Брату Коле

Восточные мудрецы и христианские монахи-отшельники всерьез полагали, что животные понимают язык человека, только виду не подают. Боятся, что человек догадается о том и заставит работать на себя. Наш дядя Ваня думал так же. Рыбак и конюх, животных любил, и они отвечали тем же. Кошки, собаки, коровы слушались и доверяли ему. Летом заломится у Зорьки копыто, тяжело захромает, он один, без ветеринара, стамеской залом тот отрубит. И Зорька дастся, хоть ей и больно. Замерзающего в стужу жуланчика на улице подберет, в сенки согреться принесет. Сколько раз у Моряка вытаскивал занозы из лап! Всех жалел. И с войны принес очень смешные трофеи: чемодан цветных открыток с тропическими птахами, всякими колибри, павлинами. Наша родня из-за этих трофеев вечно над ним подтрунивала. А мы с братом его открытками потом всю школу снабдили. Простак был. И воевал, и в плену сидел, а курице голову отрубить не мог.

Мама, бывало, запросит его зарубить курицу. Тот ни в какую:

— Вот еще, стану я грех на душу брать!

— Ну, заруби, братец, не мне же, бабе, опять рубить!

— Сказано не буду, значит, не буду!

Рассердится на братца, поймает курицу — и на колоде, где хворост рубим, хрясь! Принесет и поставит в тазу перед дядей Ваней.

— Мужик, тоже мне! Щипли, раз не можешь!»

Ощиплет чище женщины. А есть эту курицу уже не станет. Животных любил и всегда разговаривал с ними: с коровой, собакой, кошкой. И нам с Колькой толковал совершенно всерьез:

— Попомните меня, лет через сто собаки, лошади, коровы заговорят с нами. Не знаю, как, но начнут они говорить. Недаром в сказках волки, лисы говорить умели.

— А куры?

— Между собой давно уже говорят! Наседка одним языком, несушка другим.

— А пчелы заговорят? — спросит потерпевший от земляных пчел Колька.

— Пчелы не скоро. С пчелами, может, лет через триста связь установим. Зарубите на носу: пчелы, куры, собаки без нас проживут. А вот мы без них нет. Ты думаешь, что лошадь тебе служит, а она думает, что ты ей. Ты за ней ходишь, кормишь ее, поишь, навоз за ней убираешь, а не она за тобой. Вот и смекайте, чё к чему…

Однажды летом собаки покусали Моряку холку. На холке собакам рану не зализать, в жару рана загноилась, зачервивела. Дядя Ваня углядел ее, плеснул в склянку керосина, навил марлю на лучинку, макнул в керосин, и смазал Моряку рану. Моряк с визгом унесся за сарай и полдня просидел там в бурьяне. Мама поругалась даже: «Сжег собаке кожу!..» А Моряк к вечеру вылез из укрытия и через двор пополз, повизгивая, к дяди Ваниным ногам. Тот чуть не прослезился:

— Гляди, гляди! Сам лечиться пришел! И рана очистилась! Вот у кого, племяннички, терпению учитесь. А вы баушке цыпки сметаной намазать не даете.

Моряку больно, но он покорно ждал конца процедуры. Повизгивал, бил по земле хвостом, но терпел, не убежал за сарай. И через день все на нем зажило, как на собаке. Перед последней процедурой дядьке пришлось даже погоняться за ним по двору. Едва поймал. Моряк рвался из рук, мотал башкой, рычал и скалил свой ярчук на лекаря, мол, хватит издеваться, я здоров.

Средний мамин брат, дядя Ося, совсем на него не похож. Черный, лохматый, рано лысеть взялся. Толстые брови, как из овчины, под ними хитрые карие глазки. Он кузнец и сварщик, ложку к ладони приставит, и она сама держится. Говорит, его руки намагничены. Дядя Ваня обязательно заметит: «Правда, правда! Сарай железяками завалил». Только в сарай его не зайдешь, всегда под замком. А дядя Ваня последнее отдаст. И не насмешничает. Бабушка скажет: «Все у Оськи в «г», один он в белой рубахе, а ребятишкам конфетки не принесет, забывает». Тот как и не слышит. Он и в гости придет, обязательно нас с Колькой стравит. Или с дядей Ваней спорить сцепится.

В тот раз пришли дядья к нам в баню, сели за стол, отца ждут. Петух в клети под кроватью как запоет! Дядя Ося и говорит:

— Иван, а хошь, я тебе фокус покажу, курицу загипнотизирую?

Ту зиму у нас стояли страшные холода. Мы две недели в школу не ходили, кур и поросят родители перевели в сарай к корове. Но куры и там гребни обморозили. Тогда дядя Ваня сколотил клетку под бабушкиной кроватью, кур на время перенесли туда. Куры у печи ожили, повеселели. Отогревшись, петух запел сначала по ночам, решил, должно быть, что весна пришла. В два часа ночи споет, потом в три, потом в четыре и так до утра. А потом и днем петь стал. Голосище у него — как труба иерихонская. Дядя Ося достал из клетки курицу, положил на пол, провел куском мела черту на полу через ее клюв, приказал лежать. И та лежала, головы не подняла, пока бабушка ее обратно в клетку не сунула. Дядя Ваня ему:

— А если тебя вот так? Что ты этим хочешь сказать?

— Нет у них ума, вот что! Один рефлекс!

Они давно на эту тему спорили. Дядя Ваня и напомнил ему:

— А не тебе ли наша яблоня по темечку тюкнула, когда ты ее предложил срубить? Единственным яблоком! Венец природы мне нашелся.

Было дело. Только успел дядя Ося про топор ляпнуть, мол, пора яблоню в печь на дрова, как яблоко сорвалось с ветки и прямо ему по кумполу. Смеху было! Он считал это случайностью, а дядя Ваня стоял на том, что яблоня услышала и яблоком по голове его образумила.

— Скажи еще, что яблоко закон тяготения открыло, а не Ньютон.

— Не яблоко! Яблоко еще ничего не смыслит. А яблоня этот закон тыщи лет знала, яблоки на землю роняла, она твоему Ньютону толчины и добавила.

Дядя Ося толстые губы трубочкой сложил и, как один он и умел, издевательски захухукал:

—Ухху-ху-у!.. Ньютон, по-твоему, бестолочь был, а яблоня его на путь истины наставила!..

— Мало тебя Мария Федоровна в школе линейкой по голове учила, а мама вицей драла, когда ты таблицу умножения учил, листья с Шатовыми за баней курил.

Тут дядя Ося на эксперимент пошел, на глазах у Моряка мазнул корку хлеба горчицей и кинул тому. Тот подвоха не ждал, корку проглотил и давай чихать, лапой нос тереть. Дядя Ося:

— Убедился? Ни черта они не понимают!.. И никогда говорить не будут.

Бабушка такой эксперимент рассердил, она Моряку в черепушку молока плеснула, говорит:

— Осип! Ты шути да оглядывайся!

И как в воду глядела.

Пришел с работы отец, сходили они в баню. После бани выпили по стопке, сидят за столом, беседуют. Петька поет — заливается. Дядя Ося разошелся, решил подшутить и над петухом. Намочил в водке кусок хлеба, кинул ему. Да видно переборщил с дозой. Петух склевал мякиш и давай петь. Пел, пел, потом закачался, голову повесил, упал набок и затих.

Все сначала посмеялись его шутке, а потом отец присмотрелся и говорит:

— Оська, ты же угробил петуха. Сдох. Мать из бани придет, отвечать придется.

Петька у нас был редкостный красавец, любимец и гордость семьи. Сантиметров семьдесят ростом, черный с красным отливом, хвост золотистый, водопадом! Чужих петухов, забредавших в наш двор в поисках развлечений, насмерть заклевывал, бежали со двора как с пожара. Не раз соседки искали на него управы у мамы. «А не шляйся по чужим!» — отвечала она таким тоном, что папа всегда сердился.

Дядя Ося, конечно, струхнул мамы и бабушки. Пошевелил петуха — тот как мертвый, лежит не шелохнется. Дядя Ося к нам с Колькой:

— Ребятишки, за молчок полкило конфет. Если что, скажем, заболел.

— Дождешься от тебя конфет! Зачем ты его отравил!

Тем временем пришли мама с бабушкой, на головах чалмы из полотенец, за стол садятся.

— Мам! — заблажили мы. — Наш петух заболел, сдох, кажется!

Дядю Осю аж перекосило, кулак нам исподтишка кажет. Мама в клеть. Лежит петух. Вытаскивает его — огромного, с золотистым хвостом, ноги как у доброго жеребца, шпоры гусарские. Изумрудно-зеленая шея, золотисто-охристый воротник, багряно-красная грудь, белые пестрины по черным крыльям и спине. Только борода и гребень чуть обморожены. Лежит петух у нее на руках, голова вниз свисает, на шее как на шланге качается.

