Анатолий ПОДОЛЬСКИЙ (Йошкар-Ола, республика Марий Эл)

Рассказы

 

ПАВЛОВСКИЙ ПЛАТОК

До родной деревни оставалось совсем ничего, и в машине все смолкли. Так было всегда: после продолжительной поездки все члены семьи осознавали, что отец, подъезжая к отчему дому, волнуется и как-то само собой прекращались все разговоры, шутки, никто не предлагал уже закончить решение кроссворда или дать правильный ответ на хитроумную загадку.

Я и в самом деле испытывал щемящее чувство радости и грусти одновременно, когда ехал по знакомым с детства местам. Все  здесь казалось милым и родным. Много лет назад  после окончания школы я уехал из этих мест, но старался по возможности бывать на родине. Здесь  жила мама, Мария Васильевна, жила одна, так как муж ее, мой отец, Анатолий Александрович, с которым она прожила вместе 55 лет, скончался и был похоронен на местном кладбище «У Старого Егория». Мы с женой Лидой неоднократно предлагали маме  переехать к нам,  в город, в другую область, но она под разными предлогами все не соглашалась.

На этот раз я был настроен решительно и, заручившись поддержкой Лиды, дочки Кати и даже маленького внука Алеши, решил во чтобы то ни стало уговорить мать переехать к нам в городскую квартиру. Машина мягко остановилась на лужайке около дома. Трава вокруг построек была выкошена. Мария Васильевна знала, что семья наша вот-вот приедет и, несмотря на свой возраст, а ей было уже за восемьдесят, сама, загодя, навела порядок в доме и во дворе.

Она, как всегда, была рада нашему приезду. Вынимала из русской печи «шти» сваренные из мяса и овсяной крупы, собирала на стол деревенские яства и, как водится, по особому случаю, ставила самовар. Раньше в доме было три самовара: один, полученный по наследству от бабушки и дедушки по отцовской линии, был отдан младшему брату   Саше, который жил в Ленинградской области, другим самоваром Мария Васильевна пользовалась сама, а третий был приготовлен для нас, чтобы на даче пользовались.

Пока Лида с Катей раскладывали из многочисленных пакетов привезенные продукты, я достал из дорожной сумки свой подарок – большой белый головной платок из тонкой паутинки. Несмотря на свои размеры, он был настолько невесомым, что я в который раз удивился мастерству рук, которые его создали.

 Мама приняла подарок с улыбкой и, как водится, стала говорить: «Зачем возишь? Куда мне их?» Но по всему было заметно: ей приятно получить этот шикарный головной платок. Платков у мамы было всегда много, точнее целая коллекция. С детства мы знали, что у мамы особое отношение к платкам. Хранились они  в отдельном сундуке, старинном, сделанным еще предками матери. По каждому отдельному поводу надевался свой головной убор, соответствовавший времени и месту: летом на сенокос – легкие белые платочки; в гости или на женские посиделки -  расписные цветами платки; зимой – сначала надевался простой ситцевый платок, а сверху теплый шерстяной. Нарядные, в цветных рисунках полушалки надевались, когда мама шла в другую деревню или ехала к родственникам. Для особых случаев, например, для свадеб, которые в деревнях в те годы отмечали шумно и весело, были припасены в отдельной стопке праздничные шали.

Об этом увлечении мамы знали все родственники, и когда приезжали к ней в гости, то непременно старались привезти свой, особый, с неповторимым рисунком платок или полушалок. Мама оставляла себе немногие, наиболее дорогие ее сердцу, остальные раздавала дочерям, племянницам, просто знакомым молодым женщинам, а потом и внучкам.

Когда в очередной раз мы везли  ей, например, настоящий оренбургский платок хорошего качества, то знали, конечно, что ей не нужно такое количество теплых платков, и она передаст его, в свою очередь,  родственницам или еще кому то, но традиция уже устоялась,  и изменить ее было не возможно.

Мама могла долго и любовно показывать свою коллекцию из раритетного сундука и о каждой вещи рассказывала целые истории. Она помнила: где купила, кто подарил, почему она так бережно хранит тот или иной экземпляр.

– В этом полушалке меня увидел Толя (так она называла своего мужа) зимой 45-го года, когда он бравым моряком вернулся с войны. Родители Толи хоть и были раскулачены в начале 30-х годов, но все равно считались состоятельными людьми и хотели, чтобы невеста сына была из такой же обеспеченной семьи. Но всех девушек, которых привозили Анатолию на смотрины, он отверг и стал ухаживать за мной. Скажу по секрету: когда я была еще   маленькой, - мне, наверное, лет восемь исполнилось, а ему шестнадцать, - и он уже дружил со своими ровесницами, я часто видела, как  девушки  приходят к нему в дом, а сама  думала: ходите, ходите, а я вот вырасту и замуж за него выйду.

 Сразу после Нового года, в 46-ом, мы сыграли свадьбу. Жить стали в погребе, приспособив его под временное жилье, и заготавливали лес для строительства своего дома. На этой тяжелой работе я и надорвалась. Когда родился наш первенец, то прожил всего несколько дней. Муж сколотил маленький гробик, я завернула мальчика в белый платок и сама положила его в первое и последнее пристанище. Слава богу, другие дети родились все здоровыми».

- В этом платке я ходила с Толей расписываться в сельсовет. Это было, когда я в положении со второй дочкой была. Шли пешком - десять километров туда, десять километров обратно, но для нас, сельских жителей это было обычным явлением.  

