В управлении юстиции обеденный перерыв. Не успевшие подписать документы до обеда посетители, молча сидят друг против друга вдоль длинного коридора, с тоской глядя поверх голов на желтые стены. В основном это люди пожилые и среднего возраста. Молодые из тех, что ходят под ручку с юристами, все подписали уже с утра, они по очередям не толкаются. На улице промозглая осень, слякоть, отопление в домах еще не подключили, а здесь тепло, даже душно.

— Была бы погода хорошая, на набережную вышел бы и прогулялся, а теперь сиди и моргай в стену. Хоть бы свет включили, — проронил кто-то из неосвещенного угла.

— Дурак народ. После обеда здесь никого не будет. А мы как мобилизованные все к девяти ноль-ноль являемся, — откликнулся неопрятный бледнокожий старик с зонтом в руках, сидевший в углу.

— Да, целый час из жизни вон…

— И хорошо, что час, — заговорил после паузы располагающим к себе тоном мужчина лет пятидесяти в черной куртке, с рыжеватой бородкой. — Я как-то поехал в Москву на электричке, так за два с половиной часа никто из пассажиров друг другу в глаза не посмотрел и слова из себя не выдавил. Так навострились смотреть, что ни ты перед собой никого не видишь, ни тебя никто не видит. Вот как сейчас. Человек человеку стал неинтересен. Пройдет по вагону коробейник с товаром, разбудит всех, и снова, простите за грубость, тихо как в гробу. Сидят, будто все друг перед другом в чем-то виноваты. А попробуй дать конфетку ребенку, как раньше наши предки в дороге делали?! От мамаши такое услышишь! Тут же тебя в педофилы запишут. Разделили народ на педофилов, дерьмократов, олигархов и прочую шушеру…

— Так сами и виноваты, — поддакнул ему пожилой человек с простонародным лицом и кустистыми бровями.

Снова все замолчали, слушая, как за окном бьет по жестяному отливу осенний дождь с градом.

— Люди добрые, как же мы все изменились, — оглядел всех все тот же мужчина в черной куртке. – Нет, правда, когда я учился в Москве, люди еще общались. И не только в электричках, но и в городском транспорте. Друг у друга газету спросят, о жизни посудачат. Да что говорить: весь народ как одна семья была: газировку из одного стакана пили, никто не боялся заразиться. А заразных и не было, СПИДа не знали! С мамой, бывало, поедешь куда-нибудь, чего не наслушаешься! Та в дороге всю подноготную расскажет, адресами обменяется, рецепты друг у друга перепишут, в гости пригласят. А теперь? Вот скажите, мужики, где мы раньше встречались?

Он осмотрел всех сидящих напротив него с приязненной улыбкой на лице. По голосу, доверительной интонации чувствовалось, что мужчина привык к общению с людьми, знает, как вызвать их на откровенный разговор.

— В пивной, где ж еще, — буркнул его сосед, плотный молодой человек в желтой фланелевой бейсболке. Он даже голосом показывал свое нежелание продолжать разговор и не повернул головы к мужчине, а лишь поправил на коленях визитную сумочку.

— В пивной? Это правда, потому что их тогда мало было, — кротко согласился мужчина. – Но мужики встречались и в других местах реальной жизни: на военных сборах, в колхозах на уборке, в доме отдыха, в турпоходах, на рыбалке. А сейчас?

— Ага, на партсобраниях еще, — снова буркнул тот, что с сумочкой.

— И там деловые встречи случались, не все из пустого в порожнее переливали. Я о другом хочу сказать: сейчас мы встречаемся черти где: в нотариальной конторе, в бюро инвентаризации, в управлении юстиции, в арбитражных судах, в администрациях, в налоговой инспекции. По мелким, заметьте, по мелким шкурным делам. Зато картошку израильскую не ели, сами выращивали, а сейчас мужик гвоздя в стену забить не умеет… Все у него чужое: машина, продукты, зубная паста, бритвы, даже зубочистки и те китайские…

Никто не возразил ему, все молчали. Мужчина хмыкнул в некотором смущении, что его попытки завести разговор не увенчались успехом, смущенно кашлянул и продолжал:

— Потому и молчим… Нет, правда… 15 лет все какие-то жалкие бумажонки собираем. На приватизацию собственной квартиры, дачного участка, бани, домика, гаража. Главное дело, все это уже давно твое, а мы только бумажки собираем. Абсурд какой-то. Мне иногда кажется, мужики, что этот абсурд нарочно для нас придумали и смотрят сейчас, как вся страна у чиновников на приеме сидит, взятки дают, а они потешаются. Так сказать, школа капитализьма . Хорошенькое занятие для народа придумали: бумажки собирать и у чиновников их визировать. А на земле дел по горло! Дороги гадкие, земля мусором заросла, в домах до снега не топят. Только до этих дел никому дела нет. Скажете, не так? Я вот два года землю под гараж не могу оформить. Мне он уже и не нужен, да продать без оформления не могу.

— А кто-то сотни гектаров оформляет за два часа, – откликнулся голос из угла. Чубайсу вон спекуляции с землей только у нас в области принесли 250 миллионов дохода. Своими глазами в газете читал…

— Гектары мне без разницы, я о нас говорю.

— И что же, по-вашему, нужно? – усмехнулся молодой человек, кажется, задетый за живое.

— А я просто отвечу: Сталин нужен. Или Петр. Чтобы и народ, и правительство, наконец, делом занялись. Реальной жизнью, а не бумажками и пиаром. Без Сталина вымрем, толчок народу нужен. Тряхануть его надо, чтоб вся дрянь с него слетела.

— А без Сталина нельзя, да?

— А без него нельзя уже. Власти воруют, бизнесмены дармовыми незаработанными деньгами перекормлены, у них стимула нет работать, уже и им, и их внукам наворовано.

—По лагерям душа затосковала? — молодой усмехнулся. — Вот еще, кстати, где русских мужиков собирали: в лагерях. Только не по своей воле. Это вам для раздумья.

— Я об этом побольше вас думал. Говорите, не по своей воле? А скажите, кто из нас сюда по своей воле пришел? Поднимите руки! — мужчина обвел сидящих напротив него людей. — Всех же заставили сюда придти. Всю страну. Что это как не новый план ГОЭРЛО: весь народ в очереди на приватизацию собственных квартир, шести соток и гаражей усадить? Для того и придумано, чтобы отвлечь людей от реальных проблем. Сложите время, отсиженное нами в коридорах, тот же ГУЛАГ получится. А Сталин — великий реформатор жизни в России. Ему и Петр в подметки не годится. Нет, правда.

— Ну, с вами все понятно, — молодой человек вздохнул и достал из сумочки мобильник.

— Что понятно-то? Вы договаривайте, меня на «понял» не надо брать, — мужчина кротко рассмеялся, ища поддержки. ? Или звонить уже на меня собрался?

— Понятно, что по прошлому затосковал.

— Да я еще не такой старый, чтобы по нему тосковать. Мне 45, прошлое у нас с вами общее.

— А что же тогда про Гулаг вспомнили? Вы лучше вспомните, как народ радовался его смерти в пятьдесят третьем: «Тиран умер!»

— Это, положим, слова Хрущева, а не народа. А народ так радовался, что полстраны на похороны тирана съехалось. Заметьте, ехали не на создание новой карманной партии, куда и проезд оплатят, и проживание, и питание, и на пропой в ресторане дадут, а ехали в Москву на свои кровные.

— Рабскую психологию проявил ваш народ, вот и все объяснение. Раба ведь чем крепче бьют, тем он сильнее хозяина любит. Он их в Гулаг, а они на похороны.

— Мой народ, спасибо за доверие. А кто ваш народ, не знаю. Но про Гулаг вы напрасно. В России сейчас полтора миллиона молодых ребят в тюрьмах сидит. Жертвы идеологии легко добываемой собственности. Как думаете, эти люди своих криминальных вождей Чубайса и Гайдара поедут хоронить с Урала на свои собственные? Да они и на казенные не поедут. А ведь вожди капитализма принесли и им, и простым людям больше страданий, чем Сталин. А к Сталину поехали. Вот загадка, которой вам не объяснить. Так сталинские зэки хоть Магнитки строили, Днепрогэсы возводили, уголь и руду добывали. А гайдаровские и чубайсовские? Полтора миллиона сидят и ничего не делают. Рукавицы шьют да телевизоры смотрят, у кого деньги есть! Наркотой ширяются. Вот и скажите, что демократы относятся к человеку гуманно! Да демократия более жестока к нему. Вместо работы теперь зэки в очко играют в прямом и переносном смысле, вот ваша свободная психология в действии.

— Как вам не стыдно говорить такое перед памятью сталинских жертв?

Мужчина снова засмеялся располагающим к себе задушевным смехом:

— Извините, не знаю, как вас звать. Обращусь просто: «Мужик, все равно ведь помрешь!..» Так не лучше ли помереть за свою страну и оставить своему народу новый завод, Магнитку, самолет, ракету? Не бутылки, шприцы и презервативы в лесу, а новый город. И помереть не как тварь дрожащая с вот этими жалкими бумагами под матрацем. Лежат на них и боятся, как бы за них не пришили или не ограбили. Жалко мне сталинские жертвы, успокойся. Но еще жальче бесцельное существование молодежи. Одни мобильники да деньги на уме. А делать ни черта не умеют, да и не учат их как следует, все собой заняты. Вы же ничего не умеете кроме как спекулировать да шило на мыло менять. Пошли Гайдара заведовать булочной, он без поддержки Кудрина завтра же обанкротится. Рыночники !.. Вот что мы оставим после себя? Пластиковые пакеты и упаковку от импортных продуктов. И так уже всю страну ими замусорили.

— Хорошо хоть не железные бочки из под химикатов и солярки…

— Положим, весь металл прибалты с китайцами у нас собрали и вам на кузова мерседессов переплавили. А вот что с пакетами делать, никак в правительстве не решат.

— Карфаген должен быть разрушен. Вот разрушим и с пакетами решим.

— Смотрите не надорвитесь. Пока ни Гитлеру, ни Наполеону не удалось…

— Мне вас просто жалко, – вспыхнул молодой человек. – Начитались Проханова, Зюганова и лепите, что не попадя.

— А кого вы посоветуете прочитать? Солженицына?

— Ну, хотя бы Солженицына.

— Соженицын, по-моему, сейчас лежал бы в тоске в своем миллионном коттедже и думал: «На фига мне такая жизнь?» Потому что только и жил нормальной жизнью, когда в шарашке сидел: думал на полную катушку, любил кого-то, ненавидел, писал романы свои великие. Он даже сейчас ни о чем другом думать не может, как только о том. Заметьте, не о своем Вермонте, не о свободной и прекрасной жизни, к которой стремился, а о той, с которой, казалось ему, он боролся. А теперь ее забыть не может, потому что ничего другого более полезного, нужного, значимого не переживал. Он же русский человек, не поет у него сердце от поэзии банковских вкладов в швейцарском банке. Вот и молчит.

— Я с вами не желаю разговаривать!

— Да? А я с вами!

Они замолчали и даже отвернулись друг от друга, как враги.

— Молодые люди, я думаю, мне можно так вас назвать, — неожиданно вступил в разговор человек с кустистыми бровями и простонародным лицом, сидевший рядом с мужчиной. – Осмелюсь предположить, что не вы, и тем более не вы не пережили культа личности?

— Обязательно пережить, что ли? – огрызнулся молодой человек. – Мы и при Петре Первом не жили, а кое-что знаем и о нем.

— Вот именно, кое-что. А я хорошо помню чувство, с которым народ в тот день в Москву приехал. Не обожествление вождя было тому причиной, нет.

— А что же? – с нарочитым удивлением спросил у старика все тот же молодой человек.

— Народ прощался со своим великим прошлым.

— Ну, точно, нацболы собрались.

— Да нет, молодой человек. Я видел Москву в день похорон и говорю о своих личных ощущениях.

— Так расскажите, нам целый час здесь сидеть, — подал голос мужчина из угла.

— Отставник, наверное, — буркнул молодой человек вроде бы себе под нос, но так, чтобы и все услышали.

— Нет, я балетмейстер. Скромный сочинитель русских танцев на народной основе, так сказать. Эпигон народной культуры. Профессия для настоящего мужика, — он улыбнулся мужчине в куртке, — смешная, может быть, но если хотите, расскажу историю, из которой я этот вывод сам сделал… Может быть, она даст вам пищу для размышлений.

Начну издалека, чтобы понятней стало, что вывод я не из газеты взял. Начинал я свою карьеру мальчишкой-пэтэушником в заводском самодеятельном танцевальном ансамбле. Дело это тогда было поставлено на широкую ногу, завком средства выделял немалые, мы даже на гастроли по области ездили. И хореограф у нас был замечательный: москвич, талант большой, образованный. Вот там я и познакомился с Толиком Рачеевым, о котором хочу рассказать. Был он постарше меня, но я уже танцевал два года, когда он появился у нас. Подобрали его где-то в подворотне наши ребята, уговорили поиграть в массовке. Привели в клуб, одели в русский народный костюм, подвели к зеркалу и ахнули: ну вылитый Лель стоит. Фигурка точеная, плечи широкие, грудь колесом, носик курносый, глаза васильковые, сияют так беспричинно, как и надо, чтобы у артиста сияли, волосы золотистые. Наш худрук просто обомлел:

— Так, быстро за парикмахером! Парикмахера сюда!

Прибежала парикмахерша, быстренько его обкорнала, уложила чубчик — ну, картинка да и только! Худрук ему:

— Будешь танцевать?

— А что? Вальс, фокстрот?

— Нет, русского. Вот так, — показывает ему коленце, просит повторить.

Толик плечом повел, ногу отставил, носок вытянул и так это коленце повторил, что Худрук руками развел. «А вот так?» «Пожалуйста». «А так?» «И так сумею». Пластика кошачья, органика собачья, обаяние, улыбка — все при нем.

— Сознайся, ты где-то танцевал.

— Да вы что!..

Самородок!.. Есть люди, у которых память на слова, талант на пение. У Толика был талант на движение, на пластику. Толик таблицу умножения знал с трудом, читал чуть ли не по слогам, так и не усвоил, какой месяц за каким идет. Дни недели знал, год помнил, а месяца путал.

— Э, а какой сегодня месяц? — спросит.

— Май.

— А завтра?

— А завтра, Толик, суббота.

— А месяц?

— Да опять май. До 31-го числа.

— Но почему май? Ведь сегодня пятница, завтра суббота.

— Год ведь тоже не меняется целых 360 дней.

— А почему неделя меняется?

