Владимир ПЛОТНИКОВ (Самара)

 

МОСКОВИТ И ЯЗОВИТ

Динамические отрывки из романа*

Книга 1. Гончик Ивана Грозного

 

«Но остаётся четвёртая часть мира, обращённая к Северу и Востоку, в которой необходимо правильно проповедовать Евангелие. Божественное провидение указало, что для истинной веры может открыться широкий доступ, если это дело будет проводиться с долготерпеливым усердием теми способами, с помощью которых так много других государств  приняло на себя иго христово... Ибо, когда собираются работники христовы, тут им и нужно дать наставления, как им обрабатывать виноградники Господни, потому что Господь захотел, чтоб это осуществилось после Тридентского собора, который по вдохновению свыше указал, что для распространения Евангелия существует единственное средство — семинарии».

Антонио Поссевино – папе  римскому Григорию XIII

  

На земле царствуй!

Небо над Кремлём хромко пропахала ворона. От Пскова небось. Вестница, ити! Взгромоздясь на крыж Фроловской*, клюв разинула и… захрустело небо ржавою телегой.

Описание: C:\Users\PlotnikovVI\Desktop\Московит и Язовит картинки\Гонцы. Ранним утром в Кремле - копия.jpg- Кар! Карра!! Каррраю!! Горррри, Царррь!!! Царрю псарня…

Царь Иван проредил клейкую от мёда бородку, погрозил облезлой костистым кулаком.

Божья тварь не пошевельнулась.

Глянул на кисть, плюнул, до слёз обидно стало. Это ли кулак? Щёпоть куриная. А ведь смолоду не легче наковаленки был. Помнёшь, бывало, лошадку, та и ножки в присядку. А теперь что: прах и срам. Проклятый семиградец Стёпка Батур* помахаться кличет! А где тут? Пятой десятины не вымерил, уж сила в песок ушла. И ведь когда успелось? За пару лет!*. Тут ещё эта свадьба на носу: Машка Нагая, того гляди, остатние соки на перинную брань отожмёт. С дури на горе сосватал лебёдушку сдобную, гадай теперь: потянешь ли? Руки-ноги толком не выпростать, вертлюги* солью стянуло, ни кисть, ни палец распрямить. Чуть потянешь – боль и хряск. Смолоду дороден был, справен, теперь же в глаголь выгнуло, не выше отрока.

Впрочем, в важную пору, скажем, на встречу чужедальних послов, Иван Васильевич враз прогонял болести: ступал величаво, упружисто, шею держал ровно, а чело в подъёме - свысока смотрел. Но кто бы знал, чего стоила вся эта стать!

А лицо? Был ладен, икону пиши, густогрив, брови - коромысла, нос греческий, очи - две ладьи, кожа мёдом сочилась. А теперь? Пряди свалялись, плешь так и пляшет, уши провисли, ведьмак да и только. Нос эллинский, и тот, клювом в губы синие тычет, скулами вощаными сдавлен. А где-то в провалах зенки стиснуты – пара колючек. И над ними сычёвыми крылами вразлёт – мохнатые, непокорные брови. Но нет на Руси шеи, чтоб под взглядом грозным не сломилась…  

- Чё рычишь, дура? Кар-кар! Вон отседова!

Плюнул в птицу. Так и не поворотилась. Затылок повело, в крестце заклинило. Не хватало, чтоб и личину перекоробило.

На коленках Катька – старая, рыжая, слепая. Это в позорных листках его живодёром кроют. Курбский расстарался. А он живность любит. Чай, не  Европа, где ихние сиятельства божью тварь для смеха запекают*. 

Царь ждал «удельную думу». С недолгой поры «великого княжения» Симеона Бекбулатовича туда входили лишь ближние работнички. В «удел» Иван Васильевич ушёл лет пять тому, посадив на великое княжение крещёного татарского хана*. «Великий князь» Симеон вроде правил, да не решал, ибо всё, чего хотелось «удельному князю Иванцу Московскому», так обозвал себя Грозный*, поступало в ведение его «удела». И ближняя «удельная» дума была значимей Думы Боярской. Что удельщиками приговаривалось, то боярством узаконивалось. А кто в боярстве против «удела» своеволил, - тех гнали в земские окраины.

Описание: D:\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Деятели\Иван Грозный\Сергей Кириллов Иван Грозный.jpgВ первых удельцах – Нагие. Афонька и Федька. Афоньку царь давно воеводой дворовым сделал. Федьку, в ссылке продержав, вызволил недавно и, ради невесты Машки - племяшки Федькиной, в окольничие поверстал. Однако до меже-державных посиделок опальный Федька «не дорос». Ранний овощ. За Нагими Годуновы - Митька с Бориской, и Бельские - с Богдашкой впереди. Ну, и какие могут быть дела без многомудрого Щелкалова Андрейки? Постельничий Дмитрий Годунов на меже-державный разбор тоже не всякий раз звался. Постельный приказ ведал сыском и дознанием всяких смутьянов против царской особы. На этом поприще Дмитрий Иванович преуспел, за что, плюя на подлость рода, и был введён в боярский чин. Другой Годунов, Борис Фёдорович, сыновец* его, в «удельную» думу из кравчих принят. Веса пока не наел, но укрепой запасся лет, считай, за десять, женясь на Марии, дочери Малюты Скуратова, любимца царского. А свояком Бориса был видный уделец Бельский, Богдан Яковлевич, племяш того же Малюты, мутный, но дюже способный парень. Этот в оружничих* ходил.

Ближние-то они ближние, но полного доверия нет. Разве вот Афонька Нагой. Даром, что из худородцев, всем послам носы утёр. Будучи одно время царским представителем при крымском хане, Афанасий Федорович раскрыл заговор бояр в пользу басурман. Изменников наказали, Нагие вознеслись. А была измена, не было ль – не всё ли теперь равно? Царю Ивану одного этого слова достаточно: полдня потом бесится.

А по-другому как? Добро бы, к вере, дружбе был приучен. Нет же, сызмальства утеснения одни терпел и двуличества. Да и много ль было их - верных, чтоб искренне, от сердца? Который был, того уж нет, и замены не видать. Настасья, ладушка, умница, красавица - ангел приветный. Филипп митрополит, душа благая, его с царём в прах разругали да в гроб свели, а на Ивана грех убийства навесили. Малюта, пёс служивый, многогрешный, но верный…

Зато злыдней перевидал: волос в бороде не хватит. Сильвестр, братец Старицкий, Адашевы, Басмановы, Курбский Андрюшка…

На последнем царя передёрнуло. Те изменники были тутошние, изнутри. Этот же предатель в иноземный отъезд перекинулся - к ляхам, вражинам заклятым. Оно, конечно, и другие после бегали, но чтоб сор из избы… и славить на весь свет… то только он – Андрюшка, друг ситный. Не стало у Ивана лучшего воеводы. Не потому ль безродный Обатур такую силу намёл, пределы наши круша, что Андрюшка за 30 сребреников сбыл ему свой дар воеводский и полевые хитрости наши - боевые дедовы приёмы, крепостные тайны, ходы пограничные, лазы засечные и броды поперечные?! Иуда Козинский*, шкура продажная, тать пронский!

За дверью скрипнуло. Царь откачнулся от оконца в цветных заморских изразцах. Малая сия палата пользовалась им для тайных встреч и доверительных бесед с избранными «удельцами». Здесь решались вчерне большие дела, разбирались тяжбы, подписывались приговоры. Белёные стены в образах, три глубоких киота*, два поставца* с посудой, свечами, златой чернильницей, перьями, стопой бумаг, с книгами и рукописьмами, стол, да узорная скрыня*.

Поверх книг желтел свиток с любимою стихирой*, писанной смолоду на преставление Петра, митрополита московского и всея Руси. Того самого, что митрополичью кафедру в Москву перенёс. Хоровые творения царя в ходу долго были. При храме Александровской слободы он даже певческую станицу завёл с великим распевщиком Федором Крестьянином, Ваней Носом и Стенькой Голышом. Покуда горло позволяло, «сам и всенощное бдение слушал и первую статию сам пел, и божественную литургию слушал, и красным пением пел на заутрени и на литургии». Кроме Петровской, славилась стихира в честь Сретения иконы Владимирской Богоматери, спасшей Русь от Темир-Аксака*. Осмогласие, как на Руси звали ноты, Иван украшал фитой в середине строк – там, где нужно было выделить напевные обороты…

Следующий поставец - навесной - к стене пригвождён. Сверху – масляная парсуна* с ликом любезной царицы Анастасьи, но не по святому деланная, а голландской росписью – как живая. За стеклёными дверками в шторках склянки с чужеземным питием: мушкатель, романея, кагор, ренское, мальвазия, - на верхней полочке. Ниже крытые жбанчики с бабкиными брагами-медами да настойками-наливками. Хмельным хозяйством заправлял спальник Прошка Ключарь, обретавшийся в крохотной каморе за переборкой. Нынче за ягодой спозаранку ушёл: не доверяя поставщикам, сырьё сам подбирал в проверенных местечках.

Третий месяц царь трезвичал, и на округлённом дубовом столе поверх злато-битьевой скатерти накиданы были корзиночки с орешками, клюквой, калиновою пастилой, пряниками, сушками и «варяжской фигой» - сливой в уксусе. Тут же слива хунгарская* – сушёная и тягучая. Из напитков: серебряные и бронзовые ендовы* с квасом, сбитнем и морошковым морсом.

Стол огибали скамьи с вшитыми бархатными подзадками. Царёво место у стены - вышнее. Удобный итальянский седун с парчовой подушкой и раскладными подлокотищами, легко превращаемыми левое - в щиток, а правое – в многозарядный пистоль. Под правой ладонью приспособился скрытый ворот, его нажатие мгновенно разворачивало седун бронным тылом и плотно вмуровывало в стену, где пряталась камора с тайным и долгим подземным лазом. Седун глядел на окно, наискось от двери, отсечённый столом со скамейками. «Вот сунься сейчас Обатур, начиню свинцовым горохом».

Оно, конечно, царь мог, кого угодно обманывать, но при дворе все, кто с головой, давно догадались, как робел он перед карпатским пролазой, пусть с копытами, но оседлавшим Краковский стол. Четверть века не встречая ровни своему могуществу, уверовав во всеобщий страх перед собой, Иван и допустить уже не мог, что кому-то придёт на ум его утихомирить. И самое стыдное – ровно ведь за год! Не мудрено, что «парсуна» Батория внушала ему ненависть, ужас и тайное уважение - сравнимо с непостижимым Антихристом.

Вчитываясь в донесения о жизни главного врага, царь пытался постичь, где и когда дьявол переложил Обатуру жезл власти над миром! Ну, да - пускай на три года младше. Когда самому полвека - это не разница. Тут другое: по природной силе венгерский зубр и в сорок семь свои, ровни не сыскав, сметёт кого хошь. Хучь султана, хучь императоров обоих, Рудольфа с Филиппом, хоть варяжцев Юхана с Фредериком, не говоря про бабу аглицкую Лизавету… Оттого и на поединок кличет невозбранно. Грозный горестно оглядел ладонь. Лет десять тому – куда б ни шло. Силёнка водилась, но и тогда, себе-то уж чего лукавить, не взялся бы! Не перегнул бы хунгарца…

С пятнадцати лет под скипетром Фердинанда I, короля Чехии и Венгрии, воевал заклятый Батур, саблю точил, жилы натруживал. С Фердинандом же, опосля, в папской Италии университет Падуанский кончал! Наёмнический свой удел принял у трансильванского князя Иоанна Сигизмунда Запольского. И вот же, уязви его крапива: при всяком деле дар редкий проявлял – и когда посольство в Германию водил, и в тюрьму на три года угодивши. Там, в остроге, нрав, видать, в корне и подпортили. Злой стал немерено. И книжки почитывал еретические. Уму набирался. Набрался, ити! Античную письменность всю вызубрил: от Пифагория с Солоном до Юлия с Аврелием. Речь латынскую до совершенства довёл. Как будто бы чуял призвание великое, час свой звёздный караулил? И угадал! 9 лет тому свезло детинушке. Не воеводой, - князем Семиградья назначили!

Он-то – да, орёл! А вот ты себе же брешень, Иванушка! Грозный плюнул на ферганский ковёр. Врёшь ведь, врёшь: не простой, достойный враг! Худше не назвать, лучше не придумать…

Описание: http://pics.livejournal.com/pro100_mica/pic/00ag9693/s320x240На царское волнение и на дверь пощурилась незавешенная ниша, где в тени угадывались мясокостные сажени: Ваняша и Вавилка. Оба рязанские, оба русые – почитай, одного лица и покроя. Оба не из рынд-жильцов*. Куда деваться: у стражей царского покоя в цене не столько ломовая мощь, сколь ловкость. А у Вани с Вавилой кулаки, что ядра, а при надобе ужа вертлявей, и шустры, как белка. На поясах – кистеньки, по паре пистолей, в отворотах штыри кидальные с налитыми остриями, ну и шляки (засапожные ножички). Под рукою - завсегда дюжина метальных сулиц*. Одеты легко – в чёрные зипуны с вращёнными сустугами* и кожными подшивами на опасных местах. Такой и безоружный дюжину с ножами раскатает.

Раньше царских стражников меняли едва не каждый год - особым набором из северно-восточных волостей. Но ливонские неудачи обескровили землю. И Вавилка с Ваняшей по четвёртому году к государю не то, что привыкли, – прикровенели - псы сторожевые.

Да, вздохнул с хрипом, столица и та, кабы не на треть, излюдела. Про западный рубеж и думать страшно. На Новгородчине, один из пяти коль уцелел, и то хорошо! Мрёт народец и разбегается: кто на Сечь, кто в Дикое поле, кто на волжскую вольницу, кто на север, а то и за Камень*. Новые голдовники*, из видных опричников, поразорившись, крестьян после Юрьева дня силком удерживают. Которым же к земле прикипеть улыбнулось, - тройной податью обложили. Страна и обездюжела. Прощёлкал ты, Ваня, вешку, на которой бы застрять: глядишь, и без прогаду с ляхами бы замирились. А швед бы врознь и не сунулся.

Описание: D:\Documents\Plot\Нерабочее\М\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Деятели\Иван Грозный\Б. Черушев. Иван 4 Грозный.jpgНе сумел… Умён ты, да в упрямстве сильнее. Ворона теперь вот. Напасть с Великих Лук каркает. Что ты будешь делать! За бедой беда. Пора, пора и порешить, чтоб роздых стране дали!

Дверь открылась, нарядный рында в сверклявом становом терлике*, поклонясь, возвестил:

- Государь, званные явились.

Катька мягко спрыгнула на седун, оттуда – шмыг в каморку спальника.

Иван Васильевич с хрустом расправил плечи, в кресло перебрался.

- Вели-и-и, кха-кха!

И голос надсадился «петушком»… Засада!

_________________________________________________________

* Крыж Фроловской – крестовой шпиль Спасской башни (в то время приземистые башни Кремля ещё не имели длинных конических шатров)

Стёпка Батур, Обатур – Стефан Баторий (1533-1586), польский король (1575-86), бывший трансильванский князь, злейший враг Ивана Грозного, самый сильный и удачливый воитель своего времени

За пару лет – Иван Грозный резко сдал после тяжёлой болезни в 1578 году

Вертлюги – суставы

«Чай, не  Европа, где ихние сиятельства божью тварь для смеха запекают» – в большинстве «цивилизованных» европейских стран того времени кошки массово и изуверски уничтожались; апофеоз зверства приходился на дни религиозных праздников (Иоанна Крестителя и т.д.); в итоге кошачье поголовье сократилось на 90 %, что способствовало распространению крыс и чумы (в отличие от Руси)

«Посадил на великое княжение крещёного татарского хана» - в целях укрощения дикого нрава кочевых князей, царь частенько ставил их на русские уделы (например, Касимовский в Рязанщине), прививая преданность новой Родине, и воспитывал служилые качества, платя почестями, чинами и деньгами

Грозный – прозвище «Грозный» царю Ивану IV Васильевичу  дали, скорее, потомки, что не мешало ему быть таковым при жизни

Сыновец (старорус.) – племянник

Оружничий – видный чин при дворе, из бояр или окольничих; ведал царской оружейной казной; также глава Оружейного приказа, отвечавшего за изготовление, хранение и закупку вооружения

Иуда Козинский – бежавший в Литву князь Андрей Курбский (1528—1583), некогда ближайший сподвижник Грозного, женился на пани Козинской

Стихира – православное произведение для духовного пения, Иван Грозный был крупнейшим автором и исполнителем в жанре церковной стихиры

Поставец – небольшой шкафчик или столик на ножках, с ящичками

Парсуна – рисованный образ (лик), персона, портрет, икона

Скрыня – скрынница, сундук, ларь для барахла

Темир-Аксак («Железный Хромец») – русская транскрипция имени Тимура (Тамерлана, 1336-1405), эмира Мавераннахра, ставшего одним из сильнейших завоевателей мировой истории

Хунгарская – мадьярская, венгерская

Ендова – пировальный пузатый, уёмистый и приземистый сосуд, чаще металлический, с узким горлышком (носиком или рыльцем)

Рынды – молодые, статного сложения царские телохранители, в основном, из знати

Жильцы - служивые дворцовые воины из юношества

Сулица – короткое копье типа дротика

Сустуг – защитная стальная пластина

Камень – Уральский хребет

Голдовник – феодал при князе, вассал, сюзерен

Терлик – долгополый дворцовый кафтан для торжественных выходов знати с перехватом (приталенный) и недлинными рукавами, богато обшитый по вороту золотом и серебром.

 

«Олимпиева обитель»

 

Описание: D:\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Атрибуты\Застолье\корчма.png- Так а я про что? Как взял Обатур Полоцк, Велиж с Усвятом, вся ливонская затея Ивашки – прфууук! – Откуда-то слева донёсся неприличный звук. - И нету! Ни сёдня-завтре Велико-Луки падут, там Ивашку пожарят с луком и Степашке - на ужин…

Шевригин насторожился. Помнится, там за перегородкой ещё один стол, где кружечник дозволял «зерно сыпать» - играть в кости. На миг приледенел к скамье: «Только крамолы нам не хватало», - а, расслабившись, захрустел, как ни в чем, ни бывало.

- Карачун* Ивашке-то. Стоко за Чухонию положить, и помелом!

Голос – погуще, с присвистом. Положение, однако.  Оно, конечно, можно бы сказаться глухим и пей себе в радость. Но это было против нрава и недостойно служивого человека: еретики царя поносят, а ты?!

- Попомните моё слово: свей Корелу с Нарвой оттяпат. – Третий уже голос, с дребезгом и картавиной: - Пыжился наш дурак, пыжился, щёку за тытулы дул, Урюка свейского* в хрен не ставил, а оне поди-ка! Со всех краёв Ваньку переегорили!

И хрясть! - костяшкой по столу. 

- Доерихонничал*, кот сметанный, - впрягся первый, опять же подкрепяся утробистым звуком, и треснул своей костью. – А насчёт Урюка промашку дал, Драный. У свея давно не Урюк тронничает, а Ивашка, как, глянь, и наш-ко! Иван – он же Йухан по-ихнему.

- А с низов ногай, татарин. Колгота да котора*. Возле черемис замутился, глядишь, и с наших краёв попрёт! И тут - и там! Оттоль – отсель. Ему и керста*! Вся избушка Ивашкина разладилась. Того гляди, посыплется.

Прокартавили и загыгыкали.

- Не ты ль замятню заваришь, Червемяс! – вмешался с присвистом.

- Легко может быть…

Довольно! Дальше спинничать не пристало, Истома пересел так, чтоб искосу охватить крамольный кут. Ага, вон сразу три облитых лучиною полу-рожи, остальных подъедала переборка. Его перескок заметили, кости защёлкали шибче. Переруб запросто мог упрятать двоих… Где?! - судя по разности и частоте костяных щелчков, - как бы ни семеро! Много! Даже для такого. У каждого ножичек, небось, а то и кистенёк. Однако смолкли. Самое время: пятки смазал и гуляй!

Описание: D:\Documents\Plot\Нерабочее\М\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Атрибуты\Кабак.jpgЕдиным духом опростав чару, Шевригин встал и вышел. На восьмом уже шагу ухо поймало скрип. По твою душу! И сыр-бор весь затевался, чтобы подразнить. Ахти, страсти господни, козни ерахтурские! Однако врёшь, белка, и ты, выхухоль, не угадала! Я вам не дохлый горностай, - на секача, ребятки, напоролись. А тут уже не плачь.

***

Ускорив шаг, Шевригин прикидывал: куда? Можно напрямик - сквозь лотки, к постоялому двору, где Метка. Но кто поручится, что в спину не вопьётся литой ножик Червемяса иль свинцовая пуговка от дяденьки с присвистом? Походя, нащупал пистоль, саблю. Кое-что: двух на раз смету. Потом одна сабля. Хотя при умелом замахе пистоль обушку не уступит. Ещё, выходит, два. А остатние двое, если не трое, с трёх краёв просквозят. И самая беззащитная - спина.

Ещё в прежние годы Истома приметил: коль нырнуть от лотков влево, - попадёшь в глубокий овражек с не просыхающей лужей, за ним перелесь. А там?! Там есть, куда хотя бы спину притулить. Уже неплохо!

В перелеси волновались золотые блики – решечёное солнышко пуляло в глаза. Ещё полсотни шагов, и Шевригин вдруг резко уходит под землю. Овражек оказался глубже: чтоб выбраться, сажени полторы по крутизне карабкаться надо. Только и «охотники за зерном» не свинцом подкованы. Лихие, шибкие, они ссыпались вниз, обложив его, как волка. И не успел вырвать пистоль, как кто-то всего водой окатил.

Описание: D:\Documents\Plot\Нерабочее\М\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Атрибуты\Костюмы типы и обряды\Шевригин.jpg- Саблю скинь!

Голос принадлежал тому, с присвистом. Истома не сразу разобрал, что это мелкий, кряжистый горбун, скатившийся с увоза* последним. На редкость уродливый, он не был увечным, и припоздал лишь по чинности своего  главенства.

- Савелий, решить? – целя из самопала Истоме в живот, весело хохотнул картавый – длиннючий лысак в залатанном зелёном полукафтанье.

- На счёт три, ежели резалку не кинет, – просвистел карла. – Раз, два…

Стервой визгнула сабля, а Истома безмятежно улыбался.

- Теперь вяжи его, Фофан, - скрипнул Савелий.

- И наподдай, Драный, - задорили из толпы, - наподдай…

С глумливым торжеством Фофан шагнул. Зря – намоченный пистоль угодил детине ровно между глаз. После чего, прикрывшись мосластым пятипудьем, Истома подался к ближнему, распечатал его макушку фофановым лбом, и в один припрыг вскарабкался на гребень яра. Руки сграбастали толстенный сук. Воля! Истома поднатужился, сук треснул, а ноги елознули по склизкому краю. Упав, переворотился, как учил Олимпий, и сук обернулся дубинкой. Один против шестерых. У них кованые палицы с шипами на шишке, да Савелий с узорным турским кинжалом. Самопал мутнел со дна лужи, саблю из-за спин не достать. Фофан закопошился, медленно привстал. И пошла дубиновка. Дрын Шевригина был скор, но в крепи не дотягивал. Мало-помалу утеснили к откосу, а там и суковина переломилась. Господи, прости…

- Милосердия ради милости Бога нашего, в них посети нас Восток свыше, во еже направити ноги наши на путь мира.

Благостный говорок отсрочил расправу. Отведя дубьё, лиходеи поразевали рты не в силах понять, откуда взялись в овраге два плечистых молодца в чёрных подрясниках. Положив руки на посохи, монахи смиренно прикрыли веки – ни дать ни взять, слепые. Голос подавал один, второй молча шевелил губами, и походили они на братьев.

- Вот что, люди божьи, шли бы вы с миром, покуда ноги носят, - прошипел Савелий и повёл кинжалом.

Монашки закивали, испуганно попятились, а в следующий миг посохи взметнулись к небу и оттуда молниями пали на головы шишей*. И такая молотилка задалась, что Истома успел лишь пару раз вклеить по паре зуботычин - сапогом и кулаком. Кряхтя и охая, лихая братия пятилась, пятилась, да в бега, если так можно назвать «ползком да в прихром». Один лишь горбун избежал побоев и отступал без страха, приглашающе маня клинком.

***

Скоро в овраге остались трое. Истома и спасители в подрясниках, по летам сорок пять на пару.

- Здрав будь, дяденька Леонтий. – Кротко проронил один. Второй, со шрамом в огиб носа, закивал.

- Э, да не ты ли это, Тихун? – ахнул Истома. – Ну а ты, не сойти мне с места, Молчок?

- Как Отче наш. – Раскатистой медью подтвердил Молчок. - Они самы будем!

- Звонарь, чисто звонарь! – Шевригин похлопал спасителей по спинам.

До Москвы ещё, беря у отца Олимпия уроки, он запомнил сходственных отроков, в обители звали их Тихун и Молчок. Три года назад были оба худы и малы, теперь же не узнать! Под сажень, жилистые, с палкой на саблю не трухнут. Ай, да Олимпий! А как в миру-то их кликали? Которого Молчок – Поликашкой, приёмыш ерахтурского бобыля*. Немого - Тихуна – Стёпушкой. Большего никто о нём не знает.

- А ведь я к батюшке путь держу.

- Так и мы. К Курносию за водкой, и обратно, – разъяснил Молчок. 

- Угадали! А то взяли кромешники в оборот?! Откуда бы тут им взяться, а?

Парни пожали плечами.

- Впервой видим, - ввернул Молчок.

- Да, – уныло цокнул Шевригин, - растворение повсюдное по Руси!

Взгрустнулось: давно ли было всё иначе? Ни один заморский властитель сравняться не мог с нами в силе ратной, пушечной и крепостной. А какие книги печатал Фёдоров Иван! Ныне одна печатня на всё царство осталась, и та в Александровой слободе, да ещё, коль не врут, у Строгановых. В одночасье всё подгнило. И царь на глазах учах...

***

До Олимпия два часа ходу. Место глухое, отшельное – топь и чащоба. Сама обитель пошла от увитой зарослями пещерки. Чуть дальше источник святой, семью камнями обложенный. Вокруг - монашеские жилища: изба, амбар, конюшня, склады. Деревянная церквушка с жестяною «репкой».

Жизнь тут не кипела, - складно корпела. На виду два-три послушника. В подрясниках, степенные, неслышные. Первый козу вёл, вёл и за оградку увёл, второй дрова таскал: то явится, то пропадёт. Один лишь не пропадал -  всё топорничал. Летами, - как Тихун и Молчок.

Описание: D:\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Ryzhenko_Pavel_Peresvet.jpgНе успели глазом моргнуть, Олимпий сам встречь гостю из пещерки идёт. Истома года полтора его не видел. Мог и все двадцать: не брали годы  старика. Сухой, да не щуплый, малой, да не мелкий. Гнут, да гибок. Лицо обветрено, бородка жёсткая, в мел с серебром расцвечена, глаз в лазурь - узок, да зорок. А уж на кулАчках - трём молодым не угнаться. Кто сильнее, того не подпустит, дыхалку собьёт, тот и упадёт. Остальных хоть руками, хоть палкой обмолотит…

И выходит сей старче из грота, на плече котик: чёрный ротик, белый вороток, жёлтенький хвосток. Истома склонился, припал к руке – маленькой, но вязкой, как водокрут. Старец притянул его, обнял, дал знак Тихуну с Молчком - с глаз долой. Поведал Истома о сшибке у кабака, спросил, что за люди, не знает ли? Покачал головою старец:

- Про то не скажу. 

На отчин недосказ Истоме подумалось: «Не останови таких, далеко пойдут. Хваткие, крутые, особливо горбатый Савелий. Клыков не выдал, а востры, печёнкой чую».

– Что ребятишки мои на деле показались, то добре, - покашлял старче.

- Ни в жизнь бы не поверил, что монахи на такое годны, - тряхнул бородой Истома, – да сам по гроб обязан, вот ведь что.

Описание: D:\Documents\Plot\Нерабочее\М\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Историческая русская живопись\Руссская ист.живопись\Рус.Сов. художники\П. Корин. Пересвет и Ослябя. 1944.jpg- Ну, это ты монахов не видал стоящих, - хмыкнул Олимпий. – Время подлое. А бывало, что богатыри по обителям корнились. Сергий так завёл, из Троицы. Слыхал, небось? И Дмитрия, князя благоверного, на Мамая сподвиг, и монахов отрядил - Пересвета с Ослябятей. Ранее оно как велось: монастырь сам себе государством был, и пастбищем и торжищем. Сам пахарь, сам знахарь, сам сторож, сам келарь, сам стряпчий, сам воин. Потому-то инок и за Бога постоять мог, и за Русь Святую, и за лавру. Кто хозяйство после Батыя собрал и поднял? Монастырь.

- Да, справных ребят на посохи поставил. С такими и против сотни не в страсть.

- Эк, хватил… с перебором. А что силушка со смекалушкой соседятся – спорить не стану. – Олимпий мирно закатил оба глаза, да как отстрельнёт искру лукавую. - Тем ведь и достали, проходу не дают: «Спровори, отец, в Москву. Терпежу нет, как ляхов бить хоцца». Четыре года - в трудниках*, не по норову постриг. А я что? Стольный град, чтоб не обмануть, годков десять не видывал. То ты у нас зазнатнел на Московитстве. Кремлянин!

- Будет те, отец, – заменжевался Истома. - Из меня кремлянин, как из Курноси протопоп.

- Будет, – посуровел старик.

- Скажи, святче Божий, да не прогневайся: правда ли, что сам смолоду ратовал?

- Что до службы моей, - прищурился Олимпий, лёгким двигом плеча смётывая кота к кормушке: кашка на молоке, – было. Дружину удельного князя водил, потом по миру бродил. В Литве, на Афоне, по Сечи Запорожской. Поносило сухим лядом! Много зла видел. Всё то - до сорока. А после - в схиму постригся, нашим, чем мог, тем помог, – тут Олимпий встряхнулся, сощурил глаз: - Так, как насчёт Поликашки со Стёпушкой? Берёшь в столицу? Не подведут! А то сквасятся, боюсь. Ночами бранные забавы видятся: Георгий Победоносец, Дмитрий Солунский, Илейка Муромец, Васка Буславич. Поверь старому: «на посошках»* нет им равных от Касимова до Рязани.

- И до Казани - поверю. А кроме, как посохом махать, чего ещё могут?

- Тут, чадо, тебе виднее. Се бо ты вольный у меня казак был: грамоте учился да гимнастике. А эти всё сие превзошли: пишут чисто, числа слагают, Библию знают, законы чтут и вору в обиду не дадут! Бери, не заплачешь. Не возьмёшь, наплачешься. На рынд не тянут - род худой, авось в подьячих приживутся.

- Ещё в дьяки, скажи, - отшутился Истома.

- Почему нет? – поджал губу святче. – По нашему времени умному человеку в дьячестве самое место. Там спеси с чванством росту нет, грамота с усидкой правят. А какие люди в дьячестве разводятся! Приказами ворочают: Висковатый, Щелкаловы братья. А Тихун с Молчком чем не братовья?

Странным всё это Шевригину помстилось: старец просил так, будто знал и не знал, кто есть Истома на Москве. А был он не то, чтоб шишкарь, - так, мелкошишечник. И это льстило: хвастать не хвастай, но и цену не сгоняй. Иной вопрос: впрок ли хлеб дьяцкий этаким трудникам? Впрочем, дело не твоё, – ихнее. И то правда.

- Зови, отче, парубков.

Описание: http://www.google.com/url?sa=i&source=images&cd=&ved=0CAUQjBw&url=http%3A%2F%2Fwww.taday.ru%2Fdata%2F2012%2F10%2F24%2F1233821934%2F18391.p.jpg&ei=QQ9MVNX0J8H7ywPghYCoAg&psig=AFQjCNHNhYRwmNceWTDJixYP-F6zG--IEQ&ust=1414357185751764Сказ недолог был:

- Вот чего молвлю, братушки. Сам я на Москву конём. Для вас скотины не припас. Хотите сухолядом - подите, Бог даст - поспеете, с начальством сведу, а там милости просим: по дьяческой части. Рекл еси*.

От «дьяческой части» лица «послушников» состарились, почти как у Олимпия. Истоме, напротив, полегчало. Страхи позади, пистоль высох, сабля в ножнах, Метка копытом роет: настрой - что надо!

И вот уже вехи той сечи у «Распутной белки» до слёз забавят. А наипаче - познанья мужика русского о дальних рубежах: «Урюк свейский»! Ну, выдал, Драный! А, может, и Червемяс…

Посидели – многое вспомнили. Истома настоятеля за науку, за лечение благодарил, на дорожку испросил благословения, на Метку взлетел и был таков…

_________________________________________________________

* Карачун – конец, смерть

Свей… свейский – швед, шведский

Доерихонничал – доважничал, довыступался

Колгота и котора – ссора и вражда

Керста – могила, гроб, конец, смерть, крышка

Увоз – скат или накат, спуск или подъём

Шиш – разбойник, вор, грабитель

Бобыль – одинокий и безземельный мужик

Трудники – рабочие при монастырях, без пострига

«На посошках» - бой на посохах, дубинках

Рекл еси – (я) сказал

 

Так вот какая ты, Москва!

 

Описание: http://pics.livejournal.com/pro100_mica/pic/00abkks5/s320x240Дума была недолгой. Царь с сыном Иваном с подачи начального дьяка Посольского Приказа Андрея Щелкалова приговорили: отправить тайно Варяжским морем и немецкими землями через Прагу в Рим лёгким гончиком младого парубка Истому Леонтия Шевригина, из рязанских детей боярских. Цель поездки – склонить императора Рудольфа и папу Григория на сторону Московии, дабы пресекли влиянием своим военные злодейства Стефана Батория, короля польского, супротив Руси. На бумаге всё это звучало длиннее. Дума беспрекословно утвердила решение Рюриковичей.

Описание: D:\Documents\Plot\Нерабочее\М\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Атрибуты\Застолье\Накрывают царский стол.jpgА потом был долгожданный пир, на котором царь, к общему удивлению, призвал к себе никому неведомого парубка рязанского.

Услыхав своё имя, Шевригин, подготовленный Щелкаловыми, всё одно растерялся. Спаси Бог Василия Яковлевича, за дверьми с ним оставленного: в бок толкнул.

Описание: D:\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Атрибуты\Застолье\Царский пир в Грановитой палате.jpgИ вот всё ближе, ближе… Царь с возвышенного стула смотрит на парубка, парубок смотрит на царя. Глаз погорчило слезой. Истоме не впервой видеть царя, и всякий раз обмирал от волнения. Но чтобы вот так: глаз в глаз?! Это было счастье, ничем не заслуженное и никакой наградой не оплатное! Для русского человека, особливо, дворянского сословия не было в свете более великого мужа, чем царь. И не было чести выше, чем голову свою отдать по первому царскому слову. Государям Московским повезло на народ - в самой дальней и райской чужбине русский отчаянно, до хрипа твердить будет, что нет в мире никого милостивей, добрей и великодушней, чем его царь. И никакая дача* не стоила ласкового царского слова.

…Замедляя шаг, как учили, Истома, не пряча глаз, опустился на колени и лишь потом склонил голову. После третьего указа голова оторвалась от пола.

Описание: D:\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Атрибуты\Застолье\Царский стол.jpgГосударь пырнул зрачками - в человеке нет ничего верней и правдивей первого его взгляда. Взгляд парубка пришёлся по сердцу. В очах и в осанке ни капли подобострастия или страха. Лишь - ожидание и любовь. Такая открытость глянулась Грозному. Не подкачал Щелкалов, Годунов не обманул. Да и сам ты в выборе, видать, не промах, поел соли, чтоб силу альбо слабину раскусить. Надёжный добр молодец! А что не знает языка, так сдюжит в остальном. Силушка так и прёт, здоровьем пышет, глаза умные и без задирства. Таких среди ближних и знатных - раз-два и обчёлся: повышибало.

Иван мизинцем повёл: подь-ко. Шевригин приблизился.

- Встань, Истома! – молвил Иван Васильевич так тихо, что расслышал самый дальний стольник.

Описание: http://pics.livejournal.com/pro100_mica/pic/00a79p49/s320x240Царь протянул руку, Шевригин припал губами. Он не замечал ни старости лица, ни серости кожи. Перед ним был Отец Земли, за которого теперь хоть в пекло. Иван поманил кравчего, что-то шепнул. Тот зычно воспроизвёл:

- Сыну боярскому Шевригину Леонтью жаловано место на третьей скамье.

Гул порывисто встряхнул залу. У Истомы горели уши, а в них хрустел и перекатывался жар. По счастью, нашлось, кому указать и провести. Он, убей Бог, не вспомнил после, с кем сидел, но то, что «гуси» не мелкого полёта, - сомневаться не приходилось. Рязанский и тут не смешался - стать позволяла, а вызова сызмалу не боялся, как и отец Шеврига. Ел и пил, не чуя, а потому не много. Лишь время от времени кравчего доносило:

- Арсений-ста, великий государь жалует тебя чашей!

После таких слов к пресловутому Арсению подскакивал чашник в расписной белой рубахе с ковшиком. Бледнея либо краснея, счастливец выпивал до дна и низко кланялся, а чашник звонко извещал:

Описание: D:\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Боярин с кубком.jpg- Арсений-ста выпил чашу государеву и государю челом бьёт!

- Димитрий-ста выпил чашу государеву и государю челом бьёт…

- … челом бьёт… жалует тебя чаркой… челом бьёт… жалует тебя чаркой… челом бьёт… Жалует тебя чаркой!

Шевригин вздрогнул от «шила» в локоть. Теперь только в ушах аукнулось:

- Леонтий-су*, великий государь жалует тебя чаркой.

Глянул наискось. Там, через ряд, два острых чёрных щупа пытали, а вот теперь уже пылали приветом. И ожиданьем. А вокруг, всё густело, и в промёрзлом хрустале стыли узкие семечки и вздутые пуговки. Глаза… Десятки, сотни  глаз. И было в них всё, кроме привета. Не гусей-лебедей жрали, а его, Истому. Ему завидовали, ему желали осрамиться. Нет, не все: вон те… так это же Щелкалов Андрей, Годунов Борис и ещё двое… они ничего - просто поглядывали.  

На этот раз волнением прознобило всего, насквозь. Дых сбоил, жалило виски, щетинило покровы, и кожа махрилась изнутри. Он стоял вровень с великим государем. Рядом дыбился плечистый чарошник в малиновых румянах. Чарка была невелика, но Истома принял её в две руки и осушил. Потом уже догнал, сколь крепка бесовка. И ладно – не знал, то бы подавился. Зато теперь всю зябь и льдянку, как будто сдёрнуло. И полегчало. Тяга выдулась ноздрями. Он мог бы, кажется, взлететь и парить, парить над столами, над боярами, над троном и царём… тёплый, рыхлый, невесомый… и улыбаться, улыбаться всем мило, лучезарно, широко…

Отпустив большой поклон, Шевригин сиповато, даром ли глотку обжёг, возгласил:

- Спаси Бог!

Описание: D:\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Атрибуты\Застолье\Стол царя.pngНикто не услышал… И слава Богу, ибо отвечать полагалось чарошнику, который и отзвонил:

- Леонтий-су выпил чарку государеву, и государю челом бьёт!

После этого пришлось закусить по правде. Крошёный рябчик последовал вперемешку с потрошками утицы…

***

Возвращался мало хмельной и немало озадаченный. Начальный Посольский дьяк Андрей Яковлевич Щелкалов хвалил: мол, держал себя по чину, царю показался. Но что-то гнело и слабило в коленях ноги. С царём квасил! Самодержец Русский бражку в чаре подносил! Кому скажи, вовек же не поверят. И правы будут! Ты сам-то до конца поверил?

Правил в спальную избу для молодых бессемейных служебников Посольского Приказа. Закатный летний август-месяц и отзакатился раненько. Розовый язычина подлизывал небо, улица пустела, дальние закоулки оплетала тень. Для вдохновения пощупал саблю. На месте.

И вот они! - двое, ростом в избу, плечи с дверь, в руках? Протазаны! Да нет же - посохи. И репки на плечах вроде знакомы…

- Милосердия ради милости Бога нашего, в них посети нас Восток свыше, во еже направити ноги наши на путь мира...

- Тихун, Молчок? – Шевригин растерялся, миг спустя нашёлся: - Рязанские морды кулаками твёрды! - и обрадовался: – Добрались, чертяки! - и удивился: - Нешто пешим ходом?!

Описание: http://pics.livejournal.com/pro100_mica/pic/00ac44cg/s320x240- Всяко. С пятки на носок, с поля во лесок, с рощицы на речку, с печки на крылечко, с горки на болото, тут и вся пехота. – Отскороговорил Молчок.

И всплыли тотчас слова, что Андрей Щелкалов давеча при встрече сказывал: «Не хватает у Приказа людишек. А страх как толмачи  нужны – немецкий и итальянский. Есть тут на примете литвин один, да не того. Кабы сам залучил своего кого - надёжного, от него бы отбоярились. Ибо жаден и не безвестен: не приведи, поляк со шведом, прознавши, перекупят. Вторая задача: толковых, надёжных сопровожденцев найти, на  европейские развраты не падких, а за посольство, слышь, при случае, бы постояли».

Истома ещё раз окинул взглядом «братьев». В темноте они казались ещё внушительней. Чем не сопровожденцы? - лишнего не скажут, а палкой круче шестопёра отметелят. И грамоте горазды, а на соблазны не падки - монахи, как-никак!

- Где стали? – скрывая радость, насупил бровь: при найме строгость не помеха.

- Дак с дороги, – ответствовал Молчок.

- Вот чего, ребята. Айда на ночёвку. Завтра представлю племени посольскому …

***

Не обманул. Свёл «близнецов» в Кремль.

Описание: C:\Users\PlotnikovVI\Desktop\Московит и Язовит картинки\Пушечно-литейный двор на реке Неглинной в XVII веке. Чехия. 1918 - копия.jpgПарни шли и диву давались. Стеня Тихун, на что покоен, и тот задышал часто. А Поликашка Описание: C:\Users\PlotnikovVI\Desktop\Московит и Язовит картинки\Спасский крестец. 1902.jpgМолчок, не стыдясь, челюсти расщёлкнул: избы в три-четыре кровли*, палаты каменные, храм на храме, а мостовая бревном сложена! Где такое увидишь!Москва походила на великанский блин, окружённый рвом и укреплённый стенами. Внутри «блина» - «лукошко» Земляного города: строения попроще с капустниками и вертоградами. Тут же - слободы, которым в городе селиться заказано, за пожарную опасность. «Корзина лукошка» по юго-западу простёрлась до Москвы-реки, а «ручка» широкой дугой обвод давала по северу. С запада в Москву-реку впадала речка Самотёка, она же Неглинка, огибая разделённые рвом Кремль и Китай-город. Но если с запада Кремль естественно ограждала Самотёка, то Китайский городок с востока прикрывался искусственным рвом, слившим Неглинку с Москвой-рекой. Стены Китая пониже, но шире кремлёвских, из громадных прорех-бойниц грознели пушки. Таким образом, речки и восточный ров  превращали Кремль и Китай-город в остров. За Неглинкой по северо-востоку - до самой ручки «лукошка» Земляного города - широкою подковой выгнулся Белый город, вовне утыканный белёным частоколом над ещё одним, северным, водяным рвом. Белый город вдвое больше «острова», но не тесно сотами утыкан, а вольными гнёздами: усадьбы, терема, просторные сады. Здесь же раскинулись два двора: царский загородный и Пушечный – краснокирпичная крепость с пузатой башней.

Истома не уклонялся от разъяснений, указывая и на дальние примечательности: вон бражные тюрьмы на Варварке, там Москворецкий мост. Он бы желал провести их и к знаменитым монастырям: Симонову, Андроникову, Ново-Девичьему, каждый - с отдельный город. Да не время. Хватило Троицкой площади*.

Покровский собор. Диво предивное. Залитый солнцем, он был, казалось, вот только отпущен с седьмого неба, и каждая из башенок отведала чар от семи небес, что зримо проступили на куполах и кровлях.

А вот и Кремль-батюшка со стенами до десяти сажен вверх, где зубья схожи с ласточкиными гнёздами, но каждое поболее орла, где три подводы продоль разъедутся, а четвёртая впритык, да не заденет. Осьмнадцать башен являли дико-буйное узорочье причуд и вычур зодческих. Крепкие, где круглые, где «колодцами» - с приземистыми четвериками шатров. Колокол одной – Успенский – гулко и ежечасно вспоминал про ток времён. И на каждой по часовому. Но и с Троицкой площади попасть в Кремль не просто - торговые ряды.

Описание: C:\Users\PlotnikovVI\Desktop\Московит и Язовит картинки\Базар. XVII век. 1903.jpgБудучи на Москве уже четвёртый год, Шевригин мог сравнить: теперь не то, что прежде. Где было торжище, сейчас – базарец. Война не выкосила торголюд, но сильно проредила, а многих подровняла. Он помнил бухарских и черкесских, персидских и шемаханских купцов на зайцеухих ишаках и горбатых верблюдах. С год таких уже не наблюдалось. Зато лихота , страх растеряв, бузила по окраинам. Опять же не в пример былому, когда во всей округе и мелкому ворью пообрубали цапки.

Чудно другое: мужик за горсть зерна брюхо рвёт, а барину - хрен по кочерыжке. Китайский шёлк, восточные наряды, ожерелья, и белорыбица, и соболя, и вина европейские шли втридорога, а богачам - плевать. Былой опричник, сменивши вборзе босоту на барские ухватки, опять же без икорки мякушку не лопал…

- Так вот какая ты, Москва! – вскричал Молчок, распугивая торгашню. - За такое грех не постоять!

Тихун размашисто крестился и клал поклоны. Но в дикой шири его глаз плясал неведомый восторг.

Когда шли мимо Фроловской башни, «братья» спросили, что за слова выбиты над проёмом ворот: отсюда не видать. Истома разъяснил, мол, сия резь на латинице, а чуть ниже на кириллице повещает, что башню строил «в лето от воплощения господня 1491 медиоланин Пётр Антоний Соларий в лето тридцатое государствования Иоанна Васильевича по велению его».

Описание: D:\Documents\Plot\Нерабочее\М\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Атрибуты\Посольский приказ-2.jpg Подведя к башенке пожиже, Шевригин сказал нужные слова, и вот они уже в святая святых русской земли. И дива дивного тут как бы не больше, чем по остальной Москве. Всех царственней - «Иван Великий», колокольня поднебесной вышины. А в бок «Ивану» притулился дубовый Посольский Приказ, заложенный многомудрым дьяком Висковатым. И вёл рязанских хлопцев сын боярский по дровяной мостовой… Чудеса и только!

***

Явление рязанских парубков так впечатлило Приказ, что дьяки и подьячие загудели немногим тише колокольни. Против недюжистой дьяцкой породы ерахтурские иноки казались воистину Ослябятей с Пересветом. И вот уж сам Андрей Яковлевич, не меняя лица, но оживая странным, вседокучным носом, взялся пытать да пробовать.

Тем временем, Шевригин отлучился в приказную боковушку. Здесь сиживали толмачи «младые»: не по годам, - по опыту. Пригнув голову, ввалился в низкую светлицу, где за длинной, выскобленной локтями доской трудился человек. Был он сутул, но жилист, а при розгибе и перед царём не сплоховал бы, хотя всем известно, что редкий рында мог дотянуться Ивану Васильевичу до переносицы. По виду не русский. Так и есть: Поплюем звали, Вильгельмой. Оно, конечно, в Ливонии (а родом был из Дерпта) не на Поплюя отзывался, а на Поплера, но эти русские всё норовят переиначить, да как бы посмешнее, позазорнее. Это уж так у них заведено – всё наоборот. Навроде оберега от сглаза и дурного влияния.

Описание: http://pics.livejournal.com/pro100_mica/pic/00a8xdw8/s320x240Который месяц в свободное время Поплер по буквам разбирал книгу «Апостол» первопечатника Ивана. Причина была проста. Третий год служил Вильгельм в этом приказе толмачом, старался, как мог. Пару раз, как из Неметчины посланников встречали, в Столовой брусяной избе даже толмачил. Но в некий безумный день возмечтал он о хлебе… переводчика. В чём разница? Да больше толмачей, чем переводчиков. Толмачом мог стать любой иноземец, способный устно передать сказанное: с русского на свой и - обратно. Переводчик же иноземным языком и устно владел, и письменно - при надобе и договор составить мог. А это денежней, почётней: получал больше, а забот меньше. Сиди в Избе да правь бумаги - денежка капает.

Ещё краше жили поместные служащие, которые на постоянку: подьячие, золотописцы и сторожа, не говоря про головных двух дьяков. В общем, немцу только и  мечтать…

…Поплер вздрогнул… Кто это? Сильная фигура для Приказа – редкость. Наряд тоже не дьяческий. Но до боли знакомо. Что? Сбиток мышц? Повадки? Стать?

Гость к тому времени размашисто покрестился и вдоволь накланялся иконам, а поднял лицо, и Вильгельм узнал.

- Леон ты? – то ли обрадовался, то ли испугался, вставая, и стукнулся о потолок. Прозвучало, как «Леонтий», что тоже было правдой.

- Ливония! Вильгельма! Вот же угадал! – в лад подыграл, как бы дивясь удаче, Леонтий Истома Шевригин и распахнул объятия.

С морщавой неохотой Поплер отдал кости в железную давильню. С чем-то ты явился? – вздохнул про себя. И что за привычка у этого человека возникать вот так, ниоткуда, точно снег на голову? Вот так же… сколько… раз, два… ну да - три года назад возник он, когда ты, Поплер, истомясь в остроге, уже всякую надежду потерял. Возник, вытащил на свет и толмачом пристроил. Хотя, если уж быть последовательным, то в острог он же тебя и упёк. Нет, не упёк, а довёл - довёл до острога.

Получилось как. К пятидесяти годам сын дерптского булочника Ганса Поплера знал Европу, «что свою подошву, уходивши пять пар сапог железных, три износивши панциря и изломавши сабель семь», как подшучивал нынешний его mitarbeiter (сотрудник по Приказу) Вальдемар Хведько - помощник подьячего, ужасно прыткий малый. И не соврал. На своём веку Вильгельму Поплеру  свезло и вольным кнехтом воевать - у магистра Плеттенберга*, и наёмником на шведской галере, и канониром у пана Ходкевича, пока после сорока пяти не занесло его обозным маркитантом, а, может, интендантом – у русских всё одно нет такого слова - в армию ливонского короля Магнуса, ставленника царя Ивана.

Описание: D:\Documents\Plot\Нерабочее\М\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\События\Осада Вендена.jpgБыл, кажется, январь 1577 года. Король Магнус окончательно вышел из доверия у Грозного царя. Вместо того чтобы взять по поручению государя Ливонскую столицу Цесис (он же Венден), Магнус воззвал города «своего королевства» к неповиновению русским: мол, подчинитесь мне, а уж я вас прикрою и обороню. Раз такое дело, ливонцы частью переметнулись к «королю» и сдали взятых сонными поляков и их наместника князя Полубенского. Уверовав в свое могущество, Магнус осмелился указать Ивану Васильевичу: оставь и не беспокой меня и владения мои! Жители города Венден также прогнали польский гарнизон и призвали Магнуса, чтоб вошёл в город. Иван Васильевич, узнав, от такого самоуправства в ярость пришёл. Давно наточив зуб на двурушника Магнуса, тут он не выдержал – вызвал к себе, взял под арест, а сам двинул войско на Венден.

И случилось так, что Вильгельм с тремя возами провианта, обещанного прежним ещё властям, опоздал - русское войско взяло замок в кольцо. Впрочем, перекрыв подходы крупным подкреплениям, кольцо было не плотным, а дозор - беспечным. Ведь Грозный не боялся даже чёрта, его боялись все.

Описание: D:\Documents\Plot\Нерабочее\М\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Атрибуты\Средневековая кухня-2.jpgВенденский замок стоял на Ореховой горе – Риекстукалнсе. И Вильгельм, сидя на противоположной стороне реки в лояльной, верней, нейтральной корчме, с тоскою наблюдал, как царская армия стягивает к крепости такое количество пушек, какого ему не приводилось видеть ни у одного военачальника. Понимая, что в случае упорства крепости грозит артиллерийский ад, ливонец более всего мечтал успеть туда до штурма - чтоб, получив годовое жалованье, «дать дёру». Скупердяю было невдомёк, что Магнуса там давно уж нет, и не будет.

 А пока он тосковал, за стол подсел коренастый литвин*. Убрав две чарки, он вдруг подсел к Поплеру и прямо сообщил, что, как честный литвин он не любит ни москалей, ни ляхов, и потому привёз спасение осаждённым. Подпив как надо, ливонец и литвин прониклись друг к другу. Доказывая, что не врёт, литвин вытащил Поплера на задний двор. Там под рогожей тикали часы-куранты. А при нажатии на некую точку из почасовых цифр выдвигались аркебузные жерла. Чудеса да и только!

- Если эта штуковина рванёт, от осаждающих места мокрого не останется, - заговорщицки подмигивая, уверял литвин пьяненького Вильгельма.

- Положим, мне известен один лаз. Но с лошадьми не подобраться, а на руках не донести, тут фунтов пятьсот – не меньше! - загрустил Поплер.

В ответ литвин поднатужился и взвалил махину на горб. С такого дива ливонец прикончил сулею и махнул рукой: была - не была. Как стемнело, тронулись. Путь до лаза был нелёгок. Но не опасностью, а тяжестью курантов: не ожидая дерзостей в тылу, русские часовые даже не оглядывались! Очень скоро им это дорого обойдётся.

***

…Через каких-то два часа Вильгельм вводил литвина в Звёздную башню Плеттенберга, где церемонно представил осаждённым. Среди них было несколько рыцарей и побольше того смущённых внезапными переворотами горожан. Баб с детишками не застали, но, возможно, их заперли в одной из подклетей, чтоб не мешались.

Венденский замок считался самой неприступной цитаделью во всей Ливонии. Сложный дворцовый комплекс, перестроенный по проекту магистра Плеттенберга, совмещал крепость с монастырем, притом что в монастыре жили монахи особого чина – рыцари, строго соблюдавшие посты и обеты. Подивившись необыкновенному орудию, господа рыцари пристроили его в бойнице. И как угадали: русские пошли на штурм. Под опытной рукою литвина куранты задали прицельный огонь, русские - вспять, и больше с этой стороны не совались.

Зато по остальным стенам произведён был такой залп, что осаждённые, буквально, оглохли от взрывов. Шёл пятый день осады, и господа рыцари начали ругаться. Одни призывали подорвать себя, другие, страхуясь огнём курантов, - устроить вылазку.

Мало-помалу чаша весов склонялась к сторонникам вылазки. И тогда литвин кликнул Поплера, чтоб помог зарядить 12 дул адского механизма. Пока рыцари пререкались, Вильгельм поднёс мешок с порохом. Черпая горстями, литвин засыпал его в хитрые отверстия, поколдовал и начал потихоньку разворачивать стволами в зал.

- Зачем ты это делаешь? – вскричал Поплер именно тогда, когда в прицел «часов» попал соседний бочонок с порохом.

Рыцари, прервав спор, удивлённо уставились в их сторону.

- Эх, что же ты наделал? – досадливо выцедил литвин. - Но раз так, - и тут  как гаркнет: - Смерть поганым!

Подхватив Поплера на плечо, он ринулся из Звёздного зала. Стиснутый железными лапами Вильгельм навсегда запомнил ускользающие по зеркальному полу звёздные разводы восьмиконечного купола. Вдогонку затрещали выстрелы и проклятья. Снизу послышался «ох». Споткнувшись, молодой геркулес в отчаянном рывке выскочил из залы и  лязгнул дверью.

- Лягай!!!

Ливонец растянулся на полу. Литвин накрыл его собой. А, может, и не сам, а подхваченный взрывной волной. Дверь вышибло, распороло в щепы, тысячи осколков и обломков с огнём и дымом хлынули из Звёздной залы...

Опомнился в плену. Из обитальцев замка, кроме них, живых не осталось. Пороховой взрыв разворотил ближайшие дома и городские стены, похоронив не одну сотню мирных венденцев, перепало и русским. Поплера с литвином уберегла от завала нависшая балка. Отрытых из-под обломков, обоих разбросали по острогам. И, слава Богу: вскоре поляки и немцы, воспользовавшись беспечностью победителей, кавалерийским налётом отбили Венден, уничтожив при этом кучу русских. Даже самого Андрея Щелкалова подранили - будущего посольского начальника…

Описание: D:\Documents\Plot\Нерабочее\М\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Атрибуты\Посольский приказ.jpgПоплер давно уж потерял счёт времени, когда в один из дней дверь в камеру скрипнула, и к нему вбежал вот так же, как сейчас, с поклонами, молитвами и объятиями этот необыкновенный литвин, то есть давно уже выяснилось: он вовсе не литвин, а московит Леон Заверинген. Вслед за этим бывшему «интенданту-маркитанту» Магнуса не только дали свободу, но и предложили хорошо оплачиваемую службу – толмачом при Московском Посольском Приказе. И рекомендовал его тот самый Леон, губитель Венденской твердыни.

Но о последнем знали только они вдвоём. Для других история с подрывом башни осталась темнее ночи. Ливонцы уверяли, что защитники добровольно подорвались, чтобы не попасть в когти свирепого царя. Русские вовсе не озвучивали историю про куранты, которые назвали странным именем «чёртова громобоица», что, пожалуй, ещё труднее, чем фамилия Леона. И только сам Леон шёпотом огласил ему свой неудавшийся замысел. Желая спасти невинных, он, оказывается, разворачивал «куранты», чтобы «взять на пушку» по пальцам считанных заводил-рыцарей, которым только что продемонстрировал убойные «аргументы» всех двенадцати «часов»...

***

Следует отдать должное: по сравнению со всем, чем приходилось Вильгельму заниматься в этой жизни, работа толмача была тёплой и кормной! Правда, сделав протекцию, человек-комета исчез опять на долгие два года, чтобы ворваться именно сейчас. Но такова уж кровь!

И вот стоит - горячий, сияющий, способный сметать сомненья и стены. Поплер был благодарен Леону за этот поворот судьбы, но, вместе с тем, и косился. Он всегда косился, потому как был «нерусь». Это русские, как ни странно, не косились на других почти никогда, с удивительной лёгкостью доверяя дела, должности и даже деньги – огромные деньги. За доверчивость нередко приходилось платить дорогой ценой. Потому что другие на русских косились почти всегда и никогда не чувствовали благодарности, - лишь зависть, страх и ненависть. Это уж так, и ничего с этим не поделать.

За пару лет службы под хмурыми иконами приказной избы ливонец так свыкся с этим странным  народом и бесчисленными поклонами, что уже не первый месяц подумывал, а не перейти ли самому в православие. 

- Теперь, Вильгельма, слушай, - закончив обниматься, построжел Шевригин. - Дело есть на сто рублей.

«Сто рублей! Господи Иисусе, благодатная страна, благословенные покровители. Бог ко мне здесь милостив. Будь же православным», - подумал ливонец и махом покрестился - справа налево. Не успев привыкнуть к русским иносказаньям, «Дело есть на сто рублей» он принял… «за чистую монету».

- Вот это дело! – подхватил Истома. – И решим его теперь же! Ну, по чарке, и готовься… Однако, тсс! – Шевригин поднёс палец к губам.

За дверью метнулась тень.

«В этой конторе наушников, как иезуитов в Литве», - покачал головой ливонец… «Сто рублей, сто рублей»…

_____________________________________________________________

Дача – крупное царское жалованье за службу деньгами или землёй

«Арсений-ста…  Леонтий-су» – частица «–ста» означала высокий род выкликаемого, «-су» – разряд попроще

Кровля, жильё – этаж, ярус

Троицкая площадь – Красная площадь

Вальтер фон Плеттенберг (1450- 1535) - прославленный магистр Ливонского ордена (1494-1535), харизматическая личность в истории балтийских немцев, последний выдающийся ливонский военный и политический деятель; нанёс ряд поражений русским, безуспешно воевал за Псков; положил начало распространению лютеранства в Ливонии; добровольно стал вассалом и имперским принцем императора Карла V (1535), что никак не способствовало самостоятельности и независимости ордена

Литвин – в данном случае подразумевается житель Великого Княжества Литовского, где большинство составляли православные русские (русины или рутены) в отличие от русских, проживающих в Московской Руси - Московии; в более узком смысле – литовец; в любом случае, литвины тогда хорошо говорили на русском языке, потому что княжество было Русским.

 

«Аква вива» по-русски

 

Описание: D:\Documents\Plot\Нерабочее\М\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Атрибуты\Средневековая кухня-1.jpgСтепан дунул мощно, от души. В адских лепестках, шипя и расчехляя жала, наливался алой злобой «седой шмелятник»: «Укушшшу»…  Дунул ещё. Жала рванулись – не достали.

Тихун! Один! И сильно увлечён! Довольно церемониться!

По быстрому расставив чашки на доске-столешнице, миланец на цыпочках прокрался к заднику и отомкнул малую дверку. Одна за другой в купальню пронырнули четыре смазливых «мадхен». Девушки были почти раздеты, не считать же платьем сухие жёлтые веночки да кургузые алые фартучки выше колен? Паллавичино подозрительно оглянулся. Но Тихун был, казалось, целиком поглощён раздуванием трескучего огня. Непристойно жестикулируя, сверкая дёснами, Половицын заставил пару красоток влезть в пустые бадьи по левую сторону дощаного стола. Ещё одна, повиливая бедрами, пустилась на цыпочках к прыщавому шалуну. Вскоре их отделяла лишь свисающая с потолка верёвка. Переброшенная через ворот, другим концом она крепилась к кадке с кипятком. При помощи верёвки  кадка подымалась к потолку, где, накренясь, размеренно брызгала сразу из трёх носиков разной величины. Дядюшка Мориц был чрезвычайно горд своей «небесной лейкой».

Четвёртая в это время подкралась к Стёпке и, хихикнув, прыгнула ему на спину. Как бы не так! Ученик Олимпия даже не дёрнулся, но оказался вдруг правее, а девка притопила пяткой увал писклявых красномордых «шершней».

- У-уййй-а-а-а-а-о-о-й-охо-хо-хууу-и-и-а-а-а!!!

На душераздирающие вопли ворвались…

…Поликашка - с берёзовыми вениками. Да-да, эти самые хрустящие прутья волок в мешке он от самой Рязани. На открывшееся греховодие Молчок справно рявкнул: «Гоморра!!!» - и сунул веник в кипяток. Девки в бадьях осклабились сладко и гадко, - ждали.

…вторым, с объёмистым тазом подёрнутой ледочком воды, влетел Шевригин. Вмиг оценив размах беспутства, широким прохватом, от темечка до пят, обдал он бледное бугристое сплетение из Половицы и его девицы.  Как щука в проруби, та отдырявила рот: ап-ап... Теплокровный итальяшка, на свой лад, выстукивал зубовный марш. Срамница, глотнув воздуху, захромала к тыльной дверке, но поскользнулась и, чтобы не упасть, вцепилась в потолочную верёвку. Кадка весёлым плеском вмяла итальянский пах:

- У-у-у-уй!!! – и с паркОм умчалась в выси.

Девка раскорячилась по полу, но верёвку не выпустила. Наоборот, вкогтившись мёртвой хваткой, припустила на карачках. Лейка дядюшки Морица врубилась в потолок, окатив Половичку крутым кипятком. Зубная оторопь сменилась жидким воем. Трижды додумчиво вздрогнув, лейка перевернулась и с громовым «ура» короновала итальянца. Надсадный миланский альт захлебнулся женским визгом – то Молчок, дымя вениками, охаживал бесстыдниц из порожних бадей.

…и тут вломился третий - дядюшка Мориц с бочонком пива. Едва не выронив его, дядюшка отрывисто зареготал.

…последним явился Конрад Доплер. Он только что задал лошадям корму. При виде двуногих кобылок добрый малый разинул пасть и остолбенел. Так и стоял, пока не дали пива…

***

Спустя четверть часа в немецкой бане царила духмяная благодать под частый хлёст берёзового веника да редкий бодренький кряхтёж. В седом густом пару млело пятеро: три русских и два немца. Итальянца за ноги уволокли в опочивальню. Злосчастный миланец от пупка до колен покрылся волдырнёй, но не с кипятка, а от пролившейся сулеи. И как-то так, само собой, упрочились за ним сразу два почётных прозвища: Вранцишка и Цесарчик.

- Вот так винцо! – качал головой дядюшка Мориц.

- Ничего, разберёмся, - пообещал Шевригин, встал за чем-то и оступился. Плюх! Со смехом поднимаясь, нашарил тиснёный мыльный кругляшок.

- Ну, это бабкам на одну подмышку, - высмеял сокровище Молчок.

…Мужики восседали в наполненных ваннах, с узкой столешницы неспешно попивали пиво, да время от времени хлопали друг друга пахучими вениками из неведомой дядюшке Морицу русской Рязани, чьи бани ни в количестве, ни в чистоте не уступали великому французскому городу Парижу, имперской барыне Вене, не говоря про гербовый городишко Баден.

Жалея нового товарища, не умеющего обеспечить купальню льдом, царский гончик подробно расписывал устройство ледника, каким пользуются истомские мужики. В средине рассказа дядюшка Мориц подскочил, извинился, взметнул свои, не мало, 7 пудов и довольно проворно слетал за грифелем и бумагой. А, ставя точку, поднял бесцветные стрекозиные глаза:

- Сколько я должен, герр Томас?

- Как? – напрягся Истома, а поняв, отмахнулся.

Немец долго ещё не мог поверить, что «рецепт» достался «за так». Пришлось «по матушке». Отстал. Но ещё дольше дивился, как же так: «Ведь это коммерческий секрет, у всех он охраняется частным правом владельца»? На что и выдал свежую мыльную байку:

- В Германии, господа, очень много деловых людей, которые, господа, знают все правила и законы оформления торговых патентов. И патенты эти, господа, весьма строгие. За секрет вот этого самого ничтожного кружочка мыла могут повесить. Да-да, господа.

Отставив кружку и гоня благоуханный пар, Истома недоверчиво крякнул:

- На мыло то бишь пустят.

Шутка осталась без перевода, и Мориц продолжил:

- Скажем, в королевстве Англия есть город Лондон, господа, так вот их государь Генрих ввёл для своих мыловаров привилегию. Лондонским мыловарам, господа, даровано право мыться в бане со своим мылом.

- Тоже мне привилей? – хохотнул Истома. – Мыловарам - мыться, да при том со своим же мылом…

- Но в этом же вся штука, как вы не поймёте? – сощурился жалеючи Мориц. - В Англии, господа, мыло долго было привилегией знати, мыловары тайно, конечно, пользовались своим продуктом, но в баню, господа, им разрешили брать своё мыло в виде особой чести. При этом ни один мастер иного цеха не смел, господа, помыслить о таком счастье. Для мыловаров же это было воистину счастье, господа, дотоле им запрещалось даже ночевать на чужих дворах, как бы чужие мастера за кружкой пива не выкрали их секрет. И за нарушение закона, господа, полагалась смерть. 

- Их садили на кол, предварительно помазав мылом. – Мрачно проронил Поплер, не то шутя, не то всерьёз.

Роли поменялись. Теперь уже ахал Истома:

- Чудны дела. У нас не то, что не скрывают, со всем миром делятся.

А про себя додумал: «Вот она, правдочка ихняя. Государя нашего Сарданапалом кроют, что двух здателей* Покровского собора зрения лишил, а сами за брусок сала его ж создателей казнят».

- Пользуйтесь, – прибавил вслух. - И булыжник не забудьте - для пару который. Ну, а для пущей укрепы я кваску ещё заделал. Завтра вечор отведаешь.

- А у нас на деревне мылов не водят, – протянул Молчок, – по старинке обходимся, дедовским приёмом: щелоком звать, это когда золу в кипятке замесят да в печке выпаривают... 

***

- Скажи, почто ты так… э… не сердито, что ли, на причуды ихние ответствуешь, развраты на корнях не пресечёшь?

Наконец-то, из уст Тихуна прозвучал вопрос, который давно терзал обоих и которого заждался сам гончик.

Шевригин повертел ломтик солёного и липкого, как смалец, сыра, мягко посмотрел в глаза одному, другому:

- А почто? В чужой монастырь со своим уставом не суйся, ты тут гость. Но на чужой устав не поддавайся - свой проверни, вот примерно, как Молчок наш веник рязанский, дозорам всем назло.

И ещё чуток спустя:

- Ванна, бассейна – штука, конечно, занятная. На любителя только. По мне, так после нашей парилки лучше нет, чем в прорубь махнуть, альбо по сугробу кувыркнуться.

Эти слова подытожили банный день в весёлую русскую братчину Николы Зимнего.

***

Утром Франческо, он же теперь Вранцишка, нахохлясь и плюясь, хлебал зелёный суп с клёцками. Поплер и Конрад ушли на базар.

- Стёп, а ну тресни гада по хребтине, - мирно вдруг попросил Шевригин, не подымая глаз, - да в оба кулака.

Тихун удивлённо отложил ложку, засучил рукав. Половица напрягся, затем мелко весь затрясся и, вжав шею, тонко подвизгнул:

- За щто? Не можно ведь.

По-русски!

- Вот ведь как! Мы знать не знали, а ты и по-нашему, случается, кумекаешь, – захохотал Шевригин и за шкирку придёрнул мошенника к правому кулаку, внушавшему итальянцу необъяснимое благоговение.

- Ви мне, конечно, не доверялли, и я это понималли, - струхнул толмач. - Но я скрывалли язИк, боялли, что ви будете подозревать. Ви встаньте всего только на мой место: вот ви встретилли меня в Любеке, то бишь я первый, кто вам попалли на дорога, и сразу тот, кто вам так нужен – итальянский толмаччо! Который зналли ваш язык! Разве такое правде подобно? Но а потом, раз солживяв, я уже не зналли как сознавать, кто я. А потом не зналли, как услужить, и решилли, что вас надо замасливать и сталли искать для вам путтана и добрый вин, и вот за всё это мы горько поплатилли, – плут льстиво переводил бегучие глазки - ровно угольки метал.

- А не желаешь ли, братец, испить, чем нас угостить намерялся? – подступил Молчок, доставая откуда-то сулею с остатками жижи. – Из гербового города Бодуна, поди, целительскими водами пресловуцего*?

- Не я это, - лепясь к столу щекой, пищал Половица, - аптекарь это. Адам...

«А кто ж ещё? У нас сызвека шишки на Адама».

- На конце конца, я же и ожёг взялли на пюпок и на ножки.

- Э, да ты ябедник, – брезгливо повёл головой Шевригин. - Бог с тобой, терпеть недолго, утресь и распрощаемся.

- Не надо, умоляй. Увидите, я буду шёлковиччи.

Истома промолчал.

Вранчук не соврал. С того утра его, как подменили. На баб смотреть не мог, сам еле двигался, «ножки» изогнулись в ухват, а руки пугливо прикрывали умотанный ветошью пах?

***

Заполночь Шевригин и Поплер отлучились по нужде, а на обратном пути замешкались у толмаческой спальни.

- А шарик вранчишкин меня позабавил, - говорил негромко Истома, поглядывая в неплотный зазор и слегка его расширяя. - Я думаю, отчего бы  в собольи шкурки мыла не подложить? Против тли. Ты как?

- Думаю, что это бабка на два говорил, - усомнился ливонец, с гордостью являя знание фольклора второй Отчизны. - То ли дело - сухие травки. Они себя доказал. Думаю, пора в лавке выкреста Адама свежей травка купить.

- И то, – подпуская в усы улыбку, согласился Истома. – Утром зашлю мальцов. А насчёт мыла не шучу – отчего не обзавестись для нашей торговлишки? А чтобы без оплошки, завернём-ка в мыльный город Баден. Путём пойдём коротким. Я вчерась с дядькой Морицем перетолковал, он и путейку начеркал. После обеда к югу завернём…

Увлечённый картой Поплер прошагнул в спальню - поближе к лунному окошку. Справа взрывчато прибулькивал Паллавичино. После долгого изучения в лунном сиянии ливонец озабоченно цокнул:

- Та сторона мне неведома, знамо, будешь Половицу взять.

- Да? – короткое слово отразило глубину сомнений и борьбы. – Что ж… мы люди отходчивые. Что ли простить Вранцишку-то? Ты как?

- Я бы ни за как, - хмуро изрёк Поплер, у него были свои счёты с язвовитым миланцем.

- Жалко бросать, - оттаивал Истома, подмигивая ливонцу. – Дурачку без нас не выкарабкаться.

- И чёрт бы при нём, – поупорствовал толмач и моргнул ответно. – Иной вопрос, что в Бадене лишь он разберёт. Я в той стороне не знаток.

- Значит, без Половицы никак.

На том и порешили, вышагнув из покойчика. В темноте взбельнуло - Поплер обронил карту старины Морица...

***

Утром, ещё затемно, когда честной народ обеих стран радостно посапывал, та же дверь скрипнула, и в прихожей постелилась тень. Паллавичино. С тихими охами бедолага двигался на выход. Вот откинулся засов, вот хрипло отворилась входная дверь. Лунный половик метнулся в ноги, прохватил, разлёгся до стены. Дышал ночной морозец. В створ ломился пар.

Тёмная фигурка вывалилась во двор, пугливо оглядываясь, похромыляла. Брела разборчиво, стараясь наступать на нежную порошу, а не на хрусткую ночную наледь. Ни звука, ни крика, ни лая… Зябко поджав хвосты, собаки спали по тёплым затишкам.  

Миланец быстро успокоился и больше не оборачивался. Куда? Вперёд-то что ни шаг, навзрыд давался. Минуты не прошло, как на пороге возникла рослая пара. Не «мальцы» Шевригина, - он сам с Поплером, плотно теснясь к домам и заборам, взяли тихо след.

Как и догадывались, итальянец ковылял к лавке «Здесь есть всё». Легко его опередив, залегли у колодца - от порога влево. Из неприметного, вросшего в стену домика заворчал цепной пёс. Заискивающе поцуцкав, Поплер швырнул ему ломтик вяленого оковалка. Пёс почавкал, присмирел. Как раз: у двери, покачиваясь, возник Паллавичино. Дыша с присвистом, он поднял руку, но не постучаться, а протереть глаза. Тревожно оглядевшись по сторонам, обошёл ступени, упёрся в стену и осторожно заскользил вдоль неё – ближе и ближе к засаде. Прикрывшись «домиком», Поплер и Шевригин притворились парой чурбаков. Отсчитав четыре окна, миланец остановился, не добрав до колодца - пятого. Ещё раз оглядевшись, злоумышленник трижды стукнул ногтём по стеклу, выдержал полминуты, щёлкнул ещё.

Створка приоткрылась, изнутри донёсся сиплый лающий кашель: «кха-кха-кха». И после паузы в четвёртый раз: «апчхи». Оба – Истома и Вильгельм – готовы были побожиться, что чихали не в пример нежнее.

- Białe na czarnym,* - подал голос итальянец.

Поплер с удивлением потянулся к уху Шевригина, но тот, прижал палец к губе.

- Aqua… viva*, – отвечали из окна в два голоса.

- Dziś na obiad, idą na południe, tak aby utrzymać Baden*, – довольно шустро выдал Паллавичино.

- Что? – отрывисто вскричали на том же языке, в окне возникла спесивая физиономия, уже виденная намедни Молчком и Тихуном, но на этот раз без шапки с пером.

- Уксусный заговор не задался, - виновато оповестил итальянец.

Поскользнувшись, он кое-как удержал равновесие и дрожащей левой четвернёй вклещился в подоконник.

- Что, значит, не задался? – польские пальцы свирепо сдавили итальянскую лапшу. – Скажи, сорвался. И провалил его, клянусь Богом, ты, макарона!

– Не получился, пан Маджич, - мягко упёрся итальянец и попытался вытянуть пальцы. - Не моя вина. Фатум! И все целы, кроме меня.

За спиной приземистого ляха мелькнуло бледное лицо в золотых кудельках. Дикие глаза, точёный носик и ни пятнышка румян. Шевригин впился, но лицо уже скрылось, оставив лишь голос:

- Бездарный выскочка!

- Тише, Казя! – заволновался крепыш, во мраке гладя что-то свободной рукой. - Выдвинуться раньше не успеем, - его правая нажала изо всех сил.

- У-у-у, - подвыл Франческо. - А вы постарайтесь, – и приправил польские слова жидким «соусом» отборной миланской брани, разобрать которую злобный поляк, слава Богу, не сумел. – Если не успеете, то эту колымагу легко обставить верхами. Ай, пусти! Не сумеете это сделать в соседнем городе, поставьте засаду в следующем. Да пусти же!

Маленькая ручка с изумрудом на мизинце коснулась поляка, и он ослабил хватку. С проклятиями Паллавичино выдернул ладонь и что-то нашарил за пазухой.

- Вот – я снял копию с маршрута. Это всё, что я осилил, ибо в ближайшие дни вряд ли сумею быть полезным.

- Что за новость? Почему? – возмутились в голос мужчина и женщина.

- Готовя вечером заговор, я с риском для жизни совершил опаснейший трюк и получил травму… боевую, – сокровенным шёпотом поведал миланец. - Мои раны так ноют, что много дней придётся провести в кровати. Вот и сейчас, преодолевая муки преисподней, я сделал всё, что мог, хотя, клянусь Мадонной, при таких ранениях, этого бы не сделал никто...

- Кроме Самсона и Геркулеса, – закончил поляк.

- Герой, - усмехнулась спутница.

- In nomine patris*. Чего не совершишь во славу Божию, - как бы не замечая иронии, выдохнул Паллавичино.

- Брось же их к дьяволу, - предложил поляк.

- Нет, мне надо домой, в Италию, – скорбно вздохнул Франческо. - А сил моих уж нет. И если меня бросят, я погибну. А если с ними - на карете повезут. Даст Бог, отлежусь, поправлюсь, там, глядишь, и пригожусь.

- Второй толмач мне кажется знакомым, - сказал поляк, – он походит на одного монаха, за которым я гнался по пятам. Тот негодяй оторвался. Правда, был он рыж и с тонзурой. А этот сед и бородат.

- Нет, это тупорылый драгоман моих клиентов, он никогда не мог быть монахом, – верный себе, поспешил оспорить миланец. - Всё, мне пора.

И «герой» поковылял назад.

Описание: D:\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Атрибуты\Здания улицы и учреждения\Кухня\Средневековая кухня-4м.jpg- Ты погляди-ка, - только и промолвил Шевригин.

Поплер лишь повёл головою.

– План меняется в глазах.

***

…Три часа спустя лавку «Здесь есть всё» посетили два рослых постояльца из «Наркиса». Один из них сжимал в руке список сушёных трав и кореньев. Гостей встретил сам Адам Шмаль. Небольшого росточка, волос рыжевато-седой с пролысками, пейсов не носит. На шипочках карих глаз поигрывают лучами круглые стёклышки - очки. С лица не сходит чуть кривая усмешка, то ли игрива, то ли брезглива. С нею и зазвав, герр Адам сиял, приплясывал, как перед лучшими друзьями, силком за стол усадил.

 Когда же Молчок в попытке отнекаться смял присвистнувший кошелёк, выкрест кивнул в дальний угол. Оттуда пылала пара синих очей. Златокудрая незнакомка в сиреневом платье, с талией уже и туже чулка, рассыпала улыбки, катая их, как «золотой налив». Когда же парни смущённо потупились, она звонко катнула по столу золотой.

Наливай! Ах, всё уже оплачено? Ну, и дела. Худо ли?

Уваживая даму, молодые упрямцы присели и, отметЯ вино с грудинкой, довольствовались сыром с молоком. Тем временем, пособляя себе пальцами и ужимками, выкрест на ломаном русском доложил, что очень любит московитов, ибо детство провел под Пронском, где принял католичество, но вот уже двадцатый год кормится в неметчине. Старый Адам божился, что с великой радости желает закатить «русскую пирушку нынче же на обед, и никаких отговорок».

На ещё более уродливом немецком Молчок отвечал, что пирушку лучше перенести на вечер, ибо, ввиду болезни их товарища, решено задержаться до утра. «А там поглядим», - по-русски закончил парень.

Адам Шмаль всосал в улыбку все свои морщины, а красотка захлопала в ладоши так, как будто что-то поняла. Так и сяк, с горем пополам, уговорились, что в восемь вечера весь «Наркис» пожалует вкусить щедрот от «Alles ist hier»…

В то время как парубки неспешно уминали сыр, их экипаж уж третий час катил на Вену. До обеда ребята добросовестно провозились в саду дядюшки Морица, пока, наконец, позёвывая, не легли соснуть…

Описание: F:\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Атрибуты\Костюмы типы и обряды\Профессия\HOLBEIN, Hans the Younger-м.jpgМинуты не прошло, как, перемахнув забор с той стороны двора, «братья» задами пробрались на дальнюю околицу, где их терпеливо дожидались два мула дядюшки Морица. Ведь хозяин «Наркиса» от всего сердца рад был  насолить (и, конечно же,  не лично Адаму Шмалю, избави Бог), а злостному нарушителю постоялого законоположения…

Пан, пани и старый выкрест прождали гостей до поздней ночи. Выпростав жбан вина, они трижды поругались, семижды прокляли москаля с его помётом, перемыли косточки Франтишеку, да и, закрыли лавку. Уходя последним, старый, но зоркий Адам заметил вдруг в солонке крошечное солнце. Что такое, русские кутята не взяли польский золотой? Но у старого Шмаля нет такой привычки. «Дзиньк» - монета поздоровалась с еврейским кошельком.

Юркнув в общую спальню, толстяк и красотка не успели разобрать постель, - в окошко постучали. Трижды. Не дожидаясь четвертого удара, полураздетые, распахнули створки. К их изумлению, вместо угрястой рожицы миланца во весь проём сияла лошадиная улыбка дядюшки Морица. Робко икнув на голый бюст пани, он с заботой водрузил на подоконник бочонок и пробасил с расстановкой:

- Living Water. Russische*.

Не успели глазом моргнуть, его и след простыл. Первым опомнился пан. Без лишних слов макнул в посудину палец. Облизав, сообразил, что где-то уже пробовал этот странный напиток. Во рту пересохло. И тут осенило: лето, жара, Полоцк, горы трофея. И среди них бочки с вязкой, вкусной жидкостью…

Поляка обуяла вдруг такая жажда, что он хлебанул прямо из бочонка.

- С ума сошёл! – взвизгнула пани.

Его рука невольно дрогнула.

- Берёшь от того, кого ещё утром должны были схватить как отравителя!

- Уже не схватят. Кроме того, это не уксус и не яд.

- А что?

- Он же сказал: Living Water. Russische. Русский квас.

По усам стекло, во рту осталась капля… Горькая…

________________________________________________________________

* Здатель – на Руси зодчий, архитектор (имеется в виду легенда об ослеплении Иваном Грозном Бармы и Постника, построивших Покровский Собор «Василия Блаженного»)

Пресловуций – именитый, прославленный, знаменитый

Białe na czarnym (польск.) – Белое на чёрном

Aqua… viva (итал.) Аква вива, то есть живая вода

«Dziś na obiad, przenieść się na południe, zmiany stóp w Baden(польск.) – Сегодня в обед выдвигаемся на юг, курс меняется на Баден.

In nomine patris (латынь) – Во имя отца

«Living Water. Russische» (нем.) – Живая вода. Русская.

 

Гвардейцы и разбойники Баварии

Описание: D:\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Деятели\Церковники\Аквавива.jpg19 февраля 1581 года в католическом мире случилось важное, но мало кем замеченное событие. 38-летний Клаудио Аквавива был избран 5-м генералом Общества Иисуса. Формально иезуитский Рraepositus generalis* считался «монашеским мечом» папы римского. Но реально, по меркам теневой власти, - выше: даже папе не полагалось знать всех секретов, сообщаемых генералу членами его тайного общества.

Среди первых, кого пожелал принять новый генерал, был патер Антонио Поссевино, далеко не «первая скрипка» в иезуитской иерархии. Сошлись они в маленьком кабинете римской резиденции. Друг против друга. В кресле генерал, перед ним  - патер. Чуть дальше, у окна, вполоборота - писец в сером. Адмонитор. Ничем не примечательный, он был единственным предостерегающим, надзорным оком над всесильным «чёрным папой»*. Никто не знал пределов власти этого человека. Формально её не существовало. Фактически же её никому не доводилось применять…

 Поссевино видел постное, бледное до серости лицо. Генерал выглядел старовато, что можно списать на счёт нечеловеческого утомления. Что такое полгода, брошенные на чашу предвыборной борьбы за «генеральский жезл»,  поймёт только посвящённый.

Поссевино, чья улыбка дозировала всю гамму чувств от радости и преклонения до сочувствия и понимания, взирал на нового начальника, мгновенно оценивая и тщательно взвешивая.

Законы жизни несправедливы, но они от Бога. И простому смертному ничего не поделать против родового фарта. К девятому чаду герцога Абруццо солнце благосклонней, чем к первенцу какого-нибудь булочника и даже ювелира. К 38 годам пройти не только все 6 ступеней иезуитской лестницы, но и стать над нею… пожалуй, для этого требуется кое-что помимо аристократических корней и салонных связей. Зная католическую закулису, экс-секретарь Ордена брат Антонио не мог не отдать должное новому генералу.

Описание: D:\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Атрибуты\Костюмы типы и обряды\Профессия\Иезуиты-3.jpgКлаудио Аквавива был одним из способнейших иерархов римской церкви. Уже в ранние годы - секретарь двух пап (пап Пия IV и Пия V), профессор римской Коллегии иезуитов, за 4 года до выборов он был уже Неаполитанским провинциалом, а последние полтора – провинциалом Рима. Изощрённый ум, муравьиная неутомимость и знание слабостей людских – всё это открывало перед Орденом невиданные перспективы. Предшественник Аквавивы, генерал Эверард Меркуриан, был лицом сугубо духовным, и все 8 лет своего правления чурался мирского. Меркуриан посвятил себя укрепам теории и внутреннего закона, систематизировав правила, но этого было мало. Воинственная энергия самого рационального Ордена била ключом, рвалась за горизонты и моря. И перед новым главой стояла задача - умело распорядиться клокочущей мощью, мерно и мудро направляя её на завоевание новых стран и народов.

Разумеется, сперва был приступ дикой ревности: почему не я? Но брата Антонио всегда отличало здравомыслие. И он смирился перед неизбежным. В конце концов, плох ли удел – скипетры власти в царстве теней?! Пережив недельный кризис, он рьяно переключился на завоевание симпатий будущего патрона. Уже с  8 августа – на седьмой день кончины Меркуриана, Поссевино снёсся со своими агентами под многозначительным кодом «Aqua viva» - верный знак, что он ни на миг не сомневался, чьё имя увенчает Орден, принеся ему славу и могущество. И вот, кажется, наступил черёд первых оценок, воздаяний и, даст Бог, авансов.

Помогая Аквавиве, провинциал Востока, мог находиться за сотни миль от Рима, что не умаляло его вклада на фоне какого-нибудь итальянского кардинала. Аквавива, который с Поссевино напрямую почти не общался, не столько был осведомлён, сколько интуитивно догадывался об участии этого человека в своей судьбе. Сегодня он имел случай поближе познакомиться с лучшим из братьев корпорации, ставшей отныне его вотчиной.

***

Крепкая фигура, кузнечные меха внутри атлетически вздымаемой груди. Открытое и правильное лицо - моложавое, с хорошим сельским румянцем.  Римский нос, сочно нарисованные губы, острые и озорные глаза, а в них приборы точного, мгновенного замера…

И трудно было поверить, что за внешним лоском прячется не дамский угодник и гурман, а философ и аскет. Но факт остаётся фактом: в  Ордене не найти ходока выносливей, писца плодовитей и дипломата хитрее, чем патер Поссевино.

- Чем порадуете, дорогой брат? – спросил генерал.

Поссевино достало опыта не растечься, схватив соль: Аквавиву, конечно, занимало неожиданное посольство Московита. Но он предвидел и то, что у этой акции может быть неоднозначный финал. Тут главное: нащупать выгоду для Ордена, потом для папы, остальные не имеют значения.

- Дорогой брат, у меня есть все основания полагать, что визит этот может лечь краеугольным камнем в фундамент будущей мировой лиги, – вкрадчиво сообщил он.

- Эти основания умозрительны или приобрели уже вещественную форму? – добросклонно, но без улыбки ответил Аквавива, который вообще был суров, и улыбка его скупому лицу шла не больше, чем мадонне борода.

На миг Поссевино смешался. В русском деле ему приходилось полагался на донесения Паллавичино, а этот фрукт на пробу оказался тухловат. Увы, другого источника в посольстве Московита у него не было. Поляки, Маджич и Гродинска, разумеется, недурно обработаны тамошними иезуитами, но державный интерес Стефана Батория несколько разбалансировал их усилия. Поссевино промедлил не более секунды.

- Главная вещественная составляющая для нас – маршрут Фомы Чефериджино, – со значением произнёс он.

- Вы имеете в виду конечную точку – Рим? – генерал смотрел снизу вверх. - Это, безусловно, открывает допуски для некоторых перспектив самых разных сил. Но разве мы хоть каким-то образом повлияли на эту цель? Я полагаю, что стрела была пущена из московского лука. И более чем вероятно, что не одна. – Аквавива покинул кресло, лбы сравнялись.

- Так это ведь как пустить, дорогой падре, – мягко, точно, и без тени возражения молвил Поссевино. – Любая цель может быть скорректирована, и тогда вдруг появляются совершенно неожиданные для стрелка мишени. Например, Венеция. – В этом месте он скромно потупился.

- Вы хотите сказать, что посол московского тирана был принят в Венеции?

В тоне генерала ни капли удивления, но нетрудно догадаться, что он раздосадован самим фактом своего неведения. Хотя кто посмел бы осудить за это человека, несколько часов назад ставшего победителем в труднейшей выборной компании? Нет спору, генералу положено знать всё, а значит, Поссевино станет всего лишь первым, кто доложит ему о задержке Фомы в Венеции, не более. И пускай останется за кулисами «автор» венецианского эпизода, ставшего никому не известным триумфом его личной дипломатии. Но знал он и другое: не стоит кичиться своей осведомлённостью. Лучше деликатно донести её под соусом рядовой служебной информации.

- Да, о чём смиренно докладываю вам, достопочтенный брат. И второе: приём посла венецианским дожем не входил в программу, предложенную царём Иваном, – почтительно, без малейшего намёка на чью-то роль, добавил Поссевино.

- Наша задача – так завести винтики и пружины, чтоб они сработали в нужный момент, пребывая в полной уверенности, что делают это самостоятельно, а не по злой воле и чужому заводу, – медленно вышагивая по кабинету, ронял слова генерал. – Если  сочтут, что это вышло случайно, - хорошо. Гордятся, что это они такие герои, - ещё лучше. Мы не тщеславны.

Генерал остановился напротив, немигающие совиные глаза не сверлили, не обследовали – они смотрели, как сквозь стекло, но не отпускали ни на миг,  заставляя моргать любого.

-  Для нас важнее, чтобы сиюминутные «герои» работали на наш долговременный интерес, добывая пользу Дружине и, в конечном счёте,  Христу.

Старший и младший брат, Клаудио и Антонио, совсем не по-иезуитски смотрели друг другу в глаза.

- В том и превосходство нашей организации перед другими католическими орденами с их тупой нетерпимостью, что мы участвуем в Божьем предопределении ниспосланным нам правом творить Произвол Его всей мощью нашей, - впервые он сделал еле заметный акцент, - Дружины, тогда как францисканцы или бенедиктинцы не смеют преступить черту пресловутого греха. В своём фанатизме они никогда не снизойдут до интимной беседы с еретиком и гугенотом. Одни лишь мы милостиво обнимем хоть сатану, только бы войти в его душу и взорвать его изнутри верой. И пусть нам достанется только душа.

Выговорившись, Аквавива свил руки в хвостик, блеснул тонким серебром колечка и застыл вполоборота у окна.

- Полагаю, вы абсолютно правы. Надеюсь, так и случится с послом Чефериджино, когда он прибудет в Рим на встречу со святейшим. Надеюсь, отсюда он понесёт заряд нашего, - в унисон генералу Антонио нажал на то же слово, -  вероисповедального превосходства к сердцу своего недоброго монарха.

В методичности Поссевино немногим уступал патрону.

- И не один, - молодой генерал опустил глаза, и веки визави слегка дрогнули. – Возможно, ему будет дарован тонкий спутник, а его государю - мудрый духовник. Не исключено, что у нашего легата будет шанс организовать нашу школу в Москве. А начать предстоит с русского посла и его свиты. Иногда полезно поймать рыбку на маленький крючок, который она никогда уже не выплюнет.

- Если я верно понял, понтифик намерен сыграть уникальную партию…

- Где лучшему из Братств суждено начать с пешки, а выйти в ферзи.

Аквавива со значением прижал ладонь к плечу великой «пешки».

- Я доволен вами, любезный брат. Надеюсь, скоро нам будет, что доложить папе, дабы подготовить его к встрече с небезызвестным гостем в том русле, которое будет полезно ему и ещё не догадывающемуся об этой для него пользе деспоту. В любую минуту дня и ночи, дорогой друг и брат.

С этими словами генерал перекрестил монаха, тот с уместной пылкостью припал к серебряному колечку. Оба поняли друг друга, сплетясь, как плющ с решёткой, на всю оставшуюся жизнь.

Описание: D:\Documents\Plot\Нерабочее\М\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Города\Лецпциг.jpgПокинув кабинет, Поссевино позволил себе отереть пот. Сдаётся, роль сыграна отменно, Глава им доволен, но себя-то не проведёшь. Во время многоважной встречи ты, брат Антонио, отчаянно блефовал. Вся твоя уверенность, все доводы зиждились на одном-единственном, зыбком, поверхностном и сумбурном донесении Франческо Паллавичино…

***

Уединившись в увитой сухою лозой ротонде близ «Casa prjfessa della Compagnia Di Jesu», иезуит достал из складок письмо, расправил, прищурился. Здесь было тихо, уютно и довольно светло. Римский февраль не доставлял неприятностей закалённому седалищу. Тепло настолько, что от меховых костюмов не отказались разве что старики. Этот сад был счастливо избавлен от уличного галдежа и вони нечистот, заваливших все улицы Вечного города.

Следует признать, наша канализация здорово уступает литовской, огорчённо подумал монах. В Вильно его больше всего поразила здоровая и продуманная система отхожих мест с удобными уборными. Чего, при всём патриотизме, никогда не скажешь о Риме, Париже и даже Мадриде: нужду по всей Европе справляли, где застигнет. Даже в Ватиканском квартале никого не стошнит от житейской диспозиции: на корточках святой отец с закинутой на лицо полой, а рядом, спина к спине экстренно присевшая прихожанка. А потоки помоев и нечистот, низвергаемые из римских окон?! И добро, если хозяин горшка соблаговолит хотя бы на секунду предварить: «Поберегись! Божия роса».

С детства Антонио коробило от физиологии. И чем старше, тем больше. Благочестивый скромник, брезгливый эстет, все животные акты, от приёма пищи до её отправления, он полагал делом интимным, сокровенным - никак не публичным. Душа сокровенна, это обстоятельства вынуждают её примерять тысячу масок, 999 из которых глубоко противны тонкой и щепетильной натуре. Его натуре. Но насилие  неизбежно для всякого, чей жребий - Крест. Весть Божья только въезжает на осле, разносят её стальные кони. Однако за дело. Текст приблизился к глазам.

***

Письмо из Венеции было небрежней, путаней и глупей предыдущих. По всему видать, писалось впопыхах…

 

 

Книга 2. «Аки волки на медведя»

 

За мёдом шла, бересклет нашла

Солнышко татарского блюда забралось луною. Луна бледно росла, уже проступили лоб, нос, рот. Но вот лиловая молния взрезала левый глаз, вспахала щёку, и никуда уже не уходила.

Ты ли это, Малаша?

Сознание смерклось, луну заволокло, а память вдруг перевернулась трубкой.

***

И там, на донце загустело небо. И луна с колодезного неба была живою, чистой, без лиловых зигзагов. Ты невольно залюбовалась...

 «Иго-го»… Рядом верный Гневка – брат Истомина Метки. Беспокойно переминаясь, чуть не взвиваясь на дыбы. Встревожен? Возбуждён… Без малого три часа скакала по полям, сбивала яблоки, дырявила листву. Лук из ясеня с роговыми накладами - Олимпиева работа. Он же стрелять выучил. «Не всяк мужик похвастает глазомером твоим, прицелом и твёрдостью рук. Но один лишь на сто стреляет с левой как ты, Малаша».

Уж скоро месяц, как отошёл Медовый Спас. Втора седмица*, как Истома в град стольный упалил. Евдокия Филипповна и Катя, старшая дочка, с утра – на телегу и к пчельникам. Те днесь мёд с бортей сняли – отстоялся. Сперва за мёдом, после к отцу Олимпию.

Описание: D:\Documents\Plot\Нерабочее\М\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Атрибуты\Разврат\Плен и невольничий рынок\Татарский полон-3.jpgВедро, достигнув, взбултыхнуло небо...

Вжюх-вжюх! Цок-цок-цок! Чик-чик! Где-то близко, - не за углом ли, - смешало топот, свист, короткую дробь. Когда подняла голову, колодезный журавль обернулся ёжиком, а избу слева шершавили перья.

Стрелы!

Треск дерева и другой – страшнее. Ломко запели прясла, а небо жальнул паук, раздувшийся и чёрный. Ещё миг, и сажа выстилает окоём, жёлто-яростные языки подлизывают кровли.

А следом – один, два – и вот уже из-за избёнок, как осы на навоз – конные. В острых шапках, глаза долгие, уже и злее лука. Щёки босые, ниже рта - колючки. Одно и умеют - тетиву без утыху спускать. На локтях бечёвки намотаны.

Татары?!

Ленивее, чем в пьяном сне, видишь ты Евдокию Филипповну и младшенькую Истомину – Олю.

- Улю-лю, ала-ла, фьюить!

Петлистые змеи сигают на русские шеи.

Пять-шесть истомкинских мужиков, озираясь, помахивают, кто оглоблей, кто колуном, кто выломанной заплотиной*. Размеренно и равнодушно татары разят их. Кого слабее, - саблей. Кто посильней, – стрелою.

Бегущую, подобрав подол, ладнее кобылицы, мать Истомы в хищном броске с седла сминает мелкий басурман, садко бьёт, гася стон, в грудь и за распущенные косы тащит в малинник. Откуда-то сбоку ещё один – подсекает, бьющуюся, за ноги. Трещит платье, хрипло обрывается крик.

Третий со слюнявым «ци-ци-ци» арканит Олю. Накольцовывая на рукав бечеву, скалится и, неспешно, но сноровисто подтягивает к себе, потом одним рывком перемахивает через седло приземистого бахмата. Бейся, не бейся, Оля, кончилась воля, дальше - неволя.

Одна лишь ты в усторонье…

Всё это пронеслось за долгий час по имени миг. А уже в следующий ты тихо пятишься к коню, там колчан с олимпиевым луком. Почти дотянулась. И: «Хи-хи», - кисло шпарит нос и ухо.

Попалась…

- Ай-яй-яй, якши ханум!

Сбоку, из ада выпростанный, сгребает её, перебивая сапогом под коленками, татарин. Верхние девичьи горки больно проминают каменные когти. В челночных глазёнках лютая посмешка - зверя торжество. Прищурясь на близкую щёку, Малаша молча куснула - горький обветренный щебень.

- Вай, джаляб!

Ба-бах-ах!!!

Всё сделалось глухим и чёрным.

***

Описание: D:\Documents\Plot\Нерабочее\М\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Атрибуты\Разврат\Плен и невольничий рынок\Татарский полон-2.jpgРабство?!

Первое слово, пришедшее на ум, как только открывшиеся глаза научились видеть. Короткое, хлёсткое, неотменимое, как плеть о плоть.

Ещё через час она знала всё.

Их, русских, девятнадцать. Одиннадцать баб и девчонок. Восемь парубков. Зрелый один на всех – Ерёма-кузнец. Руки у мужиков не туго прикручены к палке, которую несут на плече. Четверо взбрыкнули, им жердь между ног просунули. Ну, и вперёд: то в присядь, то в подтяжку. Невдолге – час спустя ревели. К привалу норов стёрся раньше кожи.

А над всем этим страшная татарская ухмылка, под которую безжалостный аркан захлёстывает шею раба, бывшего за миг свободным. С такой улыбкой режут и насилуют. С нею же подыхают…

***

Дерзкий кочевой чамбул* Бабухози промышлял набегами по русским глухоманям. Но чтобы так далечко – до Касимовской Рязанщины – не бывало ещё. Да и рано – людоловы жалуют седую осень. Впрочем, Бабухозя тем и громовит, что не по обычаю ворует.

Путь-дорогу не помнили, не видели - не до ворон. Глаза каждого не рогаткой, а клином – в пятки переднего вбиты. Один ведь тыкнется, кого доходя* повалит.

Впереди ивой подрезанной - мать Истомы. Платье клочьями, ветер по бёдрам гуляет. И не прикроется, в лице не воля жива - зыбун мёртвый. На привале вы рядом. Неверным, как труха, ветерком Евдокия Филипповна шепчет: «Старичьё перебили, мужиков, которые противились. Крайним избам свезло - в лесу схоронились. Мои обе попались. Некстати, вишь, с мёдом вернулись. Не то что твоя матушка – в Ухрому старую отъехала. Ухрома брошена, да цела, Истомки нету вовсе - спалили».

Тебе не нравятся глаза Евдокии Филипповны. Два колодца пустых. 

Ночью разбудил холодок на щеке. Разлетались капли. Сперва решила - дождь, пока в отблесках степного костерка не проступило лицо матери Истомы. Скулы дёргаются, у рта ладонь. Евдокия Филипповна отрешённо пожирала. Что?

Жёлтый вспых зажёг на миг пригоршню у губ. Морковные эти ягоды с рубиновыми наплывами не перепутать и в ночи. «Волчьи серьги», слепокурник*! Евдокия Филипповна забросила в рот ещё горсть. Струйка освежила щёку…

___________________________________________________________

* Седмица – неделя

Заплотина – жердь из заплота (забора)

Кого доходя – каждого

Чамбул – ногайский (татарский) конный отряд

Слепокурник (бересклет, бруслина, волчьи серьги) – красивая ядовитая ягода, в былые времена источник природного каучука.

 

Медвежьи тешки царевича Фёдора

Савва Покляп уродился таким. И с годами уродство лишь прирастало. За что он «благодарил» Бога, а не чёрта, которому служил, пока не появился третий…

Было так.

***

Описание: D:\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Атрибуты\Костюмы типы и обряды\Стрельцы Кремля.jpg…За ночь под оконечник февраля в сердце Арбатской настил навели. Северную сторону помостом из однорезок скрепили, с боков переносным заплотом обвели. На диво людишки подтянулись. И не только подлые. Вон купчик нарядный, рядом стрелец с объезда*, за обоими сын боярский позёвывает. Погода на заказ: солнышком с утра полощет. Кутаться не надо. Вот и смола на брёвнышках, запёкшись янтарём, а в стужу растрескавшись, взблеснула медовухой и смякла, того, гляди, брызнет.

А где скопленье, там пирожник с лотком и огневщик с судком - на случай пожарный. И промеж всех мышиным глазом – шнырк-шнырк - ярыжки позыркивают...

Борис Фёдорович Годунов, боярин и гульбища затейник, дул в ус под настилом, да в варежку покхекивал. Глаз с ухом к щёлке прижаты.

Государь, не сказавшись, отъехал со старшим, Иваном - царевичем. На Москве младшой остался – Фёдор. Так тот намедни в колокола обзвонарился - все пальцы поморозил. Богомольному-то тешку завсе подавай - к иному несручен, киснет. А потех у царевича, ежели цацки с жинкою Ириной, годуновской сестрою, не в счёт, ровно три: медный звон, карлы с бахарями и борцы с медведями…

Что есть, то есть. Водилась за тишайшим страстишка: брань медвежья. Любимцев его из мохнатой братии народ по именам отличал: Мыка да Потап. Оба, почитай, третий год на славе были*. Силищи немереной, сколько народу задрали, того и Фёдор не скажет, даром, что главный зритель. Коли выпадет раз на дюжину, когда мужик косолапого положит, то с Мыкой и Потапом не было прогаду: без осечки всех рвали.

Царь Иван от медвежьих забав отошёл. А смолоду щедрый был, сыну не в пример: завалил мишку – шапку получай с годовым жалованьем сына боярского! Но в зрелые годы пустой колотни избегал - поотсосала Ливония юшки. Дело ли: за-ради дурости силы пустошить?

Иван-царевич кулачные потехи уважал, но на ту пору обременён был ратными. Вот Фёдор один и остался медвежьим поблажником. А уж в склонностях, не смотри что слаб, крутёнок был: кровь-то грозная.

Обычно праздничные игрища устраивали на Красной площади. Но в эту Масленицу Годунов решил свояка новиной поразвлечь. Свежий посев – младые всходы. Да и от глаз сестрицы подальше. Ирина Фёдоровна* кровопролитий не одобряла. А муж ни в чём ей не перечил – опять же на пользу Годунова. Тот и лез из кожи, как бы, угодив царевичу, сестру не огорчить. И умел ведь угодить. Не только им. «Даровит ты на угождения, Бориска», - говаривал не раз и сам Иван Васильевич.

Медведей, числом пять, ввезли в большой дубовой клети, ставленой против помоста с царевичем. Сверху за зверем бдило шесть стрельцов. При каждом заряженная гаковница*. При выстреле такую не удержать, вот и торчит в прикладе гак–цепляло. И наготове бердыши.

Стрельцы-бомбардиры в подбор из «нарядного полка», особого. Отличны тем, что владеют искусством боя и убоя – и рукой, и ногой, и саблей, и огнём. Верхами ездят с нарядом*: дюжина отличнейших пушек на колесах, и для каждой четвёрка быстрых, выносливых лошадок. Из разных парни мест, но даровит всяк на особинку. Важские охотники стрелу белке в глаз присадят. Холмогорские поморы обору* вручную порвут, а на острогу тюленя нанижут. Рязанские трудники* и ступицу* пальцами гнут, и ножи с пиками без промаха мечут. А туляки промаха из пушек не знают.

Описание: D:\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Атрибуты\Костюмы типы и обряды\Медвежий бой-2.jpgТаких особников у Ивана Васильевича семьсот, не меньше. Утром и вечером упражняются «в приёмах по отражению и уничтожению всякими подручными средствами любого царского неприятеля». Прежние опричники против особников рядом не стояли. С новыми государь мог в самый дальний разъезд податься, плюя на вражий перевес. Большая часть «нарядного полка» с царём везде, но  и на стражу чадам не скупился.

***

Мелковатый, гнутоносый, остробородый Фёдор Иванович сутулился на обитом сиденье и тёр, пощёлкивая, шелушащимися пальцами. Мазь была липкой и сладкой - на меду. Нет-нет, да и лизнёт, беля усы чешуйками от волдырей. Это что, в волнении царевичу и оба пальца в рот вогнать не трудно. Но пока всё, славу Богу, без задоринки текло.

…Сперва набежали впятером на мишку - одного, большого и старого, почти беззубого. Потыкали вилами, подразнили, а как он на задние встал – сыпанули кто, куда. Одного успел по плечу мазнуть, толстый армяк взмок рябиново. С частокола мигом лесенки однодольные скинули. Четверо взбежали наверх. Пятый же, покренясь на драный бок, тяжело заковылял к помосту, рухнул на колени, руку к царевичу вытянул. Медведь туго заревел и пошёл, лапы нараспашку. Из-за клети выскочили три мужика с факелами и три с рогатинами и псами лохматыми, насилу потеснили зверя к калитке - в пустую клеть за оградой. «Кррык» – засов задвинут.

Арбат всполохнулся, зажужжал:

- Берлогин-то слепой с Афони Афонского*.

- Во-во, разик цапнул - из пору изошёл*.

- Жидко место*, не медведь.

- Хвалебна честь с таким топтаться.

- Дядьке большому так забедно*.

- А ты сам поди – сведай.

- Во-во, чем наперёд учить, поди, Потапа задери – званья не останется*.

Упрёк пал на зрелую почву, с вечеру брагой недобро улитую. Уеденный и угрюмый, с пепельным лицом, на площадку спрыгнул новый боец. Затянув волчий, бесцветной облички тулупчик, сухопарый, с острыми кулаками, он резко поклонился на помост, швырнул под ноги затёртый треух, сальные рукавицы. Мимо него, пошатываясь, теряя кровь, с царским алтыном в мокром кумачовом кулаке, шастнул к калитке задетый.

По таящей улице заметелило:

- Серко Намятыш*.

- Страсть Божия, охудал-то, охудал. Ей-ей, не признал бы…

- Пропился, за пятак жизнь закласть готов…

- Ты не лживь, из боёв он. От Лук, от самых продирался.

- То-то, гляжу, продрался. Утресь дома, в ночь бабу зарезали… На помин рукавки* и остались.

- Выслужил воин!

- И ты бы выслужил! Поотпевал бы пять дён...

- Без пробуды, гы-гы-гы!

Царевич на крамолы лишь помигивал. Ему было скучно. Годунов отринул от щёлки, взобрался на помост.

- Боярин…

- Годунов…

- Это Бориска который … - кисельно всколыхнулся Арбат. 

Завидев Годунова:

- Никак шутиху затеял, Серко? – зыкнул от противной стенки дворянской стати малый в синем опашне.

Серко скребнул дурным глазом:

- Я, чтоб шутиху?! Хрен, - отрезал хрипло, - с кровянкою! Но токмо чур - хрен сам выберу.

Царевич Фёдор оживлённо захлопал ресницами, сунул в рот медовый палец, да быстро отнял. Ещё не раж, уже приценка!

- С кем покусаться хоцца, Намятыш? – строго вопросил упревший толстяк в расстёгнутой шубе малинова крою. Яков Тыква, бывший медвежий ловчий, распорядитель игрищ.

- По мне хрен один. Хошь Мыка, хошь Потапа кликай…

Сдержанный гул проредил ряды. Потап был самый свирепый из медвежьей рати. Да только и Намятыш молодец не про овец. Три мишки царских на шее «висели». Садит дерзко, держит вязко, не соскочишь. И ни разу за деньгу, – за «допьяна»*.

Но, что верно, то верно, нынче подкачал Серко. В походе ль исхудал, а спохмела потряхивало? Его беда: с косолапым «дружат» плотно – ни шва, ни прогалка.

Описание: D:\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Атрибуты\Костюмы типы и обряды\Медвежий бой.jpgЯков скупо смерил смельчака, кивнул со степенью и свистнул. Из калитки выплыл старший ловчий, тот самый справный малый в синем опашне, с пятью рогатинами, протянул пропойце.

У двух под стальным роженом переборка, у третьей – круглое «яблочко». Ещё у пары скепище (древко) толще, а рожен чуть длиньше, но без поперечины.

Намятыш, деловито прищурясь, оглядел; остриё слюнявым мизинцем пощупал; в снег ткнув, даванул с упором, погнул с открячем. Жёсткие и гибкие отложил. Выбрал самую невзрачную, средней упругости, с длинным роженом.

***

…И вот зверь на воле. С виду тощ, костляв и, покуда на своих четырёх, кажется крупным бурым волком.

Намятыш повернул рогатину и шагнул. Потап насторожённо, искоса следил, потом резко встал на задние лапы и отрывисто рёвнул. У Намятыша дёрнулось левое ухо – кабы не оглох. Зазор - шагов десять, не более. Медведь тихо опустился на свои четыре и заурчал.

Радостный посвист  поощрил двуногого.

- Потап, маленький, не робей, кусь-кусь собаку! – тоненько пролилось с помоста. Встрепенувшись, царевич, один ра весь Арбат, взял сторону любимца.

Топтыгин, будто и не слыша, как-то трусливо дёрнулся к краю загона. Это было встречено глумливым «Улю-лю» и иступлённым «Давай, Серко, не плошай! Намятыш, большину бери*»…

Народ взбодрился. Только Серко, сразу видно, не из тех, кто толпе внимает. Глухой, не падкий на восторги, он просто пёр за что-то, ему лишь знамое. Зверь пятился, пятился и… вывернулся задом.

Вдруг густо заблестев от жаркой росы, Серко в два шага мощно разогнался, руки давили подрагивающую скепь.

- Нельзя, Серко, легше-легше! – ревел синий ловчий. 

- Взад ступи и карауль, - подсказывал, бледнея, в-полшёпота купец.

- Ослаби ратовище*! В лёготку надоть, - забыв про всё, надсаживался круглый лоточник, роняя, сыпя пирожки в ладошки дошлой лохмотушки.

- Под грудку искрадом лови, - хрипел, отрываясь от сулеи, подозрительный дядя с подбитым глазом. 

- А хорош Ей бы под яйцы! – дремливый стрелец, и тот, подал голос.

- Эх, к чему гласит*, дурень? – не сдержался пронырливый ярыжка.

 Потап внезапно обернулся, лунные клыки ощерены, и всей тушой, не медля – в проброс. Охотник норовил сердце угадать. Но с лисьей ловкостью чудище извернулось. Рожен прошёл грудину слева, но как-то уж слишком вязко и вбок. Вспарывая будто тесто, пятивершковый остряк вылез из спины. Дырнув шкуру, сталь насаживала тушу, не вредя нутру. И уже миг спустя хищник вздыбился, разметался тучей. Ещё миг, и бурая тьма поглотит человека. Серко рыпнулся суетно, в землю ратовище уставил, силясь удержать.

- Ну, теперя в лёготку его, - отпевали с жалостью в рядах.

- Эх, лепёшка! – плюнул лотошник в подставленный подол с его же пирогами.

Всамделе, осадить Потапа не могло ничто – ни голый, без стопорящей поперечины, рожен, ни собственное жёсткое мясо с костями, меж коих сквозанула смерть. Ещё миг-другой, и под бурой, ревущей громадой сморщилось жалкое. Кто был слева, видел, как трепыхнулся сапог, а из голенища вылетел голубь. Нож! Впустую. Зависнув при взлёте, он дёрнулся и всё - крохоткой слюды мутнел беспомощно на красном снегу.

Миг третий - и снизу, вперемешку с хрустом, бульком, треском, истёк давленный, жидковатый, стухающий писк… В нём было мало человеческого. Порхнула алая стрелка, за ней ручей, и сразу набежала лужа. По бокам брызгало бусами – белое с красным и красное с белым...

Лепёшка. Без потрохов.

__________________________________________________________

* Заплот – плотная ограда из жердей или однорезок (брёвен) между столбами

Объезд – ночной патруль, разъездной дозор, караул

Гаковница – убойное ружьё с гаком – крюком - на прикладе

На славе были – были популярны, известны, знамениты

Ирина Фёдоровна Годунова (ок. 1557-1603) — сестра Бориса Годунова и жена царя Фёдора Иоанновича (с 1575); инокиня Ново-Девичьего монастыря Александра (с 1598)

Наряд – артиллерия, пушечная батарея

Обора – крепкий стометровый ремень поморского охотника для ловли гарпуном моржей, тюленей и крупной рыбы

Трудники – работники при обителях без монашеского пострига

Ступица – толстое кольцо с отверстием, куда продевается ось колеса

Слеп с Афони (Афанасия) Афонского – с 5 июля  

Из пору изошёл – устал до предела, измаялся, уморился

Жидко место – слабый, квёлый, хилый

Забедно – обидно, бесчестно

Званья не останется – мокрого места, следа не останется

Намятыш – крепыш

Рукавки – варежки

За «допьяна» - обычной наградой победителям медведей было «в винном погребе всласть ради государя напиться»

Большину брать – брать верх, побеждать

Ратовище – скепище (скепь, искепище, древко) рогатины, куда насаживается клиновидный стальной рожен

К чему гласит – куда ведёт, что творит (о глупости и беде).

 

 

 

Филон Семёнович Кмита в ударе

- В дупу быдло! Гнать быдло в дупу!

Вмиг набежали пятеро - в тычки поскидали едоков на пол. Все пять подручников ряжены, как один, в новые синие платья близкого покроя.

- Что, семя иудино, не ждал!

Описание: D:\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Атрибуты\Костюмы типы и обряды\Литовские воины 16 в..jpg- Грошики с христиан сосёшь на зборы жидовские*.

- А мы тебя подоим!

- Для Маслёнки на блинчики…

Покуда синеполые чинили разгром, в дверь ввалился долговязый дядько в коштованном кафтане из одамашка* - явно с чужого плеча: плечи провисли, а полы коротки.

Сруль с перепугу нырнул под стол, где в отчаянии драл седые космы и глухо причитал: «Стойте, пане, стойте».

Сидевший вполоборота к двери Кмита резво повернулся задом.

- Вычистите карманы этих пьяниц, - важно ревел жердястый, - им гроши лишние.

 Чего бы подгонять? – волчары и без понуканий усердно шерстили «быдло», а, подчистив, выкатывали вон. Кого не трогали, так это монахов за браным столом, и те продолжали трапезу, будто клотня их ничуть не задевала.

Впрочем, тут уже загодя ясно: добыча вытянет насилу на два-три копа грошей, да на столько же дешёвых мещанских цацек, репеек и поручей*.

Два рьяных мордобойца, успев продвинуться к дальнему столу бац и  замешкались.

На них уставился молодой шляхтич, а они с запоздалым подозрением изучали потёртое жёлтое сукно и с опаской - безразмерную спину, которую сукно обтягивало.

- Почекайте, ёлупы*! Что это там за пень дупой до пану сел? – разорялся долговязый дядько. – А ну, проучите-ка обоих, пусть знают впредь, як магната ясновельможного встречать – пана Хамячковского!

Описание: D:\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Атрибуты\Застолье\корчма-2.pngОкрик подстегнул, синяя парочка вплотную подступила к засаленной спине и уж, было, потянулась к дюжим локтям.

- Ну-ну, швидче, свинтусы безмудые, - загремела тут спина, не выказывая лица, – я махом отверчу вам по стручку на чарочку!

Спина медленно повернулась.

- Тю, да хиба ж ты магнат? Ты хам ясновельможный и польный бандит!

 Бас неустрашимого Кмиты, похрустывая камнем, накатывался, точно сель с горы.

- Твоё имя я знаю, как облупленное яйцо, ты Адам Яцковский, быстрюк пана Хамячковского, крайчего* покойного Жмудского старосты… Ци того я не знаю, как грабишь ты честных земьян* и смирных поселян? Ци то не ты разорил и захапал маёнтак* Стаха Кишочки? – от гнева смесь его наречий била шибче медовухи, политой горилкой, в перед тем растравленной в клюковке. - Он честный воин, отличнейший хозяин и достойный человек, но грех его перед такими ублюдками в том лишь, что пан Кишочка чтит законы и никогда не выйдет противу порядку. Ты же, смердячий задний потрох, нанял головорезов, подкупил судью и прогнал пана Кишочку из родной хаты. Так же делаешь ты во всей округе, пахолок чертячий!

Пан Кмита встал во весь невеликий рост и во всю ширь грудины.

- А на прикус сабли не хошь отведать, хамло вельможное?

И Филон Семёнович неспешно выдвинул из ножен означенный предмет, старый, но видавший виды - о кости точенный.

«Магната» отстрелило к порогу. Всё смолкло. Лишь пиво тихо плакало из треснувшей посуды. Взоры выпивох метались между дверью и столом. «Синяя пятерочка» нерешительно пошевеливала клинками. Воздух пьяно звенел. Кто же кого?

Пан  Кмита случайно ли, нарочно ли раздёрнул старую свитку. Всего на миг с груди скакнул зайчик. Печать! 

- Воевода, - индевея губами, выдавили «синеполые».

Вослед Кмите из-за стола выпростался Сапега, рука со смыслом легла на каптурек*. У парня имелся опыт – к Великим Лукам он водил собранный на свой счёт гусарский полк.

Шишиги опешили. В их планы не входило в заштатной корчме поручкаться с вельможами и забияками.

Лишь «магнат» выдал «отступное»:

- Зато твой весь кошт - башка козлиная.

Пропищало хило и невнятно - козлёнком из болота.

- Так ли? А я возьму вот, да притачаю к ней шесть новых голов для библейского счёту! – загрохотал Кмита и, резко присев, сграбастал две ближних башки, зажал тисками, скрутил и гулко «чокнул» лбом о лобище.

- Вот так!

Оба туловища мешковато сползли по воеводским бортам.

- Или вам ещё как-нибудь? – Филон Семёнович шагнул вперёд.

- Извиняй, твоя милость, - пискнул хам Яцковский, разом стравляя всю спесь, - извиняй, промашка вышла. 

Миг спустя синяя челядь подхватила «крепко почивающих» способников, только ветер просвистел...

Описание: D:\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Атрибуты\Костюмы типы и обряды\Казаки-Белорусского-казачьего-полка.jpg***

- Треба неоткладно на кромешника крулю донести! - с негодованием воскликнул Сапега.

- Эхма, Лев Иванович, Лев Иванович. Что им круль? Наш боевитый мадьяр может отколошматить самого Московита, он даже может повести за собою всю Европу, но Корона ничего не поделает даже с одним вот таким разбойником! – захохотал Кмита, и только Сапега видел налитые синей мукою глаза.

– Эй, семя иудино, - воевода обернулся к вылезшему из-под стола и почти распрямившему хребтину «Трижды копчёному», - ставь кувшин во имя жизни спасённой и кошта обережённого.

Старый еврей, не споря, юркнул в чулан…

- Думаешь, мне жалко этого волка на откупе? Да вот ни на тютюль, - пан Смоленский воевода отмерил жёлтый клинышек ногтя. – Первые обиралы  православных, без жалости и чести. Мне бы волю, я их всех бы метлой да в печку. Однако деды наши про них и не слышали. Почему? Во, где держали! - Он наглядно сложил кулак в средний ушат. – Нет же, распустили, идолы! Лиха беда, Лев Иванович, не от самих жидов, а от тех, кто племя их ненасытное на аренду ставит. А у этих у всех единая морда пана Лже-Хамячковского. Всё отличие в титуле и мошне. Вот я дал по горбине идолу, а он за это на сорока слабых отыграется. Меня уже трясца колотит от бессилия.

Тряхнув «бараньей шапкой», староста-воевода с грохотом опустил кулак на стол и наотмашь вытянул руку к отпрянувшему в ужасе Срулю, что подкрался сзади со жбаном лучшего вина. Вслепую прихватив сосуд, Кмита водрузил его на стол.

- Ах, ты ж морда гаком, закорючина пархатая, а вино я, что ль, за тебя наливать буду? – рявкнул он помертвелому шинкарю.

Трясущимися руками, но не расплескав ни капли, тот наполнил обе кружки.

- Поди, поди, - мирно наморщился Кмита. – Так вот я о чём? Ага, так вот, вся лихоманка у нас оттого, что жаба дворянского сословия душит сердце народа, ибо насмерть стоит на страже пресловутой  шляхетской вольности. Это всё сброд, чистое быдло, а никакая не шляхта. Шляхта давно выродилась. Таких бессудных бестий, как пан Хамячковский, сотни, тысячи, от них поруха и разруха в Речи Посполитой, а что хуже – на Руси Литовской. Алчные пасюки сгубят и крулей, и князей, и благородное сословие. Это здесь мне свезло, что со спины напали, а у себя на воеводстве я тоже вот ни черта не могу сделать с разбойниками.

Лев Иванович глаза аж опустил от такого лукавства. Ему и самому невдомёк, сколько раз Филон Семёнович покрывал отца его, Ивана Ивановича, грешившего наездами покруче кабацкой выходки Яцковского.

Вот ведь года четыре тому и сам Лев Сапега по пьяной лавочке нанёс визит Гавриле Ивановичу Горностаю, брестскому воеводе. В заднепровское его имение. Да не один, а как писал сам король к Филону Кмите: «с басейскими боярами, подданными, а также оршанскими казаками и помощниками из правительства оршанского падстаросты наехали на село, побили и помордовали подданных Г. Горностая, забрали у них имущество».

Филон же Семёнович благополучно упрятал послание Батория под спуд, и оршанский писарь Лев Сапега за это всё в рост ушёл…

Или взять все эти подвиги Кмиты в «рейдах по московитским уделам»! Разве не те же разбойные «наезды», только уже без всякого суда и следствия, потому как на недружеской земельке?

И Стефану Баторию опять-таки пришлось робить приказ, воспрещающий геройскому оршанскому воеводе нападать на смоленские деревни Московита.

Таковы наши нравы, подумал Лев Иванович, с прищуром слушая своего покровителя. И сам ничуточки не покраснел.

- Да, выветрило из Литвы дух рыцарский, Лев Иванович, - пуская слезу, витийствовал захмелевший Кмита. - Всюду одно лукавство, всё - ложь, нет больше Бога. Бий, забий, дери, лупи - и ты найлепший пан! И это рыцарь! Тьфу... А верховная власть, а магнаты – легче ветра весеннего, нынче дунул, завтра сдулся. Никаких правильных, дельных, ответственных планов. Одни заморочки и сквозняки. Не политика, а муха навозная. Летит, где пахнет. Где это слыхано!? И всех корми. У нас ведь каждый шестой дворянин. Такого в мире нигде нету. Дитятку ещё невеста родит, и с того дитятки будет ли внук – а уж дай и ему имение… Сыну дай, брату дай, слуге дай. Дай, дай, дай! И все – к воеводе иль старосте. А староста сам корку без киселя посасывает. Да и как по-другому, если каждому дай милость? А для самой отчизны-то что? И на что? А заслуженному, как вот мне, что? Шишку с луком! И ведь всем плачу. За все вести с четырёх концов свету. Сам знаешь… Тут поневоле всякому будешь рад, кто даст порядок. Будь он дьявол с пекла.

- А я тому дивлюсь, как ты, твоя милость, бродишь один по этаким вертепам? – поцокал Сапега.

- Ты хочешь сказать, лезу в заварушки, да всё целый? – усмехнулся Кмита, сцеживая всю кружку до дна. - А секрет, будущий пан коронный писарь, прост: «Via trita via tuta».

- Торным путём целее дойдём, - переложил Сапега с латыни и опять покачал головой.

- Ну, ещё по куфле* и вперёд…

___________________________________________________________

* Зборы жидовские – у поляков название местной  еврейской общины (кагала)

Коштованный кафтан из одамашка – дорогой кафтан из дамасского сукна

Коп грошей – мера в 60 грошей

Цацки, репейки, поручи – цепочки, заколки, браслеты

Почекайте, ёлупы – погодите, олухи

Крайчий – заведующий столом великого князя (в данном случае – всего лишь магната)

Маёнтак – имение

Каптурек – набалдашник рукоятки клинка

Клотня – заварушка, стычка, свара

Земьяне – дворяне-землевладельцы

Куфля, куфель – кружка.

 

 

Русалка и амазонка

Марьяша совсем близко – только руку протяни…

Руку протяни… протяни, протяни, Малаша, - судорожно кривились губы Марьяши, всё ближе, ближе. И вдруг белки глаз вспучились, налившись снегирями.

Не тяни… О, только не тяни, не тяни руку, Малаша!

Описание: D:\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Атрибуты\Разврат\Гарем\Дворец Топкапы\Топкапский комплекс.jpgПустое: Марьяша добралась до Малаши. Острый, как стрела, ноготь ткнул в пятку, и обе пятерни скрючились, как когти орла,  готовые к броску.

Всё, Малаша…

Всё! Марьяшин  рот превратился в круглую зазубренную пещеру. Бесчисленные пузыри взмылили, стирая, лицо. Тело качнулось и грузно пошло вниз, лишь выпученные «снегири», впиваясь, клевали Малашу – тоскливо, удивлённо, обречённо. Дрожь пробрала Марьяшино тело. Потом оно оцепенело и снова бешено забилось, потом содрогнулось как отпущенная тетива и… всё. Тетива лопнула - обмякла, распалась на две разведённых руки. И девушка застыла, как изломленная крестовина.

А ещё ниже Малаша увидела десятки таких же белых недвижных «крестиков» с щупальцами взрытых волос…

Чудом не разжала рот. Толчок ногами, и щучкой, щучкой - туда, где чернеет западина, а, может быть, тень от нависшего валуна…

***

Весь день она пробиралась к русским монахам. Из окна Сераля Ускюдар казался таким близким, но как же долог был путь. Долог и опасен. Сперва ей каждый встречный глаз казался пущенным багром: уцепит - не отпустит - утащит и утопит там, где дно в белых «крестах» из русалок Мурада.

…Шла, когда улицы пустели, хоронясь за кувшинами, чанами, дровами, вожделея сумрака арок и тени проулков. В выборе пути пособляла сноровка: не раз ходили тут по лавкам и торжищам. Трижды опережала, прячась, янычаров. Однажды едва не напоролась на своих, из Сераля – по тряпкам опознала. Прежде, чем заметили, кочкой свернулась под арбой…

«Пресвятая Дева Матерь Божия, Богородица! Заступница усердная, спаси и сохрани, спаси и сохрани»…

Отсиделась - дальше – коротенькими перебежками. Низко заметались птицы, в пояс кланялись деревья. Ворон шальной едва целый глаз крылом не высек.

Выбралась на площадь – чужую, тесную. И ворота с той стороны распахнулись, будто ждали. На Малашу хлынула светлая лава в чёрных метинах. Белые – молители, чёрные – воители. Поблазнилось, все тычут в неё: «кашмак». По-ихнему: «беглянка»…

Вот и всё, царица небесная…

Мир в тот же миг почернел. На раз всё смолкло и оглохло. Вечность спустя сморгнула. Нет, не проясняется. Подняла глаза. В пять птичьих махов тучи заштопали солнце, стянули и вывернули небо.

Сверкнуло, полыхнуло. И вспыхнуло полмира – белым-пребелым огнём. Ещё через мгновение беззвучие забило уши и – ГРРАК - расшилось скрежетом небес.

Мутнющее зеркало над головой поманило и рассыпалось. Хлынул ливень небывалый, смывая людей, лошадей, собак и засохшую соль с её ран.

Тут-то Малаша и рванула.

***

Гроза свирепела. Всё живое в ужасе забивалось по щелям. Молнии перекрёстно белили каждые сто шагов, целя, кажется, в одну-единственную мишень – мокрый балахон на паре трепещущих веток. Одна косо рубанула слева, даже воздух стал жарче, чем в кузне.

Но она неслась, словно не видя изломанных, оловянных, шпилящих рогатин, не слыша безумного охотничьего гогота Перуна. А ещё предстояло одолеть лиман и, может быть, проран, - пусть и в заужине, но не вплавь же.

Вплавь!

Так безопасней. Живое не сопутствовало, но и не преследовало. Рыбы, и те, попрятались. Охотились только молнии. Лишь здесь, в воде впервые поняла: заоблачные загогули строчат не близко, в редкую секут прибрежную волну, зато охотно садят по серпам и звёздам минаретов…

Серые брызгучие крокодилы, рыча, без устали лопали её саженными пастями, и заново выплёвывали. Но каждая пятая крутила, уматывала и глотала. Она, сколь могла, дралась и плыла, барахталась и гребла, часто вслепую, не видя, куда.

***

Одна и море.

Ни берега, ни лодочки. Кругом вода. Вода в глазах, в ушах, в носу… И соль. Невидимая, она была всюду, нещадно поедая рубцы на лице, на груди, терзая выбритое лоно.

Но вот стихия поперхнулась… Глубокий вздох - а уже на выдохе усмирилась, куда быстрей, чем разбесилась.

Чуток вздохнув на мелкой зыби, Малаша увидела вдруг: до берега-то рукой подать. И это невзначай почти убило: её снесло туда, где оставила она Марьяшу и несчастных утопленниц султана.

Балуда водяниц*!

В навале обессиливающего страха чуть не захлебнулась. И как знать - не лучший ли исход? Нет, сама её природа, сама воля её в той отчаянной схватке с бурей закалилась, отвердела, сжалась пружиной и жахнула вперёд, вперёд, вперёд - саженцами. Живи, плыви… плыви, живи, жи… плы… ви…

Против «Калитки птичника» заколыхалась связка. Плоская, хлипкая.  Плотик, не плотик, но вроде того. Шторм нарочно выкрал ту вязанку из чьего-то хозяйства, чтобы вручить ей.

Вручить и выручить.

Вцепившись в плот, она стала загребать всё тише и всё дальше от подводной могилы.

Лишь, когда отнесло на полверсты, - решилась забраться на твердь, где, выдернув булдыгу, с новой силой - за старое. Но уже с «веслом».

На Ускюдар…

***

Бессовестно и томно море дрыхло, а благодарные рабы не смели его волновать.

Закатно разбухая, Солнце наливалось кровью. Сиротский плот размеренно и одиноко двигал к цели. Впрочем, какой там «одиноко»? Гроза намела, разметала по зыби битые лодки, отвёрнутые брёвна, поломанные вёсла, смытые заборы, не говоря про совсем уж хлипкий обиход. То там, то тут безжизненно поныривали тёмным бугорком птицы, собаки, козы.

Раз разминулась с трупом ишака и едва не напоролась на сплющенного рыбака. При свежем навыке ей всё легче везло увернуться. А если рядом что-то всплывало, то она резко выставляла гибкую, но крепкую закомлейку*.

Знала теперь, чего море сулит, и об участи знала, избавленная… Кем?!

Описание: D:\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Атрибуты\Разврат\Гарем\Дворец Топкапы\Стамбул Жемчужный киоск.jpgОставила «весло» и принялась креститься. В решето выбитой памяти с оттяжкою, туго и упруго, падали «зёрнышки» отца Олимпия. Где, может быть, с запинкою, а где-то и с забывкою, но истово и с сердцем:

- Тебе, Матерь Божию, хвалим… Тя, Марие, Деву Богородицу исповедуем… Тя, превечнаго Отца Дщерь, вся земля величает… Тебе вся небесная воинства Царицу Небесную восхваляют... Тебе по всей вселенней Церковь святая прославляет, Матерь Божию почитающи… Ты еси Ангелом Госпожа, Ты еси райская дверь, Ты лествица Царствия Небеснаго, Ты Царя славы чертог, Ты ковчег благочестия и благодати, Ты еси бездна щедрот, Ты еси прибежище грешных… Ты Мати Спасителева, Ты свобождения ради пленнаго человека, Бога восприяла еси во чреве… И тобою попран бысть враг…

***

Молилась и гребла – устало, но веруя. Сгущались сумерки, и Ускюдар двоился и троился лепестками ночных огней: один кругленький вверху, и сразу несколько, распушённых водой.

Где-нибудь через четверть часа по берегам зачернели фигурки. Но Малаша теперь была спокойна. В гранитной тьме среди кишева утвари, скраденной Мраморным морем, ни одна живая душа не приметит этот её укромный плотик. Не то, что девушка, тут затеряется слон. Но чутьё подсказывало, насколько опасны все эти обломки во мгле.

Слава Богу, вот и берег.

И губы беззвучно зашептали:

- Тя убо просим, Заступницу пред Сыном Твоим и Богом, Иже кровию Своею нас искупи, да мзду восприимем в вечной славе… Спаси люди Твоя, Богородице, и благослови достояние Твое, яко да будем причастницы наследия Твоего; упаси и соблюди нас даже до века... На всяк день, о Пресвятая, хвалити и ублажати Тя желаем сердцем и устами... Сподоби, Премилосердая Мати, ныне и всегда от греха сохранитися нам… Помилуй нас, Заступнице, помилуй нас… Буди милость Твоя на нас, якоже на Тя уповахом во веки. Аминь…

***

На этот раз она не промахнулась. По приметам, именно тут, в восточной части рынка Ускюдар, и был нужный дом. Берегом рукою не достать, но вырез уже точно недолог.

Ба… Как назло, здесь и в это самое время узнице Сераля стало не по себе. Бяа…

Пересилив, пошла. Шла, пока не споткнулась: в одну минуту лицо и грудь  жальнуло, закололо. Рассохлись, заломили подлизанные морем раны, задёргался искорёженный глаз.

Вовремя оглушив стон, двинулась дальше. Вот резкий поворот между убогими мазанками, не различаемыми ни со стен Сераля, ни по пути в Сарай.

- Брысь, Хмара, изыди, Мара. Ишь, Навья* бледная.

От громового рыка ноги вчерашней Рыс-Разан подкосились. Впереди  заёрзала толстая рябая личина, где плошкою горел один лишь глаз. Рот не двигался.

- Кыш, Лихо вредное! С нами сила небесная, свят, свят, свят!

Заметно тишая, рык шёл из-за левого плеча, на которое вдруг возлегла тяжесть.

Да вот только сил обернуться уж не было.

Внешнее поплыло и отплыло в синеющий туман, и последней - диво-мыслишка: «Бакулит-то по-нашему»… 

***

Утром очнулась. Наваждение сбрызнуло, а раны ныли. Пока была не в себе, её успели приодеть в отрока. Шибко не раскушивали – монахи народ непроговорчивый. Да ещё тут - в Туречине. Вредно баб им слушать. А то, что переодели - случай особый.

Пока всё обсказала, - головой качали. Не пойми: верят или нет.

Сослалась на Касыма.

На Касьяна - перестали.

Старшой, что ночным испугом и приветил, был отец Питирим. Этот  расспросом неволить не стал - веру выказал. А прослышав, что домой решилась, кивнул: угадала, мол. Днями случай выпадает.

На третий день Малаше навели для надёжности «оспенных язв» на лице. Откликаться велели на Мелентия.

***

Потом арбой везли. Три монаха.

Стража не совалась. Раз лишь сыскался пытливец, - глянул и впопятки. Девке и дурковать не пришлось: жар, обморок, пот, язвы кровоточивые. Береговой начальник по поводу болезни опять же гадать не стал.

– Апчхи! - нос запахнул, и на три шага с подскоком: - Прочь, гяурское отродье.

  А там к бухточке выбрались, в генуэзскую торговую галеру перегрузились. Ходом Крымом до Азова.

Полпути в провале была. После Крыма глаза открылись. Ожог скукожился, стянулся, вместе с ним стянулись почему-то око и оборыш левой титьки.

К Азову наладилось. А там и в бабье нарядиться не грех.

______________________________________________________________

*  Балуда водяниц (древнерус.) – подводный вертеп прислужниц Водяного

Булдыга, бильдюга (рязанск.) – закомлейка, суковатая палка с комлем

Хмара (славянск.) – туча, бездна, мгла; Хмарник – дух-защитник земляков от природной стихии

Мара, Мора, Морена - блазн, морок, призрак, наваждение, а также в мифологии славян злой и прекрасный женский дух

Навья, нава, навия – ходячий мертвяк, загробный демон.

 

 

Когда шнурок дороже кошелька

У женщины в глухом дорожном платье вдруг закружилась голова. Навстречу шёл мужчина, как две капли воды, похожий на него…

***

…Она была «глупой финкой Хелкой из Первоо». Служила в особой стокгольмской гостинице для важных постояльцев. Главным достоинством «глупой финки» считалась редкая красота, помноженная на дремучее невежество. Ни первое, ни второе не мешало ей так ловко подносить  кушанья, что сам королевский мажордом одалживал «флику Хелку» для приёма высоких персон.

Описание: D:\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Деятели\Короли и деятели Европы\Понтус Делагарди.jpg…Этот человек вскружил ей голову с первого же взгляда. Невысок, сухопар, немолод, но дьявольски обаятелен. А безупречный камзол из голубого бархата! Француз от кончиков усов до бантов на сапожках.

«Хелка» ни у кого ни о чём не спрашивала, лишь простенько улыбалась и подливала вино.

В очередной раз протягивая блюдо с «Gravad lax», копчёной сёмгой в рантике из укропа с горчичным соусом, она уже знала: это знаменитый Понтус Делагарди, один из самых искусных дипломатов и многообещающих офицеров шведского короля. Ему 57, хотя десятку лучше бы скостить: ни одного седого волоса. И столько же морщин.

Месяц назад он вернулся из Ватикана, куда возил для утверждения шведскую литургию. Вернулся не один, а в компании «иисусовых братьев».

Вот они все – за круглым столом, чёрные как дрозды, сложив по правую руку одинаковые длиннополые шляпы.

Все они чудовищно умны. И лишь «глупая финская флика» знает про каждого то, о чём ни один из них никогда бы не догадался.

***

Ett,  två,  tre…*

Вот этот невзрачный худыш с бескровным лицом – Норвегиус, главный иезуит Швеции. По жизни постится, вот и теперь не пьёт ничего, кроме воды с парой можжевеловых ягод, а из всего обилия пищи довольствуется хлебом и «Biff a la Lindstrom» - свекольной котлеткой. 

То ли дело крепенький розовощекий миляга, с аппетитом налегающий на «Svampsoppa», сочный грибной суп, а также на чёрное пиво с селёдкой. Это его ирландский собрат Вильгельм Гуд. Несмотря на простецкий вид, считается знатоком по английским делам. Личный враг королевы Елизаветы и её министра Уолсингема.

Третий гость - французский иезуит Жан Форнье, ничем не приметная личность с весьма выдающейся бородавкой посерёдке лба.

Четвёртый же… О, узнав эту волчью стать, «финка» едва не выронила поднос с дымящимися «Viltwallenbergare» - котлетами из дичи.

Патер Антонио.

Ну, а потчевал святых отцов Делагарди. Иногда он даже тыркал «Хелку», чтобы не мешала ему лично разливать любимое бургундское.

Все пятеро говорили так много, что, зачастую, откровенно крамольничали. И даже отец Антонио, утратив свойственную ему осторожность, «в кругу своих» дозволял себе позубоскалить над королём Юханом III. А он был весьма остёр на язык:

Описание: D:\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Атрибуты\Костюмы типы и обряды\Профессия\Иезуиты-6.jpg- Король стал до того тучным при росте кролика, что напоминает хорька с красной длинной бородой и глупо вздёрнутыми бровями. При этом нрав бешеный. Вся его сила – в знании латыни.

- Козлик Юхан, возомнивший, что он Юстиниан, - хихикнул Форнье.

- Напрасно вы так, - рассмеялся отец Норвегиус, - он уже умеет по-английски… ходить на горшок.

- А что, у англичан особые церемонии на этот счёт? – улыбнулся Поссевино.

- Об этом лучше спросить Элизабет, - осклабился его ирландский коллега, прихлёбывая эль.

- Так вы полагаете, что таким образом наш Юстиниан рассчитывает очаровать Вестминстерскую невесту всех чертей? – совершенно «серьёзно» поинтересовался Делагарди.

А Норвегиус не преминул ввернуть, что Его величество «занялся на досуге итальянским». При этом вылезшая изо рта свекольная стружка очень напоминала боевой клык вампира. Заботливо смахивая её, хозяин, Делагарди, незаметно перехватил что-то из ладони «упыря» и сплавил в свой карман. Если кто-то этого не заметил, «финская барышня» не из числа.

***

То, что их обсуживала хорошенькая «флика», нарушало монашеский этикет, но это был уже каприз Делагарди, которому шведский монарх безгранично доверял. А француз остаётся французом даже в Швеции.

«Хелка» неплохо изучила биографию лангедокского дворянина д’Эскюпери. Она была весьма остросюжетной, но по-настоящему поворотным стал 45-й год его жизни. Именно тогда, в 1565 году, неудавшийся священник и удачливый наёмник датского короля был ранен при штурме Варберга, взят в плен, где и присягнул шведской короне. Так началась новая карьера счастливого воителя, даровитого посла и ещё более везучего покорителя дамских сердец в Стокгольме и Париже, Риме и Мадриде…

Описание: D:\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Деятели\Церковники\А.Поссевино.jpgСтараясь не встречаться глазами с Поссевино, «флика» запросто «пикировалась» с влюбчивым французом. И преуспела на каждом из направлений. Избежать внимания отца Антонио ей помогло уже то, что иезуиты «терпели» дамскую прислугу из уважения к хозяину. А ещё спасибо монашескому уставу. Не рекомендуя заглядывать в глаза визави, он ничуть не мешал «братьям» изучать всё, что ниже.

Вот «финка» и брала такие ракурсы, что им удавалось только второе. Хотя стоило ли трястись? Минуло столько лет, что отец Антонио вряд ли распознает в ядрёной красотке субтильную ягодку из города N.

Спустя пару часов монашеская вечеринка завершилась, как и положено. В том числе для «флики Хелки», разделившей постель с любезным кавалером из Лангедока. Хотя, по правде говоря, на ней он был не столько любезен, сколько пылок. Пылок не по годам. Это позволило опытной пассии к третьему часу баталии уложить галла, чему поспособствовал не один бокал вина, в котором нашлось место не только бургундскому.

А затем она ещё три часа снимала копии с его писем. Для этого потребовалось подобрать к ним шифр. Зная все европейские языки, она училась криптографии у Авеля Грипенштерны и Яна Замойского. Вернее, у Грипенштерны она училась заочно, поскольку злобный гидроцефал и не догадывался об этом. Ха-ха, секретный офицер короля не раскусил беленькую финку, ни когда она убирала его покои, ни когда он стал привлекать её на роль служанки для важных визитёров. Гидроцефал просто не увидел её… и вряд ли увидит, даже пристав на корточки.

***

Текст состоял из знакомо-незнакомых закорючек. Но это её не обескуражило. «Хелка» воспользовалась настольным зеркалом, ровным и чётким, как это может быть только у француза. Фокус да Винчи подарил латинский текст, содержание которого представляло абракадабру. А если шифр непрост, то попробуй подобрать ключик за оставшиеся часы до рассвета.

Эврика!

…Что за предмет подсунули французику за столом?

С нежной усмешкой она обернулась к мирно похрапывающему «наезднику». Как всё-таки полезно иногда быть лишь служанкой на пиру. Трезвый глаз схватывает детали, не теряя ни одной мелочи.

Когда её пальчики аккуратно выпотрошили карман, на стол скатилась маленькая бронзовая печатка. На ней было одно слово «sutnop». Итак, теперь остаётся подставить…

Стоп, «флика Хелка», тут, похоже, третий наворот. Что внятное даёт нам этот «сутноп»? Начнём с простейшего - с перевёртыша. Переворачиваем.

Ну, конечно, «pontus».

И адресат, и код.

Дело за малым. Можно расшифровать после, а можно, не отходя от тела. Она ещё раз с нежностью глянула на любовника. «Не старенький и удаленький».

Теперь от первой буквы первого слова отнимаем ровно столько, сколько букв потребуется до буквы «п», потом от второго то же самое до буквы «о».

Ахинея! А после третьей буквы цифра больше 10, чего не может быть. В шифре счёт от 0 до 9.

Что ж, попробуем, наоборот, к первой букве шифра прибавлять цифры, чтоб дотянулись до «п», а потом переставим их в заданной форме «перевёртыша»: «сутноп».

Ну, конечно! Получилось то самое число из 6 цифр, прибавление которого к ещё шести и ещё шести последующим и последующим буквам вскрывало совершенно внятный текст.

***

Из расшитых документов наибольшую ценность представляло письмо некого «кузена Эразма», который величал себя «погонщиком баранов у большого севильского дядюшки».

«Кузен Эразм» уведомлял «дорогого друга Монтольё» (ну да, в юности Делагарди отдали в Каркассонское аббатство Монтольё, но он предпочёл сутане кирасу), что скоро лично нанесёт визит (в Стокгольм, куда же ещё?!), куда его направляют по «гильдейской надобности».

А так же доверительно передал привет от «смотрителя Везувия» (имея миссию в Неаполе, Делагарди много месяцев сносился там с уполномоченным короля Филиппа II).

Далее загадочный «кузен» благодарил «Монтольё» за усилия, предпринятые им для вытеснения всех посредников в «купеческой сделке» с «большим севильским дядюшкой». И в дальнейшем просил вести переписку через надёжного «пастуха рыжей козочки».

«Но более всего вдохновляет нас, дорогой друг, то, что Вам удалось даже припадочному ржавому куманьку внушить симпатию к нашему севильскому дядюшке, ибо это является безусловной предпосылкой для заключения взаимовыгодного контракта, который позволит сокрушить спекулянтские проделки лисоньки кумы и утрёхтских корзинщиков. Мы отлично понимаем, что бесноватый ржавый куманёк никак не может открыто признать новых компаньонских договорённостей, поскольку это чревато его изгнанием из Гильдии Зондских каперов… А там, Бог даст, и варшавский пекарь откажет в поставках хлеба утрёхтским корзинщикам».

***

Описание: D:\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Атрибуты\Костюмы типы и обряды\Профессия\Гродинскя.jpgА ещё от имени «большого севильского дядюшки» выражалась крайняя признательность за связку тех сушек и кренделей, которые можно прикупить в лавочке «ржавого куманька».

Насчёт намеченных персон «глупая финская девушка» гадала недолго. Он просто, не раздумывая, допустила, что «большой севильский дядюшка» – это, вероятнее всего, его католическое величество испанский король Филипп II. Выстраивая образные аналогии, девушка ни капельки уже не сомневалась, что «утрёхтские корзинщики» - это мятежные Нидерланды; «лисонька кума» - Елизавета Тюдор с её Англией; «зондские каперы» - датчане и их Фредерик; «варшавский пекарь» - польский король Баторий. Ну, а «пастух рыжей козочки» - это Пабло Серрато, иезуит и духовник Катарины Ягеллонки, супруги Юхана III, которого уважили званием «ржавый куманёк».

Сей «пастух» и был связным Делагарди с католиками. Какой-то заговор рыжих. Лиса Елизавета, рыжая козочка Катарина, ржавый куманёк Юхан.

Позже «Хелка» узнала, что под загадочным именем «кузен Эразм» скрывался Франсиско де Эразо, назначенный Филиппом Габсбургом послом в Швецию.

Уже утром «разгадка загадки» ушла по двум адресам, и первым значился Вавельский дворец в Кракове…

***

Расставаясь со спящим, она чуть не всплакнула. Настолько стало ей вдруг жалко. Кого? Чего? Делагарди, этот юный старец, ей понравился. И отдалась ему она не только ради дела, но с изумлением почувствовала вдруг, что ей впервые жалко оставлять любовника, и обставлять мужчину. Такого мужчину! Увы, минутная слабость, звякнув грошиком, ахнула в решётку для сточной воды.

В этой жизни ею двигала единственная страсть – победы, победы, победы над теми, кого она так ненавидела, - мужчинами.

Не над всеми подряд, не над набитыми чурбанами, пусть они при деньгах, титулах и славе. А над достойнейшими из них – самыми умными, красивыми, хитрыми – сильными мира сего, как гордо они себя чтут.

Чтут по ошибке. И эта их ошибка – она, что раз за разом доказывает превосходство слабой женщины над самым сильным мужчиной.

Ради этого она дерзала дать бой исполинам и колоссам мира, ибо только так «слабая» его половина восторжествует над «сильной». И когда эти набитые похотью и чванством постельные олухи думают, что это они повелевают ею, владея её телом, голова-то знает своё, добывая через постель то, что делает их ничтожествами.

Покуда счёт победам оставался «сухим». И в этом было призвание, упоение, торжество великой шпионки. Но даже сильная шпионка может позволить себе маленькую слабость…

***

…Мужчина поравнялся с нею. Фи, в этом «Делагарди» всё было проще и грубее: фас, профиль, взгляд, осанка, походка, манеры. В чертах ни капли утончённости, не говоря про галантность. Взял и мазнул масляной плесенью, похотливый козёл.

За такого солдафона Юхан III побочную дочку бы ни отдал. А за Делагарди та и сама радёшенька, и плевать, что на 36 лет старше.

О, она отлично понимала Софью Юлленъельм: устоять перед Делагарди просто невозможно.

Описание: D:\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Атрибуты\Костюмы типы и обряды\А.О. Орловский - шляхтич.jpg…Не то, что этот дурак. Ей и в голову не пришло бы жалеть такого в то стокгольмское утро 4 года назад, когда, выкрав письмо, «глупенькая хелка» утаила имя одураченной жертвы. И Делагарди остался чист.

Дураков не жалеем и не желаем!

Эх, дядя, ты же лет на 15 моложе его, а выглядишь…

Мужлан, косясь, прошлёпал мимо. И статью пожиже, и ростом пониже. Не выше Ежика. Вот, кстати, и он. Помянешь чёрта…

Обогнав расфуфыренного римского гуляку, Ежи Маджич элегантно, несмотря на тучность, расшаркался перед пани.

- Znalazłem!*

На радостях: по-польски!

Лже-Делагарди обернулся, сплюнул, запахнулся в плащ и потрусил себе дальше… В чём его вина? В том, что разочаровал пани Гродинску? Или в том лишь, что это она спутала его с другим.

Память - стихия злобная…

________________________________________________________

* Ett,  två,  tre (швед.) – раз, два, три

Znalazłem (пол.) – нашёл.

 

 

Клавиши королевы

Казалось бы, ранняя весна, а королева покинула Уайтхолл. Это могло озадачить кого-угодно, кроме Уолсингема, который знал: в Уайтхолле, Виндзоре, Вестминстере появились крысы, много крыс…

И разве не логично, что её величество поспешило в холодное, но чистенькое Гринвичское предместье?

Описание: D:\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Деятели\Короли и деятели Европы\Уолсингем сэр.png  Тесными извилистыми улочками узкий экипаж вывез их на просторную зелёную дорожку. Ещё четверть часа на почтовых скакунах, и лесной пейзаж покромсали унылые зазубрины летней резиденции Тюдоров. Одна из башен сильно напоминала Тауэр...

Всё здесь выглядело запустело, кроме одного уютного помещения, так любимого королевой. «Гринвичская колыбель» Тюдоров! В ней увидел свет Генрих VIII, в ней родились и обе его наследницы: Мария и Елизавета.

Дворец, под свой вкус, строил ещё Генрих VII, а родоначальника династии отличала простота. Сто лет назад вообще жили скромнее, и нынешний Двор при всём желании бы не уместился здесь даже наполовину. Из-за этого приём в Гринвиче обходился минимумом церемоний, что весьма устраивало Уолсингема в отличие от чопорных придворных. И недолгая разлука пойдёт нам только на пользу, усмехнулся он, зная, как «любят» его в Лондоне. Тайный министр здорово раздражал всех своей независимостью и прямодушием. За глаза его звали «белой вороной чёрного покроя», а то и просто хамом.

Да вот пример. Всем, конечно, известно, что Её величество не терпит плохих известий, и дурным вестником неохота быть никому. Как результат, «горькая правда» добиралась до Её величества окольными путями. При Дворе даже выработался некий ритуал. Плохую новость сперва долго обсасывали в кулуарах, а уж когда слухи долетали до ушей Елизаветы, вам оставалось лишь «ответить на вопрос» её величества.

Этого правила держался даже всесильный Сесил, он всегда старательно дозировал негативную информацию. И только глава тайной службы резал правду-матку, как есть, ничуть не заботясь при этом о реакции Елизаветы. А ведь если королева-девственница сыпала уличными словечками, то уши свёртывались даже у тёртых конюхов и бывших морских джентльменов типа Фрэнсиса Дрейка. Но опять же не лорда Уолсингема…

Привратник первым шепнул, что королеву окружают прислуга, фрейлины и ни одного министра. Лорд Бёрли тоже отсутствовал. 

В приёмный кабинет шли выстуженной за зиму анфиладой, которую не согрел даже добротный фламандский драп. Лишь солнечные витражи с гербовыми виньетками весело полоскали глаза серебром Темзы.

***

На дворе было зябко, мебели в «гринвичской колыбели» - мало, и дворецкий позаботился задрапировать всё, что можно. Полы, стены, ступени, скамьи выстлали персидскими коврами, турецкими гобеленами и французскими мильфлёрами*. А в промежутках – рифлёные миланские и туринские пилястры.

Отсутствие посетителей облегчало миссию Уолсингема.  Политика не музыка, лишних ушей не любит. Он был почему-то уверен, что Джон Ди справился со своим делом, и Иероним Горсей пригодится сполна со свежими русскими известиями. Главное - не испортить настроение Её величества, как это случилось с Горсеем в первую аудиенцию. Он тогда грубо сбился в дворцовом ритуале, отчего важный разговор, спланированный сэром Фрэнсисом, был скомкан, прерван и перенесён. Тем не менее, министр высоко ценил купца. Манеры манерами (да и как их в Московии не подпортить), но видно, что малый не промах, плюс прирождённый дипломат. И польза его, как посредника, покуда перевешивает некие «делишки» в русской конторе Московской торговой компании.

Итак, главное сейчас, чтобы никто не успел испортить Её величеству настроения. Вести дела «не в духе» - не в стиле Елизаветы. Поэтому министра искренне порадовал коридорный наушник: «Её величество всё утро музицировали на спинете»*.

Отлично!

Описание: D:\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Атрибуты\Костюмы типы и обряды\Клавесинистка.jpgИ вот приёмный зал. Он мал и скромен, но в нём есть всё: и вкус, и цвет… Пара картин, чуть больше портретов – и тона их идеально сочтены с бирюзово-лазоревой гаммой гобеленов. В центре строгий трон с мягкой зелёной подушечкой. Чего в избытке, так это бархатных пуфов и шёлковых подушек.

Несмотря на свои пятьдесят, Елизавета подтянута, стройна. И даже, если, как шепчутся, стройна лишь оттого, что подтянута (корсетом), вера смертного всё-таки начинается с глаз и ушей. А проблемы со вкусом – не её проблемы.

Сегодня на королеве шикарный простёганный жемчужными букашками жилет из лазурной тафты в золотых и серебряных узорах с крупными зёрнами алмазов и изумрудов по кайме. Серебряные нити высокого кружевного воротника переливаются в унисон сборчатой парчовой, в мелкую чешуйку, юбке с кринолином. В рыжих, взбитых к потолку волосах помигивают рубины и сапфиры. Кринолин – ещё, куда ни шло. Чего на нюх не переваривал пуританин Уолсингем, так это турнюров – раздутых французских «задниц». В том числе за то, что их обожает «дылда»*, как обласкала королева Елизавета свою шотландскую узницу Марию. Что опять же чистая правда – редкий гвардеец дотянется до носа Стюарт.

***

Оставив Горсея за дверью, Уолсингем приблизился к королеве, с поклоном поцеловал её руку. Министру хватило быстрого взгляда, чтобы понять: Её величество в ударе. И, значит, мистер Ди недаром сжуёт свою горбушку.

Елизавета игриво зевнула. Дескать, «гуд бай, веселье; тоска зелёная пришла». Сэр Фрэнсис ценил юмор, но практически никогда не улыбался.

- Мой добрый Уолсингем, я надеюсь, вы не с дурными вестями?

Королева знала: «добрый Уолсингем» из той породы царедворцев, которые даже по подбору слов умеют прочитать настроение собеседника.

И он прочитал: Её величество настроена благосклонно, и можно смело заняться серьёзными вещами.

Описание: D:\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Деятели\Короли и деятели Европы\Элизабет.jpg- Мы слышали, что наш юный лицедей закрутил интригу в римской пьесе.

Уолсингем заметил, как вытянулись лица фрейлин. Невежам не понять простых, чуть странных слов. Он же, напротив, понял всё. Королева имела в виду начало операции по выявлению иезуитов английской коллегии в Риме, вычисленных Энтони Мэнди...

- Я так полагаю, ваше величество, что автор пьесы задумал несколько актов. Первый сыгран и довольно удачно. Мне кажется, не позднее, чем через неделю, я представлю вам список всех персонажей и исполнителей. И буду бесконечно рад, если наш драматург, а ещё лучше вы, напишете громкий финал.

Королева засияла в унисон своей диадеме:

- Сэр Фрэнсис, вы не находите, что молодой человек заслуживает поощрения?

- Нахожу, мадам. И, на мой взгляд, не только рукоплесканий.

- Так позаботьтесь об этих руках.

Вот теперь лорд Уолсингем мог спокойно приступить к главному.

***

- Ваше величество, мне, знаете ли, пришла на ум пара музыкальных тактов, которые вполне могут послужить лейтмотивом для следующей пьесы.

Королева быстро мигнула. Тайный министр избегает лишних ушей.

- Вы немного опоздали, сэр Фрэнсис. Мы всё утро развлекались одним оригинальным мотивчиком, который сэр Дэмон* обещает превратить в шедевр. И сильно грустили, что вы не можете насладиться вместе с нами.

Описание: D:\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Атрибуты\Костюмы типы и обряды\Верджинал.jpgФальшивый такт: трудно было найти при дворе человека, более чуждого развлечениям, чем Уолсингем. Но по долгу службы он просто обязан был разбираться в прекрасном: служители муз составляли костяк его службы.

Минуту спустя оба удалились в наскоро перекрытый угол. Здесь  был любимый вёрджинел королевы. Елизавета виртуозно музицировала на клавишных, отчего, помимо королевской капеллы, в каждом из дворцов имелись стационарные спинеты, клавесины и мюзелары.

Однако для Гринвича было сделано исключение – только сюда она привозила вот этот миниатюрный «дорожный» вёрджинэл - изящный ящичек с драгоценными инкрустациями мандариново-каштановой гаммы. У музыкальной коробочки не было ножек, тем легче было её возить, пристроив на столик, буфет, сервант и даже высокий диван. В точности как здесь…

Крышку вёрджинэла устилали новенькие ноты со священными песнопениями Томаса Таллиса, джентльмена Королевской капеллы и изготовителя  нот и нотной бумаги.

Рядышком…  Ну-ка, ну-ка.

Министр сильно-сильно прищурился. «Old hall manuscript» («Рукопись старинного замка») - оригинал сборника одноголосых псалмов Мэрбека. Уолсингем удовлетворённо сглотнул: эта затасканная тетрадь была предметом его тайной гордости. Ведь это его людям после безуспешных поисков другими царедворцами, удалось разыскать тетрадь, презентовав королеве в день её тезоименитства.

Но даже ему не удавалось напасть на след опуса «Fitzwilliam Virginal Book», приписываемого Джону Данстейблу, мастеру полифонии прошлого столетия. Ищейки Фелиппеса, тем не менее, гарантировали скорый успех...

***

Несмотря на бесспорный исполнительский дар, королева никогда не музицировала публично. Лишь единицы среди избранных могли насладиться августейшим искусством. Храня в памяти сотни мадригалов, псалмов и мотетов, чаще всего она играла «Аллеманду королевы» Уильяма Бёрда, другого джентльмена Королевской капеллы.

Уолсингем холодно наблюдал, как тонкие нервные пальцы откинули крышку и заскользили по клавиатуре. Он проглотил тоскливый вздох: увы, прежде, чем начать «обсуждение», придётся проглотить весь опус. Что он и сделал, стоически дожидаясь конца пьесы, по ходу которой Её величество солировала резким, но недурно поставленным голосом. В финале лорд даже похлопал. Тремя пальцами.

Резко отстранясь от инструмента, королева посмотрела ему прямо в глаза:

- Мы теперь одни. Что вы хотели сказать, а мы услышать?

Уолсингем ещё раз взвесил, с чего начать, чтобы логично кончить.

- Ваше величество, я всегда полагал, что спускаться легче, чем восходить. Поэтому начну с далёких гор по имени Карпаты.

- Впервые слышим, - искренне удивилась королева.

- Если я скажу, что это где-то поблизости от бывшей резиденции польского короля Стефана…

- То мы скажем, что вспомнили, - улыбнулась королева; она, действительно, сегодня в духе.

- Я в этом не сомневался, как и в вашей безупречной красоте, но сегодня она подобна чистейшему аквамарину.

Зная, как королева любит тонкие дифирамбы, но при этом не терпит «белых ниток», король шпионов выбрал подходящее время. Королева согласна слушать и, главное, слушать долго!

- Напомню, что в тех местах есть такое княжество Молдавия. И если для нас оно находится на самой периферии ваших интересов, то это совсем не так, если иметь в виду интересы наших противников.

Лёгким прикусом губы Елизавета изъявила любопытство. Уолсингем тотчас отметил «свежую» щёлочку ровной белизне. Ещё пара недель, и истончённая гнилушка вылетит. Увы, но факт: сильная воля королевы пасовала перед сладким, а страдала её улыбка, то есть зубы.

- Эта маленькая территория является весьма лакомым куском, который много лет оспаривают султан и император. А с недавних пор на неё претендует король Стефан. Равно как на Валахию.

- Бывший князь Трансильвании неравнодушен к сопредельным землям. Мы его понимаем.

Уолсингем был восхищён: кто бы после этих слов сказал, что в начале беседы она даже «не слышала» про Молдавию?!

- Но мы не совсем понимаем, что интересного нашли там вы, сэр Фрэнсис?

 - Видите ли, мадам, в целом, нам не интересно излишнее усиление кого бы то ни было, в том числе Польши. Однако же и в Польше, как в любой другой стране, имеются силы, которые способны немножечко уравновесить её собственную силу в нашу пользу. Зачастую, такие силы сами не догадываются об этой своей способности. Поэтому нам так важно их вовремя засечь, чтобы беспроблемно пристроить в фарватер вашего движения. Таковы, на мой несовершенный взгляд, канцлер Ян Замойский в Польше и Кристоф Батори* в Трансильвании.  Через этих людей мы могли бы укрепить наш авторитет в правящих слоях Молдавии, которые ориентируются на эти фигуры. Укрепляя наше влияние здесь и в других «спорных», - акцентировал Уолсингем, - областях, вы будете иметь там оплот против императора Рудольфа и, следовательно, его дяди Филиппа испанского.

- Но ведь Замойский – «правая рука» Батория. И он вряд ли заинтересован в ослаблении своего патрона, - королева задумчиво перебирала клавиши.

- Разумеется. Ослабляя Габсбургов, мы ни в коем случае не должны переусилить Баториев. Потому что слишком сильный Баторий – это угроза Московиту, но и слишком сильный Московит – это угроза нам, не говоря про потери для наших финансов.

- Сделаем паузу, – сняв руки с клавиатуры, королева чуть подвинулась на бархатном сиденье. - Что за угрозы и потери?

- Вопрос, - Уолсингем внимательно осмотрел потолок, - крайне запутан, ваше величество.

- Ничего, на то и пауза, чтобы его распутать. Прошу вас.

- Что ж, попробуем, государыня. Нашим людям в Гродно, где с недавних пор находится центральная резиденция короля Польши, удалось раздобыть тайный план решения так называемого «Восточного вопроса», который разработали король, его канцлер и два ближних сподвижника, оба, кстати, русские. Один из них был в прежние годы доверенным лицом самого русского царя и знает все его слабости, как и преимущества.

- Кажется, я догадываюсь. Его имя, если не ошибаюсь, герцог Курбс.

Государственный секретарь тактично «не заметил», что королева, увлёкшись, сказала о себе в единственном числе. Добрый признак, означающий, что её величество намерено разобраться со столь занимательным вопросом. 

- Ваша проницательность солидарна вашей памяти, а ровни ей не знаю даже я, даром, что имею дело с самыми выдающимися агентами.

И не давая ей времени возразить:

- Если вы позволите, я разберу по тезисам секретный проект короля Батория.

Королева кивнула и невпопад тронула клавишу…

«Соль».

***

- В мире нет ничего оригинального. И самый новейший из планов зиждется на самой древней первооснове, которую я назвал бы «константинопольским вариантом». Осмелюсь напомнить Вашему величеству, как четыре века назад венецианцы предложили католическим державам план сокрушения христианского, но погрязшего в схизме Константинополя. Долго причину искать не пришлось. Зачем? Всем же известно, что Византийская империя препятствует освобождению гроба Господня из рук неверных, - ничтожный саркастический промельк коснулся речи, но не лица министра. – Так Венеция руками крестоносцев решила освободить чужое пространство для усиления собственного могущества. И на какое-то время ей это удалось. Однако всё кануло в Лету, когда нынешние мореплаватели, покорив целые океаны и открыв новые морские пути, сделали Средиземное море лужей для внутреннего пользования. Венеция ровно за один год сделалась заштатным игроком. А раз так, то взоры самых пронырливых венецианцев стали искать новых путей. И нашли их в вашей державе, государыня. Англия в тысячу раз больше Венеции и, при этом, благодаря Узкому морю, наша страна неприступна и непотопляема.

- Пока да, - молвила королева. – И да хранит нас Господь.

- И впредь, и во веки веков, аминь, – тихо завершил министр. – Ну, а мы, со своей стороны,  используем опыт венецианцев, а также миланцев, падуанцев, флорентинцев и генуэзцев, но при этом сделаем свою игру, конечная цель которой – мировая империя.

Описание: D:\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Деятели\Короли и деятели Европы\Баторий.jpg- Вашими бы устами… - королева не договорила и грациозно пробежалась по клавишам левой.

- Однако вернёмся к  Восточному плану короля Стефана. Новый польский король задумал простой и гениальный ход, но на роль Константинополя назначил Москву. Ведь беря Москву, как крестоносцы в своё время взяли Константинополь, он создаёт могучий плацдарм для покорения турецкого Константинополя и создания, таким образом, мировой империи, где будут властвовать уже не европейцы, а славяне. Очевидно, Рим после прошлогодних рейдов Стефана уяснил всю опасность таких планов. Лавируя между турецкой Сциллой и польской Харибдой, папа вознамерился создать противовес – католическую Лигу – и поставил на новую силу – русского царя. Это не досужая гипотеза, ваше величество. Не позднее как два часа назад я получил пакет донесений из Италии. И все, как один, пишут об одном: заигрывая с царём Иваном, папа Григорий готовит лучших своих дипломатов для миссии в Москву. Ради союза с Московией, папа готов обуздать воинственного Стефана и перенаправить энергию обоих восточных Сарданапалов против третьего - султана.

Королева встала, сделала полшага, снова присела. На её подтянутых щеках было неспокойно.

- А для того, чтобы разведать, как обстоят дела на Балканах, папа снарядил других агентов. Один из них, молодой аббат, является помощником апостолического визитатора латинских Церквей в турецких землях по эту сторону Боспора. 

- Что за дикая идея? Разве порабощенный народ способен стать союзником Рима? – Елизавета скептически поджала губы. – Я имею в виду все эти племена, покорённые османами: сербы, болгарцы, албанцы…

- В том-то и дело, что турок воевал их поодиночке, вместе же они представляют такую мощь, что, единовременно восстав, способны сокрушить власть султана. Даже численно общая армия славян, а под султаном немало и других народов, превысит все турецкие войска. И в этом основная мысль плана, хотя для точных подсчётов нужны ещё экспедиции на Балканах. Но мы хорошо знаем, как сильны сербы, и как свободолюбивы греки. А есть ещё, как мудро вы заметили, мадам, албанцы, болгары, фракийцы, черногорцы, македонцы. И каждый хочет пить свободно, гулять вольно и дышать независимо. А турки далеко не всесильны. Достаточно вспомнить, как упорно сопротивлялась султанам Родосская крепость.

- Или Никосия, - добавила Елизавета.

- Совершенно верно, ваше величество. Так вот, папские политики просчитали: все эти народы легко и разом восстанут, если их возглавит Москва. Русскому царю достаточно будет поставить под копьё ударную дружину и двинуться на юг, как к нему добровольно примкнут сотни тысяч повстанцев. А после перехода Дуная силы его удесятерятся. Сметая крепости и гарнизоны, славянская лава хлынет в Константинополь. Да и кто, простите, осмелится стать на пути этакой стихии? Обмельчавшее турецкое войско? И если такой поход случится, именно Молдавия послужит важнейшей перевалочной базой. А армада христианских галер в течение каких-нибудь трех дней овладеет Истанбулом. Недаром ещё Карл Великий завещал не трогать славян. Не думаю, что мы будем глупее его.

- А что же Польша? – повысив голос, королева так сильно ударила по клавише, что министр вздрогнул.

- А Польша остаётся сбоку. В альтернативном плане папы римского одна ставка – Москва...

- И что же остаётся? – нервно усмехнулась королева.

- Остаётся русский план. Всемилостивейше прошу прощения за вторжение.

Чуть хриплый голос от двери заставил обернуться.

_____________________________________________________________

* Мильфлёры – род шпалер (безворсовых гобеленов), декорированных цветочными букетиками

Спинет – клавишный музыкальный инструмент типа клавикорда наподобие мини-рояля; здесь же перечислены его разновидности

«Дылда» – рост Марии Стюарт (1542-1587), шотландской королевы (1561-1567) и политической соперницы Елизаветы, достигал 180 см

Вильям Дэмон (около 1540 - после 1600) – придворный органист Елизаветы; занимался переложением на 4 голоса мелодий псалмов, популярных среди протестантов; ниже перечисляются крупнейшие английские музыканты того времени

Христофор Батори (1530-1581) – брат Стефана Батория, князь Трансильвании с 1576; когда Уолсингем произносит эти слова, князь доживает свои последние дни (умер 27 мая 1581).

 

Иван-царевич любуется

По-весеннему умытые радостно сияли маковки Благовещенского и Архангельского. Пожалуй, только они и радовали. Всё, что ниже, непразднично осетили леса. После гиреевского набега не одна Москва, Кремль тоже, без продыху отстраивались и попутно перелаживались. И не юной голове теперь упомнить, что тут старо, да обновляется, а се возводится впервой.

По крайней мере, Иван Иванович теперь бы не сказал, где новина, а где перекрой. За три года, как чуть не помер государь, приходилось самому смекать всё пулей. Мал-мала замешка – и мыслишка тю-тю. А сбоку лезут с перевратным. Вот как теперь.

В 27-летнем Иване Ивановиче оголтело бурлила весна майского разлива. После обедни царевич свернул от храма - погулять. Погодка летняя – тепель и капель, маленько грязи, так на неё ручьи придуманы.

Следом увязались, как иначе! То батюшка бровным ёршиком на раз обходится. Брысь! – и сдуло! Иван-царевич крутости отцовской не нажил, но и кротости младшого не завёл. В меру богобоязнен, но опять же не как Федя с родителем.

В общем, стоило царю немножко отлучиться, ближние тут как тут. Эти вот с обедни увязались. Хотя так просто «увязаться» не всяк боярин бы себе позволил, - разве что его, Иван Иваныча, ближние. И при этом, на ногу чтоб шустрые. Царевич-то, изюбрем летя, и степенство блюл – в кон росту немалому. Костью, правда, не широк, но жилист: в пролесочке ни коню, ни волку не уступит. В пылу ж, бывало, ставень на кулак насаживал.

Сейчас за наследником поспешали ближний царский стольник Родион Биркин, второй стольник Давид Бельский, боярин Иван Мстиславский, новый митрополит Дионисий и Давид - епископ Ростовский и Ярославский. В нынешнем церковном «синклите» Давид был дольшим - три года на кафедре в дворовом и доверенном граде Ростове. Государь Иван Васильевич к нему, все знали, мирволил. Но на первосвятительскую кафедру, по удалении Антония, поставил едино-избранного Дионисия, мало кем жданного игумена Хутынского монастыря. Ему под стать и архиепископов свели: все свеженькие, из дальних мест.

Трёхнедельный митрополит знал: без словечка Ивана Ивановича не видать бы ему верховного сана. Вот и прежний владыка, Антоний, шибко уважал царственного книжника, а пару лет назад лично благословил на создание канона новому святому Антонию, основателю Антониево-Сийской обители. Царевич так увлёкся, что не только переделал «Житие Святого Антония», но на голоса переложил и сам пел, да так, что Иван Васильевич цвёл и квасился. А уж он в красном пении знал толк.

Царевич был горяч, и не впервой раздоры с батюшкой тушил пением ангельским и истиной библейской, а Библию знал наизусть. С гнева на милость царь не мог нахвалиться достоинствами чада наследного.

Скоро и стольники старшего Ивана перед младшим заискивать стали. Те же Биркин Родька с Бельским Давыдкой терпеть друг друга не могут, а, поди ж ты, оба тут.

Описание: D:\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Атрибуты\Костюмы типы и обряды\Профессия\Бояре ждут царя.jpgВ народе слух бродил, что всех дольше в царёвых любимцах Малюта Скуратов проходил. Чепуха, Родион Петрович в каких передрягах ни бывал, с кем ни знался, а так и катится колобком: крепкий, прыткий, башня дыней, живот тугой, смех плескучий, что гретый мёд. Уж, почитай лет тридцать, как был рязанский дворянин Родя Биркин дружкой на свадьбе великого князя Владимира Старицкого. И что? 12 лет уж князь сошёл, а Родя-колобок, гляди-ка, в первых стольниках Ивана Васильевича – Старицкого недруга. И ведь сколько повидал, - ни волоса седого. Вот и верь после того, что государь ни с кем не ладит подолгу.

Сейчас и к сыну Родя веником пристал.

Что до Давыдки, родича Богдашки Бельского, Ивану Васильевичу он не показался. Глаз ли не тот, улыбка ли плохая? Иван-царевич Давыдку тоже  гнать не гонит, а косить - косится. Приглядывается али прикармливает?

***

Быть может, про то и рассуждал немолодой, но на ноги не жидкий боярин Иван Фёдорович Мстиславский, поспешая за стремительным царевичем. Только уж чья бы корова мычала… сам-то Иван Фёдорович 40 годов при государе в неотлучке. Начал кравчим, потом рында, стольник, и вот уж 33-й год на боярстве. Первый воевода в походах, первый боярин в Думе, тесть недолгого царя Симеона Бекбулатовича*. Наконец, царский двоюродный племянник. Сколь раз горохом головы летали, а он и сух, и цел.

Да и сейчас из веры не вышел, хоть ратная удача изменила. Прихвостня царского не гнали, чинов и званья не лишали, но боярин заметно посунулся, при Дворе ошивался, часами шастал по Москве, старый, неприкаянный, будто пёс, чего вынюхивал. Не видно, чтоб нанюхал. А это всё баловню старинному невместно. Осадкою к земельке перегнулся, а подлобье маслилось искательно и хитро. Не для бояр, Боже упаси. Угодничал перед ближним «удельцами». Наперво с Годуновыми заигрывал, не откипал от Ивана, а Фёдора держал в уме.

Иван-царевичу, чего греха таить, прогибы княжеские льстили. Не абы что, - сам царь величал Мстиславского вторым столпом на державе. После себя. Званье важное, третий столп-то, князь Иван Бельский, ещё в гиреевский пожар* задохся, тому уж девять лет.

***

Минули царские мастерские палаты: Оружейную, Золотую. Царицыну обогнули: с Машкой Нагой у «пасынка» не слюбилось.

Под видом ротозейства Иван Иванович день-деньской с наследством исподволь знакомился. И был премного доволен. Но восторги держал при себе. Мысль, что батюшку сменит, угнездилась прочно. Тому ещё три года робел, нынче свыкся, да и в пору вошёл. Но опять же и с ближними про то не балакал, тем паче при Родьке Биркине, колобке улыбистом.

Описание: D:\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Атрибуты\Костюмы типы и обряды\Профессия\Бояре.jpgОтдохнув на по-нову отделанном Постельном крыльце, обошли строительные козлы, загородки и очутились в Ответной набережной палате, что для приёма послов. Просвежённая до одури, - и уходить не охота, - весь бы день дышал. А какой отсюда вид на разлезлый студень Москвы-реки.

Посольский зал убран знатно, росписи подновлены, не то, что  примыкающие Шатёрная и Золотая палаты - в лесах, как в паутине.

- Иван Иванович, батюшка наш разлюбезный, а что государь наш батюшка Иван Васильевич, скоро ль сулился?

Наконец-то, наконец, эти слова, как блин мазанный, слетели с уст. И с чьих? Ни духовные пастыри, ни князь первейший, ни давний стольник не посмели, - Давыдка Бельский озвучил. Ясно небо, никто вопроса «не расслышал».

Иван Иванович, не сбавляя шага, одёрнул малиновый кафтан. Не доверял он. Никому! Только на себя полагаться привык. Но где неча выбирать, за крайнего пойдёт и Биркин.

- Это что за реча? На хлеб не сходится*. Ты не крути, жарь прямо: «Где царь, когда будет?». В глаза мне не криви, уловок не терплю, - на ходу огрызнулся.

- Так ведь, и нас изволь понять, Иван Иванович, государь батюшка,- Давыдке неожиданно подспорил второй Давыд – епископ Ростовский. – Есть и такое, что одному царю решать вместно.

Иван сверкнул на него вскользь, но шаг чуть срезал:

- Где батюшка? Бог ведает. Царь не хочет, поп не ищет. Но ветер нанёс: большие предстоят дела, - царевич промешкался, на него едва не налетели. - А ещё здоровым обернуться грозил.

Загадал загадку!

***

Святители переглянулись: давно ль Бомелия* извели? – нового дохтура приискивает! Всем было известно, что за два года до казни своего лекаря-колдуна Иван Васильевич исчах и высох, как годовалый мертвец. А тут ещё дела с Баторием в дырку булькнули, - царь знахарями и озаботился. Из Муромы везут, кличут с Беломорья, тут тащат волхвов, там дохтуров с Европы выписывают.

- Стало быть, к кудесникам подался, - гася профундовую басину, пролепетал Дионисий, сухой, жилистый, длиннючий. 

Замешкавшись, епископ с митрополитом поотстали – теперь уж не нагнать. 

- Ждёт дохтура нового от немцев, когда пришлют.

Перепелом пропел снизу широкий и потный Давид Ростовский, недовёрсток митрополитов в целую голову. Владык, если что и связывало, то кустистая борода. Правда, у Дионосия – заиндевелая, а у ростовского собрата – рыжее ржи.

- Пока дохтура ждёте, здоровенек сам вернётся, - плёткой ожгла насмешка царевича.

Сам далёко, ухо близко. Такой вот. Весь в батюшку. Только вдвое моложе.

***

Со здоровьем у Ивана Ивановича, слава Богу. Одно вот - от дыхательной пробки настой на знатной сулеме вдыхал трижды на дню. Лекарство из Вены гончик Афанасий Резанов доставил, сдав Богдану Бельскому, что теперь бомелиевой «аптекой» ведает. И хрип ушёл, забился внутрь, кашель, правда, появился – редкий, но беспощадный. Чаще всего - на еду, хотя  царевич ещё сам не разобрал, на какую. Но полегчало точно: ранее откашляться никак не получалось. 

- Отстал, суесвят, - хихикнул Биркин, лукавый колобок.

Царевич знал: не любят на Москве ростовского епископа. Не за то, что государь Иван Васильевич приблизил и в удельном кругу ставил выше митрополита. Ростовскому «суесвяту» не могли простить учёности, ибо знал владыка Давид не только латынь, но и всю историю римской и неримской веры с остаточным богословием. Простой же люд, того не зная, звал просто: «Тряпка на ветру».

- А то сказывают, поехал государь в Рязань с Феодосием прощаться, духовником*, - выразил мнение ласкобай* Мстиславский, не отставая от царевича, ввиду чего и вспотел до пят, и хрипел одышливо.

Иван Иванович и сам уходился. Путь проделали не ахти, но в последние полгода непродых претил ему подолгу вёрсты мерить. Чуть что, и ага…

Ну вот, началось: кадык туго дёрнулся, в груди сошла волна. Он отрывисто и удушливо закашлялся, выпрямился и застыл надолго, чем дал - нагнать. Глаза затравленно стрельнули и с явным облегчением зацепили лавку, без спинки и мягкостей.

Биркин с Бельским метнулись, с двух сторон суя под царский зад сорванные опашни. Сел, скроив две половники. Рука привычно потянулась к нашивному чпагу*. Пусто.

Давыд Бельский догадливо вывернул из повисшего опашня мешочек. Иван Иванович довольно гыкнул – кедровые орешки, сласть смертная. Простым семкам тоже рад. Но они для дома. На людях – пусть и ближних – орехи. Крепкие зубы оголили молочное ядрышко. Опять закашлялся, но продолжил. Так и грыз: кашлял, давил, кашлял, давил.

Описание: D:\Книга о Шевригине\Картинки к Шевригину\Атрибуты\Костюмы типы и обряды\Профессия\Посольский приказный дьяк.jpgА наш Давыдка мечет прытко! К Ивану Васильевичу втёрся, посыльным стал и вестовым по всем приказах, особливо в Посольском. А отбыв из стольного града, царь сыну перекинул. Из сердца вон иль, может, бдить приставил?

Тут и все подтянулись. Священный чин набрёл на скамью против царской – повыше и пожёстче. Иван садиться поволил. Беседа потекла за всё. И на всё у наследника ответ прибережён – умный и с подковыринкой, в обычаях батюшки. Недолгого общения хватало понять: подрост у царя по уму! Во всём отцу наследовал, окромя крови на руках. С молодечества готовя сына к трону, отец зло на себя брал, царевичу милость жаловал. Сыновей пестовал он в духе «Апостола»: зла с опалой людям не чини, подданным прощение твори.

***

Никто бы не сказал, что Иван Иванович нравом в отца пошёл. Но и с обратным бы не согласился. То бишь во гневе буйным его видели, но от крови хмельным – никогда. А слухи-то всякие ползали. Но это для дальних – кто, двора не видит. Молва без мерзости и не молва, а байка. С особой ревностью перетиралось супружество наследника. За 10 лет Иван Иванович дважды был женат по любви, да только ни Сабурова Евдокия, ни Соловая Параскева не дали деток, за что обеих в постриг упекли по царскому велению. Это-то и сокрушало властного царевича, усугубляясь томлением плотским: без жены третий год, чай, не шутка.   

Зашёл и про меньшого разговорец. Опять-де Фёдор Иванович на медвежьих боях уморился. Кой день в лёжку.

- Вот так блаженный, - кашлянул старший брат.

Ни для кого не было тайной, что склонный к ратным забавам Иван не одобрял «богомольной планиды» Фёдора, чей дневной расклад вся Москва как Отче наш знала: «Вставал Фёдор часа за два до первого часа*, встречал духовника со святой водой и иконой нынешнего святого. Отчитав молитвы, шёл будить жену Ирину в её покой. Вместе - к заутрене. В третий час (9 утра) – обедня, ещё через два – обед, сон, вечерня. На ночь забавы: бахари с байками, бабки с песнями, карлы с кренделями… А то сорвётся ночью и – в колокола».

Медвежьи бои с кулачками* реже случались - по праздникам большим с гуляньями. И кроткий Фёдор Иванович ни одной кровавой потешки ни разу не пропустил. Батюшкин норов? Только батюшка с мишками давно не балует. 

Пока царевич грыз да раздышивался, митрополит Дионисий свою заботу решал:

- А не пишет ли батюшка Иван Иванович службу новую? А то вот ведь они мастерские кремлёвские – все как на длани слегли, - он вытянул руку перед собой. - А в бытность мою игуменом Хутынским в мастерских Ирины Фёдоровны, супружницы Фёдора Ивановича, изготовлен был шитый покров на раку преподобного Варлаама Хутынского…

Царевич пытался вникнуть: к чему Дионисий узоры плетёт?

- И вот ведь какое дело, пока нет царя-батюшки, духовенство православное сна не знает, печалуясь, как быти?

Поперхнувшись кедрашкой, царевич вбил в митрополита острый изумруд. У того запрыгала на шее вена, бровь стала липкой, но он ласково продолжал:

- Я о чём? Ты ведь не позабыл, государь, как давешний Собор запретил монастырским вотчины по душам принимать? Дозволено только деньги брать на помин от наследников и родни завещателя.

- Мне не по чину помнить было, батюшка решал

Царевич нахмурился, соображая, как тут выпутаться. Дело тут скользкое, отцом смастряченное. Но и признаться вслух, что не в твоём праве – чести поруха. Гордыня уела!

- Неминуче дело, стало быть, - решительно огласил Иван Иванович. -  Но я уже сам угадал, что в отсутствие родни покойного казна вправе забрать вотчину, и за неё сама деньги вносить, - жмуря оба глаза на застившего солнце митрополита, отщёлкал он и сплюнул в шапку преклонённого Давыдки. 

- Это так, но на все иные пути обретения церковью вотчин наложено вето, - мягко напомнил первосвященник.

- Не так. Государь готов по приговору Соборов и Боярской думы делать пожалования бедным обителям, - молвил царевич.

- Это так, но это не исключает того, что потом вопреки завещанию казна станет забирать всё себе, - почти жалобно промямлил Дионисий, что при его могучем густорёвке – курам смех. – Ты бы подумал, государь наш, как помочь церкви. А мы бы милость эту до века возносили.

Веское «государь наш» должно бы полюбиться молодому царевичу. Смолчал, лишь по щекам румянец растёкся. Хотя и от кашля могло. Иван Иванович кивнул, многозначительно и туманно: о чём не сделать?

***

В тот же миг за его спиной что-то хлипнуло и тоненько: «Апчхи».

Девка? Тут? В Посольской палате! Откуда?

Ясно небо, их подслушали! А там айда косоплётки плести, да не позаочь*, а прямоходом в ухо Ивану Васильевичу. Единственному Государю Всея Руси!

- Не по насердке* я… - выдохнул, бледнея, Дионисий и давай ртом хватать неуловимые пузыри.  

Биркин с силой рванул дранку. Глазам открылось окошко. Иван прянул волком: два заточенных изумруда успели пришпилить подол доброго платья. Узор обличал – из верховых!*

 Что! Кто посмел устроить сыну царя засаду в тайнике, из которого один лишь государь подслушивает толки бояр и послов?

Ах, Машка, ну, стерва!

__________________________________________________________

* Симеон Бекбулатович (до крещения Саин-Булат хан, умер в 1616) – политический деятель, правнук Ахмат-хана из ногайских князей, касимовский хан (1567-1573) на службе Ивана IV Васильевича; в 1575-76 (по разным подсчётам от 5 до 11 месяцев) именовался «великим князем всея Руси», затем был великим князем Тверским; последние годы - схимник Стефан в Кирилло-Белозерском монастыре

Гиреевский пожар – имеется в виду опустошительный набег  крымского хана Девлет-Гирея и поджог Москвы в мае 1571 года

Елисей Бомелий (Элизеус Бомелиус, ок. 1530-1579) – немецкий авантюрист, астролог, лейб-медик при дворе Ивана Грозного; для летописцев «злой волхв Бомелия»; считался штатным отравителем; был обвинён в измене, умер от пыток

Феодосий Вятка (умер после 1580) - духовник Ивана Грозного с 1564 года, архимандрит Московского Спасо-Андрониева монастыря (с 1566), настоятель Троице-Сергиева монастыря (с 1570), епископ Рязанский (в 1573); ближайший сотрудник царя и советник по клерикальным делам, спутник по походам и предприятиям

Вставал часа за два до первого часа – то есть в 4 часа утра (1-й утренний час начинался в 6 утра)

Ласкобай – ласковый говорун

Чпаг – карман

Кулачки – кулачные бои

На хлеб не сходится – не годится, не стоит того

Косоплётки вести, позаочь – сплетничать; заочно

По насердке - по злобе

Верховая – верховая боярыня, высокий женский чин при царице; дворовые боярыни утверждались в их званиях особыми царскими указами, разделявшими их на казначеек, светличных (ведали рукодельями женского царицына чина), постельниц (ведали постельным обиходом и портомойным делом), судей и мамок (набирались из зрелых боярских вдов царской или царицыной крови).

 

Владимимр Иванович Плотников родился в г. Новотроицк (Оренбуржье, 1963 год). С 5 по 9 классы жил и учился в поселке гидростроителей Синегорье (Магаданская область). Окончил Куйбышевский госуниверситет (1980-85 гг., историк). В годы перестройки перепробовал массу профессий: преподаватель, воспитатель общежития, грузчик, плаврук, матрос-спасатель, садовник, сторож, штукатур-маляр...
Первая сказочно-историческая повесть (теперь бы назвали фэнтези) объемом в общую тетрадь датирована 1974 годом. Сочинил ряд мистических, реалистических, исторических, фантастических произведений. Публиковался в литературно-публицистических сборниках московских и самарских издательств, журналах Поволжья («Русское эхо»), Москвы («Проза», «Литературный факел», «Наш Современник», «Профсоюзы и экономика», «Российский писатель», «Газпром»).
Излюбленный литературный жанр - проза. Есть опыты в литературно-художественной критике, эссеистике, поэзии, драматургии. Автор книг: «Степан Бердыш. Самарская хроника 1585-1587» (исторический роман, Самара, «Русское эхо», №№ 1-2, 2005); «Ты был первым!» (художественная документалистика, Самара, изд. «Агни», 2004); «Ночной кошмар с Николаем Сванидзе» (художественная публицистика, Москва, «ЭКСМО», 2005). В 2008 году принят в Союз писателей России.

* Мы публикуем фрагменты из объемного двухтомного исторического романа Владимира Плотникова, посвященного эпохе Ивана Грозного. 4 века назад в самый страшный период своего правления Иван Васильевич Грозный умудрился обвести и папу, и иезуитов, и поляков, отстояв русскую правду, благодаря как своему уму, так и сноровке легкого гончика Истомы Шевригина, на долю коего выпала опасная и приключенческая одиссея. Вот его маршрут: Рязань - Москва - Ливония - Пярну - Эзель - Дания - Шлезвиг - Любек - Лейпциг - Прага - Венеция - Рим и обратно. Было всё, вплоть до стычки с каперами.  

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную