Михаил ПОПОВ (Москва)
ПРОЩАЙ, ОРУЖИЕ!

Стихи разных лет

ФОРОС, АВГУСТ  1991
Мы не поехали дальше, там была Балаклава,
Встали на углу полуострова, то есть  в  Форосе,
Здесь в заброшенном «пазике» отдалась Клава,
Но так, что описывать это лучше в прозе.

Мы не пили водки, а лишь «Алеатико»,
Пробивали брешь в стене сухого закона,
Теперь доступны и Ривьера и Адриатика,
Но тянет, конечно же, только во время оно.

И в место оно с кучкою многоэтажек,
в моей комнате трое, одна дура и одна еврейка,
где всю библиотеку составлял  лишь Гашек,
да и то не тот том, где похождения Швейка.

Где в горах купол из золота и говорят, что дача
Самого Горбачева, и к ней  из меди трубы,
А мы живем, ничего не зная и ничего не знача,
но где-то внутри мятежны, как живые трупы!

Форос, мы от жары и портвейна бредим,
Надоело до смерти, сколько там дней остается!
И вот когда мы отсюда с облегченьем уедем,
Горбача заточат и тут же все и начнется.

ВИЗИТ ЛУНЫ
Искрятся в тишине и холоде
Луны ленивые лучи,
И хриплый смех гулящей молоди
Стихать не думает в ночи.

Пар изо рта струится тающий
Вверх, как таинственная речь,
О, континент средь туч блистающий,
Мой долг тебя предостеречь.

Ты опустился, ты касаешься
Верхушек обомлевших слив,
Мне страшно, что не опасаешься
В сердцах поднять слепой прилив
Стеклянной жути, хладной вялости,
Смешать любовные дела,
И души от нездешней шалости
Все в изморози добела.

Затихли вопли молодежные,
И поостыл телесный пыл…
Нехороши неосторожные
Визы к нам ночных светил.

* * *
В деревне тишина особая – 
Сосед заводит мотоцикл,
И под окном сосна высокая 
Пучки роняет теплых игл.

Блуждает сытый тенор Баскова,
Жужжит в саду бензопила,
И электричка очень ласково
На горизонте пролегла.

Собаки лают, словно просятся,
Чтоб ветер их унес с собой,
И мысли разные проносятся:
Доволен я своей судьбой?

Въезжает Игорек на тракторе,
Живе старушка Беларусь!
Но почему же в нашем авторе
Неясная родится грусть?!

Садится «боинг» в Домодедово,
Полет прошел, и  жизнь прошла,
Да кто теперь не знает этого -
По всем звонят колокола.

В окно видать погост с березами,
Там тишина, там все свои,
И сладкозвучными угрозами
Их заливают соловьи.

* * *
День преднамеренно погож,
И дети, и собаки рады,
Ты с чувством радостным бредешь
И вдоль кладбищенской ограды.

Сегодня всякая душа
Взыскует песен и братаний,
Мир смахивает на моржа,
Что выбрался из иордани.

Всем телом излучает пыл,
Он схвачен радостным кондратом,
Он нынче даже позабыл,
Как надо выражаться матом.

* * *
Молоко, конечно же, прокисло,
Никакого в этом нету смысла,
Ветер дует медленно и долго,
В этом тоже никакого толка.

Цифры, логарифмы, величины,
Таковы без всяческой причины..
Ну, а я себе воображаю,
Что живой, раз я соображаю.

* * *
Убитой пулями пехоте, 
все кажется – она в походе,
Лежащей в пустоте и мраке,
Ей кажется  - она в атаке.
И осознав – ее убило,
Уверена, что победила.

* * *
Страдают люди день за днем,
Вот это драма.
И вспыхнул нравственным огнем
Принц Гаутама.
Ведь надо что-то делать …
Ведь не плакаты
Писать,  людей спасать,
Если не гад ты.

* * *
Подвела меня под монастырь,
И тени стены старинной стоя,
Отдалась мне девушка Эсфирь,
Наплевав на самое святое.
Я конечно вам не Артаксеркс,
Но такая у меня привычка – 
Все отдам я за спонтанный секс,
Даром, что Эсфирь моя калмычка.

* * *
Таджики грузят мусор ведрами,
И метлами метут упорными,
Все выглядят довольно бодрыми,
Хоть и судьбе своей покорными.

Киргизы заняты траншеями,
Узбеки в чебуречных вялятся,
Поводят бронзовыми шеями,
Вслед москвичам бродячим пялятся.

И не сказать, что осуждающе,
Или с какой-то тайной злобою,
А просто бродит взгляд блуждающий
За каждой здешнею особою.

Мы, в счастии, и в безобразии,
И пьяными, пардон, и потными,
Давно уже гостям из Азии
Тенями кажемся бесплотными.

* * *
А за ночь снова подморозило,
Прозрачны сделались сады,
И ветлы смотрятся не в озеро,
 А в тонкий-тонкий слой слюды.

И в воздухе легко ломается
Луч, зацепившись за карниз,
И пар над клумбой поднимается
Закрученнее, чем каприз.

Во всяком звуке есть по трещине,
И с перебоем кровоток,
В глазах у каждой встречной женщины
Лишь иронический ледок.

ПРИБЫТИЕ. АНКОНА
Поверхность гавани никогда не бывает гладкой,
Весла стряхивают искры заката в воду,
Корма триремы оснащена палаткой,
На пристани полтора Рима народу.

Толпа встречающих занята параллельно
Сотнями дел, там и воровство и злословье,
Вергилий прибыл к ним, но лежит отдельно,
Врачи у него в ногах, а смерть в изголовье.

Жизнь завершается, можно сказать,  галопом,
С какой стати он стольким и стольким нужен!
Он единственный, кто догадывается, что там за гробом.
И вот уже вечер, и  уже съеден ужин.

В его присутствии уже не брякнешь – мементо…
Душа над телом в потоке закатной пыли,
Человек стремительно становится монументом,
Он слишком велик, чтобы его любили.

Вот так прибывая, мы все-таки убываем.
Вергилий вошел в гавань,  что из этого выйдет…
Его практически нет, но мы изнываем,
По тому, что он знает, а может быть, даже видит.

* * *
И Гоголь затеял комедию
Божественней, чем у Данта, 
девятнадцатому столетию
досталося от таланта.

Все здорово, в смысле ада,
Найденного у себя дома,
Но больно уж простовата
Постройка второго тома.

Кровь в жилах уже не стынет
Что сталось с творческой  силищей?! – 
У православных в доктрине
Нет ничего о чистилище.

Зря он застрял с Костанжоглой,
Зашел бы с другого края,
Была бы воистину шоковой
Картина русского рая.

* * *
Даже мелкая капля дождя
Производится целою тучей,
Туча тоже ведь просто дитя
Атмосферы  могучей.

Но и Евр, и Зефир и Борей,
Тоже чьи-то огромные дети,
Атмосфера – дыханье морей,
А моря разлеглись на планете.

И летает крутящийся шар,
Потому что давно и не хило
Изливает отеческий жар
На него наше солнце-светило.

А само только капля огня
В невозможно раскидистой бездне,
И вопрос настигает меня:
Где конец этой песни?

Кто создал бесконечность и в ней, 
бесконечные тучи огней?
А никто, говорят.
Непонятно?
Все само, просто так и бесплатно!

Но душа все же ноет тревожно –
Как же это возможно?!

* * *
Бывают капризы природы,
Надвинется облачный хлам,
И молнии словно остроты
В ответ грубоватым громам.

Осинки дрожат как девицы,
И трепетом веет от них,
Как будто сейчас их столицы
К ним въедет богатый жених.

Звать – ливень, слепой, но могучий,
Угоден решительно всем,
Мамашей – толстенною тучей,
Отпущен он в лес как в гарем.

Гляжу в окна мокрой усадьбы, 
на дне вертикальной реки:
чехвостят древесные свадьбы
небесные остряки.

* * *
В рябине свет дрожит, бледнеет в яблоне,
Позванивает в листьях бузины,
Когда б не  это, то конечно я бы не
Поверил – всё, мы спасены!

Перенеслись путями непонятными,
Туда, где нас в обычной жизни нет,
Сливаемся с бессмысленными пятнами,
И не понять, где тот, где этот свет.

Сидим дыша беспечно и загадочно,
И ни о чем никто не хочет знать.
Осина лишь листвою беспорядочно
Пытается о чем-то вспоминать.

* * *
Я не живой, я не живой
Хожу с пробитой головой,
Страшен и странен,
Зачем увлекся я войной,
взрывною взорван я волной, 
и пулей ранен.

Но я не в тягость никому, 
Брожу  в огне, дышу в дыму,
И всем доволен.
Убитый никому не враг,
Герой официальных врак,
Великий воин.

Кто я такой? Такой-сякой,
Я перебитою рукой,
Затвор гоняю,
Не жив, не жив, но не забыт,
Убит, убит, но не зарыт,
И не воняю.

То я внутри, то я вовне
Я первый парень на войне,
Я - первый встречный.
Кто предо мной, а кто за мной,
Где этот мир, где мир иной?!
А бой, он вечный.

ТРАГЕДИИ
      Трагедия  в переводе с греческого – козлиная песнь
Долбануло страшно в Порт-О-Пренсе,
И майдан кипит на Украине,
Я смотрю в окошко здесь на Пресне:
Снег искрится и сверкает иней.

Где-то там за краем Ойкумены
Страшных глоток завывают хоры,
Из тоски, кошмаров и измены
Мощные сплетаются узоры.

Чьих-то битв виднеются зарницы,
Дикие рождаются идеи,
Испещрились буквами страницы,
Новые искусства загалдели.

Отворились тайны, и скелеты
Из шкафов толпой трескучей прутся.
Очередь стоит вернуть билеты,
Что на вход в реальность выдаются.

Я смотрю в окно на Красной Пресне,
Снег искрится и с меня довольно,
Вырвался я из козлиной песни
Так чудесно все, что даже больно.

ЛЕТО
Ивы беззвучны, хотя и плакучи,
Птицы молчат,  обалдев от жары,
Бесшумно кишат муравейников кучи
И одуванчиков тают шары.

Тихо и как-то удачно привинчен
Облачный к небу архипелаг.
Слышно лишь только как с земляничин
Капает солнцем расплавленный лак.

* * *
 «У древних греков не было понятия – совесть»
                                               А. Боннар «Греческая цивилизация»
Кто-то из древних обмолвился, то есть
Формулу выдал навек:
Греческий ум плюс еврейская совесть
Это и есть человек.

Бредни Сократа, базальт Моисея – 
Запад выстроен Град.
Боком к нему притулилась Расея, 
Мало кто этому рад.

Смотрит она сквозь прорехи в заборе,
Двери с обеих сторон на запоре.
Что же за чудо гуляет по Граду,
Тот человек мне родня?

Но понимаю его я по взгляду,
Он презирает меня!
То от него, то к нему я бросался,
Столько боев и бесед!

Лет через триста лишь я догадался,
Кто он такой, мой сосед.
Ум от еврея, и  совесть от грека:
Формула нынешнего человека.

* * *
Наше время ушло, тихо с нами рассталось,
Ничего не сломав, ничего не задев,
Все, что было вокруг, то вокруг и осталось,
Лишь чуть-чуть побледнев, или похолодев.

Да уж, время ушло, но пространство осталось!
Есть и то, и вон то, и вот это вот есть,
Но душа-христианка в испуге – попалась!
Все теперь я прикована намертво здесь!

Что же, время ушло, как и предполагалось,
Только миг без него кое-как промелькнул,
А пространство уже проявляет усталость,
Как матрос Железняк и его караул.

* * *
Да все мы люди и планидою
Одною мы наделены,
И никому я не завидую,
Ведь в главном все же мы равны.
И слабосильные и сильные, 
подлец, богач или якут,
уйдем в селения могильные,
утонем или нас сожгут.
Все поперечные и встречные,
И негодяи и друзья,
Мы люди, значит мы конечные
И все такие  же как я.
И полон любопытства жадного
Почтенья к  личности  любой,
Почти слепого и всеядного,
Но я не до конца слепой.
Вдруг в теплом облаке общения,
Где все пьянеют и парят,
Поймаешь, не без восхищения,
Холодный и трезвящий взгляд.
Кто обладает этим зрением?!
Чьи очи на меня глядят?
И понимаешь с омерзением –
А это он, бессмертный, гад!

* * *
Река не ведает усталости, 
могла бы просто взять  и лечь,
Но дно наклонено и малости
Такой достаточно чтоб течь.

Раз уж течешь, зачем петляние
Такое в поле развела,
Как будто выполнить задание
Ты по петлянию взяла.

