Екатерина Владимировна Полянская
Полянская Екатерина Владимировна родилась в 1967 г. Окончила СПбГМУ им. И.П.Павлова, работает травматологом-ортопедом в Российском НИИ травматологии и ортопедии. Член Союза писателей России с 2002 г. Печаталась в журналах “Нева”, “День и ночь”, “Наш современник”, “Питер-book”. Лауреат конкурса “Пушкинская лира”, Нью-Йорк, 2001 г. Лауреат премии им. А.А.Ахматовой, 2005 г. Лауреат конкурса им. Н.Гумилева, 2005 г. Автор трех стихотворных сборников (“Бубенцы”, 1998, “Жизни неотбеленная нить”, 2001, “Геометрия свободы”, 2004). Переведена на польский, болгарский, японский и английский языки.

* * *
Господи, взгляни на наши лица –
Ты сияешь славой в звёздном стане,
Господи, мы – птицы, только птицы,
Жизни еле слышное дыханье.

Наша плоть под солнцем истончилась,
Выветрились слёзы и улыбки,
Нашу тонкокостность, легкокрылость
Лишь в полёте держит воздух зыбкий.

Господи, ну что ещё мы можем?
Только петь. Не помня о законе,
Петь одну любовь... И всё же, всё же –
Не сжимай в кулак своей ладони!
Февраль- март 2012

Из сборника «БУБЕНЦЫ»

* * *

А у неё проточина на лбу
Такая белая, и чёлка – золотая,
Я в поводу веду её в табун,
Под сапогами чавкает густая,
Как тесто, глина. Где-то в стороне
Урчит сердито трактор. И усталость
К её хребтистой старческой спине
Присохла, словно струп. А мне осталось
Уздечку снять, по шее потрепать,
И постоять ещё минуту рядом,
В кармане корку хлеба отыскать
И протянуть ей. И окинуть взглядом
Больные ноги, вислую губу,
И тощих рёбер выпуклые строки,
И белую проточину на лбу,
И под глазами мутные потёки.
И на мгновение увидеть в ней,
В глубинах ускользающе-бездонных
Священное безумие коней,
Разбивших колесницу Фаэтона.

* * *

Петербургские ангелы... Их остаётся так мало,
Онемевшие пальцы до боли сжимают кресты.
Петербургские ангелы смотрят светло и устало
На плывущие вдаль острова и дома, и мосты.

Петербургские ангелы... Им с каждым годом труднее
В наступающей мгле свой возлюбленный город беречь.
Всё пронзительней ветер, всё жестче и всё холоднее,
Всё печальнее очерк опущенных ангельских плеч.

И лишь ночью, когда спящий город ушедшему внемлет
И дворцовые залы шагов императора ждут,
Петербургские ангелы спускаются с неба на землю
И, сложив свои крылья, проходными дворами идут.

* * *

Распутица, а я ещё в пути.
Распутица – и все пути рас-путны,
Раз – путь, два – путь...Куда бы ни идти –
Всё так же грязно и всё так же трудно.

Ни дома отчего, ни даже кабака,
Где можно всё пропить и всё растратить...
О, русская дорожная тоска –
Распутицы нестиранная скатерть.

* * *

Парголово – тает дымкой на лету.
Весело катает леденец во рту,

Или – колокольцем звякает в тиши,
Или – Богу молится за помин души.

Вдруг – рассыплет эхом средь замшелых плит
Переливы смеха, перестук копыт,

Талою водою зазвенит живей,
Задрожит звездою в неводе ветвей.

С горки, с горки, с горки!
С горки, только – ах!..
И солёно-горький привкус на губах.

* * *

Я, которая не желала
Ни господ себе, и ни слуг,
Не держала – сама улетала
Из кольца замкнувшихся рук,

Я, которая так беззаконна,
Нынче власти хочу над чужой,
Над такой же бездомной, бездонной
И по-птичьи свободной душой.

* * *

Л. Стрельчук

А помнишь, мы садились в электричку,
(Бог знает, сколько зим и сколько лет)
В холодном тамбуре, ломая спички,
Курили, не взирая на запрет.
А после шли, в карманы руки пряча,
Пустым шоссе от станции пустой.
Узоры лапок птичьих и кошачьих
Синели на снегу. И мы с тобой,
Слегка робея, лошадей седлали
И молча выезжали со двора ,
И вслед нам что-то весело кричала
Конюшенная детвора.
Мне кажется, была я в это время
Ужасно влюблена. В кого – теперь
Уже не важно. Ледяное стремя
Жгло ногу сквозь сапог... Поверь,
Я не нарочно – странные фрагменты
Схватила память: холод, конский бег -
Обрывки чёрно-белой киноленты:
Кусты, столбы, бескрайне-жуткий снег.
На горизонте – огоньков цепочка,
И первая дежурная звезда.
Ненужная, желанная отсрочка
Всех приговоров. Скачут в никуда
По тем полям и до сих пор те кони -
Ни устали, ни удержу им нет.
И ветер стонет, и вперёд их гонит,
И сам же безнадёжно машет вслед.