- А в этом я  ездила в Мурманск, повидаться с сестрой и братьями. Когда, спустя несколько лет после войны умерла наша мама Ульяна - она очень любила своего мужа Василия, так и не смогла пережить гибель его на фронте, - все мои братья и сестра уехали в Заполярье. С той поры в родительском пятистенке никто не живет, хотя сам видишь, он и сейчас выглядит статно и добротно. А место  какое - на самом берегу реки. Загляденье просто!

Мария Васильевна рассказывала не торопясь, бережно перекладывая шерстяные, ситцевые, шелковые платки и полушалки.

- Мама, да у тебя каких только нет! Это же настоящий музей, воскликнул как - то раз я.

- Не согласна с тобой. Хочется мне  увидеть еще, хотя бы раз,  один платок. Уж очень мне приглянулся.

- Почему увидеть? Ты скажи, какой, мы купим тебе.

- Ой, не знаю. Больно уж он красивый, не встречала я такого никогда.

- Ну, ты опиши его. Рисунок – то,   какой?

- Не рассказать мне. Знаю только, что цветы, краше нет, плывут на нем в облаках. А небо чистое, чистое.

- Мама, не могут цветы вместе с облаками плыть.

- Не знаю, могут или нет, но только видела я.

- А где ты видела?

- Видела  во сне. Приснился мне этот платок. Будто ты  мне его подарил. Забыть не могу красоту  эту.

Мне хотелось  разговор превратить в шутку, но видя, что мать говорит серьезно,  не стал иронизировать.

Сундук с ценным для матери содержимым  стоял на закрытой веранде. Старушка регулярно просушивала содержимое, поэтому за десятки лет женские головные уборы, столь незаменимые в деревенской жизни, не истлели и не потеряли красок.

Она уже давно и не раз объяснила нам кому и какой платок отдать после ее смерти, но я  всерьез не принимал ее слова, как бы считая, что мама у нас  была всегда, и так будет и дальше.

В детстве у меня с мамой были очень трогательные отношения. В деревнях русских не  принято быть откровенно ласковыми и нежными к своим детям. А тогда и вовсе  время было непростое, ребята и девочки с самого раннего возраста работали: в колхозе - летом и дома - в любое время года, поэтому было не до сантиментов.

Но маленьким я был так привязан к матери, что ей было трудно казаться со мной строгой.

Мама рассказывала, что уже в начальной школе я отличался от сверстников  начитанностью и эрудицией. Иногда  говорил матери фразы из художественных книг, смысл которых она не всегда понимала, но чувствовала гордость, что  сын ее растет не деревенским парнем, а тянется к другой, далекой и непознанной еще жизни.

Иногда жалея, она уберегала меня от физической работы. Загодя зная, что предстоит делать днем, (распорядок работ устанавливал отец), она заворачивала в простенький головной платок небольшой гостинец, например, свежеиспеченный пирог, и наказывала мне, чтобы я отнёс его родственникам из другой деревни. Там меня встречали, поили чаем, расспрашивали о родителях.

 Особенно мне нравилось посещать дома, где были книги, патефон или хотя бы велосипед. Всё это поступало в моё распоряжение, и день незаметно пролетал. К вечеру я бегом бежал домой и сразу спрашивал

 - А где мама?

 Старшие сестры, Рая и Валя, целый день работавшие наравне со взрослыми, иногда язвили по поводу «книжного мальчика», но родители не позволяли меня обижать, да и сами сестры, в общем-то, доброжелательно относились к младшему брату,  смирившись с его статусом – любимчика.

Еще раньше, когда я  только научился ходить,  каждый раз, когда мама шла доить корову, я брал алюминиевую кружку (отец привез ее с морской службы), шел на крыльцо, садился на ступеньки и терпеливо ждал, когда мама подоит корову и нальет мне в кружку парного молока. Так с тех пор я и остался привязанным к молочным продуктам на всю жизнь.

Когда наступала самая горячая в деревне пора – сенокос, никаких поблажек уже быть не могло. В это время и стар   и млад были на пожне. Для детей самое долгожданное время – обед. Перед обедом  нас отпускали искупаться в речке. А когда мы приходили обратно, освежившись в быстрой, холодной воде,  матери наши уже расстилали в тени, на скошенной траве, специально взятые для этой цели платки и расставляли на них посуду: блюдца и кружки. Обед готовили на костре по очереди или это делал избранный обществом повар. Чай заваривали только из трав и листьев кустарников.

Когда вечером после работы, все собирались домой, женщины для самых маленьких детей, которые оставались дома, опять же в платки или в корзины собирали лесные ягоды.

Головные платки выполняли разные функции. Ими женщины не только вытирали слезы свои и своих детей, не только использовали в качестве импровизированной скатерти, делали из них маленькие узелки,  чтобы нести  продукты,  и большие узлы для переноса  вещей, но  могли использовать и как средство первой помощи.

   Однажды сосед наш топором поранил ногу. Это было крайне редко и удивительно, так как все деревенские мужчины с детских лет умеют обращаться с топором и другими инструментами. Но  сосед во время работы  случайно задел ветку дерева, она изменила движение  руки,  и топор попал в ногу. Пока одна из женщин (дело было в лесу) отрывала нижний край юбки, чтобы перевязать ногу мужчине, другая быстрым движением сорвала с головы платок и зажала рану.