То разольешься, то сужаешься,
То гладь свою бросаешь в дрожь,
Подумают, что в чем-то каешься,
Иль передразниваешь рожь,

Что вдоль течения волнуется,
Как бы куда-то ей пора,
лишь потому, что ветру дуется,
и солнцу светится с утра.

 * * *
Так сдавило грудь, что стало ясно –
Только Он умеет так обнять.
И душа мучительно согласна
Тело на бессмертье обменять.

Ничего нет в мире достоверней
Боли обращенной в небеса.
Вверх стремлюсь я из телесных терний.
Вниз стекает мутная слеза.

Ангелы летят в крылатых платьях.
Эта боль, она, конечно, -  Весть.
Я готов пропасть в твоих объятьях.
Я готов, но, кажется, не весь!

ЗНАКОМОМУ КИТАИСТУ
Что ты ищешь на своем Тибете,
Расскажи, развей тоску мою!
Что за хрень имеешь на примете,
Разве нет такой в родном краю!?

К тайнам, что открыл бродячий Рерих,
Я всегда был почему-то глух,
Но, допустим, вышел ты на берег
За которым сразу - чистый дух!

Совершив предписанные пассы,
Рухнешь лбом среди гундосых лам,
И под ивами высокогорной Лхассы
Отряхнешь с души ненужный хлам.

Но встает вопрос про разных, многих,
Кто телесных не осилит пут,
Про похмельных или про безногих,
Как им добрести в обитель Будд.

Бог не может жить в районе Кушки,
Иль сидеть в горах большом дому,
Мы в обыкновеннейшей церквушке
Запросто являемся к нему.

* * *
Было ветхим и сырым то здание,
Там жилось укромно и мучительно,
Молодое хмурое создание
Этот дом любило исключительно.

Но изведено подспудным рвением,
Взяв у родичей рубли наличные,
И себя считая видно гением,
Укатило на пути столичные.

Понаписано в Москве,  да и повыпито,
В прошлом дрожь о счастье и величии,
Много дури из башки повыбито,
Ничего почти что нет в наличии.

И с годами все сильнее кажется – 
Все не так: и сердце и правительство.
Хочется на что-нибудь отважиться,
Изменить хотя бы место жительства.

Бросимся домой, ведь там спасение!
Но снесли то старенькое здание.
И не получилось воскресения,
И исключено переиздание.

И в слепом поселке и в Измайлово
Жизнь пройдет, и есть такое мнение:
Домик Мастера плюс банька Свидригайлова – 
Вот в какое едем мы имение.

* * *
Уже почувствовали мы
Неповторимый этот почерк,
Весна из ледяной тюрьмы
Взрывается напором почек.

И кажется, еще чуть-чуть – 
И все в зеленой канет пене,
Но холодом сдавило грудь
Апреля и без изменений

Застыл наш бездыханный сад,
Мир замер как курок на взводе,
И кажется, шепни «назад» - 
И все назад пойдет в природе.

Мир умирает, а не спит,
Лишь у соседа на балконе
«Машина времени» скрипит
В раздолбанном магнитофоне.

ПРАЗДНОСТЬ
Дом стоит, течет себе вода,
Я сижу и на реку гляжу,
Я не отвлекаюсь никогда,
Даже рыбы глупой не ужу.

Так сижу уже немало дней,
Про себя смеюсь я: ничего,
Нет на свете ничего ровней
Ровного настроя моего.

Проплывают мимо корабли,
Происходит сплав и ледоход,
Я один на краешке земли,
И сижу уже который год.

Проплывают деньги и тряпье,
Проплывают ненависть и грусть,
Проплывает время, е-мое,
Только я конечно же дождусь!

Проплывают жены и мужи,
Проплыла тюрьма, плывет сума,
Все мне тихо шепчут: «Сторожи,
Ведь уйти – это сойти с ума».

Вот плывет народ, а следом знать,
Легитимно проплывает власть,
Этих знаю, этих не узнать, 
Тот плывет с трудом, а этот всласть.

Кто-то, признаю, плывет с умом,
А вон тот, ну просто как дурак,
Этот притворяется сомом
Иль безрыбья ищет, словно рак.

Проплывает, ну конечно, Ной,
С ним плывут все те, кто с ним плывет,
С неземной тоскою водяной
Мне кричит: «За мною, идиот!»

