|
КОЛКА САХАРА НА ДВОИХ — Ну? И чего вы ждете? Каку холеру? — насмешливо говорит Мария, подбочениваясь и наклоняясь над полусонными сыновьями, видя, что к завтраку те даже не притронулись. Завтрак, конечно, одно название: по яйцу, молоко да хлеб. Каши сварить опять не успела: коровы, куры, огород, работа. Но у других, Мария не слепая, и того не бывает. — Вы будете есть?!.. Давайте ешьте и в школу!.. Сопят, выжидают сладенького, сама приучила. Знают: лежит в комоде, под ключом, белый холщевый мешочек. А в нем крепкий, как камень, ослепительно белый кусковой сахар-рафинад. Одно расстройство этот сахар. Уставились на клеенку, и сидят. На клеенке кубики нарисованы, рассматривают. Федьке кажется, что кубики вверх дном перевернуты, Андрею, что кубики дном вовнутрь. Спорили и дрались даже, но каждый видит своё. Пялятся на кубики, зажмуривая то один глаз, то другой. Им кажется, что бокалы на столе начинают двигаться как живые. — Это чё опять заморгали, как дурачки? Ешьте, сказала, ничего больше не будет. Живет Мария одна, сыновья у нее от разных мужей. Федька вылитый бабка Горпина, худой, черный, горластый. Андрей от немца. Как все рыжие, особенный: левша и молчун, всегда готов дать сдачи. Так уж получилось: любила одного, а первенца, Андрея, рожала от другого. Ее жениха, Петра, из действительной забрали на Финскую. И не черкнул ни ей, ни матери об этом. Никому ни письма, ни весточки. А тут стал Марию обхаживать Фриц Кригер, шофер с немецкого края. Давно ее любит, будто бы. Возил в кабинке в клуб к немцам на танцы. Там гопса-польку отплясывали под аккордеон, аж пол стонал. Подружки предупреждали: держись до осени, может, еще Петро придет. Да дело молодое, горячее, весна торопила, акация цвела. И не устояла крепость, уломал Фриц. А осенью, даже не расписались еще, вернулся жених. Как в воду глядели подруги. Оказалось, после ранения три месяца лежал без сознания, потом лечился полгода. А Мария уже от Фрица беременна. У немцев здесь это первое дело: обрюхатить девку до свадьбы. И не знала Мария: то ли плакать, то ли смеяться?.. Фриц как раз в отъезде был, в урман ездил, иначе быть бы драке или скандалу. А так обошлось тем, что Петро, расспросив обо всем Марию, выбросил шмотки Фрица на улицу, дверь на засов. И что в глубине души больше всего Марию задело, так это то, что честный немец, приехав к вечеру домой, даже не возразил Петру. Собрал вещи и назад, к матери. Мария пометалась душой, как птица в клетке, но ведь сердцу не прикажешь, любила Петра. Абборты тогда не разрешались, Петро поклялся дитя усыновить, Марию словом не попрекнуть. Утром повел брюхатую в сельсовет. С Фрицем она без росписи жила. Петро сына записал на свою фамилию, Андреем назвал, хотя и тут не обошлось без смуты, ведь Фриц хотел назвать первенца Генрихом. Петро сказанул, как отрезал: — Где ты бачила, шоб хохол був Хенрихом? Еще кормила первенца грудью, как забеременела и от Петра. Радоваться бы: муж словом не упрекнул за прошлое, на руках ее можно сказать носил. Жить бы да жить, да началась война. Обоих тем же летом забрали — и с концами. Фриц в трудармии погиб, Петро под Ржевом. Вот и растит двух сыновей от разных мужей в саманной хатке под соломенной теплой крышей. Начал хатку Фриц, а достроил Петро перед самой войной: с новоселья ушел на призывной пункт. Братья привязаны друг к другу. Переступив порог, каждый первым делом выкрикнет: — Мам, а Андрюха дома? А Федька дома? Но вместе мир их не берет. Недаром говорят: вместе тесно, а врозь скучно. Только Марии винит в этом бабок, кажется ей, они внуков друг на дружку настраивают. Пойдут в гости: Андрей к Хильде, Федька к Горпине, а там старые счеты, свои обиды. Бабка Хильда всегда вся в черном, как в трауре. На дворе ни соринки, в доме ни пылинки, обязательно, с обидой вспомнит своего Фридриха, шепнет внуку, что отец хотел назвать его Генрихом, что не Петрович он, а Фридрихович. И не Петро бы, мол, да не Федька, жила бы сейчас Мария с ним в ее доме, работала бы она телятницей, растили бы они вместе Хайнриха, как втайне от матери звала она Андрея. А то ведь и неизвестно, кого она вырастит одна, без мужа. В хате даже полов нет. Немец давно полы настелил бы, досок достал. Украл бы, но настелил. На то и немец. Недаром говорят: «Работает как немец…» Хильда красит и мажет стены немецкого дома кистью и особой деревянной гладилкой, дом у нее под железной крышей, посреди комнаты стоит аккуратная прялка, сделанная Фрицем, на которой она прядет шерсть. Потом красит пряжу в разные цвета. Рукавицы и носки внуку вяжет пестрые, в разный рисунок, Федька дразнит: «Девчачьи!», у него варежки одноцветные, серые. У Горпины своё. Черная, худая, длинная и кривоногая, как ухват, обрадуется внуку, огладит своими костлявыми руками и, будто бы между прочим, спросит: «Не займает тебя той фриц?» «Нет, бабушка!», ответит Федька, но пожалуется, что Андрей опять двойку получил. Насыплет бабка Горпина внуку полные карманы семечек, гороху или сушеного буряка, варенцом