Сам я  помню  смутно, но мне подробно рассказывали, как и меня самого   чудом спасла мама с помощью шерстяного платка. Когда мне не исполнилось еще и трёх годиков, я  крутился около топящейся печки-голланки. Сестры тоже были в доме, играли в свои девичьи игры. В какой-то момент я, видимо, подошел слишком близко к печке, в которой не была закрыта  дверца, и на мне тотчас вспыхнула рубашка. В один миг пламя охватило ребенка. Сестры закричали и в испуге бросились на большую печь. А я, объятый пламенем,  добежал-таки до входной двери, открыл ее  и успел позвать маму. Мать была в хлеву, ухаживала за скотиной. Еще несколько секунд ушло, пока мама, услышав крик сына, бежала в дом. Вбежав в комнату, мать моментально сделала то, что могло спасти её сына. Шерстяным платком, который был на её голове, она охватила меня и сбила пламя. В сельской больнице, куда меня доставили с обгоревшей спиной, работал один фельдшер – только что закончившая медицинское училище Светлана Васильевна. Благо был телефон, и она постоянно консультировалась со специалистами областной больницы. Впоследствии Светлана Васильевна сама рассказывала, что когда она убирала остатки сгоревшей кожи на моей спине, а потом ежедневно делала перевязки, вместе со мной  плакали почти все женщины-пациентки больницы. Обезболивающих препаратов тогда в сельских больницах и в помине не было. Трудно представить, какие   пришлось перенести   мучения, но ребенка с тяжелыми ожогами спины и ягодиц сумели спасти. Мне еще долго пришлось лежать в больнице, а когда  выписали, уже дома я плакал, даже если отец просто зажигал спичку, чтобы прикурить самокрутку.

 Этот случай скорее психологически закалил меня, чем надломил. А детская  привязанность к маме с каждым годом только укреплялась. Причем я  был способен по-своему  отстаивать свои права.

 Когда мне было чуть больше трех лет,  и на свет появился Саша – наш младший брат - произошел такой случай. Я любил играть детской корзинкой. Корзинку эту сделал и подарил мне известный в округе Шурка-мельник, который  был на все руки мастер, в том числе хорошо играл на гармошках и сам их изготавливал на заказ для  любителей этого русского народного инструмента.

Мастер сделал для детей немало игрушек, в том числе деревянную лошадку на колесиках, на которой я с удовольствием ездил верхом. Обещал сделать для меня и маленькую настоящую гармошку, но все откладывал, а потом я вырос, и вопрос сам собой отпал.

Так вот, в корзинке детской  хранились  разные предметы,  важные для мальчиков того времени: гаечки, сломанные карандаши и ручки, свисток, ракушки, камушки и прочие мальчишеские принадлежности. Когда новорожденного братика впервые принесли в дом, и домочадцы на него посмотрели, мама положила на лавку завёрнутого в пеленки ребёнка.

Я сразу понял: теперь вот на этот свёрток, который только и умеет пищать и сосать грудь, будет обращена вся забота  мамы. Я не мог с этим смириться, взял свою корзинку, размахнулся и бросил в своего соперника, и  ведь попал - метров с трех. Все забегали, заахали, стали распелёнывать свёрточек - не досталось ли ему. При этом переполохе  виновник даже с места не сдвинулся. Он даже хотел, чтобы его отшлепали, но никто на него не обращал внимания. Только старшая сестра Рая, которой шел уже десятый год, немного позже, попыталась объяснить мне, что и я  был такой же  маленький и беспомощный.

Эту историю я сам рассказал своему брату, когда мы стали совсем взрослыми. Может, вину до сих пор чувствовал. Добродушный Александр только и сказал: «Ну, тебе же надо было оправдывать звание «маменького сынка». Ты поступил в соответствии со своим статусом».

В школе я учился очень хорошо, читал на память стихи известных поэтов целыми главами, участвовал во всех районных школьных олимпиадах по многим предметам, а также, будучи спортивным мальчиком, ездил на районные соревнования.

 Учителя впоследствии вспоминали: – «Иногда вопросы ученика Анатолия Подольского смущали нас во время объяснения новой темы». А одна из учительниц со стажем однажды сказала своему ученику:   «Странный ты, Толя, какой-то. Вырос на глазах, но не деревенский ты. И манеры у тебя ненашенские, книжные какие-то. Учителей часто в тупик ставишь своими вопросами. Откуда в тебе все это?»

В девятом-десятом  классах мы учились в средней школе, которая была одна на всю округу и располагалась в  20 километрах  от нашей деревни. Из-за больших расстояний и разбросанности деревень родительские собрания  в  старших классах устраивались  не более одного раза в год. Мама  тоже приезжала   в школу на собрание. Классное собрание хоть и было родительским, но проходило в присутствии учеников. Мама немного опоздала. Когда она зашла, все сразу обратили на неё внимание, потому  что на пальто у неё была наброшена шаль, необычайно красивая, белая, с яркими красными цветами. Посещение школы  мама оценивала  как особый случай и пришла очень нарядная, надев свою лучшую шаль. Девочки из  класса потом говорили  в один голос: «Подольский, какая у тебя мама красивая».

После окончания школы, института и службы в армии у меня сложилась неплохая карьера. Но со временем мне пришлось оставить высокие должности и перейти на преподавательскую работу в университет, оставаясь одновременно консультантом по экономическим вопросам для бизнесменов и чиновников. Старался никогда не забывать  свою малую родину, возил туда свою семью и очень хотел, чтобы старенькая мама стала жить в нашей просторной городской квартире.

В этот приезд мы были настроены решительно. Когда праздничный ужин по поводу прибытия в деревню был закончен, а выпившие во славу земляка соседи разошлись по домам, я начал деликатный разговор с мамой о переезде.