Лишь туман плывет теперь, он бел,
Словно думает его дебил,
Думал, а додумать не успел,
Кто-то взял, дебила утопил.

Вот и труп врага, ну наконец,
Ты плыви родной, счастливый путь!
Только это вовсе не предел,
Я тут посижу еще чуть-чуть.

 

* * *
Пусть солнце село, но окрестности
Еще не полностью во тьме,
Я, первый циник этой местности,
Сижу один. В своем уме.

Но начинается волнение,
Сначала только лишь в мозгу,
Как будто гений уравнение 
Решил, хихикнув, на бегу.

Снуют невидимые ангелы,
Предчувствия проникли в сад.
Вот-вот и предсказанья Вангины
Вдруг разом все заголосят.

Внутри как будто что-то строится,
Я замерзаю и горю,
Уверен – мне сейчас откроется,
И я куда-то воспарю!

Я вскакивают шаткой башнею
С комками воздуха в руках,
И прибежавшие домашние
Молчат на разных языках.

СЕЛЬСКОЕ КЛАДБИЩЕ
Все травой поросло,
А кое-где и лопух.
Рядом лезли как назло
Двое – глухой и лабух.

Несколько тут парней
Из городской братвы,
средь сосновых корней
И под ковром травы.

Летчик, танкист, алкаш…
Рыскаю, словно рысь,
Кладбище – ералаш,
могилы как разбрелись.

Или сбились в толпу,
Опять заблудился я.
Пот бороздит по лбу…
Ну вот и мама моя.

Плутал и нашел, стою –
И так все пятнадцать лет,
И снова осознаю –
Ее тут в помине нет!
Нет Нины вон той и Ильи,
Раисы, Ивана, Льва,
Не для Петра соловьи,
Не для Фомы дерева.

Поросший сосной бугор
Прекрасен со всех сторон,
Тела в нем всего лишь корм
Для беззаботных крон.

Души, конечно, есть,
Но все же где-то не здесь.

Но было: порыв грозы
Застал меня на холме – 
Сначала мертвая зыбь,
А после  - орган во тьме.
Вроде как охмелев,
Запели из темных нор
Таксист и братва и Лев
И это был сильный хор.

Рыдали все дерева,
И тонко мне грыз висок,
Слышный едва-едва,
Мамочкин голосок.

ПРОЩАЙ, ОРУЖИЕ!
- Только мы разбиты под Полтавой,
И распространилась эта весть,
Только мы покрыты этой славой,
И сюда ни финн, ни фриц не лезь.
Да не будет швед вовеки шведом,
Если позабудет он об этом.

- Только мы Великую Армаду
Умудрились дать стереть с воды,
Нам союзников  таких делах не надо,
А врагам – спасибо за труды!
Там умеем только мы – испанцы,
Скорбь пронзает все, и даже танцы.

- Только мы железными рядами
Шли под лед на озере Чудском, 
не пытайтесь состязаться с нами
В деле истребительном таком.
Если немец принялся за дело,
Все другие – отдыхайте смело.

- Только мы парнями в самолетах
Удобряли пенные моря,
Шли мы в бой с восторгом, как на отдых,
Беззаветно, выспренно и зря.
Никакие Кимы или Кацы
Не годятся все же в камикадзе.

- Только нас месили во Вьетнаме,
И напалм никак не помогал.
Били так, что хохотал над нами,
Даже перед нами битый галл.
Только мы военные медали
В Белый дом пригоршнями метали.

- Только мы прославились Цусимой,
Так гореть, и так уметь тонуть!
Этот стыд, почти невыносимый,
Только нашу выжигает грудь.
Лишь у русских может быть Аврора*
Символом рассвета и позора.

- Сотни лет проигрываем войны,
Биты всеми, кто умеет бить,
Но при этом в общем-то довольны,
Рекам океан не потопить.
Уступая, мы приобретаем.
Нападайте – станете Китаем.
________________________
*Крейсер «Аврора» дезертировал из Цусимского сражения.

* * *
Что просил, это все получишь,
Только жизнь свою не улучшишь,
Жил бы с тем, что и так уж есть.
Если джинсы себе попросишь –
Никогда их уже не сносишь,
Хлеб попросишь – вовек не съесть.