— Господи! Петенька, что с тобой, красавец! Баушка! Да кто нас по утрам будить станет! — запричитала мама. — Как генерал был, кур около себя держал, и мы-то горя не знали, не одна, бывало, со двора ни шагу, следил за ними, неслись только дома. Да кто теперь цыплят от ворон стеречь будет, кур собирать и охаживать?

— Ну, заголосила как по покойнику — пришел на выручку шурину порядком огорченный отец. — Отрубить голову да в суп, пока не поздно! Иван ощиплет.

— Где такого петуха возьмешь! Бородища как у попа, яйца куры несли как утичьи! И с характером, его вон кот боялся. Вам все суп на уме! Бедненький! — мама погладила петуха по шее, потом принюхалась и подозрительно повернулась к нам:

— Ой, а чё от него водкой несет? Осип?

— А чё Осип? Чуть чего — сразу Осип. Я беда знаю, чего от твоего петуха водкой несет? Мы помаленьку выпили, от нас, поди, и пахнет.

Петух будто внял сказанному, напряг шею, поднял тяжелую голову и открыл карий огнистый глаз. Пьяно уставился на маму.

— Гляди-ка, да он живой! Ребятишки, Иван, сознавайтесь, чего с петухом сделали?

— Никто ему ничего не делал, хоть у кого спроси. Вот те крест, никто его не трогал. Лопни глаза мои, пел, пел, а потом р-раз — и набок, — зачастил дядя Ося.

Мама кладет петуха на кровать, поворачивается к нам для дознания, и тут случается то, чего никто даже во сне не ожидал. Петух вдруг как вскочит на ноги, да как замашет своими метровыми крыльями, да как взлетит чуть не к потолку, да как ринется сверху на дядю Осю!

Брызнули во все стороны осколки новеньких чашек, зазвенели стаканы, полетела на пол распочатая бутылка водки, вскочил от неожиданности отец, накренил стол, медный самовар клюнул краном картошку в сковороде, хлынул кипяток, все вскочили с мест.

А дядя Ося отмахивается от пьяного петуха, кричит: «Держите его! Остановите!..» Разъяренный петух беркутом взлетает над ним, бьет шпорами обидчика в грудь, в голову, клюет руки. Шум, крики, все носятся вокруг стола, бестолково машут руками, пытаются отогнать петуха от Осипа. А тот вцепился ему в загривок, целит клювом в темечко и время от времени победно кричит, раскатывается:

— Ко-кок-ко-ко-ко! Ко-кок-ко-ко-ко!

Хорошо, дядя Ваня исхитрился-таки поймать Петьку обеими руками, прижал к себе и водворил назад в клеть, к курам.

Что началось после этого — не описать!.. Мы с братом свалились под стол и молотили пятками по полу. Отец катался по бабушкиной кровати. Дядя Ваня рыдал от смеха, обнявши печь, иначе упал бы тоже. Посрамленный, поклеванный петухом дядя Ося, держась за голову, сбежал в комнату. Схватил с комода мамину «Красную Москву», стал заливать перед зеркалом свои раны:

— И как только глаз не выклюнул, бандит! Бандит это! Или самашедчий! Чугунок по нему плачет. Сам своими руками голову отрублю и ощиплю!

Тут бабушка ему и напомнила:

— Пошутил Мартын и свалился под тын!

Одна мама долго ничего не понимала. Стояла посреди кухни, на глазах слезы: по полу капуста, картошка, хлеб разбросаны, в сковороде картошка плавает, новенькие чашки, купленные недавно в сельпо, вдрызг разбиты. А когда поняла, тоже давай хохотать. И сквозь смех дяде Осе чисто по-нашенски, по-деревенски выговаривать:

— А щашещки-то, братик, с тебя, шесть штущек!.. Приезжай когда щаёк-то пить!..

Вострый на язычок Колька, хитренько улыбаясь, не удержался и подколол его:

— Дядя Ваня, а чё ему петух сказал? Ты же петушиный язык понимаешь…

— А вот наклюёт тебе задницу, будешь знать, чё! — обиделся дядя Ося. — Умник нашелся!

И как ни скупился, купил дядя Ося маме новые чашки. Но долго еще грозился отрубить петуху голову. Долго и Петька при виде дяди Оси принимал бойцовскую позу и издавал воинственный клич с клёкотом, как при виде коршуна в небе. И даже делал несколько предупредительных шагов ему навстречу, будто защищал кого-то.

Обиду помнил.