Из книги «ЖИЗНИ НЕОТБЕЛЕННАЯ НИТЬ»

* * *

Тополя вырубают. Такое обычное дело –
За назойливый пух, что в июне летит высоко,
И кружит по дворам, и змеится позёмкою белой,
И по солнечным лужам плутает среди облаков.

Тополя вырубают. Всё кажется просто и ясно –
Их так долго терзали дожди, и снега, и ветра,
Что костистые ветви к земле наклонились опасно.
Отслужили, отжили. Должно быть, и правда – пора.

Отчего же тогда по-сиротски безмолвно тоскует
Неуютное небо среди оголившихся стен,
И всё кажется мне – это долгую память людскую
Вырубают живьём, ничего не сажая взамен.

МАЛЬСКИЙ ПОГОСТ

Вместе с белою звонницей древней
Церковь спряталась в самом низке
От холмов, от полей, от деревни,
Убежав к обмелевшей реке.

И, быть может, поэтому только
На земле уцелела она –
В груду мусора, в хаос осколков,
В облак пыли не превращена.

Схоронившись под влажною сенью,
Под отчаянным взмахом креста,
Всё, мне кажется, ищет спасенья
Та испуганная красота...

Непривычною нежностью знобкой
Дрогнет сердце, когда пред тобой
Улыбнётся печально и робко
Меж берёз – куполок голубой.

* * *

От любви, от печали, от жалости
Не взяла ни крупинки, ни малости.
Ни добра твоего и ни зла –
Ничего я себе не взяла.

Не кляла, не рыдала заученно,
Только крест на шнурке перекрученном,
Крест нательный на тонком шнурке
Крепко-накрепко сжат в кулаке.

* * *

По осени я вспоминаю ту
Классическую стрекозу из басни,
И думаю: чем строже, тем напрасней
Мораль извечно судит красоту.

Пропела – ну какая в том беда –
Коротенькое праздничное лето...
Как хорошо! Хоть кто-то в мире этом
Не ведал безысходности труда.

В минуту вдохновения её
Создал Господь из воздуха и света,
И отпустил. И не спросил совета
У скучных и жестоких муравьёв.

* * *

Человек исчезает. И время, сужая зрачок
До чернеющей точки, прицельно глядит ему в спину.
Ангел мой, погоди, не крыло мне подставь, а плечо –
Я ещё не сейчас, не сейчас эту землю покину.

Неуютная жизнь, где порою не видно ни зги,
Где на выцветших снимках всё тоньше и призрачней лица...
Всё равно – погоди, с каждым часом сужая круги,
Торопить меня в путь, из которого не возвратиться.

Доживу до весны, и границы стеснённой груди
Резким вдохом одним, словно тёмные шторы раздвину,
И, хмелея от света, шепну: «Погоди... Погоди...
Погляди мне в лицо, перед тем, как прицелиться в спину».

Из книги «ГЕОМЕТРИЯ СВОБОДЫ». (2004г)

* * *

Здесь заплакать нельзя и нельзя закурить,
Во весь голос не то, что кричать – говорить.
Водка пахнет сивухой, вода – солона,
И на стену в ночи наползает стена.

Утро щелкает плетью, а по вечерам
Кто-то ищет меня в перекрестии рам,
И холодного зеркала пристальный взгляд,
Словно блик на штыке, словно окрик « назад! ».

Этот дом, он как зверя меня обложил,
Коридорами , лестницами закружил.
Я – живая мишень, я на злом сквозняке
Своё робкое сердце держу в кулаке.

ЕЛАГИН ОСТРОВ

На ботиночках шнуровка
Высока, остры коньки.
День – что яркая обновка,
И румяная торговка
Прославляет пирожки.

Вензелей переплетенье,
Жаркий пот, скользящий бег...
И – дворцовые ступени,
Львов чугунное терпенье,
В чёрных гривах – белый снег.

Всё расплывчатей и шире
Круг от прожитого дня.
На часах всё ниже гири,
Может быть, и правда – в мире
Нет и не было меня?

Только лёд прозрачно-ломкий,
Только взмахи детских рук,
Ивы у прибрежной кромки,
Звон коньков, да сердца громкий,
Заполошно-частый стук.

* * *

Подари мне ещё десять лет,
Десять лет,
Да в степи,
Да в седле
В. Соснора «Обращение»

Всё спокойней, ровнее и тише
Дышит полдень, и, солнцем прошит,
Сизоватый бурьян Прииртышья
Под копытами сухо шуршит.

А каких я кровей – так ли важно
Раскалённой степной синеве...
Голос резок, а песня – протяжна,
И кузнечик стрекочет в траве.

Ни друзей, ни далёкого дома –
Только стрекот, да шорох, да зной.
Без дорог за черту окоёма
Седока унесёт вороной.