Деву ты попросил отдаться,
С ней теперь уже не расстаться,
Про детей вообще молчу.
Не проси, чтоб ушли болезни,
Вон они из тебя полезли,
И прошу – не просись к врачу.

Не проси, чтоб все люди братья
Стали в мире, - ведь тут же платья
Начинают срывать с сестер.
«Дайте правды, нет слова слаще!» -
И тотчас же кого-то тащат,
Иль в застенок, иль на костер.

Ты попросишь, чтоб эти просьбы
Не сбывались, и не пришлось бы
Ничего тебе получать:
И поймешь – твое время вышло,
И тебя, вообще-то, не слышно…
Если хочешь, можешь кричать.

КЕНТАВР
В такой внезапной тишине,
Что овладела вдруг деревней,
Не по себе не только мне,
Вон едет кто-то на коне
Огромный, пасмурный и древний.

И вдоль штакетника стучат
Его копыта в вечер ранний,
Собаки вслед ему молчат,
Глаза с испугом различат
Ряд ненормальных очертаний.

Осядет деревенский прах…
Остановился? Где? У клуба?
Выглядываем мы сквозь страх,
На первых, Господи, порах
И говорим и мыслим глупо.

Вон там, смотри, стоит в тени,
Наш ужас продолжая множить…
Они ведь вымерли, они…
Глаза сверкают как огни,
При этом так похож на лошадь.

Застыл кентавр среди села,
Поводит совершенным торсом.
Афина, видимо со зла,
Его цинично занесла
К растерянным великороссам.

И вот столпились мы вокруг,
И этот парень первобытный
Смешно хватается за лук,
И кажется, что сердца стук
Его слышней, чем стук копытный.

Он топчется, огромный рот
Ревет в тоске и что есть силы!
Но весь собравшийся народ
Неумолимо подает
Вперед и вверх свои мобилы.

ПОВЕСТЬ О НАСТОЯЩЕМ МОЛДАВАНИНЕ
Трудилась на московской стройке
Бригада из райцентра Бельцы,
Едва вскочив с железной койки,
Бежали тихие умельцы
То разгружать большую фуру,
То подметать родную стройку,
Таскать кирпич на верхотуру,
А вечером по новой в коку.

И чтоб ни шагу за ворота!
Не выпить, и ни-ни по бабам!
Чернорабочая пехота
Вся трепетала пред прорабом.
А он грозил, что если кто-то,
Как нелегал, подставит фирму,
То он такого обормота
Не в Кишинев сошлет, а в Бирму.

Один молдовец утром рано
Полез на кран, и что в итоге?
Сорвался неразумный с крана…
И переломаны все ноги.
Никто падения не видел,
Мужик лежал – ни слез, ни жалоб,
Себя почти что ненавидел,
Врача бы вызвать не мешало б.
Но если заберут «по скорой»
Со стройки, то на всех прорабов
Ментов напустят с «прокуророй»,
И заклюют, как чайки крабов.
Спасая всех, от всех вопросов,
По кучам и через уступы,
Среди строительных отбросов
Он полз дрожа и стиснув зубы.

К железным метил он воротам,
Как тот лосось, что тянет к дому,
Он не хотел быть обормотом,
И направлялся не в Молдову.

Он, понаехавший подпольно,
Теперь открыто полз и гордо,
Ползти ему ужасно больно,
Теперь он не второго сорта
Москвич. Он ангел и спаситель.
(Прораб бежит к нему о  крана),
Наверно, и Мария Ситтель
О нем расскажет нам с экрана.

За ним, разумно бошки свесив,
В тоске какой-то нелюдимой,
Шагают Ресин и Мересьев,
Шепча: давай, давай родимый!
Все: улица, фонарь, аптека…
Он чувствует себя крылатым.

Прораб, зачем на человека
С таким обрушиваться матом.

* * *
Великий Гэтсби, ночь нежна!
Войдем в нее, дружище Гэтсби,
Здесь столько женщин и вина,
А будущее – горы бедствий!

Одна у рая сторона,
Одна – лишь та, где сегодня.
Великий Гэтсби ночь нежна,
И это милость нам господня!

ФИЗРУК
Когда вспоминаю о школе,
Всегда пред глазами физрук.
Не сладко жилось дяде Коле,
Он был одинок и без рук.