Каких только доводов я не приводил. Пришлось даже вспомнить один забавный случай. Как-то повзрослевшие сёстры в присутствии матери  спорили, у кого она будет жить, когда будет старенькой. Спорили всерьез, долго, каждая приводила доводы в свою пользу. Мама не проронила ни слова, и только когда бессмысленный и явно преждевременный спор закончился ничем, вдруг негромко сказала: «Если суждено мне дожить до таких годков, что вынуждена буду жить у детей, то прожить в согласии смогу только у Толи». Реакция дочерей была предсказуемой:

- «Маменький сынок!» - бросила, как в детстве, одна из них, и обе сделали вид, что никакого разговора вовсе не было.

В нынешний вечер мама также молча слушала мои увещевания. Она понимала, что сын искренен в своем стремлении забрать её в город, но как всё оставить? Наконец вынесла решение:

- Всегда ты говорил складно, Толя. Может, и прав ты. Поживем – увидим. Ну да ладно. Надо ведь хоть на старости лет и городской побыть.

Несколько дней в деревне пролетели быстро. Мы, следуя наказам матери, сделали новый забор, отремонтировали крышу бани. Лида подкрасила в светло-синий цвет фасад дома. Дочка Катя занималась своим сыном Алешей.

Мама готовилась к переезду серьёзно. Несколько раз пересмотрела вещи, которые решила взять с собой. Отдельно сложила стопку головных платков, не из коллекции, а из повседневных. Настояла, чтобы  положили в багажник машины самовар: «На даче ставить будем».

То, что у нас была дача рядом с лесом, совсем недалеко от города, было одним из факторов, способствовавших решению мамы о переезде.

Ей, всю жизнь, прожившую в деревне, на природе, было трудно осознавать, что она не будет ходить в лес за ягодами и грибами,  не будет полоскать белье на речке и не услышит пение птиц. В этом преклонном возрасте она, сидя на лавочке возле своего дома, проникалась щебетанием, перекликанием, пением различных пернатых и очень беспокоилась, что не будет слышать этих привычных звуков. 

Но мы убедили её, что на дачу ездим почти каждые выходные с мая по сентябрь. Рассказали, что там двухэтажный уютный домик, ухоженные грядки, современные теплицы, настоящая русская баня и красивая беседка. И всё это рядом с лесным массивом, где даже небольшая речка имеется.

- А рядом с дачей у нас растёт большая черемуха, -  привел самый главный довод маленький Алеша.      

Одним словом, рано утром, погрузив внушительный багаж и закрыв родной дом, семейство отправилось в обратный путь.

Часть новой трассы со свежим асфальтовым покрытием шла по старой дороге через знакомые маме места и деревни, и она стала рассказывать, как по этой дороге (более 200 км) она девятнадцатилетней  девушкой вместе с тремя  землячками возвращалась во время войны с промышленной заготовки леса из соседней области. Лес заготавливался для нужд артиллерии, он был необходим фронту, нормы были высокие, а работа тяжелая. Из деревни к месту назначения их увезли на грузовике, а вот обратно после трёх месяцев напряженного труда  пришлось пешком почти четыре дня добираться до дома. А дороги тогда были излом и вывих, не то, что ныне.

Во второй половине дня, ближе к вечеру семья прибыла в город, и снова была привычная суета, снова разбирались вещи и женщины накрывали на стол. Маме определили жить в детской. Дети выросли, жили отдельно: сын Игорь работал и жил в Москве, а Катя  с Алёшей - в соседнем доме и почти ежедневно заходили к «деду и бабе». Детская комната давно была освобождена от игрушек и школьных книг и предназначалась для гостей. Но мама только ночевала там, ей больше нравился просторный зал с большим телевизором, фортепьяно и картинами на стенах. На журнальном столике в зале она расставила иконы, церковные книги и лампадку, которую зажигала в  поминальные дни.

За короткий срок она перезнакомилась не только с соседями из нашего подъезда, но и с жителями других подъездов, и рассказывала нам, кто есть кто. Мы жили в этом доме более десяти лет, но мало кого знали из соседей до приезда матери. Мама по выходным ходила в церковь, где вскоре  её  стали  узнать все церковные служащие. Рано утром на церковную службу Мария Васильевна шла сама, но после службы я  встречал её на машине  и вез домой. Любила ходить в магазин, который располагался в нашем доме, только с торца, и название её привлекало. Магазин  назывался «Любимый». Там она делала незначительные покупки, но больше беседовала с продавщицами, которые привыкли к ней, и если вдруг её не было два-три дня, спрашивали у меня или у Лидии Ивановны: «Не заболела ли бабушка? Что-то давно ее не было».

Крепко подружилась мама с одной старушкой из соседнего дома. Клавдия Петровна – так звали старушку, жила одна, на первом этаже, и любила, сидя на веранде и открыв окно, беседовать с проходящими мимо ее окон знакомыми.

Мария Васильевна стала бывать у Клавдии Петровны. Они подолгу беседовали. Новая знакомая мамы не могла ходить дальше лавочки у подъезда и Мария Васильевна рассказывала ей как она ходила в церковь, какие новости слышала в магазине, да мало ли какие разговоры у двух милых старушек.

Но однажды мама пришла домой от Клавдии Петровны чрезвычайно взволнованная. Она сама стала рассказывать: -

- Толя! Платок! Клаве дочка из Петербурга платок привезла. Такого я не видела.

-  С красивыми алыми цветами, плывущими в облаках? – пошутил я.

- Нет, но похож. Павловский,  называется. Запомнила потому, что мою девичью фамилию напомнил (мама в девичестве была Павлова). Очень мне понравился. Купи мне такой.

- Павловопосадкий  – уточнил я.