угостит да и нечаянно шепнет на прощание: «Фрицу тому не давай, зъишь сам…» Руки у Горпины цепкие, бесстрашные. Без раздумья ныряют они в черное ведро с помоями, разыскивают там на ощупь вареные картофелины, сжимая в ладонях мнут их, чтоб корова не подавилась, вытащив руку, с удовольствием показывают как между узловатыми пальцами выдавливается размокший хлебный мякиш . Они разминают коровий и конский кизяк, смешивают с белой глиной, а потом с любовью обмазывают ей хату, грубку, глиняный пол, подоткнув подол и забравшись на крышу, оглаживают крышу, где к середине лета вырастает гриб печерица, шампиньон по научному, за которым она пошлет Федьку с ведром, чтоб набрал на жарёху. Мария уже и упрашивала старух прижать языки, и ребятам запрещала в гости ходить, не помогло. Кровь есть кровь … Беда с малыми: уставились на клеенку, будто ее не слышат. Клеенка посередке прорезана ножом, разошлась широкой щелью. Загляделись теперь на муху в черной, засаленной прорези. Вот почесала лапками голову, на голове бровки бурячного цвета, пузо противное, серое, жирное, как у опарыша. Опарыш и есть, только с головой, лапками и крыльями. Подбежала к кучке из крупинок соли и сахара, мелких крошек, стала копаться в ней лапками, рыться хоботком. Тоже ищет сахарные. Вот нашла, схватила передними лапками, сует в рот, хоботком подталкивает. Крупинка не лезет в рот, выпала на стол, муха за другую. Эта влезла. Андрей подумал прихлопнуть ее, как она тут же взлетела. Умные. Если смотришь просто так, муха сидит, а если захочешь убить, сразу улетает. Откуда знает, что ты думаешь? Откуда?... Мария не раз заметывала прорезанную щель нитками, никакого проку, края лохматятся, дальше рвутся. — Вы будете есть, или вам деньгами отдать? — начинает сдаваться Мария. — Ма-а-а!.. — тихонечко, ягненком заблеял младший. — Ма-а-а… Ма-а-а!.. Этот хитрый, в отца, умеет к матери подъехать, ее без слов чует. — Чего тебе? — на лице Марии смятение. — Ма-а-а!.. Дай… Да-ай… Дай беленького такого!.. — Какого еще такого беленького? Говори, не выдуривай… — Беленького такого, забыл, как называется. Ма-а-а!.. Ну, дай!.. Ну, вспо-о-мни!.. Мать ставит перед Федькой солонку с солью. — Этого, что ли? Вот тебе и беленькое… — Не-е-ет! Бе-еленького сладенького! Ну, м-а-а!.. По маленькому кусочку… Бе-е!.. Андрей тоже начинает подблеивать: «А-а-а… А-а-а… Бе-е!.. Бе-е!.. » — Вот пока не вспомните, ничего не дам! — Ну, ма-ам! Он забы-ыл! Он, правда, забы-ыл. — А ты? Ты что, тоже забыл?.. — И я забы-ы-ыл! — Ну, раз оба забыли, пошли в школу, мне на работу пора! — Нет, нет, нет, мамочка! Я вспомнил! На «са» начинается. Са-а-а!.. — Сало? Или сани? Может вам сажи из печки достать? — Да нет, ма-а-ам. Из комода беленькое. Дай! Ну, пожалуйста, мам, — запросил и Андрей, вытянув губы обезьянкой. — М-а-а-ам, ну, по столичку… Са-ха-ру!.. — Так бы и сказали! Вы же знаете, сахару три кусочка осталось. Придут гости с чаем нечего на стол поставить! Сахар в доме редкое лакомство. Хорошо хоть теперь в магазине появился, да денег дома не водится. Как-никак растит двоих одна. Мария сдается, уходит в комнату. У братьев ушки на макушке, каждый шорох из комнаты ловят. Вот подошла к комоду, вот шараборится ключом в замке, вот чем-то брякает, похоже, мешочек выложила. Синие глаза Федьки наливаются радостью, он победно барабанит по груди ладонями, корчит Андрею рожицы в знак победы, считая, что сахар выпросил он. Но ящик вновь задвигается, щелкает замок, а когда берет сахар, ящик оставляет открытым. Федька получает от Андрея щелбан за ложную радость. Томительные секунды ожидания. Мать снова шелестит бумажками и наконец-то открывает нужный ящик, вынимает заветный мешочек! Точно! — А ну, умри, зассыха!! — замахивается Федька на Андрея. За дурной намек Андрей ответил бы в другой раз затрещиной, но сейчас не тот момент, чтобы качать права. Мария запрещает обзываться, братья дразнятся исподтишка: фриц! хохол! Адольф! Бандера! Федька хитрее Андрея, научился дразниться беззвучно, шевеля губами, как немой: «Немец-перец, колбаса, жарена капуста, съел он кошку без хвоста и сказал нам: «Вкусно!» Мария не раз ловила Федьку за ухо: «Разве можно так? Он же брат!» А Федька: «Да, а чё он меня бандеровцем дражнит!» Словом, беда с ними!.. Андрей с одушевлением нахлопал ладошками по груди «Хлеб, пшеница, соль, мука», и в момент, когда Федька утратил бдительность, ухватил его пальцами за нос, сделал дулю. У Федьки брызнули слезы, в другой раз он и завопил бы, да ответственность момента заставляет терпеть. Возня за столом не раз оставляла без сахару. Воображение рисует заманчивые картины. Вот ее левая рука берет крепкий, в сахарной пудре кусок, правая — щипчики, чтобы откусывать тоненькие пластинки, похожие на леденцы Работа нелегкая. Куски большие, а клюв у щипчиков маленький. Долго ищет место, куда вцепиться. «Крр-рах, крр-ррых!..» Если вцепиться не удается, кусок сахара отправляется в мешок долеживать, ищется более уступчивый. Но и новый бывает не по