Он с фронта вернулся,
Невеста его терпеливо ждала,
Она поступила с ним честно,
И сразу к другому ушла.

Он запил темно и печально,
Пил долго, опомнился вдруг.
Когда выводили из чайной,
Сурово заметил: «Без рук!».

Он в Бога не верил, но часто,
Лишь стоило завестись,
Орал на любое начальство,
Что врать начинало: «Окстись!»

И зажил он жизнью неброской,
Так к горю привык своему,
Что даже Венеры Милосской
не требовалось ему.

Жил в стиле – попробуйте, троньте!
И он никого не винил,
Молчал, как разведчик о фронте,
Какую-то тайну хранил.

Однажды слезу все же выжал:
«Обидно, ребята, хоть плач,
Вот я исковерканный выжил,
Погиб же – великий щипач!»

«ЛЕРМОНТОВ»
Ни одной вороны в этой кроне,
Вычурные веток чертежи, 
Лист висит один, как посторонний,
Выросший над пропасть во ржи.

За окном нерадостная местность,
В чистом поле чистая стерня,
Старая и злая неизвестность,
Так по-новому грызет меня.

Выходу я взглядом на дорогу,
Там никто, никто не внемлет Богу!
Нету ни собаки, ни «газели»,
Сколько бы глазенки не глазели.

Я смотрю, и пальцем безымянным,
Вкрадчиво почесываю грудь,
Постепенно напиваюсь пьяным,
А потом вообще готов уснуть.

Буду я лежать один под пледом,
Но продолжу я соображать,
Лист последний, как объятый бердом,
Будет все отчаянней дрожать.

Он сорвется, дрогнув напоследок, 
Чтоб со мною рядом не висеть,
Голых, черных и бесшумных веток
Надо мной склоняться будет сеть.

БЕССНЕЖНОЕ РОЖДЕСТВО
Зима смирилась с тем, что будет странной,
Пройдет ни сном, ни духом не даря,
Деревня наша, словно кошкой драной,
Крадется вдоль забора января.

Подует ветер влажный и несильный,
Запахнет чем-то, но не скажешь чем.
Всяк деревенский выглядит как ссыльный,
И колокол звучит, но вот зачем?

И так все ясно, не играем в прятки
С судьбой своей, да и куда бежать?!
Мы все готовы, а в каком порядке,
Лень разбираться и в уме держать.

Темнеет как-то жалобно и бедно,
Но вдруг в разрыве мутноватых туч
Звезда блеснула, пусть едва заметно,
И от нее едва заметный луч.

И к нашей деревенской базилике,
Задрав три обалделых головы,
За крепнущим лучом идут таджики
С коробками. Наверное волхвы.

* * *
Я не поеду больше никуда,
Хотя и путешествовал так мало.
Боюсь увидеть, что гниет вода
В глуши венецианского канала.

И тот дворец, где отрывался дож –
Сарай из камня, мокрый и неброский;
Где смерти в атмосфере ни на грош,
И там уже не бродит даже Бродский.

Я не поеду так же и в Китай,
Ни в «боинге», ни по железной ветке,
Цвети, о желтый образ, расцветай,
Знать не желаю истинной расцветки

Твоих Шанхаев, их ночных огней…
Китай, ты стал богатою страною,
А я смакую песни прежних дней:
Стенанья за Китайскою стеною.

И содрогаюсь, лишь вообразив,
Что я в Париж с экскурсией отправлен,
Увижу – он всего лишь красив,
И этим буду навсегда отравлен.

Нет, лучше лягу на диван-кровать,
И в дальний путь без всякого движенья,
Я не из тех, кто станет корчевать
Вишневые сады воображенья.

ВОЕННАЯ АКАДЕМИЯ ВЕСТ-ПОЙНТ. 1990 ГОД.
Южный берег Крыма и о двух берегах Гудзон
Поразительно до какой степени схожи,
Только здесь слегка коверкают горизонт
Кубы казарм в крокодиловой коже.

Короткий рукав. Бицепс. Шеи толще голов,
Грудь у всех колесом, как перед смертью у Данко.
В строю замечаю с улыбкой, смешенье полов,
Всей это белой гвардией командует негритянка.

Невзирая на цвет кожи, пол и рост,
Все кадеты выведены из икры доктора Спока,
На обед картофель, сладкий, будто побил мороз,
Есть противно, хоть и сказано – маниока.

