1
В ночь сырую, глухую – народную песню запели
так, что выплыл из хлябей луны золотой апельсин,
не бичи заплутавшие – наши родные кудели,
тот же самый народ прииртышских моих палестин.

Пойте, если поётся, родные Васёк да Ванятка,
или как вас…
           Никто, никакой басурманин-злодей
не посмеет наслать на сердешных ни стражей порядка,
ни проклятие!
           Пойте – порадуйте вечным людей!

…И под песню легко просыпается, тихо алея,
поселковый рассвет – прямо с Божьей ладошки рассвет!
В центре мира живём: здесь – направо от нас – Галилея,
здесь – налево от нас, если к свету лицом, – Назарет.

В центре мира живём – иногда засыпая под песню,
иногда просыпаясь. К примеру, сегодня, когда
дышит вечное небо над нашей несуетной весью,
как над люлькой – теплом.
              И от ночи сырой – ни следа…

2
Хотя не праздник, в кои веки
гармошку – в руки,
                      и – пою!
…Квартиросъёмщики-абреки
заводят музыку свою –
они мои соседи снизу.

Играю с чувством, но без нот
так, что ворона по карнизу
царевной-лебедью плывёт!

Без горячительной микстуры
поём.
           Пока – на первый взгляд –
живут две песенных культуры –
душеспасительные – в лад.

Поём. Становимся добрее.
Алаверды, вечерний звон!

…И целый день по батарее
стучит провизор Шниперсон.

3
Несусветно темно, как в мешке у Солохи,
ни на проблеск не видно небесный испод.
Протрезвлённая жизнь под забором эпохи
(чья – не ведаю) песню душевно поёт.

Что за песня! – Такую не слышал я сроду! –
Или… тихо забылась, как детские сны.

Поселковый народ просветлел в непогоду,
погружённой в беспамятный сумрак страны.

И – подхвачена песня! Наверное, вскоре
кто-нибудь –
           испарись, вековая тоска! –
непременно отыщет то место в заборе,
где непрочно сидит гробовая доска!

4
Не сумели в оборот мою
черти душу взять…
                        Спою
песню – русскую народную –
«Светит месяц…», как свою.

Месяц в небе – словно печево.
Снова песню затяну…
Мне делить с народом нечего –
что со мной делить ему?

Спел, как мог.
И – тихо в комнате.
И в посёлке. В общем, тут –
дома…
В нашем тихом омуте
черти долго не живут.

* * *
В масле фасованном сыром совковым катаясь,
ладно живём – коротаем безадресный век:
аборигены, а такоже – местный китаец,
тутошний скинхед и здешний семейный узбек.

Утром просторным – на лавочке бабушки в сборе
все до единой, кто пережил зиму: домком
вечности местной!
И светится в их разговоре
каждое слово, не важно – о чём и о ком.
Ну, например, о моей беззаветной любимой,
мол, хороша! – И поэтому быть начеку
надобно с ней – долгожданной…
Быстрее лети, мой
ангел, к родному, надеюсь, уже очагу.

…Снова под окнами вырастут лук да редиска,
снова придёт понимание сущего: под
прессом тревог и житейского буднего риска
сердцу не надо
                дарованных сверху свобод.

* * *
Так и жил бы до смерти, как нынче, – дыша
миром наших окраин, когда надо мною –
как Всевышнего длань – небосвод…
                                                    С Иртыша
сквозняки наплывают – волна за волною.

Незабытым, несуетным прошлым богат
мир окраин моих, словно вечным – планета…
Одинокая память родительский сад
опахнула неслышимой бабочкой света,
и вернула меня – на мгновение лишь! –
в мир окраин страны без вражды и лукавства,
но напомнив о том, что бессмертный Иртыш
двадцать лет из другого течёт государства,
и века – из того, где в далёком году
свет мой-бабушка деду «Соловушку» пела,
родилась моя мама,
                   а с яблонь в саду
навсегда в сорок первом листва облетела…

* * *
В дымке прошлого светлые дни
потускнели, но самую малость.
Не осталось почти что родни,
жизнестойкая память осталась.
Опустились родные снега
на окраинный тихий посёлок…
Нынче в сердце моём – ни врага,
ни жены,
            а небесный осколок
Рождества охладеть не даёт.
Алконост – беспечальная птица-
зимородок – в рассветный мой год
из вечернего века стремится.

Только здесь, где живу, без меня
счёт пойдёт на секунды, на крохи
от бессмертного первого дня
до мгновенной – последней – эпохи.