зубам: соскальзывает, оставляя на синеватой поверхности жалкие белые царапины. Братья тогда тревожатся: не рассердилась бы, ведь и ей пора на работу. Если кусок совсем уж не давался, мать брала нож и пробовала расколоть неуступчивый кусок ножом, а уже потом мельчила щипчиками. Процедура опасная! Видя в руке ее острое лезвие, братья замирали. Другой рукой зажимался кусок сахару, а правая уже примеривалась к куску, намечая место удара. Потом рука с ножом резко взлетала над головой и мать, как саблей, рубила кусок стальной ручкой, стараясь попасть точно в место, к которому примерялась. «Кр-рах!..» Чаще всего с первого раза промахивалась. Рубила еще раз. И еще! «Кр-рах!.. Кр-рах!..» Или отсекала кусочек. Отколок летел на стол, и, везло, если на пол. Братья дружно ныряли под стол, если отколок оказывался совсем маленьким, он мог стать наградой за расторопность. Если же отлетал большой, под стол свешивалась и голова матери. Большой кусок возвращался на стол. Мать обдувала его и продолжала мельчить. Но иногда стальная рукоятка попадала по руке. На пальцах, ладони тогда вспухала красная с синевой полоса. Лицо матери искажалось, приходилось откладывать сахар и нож, трясти кистью руки, будто играть на балалайке, дуть на ушиб, даже мочить руку под умывальником. Братья замирали от жалости и вины перед ней, свирепо пожирали друг друга глазами, каждый обвиняя другого в беде, ждали, как боль стихнет, и процедура продолжится. Попадались куски настолько крепкие, что и белым днем из-под ручки ножа прыскали во все стороны красно-синие искры, а если дело шло к сумеркам, весь кусок, а с ним и материна ладонь, озарялись матово-синим сиянием. По каменной грани сахарного куска под щипчиками, светясь как в грозу, пробегала вдруг огнистая линия. Братья считали это чудом, встречали его восторженными криками: «Во! Огонь!.. Электричество!..». Если крепкий кусок не давался и ножу, мать просила Федьку достать молоток. Молоток хранился с его стороны за табуреткой. Дело принимало совсем серьезный оборот. Лицо матери замыкалось, губы сжимались. Укутав молоток полотенцем, она расстилала мешочек на столе, клала на него обреченный кусок и ставила нож точно посередине. Затем, прицелившись, велела им отвернуться. Раньше позволяла смотреть. Однажды мелкая сахарная крошка отлетела Андрею в глаз. Большой беды не случилось, но глаз покраснел, и заслезился. Теперь мать не замахивалась, пока они не отвернутся или не зажмурятся. Расколоть кусок с одного раза ей удавалось редко, чаще била два, три, четыре раза, прежде чем раздавался характерный звук и кусок разлетался на два. С каждым новым ударом они все ниже нагибали голову, все сильнее жмурились. Когда же кусок разлетался, оба торопились поскорее открыть глаза, увидеть, что получилось. Сахарные крошки улетали в неизвестном направлении. Найти их даже все излазившим братьям бывало не под силу. Однажды большой кусок залетел под умывальник, другой раз на шесток, его нашли зимой обгоревшим и оплавленным как метеорит. Думали, что это кусок глины. Улетали и на печь, и под мамину кровать, попадали в чугунок с картошкой, но чаще в неизвестность. Находили иногда перед Пасхой во время большой уборки уже грязными и несъедобными. Мать выходит с мешочком, подозрительно всматриваясь в лица сыновей: — Э, друзья, а куда щипчики подевались? У братьев в глазах испуг. Яростно вперились друг в друга, не знают, что и сказать. — Откуда мы знаем, мам? — говорит Федька, не выдержав долгой паузы. — За сахаром лазили? Сознавайтесь! Сахар под замком, ключ у нее. Щипчики где-то там, в мешке, или в другом месте, куда она сама же их и положила. Ни разу они не лазили! Ни разочка! Придирается! — Да вон они, мам! — заглянув в мешочек, выкрикивает Андрей. — А, черт! Смотрю на щипцы и не вижу! — сокрушается Мария. Кусок разделился на два легко. Мать принимается мельчить его, складывая в две кучки. Братья ревниво сравнивают, кому сколько?. Мария приучила, чтобы все поровну. Если найдет, что чья-то кучка на чуточку больше или меньше, отколет довесок и положит на меньшую кучку. Братья пользуются ее слабиной, блажат: — А, а-а! А Федьке больше!.. Мария откусывает кусочек, кладет Андрею. Теперь недоволен Федька: — А чё это? А почему Андрею больше? Я что, рыжий, что ли?! И опять Мария добавляет тому, у кого меньше. И так, пока не доймут: — Ах, вы ненасытные! Не хватало мне еще весы купить аптечные, сахар вам вешать... Я вам покажу, у кого больше, а у кого меньше. Хватит мне лапшу на уши вешать! Сейчас все сгребу и обратно в мешок, без сахару останетесь. Базар мне устроили! Ссора мгновенно прекращается. — Смотрите у меня: хохлы, немцы, фашисты, бандеровцы, черти полосаты! Я вас быстро на русских переделаю! Чтобы этой ерунды от вас не слышала. Отпущу я вас еще раз к вашим бабкам! Давайте-ка живо в школу! Мне на работу пора! Улыбаясь широкой улыбкой, за которой видны белые крепкие, здоровые зубы, она выпроваживает сыновей за калитку, долго смотрит им в спины. Весна. Цветет акация. — Ну-ка, Андрей, возьми-ка братика за руку. Вот так, вот молодцы! — и она подмигивала кому-то невидимому. Кому, не знала. А про себя думала: «Ну, вылитые отцы!...» * * * Когда в конце 1980-х годов всё сошло с круга, престарелая бабушка Хильда Кригер, собиравшаяся уже и умирать, вроде как ожила и даже помолодела. По воскресным дням, одевши черную юбку и черный траурный жакет, в котором ходила в баптистскую молельную, она стала ходить к внуку Андрею. Жил Андрей на русском конце Цветнополья в собственном шлакоблочном доме с женой и двумя детьми, работал бригадиром тракторной бригады. Как раз началось робкое переселение российских немцев в Германию, вот баба Хильда и взялась обрабатывать внука, склонять его к переезду на родину. Андрей, смущался этих ее речей, говорил, что ему и здесь живется неплохо, но та стояла на своем, таскала ему в подтверждение своих речей даже какие-то газеты и журналы, где расписывалась, хорошая жизнь в Германии. — Какой из меня немец! Я и языка не знаю! — смущенно отбивался Андрей. Но педантичная Хильда добилась, чтобы ее внук написал заявление в суд на установление отцовства Фридрихом. Состоялся суд. Хильда привела свидетелей совместной жизни ее сына Фрица с Марией, да и сама Мария отрицать ничего не стала: что было, то было, во всем призналась… Андрея после суда как подменили, не только Федька заметил. Он как-то враз погрузнел, полюбил одеваться как немец в черное, купил яловые сапоги, говорить стал степенно, зачастил в молельный дом на собрания: сначала один, а потом и с женой Лидой и детьми. Федьку эти перемены в нем из себя выводили. — Ну, что Андрей: «айн, цвай, полицай, драй, фир, бригадир»? — встречал он брата у конторы на планерке или вечером у закусочной одним и тем же вопросом. Тихий, скромный Андрей смущенно отмалчивался. Но когда ему выдали паспорт на имя Генриха Фридриховича Кригера и он стал по этому имени получать зарплату в совхозной кассе, Федька напился, пришел к матери и кричал на всю хату: «А я говорил, что он фриц. Ты только погляди на него, вылитый фриц и есть!..». Мать на это с улыбкой отвечала: «Он фриц. А ты хохол, а оба вы русские, не ссорьтесь, ребята, вы братья!..» Хотя мать тоже заметила, что Андрей вместе с новым паспортом изменился, стал совсем похож на отца. Он даже порыжел, лицо его порозовело, все чаще его замечали в кругу немцев, пытаясь не только понять их, но и говорить по-немецки. А Федька злословил, что и по-русски он говорит теперь с немецким акцентом: «Ах, ту-у!.. Ну, я-я!…» А вскоре Андрей объявил матери, что подал документы на выезд вместе с немецкими семьями в Германию. Для Марии это решение было как снега на голову. А через короткое время, продав дом и взяв свою престарелую бабку Хильду, он уехал «на родину». Потянулись за ним и другие семьи… Федька провожать брата не поехал. Но долго возмущался: «Гад! Фриц! Родину бросил, мать свою оставил, развалил бригаду, мне в душу наплевал, совхоз предал!.. Недаром я тебя фрицем звал!.. А сколько фрица не корми, он все в свой Wald смотрит!» На новом месте Андрею помогли построить кирпичный коттедж в двух уровнях где-то в пригороде Бонна, дали на зависть местным немцам хорошую работу в городском хозяйстве. Он купил машину, устроил девочек медсестрами в частную клинику. Звал к себе и мать. Мария съездила в гости, посмотрела. Жизнь там ей понравилась. Но жить той жизнью не захотела. Рассказывала бабам: — Вот такой пластмассовый тазик вытащат на середку двора, газон у них называется, в нем насосик электрический. Нальют в таз ведерко воды, включат в сеть моторчик, насос одну и ту же воду струйкой гоняет. Фонтан называется. Соберутся всей семьей вокруг этого тазика и радуются. Ни огорода, ни грядки, запрещено почему-то самим выращивать. А по субботам, как на праздник, садятся всей семьей и мусор по разным мешкам сортируют… Когда кое-кто из русских немцев, не прижившись на новом месте, затосковал по Сибири и вернулся назад, Генрих жестокую тоску по родине выдержал, остался в Германии. Хотя и ему пришлось нелегко. Похоронил бабу Хильду. От тоски заболел тяжелой формой диабета, ехать с такой болезнью в Россию, где не лекарства, а сплошной контрофакт, писал он, все равно, что похоронить себя заживо. К тому времени цветнопольский совхоз разорился. После отъезда немцев не стало хватать доярок, трактористов, хозяйство покатилось вниз, перестали платить зарплату. А потом всю землю вокруг Цветнополья скупил какой-то москвич и засеял ее соей. Тут уж все покатилось в тартарары. Народ разъехался на заработки в города, даже в Москву: кто в охрану, кто на нефтедобычу. Федька помучился, помучился, подумал, подумал да и рванул в теплые края на Украину. Там, в Виницкой области, на родине отца, купил дом, да и осел. Злые языки говорят, стал бандеровцем, работает вышибалой в немецком блиндаже, переделанном под ресторан под названием «Степан Бандера»… А Мария доживает одна все в той же хатке, начатой Фрицем, а достроенной Петром. Сама она только саманную крышу в 1963 году на шиферную поменяла, да полы в 1985 году настелила. Ничего живет, пенсию получает регулярно: на продукты и даже на мандарины хватает. Вот только бессонница бьет смертным боем. И давление, давление большое, никак сбить не может. А в бессонные ночи грезится ей, как сахар сыновьям колет. Все жизнь им хотела подсластить. Делит ровнехонько на двоих. Долго делит и никак разделить не может: то тому меньше, то другому больше…