Бросить повод, и руки раскинуть,
И лететь, и лететь в никуда –
Затеряться, без имени сгинуть,
Чтоб – ни эха, и чтоб – ни следа.

Вот я, Господи, - малая точка
На возлюбленной горькой земле,
И дана мне всего лишь отсрочка –
Десять жизней – в степи и в седле.

ИНВАЛИД

Никто не знает, был ли он в Афгане,
В чужих горах глотал чужую пыль,
А может быть, по пьяни и по дряни
Свалился под шальной автомобиль.

Нет разницы... Так будем здравы, братцы!
Нам некогда. Мы, взглядами скользя,
Шагаем по стране, где зарекаться
Ни от сумы, ни от тюрьмы – нельзя.

* * *

Апрельский день прочитан между строк.
В облупленной стене несвежей раной
Темнеют кирпичи. И водосток,
Вообразив себя трубой органной ,

Прокашлялся и загудел . Под ним
На тротуаре – трещинок сплетенье,
И прошлогодний лист, весной гоним,
Плывет в небытие прозрачней тени.

И снова мир течет сквозь решето
Фантазии, сквозь близорукость взгляда,
И мне не выразить словами то,
Что вновь его спасает от распада.

РОМАНС

А.Т.

Мой дорогой, мой слишком дорогой,
Когда бы я умела быть другой,
Всем существом привязанною к дому –
Быть может, мы бы жили по другому.
И сердце, позабытое в степи,
Я б отыскала и велела: « Спи! »...
Но вечен скрип тележный средь равнины,
И терпкий привкус горечи полынной,
Не исчезая, дремлет на губах.
И выбелило солнце долгий шлях.

Мой дорогой, мой слишком дорогой,
Когда бы я умела быть другой,
Когда бы я умела быть иною –
Со взором тихим, с гибкою спиною...
Но вот – на отблеск дальнего костра
Я полетела – всем ветрам сестра,
Черпнув из глубины времён однажды
Придонную мучительную жажду
Той воли, что и не было, и нет...
И тесен дом, и узок белый свет.

* * *

Пережидая слишком долгий дождь
На остановке энного трамвая,
Поругивая сырость и зевая
Под зябко-металлическую дрожь,

Я вдруг увижу там, где был твой дом
Сквозистую, пустую оболочку,
Как будто бы ремонт поставил точку
На всех, кто обитал когда-то в нём.

И удивлюсь тому, что не течёт
Широкая асфальтовая Лета,
И не замечу то, что сигарета,
Дотлев уже до фильтра, пальцы жжёт.

И если из небытия сойдёшь
Ты, словно бы с незримого помоста,
И спросишь: « Как ты? », я отвечу: « Просто
Пережидаю слишком долгий дождь ».

* * *

Я хочу купить розу.
Хочу купить розу,
Как будто желаю дать шанс
Больному рабу -
Просто шанс умереть на свободе.
Хочу купить розу,
Но каждый раз что-то не так:
Не то, что нет денег,
Не то, чтоб последние деньги,
Но просто есть множество
Необходимых вещей.
Так много вещей.
И снова цветок остаётся
У смуглых лукавых торговцев
За пыльным стеклом.
А я ухожу,
Продвигаясь всё дальше и дальше,
В то время когда,
Я и впрямь на последние деньги
Куплю себе розу.

* * *

Я, скорее всего, просто-напросто недоустала
Для того, чтобы рухнуть без рифм и без мыслей в кровать –
Что ж, сиди и следи, как полуночи тонкое жало
Слепо шарит в груди и не может до сердца достать.

Как в пугливой тиши, набухая, срываются звуки –
Это просто за стенкой стучит водяной метроном.
Как пульсирует свет ночника от густеющей муки,
Как струится сквозняк, как беснуется снег за окном.

То ли это – пурга, то ли – полузабытые числа
Бьются в тёмную память, как снежные хлопья – в стекло.
Жизнь тяжёлою каплей на кухонном кране зависла,
И не может упасть, притяженью земному на зло.

* * *
Он первый раз копытом тронул снег,
И отскочил, дрожа и приседая:
Земля была не чёрная – седая,
И яркий свет, пройдя сквозь бархат век,

Казался алым. Сотни хрупких жал
Пронизывали воздух, и, тревожа,
Покалывали зябнущую кожу...
Он вновь шагнул, всхрапнул, и – побежал.

И глядя на его летящий бег,
На солнечно размётанную гриву,
Я улыбаюсь: « Господи! Счастливый –
Он в жизни первый раз увидел снег.»

Из книги «СОПРОТИВЛЕНИЕ»

* * *

В этой комнате слышно, как ночью идут поезда
Где-то там глубоко под землёй, в бесконечном тоннеле...
Пережить бы ноябрь! Если Бог нас не выдаст, тогда
Не учует свинья, и, глядишь, не сожрёт в самом деле.

Пережить бы ноябрь – чехарду приснопамятных дат,
Эти бурые листья со штемпелем на обороте,
Этот хриплый смешок, этот горло царапнувший взгляд,
Этот мертвенный отсвет в чернеющих окнах напротив.

Пережить бы ноябрь. Увидать сквозь сырую пургу
На январском листе птичьих лапок неровные строчки,
Лиловатые тени на мартовском сизом снегу,
Послабленье режима и всех приговоров отсрочки.

Пережить бы ноябрь... Ночь ерошит воронье перо,
Задувает под рёбра, где сердце стучит еле-еле.
И дрожит абажур. Это призрачный поезд метро,
Глухо лязгнув на стыках, промчался к неведомой цели.

ТО, ЧТО Я ЕСТЬ

То, что я есть, заставит меня быть
В. Шекспир

То, что я есть – в ночи крадущийся тать,
Карточный шулер с драными рукавами.
То, что я есть, заставляет меня хохотать,
Петь, исходить рифмованными словами.

То, что я есть, колпаком дурацким звеня,
Пляшет на самом краю карниза.
То, что я есть, шкуру сдирает с меня,
И уверяет, что это – закон стриптиза.

То, что я есть, славу любви трубя,
Яростно шепчет через барьер столетья:
Знаешь, я никогда не любила тебя.
Больше того – никогда не жила на свете.

То, что я есть, всем и всему назло
Строит в ночи мосты, а с утра – взрывает.
То, что я есть, заставляет врастать в седло
Именно когда из него выбивают.

То, что я есть, словно летучая мышь,
Криком своим пробивая в пространстве дыры,
Слепо летит и слушает эхо. Лишь
Эхо – свидетель существования мира.

То, что я есть, желая себя разбить,
Мечется нелепо и неосторожно.
То, что я есть – меня заставляет быть,
И тут изменить уже ничего невозможно.

* * *

Он сорвался с цепи, и пробегал всю ночь, а к утру
В неприкаянном ужасе, странно-глухом и невнятном
Заскулил, заметался, но вспомнил свою конуру
И с поджатым хвостом потрусил виновато обратно.

Кто придумал красивую фразу: «Свобода иль смерть!»?
Кто сказал вообще, что есть выбор подобного рода?
Расшибая хмельную башку о небесную твердь,
Неразлучно со смертью гуляет земная свобода.

Бесприютен желанный простор. И чем больше луна,
Тем теснее внутри – в средостении тёплом и тёмном,
В закоморочке сердца... Но так беззащитна спина
У того, кто бредёт одиночеством этим огромным.

* * *

На продавленной койке больничной
Он лежал – без особых примет,
Аккуратненько-бледный, приличный,
От одышки страдающий дед.

Я о нём знала самую малость,
А конкретнее – что по всему
Задыхаться недолго осталось
На казённой кровати ему.

Он сказал мне: « А вы напишите
Что-нибудь о ромашках в цвету.
Я давно уже – питерский житель,
Но, Бог даст, оклемаюсь - прочту ».

То ли я «проплясала за плугом»,
То ли голос мой слаб и нечист...
И вскипает ромашковым лугом
Предо мною нетронутый лист.

* * *

На Северном рынке снег нынче почти что растаял,
А воздух от запахов густ и как будто бы сжат...
Две псины остались от всей уничтоженной стаи
И серыми шапками около входа лежат.

Свернулись в два грязных клубка неподвижно и молча,
За ними ларьки кособоко равняются в ряд.
Всего – то две псины. Но как–то уж очень по–волчьи
Они исподлобья на мимоидущих глядят.

Ну как им расскажешь, что люди не слишком жестоки,
Хотя и богами считать их, увы, ни к чему –
Не нами расчислены наши короткие сроки,
И всех нас когда–нибудь выловят по одному.

Над нами судьба по–вороньи заходит кругами,
Вот – рухнет в пике и добычи своей не отдаст...
Собаки молчат.
Под ботинками и сапогами
Тихонько хрустит обречённо–подтаявший наст.

* * *

Мне не за что любить свою страну.
Я отслужила словом ей и делом,
Я отслужила ей душой и телом,
И разделяю с ней её вину.

Я знаю, что фальшив её фасад,
Бесчеловечны мёрзлые просторы,
И коммунальные глухие норы,
И этот – исподлобья – быстрый взгляд.

Я знаю то, что время может быть
То чуть кровавей, то подлей и гаже,
Дурней –начальник, а чиновник – глаже,
Наглее – вор.
И – нечего любить.

Я знаю пустыри, где вороньё,
Да вечный страх, да сердца перебои...
И всё же я с тобою. Я – с тобою.
Любовь моя...
Отечество моё.

* * *

Лишь вечер выйдет за порог,
И щёлкнет ключ в замке -
Серебряный единорог
Спускается к реке.

И еле слышно в лунный щит
Ладонью бьёт волна,
И ветер кожу холодит,
И длится тишина.

И напряжённее струны
Дрожит воздушный мост,
Сияют, в гриву вплетены,
Лучи далёких звёзд.

Мерцает серебристый свет,
Стекая по спине,
И свет иной ему в ответ
Вздыхает в глубине.

Плывёт воздушный хоровод,
Струится млечный ток...
Он в воду медленно войдёт.
И сделает глоток.

И в вышину протянет взгляд,
Пронзая звёздный прах,
И капли света зазвенят
На дрогнувших губах.

И полетит высокий звон
В чужую ночь, во тьму,
Чтоб улыбнулся ты сквозь сон
Неведомо чему.

* * *

Не печалься, душа. Среди русских воспетых полей,
И чухонских болот, пустырей обреченного града
Ничего не страшись. О сиротстве своём не жалей.
Ни о чём не жалей. Ни пощады не жди, ни награды.

Нас никто не обязан любить. Нам никто ничего
В холодеющем мире, конечно, не должен. И всё же,
Не печалься, душа. Не сбивайся с пути своего,
Беспокойным огнём ледяную пустыню тревожа,

Согревая пространство собою всему вопреки,
Предпочтя бесконечность свободы – законам и срокам,
На крыло поднимаясь над гладью последней реки,
Раскаляясь любовью в полёте слепом и высоком.

* * *

Лошадь идёт по дорожке притихшего парка,
Листья летят и щекочут ей чуткую спину...
В еле заметную ниточку первая Парка
Молча вплетает осеннюю паутину.

Вся бесприютность, потерянность нашего рая
Сжата в коричневых завязях будущих почек...
Лошадь идёт по дорожке. И Парка вторая
Нить измеряет и сматывает в клубочек.

Время дрожит светотенью, и всё-таки длится
Так осязаемо-плотно и неуловимо...
Лошадь идёт по дорожке. И третья сестрица
Лязгает сталью.
И снова – сослепу – мимо.

* * *

... и Цинциннат пошёл среди пыли и падающих
вещей... направляясь в ту сторону, где, судя по голосам,
стояли существа, подобные ему.
В. Набоков «Приглашение на казнь»

Как ты нелеп в своём мученическом венце!..
Нужно было тренировать почаще
Общее выражение на лице,
Притворяться призрачным, ненастоящим.

Шаг с тропы – и проваливается нога,
Чья-то плоская шутка – мороз по коже.
Каждое утро – вылазка в стан врага.
Вечером жив – и слава тебе, Боже!

Осторожнее! Ведь и сейчас, может быть,
Жестом, взглядом ты выдаёшь невольно
То, что ты действительно можешь любить,
То, что тебе в самом деле бывает больно.

Вещи твои перетряхивают, спеша.
Что тебе нужно? – Ботинки, штаны, рубаха...
Это вот спрячь подальше – это душа,
Даже когда она сжата в комок от страха.

Над головами - жирно плывущий звук:
Благороднейшие господа и дамы!
Спонсор казни – салон ритуальных услуг!
Эксклюзивное право размещенья рекламы!

И неизвестно, в самый последний миг
Сгинут ли эта площадь, вывеска чайной,
Плаха, топор, толпы истеричный вскрик –
Весь балаган, куда ты попал случайно.

* * *

...оттого, что лес – моя колыбель, и могила – лес.
М.Цветаева.

Я прошу тебя: никогда
Никогда не входи в мой лес –
Там в озёрах темна вода,
И на каждом стволе – надрез.

И течёт густая смола,
И зелёный побег узлом
Завязался, где я ползла
И кровавила бурелом.

Потому что – такой расклад.
Потому что – ничья вина.
Потому что тяжёл приклад,
И рука твоя – неверна.

Льдистой горечью бьют ключи
По оврагам, где я кружу.
Потому, что я жду в ночи,
А дождавшись – не пощажу.

Оборвётся нательный крест,
Упадёт в сырую траву...
Никогда не входи в мой лес,
Даже если я позову.

ULTIMA THULE.*

Бредя коридорами долгой ночи,
Проулками строчек и междустрочий,
Сжимая пальцы в кулак,
Душу выкручивая из тела,
О чём я тебе рассказать хотела –
Теперь не вспомнить никак.

О том, как прекрасны чужие лица :
Кто–то всерьёз собрался жениться,
Кто–то – ложиться в гроб.
Кто–то едет в Париж или Ниццу,
Кто–то в руках задушил синицу –
А не пищала чтоб.

О том, что в комнате – неразбериха,
Что в зазеркалье тихое лихо
Дремлет тысячу лет,
О том, что рассвет истончает тени,
А жизнь в сослагательном наклоненьи –
Это полнейший бред.

В шторах – сквознячная пантомима,
Вещи меняются неуловимо:
Шкаф навис, как скала,
Дыбом шерсть на спине дивана,
И желтозубое фортепьяно
Скалится из угла.