Мы здесь на шоу под девизом: «Френд – разоружись»,
 Но бог войны не стал безопасным, став бесполым.
Янки убеждены, что продолжится жизнь
Не нашей лаптою, а их бейсболом.

КРЕСТЬЯНИН В ВЕНЕЦИИ
Люди, которым предстоит уйти пол землю,
Ходят по городу, уходящему под воду.
Слышу шум времени, но ему не внемлю,
Вижу гондолу – думаю про подводу.

Если воду оправить в камень, город станет столицей,
А потом перестанет. О текучем и вечном
Не размышляю, мне б поиграть с землицей
На участке каком-нибудь подвенечном.

Русский здесь – словно рюмка водки
В печени со стабилизированным неврозом.
Хожу, превращаю дворцы в фотки,
Консервирую пищу воспоминаньям и грезам.

Из мрака всех недородов на площадь Святого Марка
Выйду и восторг почувствую как измену.
Вон стоит мексиканец, пьяней, чем доярка…
Нет, он просто убыл из Венеции в вену*

Если мир представить в виде, скажем, регаты,
А призом назначить дно, то сразу увидишь,
(Кого Европа не зови в адвокаты)
Обогнал Венецию наш Китеж. 
______________
*Так, с маленькой буквы.

* * *
Вот и вышел из меня поэт,
А куда уковылял загадка,
Вместе провели мы столько лет,
Номер шесть была у нас палатка.

Кучечку метафор и пучок
Негодящих рифм забыл калека.
И куда поперся дурачок,
И зачем обидел человека!

Я ль винца ему не подливал,
Я ли не водил его к девицам,
Что он гений тоже подпевал,
Отпускал и бездну подкормиться.

Жить один я буду поживать,
Он как пар рассеется во мраке,
Больно будет это сознавать
Старому бумажному мараке.

Вот живу, общаюсь я с людьми, 
но порою вдруг тоска пронзает,
Что я буду делать,  черт возьми,
Если выйдет из меня прозаик.

ЖАЛОБЫ
У меня нет мнения о Гоголе,
У меня нет мнения о Сталине,
Я хочу, чтобы меня не трогали,
Но притом, чтоб не совсем оставили.

Мысль моя боится выйти смелою,
Но при этом хочет быть свободною,
Ничего пожалуй я не делаю, 
лишь тогда, когда вовсю работаю

Хочется, чтоб знанье было прочное,
А отчаянье от этого не полное,
Чтобы государство было прочное,
Но, однако же и добровольное.

Все вокруг неудержимо вертится,
Ничего однако не случается,
Бог ведь есть, но плоховато верится,
Смерть страшна, а жизнь не получается.

КОРМЛЕНИЕ БЕЛОК
Под сосной среди хвойного зноя
Оказавшись, невольно молчишь.
Вон застыло семейство смешное:
Мать, отец и глазастый мальчиш.

Запрокинуты ждущие лица
Всех троих неподвижных гостей,
Видно как напряженье струится
Из приподнятых кверху горстей.

Наконец суетливо и мелко
Что-то в кроне шуршит, а потом,
На стволе появляется белка
С недоверчиво-пышным хвостом.

Размышляя над каждым движеньем,
Совершая то шаг то прыжок,
Опускается за подношеньем
Небольшой, но реальный божок.

И когда из ребячьей ладошки,
Что застыла под кроной густой,
 белка ловко царапает крошки,
Мальчик светится словно святой.

ПРОВИНЦИАЛЬНЫЕ ТАНЦЫ
Вот так наша юность проходит:
Туман над поверхностью вод 
густеет (его производит
районный молокозавод).
Мы выйдем на лодке с мотором
На реку, заглушим мотор,
Усядемся рядом и хором
Внимаем родимый простор.
Мы оба учились по восемь,
И оба сидели по пять,
И что, на туманную осень,
На это нам что ли пенять.
Проплыв под цеметною арку,
Встав у продрогшей ветлы,
Мы слышим – по нашему парку
Поют заливаясь «Битлы».
На досках родной танцплощадки
Районная вся молодежь,
Так что ж ты как от свинчатки
Лицо свое набок ведешь?!
Взгляни, через наши задворки,
Туманом навек обелен.
На веслах великой четверки,
Плывет и поет Альбион..

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную