Колеса раздолбанной, видавшей виды телеги громко спотыкались о потертые пешеходами и транспортом серые с рыжими искорками камни городской мостовой. Луна, вывалив своё не известно с кем нагулянное брюхо, бессовестно и нагло пялилась в занавешенные темнотой окна одинаковых в своей обшарпанности и дряхлости домов, меж которых неспешно плелась странная процессия. Кляча с провалившейся от старости спиной в бледном свете «цыганского солнца» была похожа на обтянутый ломкой кожей скелет. Казалось, дунь ночной ветерок, и это абсурдное существо рассыплется в прах. Но сжатая упряжью и оглоблями лошадка покорно и весьма твердо плелась за длинным, сутулым человеком, возраст которого определить в зыбком свете безрассудного светила было весьма затруднительно. Человек одной рукой держал жалобно позвякивающую уздечку, елозившую на усохшей конской морде, другой - обжигающую пальцы самокрутку, по-разбойничьи спрятанную в кулак. Красноватый огонёк, бросив неровные сполохи на давно не бритые щеки и вылинявшую ткань застиранной рубахи, на какое-то время угасал, чтобы чуть погодя вспыхнуть вновь. Телега с невысокими дощатыми бортами была наполнена какими-то бесформенными тюками и узлами от причудливых теней окончательно потерявших свою форму. Чуть позади, быстро перебирая короткими кривыми лапами, бежала странная в своей беспородности собака. Судя по всему, в бедном существе было намешено столько кровей собачьих наций и рас, что пробраться к её первооснове уже и не представлялось возможным, да и следовало бы этим заниматься на собачьем уровне, когда почти всё человечество давно переплавилось в некий причудливый конгломерат чуждых друг другу генов и кровей, готовых к самым непредсказуемым мутациям. Рядом с собакой плелась сгорбленная старуха в каких-то причудливых одеждах. Толстый суконный платок в серо-грязную клетку сполз на затылок, обнажив редкие бесцветные волосы, сбившиеся в жидкие пряди, меж которыми отталкивающе блестела серая старческая кожа. Лицо старухи было поднято к луне, высохшие и погребенные в сотнях глубоких морщин губы беззвучно шевелились, словно она что-то говорила древнему светилу. Поражала своими размерами клюка, на которую опиралась ночная пешеходка, это была даже не клюка, а какой-то загнутый крючком посох, с подобными палками на древних картинах и гравюрах изображали старозаветных патриархов и языческих жрецов.

Луна на несколько мгновений по какой-то, только ей ведомой нужде, нырнула в небольшое белёсое облако. Подслеповатая, серая мгла размыла и почти поглотила в себе дома, деревья, странную компанию, куда-то бредущую по горбатой от старости мостовой одной из окраинных улиц. Нет, все это не исчезло, просто на какое-то время потеряло резкость, провалилось за грань реальности. Когда огромное брюхо ночной блудницы выкатилось из-за небесной занавески, улица была пуста, и, казалось, только глухое эхо от ударов неподкованных копыт о камень да легкий стук посоха еще какое-то время висели в неподвижном серебряном воздухе.

Не обнаружив привычной картины на прежнем месте, луна заскучала, но вдогонку бежать поленилась. Ее внимание привлекло окно, распахнутое на втором этаже приземистого похожего на казарму дома. В нем, уперев руки в широкий подоконник стоял обнаженный мужчина и безразлично смотрел куда-то далеко, в ту беспредельную даль, что иногда открывается людям в такие вот лунные ночи. Голого человека звали Виталий, и он понятия не имел о беспредельных далях, которые мог сегодня созерцать. Виталий был материалистом и во всякую, ставшую сегодня модной, ирреальную чушь просто не верил. Сюда на эту старую тенистую улицу он приходил редко и еще реже оставался здесь ночевать, но засевшая где-то глубоко внутри еще институтская любовь все тянула его как магнит в пропахшие веками и чужими жизнями комнаты с неестественно высокими потолками и почти крепостными стенами. Он давно отметил одну странность своих визитов к Ритке, почти все они приходились на полнолуние. Сначала он это связывал с зарплатой, которую выдавали в конце месяца. Когда же деньги начали платить нерегулярно, а потом и вовсе на полгода забыли об этой некогда столь обязательной процедуре, он списал лунные циклы на случайные совпадения. Деньги к этому времени уже перестали играть для него какую-то значимую роль, они были у него всегда. В отличие от многих своих собратьев по новой буржуйской жизни, Виктор не воровал, не ловчил и не скупал за стакан водки у бывшего гегемона акции, будучи главным инженером, он уцепился в свою родную шахту, не дал ее развалить, разбазарить. Больше всего хлопот и неприятностей в этой смертельной схватке ему досталось от представителей еще совсем недавно самого прогрессивного класса, который с голодным остервенением рванул из большевистской халявы в халяву капиталистическую.

На первом же вольном собрании, где чуть не разорвали бывшего директора, человека доброго и отдавшего всю свою жизнь горняцкому делу, Виктора единодушно избрали генеральным директором. Сказать честно он долгое время не мог определить, чем эта должность для него стала благом или досадной неприятностью. Еще до приватизации, в эпоху рабочих комитетов и стачкомов, ему хотелось бросить все, послать работяг на хрен, отстоять один цех и начать свое дело, но что-то удержало его от этого, может, природная злость, а может, дурацкая привычка все доводить до конца, одним словом, Виктор не сломался и выстоял. Далось это непросто. Он в мельчайших подробностях помнил переходящие в истерику рассказы жены об обысках, которые устраивали подвыпившие активисты рабочего комитета, когда его не было в городе. Они вечером несколько раз рвались в его старую квартиру и требовали предъявить содержимое холодильника, дескать, «а покажь нам, чем начальство питается, в то время как простой работяга с порожним желудком пашет?» Обшарпанный «Минск», к огорчению стражей равноправия, с завидным постоянством оказывался почти пустым и кроме домашних солений ничего более калорийного не содержал. Обследовав на всякий случай шкафы, рабкомовцы уходили, оставив реветь перепуганную женщину и детей. Все это давно в прошлом. Сегодня он, Виктор Петрович Захребов, богатейший человек в своем регионе, практически не зависящий ни от кого, включая государство, лохмотья которого безвольно болтаются на уже переросшей его стране и только стесняют дальнейшее движения.

Виктор глубоко вздохнул и, еще раз безразлично глянув на луну, повернулся в комнату. На широкой кровати, закутавшись по горло в легкое одеяло, сидела, прижавшись к темной деревянной спинке, маленькая красивая женщина. Большие и не по возрасту блестящие глаза смотрели умно и строго. Для Риты занятие любовью было самым ответственным делом в жизни. Она любила этот процесс, ждала, стеснялась его и до полуобморочного состояния боялась. При этом страх был разноплановым, с полным набором всевозможных угроз да к тому же еще переплетенных друг с другом, от чего это всепоглощающее чувство напоминало отечественную стратегию национальной безопасности, когда и угрозы никакой нет, а бояться надо – нутро требует. Правда, спроси ее кто-нибудь: «чего ты боишься?» вряд ли бы он получил вразумительный ответ. Рита боялась и, пожалуй, это было главным в сумасшедшей круговерти ощущений и переживаний, которые придумал Создатель для краткого мига безраздельного единения мужчины и женщины. Когда все страхи себя исчерпывали, гудение крови в висках стихало, а лихорадочный озноб обращался в сладостную, щемящую истому, Рита становилась сама собой. И вся огромная вселенная на какое-то время помещалось в ее маленьком сердце. Она с обожанием смотрела на своего любимого мужчину, продолжая впитывать в себя его запахи, тихие звуки успокаивающегося дыхания, покатые линии большого тела и еще целую кучу всевозможных разностей, которым и названия нет, хотя живут они в женщинах сотни тысяч лет, но в каждой они свои.

Ее мужчина стоял в потоках небесного света, который мелкой алмазной искоркой слегка поблескивал в каплях остывающего пота на его правом плече, левое, дальнее от нее, не бликовало, а казалось высеченным из чистейшего белого мрамора. Ей, вдруг, захотелось сильно зажмуриться и, сломав все условности, поделившие мир на реальность и образ, протолкнуть глубоко внутрь себя это лунное окно, на дрожащем глянце которого было невесть каким образом запечатлено изображение самого родного ей человека. Протолкнуть, вобрать, спрятать и умереть, чтобы навсегда отнять его у людей, у работы, у другой женщины, у скучной в своей суматошности жизни.

- Ритенок, ты что плачешь?

- Это тебе пригрезилось. Постой еще немножко у окна, - она просяще выставила перед собой крошечную ладошку, - мне кажется, что в мире сейчас что-то происходит, а может, это происходит во мне. Скорее всего, это нарушенное тобой одиночество, пытается возвратиться на пока еще занятое место. Оно отвыкло, что со мной может быть кто-то кроме него. Тебе было хорошо?

- Мне никогда с тобой не бывает нехорошо. Мы вместе уже целую жизнь, а ты все задаешь этот детский вопрос...

- Взрослеть уже поздно, скоро состарюсь. Какая необычная луна. Ты посмотри, знаешь это луна одиноких. Это наша с тобой луна. Представляешь, сколько она нас искала и вот сегодня нашла. Я, кажется, все поняла. Нам надо прекратить встречаться...

- Я этого не смогу сделать, – севшим от неожиданности голосом произнес Виктор, торопливо присаживаясь на край итальянской кровати, которую он, года три тому назад подарил Рите. – Ты не можешь, не имеешь права не то что говорить, даже думать об этом. Ри, ну давай завтра все брошу, и мы махнем куда-нибудь на острова. Ты ведь любишь острова? – Он осторожно коснулся пальцами ее лица. Господи, как он ее знал! Почти на молекулярном уровне. Он мог предвосхитить любое ее желание, угадать следующее слово, еще только рождающееся в глубине ее дыхания. Иногда, Виктору, казалось, что все эти знания были в нем всегда, а не возникли в течение долгих лет их странной любви. – Ри, ну перестань, все пройдет, это твоя чертова луна во всем виновата. Мне вон только что пришло в голову, что приезжаю я к тебе последние лет семь почему-то именно в полнолуние.

- А у нас с тобой и первый раз все произошло в полнолуние. Ты разве не помнишь? Я - первокурсница, глупая и наивная, ты уже выпускник-заочник. Самоуверенный и опытный. Огромная луна на веранде Мишкиной дачи, я тогда чуть сума не сошла от радости – Рита, обвив руками его шею, зашептала в ухо, - я тебя люблю, очень, очень. Но встречаться нам больше не надо.

- Почему? Ну, если ты хочешь, давай поженимся. Ты же знаешь, что я без тебя не смогу жить. Мне необходимо, чтобы ты где-то была. Ты - мой земной дом, и мое одиночество нисколько не меньше твоего. Я живу глупой жизнью, окруженный прилипалами и эгоистами. Если бы ты знала, как все надоело. Я боюсь завтрашнего дня, зияющего сегодняшней пустотой. Давай я быстро все улажу с разводом, слава Богу, дети уже взрослые. Того, что я заработал, хватит на всех.

Виктор замолчал, слушая ее сопение. «Ну почему все так глупо происходит? Почему твой промысел, Господи, так лукав? Что из запретного я сотворил, за что ты собираешься отнять у меня это спасительное пристанище?

- А никто у тебя ни чего не отнимает – как будто подслушав его мысли спокойным ровным голосом произнесла Рита – просто уже слишком поздно. Поздно. Какое странное слово. Поз-Дно. Дно уже Зхребов, ты разве не чувствуешь? Просто, мы родились одинокими, и с этим ничего не поделаешь. Не знаю, возможно, повернись тогда давно наша жизнь по-другому, может, и мы смогли бы победить сие проклятие и быть вместе. Не знаю. Все, видишь, как сложилось. Конечно, ты будешь возражать, но в нашем случае это не имеет никакого значения. Просто все случилось само собой. Два одиночества не анигилировались, а выросли до размеров вселенной, и уже от нас не зависят, если мы будем их дальше кормить они сожрут нашу любовь. Только не подумай, будто я тихо помешалась. Нам просто надо остаться такими, какими мы есть. Остаться любимыми. Мне грустно, что когда-то давно я испугалась и не родила себе твоего ребенка. Дети - единственное лекарство от одиночества, хотя это скорее просто его оттяжка. Ты, знаешь, самая страшная беда человечества не атипичная пневмания, а именно одиночество, но этого, пожалуй, никто не знает.

- Пойдем пить чай. – Перебил ее Виктор. – Мне кажется, что мы несем полную чушь. Какое одиночество, вот мы рядом! – Он сгреб хрупкую, почти невесомую женщину в охапку и закружил по комнате. – Попробуй нас оторвать друг от друга, мы же одно целое! Перестань меня пугать, я и слышать ни о чем не хочу. Любимый мой человечек, поверь, я все улажу.

- Эх, глупый ты глупый, хотя и старше почти на целый десяток. – Она потрепала его, как школьника, по затылку. – Верни меня на место, а то расплещешь. Просто сегодня я все поняла, знаешь, так сразу, раз и все стало на свои места, даже как-то странно, наверное, время приспело. Ты стоял там, у окна весь в луне, такой мраморный, красивый. А я смотрела, даже мыслей каких-то особых в голове не было и вдруг бах! Осенило что ли? У меня такое бывает. Отец говорил, что это от бабки. Она у меня ведуньей была. Старая такая, с огромной клюкой. Люди ее не любили. Папа после войны едва успел ее ночью вывезти из нашего города. Бабушку хотели сжечь соседи, верившие, что она порчу на скотину насылает. А она наоборот коров, да и их самих лечила. Я ее ни разу не видела даже на фотографии. Первый раз со мной это в тринадцать лет случилось. Месячные начались, и я почувствовала, что скоро заболеет тетя Оля. Она через полгода после этого умерла. Поначалу я пугалась, а потом привыкла, главное, не перечить и не пытаться что-нибудь сделать наперекор.

- Погоди, - опуская Риту на кровать, серьезным голосом произнес Виктор, - ты мне голову не дури. У тебя, кто-то появился? Только давай честно, ладно?

- Все-таки примитивный вы народ, мужики. Я ему серьезные вещи говорю, а он... - Рита обиженно махнула рукой. – Нет у меня никого, да и не было. Какие-то мелкие попрыгунчики, они не в счет, может когда-нибудь, за одного из них я выйду замуж. Пока не знаю, а ты так и останешься, лунным и красивым, и никому я тебя никогда не отдам. Ты мой. Я знаю, что чем дальше я буду от тебя находиться, тем крепче ты будешь во мне сидеть, как большой надежный гвоздь.

- Ри, не сходи с ума. Какие гвозди, какое расставание? Мы прожили вместе целую вечность. Моя семья - пустая условность, изменить которую ты не хотела сама. Ты же с завидным постоянством, когда я заводил разговоры о разводе, твердила, что никогда не станешь причиной чужого одиночества и неполноценности детей. Все дети выросли. Моя жена - самостоятельный человек, крепко стоящий в бизнесе. Нам уже не по семнадцать. Давай решим все сейчас. Я понимаю, сколько тебе пришлось пережить из-за твоего неопределенного положения. Неужели ты думаешь, что я об этом не думал. Не переживал. Да иногда я готов был разорвать себя собственными руками. Не знаю, может, я действительно в каких-то вещах бесхребетный. Ну, прости.

- Господи, что мне с тобой делать? – Женщина нежно касалась его шершавых щек. - За что мне тебя прощать? Ты даже не представляешь, как я счастлива с тобой. Ты целый мир, как тяжелую ветку вскипевшей сирени, положил к моим ногам. Все, что у меня есть, - она обвела вокруг руками, - все это сотворил ты, да и меня ты сделал такой, какая я есть. Прости, я, конечно, набитая дура, зачем было затевать сегодня этот разговор. Мало ли чего пригрезилось. Извини. Я быстро сбегаю в ванную.

Босые ноги легко зашлепали по паркету. Растерянно пискнула дверь и, оставив на полу желтый продолговатый вымпел света, как приоткрытая книга, поманила к себе опешившего от всего мужчину. Натянув домашние широченные штаны, Виктор поплелся на кухню ставить чайник.

Негромкий шум воды привлек внимание уставшей от одиночества луны и та, цепляясь, чтобы не сорваться вниз, за крыши соседних многоэтажек, почти ввалилась в окно спальни. Кровать, изуродованная бегством от одиночества, стояла сиротливо и тихо, как бедная родственница, случайно пришедшая на чужие похороны.

Май – июнь 2003 года. Кемерово – Белокуриха.