 Неоднократно приобретая различные платки для маминой коллекции, а также, чтобы ей было что дарить, в свою очередь, многочисленным родственницам и знакомым женщинам, приходившим и приезжавшим к ней в деревенский дом, я,  конечно, знал, что павловопосадского ассортимента в магазинах нашего города не было.

- Давай, мама, сделаем так. Как только поеду в Москву в командировку, обязательно куплю и привезу тебе красивый павловопосадский платок.

- А когда поедешь?

- Пока не знаю.

Больше к этому разговору не возвращались, и за текущими делами и бесконечными заботами  я почти забыл о своем обещании.

Мама прожила у нас чуть более трёх лет. Мне было комфортно от присутствия матери, и мы все жили в полном согласии. Редко, но бывало, мне приходилось  задерживаться на работе, и я приезжал домой поздно. Оставлял машину на площадке возле дома, смотрел на окна своей квартиры и видел, что мама сидит в лоджии и ждет меня. Она не ложилась спать, пока я не возвращался. Иногда, когда мы с приятелями  вечером  играли в бильярд, Лидия Ивановна звонила мне и говорила расстроенным голосом: «Мама не ложится спать, пока ты не приедешь». Я просил передать трубку маме, говорил ей, что все в порядке, что  просто нужно повстречаться с друзьями, но она была непреклонна: «Я подожду тебя. Ты где?»

 

В конце января мама как-то сказала:

- Ты все, Толя, помнишь, что нужно сделать после моей смерти?

- Да, конечно. Помню все твои наказы. А зачем ты это спрашиваешь?

- Умру я скоро. До лета, наверно, не дожить.

- Мама, зачем ты меня расстраиваешь? Мы летом все вместе в деревню поедем.

- Вряд ли. Ну, да ладно. Как Бог даст.

Начало нового года выдалось для меня напряженным.  Домой  приходил часто уставший, ужинал и ложился у себя в спальне.

Однажды мать пришла ко мне в комнату и села на край кровати. Стала, как обычно,  что-то рассказывать, но я, утомлённый делами,  был не склонен к разговорам.

- Эх, Толя, Толя, – промолвила мама. - Захочешь вот потом поговорить, да не с кем будет.

С тем и ушла в зал, оставив сына, занятого своими мыслями.

В феврале мама попросила позвонить дочери Вале в Казахстан, младшему сыну Саше в Ленинградскую область, сестре Ниле, живущей в Мурманске, внучкам Марианне из Москвы и Людмиле из Петербурга, а также в свою деревню, к соседке - тёте Сане, которая приглядывала за нашим домом.

В течение недели она со всеми переговорила, не торопливо отвечая, что живется ей хорошо, со снохой Лидой она ладит, что правнук Алёша регулярно приходит к ней в гости, а кот Рокич может и поцарапать, если с ним заиграешься ненароком.

Я хоть частично и разобрался со своими делами, но всё никак не мог найти подходящее время, чтобы душевно, как раньше, поговорить с матерью.

Мама умерла неожиданно, в канун женского праздника – шестого марта. Умерла тихо, как бы уснула.

Похоронили маму на деревенском кладбище, рядом с мужем. Отпевание провели в городской церкви, а потом уже повезли на ее родину, где она провела, считай, всю свою жизнь.

Когда все закончилось - надо было выходить на работу. Делал я всё автоматически: оделся, позавтракал и вышел из дома. В одной руке – пакет с мусором, в другой – портфель с деловыми бумагами. Подошел к мусорным бакам и бросил в один из них сначала пакет, затем портфель и поехал в банк, где  была назначена встреча. Уже в банке  спохватился: «А где портфель с бумагами?»

Как магнитофонную ленту,  прокрутил память назад и четко вспомнил, каким движением  бросил портфель в мусорник,  Тут же  поспешил приехать обратно в свой двор, но портфеля не нашел даже дворник, согласившийся за двести рублей осмотреть все баки. Видимо, портфель, еще совсем новый,  подобрал кто-то уже.

Почему то я  даже не расстроился. Все происходящее  воспринималось как-то замедленно и совсем без эмоций. Опустошение пришло позже.  Мне казалось, что я остался совсем один в этом мире, устроенном так несправедливо.

В мае я поехал в Москву, в командировку. Сойдя с поезда в столице, я занялся служебными делами, а после обеда,  часа в три, вспомнил, что необходимо купить портфель, и поехал в известный торговый центр. Зная, примерно, расположение отделов, так как бывал здесь неоднократно, и пройдя по секциям первого этажа, не торопливо, на эскалаторе поднялся на второй этаж. Прошел несколько метров и остановился. Передо мной был отдел павловопосадских платков. Разнообразие цвета и многоликость рисунков ошеломили меня. Я смотрел на переливающиеся, искрящиеся и просто красивые платки и не мог оторваться.

- Что Вам предложить? Хотите подобрать подарок? – спросила продавщица.

- Да, то есть, нет. Поздно. Опоздал я, – начал было говорить, но слезы не дали закончить.

Я вышел из отдела и остановился у лестницы на третий этаж, пытаясь достать из заднего кармана брюк носовой платок.

- Мужчина, возьмите, пожалуйста, – услышал я голос продавщицы. Она протягивала  небольшой фирменный пакет.

- У нас был день павловопосадского платка. В качестве призов покупателям было выделено несколько ценных платков. Вот один остался. Его не успели разыграть среди клиентов. Красивый очень. Это Вам.

Я взял пакет с содержимым,  машинально поблагодарил продавщицу и вышел из универмага.

Через полчаса я сидел на скамейке у входа в парк Сокольники. Я любил это место и часто бывал здесь, приезжая в Москву. Неторопливо выкурил пару сигарет, хотя бросил курить несколько  лет назад.

