачивают, долбят…
Жить – в таком-то грохоте! – не мёд…
Потому и кажется: не долго
терем наш – панельный – проживёт.
Заслонясь деревьями от пыли,
от бузы какой-нибудь иной,
долбят, заколачивают, пилят
даже дедка с бабкой – за стеной.
Но сегодня – стихла «перекличка»
молотков… Печальные дела! –
Что ли мышка серая
яичко
хвостиком смахнула со стола?
Дом затих…
Бабуля, сказку помнишь?
Помнишь, дед?
(Он мир когда-то спас!).
Не молчите, родненькие! – Дом наш
сиротой останется без вас…
* * *
Ни того, кто больше не бандит,
ни того, кто не был им, – похоже,
ни один подъезд не приютит
в нашем зимнем городе – таком же,
как другие глыбы-города,
где для тех, кто лишку выпьет, или
для бездомных – двери навсегда
«в целях безопасности» закрыли,
где попасть – там нары есть! – в тюрьму
проще… (Ночь… Ни зги не видно… Вьюга…)
Где замёрзнуть можно потому,
что боятся граждане друг друга.
* * *
Ни желания нет «за буграми» таскаться, ни визы;
для поездок других берегу драгоценные дни,
а пока из окна
наблюдаю, как строят киргизы
(утверждать не берусь, но, быть может, узбеки они)
иноземно большой – для посёлка извечного – терем…
Здесь – картоха растёт (ничего, что она – не моя)
и, как мама поёт, «цвiте» терпкий окраинный терен…
Словно корни пустил, каждый тутошний столб для белья,
даже местный алкаш пьёт с утра как борец за идею…
Но любая мечта – пусть о самом земном – высока,
потому и живу, здесь имея всё то, что имею,
благодарно держась за бесхитростный титул «совка».
Наше дело не в том, чтобы знать времена или сроки*,
потому не избыть и «совковую» правду мою,
но… работа кипит на чужой нам беспамятной стройке
и растёт зиккурат в нашем тихом равнинном краю,
путеводный клубок истончился, в потёмках утерян
прежних лет окоём, вот и новый возник, да не тот,
что вчера… Но пока – «цвiте» мамин окраинный терен!
В Средней Азии, кстати, похожий терновник цветёт…
_______________ *Деян. 1:7
* * *
Хотя не праздник, в кои веки
гармошку – в руки,
и – пою!
…Квартиросъёмщики-абреки
заводят музыку свою –
они мои соседи снизу.
Играю с чувством, но без нот
так, что ворона по карнизу
царевной-лебедью плывёт!
Без горячительной микстуры
поём. Пока – на первый взгляд –
живут две песенных культуры –
душеспасительные – в лад.
Поём. Становимся добрее.
Алаверды, вечерний звон!
…и целый день по батарее
стучит провизор Шниперсон.
* * *
Ни ора, ни разбойничьего свиста:
былым теплом здесь дышат голоса,
и – никакого националиста
в шалмане под названием «Самса»,
где братья по Советскому Союзу –
вражду забыв – братаются навек…
Стакан вина, как шар бильярдный в лузу,
одним глотком загнал в себя абрек –
лицо национальности кавказской.
Ну так и я – не мальчик для битья,
не потому ли хмуро и с опаской
он исподлобья смотрит на меня?
Товарищ, верь! – Нам ссориться негоже.
Товарищ, понимаю, что не все
мы братья, но по сути – я такой же,
как ты, но – русский. Тутошний. В «Самсе».
* * *
Ну, что – зима? Пока ещё – намётки;
хотя со снегом шапочно знаком
посёлок наш, окраинные тётки
уже в пимах торгуют молоком.
Выходит бомж под скляночку из транса
(пока – легко, что будет в декабре?),
смакуя ощущение пространства
вселенского на мёрзлом пустыре.
Душевная окраина! – Такая –
всегда, какой зима бы ни была:
живёт, почти полгода привыкая
к зиме, не отвыкая от тепла.
* * *
Метель – по всем приметам – на подходе:
она могла не радовать меня,
но … вызревает в нынешней погоде
большое солнце завтрашнего дня…
И вот оно – Природы вечной буйство!
Но я – один из смертных на земле –
лелею в сердце солнечное чувство
необъяснимой нежности к зиме.
СЛЕДЫ Брожу, дышу во всю сопатку,
а вечер долгий, точно сон
медвежий…
Мне врачом – с устатку –
рекомендован моцион.
Я нынче был и сам к побегу
сюда, на улицу, готов…
Куда вон те следы по снегу
ведут (и… нет других следов!)? –
в шалман? в ларёк табачный? в бездну?
Туда, где деньги не нужны?
Быть может, старший по подъезду
уйти пытался от жены?
Следы… В газетах взяли моду
валить на местных всё – прикрас
не надо, но таких тут сроду
не оставлял никто из нас!
Следы (здесь мало неизвестных)
ведут (читаю по следам)
туда…
куда никто из местных
не ходит –
нефиг делать там!
* * *
Покидаю свой город – с дорожной сумой, налегке ли,
лишь бы доброй дорога, несуетной, верной была –
неизменно легко: на бездомные дни и недели
без родных сквозняков и родного до боли тепла.
Уезжаю легко – лишь бы думам дорога внимала –
потому что вернусь
в свой, натопленный памятью, кров,
потому что тепла мне родного хватает, но мало,
мало русскому сердцу безмерных родных сквозняков.
* * *
Ночь. Плацкартный вагон. Вижу: взрослые спят и ребятки…
Проводник выдаёт мне бельё и – по просьбе – стакан.
Блёклый свет ночников омывает настойчиво пятки
дорогих россиян. Скорый поезд «Москва – Абакан» –
наш, но временный дом. Общежитие судеб. Спроси я
у любого: куда, мол? – Расскажет подробно. Пока
спят попутчики, я помолчу-помечтаю…
Россия
и в плацкартном вагоне – вагоне ночном – велика!
Спит плацкартный вагон, спит родня по вагону – босая.
Спит в ботинках турист (нехорошие хрипы внутри)…
Ночь проходит… О чём повествует нам утро, бросая
в окна спелые гроздья плывущей навстречу зари?..
ВОСПОМИНАНИЕ О БИРОБИДЖАНЕ (К разговорам о «еврейском счастье») Пока не поле жизни – города
прошёл, как нападающий, по бровке,
а нынче вспомнил пару дней, когда
в Биробиджане был – в командировке.
Два дня владел (из вежливости) мной
Биробиджан…
Ну где ещё увидишь
китайца беспробудного в пивной
под толерантной вывеской на идиш?
Конечно, врать не стану: зá два дня
не раз тянуло к отчему порогу,
но даже на экскурсию меня,
незваного,
сводили в синагогу.
А там – годам преклонным вопреки,
похоже, в ожидании раввина,
играли страстно в шашки старики-
орденоносцы…
Вот ещё картина:
зашёл я – по дороге на вокзал –
на местный рынок (тоже врать не стану),
«Шалом, товарищ!» – фермер мне сказал,
продать желая твóрог и сметану.
В дорогу – отчего же не купить?
…И понял я, ответив громко: «Здрасьте!»,
что может быть (чего ж ему не быть?)
крестьянский труд
вполне еврейским счастьем.
В БОЛЬНИЦЕ 1.
Всё толще моя медицинская карта…
Об этом ли мне – за больничным окном –
пыталась ворона худая прокаркать,
хотела поведать о чём-то таком?
Тяжёлое небо – с оконную раму,
а всё, что за рамой, за небом, – во мгле,
но чертит уверенно «кардиограмму»
весёлый мороз на оконном стекле!
Не вечен мой век, потому и не долог,
но… как бы так сделать, чтоб сердцем
моим
заслушалась лечащий врач-кардиолог,
как песней? Хотя бы припевом одним?
2.
Безгрешно лежим тут. Никто никому не приятель,
диагнозы наши – напротив – один к одному…
Как нежен к супруге сосед по больничной палате –
к весёлой толстушке, приехавшей нынче к нему
из дальней деревни!
Как солнышко здесь появилась! –
Впервые за пару бесцветных больничных недель…
И как хорошо, что корова у них отелилась,
и плохо, что помер намедни их старый кобель.
Свояк – Парамонов – по-божески, зá две бутылки –
колодец почистил, затратив немало труда…
Приветы горячие шлют мужики с лесопилки
и выписал денег хозяин её – Хабулда…
…В столицах решают проблемы (подчас мировые)
до драк, и решать их, наверное, стоит,
но тут
я понял впервые (ну, буду считать, что впервые),
как по-настоящему –
люди, как люди, живут.
3.