Странный шум за стеной сырою –
Словно бы в обреченную Трою
Вкатывают коня.
Даже не соблюдая приличий
Мир меняет своё обличье
И вытесняет меня

К зеркалу, к самой стеклянной кромке,
Там, где жемчужно дробится ломкий,
Неуловимый свет.
Тени выстроились в карауле.
Просто это – ultima thule.
Дальше земли нет.

Кто изнутри о зеркало бьётся,
Смотрит из глубины колодца,
Расширяя зрачки?
Кто там смеётся беззвучным смехом?
В сердце моём отдаются эхом
Сердца его толчки.

Резкий удар о ладонь ладони,
Медленно погружается, тонет
В бесконечности взгляд.
Воздух ещё меж нами трепещет,
Но за спиною теснятся вещи,
Путь преграждая назад.

Я не вернусь. Моё время сжалось.
Кровь двойника с моею смешалась.
Я закрываю счёт.
Звон стекла, фейерверк осколков...
Первый шаг – больно. Второй шаг – колко.
Третий – уже полёт.

*крайняя земля.

* * *

Я люблю тебя, жизнь...
К. Ваншенкин

Если б я родилась, скажем, в благообразной Германии,
Там, где всё аккуратно – коровы, дома, лопухи,
То любила бы пиво, копила бы деньги и знания,
Уважала законы и вряд ли писала стихи.

Если б я родилась в легкомысленно-женственной Франции,
Там, где так хороши и любовь, и вино, и духи,
То изящно флиртуя, я век не сходила б с дистанции -
Заводила романы и вряд ли писала стихи.

Если б я родилась в золотистой, певучей Италии,
Там, где небо смеётся, а солнце - сжигает грехи,
Там, где зреют лимоны, растёт виноград и так далее,
Я бы пела, как птичка, но вряд ли писала стихи.

Но живу я в России, с глазуньей дар Божий не путаю,
Чтоб в ночи не замёрзнуть, полешки последние жгу,
И люблю непонятно за что эту горькую, лютую,
Неуютную жизнь. И стихи не писать – не могу.

ПРОСЬБА

Оттого, что я лёгкой и звонкой была,
Не копила добра, не имела угла,
Но любила дорогу в холмистых полях
И умела улыбкой обуздывать страх,

Вы, когда хоронить соберётесь меня,
Я прошу – подведите к могиле коня.
Чтоб рванул он от ямы раскрытой, и чтоб
Комья глины со стуком упали на гроб.

И душа, осознав, что разлука – всерьёз,
Без пустых сожалений, упрёков и слёз
Поклонилась земле и, помедлив чуть-чуть,
На ином скакуне свой продолжила путь.

Из новых стихов

«Мы тут все хороши, пока всё хорошо,
А задень интересы – иной разговор:
На такое нарвёшься – сотрут в порошок...» -
Докурив, он рывком передёрнул затвор,

И зевнул: «Я тебе – друг, товарищ и – волк.
Пусть считают меня дураки – подлецом.
Наплевать!..» - так сказал человек, и умолк,
Тяжелея и отвердевая лицом.

Но другой рассмеялся: «Всё правильно, брат!
Нынче воздух до боли пронизан весной –
Не наполнится слух, не насытится взгляд...».
И шагнул, повернувшись беспечной спиной.

Мир дышал на разрыв, шелестел и звенел,
Человек по ладони раскрывшейся шёл.
И дрожал у него меж лопаток прицел,
И отбрасывал солнечных зайчиков ствол.

УДЕЛЬНАЯ

А давай-ка дойдём до шалманчика средней руки,
Где шумит переезд, и народ ошивается всякий,
Где свистят электрички и охают товарняки,
Где шныряют цыгане, где дня не бывает без драки,

Где торгуют грибами и зеленью, где алкаши
Над каким-нибудь хлипким пучком ерунды огородной
Каменеют, как сизые будды, и где для души
На любой барахолке отыщется всё, что угодно,

Где базар и вокзал, неурядица и неуют,
Где угрюмо глядит на прохожих кудлатая стая,
Где, мотив переврав, голосами дурными поют,
И ты всё-таки слушаешь, слёзы дурные глотая.

Там хозяин душевен, хотя и насмешлив на вид –
У него за прилавком шкворчит и звенит на прилавке.
Он всего лишь за деньги такое тебе сотворит,
Что забудешь про всё и, ей - Богу, попросишь добавки.

Он, конечно, волшебник. Он каждого видит насквозь,
И в шалманчике этом работает лишь по привычке.
Вот, а ты говоришь: «Всё бессмысленно...» Ты это брось!..
И опять – перестук, да пронзительный свист электрички.

* * *

Не понимая, как ведётся игра,
Путаясь, выламываясь за пределы,
Я исчезаю. Ты говоришь: «Хандра!»
Ты, вероятно, прав... Но не в этом дело.

Если ж не в этом, то чёрт его знает – в чём:
То ли входная дверь прогремела цепью.
То ли стена оскалилась кирпичом,
То ли сквозняк вздохнул, и запахло степью –

Кожею сыромятной, сухой травой,
Горьким дымом, конским тревожным потом...
То ли время дрогнуло тетивой,
То ли птенец вскрикнул перед полётом.

И за этим птичьим «была - не была!»,
За едва-едва ощутимой дрожью
Времени, или треснувшего стекла
Каждый раз оживает одно и то же:

Близко и так мучительно-далеко –
(Вот оно, вот оно вьётся в пыли дорожной)
Неуловимое то, с чем идти легко,
С чем оставаться здесь никак невозможно.

* * *

Скажи, куда мне спрятаться, скажи,
От жалости слепой куда мне деться?
Пролётами цепляются за сердце
Стекающие с лифта этажи.

И тянутся канаты, провода
(Мгновение – и полутоном выше)
Туда, где голубям не жить под крышей,
И ласточкам не выстроить гнезда,

Где ты меня давным-давно не ждёшь,
Где скомкано пространство в снятых шторах...
По лестнице – шаги, у двери – шорох,
И им в ответ – озябших стёкол дрожь.

Где паучок безвременья соткал
Из памяти и тонкой светотени
Раскидистую сеть для отражений,
Немеркнущих в бездоннности зеркал.

Где контуры портрета на стене
Ещё видны в неверном лунном свете,
И наши неродившиеся дети
Спокойно улыбаются во сне.

* * *

На горбатом мосту лишь асфальт да чугун,
Над мостом – проводов непонятный колтун.
Под горбатым мостом – всё бетон да гранит.
Воздух, скрученный эхом, гудит и звенит.

Только нежить-шишига* живёт - не живёт,
Чешет тощею лапкой мохнатый живот,
Утирает слезинку облезлым хвостом –
Под горбатым мостом, под горбатым мостом.

Будь ты крут и удачлив, а всё ж без креста
Не ходи лунной полночью мимо моста:
Скрипнет ветка сухая, вздохнут камыши,
В голове зазвучит: «Эй, мужик, попляши!».

И погаснет фонарь у тебя на пути,
И не сможешь стоять, и не сможешь уйти...
Тихо щёлкнут костяшки невидимых счёт –
И закружит прозрачных теней хоровод.

И пойдёшь ты плясать, сам не ведая где...
Всплеск – и только круги побегут по воде.
И ещё раз чуть слышно вздохнут камыши,
Вновь – бетон да гранит, и вокруг – ни души.

* * *

А в декабре бесснежном и бессонном
Бежит трамвай со звоном обречённым,
И пешеходы движутся вперёд,
Как будто их и правда кто-то ждёт.

И пропадают в трещине витрины
Чужие лица, каменные спины,
А следом отражение моё
Торопится, спешит в небытиё.

Любимый муж, любовник нелюбимый,
Эквилибристы, акробаты, мимы
Бредут сквозь ночь дорогами тоски...
И время слепо ломится в виски.

Стук метронома, взвинченные нервы,
Брандмауэра тёмный монолит -
Который час – последний или первый
По грубым кружкам вечности разлит?

Который – разошедшийся кругами?..
Но подворотня давится шагами,
Невнятно матерится инвалид,
И Млечный Путь над крышами пылит .

* * *

noli tangere cyrkulus meos!
Архимед
.

В перестуке колёс всё быстрее и злей –
Никого не вини, ни о чём не жалей,
Ни о чём не жалей, никого не вини...
А навстречу, как жизни чужие, - огни,

А навстречу горстями мгновений – кусты,
Полустанки, заборы, сараи, кресты.
Это – дерева стон, это – скрип колеса...
Ах, прожить бы ещё полчаса, полчаса!

Ах, прожить бы ещё!.. головою тряхни –
Ни о чём не жалей, никого не вини.
Слышишь? – в ровном дыхании русских полей:
Никого не вини, ни о чём не жалей.

Это – сердце, сжимающееся во мгле,
Это – рюмка с отравой на грязном столе,
Это – в кранах бормочет слепая вода,
Это – по коридору шаги в никуда.

Это – времени бешеные виражи,
Это –«Бей, но не трогай мои чертежи!»,
Это лезвие ночи проводит черту
Сквозь ноябрьскую зябнущую наготу.

Так присвистни, потуже ремень затяни,
И судьбу, словно глупую птицу, спугни.
И под крики «Распни !», и под крики «Налей!»
Никого не вини, ни о чём не жалей.

* * *

Когда собаки потеряют след,
Поскуливая зло и виновато,
Я сквозь туман сырой и клочковатый
В ветвях увижу чуть заметный свет.

Я сплюну кровь, и посмотрю туда,
Где месяц опрокинул коромысло,
И волчья одинокая звезда
На паутинке каплею повисла.

И я прижмусь к шершавому стволу–
Ко всей своей неласковой отчизне,
И вдруг услышу славу и хвалу
Создателю – в дыханьи каждой жизни.

И я заплачу, веря и любя,
На все вопросы получив ответы.
И улыбнусь. И выдохну – себя
Навстречу ослепительному свету.

* * *

Дымной тенью, тонкой болью
С явью сон непрочно сшит...
Привкус горечи и соли –
Одинокий воин в поле
За судьбой своей спешит.

Конь потряхивает гривой,
Повод стиснут в кулаке,
Птица стонет сиротливо,
Беззащитно-торопливо
Бьётся жилка на виске.

Звонок светлый щит небесный,
Глух и тёмен путь земной –
Обречённый и безвестный...
Голос ветра, голос бездны,
Голос памяти иной.

Воин в поле одинокий,
По стерне примятый след...
Гаснут сумерки и сроки,
В омут времени глубокий
Льёт звезда полынный свет.

ИДИЛЛИЧЕСКИЙ СОН

Мне приснилась жизнь совсем иная,
Так приснилась, будто наяву:
Лошади вздыхают, окуная
Морды в серебристую траву.

До краёв наполнив звёздный улей,
Светлый мёд стекает с тёмных грив.
На земле табунщики уснули,
Сёдла под затылки подложив.

Светлый пот блестит на тёмных лицах,
На остывших углях костерка,
Склеивает сонные ресницы
И былинки около виска.

Спят они, пока вздыхают кони.
Вздрагивая чуткою спиной,
И полны ещё мои ладони
Горьковатой свежести ночной.

Спят, пока обратно не качнётся
Маятник мгновенья, и пока
Хрупкого покоя не коснётся
Снов моих невнятная тоска.

* * *

Он кормит воробьёв и голубей
У пристани на каменной ступени,
И кажется лицо его грубей
И сумрачней в мерцаньи светотени.

Нетрезв, оборван и весьма помят,
Он крошит хлеб неловкими руками.
Скользит и уплывает его взгляд
Скорлупкой по воде меж облаками.

Он крошит хлеб и курит «Беломор»,
И пахнущие сыростью речною
Обрывки слов и прочий мелкий сор
Взметаются у ветра за спиною.

Хватают птицы крошки и куски,
От жадности дерутся что есть силы...
И вдруг взлетают разом – высоки,
И - легкокрылы.

* * *

Получив от судьбы приблизительно то, что просил,
И в пародии этой почуяв ловушку, издёвку,
Понимаешь, что надо спасаться, бежать, что есть сил,
Но, не зная – куда, ковыляешь смешно и неловко.

Вот такие дела. Обозначив дежурный восторг,
Подбираешь слова, прилипаешь к расхожей цитате.
Типа «торг неуместен», ( и правда, какой уж там торг!)
Невпопад говоришь, и молчишь тяжело и некстати.

А потом в серых сумерках долго стоишь у окна,
Долго мнёшь сигарету в негнущихся, медленных пальцах.
Но пространство двора, водосток и слепая стена
Провисают канвою на плохо подогнанных пяльцах,

Перспективу теряют и резкость, и странно - легко
Истончаются, рвутся, глубинным толчкам отвечая...
И вскипает июль. И плывёт высоко-высоко
Над смеющимся лугом малиновый звон иван-чая.

ТРОЛЛЕЙБУС

Неизвестным безумцем когда-то
Прямо к низкому небу пришит,
Он плывёт – неуклюжий, рогатый,
И железным нутром дребезжит.

Он плывёт и вздыхает так грустно,
И дверьми так надсадно скрипит,
А в салоне просторно и пусто,
И водитель как будто бы спит.

И кондуктор слегка пьяноватый
На сиденьи потёртом умолк.
Ни с кого не взимается плата,
И на кассе ржавеет замок.

Он плывёт в бесконечности зыбкой,
В безымянном маршрутном кольце
С глуповато-наивной улыбкой
На глазастом и плоском лице.

И плывут в городском междустрочьи
Сквозь кирпично-асфальтовый бред
Парусов истрепавшихся клочья
И над мачтами призрачный свет.

* * *

Дай мне напиться железнодорожной воды!
Б.Гребенщиков.

Что остаётся, если отплыл перрон,
Сдан билет заспанной проводнице?
Что остаётся? – Казённых стаканов звон,
Шелест газет, случайных соседей лица.

Что остаётся? – дорожный скупой уют,
Смутный пейзаж, мелькающий в чёткой раме.
Если за перегородкой поют и пьют,
Пьют и поют, закусывая словами.

Что остаётся, если шумит вода
В старом титане, бездонном и необъятном,
Если ты едешь, и важно не то – куда,
Важно то, что отсюда, и – безвозвратно?

Что остаётся? – Видимо, жить вообще
В меру сил и отпущенного таланта,
Глядя на мир бывших своих вещей
С робостью, с растерянностью эмигранта.

Что остаётся? – встречные поезда,
Дым, силуэты, выхваченные из тени.
Кажется – всё. Нет, что-то ещё... Ах, да! –
Вечность, схожая с мокрым кустом сирени.

 

Из новых стихов

Из новых стихов

Книга "Сопротивление"

Вернуться на главную