ПРОПАВШИЙ КАМЕНЬ
«Всё наше лучшее росло от безвестных и вековых корней» Раз-два в году появлялся в «Русской провинции» небольшой мужичок с пузатым рюкзаком за спиной. Спешивал рюкзак на стол — и начинал деловито метать перед носом аккуратно перепечатанные и сшитые рукописи. Нет, он не графоман, как, возможно, решит кто-то. У него за плечами работа инженера на уральском заводе и годы поисков по стране своих университетов с очевидным прицелом на литературную судьбу Максима Горького. Леонид Андревич Смородин пошёл странствовать еще по стране Советов. Приехал в Спировский район Тверской области в 1990-х и обосновался здесь, поверив Ельцину и Стреляному, что свободное землепашество принесет рай на русскую землю. Поселился в деревеньке Городок, неподалеку от своей малой родины, села Овсищи. Здесь крестьянствовал и фермерствовал; а, попахав землю, брался за стихи и прозу. Боюсь назвать даже примерный объем им здесь написанного, т.к. и в Городок он привёз солидный тюк рукописей. Смородин автор множества не напечатанных статей, рассказов, повестей, научных гипотез и гигантского по объему фантастического романа «Красное смещение». Часть его трудов довелось прочесть и мне. Работал он радистом, радистом-мотористом и метеорологом на мысе Терпение, что на берегу Охотского моря, помощником бурового мастера в оренбуржье, токарем-универсалом, и даже наёмным сельхозрабочим у среднеазиатских баев еще в советские времена. Вот только жить ему пришлось не в царской России, а в СССР: побывал и в рабах, вкусил сладость подмосковных узилищ в усадьбах новых русских. По части знания жизни был он тёртый калач, и литературу рассматривал как способ влияния на жизнь! Всё увиденное и пережитое попытался описать и опубликовать еще в советские времена. Рассказывал мне, как дошёл с какой-то «проблематичной» рукописью до секретаря СП СССР Верченко, а с романом о сельскохозяйственном рабстве в советских республиках заявился на приём к самому Сергею Михалкову: — Что?!! Рабство в с-советской стране?! Даже в руки не возьму! В-вон отсюда, п-провокатор! С-сумасшедший! – и уже секретарше: — Эт-того маргинала запомнить и ко мне не п-пускать!.. Советский писатель в те годы писал о проблемах Нечерноземья, повороте северных рек и переселении неперспективных деревень, а Россию с юга уже накрывала трагедия, которую, к сожалению, видели только безумцы. Напрасно посылал он свои самодельные повести и романы на горячую тему в издательства, журналы. Рецензенты в один голос упрекали за натурализм, отсутствие профессионализма, плохой язык. Так оно и было. Не замечали в них правды-матки, замалчиваемой публицистикой 1980-х... Носил в себе Смородин и другие задатки. Есть у него эссе, называется «Небо». Небо поразило его в раннем детстве (а помнил он себя с пелёнок!): выполз из избы на крыльцо вечером и впервые увидел небо, а на нем рыхлые нити облаков, которые почудились ему крышей. С той поры небо и казалось ему чудом, тайной. А когда увидел Луну в глазок теодолита, уже не мог оторвать от него мысленного взора. В слесарной мастерской сам сделал телескоп, и…: «Я остался ночевать в сарае, так как Луна подойдет после полуночи. Проснулся в три ночи, взял телескоп, растянул тубусы, навёл на ночное светило и... о чудо! Терминатор (граница между освещённой и неосвещённой солнцем частями Луны) близко к краю лунного диска. В косых лучах солнца чётко видны цирки по дуге диска. Я не мог оторвать глаз от этой великолепной картины. Казалось, ничего более очаровательного я не видел… Мне стало тесновато на Земле, ночами я выходил на прогулки во Вселенную…» Дорогой читатель! Тесно ли тебе на Земле? Почему не выходим ночами на прогулки по небу? Почему проживаем жизнь, не зная ни звёзд, ни трав, ни насекомых, ни птиц? Зачем мы живём на этой Земле? Чтобы сникерснуть, съесть побольше икры и выпить пива? Дай нам бог не захрюкать на смертном одре!.. Смородин увлёкся астрономией, выписывал научные журналы, самостоятельно освоил высшую математику. Небо захватило его помыслы. Работая радистом, токарем, метеорологом-наблюдателем, помощником бурового мастера, засел за гипотезы происхождения комет, стал писать в научный журнал и ВАГО, стал корреспондентом «второго человека в ВАГО В.А.Бронштэна». Тот писал ему, что Академия Наук призвана бороться с любительскими гипотезами, а любители должны наблюдать и присылать им данные наблюдений. В 1978 году написал книгу по космологии «Метацентрическая система мира». Выдвинул гипотезу, что Вселенная не расширяется и не сжимается, так как к бесконечности эти качества неприложимы, она в своей целостности непознаваема, а в телескоп мы познаем лишь малую её часть, какую видим из телескопов в то малое время, какое отведено жить человечеству. В ответ прочёл: «Не окончивший университета не может ничего ни изобрести, ни сделать научного открытия». О публикации книги с такой идеалистической концепцией в те годы не могло быть и речи… Но и Земля не отпускала. Бездомность, женитьба, бараки, метеостанции, маяк, море, буровые, необходимость сражаться за жизнь. Выдвинул гипотезу о скоростях выше скорости света, но математически доказать её не смог. Вероятно, он казался учёным людям не совсем адекватным человеком. И понял: в одиночку со средним образованием да с самодельным телескопом сегодня действительно открытия не сделаешь. Смородин отпечатал свою книгу по космологии на машинке и разослал копии в научные учреждения, приписав, что разрешает пользоваться своими идеями всем ученым людям, и, надеясь, что кому-нибудь его идеи пригодятся в работе, так как у мысли нет авторства. Но недоумение осталось: «А как же самоучка Леонардо да Винчи, Фарадей с начальным образованием, Циолковский, сержант Калашников, создавший лучший в мире автомат?» Всё это время он писал еще и стихи, прозу, публицистику. Некоторые статьи его по крестьянскому вопросу, исследования по истории крестьянской общины, проблемам капитализации земли, довольно дельных и русских по духу, впоследствии печатали местные газеты, журнал «Русская провинция». Автор анализировал в них причины упадка экономики и духовной сферы в стране, в 2000-х его активно печатала газета «Тверской собор». Но напечатать что-либо по разряду изящной словесности, признаюсь, мне, как редактору литературного журнала, долгое время не хватало решимости. Какая-то черта, невидимая межа отделяла литературную делянку Смородина от хиреющего, зарастающего сорняками литературного поля. И вот – то ли это самое поле стали глушить сорняки, то ли литературная делянка Смородина дозрела до общественных смотрин, но, не без колебаний, я все же решился в 2001 году опубликовать его «коллаж» «Седой вундеркинд» в журнале «Русская провинция». Не хотел бы, чтоб читатель стал выискивать у Смородина эпатирующие эпизоды, опуская его прозу до уровня бульварной литературы. Натурализм автора пугал и меня. Но обращала внимание новизна литературных героев Смородина, место среди них самого героя-рассказчика. Это были люди по большей части образованные, но волею обстоятельств вытесненные в сферу физического труда. А еще — люди кочующие, маргинальные, без определенных нравственных устоев. Они воруют, лгут, прелюбодействуют, строят друг другу козни, не испытывая при этом никаких душевных угрызений. Читая коллаж Смородина, я ждал, что вот-вот догадаюсь о чем-то темном, скрытом в нас от нас самих и отвечу на вопрос, который сегодня задают себе многие: «Как могло случиться, что самый читающий в мире народ так быстро променял свои духовные ценности на чечевичную похлёбку желтой литературы и телесериалов?» А случилось это, вероятно, потому, что значительную часть народа вырвали нищетой из духовного и материального уклада, превратили в кочевую не укорененную маргинальную массу. Многим людям стало все равно, где и с кем жить, работать, что делать? Пришли те, кто уже не вздохнет украдкой ни о матери своей, ни о детях, у кого не осталось в душе тепла ни к земле, ни к небу. Прозу шестидесятников интересовали личности стоические, характеры народные — Матеры, Матрены. Их непутевые дети мелькали только в эпизодах, когда приезжали хоронить своих великих матерей и отцов с БАМов, ГРЭС, рукотворных морей, каналов. Но если деревенская проза писала о тех, кто оставался в пустеющих деревнях, то герои Смородина как раз те, кто во имя жизненного успеха и прекрасного будущего ушел из родного дома. Но те из них, кто не добился места на доске почета: не стал передовиком, не получил квартиры, не заимел жены по какой-либо злостной причине. Не стал членом КПСС. И в поисках давно проигранного успеха они кочуют по стране, пересыпаются с места на места, работают то на заводе, то в совхозе на сборе винограда, то кашеварят в геологической экспедиции, то в Казахстане, то в средней полосе России. Завод, фабрика, совхоз, колхоз, стройка. Герой Смородина даже бравирует тем, что его ничто ни с кем и ни с чем не связывает, повторяя рефреном фразу «Кого только я не видел, кто только не видел меня!..» Его герою все равно, с кем жить, с кем работать. С кем свели судьба и обстоятельства, с тем и живет. Позвала отужинать женщина, с которой он едва знаком, пришел, отужинал, выпил, поговорил. Положила в постель – лег, переспал. Утром встал и пошел дальше. Выгнала из своего дома, найдя более сильного и молодого, оделся, обулся и молча, без сожаления и скандалов ушел. Знает, раз пустила эта, найдется и та. Недаром герой Смородина роняет убийственную для разумного мужчины фразу: «В общем-то сожительствовать можно и со слабоумной…» Он и болеет, как животное, перемогаясь в одиночку, корчась во время дежурства на ферме где-то на подстилке из соломы. Нет, недаром крестьянский мир всех покидающих дом родной провожал как умерших, плачем, а всех странников и прохожих встречал с опаской. Блудный это народ, погибший для мира, в снах лишь прилетающий под крышу своего дома. Из духовных ценностей у героя Смородина осталась, кажется, одна — память о деревенском детстве. Разрыв с детством мыслится им как преступление: «Я тоже грешник. Оставил плуг и поехал в город за знаниями». Но дальше этого вывода он не идет, за ним следует безбожно-эгоистическое, родовое для странника: «Город сломал мое (выделено мною. М.П.) здоровье…» Правда, он еще надеется на чудо, но чудо это напоминает веру в доброго царя — оно связано с… летающими тарелками, на которых братья по разуму поднесут заблудшему человечеству рецепт всеобщего благоденствия. Болезненно-ревнивы отношения героя-рассказчика с Борисом Карловичем, «седым вундеркиндом». Несмотря на неприятие вундеркинда героем, это явный его двойник. Просто вундеркинд ушел дальше и вызывает у него зависть той легкостью, с которой тот живет. Ведь и сам герой зовет землю срединной России, куда его занесло откуда-то с Урала, «землей вымирающих аборигенов», по смыслу так, как называют ее российские реформаторы, уже добившиеся права продавать и покупать ее. Критический посыл роднит их, герой Смородина нравственно дозрел до дистиллированного, без цвета и запаха человека. Пройдет еще несколько лет — и его посылай хоть няней в израильскую семью, хоть массажисткой в турецкий бордель, а хоть и наемным рабом в чеченский аул — ему все нипочем. Недаром по замыслу глобалистов человек будущего мирового порядка должен освободиться от таких предрассудков, как национальная принадлежность, любовь к земле и отечеству, к его истории. Да вот только найдется ли в нем место героям Смородина, порвавшим с прежним опытом? Совхозные фермы не лучшее изобретение советской системы. Образ доильного аппарата, отпавшего от вымени коровы и сосущего из канавы навозную жижу во флягу с молоком, вряд ли забудется читателю «Седого вундеркинда», но мы уже знаем, что развал этой системы принес еще больший хаос на село. И нищету. Усовершенствовать можно даже плохую систему, нельзя пустоту. Ведь все равно придется обращаться к прежнему опыту, другого пути нет. Новые кремлевские мечтатели решили снова начать с нуля, с основания… Думается, прочитав коллаж Смородина, читатель продвинется прежде всего в осознании нравственных ошибок, которые мы совершили в прошлом веке, хоть это вряд ли входило в замысел самого автора. В брешь этих ошибок как раз и несет сквозняком грядущего непредсказуемого Хаоса, именуемого постсоветскими реформами. Понять бы в себе природу и причины подобных изменений в истории народов… Одна фраза из его единственной прижизненной книги прозы «Мистические ровесники», кажется, многое объяснила мне в этом: «Мимо упавших в снег пьяных я никогда не проходил, один или звал на помощь, поднимал, уводил в теплое место. И добрые люди никогда не проходили мимо меня…» В 2000-е годы я не раз заезжал к нему в деревню Городок. Он отрастил большую бороду, стал похож на Владимира Ивановича Даля. Писатель Владимир Степанов, близко знавший Смородина, клялся, что если сложить все его дневники в одну стопу, а Смородин всю сознательную жизнь записывал день за днем всё, что происходило с ним, высота её составит не менее метра: там тысячи страниц. Великий труженик, в другой среде его творческая судьба, уверен, сложилась бы иначе. Но Спирово его любило. Когда я приезжал к Степанову, он всегда вспоминал о нём: — А на обратном пути из леса заедем к Смородину. Двадцать лет, прожитые здесь Смородиным в ожидании грядущих реформ, принесли ему лишь боль и разочарование. Он арендовал несколько гектаров земли, открыл фермерское хозяйство, взялся выращивать картофель, но дороговизна горючего, транспорта, отсутствие техники и налоги разорили его. Стал растить сено для совхозной фермы. Но рухнул и совхоз, трава, сено оказались никому не нужны, и он махнул на всё рукой. Жил крохотным огородом и мизерной пенсией. Когда олигархи пошли скупать землю у обнищавших «фермеров» и газеты сообщили, что Чубайс только на спекуляциях с землей в Тверской области получил 140 миллионов прибыли, а в Спировском районе появились чабаны с длинными шестами в руках, Смородин только и сказал: «Развели нас как лохов!.. Да только и государству без крестьянства не поживётся…» Последние годы он болел, но сохранил ясность ума и интерес к жизни. Никогда не жаловался на нездоровье, стойко переносил страдания. Был в курсе всех событий в стране, мире, принимал активное участие в работе Спировского краеведческого общества. Не удержусь, раскрою секрет, что помогало ему быть в курсе всего: радио. Он любил радио с детства, в 10 лет сделал первый детекторный радиоприемник, сам повесил антенну, взобравшись на самую высокую сосну перед домом, слушал и ценил радио всю жизнь. Писал: «Ни одного радиоприемника с детства я не покупал, делал их сам». Сам и давал им названия. Переносной приемник «Овидий» на транзисторах прожил с ним 44 года. Из него он и получал информацию со всех континентов. С ним полюбил симфоническую музыку, Моцарта, Россини, радио помогло ему выучить английский язык. Удивительное явление: когда узнаёшь о смерти знакомого человека, в перегруженной памяти чётко оживает последняя встреча с ним. Узнав о смерти Смородина, я сразу вспомнил, как он возил нас показывать камень, который нашёл за околицей. Километрах в двух за деревней мы остановились по его повелительной просьбе. Он зряче повел нас со Степановым мокрым осенним полем и привел к замшелому камню странной формы. Камни, как и звезды, вызывали в нем мистические чувства. Загадкой оставались их происхождение, возможно, неземное, иначе бы не пробуждали бы мистический интерес к себе, причем, у всех без исключения народов. Леонид не ровно дышал к камням с детства, собирал их до старости, собрал большую коллекцию. Удивлялся, почему валуны Валдая так гладко обработаны, откуда принесены сюда? Вот и у Городка, наткнувшись в поле на этот плоский камень симметричной формы в виде широкой стрелы, не сомневался, что камень обработан человеческими руками. В подтверждение этого указал нам на пять глубоких канавок, высеченных на одной линии. Внутри канавки были отшлифованы так, что и мху не за что уцепиться. — Читал где-то, что росная вода, которая собирается в таких ложбинках за ночь, считалась у древних народов целебной, её пили от разных болезней. Возможно, это лечебный камень? — Без комментариев, — спокойно изрёк Смородин: — Камень мистический явно. — И, обращаясь уже к камню: — Как тебя раньше не заметили? Наверно, ждал меня… Он верил, что в нем заложен какой-то глубокий, неведомый смысл. Если уж нас удивил пластикой и навеял раздумья, то людей каменного века, наверное, поражал. Возможно, камень — хранитель какого-то забытого сакрального смысла, намолен поклонениями древних насельников. В первобытные времена, когда не знали обработки камня, быть может, казался он посланцем небес, чем-то вроде явленного свыше божества. Смородин предположил даже, что подобные камни могли казаться знамениями природы; их передавали будущим поколениям как символ веры, обожествляли. Я припомнил, что даосы считали подобные камни, равно как и замысловатые корни деревьев, созданные и обработанные силами природы, такими же произведениями искусства, как и рукотворные. — Ну, сейчас всё это только домыслы, — подвёл черту нашим фантазиям и поминам реалист Степанов. — А вот хорошо бы его в Спирово доставить и установить рядом с краеведческим музеем. Будет что туристам показать. Пока лихой новый русский или кавказский не умыкнул и не украсил им свою усадьбу. — Вот хорошо бы. И написать на нем: «Сей камень найден у деревни Городок…» Получится что-то вроде Спировской Венеры каменного века, — сказал он, когда мы подошли к автомобилю. Камни, обработанные человеком, Смородин считал мистическими, они несут в себе загадки человеческих судеб, оставивших на нем знаки. В детстве со своим дружком Валей Калистратовым надумали они высечь на огромном камне, напоминающем каравай хлеба, свои инициалы, чтобы увековечиться. Лет через двадцать он приехал на родину, вспомнил о том, пошёл посмотреть свои инициалы и не нашел их на камне. А глубоко высекали. А еще через 20 лет он и камня на том месте не нашел. Увезти тот многотонный камень было не возможно, передвинуть тоже. Ведь Земля только кажется неизменной и вечной. Она эфемерна и нежна как облако в небе. Она поглощает камни и извергает их; дышит и вибрирует под напором космических и гравитационных сил. В недрах земли происходит движение материковых плит, они движутся, меняют лик планеты, образуют горы, возможно, эти силы незаметно поглощают и выталкивают на поверхность камни. Крестьяне знают, что камни не только уходят в землю, но и рождаются из земли. Очистят поля от камней, сложат их в грудницы, а из земли вылезут новые. Камни на земле живут таинственной, связанной с природой жизнью. Жизнью, может быть, более связанной с ней, чем люди. …Нужно отдать Степанову должное: он организовал транспорт, кран, привез камень в Спирово и установил рядом с краеведческим музеем, куда после смерти Смородина весной 2013 года передали и все его дневники и рукописи. Смородин написал потом в эссе о камне, что если земляки не поскупятся, пусть положат на его могилу этот камень и напишут: «Доживи до старости, оглянись и улыбнись». На камне сделали несколько иную надпись: «Сей камень найден краеведом Л.Смородиным и заботами предпринимателя Тяжелова В.М. и члена Союза писателей России Степанова В.В. установлен на сем месте». Получилось вроде эпитафии неизвестному писателю Леониду Смородину… Когда читаешь эту надпись, невольно вспоминаешь то, что высекали на надгробьях римляне: «Viator, siste gradum!» — «Прохожий, остановись!» Господи, скажи же, кто мы? Зачем и откуда? Куда идем? г.Тверь |
||