Распорядок здесь расписан мудро,
здесь дают лекарства и ночлег…
В нашем отделении под утро
умер тихо старый человек.
За окошком
крошек ждёт синица –
он кормил сердешную…
Родня
послезавтра с дедушкой простится,
послезавтра выпишут меня.
Здравствуй, птичка, трепетный комочек –
пух живой небесного крыла!..
…а бельё постельное в цветочек
санитарка Лена собрала.
* * * Игорю Смолькину (Изборцеву) Время – к ночи. Птицы смолкли…
Что ж мы хмурые с лица?
Примем, друг мой Игорь Смолькин,
по черёпочке винца?
Не журимся, не злословим,
наши судьбы таковы,
что общенья крохи ловим,
точно рыбку из Псковы,
терпеливо: хорошо, что
во Пскове плотва под стать
омской –
эту рыбку почтой
электронной
не послать,
пальцем в клавиши потыча…
К другу путь куда как прост:
Псков от Омска – в паре тысяч
не чужих –
российских вёрст.
* * *
Под городом Псковом такие денёчки стоят,
что в здешние будни влюбился уже не на шутку!
Под городом Псковом кормлю осторожных утят,
их маму кормлю – благодарную, статную утку.
Им, видимо, тоже без нашей заботы – никак…
Восторженно замер – в одно из мгновений –
на вдохе:
я, может быть, первый не кто-нибудь, а сибиряк
на псковской речушке –
на сказочно тихой Черёхе!
На каждый на кряк
откликаюсь открытой душой.
Взъерошенный берег пьянящими травами уткан…
Но главное то, что я здесь никому не чужой –
ни травам, ни речке, ни уткам…
Тем более, уткам…
* * *
У кремля – не какого-нибудь, а Тобольского –
отдыхаю, ценю каждый выдох и вдох.
Смотрит месяц тепло на меня, как на свойского
человека – потомка всех прежних эпох.
Никого из людей – ни влюбиться, ни скинуться.
Фонари темноте почернеть не дают.
В ста шагах (если трезвых, конечно) – гостиница,
где нашёл я себе одноместный приют,
где охранник не спит (ни дубинки, ни рации),
обречённо таблоид листает – не наш,
словно взгляд гражданина какой-нибудь Франции
на одну из широких душою Наташ.
Где врубили безжалостно музыку тряскую
из чужих нам – по ритму сердечному – стран,
ни на звук не щадящую свадьбу татарскую,
на которую нынче закрыт ресторан.
Тамада – по тарифу оплаченный – радостно,
но дежурно вопит под «закадровый смех».
…Лучше гости бы спели – хотя и под градусом,
но с душой – по-татарски, родное для всех!
Воет бобик, при кухне живущий, на тающий
блёклый месяц…
Татарская свадьба в попсу
погрузилась…
Кучума – Ермак со товарищи
для того ли побил при Чувашском
мысу?
* * *
Замечаю: ночного бабая
во дворе высыхают следы,
распушилась листва молодая.
Вот и солнышко – после воды
в решете беспросветного неба –
всем на радость погода снесла,
на тепло… Как во здравие треба,
наша местность сегодня светла.
Верю трезво – а как же иначе,
как же может быть наоборот? –
в это утро никто не заплачет
и за водкой никто не пойдёт.
ИСТОРИЯ ПРО НОСКИ От тоски, от холода ли ныне
в сердце – словно стылая вода…
Побывал на рынке, в магазине,
а забрёл – Бог ведает, куда:
не слышны ни карканье, ни крики:
пересуды – слышатся едва…
На капоте старенькой бибики –
мёрзлая свиная голова.
Дряхлый пёс вылизывает крошку
костяную… Божьих птичек рать –
гоношится… Вёдрами картошку
тётеньки пытаются продать.
Вот со мной история какая
происходит: с холода-тоски –
согреваю сердце, покупая
у бабуси тёплые носки.
* * *
Дневная жизнь проста, как сушка
(бывает проще: как брезент)…
Идёт по улице старушка
в куртяшке с лейблом «Prezident».
Я вижу (не было указа
не видеть): будка – словно дот.
В починку выходцу с Кавказа
обувку Золушка сдаёт.
На понт берёт народ реклама…
Из-за турецкого тряпья
бушуют граждане Вьетнама,
молчат – рассейские… А я…
А я – чего? Я местный, вроде…
К чему (кто дядю доконал?)
мужик в подземном переходе
запел «Интернационал»?
* * * …Глаза слезились. – Что с тобой? – спросил я…
Юрий Кузнецов Бродяга тихо водку пил
в подъезде. Грыз напрасно сушку.
– Прости, товарищ, вот купил –
с утра нежданную – чекушку…
За что он пил, сердешный? За
кого – с лица, как пепел, серый?
Смахнул слезу, и та слеза
зерном в моё запала сердце.
Глаза – с устатку дали течь?
Обидел кто-то? Водка злая?
И что мне в сердце бесперечь
растить – когда взойдёт, не зная?
* * *
Мой удел, наверное, таков:
по утрам желанным, в одиночку
вчитываться в медленную строчку
сизокрылых местных облаков.
А печаль не в том, что ни кола
ни двора – имеется жилище! –
Щи давно – и дело тут не в пище –
не хлебал из общего котла.
Старые сегодня просмотрю –
дорогие сердцу – фотоснимки:
где вы, други?..
Нынче, на Кузьминки,
щи на всех – как водится – сварю…
ОСЕНЬ …а когда ты понятными вроде словами
(нежно губы твои обволакивал пар)
мне сказала, что нет ничего между нами,
первый лист
между нами
с берёзы упал…
* * *
В её домишке – так случилось – детской
кроватки сроду не было… Забот
особых – мало… В университетской
библиотеке – книжки выдаёт.
Тома, брошюры,
рукописи,
стенды
и стеллажи – действительность. Обряд –
чай с бутербродом.
Бледные студенты
не о любви – о сексе говорят.
Как долго день – всегда обычный – длится!
Ах, где он – тот, который на концерт
сводил бы,
кто бы «veni, vidi, vici»?..
Хотя бы тот задрипанный доцент…
* * *
О чём горюешь, красна девица,
кроссворд в уме решаешь ли? –
Куда он – твой желанный – денется,
твой принц на «мерине»…
Вдали
забрезжил свет…
Ну чем так вас они
прельщают? – Сердцу нужен тот,
кто не на тачке с прибамбасами –
на сером волке увезёт.
* * *
Отправлюсь под белёсое рядно
родных небес – чего забыл я дома?
Пойду бродить по городу – давно
я не бродил бесцельно…
И – знакомо
проснётся мой соловушка в груди…
Как жаль, что нет – давно ли? – той, кому бы
сказал: «Родная, к ужину не жди…», –
целуя нежно в дрогнувшие губы…
* * *
Чай разлила по кружкам через ситечко –
откуда здесь, в «норе» моей, оно?..
Домашний вечер…
Пахнет свежей выпечкой,
хотя давно решил, что суждено
мне сердце в одиночестве донашивать.
Но вечера (мы с прочим – погодим)
своим родным дыханием домашними
ты сделала…
Дыханием одним…
* * *
В прошлом остались мои бестолковые блудни!
(Век мой – местами – и прошлым, надеюсь, хорош…)
Думал, что скрасишь мои бессемейные будни,
только не думал, что ты и сама расцветёшь –
женщина-солнце… Планида моя заревая,
женщина-сказка – в желанной своей простоте,
жить мне светло,
от ненастья тебя укрывая!
(Женщина-радость, ну что там у нас – на плите?)
Вот и надеюсь, моя золотая планета
счастья: в стране, где идут за полушку бои,
в мире, где мало земного, но вечного света,
всё-таки скрашу безгрешные будни твои…
* * *
Чай заварю… Излишне громок
кухонный кран, а тишина –
хрупка…
Сейчас – ты мой ребёнок,
моя безгрешная жена.
К тебе – приходят сны благие,
а я – задумываюсь над
тем, что непросто на богине
жениться было в пятьдесят…
От счастья, видимо, не спится…
А желтогрудая луна
на ель присела, как синица,
напротив нашего окна.
Как муж (не временный – законный)
держусь за солнечную нить
сна твоего…
А кран кухонный
придётся всё же починить…
* * *
Жена по улице идёт, как
сама весна (глаза – цветы!),
как не какая-нибудь тётка,
а королева красоты!
…Ну, что случиться может с нами? –
Живём – не важно, сколько лет! –
мы по соседству с небесами
здесь, на окраине…
Сосед
завёл под окнами – в охотку,
но самовольно – огород.
…а в центре каменную глотку
проспект о суетном дерёт.
Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта Изменить размер шрифта
вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"