* * *
Просёлком пыльным, кладбищем, потом
околком, где легко дышать с устатку…

Церквушка. Дом…
              Для престарелых – дом,
живущий по скупому распорядку,
где жизнь во веки медленных веков
пьёт белый свет из солнечной кадушки,
где влюблены в забытых стариков
такие же забытые старушки.
В больных глазах – ни страха, ни тщеты:
чем ближе тьма, тем к солнышку – добрее…
И хочется угадывать черты
родных кровинок в здешнем иерее…

* * *
В черте родного стылого двора
мечтами о дороге дальней маюсь.
Брательник мой – опять на севера,
я – снова никуда не собираюсь.

А впрочем, собираюсь в магазин –
бобыль, ни для кого не тамагочи.
Ещё одна из наших долгих зим
не стала ни длиннее, ни короче.

Наш старый двор спокойствием пропах –
ни злых людей, ни матерного слова.
Брательник мой – опять на северах,
я – снова здесь. И завтра тоже – снова.

Мой брат-геолог трудится с душой
на северах. И также – любит женщин.
Он в Лабытнанги – правильный, большой.
А я – на малой родине – не меньше.

Не там, так здесь, но встретиться пора.
Не всё ль равно – где лучше, где красивей?
Они родня – наш двор и севера,
поскольку называются Россией.

И пусть приходят с севера – сюда
(нам лишь бы не сердечная остуда),
в наш добрый Омск, большие холода,
так и тепло на север – не отсюда.

* * *
Слепой старик – осталась тень одна!
вздыхая, с подкатившей к горлу скорбью:
«Навзрыд страну оплакивал – она
тогда едва дышала. Думал: скоро
и сам загнусь, – рассказывал мне за
тяжёлой кружкой браги слабосильной. –
Как видишь, выжил… выплакав глаза,
хотя у Бога смертушки просил я
всегда…»
             И, брагу выцедив до дна,
хрипя добавил: «Смерть – приму любую…
Тогда с трудом, но выжила страна,
а я живу – за слёзы те – вслепую…»

* * *
Ночь – как бездна: такая же чёрная, жуткая.
Ни тебе пешехода, ни зги, ни авто…
Синагогу на улице Маршала Жукова
милицейский наряд охраняет зато.

То, что давеча пряталось, выползло нонеча.
Время тенью лежит, как под лавкой топор,
на дороге нечаемой…
                   На Рабиновича
охраняют менты православный собор.

Чечевичная память на поиски тёмного
потекла, и безродно болит о пустом…

* * *
Молчат о чём в автобусе вечернем –
о том, что ждёт, не ждёт ли, впереди? –
девица с парнем, бабушка с печеньем,
кондуктор с тощей сумкой на груди,
хмельной мужик, партиец чей-то с пачкой
листовок (он протестами пропах)?
Молчит гражданка с комнатной собачкой,
молчащей у гражданки на руках.
Молчит абрек суровый – губы в жире
от шашлыка… Молчит юнец, жуя
резину…
            Нынче в каждом пассажире
родного человека вижу я.
Пусть век наш громкий сжалится над ними,
вдохнёт в молчащих бодрости заряд…

Надеюсь, что останутся родными
они потом. Когда заговорят.

* * *
Я жил в деревне… Кем? – И по сей день не понял.
В деревне той давно не помнят обо мне:
я не родился там, не вырос и не помер;
нашёл душе приют – на время – в тишине.

Не время подводить – и ни к чему – итоги,
но есть уже один: я не узнал, что на
другом конце немой просёлочной дороги
всё время ночь была,
             и мёртвой – тишина.

* * *
Снег апрельский – остатний – темнее свинца,
тают в небе охлопки тумана…
Мама сердцем больным вспоминает отца –
незабвенного деда Ивана.

К маю время земное плывёт,
                                               веково
серебрятся небесные стяги…

Дед погиб в сорок первом году – за него
расписались браты на рейхстаге.

Вместе с ними – тогда и сейчас! – ни на миг
нас, в беспамятстве нашем, не бросив,
Михаил – их небесный Архистратиг,
и земной полководец – Иосиф.

…День Победы встречает большая страна
(как сердечная рана – большая).
С горних высей родные звучат имена,
нас, живущих, к Любви воскрешая.

* * *
Проснуться рано – верная примета:
к большому дню окраины родной.

…Тревожит самочувствие рассвета,
лай во дворе и кашель за стеной.

Житуха!
          Из подвального оконца
парит – необитаемый подвал…

Тревожит вид болезный
                        незнакомца –
сердечник или водки перебрал?

Тончает лёд – не лёд уже, а плёнка.
Прояснило…
            И пенсии (а вот –
квитки),
             как похоронки, почтальонка
одышливо и медленно несёт…