Григорий ПЕВЦОВ, поэт, литературный критик, переводчик
Революция в России, о которой без каких-либо колебаний Блок говорил еще в 1910 году как о неизбежном проявлении нахлынувшего сумрака лиловых миров, разметала русских символистов по разным странам, хотя представители этого течения переписывались между собой и продолжали сохранять метафизическую общность. Более того, русский символизм уже в самом начале 20 столетия перестал быть чисто национальным явлением и оказал решающее воздействие на формирование поэтической школы символистов в Болгарии. Главную роль здесь сыграл один из основателей русского символизма – Константин Бальмонт. Задумываясь о дальнейшей судьбе этого направления, нельзя не задать себе вопрос: а существуют ли его продолжатели в современной русской литературе. Среди многих достойнейших представителей разных поэтических ветвей (и, слава Богу, что этих ветвей немало), некоторых поэтов можно, как мне кажется, с определенностью назвать символистами, или, более корректно, неосимволистами. Я бы хотел остановиться на двух из них. Это Александр Кувакин и Алексей Шорохов. То общее, что объединяет их поэзию, естественным образом позволило и даже сделало целесообразным сформулировать некие общие ориентиры для всего направления, которые были собраны в Манифест нового символизма, составленный нами совместно в Переделкино 7 февраля 2011 года. Вот его основные положения. МАНИФЕСТ НОВОГО СИМВОЛИЗМА Это манифест не о слове, это манифест слова. Именно сейчас – в апокалипсическую эпоху – завершается (избывает себя) стадия антитезы (к тезе, выражавшейся в истинной, высшей гармонии). Тезу и антитезу символизма мы понимаем так же, как понимал их Александр Блок (статья «О современном состоянии русского символизма», март – апрель 1910): «Теза: «ты свободен в этом волшебном и полном соответствий мире». Твори, что хочешь, ибо этот мир принадлежит тебе…; символист уже изначала – теург… В лазури Чьего-то лучезарного взора пребывает теург; этот взор, как меч, пронзает все миры… и сквозь все миры доходит к нему вначале – лишь сиянием Чьей-то безмятежной улыбки… Миры, предстающие взору в свете лучезарного меча, становятся все более зовущими; уже из глубины их несутся щемящие музыкальные звуки, призывы, шепоты, почти слова. Вместе с тем, они начинают окрашиваться…; наконец, преобладающим является тот цвет, который мне всего легче назвать пурпурно-лиловым… Золотой меч, пронизывающий пурпур лиловых миров, разгорается ослепительно – и пронзает сердце теурга. Уже начинает сквозить лицо среди небесных роз; различается голос; возникает диалог… Таков конец «тезы». Как бы ревнуя одинокого теурга к Заревой ясности, некто внезапно пересекает золотую нить зацветающих чудес; лезвие лучезарного меча меркнет и перестает чувствоваться в сердце. Миры, которые были пронизаны его золотым светом, теряют пурпурный оттенок; как сквозь прорванную плотину, врывается сине-лиловый мировой сумрак (лучшее изображение всех этих цветов – у Врубеля) при раздирающем аккомпанементе скрипок и напевов, подобных цыганским песням… Для этого момента характерна необыкновенная острота, яркость и разнообразие переживаний. В лиловом сумраке нахлынувших миров уже всё полно соответствий, хотя их законы совершенно иные, чем прежде, потому что нет уже золотого меча... Итак,…мой собственный волшебный мир стал ареной моих личных действий, моим «анатомическим театром», или балаганом, где сам я играю роль наряду с моими изумительными куклами… Золотой меч погас, лиловые миры хлынули мне в сердце…я произвел заклинания, и передо мною…: красавица кукла, синий призрак, земное чудо. Это – венец антитезы… Что же произошло с нами в период «антитезы»?.. На строгом языке моего учителя Вл. Соловьева это называется так: Восторг души – расчетливым обманом, Мы растворили в мире «жемчужину любви»… Или гибель в покорности, или подвиг мужественности. Золотой меч был дан для того, чтобы разить». Те же идеалы (сформулированные в последних фразах), но уже в утвердительной форме спустя столетие нашли свое отражение в строках Александра Кувакина: Нам дорог – подвиг жизни жертвенный, Преодолевая антитезу, мы избавляемся от земного деструктивного канона в искусстве (разрушительный путь случайностей) и обретаем духовно-созидательный канон небесный (знаменующий путь непреходящих закономерностей). Мы уже провидим грядущее царство Антихриста, о котором писал в конце вышеупомянутой статьи Блок и не уставал напоминать Мережковский, и последующее скорое наступление Суда Божия (конец «антитезы»): Пред той последней глубиной – В стихотворении Алексея Шорохова «Реактивный ангел» – почти физическое чувствование разделяющихся духовных полюсов мироздания: Он летел, как на старинной фреске. Если в средние века в искусстве господствовал архетип «Неба», а в эпоху Возрождения с её совершенным человеком определяющим был архетип «Земли», то в нашу эпоху деструктивный канон закономерно сменяется эстетическим каноном, где всё больше преобладает архетип «Небес, сходящих на Землю». Но веруй, веруй – в день и в ночь Так близкий снег – не снег, а вдохновенье, Но меч приближается правдой с небес – Он сходил к нам со Своим Заветом, Но росло, и ширилось, и крепло, Близок огонь. От утилитарно-рационального логического к трагическому. От предметного восприятия мира к построению мира искусства, когда сама жизнь становится искусством, в котором царит не хаос и не «анатомический театр», но духовность, и в котором звучит музыка мира. То есть, по выражению Ницше, «рождение трагедии из духа музыки» («Кому назначен тёмный жребий, Над тем не властен хоровод. Он, как звезда, утонет в небе, И новая звезда взойдет», А. Блок). Ветер, бивший в лицо, туго хлещет нам в спины, – Но далее, от дионисийского начала к аполлоническому, от завершения антитезы через трагизм искупительной жертвы к золоту в небесной синеве, к светлому золотому мечу, к пасхальности воскресшего слова. В чёрное тело России Пусть затопило нас новью, День взойдёт, и заискрится снег, Слово сегодня – глина, за которой ничего нет. Но слово – не глина, а одухотворенное Божественное начало. За словом мерцают смыслы. Живые. Плоскодумцы уводят слово в плоскостность, то есть выхолащивают слово. Мы возвращаем слову многомерность смыслов. Мир держится на старых истинах. Поэт – это пророк. Сегодня истинная поэзия – не только мастерство, но, прежде всего, – пророчество. Именно таковой и призвана быть поэзия во все времена. Чтоб над всею землёй, Слово есть бытие. Через слово присутствие в Боге. Слово должно воскреснуть и обрести пасхальное звучание. Вставай, вставай, обугленное слово! Слово – не «кирпичик»: не слова принадлежат нам, а мы принадлежим слову: черпать все слова из Слова, Мы должны слушать того младенца, который живет еще в нашей душе, и через покаяние, послушание и духовное ученичество вернуться к свету, к гармонии. Это единственный путь к небесному золотому мечу. Видеть их не всякому дано, – Там, в высоких русских небесах, Всё смертельнее стёжка-дорожка От страшного мира конца антитезы к свету лучезарного меча через смирение и преодоление внутренней раздвоенности духа в «сине-лиловых мирах», восстановление цельности и гармонии души, присущих ребенку. Я не верю Вселенной, где рыба одна и права, Наплывают огни, как последняя исповедь злости, Наше чувствилище – внутренний камертон – должно проснуться, и мы с новой силой должны почувствовать Душу Мира, услышать Музыку Сфер, музыку Мира единого, одновременно воздействуя на него музыкальными волнами стиха. Видите, душа готова Там звук царит, не слог, Душа поэта есть Душа народа. Душа России живёт в Мировой Душе. Распятая в ХХ веке и омытая кровью Россия – на Небесах. Кровь праведников не проливается зря. Жертва России – ради всего Мира. Образ России-«поющей пули» у Александра Кувакина чем-то напоминает образ степной кобылицы у Александра Блока («Покоя нет! Степная кобылица Несется вскачь!»). Россия – поющая пуля. Внизу – только скорбь да измена, Обращаясь к своему народу в другом стихотворении, поэт говорит: Теперь на собственной земле Посвященное Владимиру Кострову стихотворение А. Кувакина «Утро на Куликовом поле» перекликается с циклом А. Блока «На поле Куликовом», но общая тональность уже более светлая, провидящая над Россией новое небо и новое солнце: Красное утро, гряди! Взвей над полями рассвет Пусть впереди – смертный бой. …Здесь, у Непрядвы твоей, Индивидуальная душа русского поэта тождественна душе России. Тайной тайной свободы Эти строки А. Кувакина одновременно выражают и преемственность поколений русских поэтов: «Пушкин! Тайную свободу Пели мы вослед тебе! Дай нам руку в непогоду, Помоги в немой борьбе!» (А. Блок). Стихотворение «Бесы» Алексея Шорохова невольно перекликаются с поэмой А. Блока «Двенадцать»: Россия. Ночь. Удары сердца. Бьёт в колокол. И… медлит сердце. В стихотворении «Гиперборея» А. Шорохов тонко чувствует древнюю музыку северной Руси и создает ярчайший образ: За чёрной погибельной волей, В стихотворении «Москва моя» поэт так обращается к столице: Но ты сияешь – тихо и не вдруг, Не возвращающееся ли это сияние золотого небесного меча, пронизывающего миры. Только ты, моя рань, моя вольная воля, Духовно и в определенной степени стилистически московским поэтам Александру Кувакину и Алексею Шорохову близок проживающий в Вашингтоне вот уже тридцать лет замечательный русский поэт Валерий Петроченков, выходец из Санкт-Петербурга. Семикнижие Валерия Петроченкова – смелое поэтическое откровение нового времени, горящая семью гранями исповедь обнаженной совести, рвущееся наружу спасительное слово. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его. В мире хаоса, тотальной духовной деградации и утраты нравственных ценностей, торжества деструктивного эстетического канона и всеобщего приспособленчества, в страшную эпоху, когда человеческая жизнь стала разменной монетой, поэт остается верен высоким, от века данным Человеку заветам, своему неповторимому внутреннему голосу и великим традициям подлинно русской, а не псевдорусской и постсоветской, литературы. Погружаясь в созданное автором поэтическое пространство, всем существом чувствуешь, что не прервалась и не может прерваться связь времен, что никому не дано пресечь, исказить, вывихнуть ход глубинного течения истинной русской культуры, хоть бы и немногие верные несли ее на своих плечах. Одним из таких претерпевших до конца поэтов, цепко держащих своими человеческими руками ось времен и подпирающих своими духовными телами свод вечности, является Валерий Петроченков. И лишь претерпевший до конца спасется. Бог, Россия, и бессмертная человеческая душа – главная триада его поэтического творчества. В стихах о родине чувствуется пронзительная боль, никогда не покидавшая автора, они полны мучительных переживаний о прошлом, настоящем и будущем родной страны, которые для автора составляют единое целое: «Не помыслить в потемках о новом, // если прошлого в памяти нет». В книге «Осень века» замкнутость времени и безысходность «железного», по выражению Блока, века девятнадцатого, уход от решения насущных и крайне важных для страны вопросов точно переданы в следующих строчках: «с тем, что в конце, то, что в начале // слилось над каторжной страной». Образ сада как ориентир спасения, как символ вечного Рая проходит через все творчество Петроченкова: «Такая стояла страда, // что чудилось, стоя у края: // дыхание строгого Рая // окутывало города, // там, где проходила беда, // на черной свирели играя». «Это все еще Рай, это все еще Жизнь не вольна, // растеряв, затеряться в разутом осеннем саду» и далее о садах родного Петербурга: «ведь по этой воде невидимкой проходит Господь, // и ему рукоплещут одетые в пурпур сады». Образ России у Валерия Петроченкова неразрывно связан с искупительной жертвой Христа, грядущим апокалипсическим концом мира и вселенским чувством христианской любви. Вот строки из стихотворения «Петербург», посвященного Михаилу Шемякину: «Мой брат по крови – // Храм на Крови. // Но можно ль выжить на крови // без возвышающей любови, // без опаляющей любви?!» В мироощущении Валерия Петроченкова для подлинной русской души нет временных и пространственных барьеров, в своем сердце он несет единую большую духовную Россию с ее непостижимой тайной: «Пусть хлеб изгнанья, став наполеоном, // все так же горек, но судить о том, // как бьется Китеж колокольным звоном, // что головой, о водяной бетон, // увы, не нам. Мы выпростали руки // из тех равнин, себя же обобрав... // А нестеровский отрок у излуки // так и стоит, страну в себя вобрав». Исповедальной нотой звучат следующие строки поэта: «Забываю страну, где второе столетье страда // не дает ни на миг разогнуться суровому люду»; «Я кровавые слезы пролью на дорогах чужбины… И все будет звенеть надо мной колокольчик Валдая // и косяк пролетать, ледяное пространство рубя… И с холодных небес на мой зов прокричат Зодиаки // время Судного Дня и суровое имя Отца». Вера в бессмертие и торжество человеческого духа позволили Валерию Петроченкову навсегда преодолеть одиночество и границы физического мира: «Беседую с теми // до последнего вздоха, о ком // весть проходит сквозь годы и стены // и к кому безотчетно влеком // светом разума, силою веры, // кто со мной до конца неспроста, // кто объемлет вселенские сферы // прозревающей ширью Креста». И поэт, с именем Бога на устах, действительно слышит вечную музыку сфер, прославляющую Святые Дары, и верит в ее животворящую силу: Только музыка сфер нас спасет от хулы и беды. Только музыка сфер. Остальное, как видно, в плену
|
|