Стоит, хлопает васильковыми глазищами, не понимает и все! Потом махнет рукой и на репетицию. А уж там он царь и бог. У нас в народном ансамбле он и года не протанцевал, забрали его в филармонию. В 18 лет с четырьмя классами Толя уже был примой профессионального ансамбля. Успех имел бешенный. До сих пор, кстати, не пойму, что такое успех? Природа успеха? Ведь не мы, зритель решает, кто гений. Допустим, мы, профессионалы, понимаем: вот это талант, знаем, что вот так могут танцевать девяноста процентов танцоров, вот так — девять процентов, вот так ноль целых девять десятых процента, а вот так только один человек. Но мы профессионалы, у нас есть шкала ценностей, а вот как публика это решает — загадка. Причем, разбей зал на группки и заставь смотреть концерт по отдельности, не оценят, а собери в публику — все поймут и оценят, да еще как! Вот приведут на концерт колхоз. Силосом зал воняет, валенками мокрыми (это 46-й, 47-й, 48-й годы). Выходит на сцену Толин дублер. Отплясал, как его учили, неплохо — жидкие аплодисменты. Выходит Толик. Он едва появился, только руками развел, глазами на девок стрельнул — бешенные аплодисменты. Колхозники ли, работяги ли, учителя ли в зале — без разницы — бешенные аплодисменты. Что это такое? Каким органом публика определяет талант? Непостижимо! Красота, смею заверить, непостижима.

Завидовали ему, конечно, черной завистью. Артист он ведь как ребенок внимания требует, а публика жестока, внимание отдает не всем. В филармонии работали танцоры со стажем, именитые, со званиями, с регалиями, дипломанты и лауреаты были, а Толик пришел с четырьмя классами и всех уложил. И всех обобрал до нитки. У кого какие собственные примочки были, выходки, коленца — все слизал. Да как! Так что в его исполнении это коленце оригинал, а в исполнении автора — жалкое подражание Толику.

Гений, одним словом.

Публика, конечно, без ума. Поклонников и поклонниц тьма тьмущая. Пошел Толик по рукам. Соперники свою лепту вносить стали. «Толик, пошли, тяпнем!» Это у нас умеют. Парню бы культуры поднабраться. Понять, как месяца меняются, а он после концерта в ресторан. А там нальют, выпьют в его честь, «Толик, давай!» Толик как даст! А утром у него глаза как у кролика красные, по лицу пот холодный.

В 1949 году его заметил сам Моисеев. Кто такой? Ну-ка, ну-ка!.. А мне такой нужен в русский танец. Для Моисеева кадровых вопросов тогда не существовало, поехал Толик в Москву. Там он уже на первой репетиции старого исполнителя (тот в аварию попал) переплюнул. И пошло. И опять завистники, только помаститей. И опять с Толика все как с гуся вода. Он даже не понимал, что его интригуют, подкалывают, что ему завидуют. Он зависти ни к кому не имел, не знал этого чувства. Но и здесь завистники тропку к его сердцу нашли. Винцо, пивцо, после концерта в ресторан. Сами-то остановятся, а Толик поехал дальше. А там московские поклонницы. О, это особая статья. Появилась сорокалетняя вдова большого генерала. Бюст вот такой, мяса вот такие. Толик ей сынок, 22 года, а она вцепилась в него, каждый вечер в первом ряду в панбархатном платье, с букетом роз. Ансамбль в Питер — она за ним, в Тбилиси — она туда. Лель ты мой ненаглядный, мальчик мой желанный, все для тебя сделаю! Толик одет, как картинка, на репетицию на такси ездит, всегда пьян и нос в табаке.

Это я вам характер, судьбу рисую, чтобы вы поняли, к чему я веду. А веду к 1953 году. Умирает вождь народов Иосиф Сталин. Всеобщая боль. У Моисеева концерты отменены, репетиции тоже, траур, флаги висят по всей стране. Толик как 5 марта уехал на такси из Москвы со своей генеральшей, так появился только в день похорон. Мы с товарищем в тот день тоже рванули в столицу на похороны Сталина. Электрички ходили только до Химок или до Клина, мы сели в поезд, приехали на Ленинградский вокзал. Когда вышли на перрон, смотрим, впереди наш Толик идет. В дорогущей шубе, без шапки, золотоволосый, другого слова опять не подберу – Лель! Пока его догоняли, он потерялся в толпе.

Увидели его уже на площади трех вокзалов. Видно неделя эта в генеральшиных объятиях далась Толику нелегко, скажу даже, вряд ли он все адекватно понимал. Увидел народ вокруг себя, даже может какие-то знакомые лица, сбросил с плеча кому-то на руки шубу, и как уехал с концерта к генеральше на такси, так и остался в вышитой алой рубахе с пояском, в шароварах и хромовых сапогах. И решил, раз народ кругом, плясать нужно. Толик толпу руками разводит, выдает свой коронный выход, и пошел плясать! У него уже на народе и мысли другой не появлялось. А у народа горе, на похороны Сталина приехал. Представляете? Некоторые издалека, из Горького, из Казани, из Вологды. Кругом милиция. Народ, конечно, ошалел, не знает, что подумать. Два милиционера рванулись было навстречу Толе, он из их рук выскользнул и дальше. Дали ему пляс закончить. Мы к нему: дескать, Толик, ты что делаешь, Сталин умер, а ты пляшешь. Толик пот со лба рукой смахнул, дошло до него, что не то он что-то делает. «Сталин? Иосиф Виссарионович? Да знаю я! Ах ты, Господи! Как же это я? А?!»

Голову опустил на грудь, задумался на секунду. И тут из репродукторов поплыла над площадью траурная мелодия из Шестой симфонии Чайковского. Толик вдруг поворачивается назад, в круг! И идет так, будто ноги у него переломаны, руки изломаны, голова болтается, как на ниточке. Потом полыхнул алой рубашкой и пошел, пошел русского плясать под Чайковского. Плясал как бог минуты три или четыре. Репродукторы в тот миг на площади замолчали, пляска кончилась. Как будто все это задумано было! Не поверите, наступило вдруг страшное безмолвие, как зимой в степи, другого слова я не подберу. Все, кто видел эту пляску, стоят, как вкопанные. Не знают, плакать или смеяться, аплодировать или «Бис!» кричать. Толик стоит, отвернулся от всех, спина его содрогнулась — то ли в смехе, то ли в рыданье. Вот эту тишину я не забуду. Многие не могли сдержать слез, даже у милиционеров блестели глаза. И ни у кого мысли не возникло, что это кощунство сплясать русского в день похорон вождя. Подумали, может, так надо, может, власти дали разрешение, ведь тогда попробуй, сделай что без ведома властей!.

Мы подскочили, подняли его, взяли под руки, у того все лицо в слезах, а на губах скорбная, почти безумная улыбка, будто он что-то жуткое впереди видит. Тут блатной какой-то подбежал с его шубой, помог нам одеть его, и мы повели его в общагу, благо она недалеко была, на Садово-Кудринской. Сейчас о Сталине много пишут, много и я читал книг, статей. Одни готовы на руках его носить, другие готовы на него молиться. Я сталинистом не был, но помню это чувство до сих пор. И в людских глазах я прочел тогда скорбящую радость, это помню точно. Радость что ушел, умер, и скорбь, что грядет новое время, новые испытания.

Сколько лет прошло, а не могу забыть эти скорбь, страх и радость на лицах одновременно. От чего рыдали-то все? А боялись новых грядущих перемен! От чувства, что одна эпоха кончилась, настает другая. Вот только выразить это словами никто дерзости не имел. А глупый Толик взял и сплясал его для всех на вокзале. От страха, что ушел наш суровый, безжалостный защитник, который и ошибался, и наказывал без меры, и жесток был, но не предал, как предали его Мишка, Бориска и все, кто с ними заодно. И была радость, что он ушел из жизни, место освободил, и тревога по неизвестности, а кто же займет его место? Он словно почувствовал, что для русского человека наступают еще более страшные времена, что он потерял наверху своего защитника, пусть и такого сурового, как Сталин! Что кончилась одна эпоха, начинается другая.

Так оно и вышло…

Тут дверь кабинета, у которого мы сидели, распахнулась и появившаяся на пороге женщина выкрикнула:

— Чья очередь на приватизацию дачных участков, заходите!

Наш рассказчик торопливо встал, очередь его была, и, молча, вошел в кабинет.

Молчали и мы…

2009