Наконец, я вынул из пакета и аккуратно развернул подаренный платок. И, изумлённый, ахнул: среди серебристых облаков на фоне чистого-чистого неба плыли ослепительной красоты алые цветы…                                             

 

ЧТО ЗА ЗВЕРЬ ТАКОЙ?

Маленький Андрейка сидел верхом на деревянной лошадке и изображал из себя настоящего наездника. Когда-то у лошадки внизу,  имелись маленькие колеса, и лошадку  можно было катать по дому, но деревянные колесики давно разломались, отвалились, и любимая игрушка  стала менее подвижной. Когда в дом зимними вечерами собирались женщины, считай со всей деревни, на «беседки», Андрюшке не разрешалось играть в шумные игры, поэтому он, как правило, возился со своей лошадкой. Эта большая деревянная игрушка  была гордостью Андрейки и предметом завести других мальчишек.

Отец принес лошадку в дом, когда Андрейка был совсем маленьким, но благодаря ей, он очень быстро научился ходить – сначала просто вставал, чтобы держаться за свою лошадку, а потом начал ее толкать, она двигалась и Андрейке приходилось топать за ней, продолжая держаться за деревянного друга.

Дом, где жил Андрейка с родителями,  был просторным, а его хозяева гостеприимными,  поэтому  часто вечерами деревенские бабы  приходили к ним,  рассаживались по лавкам, каждая со своей прялкой, отец зажигал еще одну керосиновую лампу, подвешивал ее к потолку, затем одевал теплый, но короткий бушлат, в котором пришел с войны, фирменную шапку-кубанку с какардой и уходил к дяде Матвею, где собиралась мужская половина деревни.

Мужики играли в карты, курили, рассказывали байки, а иногда даже скидывались «по рублику». Но скидывались на пару-тройку бутылочек крайне редко, время было тяжелое – конец 50-ых годов прошлого века, и карманных денег тогда не водилось даже у справных мужиков.

Иногда в деревню «привозили кино» и тогда в большой избе дяди Матвея собиралась почти вся деревня, за исключением старух и слишком набожных баб. Но это бывало крайне редко, и в долгие зимние вечера у мужиков и женщин были разные интересы и отдельные компании.

Но был в деревне человек, который не жаловал вниманием мужское общение и не приходил в задымленную от цигарок избу Матвея. Звали его Фрол. Он был вдовец, воспитывал двоих детей: мальчика и девочку, которые часто оставались у бабушки,  в соседней деревни, куда ходили в начальную школу.

Фрол не был похож на деревенского мужика. Он закончил восемь классов, с положительной стороны зарекомендовал себя в армии, умело используя данный от природы командирский голос, учился на  офицерских курсах, немного служил в чине младшего лейтенанта, но  по какой-то причине был демобилизован и вернулся  в деревню, только  работать в колхозе не стал, а устроился заведующим складом в райпо. Часто ездил в районный центр, где кино показывали чуть не каждый день, а вдоль центральных улиц были проложены деревянные тротуары.

У Фрола была репутация бабника – он несколько раз после смерти жены приводил в дом женщин, чтобы у детей была мать, а у него жена, но все они задерживались ненадолго.

Дом Фрола, который находился в самом начале  деревни, внутри был больше похож на городскую квартиру, чем на деревенскую избу. Работа на складе позволяла Фролу  привезти  хорошую мебель, покрасить полы не только в комнате, но и в сенях,  детей  прилично одеть  и иметь запасы продуктов.

И хотя Фрол был несколько полноватым и не отличался какими-либо внешними особенностями, романов у него по деревенским меркам было предостаточно или как говорили в округе -  через край. 

Летом Фрол привез из города очередную претендентку на звание хозяйки. Эта была молодая красивая женщина с белокурыми волосами и странным для всех деревенских именем - Милена. Она не носила привычные для деревенских баб сарафаны, а ходила в платьях, туфлях и шляпке. Чай пила не из стаканов в подстаканниках, как было принято по местным обычаям, а из красивых расписных фарфоровых чашек с блюдцами. Она долго не могла научиться затапливать русскую печь и готовить в ней.

В колхозе она не работала – неслыханное дело, но по дому вскоре научилась управляться. Правда деревенские бабы заходили к ней очень редко, хотя Милена была всегда вежлива и приветлива, но заставляла всех, кто входил к ним в дом снимать обувь. Это не было принято в деревне, а потому вскоре, удовлетворив свое любопытство, её все оставили в покое и даже председатель колхоза и деревенский бригадир не требовали от Милены выходить на колхозную работу.

Андрейка иногда забегал во двор дяди Фрола и, если тетя Милена видела его, то разговаривала с ним и угощала конфетами, а пару раз он даже пил у нее чай.

Через полгода безоблачной жизни деревенского Дон-Жуана и городской барышни всё вернулось на свои места. Фрол снова начал ходить налево. То ли переизбыток мужской силы, переданной ему по наследству, то ли постоянный поиск новых ощущений, но, одним словом, у Фрола появилась новая пассия в лице разведенки Любки. Конечно, в сельсовете при  рождении её записали как Любовь, но никто ее так не называл, а звали все проще – Любка. Это была бойкая, даже по деревенским меркам,  молодуха с черными волосами и каким-то убаюкивающим голосом.

Разводы в те времена были очень редки в деревне, но  тем не менее молодой муж Степан оставил Любку вместе с маленькой дочуркой, сказал, что больше не вернется и уехал на север. Любка жила с бабушкой Зиной, которая делала всю домашнюю работу и водилась с ребенком, пока его мать была на работе.

В нечастых общениях с деревенскими бабами Милена получила достаточно сведений о том, что Любка по делу и без дела частенько бывает в центральной усадьбе на райповском складе и что неожиданно у нее появились новые обновки: цигейка, телогрейка и сапожки. Сапожки, правда, были не зимние и, конечно, Любка зимой их не носила, но от баб деревенских скрыть ничего нельзя, а тем более женский гардероб. На все вопросы и расспросы Милены Фрол или грубовато отшучивался или же просто не отвечал на «бабскую пустую болтовню». Но Милена не смирилась, несмотря на советы некоторых женщин, «Не ищись, хуже будет, горбатого могила исправит, кобель он и есть кобель».

Накануне задуманного  она сказала, что едет к маме в город на два дня и что пусть это время дети как всегда побудут у бабушки. Фрол хмыкнул, но не возражал. Когда Милена шла по деревне, направляясь к автобусной остановке, Андрейка с санками стоял возле своего дома, собираясь  идти на крутой берег  реки, укатанный санками и лыжами.

- Тетя Миля, а ты куда пошла? – спросил Андрейка (в то время в деревнях дети всех называли на «ты»). - Скоро вернешься?

 Милена улыбнулась: - Скоро, Андрейка, совсем скоро. 

Немного погодя сосед,  вернувшийся из магазина, который был рядом с автобусной остановкой, сказал Фролу, что видел, как Милена садилась в автобус.

Вечером накатавшийся вдоволь на санках и хорошо покушавший Андрейка возился со своей лошадкой – игрушкой около печки-голланки. Зная, что вечером у них соберутся бабы, мама Андрейки загодя затопила печку, которая источала уютное тепло, а чугунная плита ее была раскалена докрасна.

Бабы пряли, сидя по лавкам, и беспрестанно кто-либо из них что-то говорил. Хотя в избе было тепло, по деревенской привычке они сидели в валенках, а на плечах у них были наброшены полушалки и платки. Они обсуждали, шутили, ругали, смеялись. Иногда обращали внимание на Андрейку: - Когда в школу? Что больше любит кобылку свою деревянную или санки?  На этот вопрос Андрейка серьезно ответил: -Лыжи.

- Лыжи? Так ведь у тебя их нет

- Будут, - сказал Андрейка,- Папа сделает.

- Твой батько сделает. Руки золотые, не то, что у некоторых, только что-нибудь заграбастать или баб чужих лапать.

- Ой, не говори, Санька, - вторила ей тотчас поддержавшая злободневную тему одна из женщин.

- Ведь Миля-то уехала в город, а детей отослала к бабке. Не дай бог, Любка к Фролу убежит. Как бы греха не вышло.

- Да уж, не повезло Миле. И зачем за него пошла? А ведь хоть и не знает деревенской работы, городская совсем, но справная, культурная, детей обихаживает. Вот ты, Вера, спорила, что успокоиться Фрол при Милене, а я говорила нет. Что теперь скажешь?

- Так почему Милена-то Любке волосы не повыдёргивает? Вот мне доведись, пришла бы на дом к Любке и отлупила бы, что есть мочи.

- Так Мила ведь худенькая и скандалить не умеет. Она, поди, и слов-то ругательных не знает вовсе.    

- Да, ведь никогда, бабы, не слыхивали мы, чтоб она ругалась. Видно не умеет.

- Ой! И не говори.  Не бойкая она. Разве можно такого мужика одного оставить?  Может,  Любка уже у него в койке.

- Не причем  здесь Милена, надо с Фролом разбираться. Мой как-то во хмелю проговорился, что мужики еще летом его хотели проучить. Как бы только не покалечили.

- Хватит вам языки-то чесать. Давайте лучше поставим самовар. Пить захотелось.

Мама Андрейки пошла ставить самовар, а Андрейка стал думать: почему бабы ругают Фрола и почему его могут побить.

Вдруг за окном раздался истошный крик:

- Бабы, сука бежит, сука бежит!

 Голос этот Андрейка сразу узнал. Это громко кричала тетя Милена. Но ведь она уехала в город еще днем.

Все женщины вскочили со своих мест и, оставив свои прялки, выбежали на улицу. Андрейка тоже поторопился слезть со своего «коня», но из-за спешки и суеты, которая царила в избе, потерял равновесие и, падая, одной рукой коснулся раскаленной плиты на печке. Жгучая боль пронзила пальцы Андрейки, он заплакал, но продолжал думать совсем о другом, что за зверь такой – сука. Он знал зайца, лисицу, волка, но о таком звере как сука, он ранее не слышал. Надо было еще надеть валенки, а они находились на печи. В общем, когда Андрейка выбежал на улицу, там толпились все  женщины, и там же стояла взволнованная и запыхавшаяся  тетя Милена с коромыслом в руках. Бабы внимательно рассматривали следы на дороге. При свете полной, словно улыбающейся луны, зависшей над заснеженными крышами, на покрытой легким снежком дороге отчетливо были видны  следы человеческих босых ног. Андрюшка ожидал увидеть следы невиданного, незнакомого ему зверя, а вместо этого понял, что кто-то босиком пробежал от начала деревни, мимо их дома, дальше по сельской улице. Летом ребятишки почти всегда бегали босиком и уж отпечатки ног Андрейка постоянно видел на песке у реки, на дороге рядом с лужами после дождя, в огороде на вспаханной земле. Но зимой никто босиком не ходит. Только  никому до Андрейки и его вопросов дела не было. Женщины продолжали рассматривать следы, крестясь и качая головами, а тетя Милена рассказывала: «Ворота в ограду, конечно, были закрыты изнутри, но я через сарай - на повить, затем - в сени и в комнату. Там их и застукала. В сенях коромысло прихватила и давай лупить суку эту, проститутку местную. Она - бежать, ни обуться, ни одеться не успела, я за ней, но догнать не могла. Быстро сука бегает. Думала вы поймаете, кричала вам».

Бабы переглянулись, затем заулыбались, а потом захохотали. Милена растерянно смотрела на взахлёб смеющихся женщин, на глазах у нее навернулись слезы, и она заплакала. Мама Андрейки, тетя Саня и несколько других баб подошли к ней и стали объяснять: «Мы ведь, Миля, думали, ты никаких ругательных слов не знаешь, а ты вон как можешь». Милена улыбнулась и тоже начала смеяться сквозь слезы. И только маленький Андрейка никак не мог понять и соединить в единое целое всю эту картину: у него болели пальцы на руке, но любопытство было сильнее,  на зимней улице без верхней одежды, но в платках и валенках стояли бабы и громко хохотали, а среди них в городском пальто и шапочке, с коромыслом в руках стояла тетя Милена, которая смеялась и плакала одновременно.

Чуть погодя все зашли в теплую избу, и только теперь Андрейка смог обратить на себя внимание мамы. Все заахали, увидев припухшие и покрасневшие пальчики мальчика, и давали разные советы: чем их мазать, чтобы быстрее зажили.

- Ты зачем за нами побежал на улицу? Да еще и раздетый.

- Я думал, сука – это зверь такой, и хотел увидеть. 

И снова хохот заполнил избу. Теперь уже и тетя Милена смеялась без всяких слез.

Потом бабы пили чай из самовара и успокаивали, как могли,  тетю Милену. Андрейке, как пострадавшему при таких чрезвычайных обстоятельствах, была выдана пара конфет и пряник. Затем соседки, которые жили рядом с домом Фрола, пошли провожать Милену домой, остальные бабы тоже разошлись.

Утром, проснувшись, Андрейка оделся и вышел на улицу, еще раз посмотреть следы на снегу, но ничего не обнаружил, кроме двух параллельных линий – следов от полозьев,  это мужики рано, еще до рассвета, поехали на санях за сеном на дальние луга.

Весь следующий день деревня обсуждала как Миля, уехав в город, сразу же вернулась на попутке в деревню и застала Фрола с Любкой, как с коромыслом бежала вдоль деревни за паскудницей, которая была в одном исподнем, и как ночью бабушка Зина веником заметала следы ног, оставленные на снегу непутевой Любашей.

Через год,  Милена все-таки ушла от Фрола и уехала к матери. Сам Фрол тоже вскоре продал дом и переехал в город, где, кстати, не оставлял попыток найти спутницу жизни. Любка закадрила  приехавшего в гости в соседнюю деревню городского мужчину и, забрав дочку, уехала с новым избранником в большой северный город. Андрейка вырос, стал солидным мужчиной, но иногда ставит в тупик окружающих, если где-то он случайно услышит хрестоматийное ныне слово «сука», то неожиданно для всех может откровенно улыбнуться и тихо проговорить: «И что за зверь такой?»  

2016 г.

Анатолий Анатольевич Подольский родился в деревне Подольская Никольского района Вологодской области, в семье, основатели рода которой поселились в этих местах ещё в XVI веке. Красота русского севера и традиционный уклад жизни трудолюбивых и приветливых жителей этого уютного уголка Вологодчины явились истоком для многих творческих замыслов автора. В детстве, вместе с родителями, которые уезжали поднимать целину, три года провёл в Казахстане в Целиноградской области. А когда вернулись на родину, закончил Калининскую восьмилетнюю и Аргуновскую среднюю школу. Учился в Мурманском государственном педагогическом институте, затем перевёлся в Марийский политехнический институт в г.Йошкар-Ола и успешно закончил его.
Трудовую биографию начинал в сибирских городах Братске и Тайшете.
Был призван в армию и служил в Забайкальском военном округе. Вернувшись в Йошкар-Олу, работал в производственных отраслях, государственных и муниципальных структурах на руководящих должностях, в том числе первым заместителем Главы администрации Медведевского района Республики Марий Эл.
В 2002 году организовал издание Антологии русской прозы Марий Эл.
Несколько лет Анатолий Анатольевич преподавал в Марийском государственном университете. Избирался депутатом районного собрания, занимается общественной работой.
Сейчас, член Союза писателей России, директор Филиала «Марийский» ЗАО "Регистратор Интрако" Анатолий Подольский живёт в посёлке Медведево Республики Марий Эл, регулярно бывая на своей малой родине - в Никольском районе Вологодской области.
Автор шести поэтических сборников "Меж светом и тенью" (1999), "Рябиновая тропа" (2003), "Из света сотканная нить" (2005), "Росы распахнутая свежесть" (2007), "Манящий свет" (2009), «И сохрани не отрекаясь» (2013) Анатолий Анатольевич регулярно публикуется в печатных изданиях Марий Эл и Вологодской области, встречается с молодежными и читательскими аудиториями, организует творческие вечера, участвует в литературных радиопередачах.
В 2010 году Подольский А.А. инициировал издание литературно-художественного журнала на русском языке в Республике Марий Эл, провел большую подготовительную работу и, начиная с 2012года журнал «Литера» на бюджетной основе выходит один раз в квартал. Анатолий Подольский является членом редколлегии журнала. В последние годы Подольский А.А., пишет не только стихи и поэмы, им написаны несколько статей и рассказов на исторические и современные темы.
 

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную