Виктор ПОЖИДАЕВ
ПРИВАЛ ИЛИ ОХОТНИЧЬИ РАССКАЗЫ

Не будет нынче мёда

Взял ведёрко, пошёл искать грибы – пора уже, август на носу. Все грибные поляны обошёл – пусто, даже сыроежки не встретил. Вот ведь какое лето бывает.

И ни одного рябчика не вспугнул.

Вышел на поляну, где обычно проводят лето пчеловоды с пчёлами. Хорошая поляна, на пригорке. Рядом ключ. Дорога нормальная. Нет никого. Стоит один «вагончик» под замком. Не успели вывезти. Небольшой навес, столик, хорошо обустроенное кострище. Не с кем словом перемолвиться.

Посидел, вздохнул и пошёл домой.

А гриб (один единственный) нашёл рядом с домом, в полусотне метров. И вырос этот подосиновик почти в болоте. Значит, всему виной – отсутствие влаги. Сушь стояла больше месяца.

Может, грузди ещё и будут, а вот что не будет мёда – об этом все пчеловоды говорят. Конечно, кто-то что-то и добудет – разъезжая с ульями по всему краю. И подорожает мёд, резко подорожает. Прошло время, когда был он дешевле сахара. Может, это и хорошо, появился стимул у пчеловодов, а то совсем было упали духом. А вот то, что не каждая семья и не всегда сможет его купить – что в этом хорошего? Но тут уж претензии не к пчеловодам, они к инфляциям никакого отношения не имеют.

 

С «Сунаром» будьте осторожней!

«Весы, мерки! Да я на глаз всегда отмеряю. Тоже мне охотники!»

Слышал я такое. И по сей день приходится сталкиваться с напористо-высокопарными знатоками охотничьего дела. Они уверяют, что «под пулю» нужно засыпать двойную дозу пороха. Какого? Любого…

В 1989 году наряду с обычными и привычными для нас порохами – дымным, «Соколом», «Барсом» - в продаже появился порох «Сунар», по поводу которого в охотничьей литературе разгорелась полемика. Вот такие же «ухари» приняли новый порох, как говорится, в штыки: «хлопок», видите ли, слабый, дробь разбрасывает.

Несколько раз журналу «Охота и охотничье хозяйство» приходилось разъяснять «обычным охотникам», что при снаряжении патронов к любому пороху нужно относиться аккуратно, обязательно пользоваться прилагаемыми к пачке или банке наставлениями и – аптекарскими весами. А уж при работе с «Сунаром» - тем более. Потому что, «отчитывался» перед вооружённой публикой директор Казанского научно-исследовательского института химических продуктов, разработавшего данный порох, Г.Н. Марченко: «Охотничий порох «Сунар» обладает в сравнении с порохом «Сокол» улучшенными баллистическими и потребительскими свойствами (меньшими на 15 – 20 процентов массой порохового заряда, примерно на 25 процентов – величиной дульного давления, на 25 – 40 процентов – разбросом скоростей снаряда, на 10 процентов – энергией отдачи; кроме того – меньшей пламенностью и звучностью выстрела)».

Сейчас любой охотник может купить любой порох. И хорошо, если он аккуратен, очень серьёзно относится к оружию и снаряжению патронов. А если нет? А если поделится «Сунаром» с неопытным охотником, или «ухарем»? Быть беде. Сыпать порох на глазок – без глазка можно остаться.

Я начинал охотиться с братом, многому у него научился, а потому, когда вдруг снова ощутил тягу к ружью и охоте, первым делом купил весы. Этакий алюминиевый безменчик, очень удобный в пользовании. Отмеряя два грамма «Сокола», я был уверен, что это два грамма. И долго удивлялся: почему такая сильная отдача и звон в ушах? Плюс к этому – постоянные промахи, подранки. Как и все в таких случаях, думал, что плохое у меня ружьё. Затем мне подарили «аптекарские» весы. Перемерял я заряд… Вот это да! Три с половиной грамма.

Сравнительно безопасны, как отмечается в охотничьей литературе, дымные пороха. Вот их-то можно отмерять самой примитивной меркой, а если и пересыплешь даже целый грамм, ничего не случится. К тому же, как я заметил, выпускаемые сейчас дымные пороха… почти бездымны. После выстрела – так себе, секундный туманчик. Ну а раньше, когда мы с братом стреляли на озёрах уток, после выстрела долго гадали – убили, нет? Пока не рассеется дым.

Ну и к слову. Конечно, хороши бумажные и пластмассовые гильзы: зарядил, завальцевал – и горя не знаешь. Однако они всегда были «привилегией» людей с достатком, «рядовые» же охотники всегда покупали долговечные металлические гильзы. В которые пыжи одноимённого калибра проваливались без малейшего нажима. Так что для гильз 16-го калибра нужно было добывать высечку 12-го. Это ещё ладно. А вот как закрепить дробовой пыж? Годами, десятилетиями делились охотники своим опытом. Этот вот что придумал (например, сверлить в гильзе отверстия и вставлять в них – крест накрест – кусочки спичек), а тот – завальцевывать (металлическую!) гильзу. Которая, как и бумажная, становилась «одноразовой». Лучше всего, сказали мне, заливать дробовый пыж расплавленным воском. Оказалось, что разогретый воск не держит пыж так же, как и парафин, кипящий держит очень хорошо. Но кипящий проникает в снаряд дроби, верхние дробины слипаются. При выстреле слипшаяся дробь мешает не слипшейся. Так что ничего хорошего от применения воска не жди.

Случайно прочитал как-то в охотничьем журнале небольшую заметку охотника, нашедшего решение этой проблемы. Последовал его совету. И теперь делаю только так. Если у вас 16-й калибр, засыпав в гильзу дробь, положите тонкий картонный пыж 16-го калибра, на него (рассчитайте, чтобы вошёл) – твердый войлочный 12-го. Толщиной 4 мм . Кстати, острый нож легко режет войлок, из одного толстого пыжа просто сделать два подходящих.

И только теперь я всегда бываю уверен в том, что в каждом моём патроне есть дробь. Раньше приходилось стрелять и холостыми, то есть – выхолощенными: при ходьбе картонные дробовые пыжи отходили, дробь постепенно «вытекала» из гильз.

К тому этот разговор, что скоро ведь на охоту…

 

Не хочу такого снимка…

Сидел на крыльце, любовался цветами. Поднял глаза…

Огромный серый паук свил паутину и натянул её довольно высоко – от электрического столба до забора. Так удобно устроил, что людям она не мешала, что они не то что не обращали на неё внимания, а просто не замечали.

И в этой паутине висела сейчас ласточка.

Метрах в трёх от земли.

Я метнулся за палкой, взобрался на перекладину забора, кое-как «выкрутил» из клейкой ловушки молодую птицу. Она упала в траву. Пошёл, взял в руки – она открыла глаза. Ножки и одно крыло были склеены, кое-как отодрал от пёрышек липкую массу. С минуту она лежала на ладони, потом встрепенулась и унеслась в небо. Тут же рядом с ней появились ещё четыре птички (пять? Так это же у меня в гараже вывелось пять птенцов!) И стали они летать надо мной, веселиться. А потом умчались вдаль – там сотни ласточек гонялись за мушками и бабочками. Там было очень хорошо.

…Жена сказала, что я мог сделать редкий снимок – ласточка в паутине. Как могло прийти ей такое в голову?

…Как же смогла эта многоногая тварь сотворить сеть на большой высоте между «голым» столбом и забором? От столба до забора расстояние порядочное.

- А ты не знаешь? – спросил сосед, Василий Иванович Симонюк. И взгляд его отражал внутреннее удовлетворение, с хитринкой был взгляд. Он такой, сосед мой, редко бывает прост в общении. И начал он объяснять, как паук, сидя на дереве (а этот вот – на столбе), ждёт нужного ветра. Дождётся – начинает выпускать нить. Её снесёт туда, куда ему, пауку, нужно. Она коснется кончиком намеченной точки. Потом паук…

…Ласточки «полосовали» небо. Среди них была и та, которой могло не быть.

 

И такое бывало

Мой товарищ (и по работе, и по жизни) любил ездить в командировки, но в такие места, где была бы речка. В портфеле у него кроме блокнота с ручкой и бутылки с водкой всегда была удочка – леска с крючком, поплавком и грузилом. Удилище он вырезал на берегу.

Отработает день, возьмёт несколько материалов на партийную тему (он заведовал в нашей газете отделом партийной жизни) – и на берег. До автобуса можно хорошо отдохнуть.

Найдет червей, срежет удилище, сварганит удочку. Забросит. Откроет портфель, достанет, откупорит, нальет в стаканчик. А потом закусит зелёным луком и посоленным хлебушком. В еде он был непритязательным, как многие бывшие фронтовики. Он умел наслаждаться прелестями простой жизни.

Вот так однажды – сидел, закусывал… Глядь – поплавка нет. Да что там поплавок – леса натянута, удилище «клюёт» воду. Хвать за удилище, ну тянуть… Не тут-то было!

Мало помалу – рыба пошла, стала подниматься. И тут из воды высунулось рыло. Длиной по локоть.

И мой товарищ бросился бежать. И про портфель забыл. Однако природная храбрость вскоре к нему вернулась. Вернулся и он. Леса по-прежнему резала воду, удилище воду клевало. И он начал вываживать. Неизвестно что, неизвестно кого.

Потом он решал: выпустить или же везти домой этого калужонка? И хотя был глубокопартийным человеком, решил: заберу!

А потому вернулся домой очень поздно: добирался на попутке, зажав между ног завёрнутого в куртку калужонка. Никто ничего не заподозрил.

А уж потом, спустя много времени, он стал рассказывать нам эту историю. И никто ему не верил. Кроме меня. Я бы тоже не поверил, если бы он не говорил, как испугался, в какой панике бежал с «места происшествия».

Второй раз вернулся он из командировки с богатой добычей чуть позже, осенью. Когда тянулись к югу гусиные стаи. Дни были уже короткие. Посидел он на берегу, закусил – не клюёт. А тут – внезапные тучи, гроза. Он – бегом к автобусной остановке. Полыхнула ужасной яркости молния, прогремел страшной силы гром. Он спрятался в лёгкой будочке, предусмотренной для пассажиров. И тут услышал странные крики. Всё больше людей кричало совсем рядом, на поле. Выглянул что за диво: люди гоняются за гусями. Да это же дикие гуси!

Один дикий гусь лежал рядом с автобусной остановкой. Он его забрал. За другими гоняться не стал.

 

И тогда начинается чудо

Как ни прекрасно лето, а для охотника оно время тягостное, спасают от тоски сердечной только бесконечные хозяйственные хлопоты. Спасает суета. Ладно ещё, если охотник и рыбалку уважает – нет-нет, да и отведёт душу. А всё же, даже будучи на водоёме с удочкой или спиннингом в руках, постоянно всматривается он в даль, то и дело оглядывается на шорохи. Неосознанно тренирует внимание, наблюдательность и, конечно же, пополняет свою «копилку» знаний. Не по книжкам узнает, что утиные выводки выплывают кормиться с наступлением сумерек (ближе к осени – летят на поля или мелкие кормовые водоёмы), что, если не шевелиться, очень осторожная ондатра выйдет на берег и будет кормиться возле твоих ног (можешь даже говорить ей всё, что угодно, – даже не посмотрит на тебя). Да и вообще, многие животные и птицы совершенно не обращают внимания на неподвижную фигуру человека. Но к уткам это не относится. Утки… О, это чудо создано Богом истинно для охоты. Для того, чтобы человек испытывал счастливые мгновения и такие милые огорчения, которые будут и будут всплывать в памяти, томить и настойчиво звать туда, где…

…Скорей бы!

Открывается охота и… Начинается чудо.

 

Мысли вслух о самом главном

Давно прошло время, когда всевозможная дичь в Приморье водилась в изобилии. Тысячные стада косуль, мигрировавшие к нам из Китая, многоголосый рёв изюбров-быков осенью – всё это, как говорится, стало преданием, в которое «верится с трудом». И если в районе озера Ханка ещё можно хорошо поохотиться на уток, в Ханкайском, Хорольском, Спасском районах нередко разрешается охота на фазана, то у нас охота (путёвки, лицензии, сроки) превращается в фарс. Нет (почти никакой) охоты, если ты «законопослушный» охотник. Тысячи людей, одержимых самой могучей и самой благородной страстью, только и делают, что вносят в «казну государства» немалые деньги, не получая взамен ничего. Кроме разочарования.

Все усилия законодательной власти края направлены только на ужесточение закона об охоте. «Нельзя, нельзя и – нельзя». Доходит до абсурда. Например, весной нельзя стрелять уток (только селезней), в день можно отстрелять шесть особей «мужского пола», НО (!) – без собаки, из засидок, с применением чучел (или без них). Заплати немалые деньги, потрать немало денег на бензин и боеприпасы, приезжай на какой-нибудь залив или озерцо и – сиди до скончания века. (Охотничий «век» весной длится десять дней). А редкие стаи уток даже не глядят в сторону твоего озерца, они не подозревают, что ты уже купил их хилые тушки.

В Природе, как известно, существует равновесие. Каждой утке «положен» свой мужик, селезень. И если весной стрелять только мужиков, то бабам приходится только стонать. Будут ли гнёзда, будут ли кладки? А мы только удивляемся: и утки уже не стало!

Если власть наша соизволила открыть весеннюю охоту на водоплавающую дичь, то мы должны соблюдать ТОЛЬКО нормы отстрела. А каким образом, уток или селезней будем стрелять – не ваше дело.

Охотники ждут сезона совсем не потому, что истосковались по утиному мясцу – им нужно общение с природой как с Богом, не говорите только, что общение это возможно и без ружья. У охотника без ружья совсем иное состояние души, не испытывает она трепета, переживаний, совершенно необходимых для очищения и возвышения. И если бы наши законодатели понимали это (хоть это), то пришли бы к мнению: весеннюю охоту на водоплавающую дичь нужно открывать с момента её прилета (без объявления срока), закрывать – к моменту образования брачных пар; а вот нормы отстрела сократить до двух (пусть даже до одной) уток в день. То же самое и с осенней охотой. Совершенно непонятно – почему она ограничивается сроками? Зачастую перелёт начинается в предзимье, к ледоставу, когда стрелять уже не моги.

Водоплавающая дичь – не глухари и рябчики, она только гнездиться спешит в Россию, на зимовку разлетается по всему свету, ищет где потеплее и достаточно кормов. Мало где её «берегут» так, как у нас. Разве что на острове Великобритания, в Англии, где множество природоохранных организаций (даже парламент) строго следят за её спокойствием. Несмотря на то, что многомиллионные массы гусей и уток наносят огромный ущерб сельскому хозяйству. Правительство компенсирует аграриям ущерб. И это считается нормой. Но во множестве южных стран водоплавающую птицу «хлещут» с огромным удовольствием и беспощадностью. Какие там сроки и нормы отстрела! Так что Россия выращивает для них бесплатное «диетическое» мясо.

В развитых странах сроки охоты на различные виды дичи устанавливаются таким образом, чтобы охотники имели возможность как можно больше времени находиться на природе. Это – здоровый образ жизни. И только в России делается всё для того, чтобы люди тосковали об охоте и… «Ну, за открытие охоты!»

Охота бывает не только весенняя и осенне-зимняя, но и летняя – до того, как болотная дичь устремится в чужие края. Как бы и нет у нас болотной дичи. Как бы и нет у нас голубей, которых во всех странах начинают отстреливать в августе. И мясо голубиное прекрасно, и вред, приносимый ими сельскому хозяйству, значительно снижается.

Прошедшей весной в Приморье власти не дали разрешения на отстрел голубей. ВООБЩЕ. Словно что-то знают такое, что не дано знать нам. Не была открыта охота и на вальдшнепов. Зато до сих пор не закрыта (хотя бы на 5 лет) охота на копытных, которых почти не стало, в кошмарном количестве раскупается богатыми людьми нарезное оружие с оптическими прицелами. Голодают так любимые нашими и американскими учёными тигры, жрут собак, нападают на людей. Тигров понять можно, а вот тех, кто обязан (поскольку получают зарплату) наводить у нас порядок – никак нельзя. Неужели среди наших учёных-охотоведов не осталось ни одной «особи», способной высказать, отстоять своё мнение? Или «других мнений нет»?

Охота – это не отрасль народного хозяйства, как уверяли нас в годы Советской власти. Это не средство повышения благосостояния человека и государства в целом. Это, повторюсь, – могучее, могущественное средство «воспитания» души человека, приобщения его к тайнам и таинствам Природы. Любого охотника, если не ограничивать его совершенно глупыми, совершенно ненужными рамками «законов», можно сделать настоящим защитником богатств Родины. В том числе и животного мира. У нас же всё делается для того, чтобы поставить «жаждущего отвести душу» человека в один ряд с преступниками. В то время как бесчисленное множество беспризорных собак и кошек уничтожают практически всё поголовье дичи, ты не имеешь права пойти в лес с ружьём. В «развитых» европейских странах охотников обязывают КРУГЛЫЙ ГОД уничтожать этих очень вредных хищников. В Румынии, например, если ты не сдал в течение года пять шкур кошек и собак, тебя лишают права охоты.

Каждый гектар охотничьих угодий в Румынии «даёт» мяса дичи в сотни раз больше, чем в России. Румыния экспортирует дичь во многие страны, поскольку внутренний рынок купается в изобилии.

В Румынии даже собака-пастух должна носить на ошейнике 30-сантиметровую палку, не позволяющую ей гоняться за дичью (бьёт по ногам). Собака любой породы, не носящая на ошейнике палку, подлежит обязательному отстрелу. В Англии за каждого «уничтоженного» голубя, поскольку эта птица наносит огромный вред сельскому хозяйству, охотникам до недавнего времени полагалась сумма, равная стоимости патрона. Сейчас не полагается, поскольку отстреливают огромное количество голубей в течение круглого года. Повсеместно приветствуется КРУГЛОГОДИЧНАЯ охота на лисиц, кроликов, серых ворон, сорок, ястребов-тетеревятников. В результате…

Очень много дичи во всех «развитых» странах. Во всех. Например, на дорогах почти любого штата США ежегодно гибнет под колёсами автомобилей 50 – 70 тысяч (!) оленей. Так же и в Европе. При этом гибнут и люди, тысячи становятся калеками. Мы же не можем накормить тигров.

В Испании решили охранять бурых медведей. А чтобы они не причиняли вреда человеку, насадили огромные яблоневые сады.

У нас вырубаются (до сих пор) кедровники – основная кормовая база кабана, которым должен питаться тигр. Исчезают леса. И медведь становится открытым, как на ладони.

Так что у нас нет уже (как таковой) любительской охоты. Превратили её в весенне-осенние вылазки на природу людей с ружьями. Отсюда и всевозможные байки о том, что охота – это пьянка на природе.

Стыдно и горько.

 

И в здравом смысле есть резон

Никогда бы в такое не поверил, если бы не документальное свидетельство («Охота и охотничье хозяйство», №1, 1987 г .): существуют «когорты» городских охотников. Не в том смысле, что живут они в городе – охотятся они в черте города.

Речь идёт о крупнейшем городе бывшей ФРГ (Федеративной Республики Германии) – двухмиллионном Гамбурге, раскинувшемся на площади 750 квадратных километров. Бесконечно долго городская администрация не могла решить острейшую проблему – борьбы с воронами, сороками и дикими кроликами, норившимися в парках, цветочных клумбах и в могилах ухоженных кладбищ, повреждавшими приречные дамбы и железнодорожные насыпи. При вспышке миксоматоза тысячи погибших зверьков нужно было ежедневно отыскивать и убирать с городских территорий, детских площадок. Это требовало огромных, астрономических затрат – несколько миллионов марок. Природоохранительные и зоогигиенические мероприятия ложились тяжким бременем на городскую казну.

И вот было решено передать все функции борьбы с пернатыми и четвероногими вредителями охотничьей общественности. Ежегодно к охоте в черте города и его окрестностях сенат Гамбурга привлекает до двухсот местных охотников. Право охотиться получают самые опытные, прошедшие специальные курсы повышения квалификации мастера своего дела. В ратуше ведётся специальный список, включающий до тысячи человек, мечтающих и ждущих своей очереди войти в «когорту» городских охотников. Ими движет только желание охотиться круглый год.

Впрочем, несмотря на неоценимую пользу, приносимую городскими охотниками Гамбургу, многие немцы называют их убийцами, душегубами и так далее. Ну, это нам знакомо.

В Германии стоимость разрешения на право «обычной» охоты прямо зависит от доходов охотника и варьируется от 20 до 80 марок, за охоту в черте города охотник платит 20 – 30 марок. (За удовольствие надо платить смехотворно мало).

За городским охотником закрепляется участок неподалёку от его местожительства. Границами участка служат улицы, автострады, железнодорожные пути, водотоки. Самым неблагодарным объектом городской охоты считаются сороки, уничтожающие кладки и птенцов гнездящихся в городе певчих птиц. Их отстреливают чаще всего весной, когда они начинают строить и подновлять свои гнёзда. Охота начинается очень рано утром и заканчивается ко времени, когда в парках и других общественных местах появляются люди. Сороки очень хитры, поэтому удачливым считается охотник, добывший за утро пару пернатых разбойниц. Ворон стрелять легче – они не так осторожны, бьют их на свалках. В местах, где стрелять нельзя, а также людям, ещё не вошедшим в «когорту» городских охотников, разрешается круглогодично отлавливать ворон капканами и другими ловушками.

Основную массу кроликов, как и в обычных охотничьих угодьях, в городе добывают с октября по февраль. В другое время разрешается отстреливать подрастающий молодняк. Крольчат, не представляющих товарной ценности, уничтожают в годы взрыва численности городской кроличьей популяции.

Кроликов в основном отстреливают, но добывают и с помощью охотничьих хорей фуро, которых запускают в норы. В годы повышенной численности вредителей некоторые охотники добывают до тысячи кроликов, 70 сорок, 30 ворон.

При необходимости в городской зоне ведётся отстрел голубей, уток, чаек, зайцев. По заявкам владельцев земельных участков городские охотники удаляют из парков и поместий излишних косуль, отстреливают неполноценных животных, барсуков, кабанов, отлавливают лисиц, прерывают муки сбитых автомашинами животных (это – отдельная тема).

В черте города отстрел дозволен в строго ограниченное время суток: с 1 апреля до 30 сентября – до шести часов утра; с 1 октября по 31 марта – до девяти утра.

Впечатляет? Ещё бы! Всё продумано до мелочей. И вы заметили: о бродячих, беспризорных кошках и собаках речи не ведётся. Потому что их в Гамбурге нет, и быть не может. У нас же по многим улицам сёл и ходить-то страшновато. А разве мало было случаев, когда собаки рвали людей в краевом центре? Часто, гуляя по лесу, встречаем мы уже не одиночных собак, а небольшие пока стаи. Носятся по охотничьим участкам, давя всё, что встретится на пути. И кошки заполонили ближние леса. И сороки «пасутся» в наших дворах. Из окна своего дома вижу несколько сорочьих гнёзд.

Наверное, нет у нас таких опытных охотников, как в Гамбурге. Некому доверить отстрел и отлов очень вредных и очень опасных для человека животных. Иначе как объяснить разгул всяких тварей там, где мы живём, где играют наши дети?

 

Могучие крылья

«Он большой чудак, он скитается вечно в охотничьем платье, беспрерывно останавливается на пути своём и смотрит кругом по сторонам или вверх. Вы подумаете, что он, как охотник, следит за полётом птицы или, замирая, прислушивается к шелесту листьев в кустарнике, боясь спугнуть свою добычу… Вы ожидаете сейчас выстрела – ничуть не бывало! Успокойтесь… Вы этого выстрела не дождётесь. Мой охотник никогда не стреляет: его английская жёлто-пегая собака Дианка печально следует за ним без всякого дела, виляя хвостом и уныло моргая усталыми глазами, а хозяин её постоянно возвращается домой с пустым ягдташем. Он следит не за полётом птицы, для того, чтобы ловчее подстрелить её, а за этими золотисто-серыми, с белыми краями облаками, которые разбросаны в небе, точно в бесконечно разлившейся реке, обтекающей их глубоко прозрачными рукавами ровной синевы; он прислушивается не к шелесту листьев в кустарнике, боясь спугнуть птицу, не к крику перепелов, а к этой торжественной тишине приближающейся ночи; он смотрит на эти бесконечно тянущиеся поля, которые текут во мгле, на стальные отблески воды, изредка и смутно мерцающей… Ничто в природе не ускользает от его верного, поэтического взгляда, и птицы спокойно, ласково, безбоязненно летают вокруг этого странного охотника…»

Вот таким в представлении многих, читавших «Записки охотника», был их автор – Иван Сергеевич Тургенев. В этом «заслуга» редактора журнала «Современник» И.И. Панаева, шутливо описавшего «странного охотника» в своём сатирическом «Литературном маскараде накануне нового (1852) года».

Конечно, охота была для Ивана Сергеевича не средством пропитания – денег у него хватало и на длительные поездки за границу, была она средством лечения душевных болячек и язв. И только «растворяясь в природе», вновь и вновь обретал он любовь к «замордованной» Родине. Могучие крылья этой любви возносили его на непостижимые творческие высоты. Одна из них – «Записки охотника», которые читали, читают и будут с огромным волнением читать люди всего мира.

А на счёт того, каким он был охотником… В письме своём собрату по перу, прекрасному и многоопытному охотнику, учившему охоте всю Россию, Сергею Тимофеевичу Аксакову (от 17 октября 1852 года) он сообщал: «Я, однако, на своё ружьё убил в теченье нынешнего года 304 штуки, а именно 69 вальдшнепов, 66 бекасов, 39 дупелей, 33 тетерева, 31 куропатку, 25 перепелов, 16 зайцев, 11 коростелей, 8 курочек, 4 утки, 1 гаршнепа, 1 кулика». Дело даже не в количестве добытой им (кстати, в не совсем, по его словам, удачном году, поскольку выдалась необычайно ранняя зима) дичи, а в том, что за дичь приносил он с охоты домой. Вальдшнепа, очень быстро и неровно летящего, приходится стрелять почти в полной темноте. Бекас же – это маленький сгусток энергии.

Так что, думая об этом великом человеке, можно мысленно снимать шляпу и перед писателем, и перед охотником.

 

Ты сам за себя в ответе

Всё больше охотников (из тех, кому сейчас по карману это занятие), даже среди моих близких знакомых, отдают предпочтение «покупным» патронам – заряженным в заводских условиях. И убеждаются (и других стараются убедить) в том, что такие патроны «на порядок лучше».

Да, согласен, гораздо лучше. Но – лучше каких? В чём «секрет успеха» приобретённых в охотничьих магазинах готовых патронов? И всем ли охотникам такие патроны обеспечивают успешную стрельбу? Давайте разберёмся.

Знаю, как торопливо, едва ли не трясущимися руками «набивают» многие охотники патроны. Потому что не озаботились этим заранее, в запасе – только вечер. Какие там весы, какие там дозаторы – мерка! И – с верхом, да ещё чуть-чуть. Для «надёжности». Пыжей хороших, конечно же, нет (да и не было никогда), нужно рубить валенок. Пропыленный, грязный, скособоченный. И пыжи получаются скошенные, зачастую – с рваными краями (высечку наточить некогда, да и нечем). Ерунда! Раньше паклей пыжевали. И бумагой. Даже мхом. И били. Прилично били.

Плюс к этому – некогда отбирать, калибровать гильзы, да и жалко выбраковывать негодные: ещё послужат!

В результате – сплошная «невезуха», «промахи», подранки, боль в плече, раздражение (видел я, как в ярости пинают свои ружья, а однажды – как гнули ствол ружья ударами по дубу). Но стоило только таким охотникам раскошелиться на готовые патроны – ружья их начинали бить «изумительно».

Готовый патрон – это, прежде всего, бумажная (или пластмассовая, капроновая) гильза без изъянов, с внутренним диаметром меньшим, чем у металлических гильз (отсюда – более высокое давление пороховых газов). Это – точно отмерянные заряды и снаряды (порох и дробь), точно подобранные и проверенные пыжи, правильная завальцовка. Только и всего.

Казалось бы, готов совет для всех охотников: пользуйтесь только готовыми патронами. Ни в коем случае. Почему?

Не будем брать во внимание (хотя для нас с вами и это очень важно) то, что готовые патроны очень дороги. Прежде всего они не гарантируют безопасность стрелка. Как так? Очень просто. Заводы по снаряжению патронов – это полностью автоматизированные линии, выпускающие сотни тысяч патронов в сутки. Здесь бывают сбои в работе, и тогда в гильзу может быть засыпана двойная, даже тройная навеска пороха. А вместо дроби – ещё один, третий, войлочный пыж. Получается настоящее взрывное устройство. Поскольку рядовые охотники стреляют готовыми патронами не столь уж часто, то и несчастных случаев среди них почти не бывает. Почти. Зато спортсмены, изводящие во время тренировок и соревнований несметное количество (разумеется – готовых) патронов, скажут вам, что случающиеся разрывы стволов – это ещё не самое страшное.

В последнее время (не ради же моды) всё чаще и всё больше выпускается готовых патронов с прозрачной пластмассовой гильзой. Такие патроны, разумеется, совершенно надёжны. Но и это не может устраивать охотника. Почему?

Потому, подчёркивают инженеры-оружейники, что готовый патрон рассчитан на «среднее» ружьё, да и партии готовых патронов обязательно различны и требуют пристрелки. «Средних» ружей просто не бывает, каждое – индивидуально, со своим «характером». Охотник должен досконально изучить своё ружьё, чтобы в конце концов понять, как нужно заряжать патроны для весенней, летней (существует и такая), осенней, зимней охоты. Для стрельбы на ближние или дальние расстояния. Дробью, картечью или пулей. Вняли?

Более ста лет учёные люди находились (и до сих пор находятся) в поисках оптимальных решений при снаряжении патронов для наших гладкостволок. Накопилось столь много необходимых для думающих охотников материалов, что всё, пожалуй, и не осилить. Да и ни к чему: водитель автомобиля не обязан знать – из какой стали изготовлены детали кузова, карданного вала и так далее. Он должен знать главное – как правильно, грамотно использовать технику. Охотник же должен следовать рекомендациям специалистов. И тогда не придётся гнуть стволы при помощи дуба. Не придётся считать на руке пальцы. Или же гадать в полной темноте – придётся ли ещё увидеть белый свет.

 

Правде в глаза

Двадцать лет назад (кажется, что вчера это было), охотясь на рябчиков в пяти километрах от Чугуевки, то и дело поднимал с лёжек косуль, много раз видел кормящихся свиней, вспугнутых кем-то и проносившихся мимо меня изюбрей. Радовался и гордился: малая моя Родина – богатейший край.

А вот вам цифры в руки. Данные, которые просто шокируют.

Ровно двадцать лет назад (в 1987 году), по данным Центральной научно-исследовательской лаборатории Главохоты РСФСР, численность основных видов диких копытных в Российской Федерации составляла:

дикий северный олень – 950,8 тыс. голов;

лось – 714 тыс.;

сайгак – 334 тыс.;

кабан – 159 тыс.;

изюбр – 99,7 тыс.;

косуля – 352,5 тыс.;

марал – 30, 6 тыс. голов.

В этом году отстрел, называемый изъятием, планировался таким образом: косуля – 127,4; лось – 66,7; сайгак – 58,8; кабан – 36,1; изюбр – 4,6; косуля – 13,7; марал – 1,5 тысячи голов. По этим же официальным данным, план изъятия почти по всем видам диких копытных (за исключением сайгака – сто процентов) был недовыполнен. Косули, например, было добыто 8690 голов. Прописью: восемь тысяч шестьсот девяносто. В тот год, когда я так гордился несказанным богатством лесов Родины.

И в этом же, 1987-м, году, по данным, опубликованным в охотничьем журнале бывшей ГДР (Германской Демократической Республики), в европейских странах обитало более 6 миллионов косуль. Здесь ежегодно «изымалось» более полутора миллиона этих животных. Взять ту же ГДР, площадь которой была значительно меньше площади Приморского края: среднегодовой отстрел – более 135 тысяч штук. В соседней ФРГ (Федеративной Республике Германии, которую за день можно было объехать на автомобиле) ежегодно отстреливалось почти 700 тысяч косуль (при численности – миллион семьсот тысяч голов).

Невероятно? Но это – факт.

Ещё чуть-чуть потревожим наше охотничье воображение. В 1985 году в ГДР было также отстреляно: 21950 оленей, 12831 лань, 126821 кабан (нет, не ошибка – более ста двадцати шести тысяч), плюс две с половиной тысячи муфлонов.

Речь идёт только о копытных, об отстреле других видов дичи лучше и не заикаться – фантастика.

И это – в малюсенькой стране с населением под двадцать миллионов, со множеством городов, с массой промышленных предприятий, покрытой густой сетью автострад.

Прошло двадцать лет. Количество диких животных в странах Европы осталось на прежнем уровне, поскольку строжайше регулируется. Всё чаще приходится «изымать» больше прежнего. Изобилие копытных раздражает население: ежегодно на дорогах из-за них происходят десятки тысяч происшествий, гибнут и калечатся люди. Оно и понятно: движение на автострадах Европы с нашим не сравнить, там запрещается не превышать, а снижать скорость.

При встрече с прилетевшим из Берлина Сергеем Голохвастом – сыном Ивана Самуиловича, старейшего жителя Каменки, я поинтересовался: правда, что «у вас там» много дичи? Не охотник, но страстный рыбак, он подтвердил: в парке, в центре Берлина, кабаны ходят стадами, на людей не обращают внимания.

Как и люди на них. Ходят? Ну и пусть себе ходят. Это не Россия, не Приморье, не Чугуевский район, где многоснежной зимой забредшую в село косулю затравят собаками, забьют без зазрения совести: добыча!

Двадцать лет назад… Почти сказочное время, когда можно было встретить… Полюбоваться… «В одном из районов Амурской области (равном по площади небольшому европейскому государству) 26 спортивных лицензий на отстрел косуль были распределены следующим образом: второй секретарь РК КПСС; шофёр первого секретаря РК КПСС; шофёр второго секретаря РК КПСС; председатель райисполкома; секретарь райисполкома; начальник райпо; начальник железнодорожной станции (2 шт.); шофёр начальника РО КГБ; главный хирург областной больницы; главный врач районной больницы; шофёр главного врача районной больницы; зав. отделом сбыта «Сельхозтехники»; инспектор районных электросетей; два директора совхозов; три лесничих; районный охотовед; председатель районного общества охотников; директор госпромхоза; егерь заказника; мастер леса; два пчеловода. Аналогичная ситуация и с распределением промысловых лицензий». («Охота и охотничье хозяйство», 1987, №4, стр. 6).

«Аналогичная ситуация» - во всей стране, где «госпартохота» задавила, удушила спортивную охоту. Где только много говорилось и писалось о необходимости «возрождать», «восстанавливать», «принимать меры», а на деле всем на всё было глубоко наплевать. Как и «людишкам» - на лицензии. «Надо уметь жить!» - вот лозунг, начертанный на знамени низов, но, несомненно, заимствованный у верхов: «народ и партия – едины». Да и статистические данные того времени не то что вызывают сомнение в своей подлинности, а явно «сдирались с потолка» (точно, как и результаты голосования народа во время любых выборов – 99,9 %). Утверждаю это, потому что участвовал в «переписи» копытных в Хабаровском крае. Перепись велась в освободившейся по случаю окончания охотничьего сезона избушке-зимовье, за обильным столом, в очень непринуждённой обстановке. Запомнился услышанный тогда анекдот: «Пришёл устраиваться на работу еврей, бухгалтер. Начальник спрашивает: «Сколько будет дважды два?» - «А сколько вам надо?».

Думаете, сейчас что-то изменилось? Попробуй перепиши кого бы там ни было на гигантской территории, до сих пор славящейся своей непроходимостью, тем более, если и переписывать-то давно некого. Если бы было кого – тигры не врывались бы в посёлки и сёла. Уж они-то живут не цифрами на бумаге.

Смешно утверждение наших учёных, имеющих прямое отношение к охотничьему хозяйству края, что, якобы, низкая численность копытных – результат того, что подорвана кормовая база. У нас – и подорвана?! А чем же тогда питаются несметные стада копытных в Европе? Из магазина? База подорвана, а неубранные соевые поля всю прошлую зиму простояли нетронутыми, разве что стайки уцелевших фазанов теребили местами стручки. Кабана практически не стало, тигру приходится жрать всё подряд, в то же время ежегодно (и нынче – не исключение) открывается лицензионная охота на это копытное животное. А ведь лицензия у нас – это удивительно хитро-мудрая бумага, позволяющая «изымать» зверя в неограниченном количестве. Хотя выписывается на одного.

Что же делать? Будет ли в наших лесах, пусть и не такое, как в Европе, Америке, и пусть не изобилие – просто обилие дичи?

Нет.

Ничего не поделаешь.

С нами.

 

Есть слово в русском языке…

Услышав его, можно содрогнуться: оно – предвестье противоестественной жизни и соприкосновения души с высасывающими волю силами ада. Оно же заставляет взволнованно и радостно биться сердце и уводит душу в мир самых светлых воспоминаний и чувств.

Плен.

Из этого плена никто и никогда не готовил побега. Сугубо добровольный. Ничего не отнимающий, но щедро одаривающий. Любимый, или, как говорили раньше, любый.

У него женское имя – рыбалка.

Не жившим, не бывавшим на западе страны не доводилось ловить, а то и видеть, многих рыб, названия которых привычны для уха русского человека. Например, голавля, густеру, ельца, ерша, жереха, золотого карася, краснопёрку (речная «западная» краснопёрка не похожа на ту, что ловят приморцы, когда идёт она на нерест из моря в реки), линя, носаря, окуня, плотву, подуста, судака, угря (настоящего, а не змееголова, которого у нас тоже называют угрём), уклейку, усача, чехонь, язя и массу других. Не подходят этим рыбам наши природные условия, а жаль! Так бы хотелось посидеть на берегу спокойного водоёма в ожидании поклёвки… того же окуня, или сороги, как называют в Сибири плотву. Такая прелесть эта нередкая, но знатная рыба, способная и насмешить, когда сядет на крючок едва ли не больший её размером, и заставить серьёзно поволноваться – когда застонет удилище от непривычного веса и нешуточной глубинной силы.

А взять «сопливого» ерша, этого вечно голодного колючего проходимца, не подпускающего к наживке обидчивых, воспитанных в духе уважения к каким бы то ни было сородичам, рыб. Да, относится к так называемому разряду сорных, вредных, поскольку охоч до чужой икры и беззащитных мальков, но ведь не одну сотню лет народ твердит, что «с одного ерша – сорок ведер ухи». Поражаюсь, слыша от чревоугодников, что, мол, тройная уха – вот это уха! Любая другая ей в подмётки не годится. А почему тогда не пятерная? А если сорок раз закладывать в один и тот же котелок всё время другую рыбу? Нет уж! Пара крупных окуней, тройка менее жирных сорожек, десяток ершей – вот тебе и ведро ухи на целую ораву. Да такой, что никого за уши от неё не оттянешь.

Ёрш на Западе (также на Севере, на всех его могучих просторах) – так же необходим для человека, как для нас, дальневосточников, гольян. Он приобщает к рыбалке ребятишек, а взрослым не даёт совсем уж унывать в отсутствие клёва вожделенных рыб.

Да… Запад! Все мы родом оттуда, сколько бы ни внушали себе, что мы коренные дальневосточники, то есть люди какие-то особенные – мужественные, выносливые и так далее, сколько бы ни старались прививать своим детям гордость в связи с их появлением на свет в местах столь отдалённых от сердца нашей Родины. Уверен: любой коренной дальневосточник, оказавшись на исконно русской реке и поймав невиданного доселе окуня, вздрогнет вдруг от внезапного узнавания и радости возвращения в мир своих предков.

…Окунь, сорога – основной объект охоты для рыбаков запада, как для наших – ленок и хариус. Но ведь при охоте на ленка и хариуса на берегу не посидишь – нужно облачаться в водонепроницаемый костюм и пробираться от переката к перекату. Уважаю людей, с утра до вечера стоящих на быстрине и дразнящих искусственными мушками рыбу. Но сам этот вид рыбалки не люблю, даже побаиваюсь его, поскольку несколько раз был сбит течением и натерпелся страха. Когда наступаешь в дико давящей на тебя воде на неверный камень, холодеет затылок – место, видимо, хранящее страшную память о падениях навзничь неосторожных предков, месивших голыми ногами ещё хрустально чистую воду. У нас – во всемирно прославленной путешественниками прошлых столетий Уссури – вода ниже Чугуевки близка к переименованию в жидкость; пытаясь очиститься от того, от чего должны были бы очищать её очистные сооружения, откладывает она на каменистое дно тёмную во всех смыслах слизь. И было бы правильным внести в Правила рыболовства пункт об обязательном напяливании на разумные головы защитных шлемов – перед каждым погружением пяток в так называемую ещё воду. На что чиста была вода в таёжной речушке, увековеченной Виктором Петровичем Астафьевым в одной из глав «Царь-рыбы», и то никому не гарантировала безопасного шастания по каменистым берегам. Стоило забыть об этом подцепившему на блесну тайменя Гоге – и устроился тот на вечный отдых с вентиляционным отверстием в крепком черепе.

…Расположиться на полянке, палаточку поставить, кострище соорудить, лодку накачать, к спуску приготовить, донки забросить… И так далее. Вот это мне по душе.

Ловля рыбы в положении сидя, говоря постоянно оттачиваемым и уже привычным, как бы вторым родным для нас канцелярским языком, имеет место присутствовать во многих шедеврах живописи и словосложения. Тогда как это же занятие в различных положениях, принимаемых рыбаками, засунутыми в воду необузданной страстью, отражено разве что на любительских фото. И это не случайно: усидчивый рыбак чувствует капельное наполнение души целебным покоем, бродящий же по перекатам постоянно держит в напряжении нервы, что нередко приводит к их срыву.

… В тот несколько пасмурный день кормил и кормил я одной и той же блесной таинственно глубокую заводь, подпитываемую водой, проносящейся через вышерасположенный перекат. Глядь – показался из-за поворота осторожно, но уверенно продвигавшийся по воде человек со всеми признаками рыболова-любителя: короб на лямке через плечо, удилище в поднятой над головой руке и пятнистая шляпа китайского происхождения – вместо не прижившегося ещё у нас защитного шлема. Человек, как мне показалось, всё-таки спешил, и озирался, словно чего-то побаивался. Однако когда он достиг начала переката, сразу успокоился и перестал озираться. Из этого следовало, что опасался он только конкурентов, без которых в клёвую погоду не ступишь даже в загаженную воду. Не оставляя своего собственного занятия, я то и дело поглядывал на коллегу, который никак не мог быть моим конкурентом и потому вызывал во мне только добрые чувства. Дела у него шли неплохо, раз за разом выдёргивал он из стремнины серебристых рыб и, непременно целуя каждую, бережно опускал в прижатый к левому боку деревянный короб с откидывающейся на шарнирах крышкой. Но вот что-то у него случилось: до меня донеслось неприличное слово. Он привязывал мушку. Бывает. От поклёвки крупной рыбы никто не застрахован.

Буквально через минуту он взорвался уже несколькими неприличными словами, понёсшимися к недалёким сопкам и вернувшимися тут же под видом беспристрастного эха. Снова он вязал мушку, откусывал зубами кончик лесы.

И в третий раз закинул он мушку…

Милое дело – в нежаркую погоду сидеть на крутом бережку, свесив ноги к нашёптывающей что-то воде и наблюдать разные неожиданные картины. Например, такую: резко взмахнувший удилищем человек поскальзывается и становится пятнистой китайской шляпой. Шляпа устремляется вниз по быстрому течению, на её месте вновь появляется человек. Он что-то выражает громкими словами и энергичными взмахами рук, заглядывает в короб, который находится уже не на боку, а на животе, срывает его с себя и швыряет на перекат. Он старается что-то пнуть, теряет опору и вновь исчезает под водой.

Раздевшись на берегу, он, в трусах и босиком, согнувшись, как при ловле раков, что-то ищет на дне переката, не находит; потом начинает вылавливать свернувший в заводь короб, не успевает – тот вырулил уже на быстрину и весело запрыгал на волнах; потом увидел постепенно оседавшую в пучину шляпу, метнулся к ней, успел схватить. Выйдя на берег, он постоял, оглядывая реку и прилегавшие к ней окрестности, размахнулся и запустил шляпу над поверхностью диких вод – так запускают плоские голыши, чтобы считать блинчики.

И пошёл, придерживая свисающий с плеча резиновый костюм, словно занемогшего от усталости человека. По тому берегу. В ту сторону, откуда явился. Проводив его взглядом и собираясь уходить тоже, глянул я на реку…

Из-за того же поворота появился осторожно продвигавшийся по воде человек в резиновом костюме. В руке – удочка, на боку – короб, на голове… пятнистая шляпа.

Смех смехом, а ведь массированный штурм речных перекатов – не поветрие, не дань моде, это полуосознанная необходимость утоления могучей страсти, дарованной избранным – способным переносить её жжение, беречь и передавать по наследству. Вся беда в том, что нет у нас в районе необходимого выбора, позволяющего людям утолять эту страсть согласованно с их наклонностями. И вынужден склонный к созерцанию, приятным раздумьям и неге человек облачаться в тяжёлые доспехи и буровить животом серьёзно настроенную воду. Или же спешить в тайгу – чтобы раньше других пробежаться по ключу, повыдергать из ямок начинающих подрастать ленков… Кому я это говорю! Лучше меня знаете.

Бурлящая река и умиротворённое озеро (или не ставший ещё озером залив, или, на худой конец, общедоступный пруд) – это, как говорят в Одессе, две большие разницы.

…Есть, конечно, и из этого положения выход. У тех, кто не ограничен в передвижении отсутствием транспорта или же денег на бензин. В Яковлевском районе, почти во всех других районах, прилегающих к Ханке, радуют душу классического рыбака и заливы, и озёра, в которых ждут его карась, сазан, змееголов, сом, касатка, трегуб, чебак… Нет, конечно, окуня, сороги, ерша, мало ли чего нет, но разве это такая большая беда? Зато на родном нашем Западе понятия не имеют о краснопёре – метровой рыбине поразительной красоты, об аухе, называемой то китайским ершом, то китайским окунем, переплюнувшей и ерша и окуня в смысле размера (пять килограммов – для неё не предел), много о чём понятия не имеют, но живут же!

Однако…

Говорят, тот, кто – по воле какого-то случая – ступил однажды на берег нашей своенравной дальневосточной речки, шагнул на перекат с лёгкой удочкой в руке… Тот будет потом маяться ночами в тоске, видеть наяву манящую рябь таинственных прозрачных вод, ощущать толчки в ожидающей поклёвки руке – не менее сильные, чем толчки взволнованного сердца.

Уж на что, казалось бы, должны быть довольны своим положением братья югославы – все водоёмы зарыблены, всюду – плакаты, обещающие великолепную рыбалку за умеренную плату, так нет же – тянет их не куда-нибудь, а в Сибирь, в дебри, в тьму мошкариную, где бесконечные числом перекаты таят нешуточную опасность. Потому что побывали там однажды – чтобы проверить работу своих несравненных воблеров в неизученных условиях. Непродуманной оказалась затея – не отпускает теперь Сибирь.

Не отпустит никогда нас то, что сотворено не человеческими руками, и сотворено для врачевания так быстро утомляемой и озлобляемой души. И какая в конце концов разница – идёшь ли ты к неразгаданному ещё озеру или спешишь к своенравной реке! Окуня, не владея собой от восторга, целуешь, или же искромётного хариуса. Главное – не посрамить тёмными делами честь великого племени. И в плену оставаться человеком.

 

Не теряйте деньки золотые

Жара июльская (постоянно до 35) стала угнетать, а надежда на то, что она спадёт с приходом августа, улетучилась, как только взял в руки прошлогодний дневник. Так вот, в 2007-м тридцатиградусная жара цепко продержалась до четвёртого сентября – последняя «тридцатка» пришлась на третье число.

Конечно, как и нынче, случались и прохладные дождливые дни, но дожди были значительно реже и сгорали под солнцем травы, мало чего съедобного выросло в тайге – почти засуха. А теперь вот почва перенасыщена влагой, и если циклоны по пути к Приморью стоят в очереди, то и наводнение не заставит себя ждать. На него указывала необычная весна – неестественно сухая и затяжная.

Если же (будем на это надеяться, а что нам остаётся?!) лишняя вода бед не натворит, то очень уж чудной может оказаться осень: природа наша как бы начала стряхивать с себя многолетний бестолковый сон, у неё появился интерес кормящей матери. Кстати, учёные, занятые проблемами прокорма народа, говорят, что и поля обещают ныне небывалые урожаи, особенно – зерновых.

Так что есть чему радоваться. Нужно только уметь радоваться. Всему, что не огорчает и не путается под ногами. Обычно огорчает бесконечная вереница повседневных дел, которые возлагают на тебя привыкшие к возложению окружающие. Терпеливо и дальновидно они приучили тебя к мысли, что без тебя никто ничего не сможет сделать. Но вот ты разгрёб завалы дел, присел отдохнуть и вдруг почувствовал, что пора на природу – на рыбалку, на охоту, по грибы!

- Сиди уж дома! – прямое руководство к заслуженному бездействию. И эти простенькие слова чаще всего гасят появившийся в душе огонёк давней страсти.

Замордованность – основная отличительная черта русского мужика, созданного для согласованной семейной жизни. Постоянное угнетение чувств и желаний, не связанных с заботой об окружающих, здоровья ему не прибавляет. Жуткая это сила – эгоистическая любовь родных и близких…

Занесло.

И всё-таки продолжу.

Ещё одна фраза так и ждёт своей минуты на языке жены: «Успеешь, нарыбачишься!»

Словно ждёт тебя огромное пространство совершенно свободного времени, а ты наглеешь и тоскуешь по рыбалке сейчас, когда то не сделано, к этому ещё не приступал, да и кому нужны твои гольяны, пойди купи наваги и успокойся.

Мало у меня знакомых мужиков, живущих так, как всем мужикам хотелось бы. Если собираются на охоту-рыбалку, то у жён одна забота: что тебе дать с собой?

Потому и живут хорошо, на работе от них толку больше всех, дети у них послушны и уважительны. И, само собой разумеется, в этих семьях ни валерьянки не нюхают, ни таблеток не глотают.

Вот уж и август понёсся вскачь; каждый его день, проведённый на реке или в лесу, может стать событием, яркими страницами книги твоей памяти. Этот месяц щедр на подарки, иногда такие неожиданные.

Как-то в середине августа поехал я на мелиоративную систему, что в районе Кислого ключа. Задача была проста: наловить для кур мелочи. Привыкли они у меня получать каждое утро витаминную резку, а в благодарность за это рыбье меню усиленно, просто наперебой, неслись, так что яйца было некуда девать. Взял и удочку: пока мордушка наполняется, пусть поплавок посмешит.

Там возле дамбы, в пяти - десяти метрах от дороги, лежат среди кочек и травы два соединяющихся озерца. В обоих – тьма-тьмущая мелкого гольяна и горчака; щука заходит сюда только на нерест, после икромёта спешит убраться – с первой же живой водой, пробивающей путь от озёр к реке Матвеевке. Так что некому бороться с перенаселением. Хорошо, хоть я подвернулся.

Мордушку проверял каждые двадцать минут. И каждые двадцать минут – литра три литра деликатесного куриного корма, переливаемого в огромное ведро подобием ласкающей взор и душу ртути. И вот восемнадцатилитровое капроновое ведро в рюкзаке, рюкзак на плечах, лямки его отпущены – чтобы дно ведра оказалось на сиденье мотоцикла, домой. Но столь чудесен был августовский нежаркий день, что даже мотоцикл звуком мотора выражал явное недовольство ранним возвращением. И я не давил ему на психику, самому было жаль исчезать из заласканного солнцем зеленого пространства. Слева, предупреждённая мотоциклом, снялась с натоптанного места серая цапля, и я подумал, что она постоянно взлетает в одном и том же месте – что-то есть там, за грядой ивняка, скорее всего – лягушатник, но нужно бы и посмотреть. И свернул к ивняку, и подъехал к нему вплотную. Надо же! Ни одного автомобильного следа! Ни одного подхода! Ровная травка возле продолговатого и глубокого озерца.

При первом же забросе поплавок моментально ушёл в воду – так берёт только куриная сыть, эта пузатая мелочь, что идёт на резку не резаной. Но! Что ж так-то она упирается и гнёт удилище?

Удивительных размеров достигает озёрный гольян, и речь тут не о длине его – в длину-то он как раз уступает родному речному брату, на пяток лет заговоренному от щучьего хайла и птичьего сглаза. Восторг рыболова вызывают его ширина и толщина – словно маленького европейского линя держишь в напрягшейся ладони.

Таскать, да ещё одного за другим – иначе они и не клюют – таких толстячков! Вот уж удовольствие. И я таскал, всё больше и больше проникаясь тёплыми чувствами к неожиданно открытому озерцу, да и ко всем таким озерцам, открывающимся тебе так неожиданно и так вовремя.

Но нужно и меру знать.

Теперь мотоцикл урчал довольно, но всё же с намёком на то, что он не прочь и пошляться по местам, столь же приятным в общении. Вот гадёныш!

Пришлось, выбравшись на трассу Пшеницыно – Чугуевка, почти тут же свернуть с неё и пробираться по заболоченной и сумрачной дорожке в сторону бесконечно длинной сопки, по искусственной лысине которой проложена столбовая ЛЭП. У подножия сопки, на самом берегу Кислого ключа – множество полян и полянок, убережённых от шашлыкоедов и прочей вечно голодной братии полусгнившими шлагбаумами, сработанными руками пчеловодов. На первой же полянке, граничащей с еловой стеной, ждали меня огромные разводья фиолетового цвета. Раньше я таких грибов в глаза не видел, теперь разглядывал, нюхал на изломе… Чудесный запах, не таящий тайного умысла. Но почему их так много? Лепятся – от копейки размером до чайного блюдца губастого купца – друг к дружке и строго соблюдают шеренги. Брать? Не брать? Да и во что брать?

Освободил рюкзак от тяжёлого ведра, ведро кое-как привязал к богажнику мотоцикла; нашёл молодые тальниковые прутья и, сворачивая их в кольца, снабдил рюкзак рёбрами жёсткости.

Всю дорогу домой грызло что-то. Сомнения одолевали. В самом деле: если грибы съедобны, почему же нет в лесу грибников?

На нашей улице проживала тётя Аня, не имевшая личного транспорта и постоянно следившая за передвижениями соседского: в грибное время ей невмоготу было сидеть дома. И всё, что касалось грибов, она выкладывала как на духу.

- Рядовки! – обрадованно, словно заглядывала в собственный рюкзак, сообщила она. – Жарь, соли, маринуй – такая прелесть!

Правду она сказала. Вкуснейшие грибы. А собирать! Ведро за ведром, не сходя с места.

Ровно через неделю, с куриным кормом и озёрными гольянами, попал я на ту грибную поляну. Не было грибов. Вообще. Словно никогда не было. И следов от них не осталось. Загадка какая-то.

И на других полянах не нашёл я рядовок. Но начали попадаться сыроежки. Хороши, конечно…

Не теряйте деньки золотые.

 

В тайгу за утками

Вот-вот и начнём считать дни, отделяющие нас от осенней охоты по перу. Вернее – на водоплавающую дичь и голубей. В самом конце августа или же в начале сентября (как начальство решит) помчится народ к берегам рек, на открытие праздника. И если редкие хлопки выстрелов время от времени будут переходить в канонаду, то это совсем не значит, что начался массовый перелёт – устав от пустого ожидания, люди с ружьями непременно отводят душу в стрельбе по опустевшим бутылкам.

Так рано охотиться на уток можно и у нас, но не там, где весной. Это открытие я сделал давно, изучая барсучьи городки в сопках, придвинутых в реке Матвеевке.

С сопок иногда очень далеко и хорошо всё видно. И то, что утки, встревоженные пальбой на реке, летят в тайгу, всё ближе, ближе ко мне… Садятся!

Садятся они на болотинки и мизерные заливы, в тиши которых, наверное, и появились на свет, а затем благополучно выросли. Таких удобных мест повсюду очень много, да и разве только вблизи Матвеевки? Поспрашивайте заядлых рыбаков, истаптывающих за лето берега десятков таёжных ключей, - почти каждый припомнит, где и когда встречал утиные выводки. Там и будут они, улетая ненадолго на кормёжку, ждать сигнала к всеобщему сбору в странах, где солнце не теряет силу так явно и угрожающе. Вблизи Чугуевки, в пойме общедоступной Телянзы, разбросавшей рукава вблизи полей и по распадкам, в августе и сентябре утки бывает столь много, что свист их крыльев после захода солнца создаёт иллюзию перелёта.

Богатой добычи охота в таких местах не сулит – спугнутый выводок скоро не вернётся, а другому своя лужа дороже. Потому нужно настраиваться на терпеливое ожидание, хорошо маскироваться и удерживаться от пощёчин, провоцируемых беспощадными комарами. Зато награда за терпение – не только истекающая жиром утка на семейном столе, но и постоянно возникающие в памяти волнующие мгновения, предшествующие лёгкому движению указательного пальца.

Ясно, что мало найдётся охотников кормить в тайге комаров ради, может быть, единственного удачного выстрела, но если найдётся даже один, и ему повезёт, и он будет благодарен мне за подсказку, посчитаю свою задачу выполненной. Во всяком случае, хоть знайте, что утка не обязательно там, где привычно ждут её вертикально и горизонтально спаренные хромированные стволы.

 

Рыба под ногами

О дальневосточной ручейной миноге кратко говорится во многих специальных изданиях, жаль только, что никак не встречу подробного описания этой рыбы. Да и её самой. Сосед – Василий Иванович Симонюк, которому пожаловался на невезуху, заверил, что при случае покажет, где её можно накопать.

По его словам, рыба эта, ручьевая минога, основное время жизни проводит в иле, которым так богаты заливы наших рек и речушек. Обнаружить её присутствие легко – по дырочкам, остающимся в тех местах, где она зарывается в ил.

Раньше, говорит сосед, её было очень много, и была она крупная. А может, это была другая? Которая не зарывалась в ил и хода которой терпеливо ожидали рыбаки?

Впрочем, на Дальнем Востоке за подобной рыбой никогда не гонялись, это на европейском севере минога бывает в цене. Там ловят её очень много, ещё столетия назад отправляли возами по ледоставу (как и вьюнов) в города, в рестораны. Будучи пацаном, ухватил я в потёмках не мной пойманную щуку и пустился бежать по пыльной ночной дороге. Чем очень хороши летние ночи на Печоре – это полным отсутствием комаров и гнуса. Был я в трусах и майке, босиком – то есть обладал всеми преимуществами убегающего от несуществующей погони бегуна. Внезапно полыхнула выскочившая из-за туч луна, и я обомлел: из зубастой пасти серебристой щуки выползала серебристая змея. Было от чего взвизгнуть, швырнуть щуку на дорогу и задать стрекача, но до сих пор горжусь тем, что не сделал этого. А когда змея шлёпнулась в пыль, я, уняв сердчишко, присел и стал её разглядывать. Это была рыба! Потом уже, назавтра, когда отец, старший брат и соседи, таскавшие ночью самодельный бредень у самого берега глубокой реки, высмеивали мой воровской поступок, узнал я, что видел миногу.

А вот ручьевой ещё не видел. Может, когда-нибудь пойдём с соседом, накопаем.

Последнее лето…

 

Прямое столкновение

Сидели на берегу с дюралевыми спиннингами, наслаждались клёвом – карась за карасём, да такой крупный! Мужики всё подъезжали, усаживались – кто поблизости, кто подальше, и у всех клевало, у всех настроение было безматерное, никому соседи не мешали, никого они не раздражали. Всё располагало к тому, чтобы остаться с ночевкой, продлить удовольствие до пределов возможного. А почему бы и нет?

Залив был среднего размера – с километр в длину, разномерный по ширине, но даже до полусотни метров нигде не сужался; а начинался он почти от самого села, улицы которого ориентировались по берегу реки. Почти. Дома не примыкали к заливу: речные берега удерживали, не пускали к ним воду, а залив лежал в низине, в жару он скукоживался, в затяжные дожди расползался не в меру.

Усидчивых рыбаков из этого села на заливе не было. Летом сельским мужикам не до удочек, и совершенно напрасно мы им завидовали: вот, мол, живут: пять минут – и на берегу. В чужих руках кусок всегда жирнее. Мальчишкам же и без этого водоёма было где отвести душу, они тут и не появлялись. Золотое место!

Обычно к вечеру подгонял к заливу чумазый ГАЗ-51, из битого и пропитанного соляром его кузова чёрные от солнца и пыли мужики выбрасывали невод, по-быстрому заводили, торопясь сворачивались и исчезали – спешили на сенокосный стан, варить уху к милому сердцу позднему ужину. Им было не до нас, мы же поглядывали на них косо – браконьеры. В этом заливе рыбы было столько, что и десятью неводами, даже задавшись целью сильно её поубавить, ничего бы не поделал. Разве мы этого не понимали? Разве не знали, что городские любители только за два выходных дня увозят отсюда едва ли не тонну карася? А вот косились на местных браконьеров, которым некогда было давить задницами давно уже сплюснутые кочки. Так и хотелось прижучить их силами какого-нибудь рыбинспектора или милиционера. Почему?

Однажды – во время возни косарей с латаным неводом – со стороны села не подошёл даже, а как бы подкрался средних лет и среднего роста небритый мужичок. Те были заняты, что-то у них не ладилось, не распутывалось, сразу на пришельца и внимания не обратили, но как только обратили… Погоня за ним была яростной; мужичок явно стремился под нашу защиту, и мы, воспитанные в духе бескорыстной любви к угнетаемым и беззащитным, грудью встали против взбешённых преследователей. Те, долетев до нас и оценив ненормально накалённую обстановку, подышали сипло и пошли назад.

Мужичок уселся рядом с нами на свободную кочку и хихикнул:

- Будя им рыбалка! Гляди, ещё потопнет кто!

Это хихиканье чем-то внутренне наслаждавшегося человека, это зловещее предсказание, схожее с прямой угрозой, заставило нас переглянуться: вот те на!

Нет, никто не утонул, ничего страшного не случилось, да и что могло случиться, если косари тут же собрали в кучу невод, забросили его в кузов и укатили в простор, напитанный тревожащим запахом сохнувших трав.

Наш странный гость стал приглядываться к нам.

- С городу?

И, не дожидаясь ответа:

- Живут же люди! Топить не надо, ванна тебе, туалет. Взял вон удочку – и фьють! За что вам такие льготы, а? И-э-эх! – он потянулся, выбрасывая на возможную высоту сжатые кулаки и – случайно или нет – издал неприличный звук. – Пожить бы на вашем месте!

Мой пожилой товарищ, прошедший войну разведчиком и воспитавший в себе смелость и терпеливость, как-то растерялся, взгляд его, с утра выражавший радость по поводу наконец-то наладившейся жизни, потускнел.

- Поживёшь, как же! Вас из тёплых нор и дымом не выкуришь!

- Послушай, ты…

Товарищ хотел что-то сказать, но только покосился на меня и смолк.

- Хи-хи! И рыбалочка им в удовольствие. Не жизнь, а рай! Только вот место плохое выбрали… Одни коряги. Крючков не напасётесь.

Сколько рыбачили здесь – ни одного крючка на дне не оставили, откуда быть корягам, если берега безлесые, даже тальник почему-то не растёт?

Почувствовав карасиный потяг, я сделал мягкую подсечку и вздрогнул: ни с места!

- Коряга! – вкрадчиво-ласковый голос подействовал на меня тут же, словно укол.

- Иди отсюда!

Вот мерзавец! Свалился на нашу голову…

- Хи-хи… Я же говорил! Одни коряги! Иди! Ишь ты, иди! Я только пришёл. – И тут же повторил, но уже другим тоном, в котором явно чувствовалась угроза: - Я только пришёл…

Вот и у товарища зацеп. Мёртвый. У товарища начинает краснеть лысина. Под хихиканье она краснеет быстрее. Он ещё пробует освободить крючки, не делает рывков, плавно гнёт и плавно выпрямляет удилище.

Я наматываю легко идущую из воды лесу: не только крючки – весь поводок остался на дне, вместе с тридцатиграммовым грузилом, отлитым из свинца в форме наконечника. Так жалко! Это грузило…

- Ну вот, сейчас удочку сломаешь!

При этих словах, перемешанных всё тем же хихиканьем, товарищ в порыве неожиданного бешенства рванул на себя удилище. Хрупнуло. Удилище переломилось на стыке, верхняя его часть заскользила по лесе к воде.

Вот вспоминаю, пишу, и думаю, что вам смешно. Конечно, смешно. Нам же тогда было не до смеха: ладно там – крючки, удилище, но ведь сами мы находились в каком-то странном состоянии. Всё вдруг опротивело – этот залив, село, что рядом с ним, режущее глаза солнце, рыба, ворочавшаяся в садках, да и рыбалка…

Удилище-то переломилось, но крючки всё ещё держали лесу в напряжении; товарищ стал дёргать, дёргать остаток удилища; отломанная половинка всё дальше уходила от берега. А когда леса лопнула и товарищ стал наматывать её на катушку, дюралевая половинка с закрепляющей гайкой и внутренним шарниром осталась на дне. Там, где глубоко.

…Наш странный гость поспешно уходил. Сматывался. Наверное, раньше меня заметил, как побледнел мой товарищ, что у него затряслись руки.

Уходил быстро и оглядывался, как малый проказник, со страхом и удовольствием ожидавший погони.

- …Вот тварь! – выдохнул тяжело товарищ. – Это надо же!

И вдруг уходивший от нас мужик бросился бежать. Он уже не оглядывался.

Из прозрачного знойного воздуха проклюнулся нос далёкого ещё от нас грузовика. По тому, как он вырастал в натуре, понятно было, что люди спешат по очень серьёзному делу. Так вот что сорвало с кочки эту сволочь…

Грузовик гнал прямо к нам.

- Где он?!

Злые и встревоженные лица, пара уже знакомых.

- Смылся! – словно зная что к чему, охотно ответил товарищ. Лицо у него тоже было злое и встревоженное.

- Слышь, Серёга! Не успели! Смылся, гад!

Мужики постепенно отходили, злость их испарялась. Меня удивило то, что все они то и дело обращались к Серёге – невысокому коренастому пареньку, отличавшемуся от них разве что полным спокойствием. Серёга посмотрел на моего товарища, всё ещё державшего в руках то, что осталось от спиннинга.

- Сломал? Дай-ка гляну… Ничего, резьба целая, а где конец?

И вот уже – по команде Серёги – молодые мужики лезут в воду, ныряют, выбрасывают на берег, к ногам моего товарища, вершинку удилища, потом плавают и ныряют, достают лесу моего товарища, огруженную двумя карасями.

- Держи, батя!

Товарищ мой смущён, тревожит ногтём порозовевшую лысину.

- Чем бы вас… угостить?

- Да мы сами можем угостить, хотите?

Может, мы и хотели, конечно, хотели – после такой рыбалки невольно захочешь, но отказались.

Дёрнуло меня сказать, что тоже оборвал лесу. На мой обрывок они потратили минут десять. Нашли. А это в тридцати метрах от берега. И вновь держал я в руках грузило-талисман, найденное как-то в глухом коряжнике амурского залива, где висело на обрывке пожелтевшей лесы толщиной под миллиметр. Ему просто цены не было: всегда устремлялось к заданной точке, ловко обходило преграды на дне…

- Мой отец точно такие лил! – заверял меня прыгавший на одной ноге парень – выбивал ладошкой из уха воду. - Ну что, Серёга, будем неводить?

Серёга ответил не сразу, стал всматриваться в воду.

- Так что?

- Завтра.

И они пошли к машине. Оглядывались, кивали нам, желали удачи, приостанавливались, снова оглядывались и что-то говорили друг другу.

- Возьмите у нас рыбы! – спохватился мой товарищ.

- Нет! – уже от машины. – Нам много надо. Шефов кормить.

- Чего-то они нас застеснялись, - сказал товарищ. – Ну и пусть бы неводили… Не на продажу ведь…

Когда же машина скрылась из вида, он потянулся ногтём мизинца к вечно пытаемой лысине:

- Нет, что-то здесь не так…

- Рыбачить будем? – спросил я.

- Да ну её! Мне что-то не по себе.

Мне тоже было как-то не по себе, словно до конца не оправился после обессиливающей и непонятной болезни.

Вот так впервые я ощутил присутствие на земле тайной силы, способной привести к разладу привычной жизни и психики. В то время говорить о ней можно было и в полный голос. Но только в издевательской форме. Иной формы она, выдуманная, как внушали нам, поколениями недоучек и недоумков, не заслуживала. В такой же форме говорили о верующих, ясновидящих, чересчур совестливых. Даже товарищ мой, нос к носу с ней столкнувшийся, спустя некоторое время разглагольствовал с позиции приверженца марксистско-ленинского учения, из которого следует, что материя… что сознание… И так далее.

- А был ли мужичок-то? – мне было стыдно за товарища, уже стыдившегося своей непартийной позиции, выразившейся в неправильном поведении во время той нескладной рыбалки.

- …Ну, тут всё дело…

- Да-да, конечно! Цепь случайностей.

- Да нет… Что-то, конечно, было, но…

Не так давно журналисты пристали к Зюганову, просто припёрли его к стенке: есть Бог, или нет? Тот замялся, засмущался, что было очень и очень на него непохоже, молвил наконец, что в Бога он не верит, однако… что-то такое есть.

Что-то такое…

Начинаешь вспоминать, осматриваться, проветривать помещение, в котором должны трудиться мысли, и вздрагиваешь от догадки: страшная тайная сила засевает своими неистребимыми семенами людские души наудачу – что-то обязательно прорастёт. Взойдёт. Вымахает. И тоже даст семя. Не здесь, так там.

Что-то такое.

Ломать и ломать бы голову в поисках истины, да вовремя вспомнил, что любой ответ – под рукой.

«…Каин сильно огорчился, и поникло лице его…»

«…Ты будешь изгнанником и скитальцем на земле…»

«И сказал ему Господь: за то всякому, кто убьёт Каина, отмстится всемеро. И сделал Господь Каину знамение, чтобы никто, встретившись с ним, не убил его».

Вечная охранная грамота завистнику и братоубийце. Самой землёй проклятому скитальцу. За что же такая награда?

Когда-то вся голубоглазая и светловолосая Русь славилась на весь открытый ею мир поразительным бескорыстием. Грудью вставала она на защиту изгнанников и скитальцев. Давала им самый удобный приют, полагая наивно, что сотворённое добро только добро на земле помножит.

Да и кто мог знать тогда о разносимых по земле семенах тайной силы, коль не было под рукой Ответа? Как и связанных с Ним вопросов.

Все библейские заповеди – предостережение от этой силы, имя которой зависть.

…- Может, съездим? Давно ведь там не были. Мужичка, если он всё-таки был, повстречаем. Серёга ведь точно был?

Товарищ мой растерялся.

- Давай съездим! – ответил с какой-то злостью. Адресованной явно мне.

И мы съездили. Расскажу потом.

Неподалёку от нашего села пчеловоды соорудили удобный точёк, на котором проводили лето за летом. Хорошее место – высокое, с подъездом, да и липа совсем близко. Но вот нынче никто не приехал, и сразу стали исчезать признаки делового человеческого присутствия. И не нужна уже никакая сигнализация – не придут сюда медведи. Разве что по старой памяти.

 

Гадёныш

Собрались, погрузились, осталось заехать на заправку, вдуть в оба бака по сорок литров А-76 и – на два дня.

Молодые могут не понять, начать подсчитывать – во сколько же обходилась тогда поездка на рыбалку. А вот скажу. Литр семьдесят шестого, который сейчас переименован в восьмидесятый, выдёргивал из кошелька восемь копеек; так что два полных бака уазика - шесть рублей сорок копеек. Не помню, сколько стоил семьдесят второй, которого давно не стало, а вот шестьдесят шестой, который и тогда уже исчезал и на котором много-много лет ходили до этого низкооборотные мотоциклы и машины, - шесть копеек. Случилось как-то плеснуть в бак уазика шестьдесят шестого – едва с места тронулся.

Не сказать, что шесть сорок были не деньги, по той зарплате – ещё какие, но деньги заправки не принимали, рассчитывались мы талонами, а вот талонов девать было некуда. Недавно перебирал бумаги и наткнулся на тонкий голубой квадратик. Значит, оставил на память. Десять литров. А-76. Были и по пять, и по пятьдесят. Талоны для заправки государственных машин. У меня была государственная; сам заполнял путёвки с широкой красной полосой наискось по всему листу (правительственная), сам их подписывал: как никак – корреспондент ТАСС.

Коль уж отвлёкся, так расскажу, как у корреспондента ТАСС (да и у корреспондентов всех центральных газет) складывались отношения с представителями власти. Однажды возвращались с товарищем из тайги, уже въезжали в город, глядь – подходит к станции пассажирский поезд. Товарищ ни с того ни с сего и брякни: мол, в вагоне-ресторане такое винцо продают!

- Что, хочется?!

- А ты как думал! – он явно был доволен поездкой (набрали по огромной корзине кишмиша), ему хотелось ещё хоть кусочек какого-нибудь удовольствия.

- У меня денег нет, - сказал я.

- Хм! – в смысле – что за проблема. – Не успеем…

Он оторопел, когда я свернул к станции, обогнул вокзал и выскочил на перрон. Подкатил к вагону-ресторану в тот самый момент, как поезд остановился окончательно. И – сразу яркая трель милицейского свистка. Железнодорожная милиция спешила к нам бегом: один лейтенант слева, второй справа, третий – от вокзала. Брали в кольцо.

Товарищ наливался краской, и понять его было можно: чуть что – и дело дойдёт до обкома партии.

- Ваши документы! – громко, задыхаясь от ярости, волнения, ещё чего-то, потребовал рванувший дверцу машины лейтенант.

Подбежавших коллег он остановил выброшенной навстречу ладонью: всё, мол, в порядке. Козырнул, вернул документы, и они пошли рядком, то и дело оглядываясь на нашу чумазую машину.

А что касается талонов, то к концу каждого месяца у меня их скапливалось столько, что можно было подъезжать к заправке с цистерной: досылала моя «контора», автопарк которой допускал непростительные экономии (сэкономишь – будешь получать меньше), заносили друзья-шофёры, бывало, что на заправке совершенно незнакомый водитель совал в окошко: возьми, может, пригодятся. Понятно: конец месяца, всё равно пропадут. Частнику ведь не продашь – для частников государство печатало талоны другого цвета. Да и сколько их было, частников?

Когда же частников, для которых был построен завод в Тольятти, стало чуть больше, сразу вдвое подорожал и бензин. Семьдесят шестой стал стоить пятнадцать копеек.

…Что-то я вообще…

Осталось заскочить на заправку. И тут товарищ мой, по полному праву сидевший от меня справа, заёрзал. Мы столь долго работали и жили на природе вместе, что я тут же перебросил подошву болотника с газа на тормоз.

- Я тут… Я это… Васильку обещал… Давайте возьмём!

Он обещал Васильку. Сынку соседки. Матери-одиночки. Официантки железнодорожного ресторана, живущей трудно, но безбедно. Впрочем, сын за мать не отвечает.

До сих пор помню, как противно мне стало. Чуть было не взорвался, не понёсся, как коза по кукурузе.

Постояли. Мужики за спиной – ещё трое моих товарищей, только не таких близких, как правый, молчали.

- Да вроде места нет… - сказал я. И сказал правду: позади задних мужиков был отсек с двумя небольшими откидными сиденьями, но там – рюкзаки, лодка, палатка, под завязку.

- Та-а-а! – вспыхнул от радости старый товарищ. – Залезет!

Ну, залезет, так залезет. Потом, при случае, не на трезвый язык, выскажу этому обещалкину. За блатную колбасу не стоит рисковать дружбой.

- Сколько он будет собираться…

- Да он уже неделю назад собрался!

Собрался, значит, огурчик…

Этот Василёк вечно торчал у моего товарища, находя, видимо, в нём какую-то капельку отеческой ласки. А вот что тот в нём находил – даже не догадаешься. Избалованный, невоспитанный, отпускающий словечки, за которые нужно бы не драть, а отрывать уши, в свои пятнадцать лет он производил впечатление тридцатилетнего развратника. Это сейчас таких продвинутых наштамповано с огромным запасом, тогда их было меньше, чем живых мамонтов на планете. Раздражала меня и его немужская чистоплотность: ванна утром, ванна вечером, шампуни, огуречная туалетная вода. От него, белобрысого осколка, всегда припахивало свежим огурчиком. Ходячая закусь, как иногда, с виду осуждающе, говорил мой товарищ. Жена товарища, не приученная фронтовыми ста граммами мыслить столь образно, говорила просто: огурчик.

Огурчик, значит. Пятнадцатилетний.

Он выскочил из подъезда с рюкзаком на одном плече и новеньким спиннингом в руке, вдруг бросил всё это под ноги, на грязный асфальт двора, и вновь скрылся в подъезде.

- Пока терпимо, - сказал я, останавливая двигатель. Товарищ насупился, потом открыл дверцу и стал разворачивать своё немолодое тело с явной целью покинуть автомобиль. Покинув его, он не стал пугать нас разрывом нормальных отношений, а сходил за рюкзаком и спиннингом, сопя, устроил их за спинами задних товарищей.

Огурчик вновь выскочил из подъезда – с каким-то свёртком под мышкой, зыркнул под ноги, понял и устремился к машине.

- Подвиньтесь, мужики!

- Ныряй в задницу, - мужики с ним не церемонились. Указали названное место.

- Ну ни фига! Здесь же ноги некуда девать!

- Оставь их дома.

- …Дома. Я хотел ещё девчонку с собой взять! Заедем? Её на колени вам можно.

- Можно заехать. В харю, - я рванул с места и несколько успокоился уже километрах в трёх от города.

- Классно несёмся! – услышал вдруг восхищённый детский голос.

…Что-то я забыл. Забыл что-то. Ну, конечно!

Разворот. Мужики – ни слова. Только когда поняли, что я на заправку, зашевелились, зашептались оживлённо.

- Что, не могли сказать?!

- Да говорили!

Говорили они. Нет, так нельзя. Чтобы какой-то сопляк…

- Дядь Вить, я вам талонов набрал! Пятьсот литров!

Труднее всего, сами знаете, сдержать язык. Ну, кое-как, кое-как я с ним справился. Смог не сказать, чтобы этот молодой дух засунул их себе в камеру хранения.

- Да у меня их хватает. Прибереги.

Вот это правильно. С юмором. Через два дня их можно будет совать куда угодно.

Постепенно дорога сделала своё благотворное дело – заговорили, потом разговорились мы с товарищем, не обращая внимания на задних. А те на нас не обращали внимания, что-то там шебуршили, потом у них наладилось с трёпом, да таким азартным, прямо-таки застольным.

- Что-то, Николай Евменович, - сказал я товарищу справа, - чует моя спина. Он оглянулся.

- Интуиция! – подтвердил мою догадку.

Не было среди нас ни алкашей, ни пьяниц, а потому странная торопливость задних товарищей не возмутила, только чуть задела.

- В передних рядах тоже интересуются! – снова обернулся Николай Евменович.

Захихикали задние, не думали, что так скоро тайное станет явным. Но почему-то не спешили налаживать связь с передними рядами. Пришлось перестроить зеркало. В нём мелькала довольная рожица Василька, то и дело заслоняемая довольными рожами наших испытанных товарищей. Василёк копался в своём рюкзаке, этаком синем, капроновом, с нашлёпками и шнурками. Нашёл.

- Это что, вторая? – спросил я, не оглядываясь.

Мужики молчали. Не хихикали. Но рожи у них всё равно были довольные.

- Да чё, дядь Вить! У меня ещё есть!

- Вот эта… и ещё?!

- Две ещё!

Вот гадёныш!

(Продолжение следует)

Дух воды

Городские знакомые вздыхают: хорошо вам, вода колодезная! Представления о колодезной воде им явно передались по наследству. Ну и пусть думают, что лакаем мы родниковую, целебную, не платя по рублю за глоток. Зачем им знать, что колодцы в наших сёлах чаще всего выполняют роль отстойников, что после дождичка в четверг водичка в иных желтеет и пенится – ведь совсем рядом скотный двор, обильно питаемый мочой крупных рогатых животных. Никто и понятия не имеет о том, в каких направлениях движутся грунтовые воды, хватает ли им ловкости, чтобы по пути к колодцам обойти массу натыканных туалетов и необозначенных захоронений животного происхождения. И лучше не видеть завистливым горожанам то, что иногда извлекается на свет солнечный из подземной тьмы во время чистки общественных колодцев, мимо которых спокойно не пройдет ни одна сволочь.

Пьём.

Одно утешение для сведущих – космонавты пьют…

И всё-таки, если вдуматься, отношение к воде у нас, русских, более серьёзное, чем у многих плодовитых народов. Уж на что обворожительна танцующая, душевно поющая и не теряющая связь с собственными богами Индия, а как посмотришь документальный фильм о жизни не связанных с миром блистательного кино индусов, к собственным цыганам начинаешь относиться с б о льшим пониманием. В жаркие дни, которых в Индии, разумеется, больше, чем в Чугуевке, реки страны едва ли не выходят из берегов от погружаемых в них женских и мужских тел. И без того вечно жёлтые от придонной глины речные воды обогащаются не тонущими сразу испражнениями, на которые не обращают внимания стирающие бельё и тут же испражняющиеся женщины, купающиеся возле них и тут же испражняющиеся малыши, рыбачащие и тут же испражняющиеся мужики. Для них это вполне естественно и не безобразно. Да ладно бы – только это! Они же пьют речную воду, черпая её там, где рыбачат, стирают и купаются.

Шокирует нас, в меру брезгливых, отношение к воде корейцев, зачерпывающих чайником воду из ведра, в котором только что промывали бритвенные приборы.

Может, мы чего-то не знаем, не понимаем? А что, собаки ведь лакают из грязных луж – и ничего, раком не болеют. Нападает на них какая-то чумка, но связь её с водой пока не выявлена. Нет ли в загаженной до предела воде тайн, приоткрытых только для знатоков восточной медицины?

Всё может быть на этом разноцветном свете.

Кстати, любители собачатины – всё те же корейцы – особо ценят мясо тех лающих баранов, что живут на свалках и трутся возле помоек. Уверяют, что именно оно обладает целебными свойствами.

…Как не хочется вставать, оставлять без надзора этот, не затоптанный ещё, таёжный родничок. Хороший человек оставил возле него жестяную баночку – повесил на сучок на видном месте. Мол, пейте на здоровье, такой воды ни в городе, ни в селе нашем не найдёте. Может, не лечит она страдающие внутренние органы, но имеет какую-то тайную и чистую связь с душой. Вот душа-то и не отпускает, заставляет глядеть и глядеть бесконечно на то, что является самой большой тайной на нашей таинственной планете. Не отпускает, умоляет не возвращаться туда, где любое чудо превращается в чудовище.

Здесь полузабытые догадки сами по себе выныривают из глубин памяти, чтобы укрепить веру в мощную связь между чистотой воды и чистотой помыслов и чувств.

Русские люди изгоняли тех, кто хоть раз плюнул в колодец.

 

Гадёныш

(Продолжение).

Труднее всего, говорят, одержать победу над собой. Ну, это, конечно, преувеличение, без которого не сляпать афоризма, однако в какой-то мере правда: меня так и подмывало тормознуть, развернуться и развезти дружков-товарищей по только что оставленным домам, но – пересилил беса. Потому что вовремя вспомнил о нём, гладком и сладком, любовно и неустанно вскармливавшем мои пороки. На их прокорм он не тратился – обходился моей же совестью.

Особенно лелеял он мою нетерпимость. И гордыню. Не отпускал их от своих сосков, подгребал под брюхо лапами.

Но с другой стороны: разве можно начинать взасос целоваться с бутылкой в самом начале пути, да ещё пути на рыбалку, да ещё втихую – за спинами товарищей, да ещё брать бутылку у пацана, который…

Кстати, а не тяпает ли и он?!

Нет, Огурчик был свеж, как огурчик, и что-то живо рассказывал Володе Молоносову, сидевшему прямо перед ним. Володя был ровно вдвое старше Василька, характер имел далеко не нордический – о таких говорят, что они легки на подъём; на рыбалку, на охоту он мог рвануть среди ночи, в ливень и грозу. Однажды я, вернувшись на закате солнца с недальнего залива, отрезанного от дорог и троп не знавшей бродов Бирой, застал Володю в гараже. Он только что вернулся с работы, был вяловат в движениях, но когда услышал, что в устье залива весь день гонял рыбёшку таймень, засуетился. Спиннинг, рюкзак, лодка – всё это в коляску, поверх набросанного в неё барахла, и – только его и видели. Поймал. С первого заброса.

Сложны пути, по которым следуют люди навстречу друг другу, поэтому не буду рассказывать, как мы с ним познакомились; в то время он стоял на очереди, чтобы сделать операцию на сердце – заменить заизвесткованный клапан на искусственный. Задыхавшийся едва ли не после каждого шага, старавшийся лишний раз не наклониться, он каждое утро заводил свой тяжёлый «Урал», в коляске которого всегда были «причиндалы» для электросварки, и уезжал на объекты своего ремонтно-строительного управления. Наверное, больше не встречалось мне в жизни людей, которые вот так же, не менее чем рыбалку и охоту, любили свою простую работу. Сварщик, электрик – он не оставался без дела и в выходные, шара так и льнула к нему, и другой бы на его месте как сыр в масле катался, но вот деньги к нему не льнули, они как бы стеснялись его или же просто его не замечали.

Что же втирает ему, склонясь к уху, оживлённый Огурчик? Судя по тому, что Володя то согласно кивает, то что-то спрашивает, они нашли общий язык. Забавно… Быстро же этот гадёныш прожёвывает и глотает несъедобные куски, словно всю жизнь только ими и питался. Доведись до меня, секунды не остался бы в машине, где тебя заталкивают в задницу и обещают заехать в харю.

Осень! Странное время, словно кто-то или что-то нашёптывает тебе: не успеешь, не успеешь, не успеешь! Чего, куда – не понять. А может, это просто наследственная память, доставшаяся от землепашцев, вечно боявшихся не успеть переделать необходимые дела до ставящего точку снега? Нет. Это не подстёгивание. Это тоска по тому, чего не будет. Потому что с первых же самостоятельных шагов идёшь не ясно обозначенной дорогой, а соблазнительной тропинкой, и уже полностью зависишь от неё, переставшей заманивать неясными возможностями. Тоска по дороге, ведущей к тому, чего у тебя не будет.

Кто знает, может, опостылела бы исхоженная и наезженная дорога, и снилась бы эта тропинка, и плакала бы по ней душа.

Задумчив и печален был сидевший рядом Николай Евменович. Вот у кого не было выбора: война ударом в спину выгнала на общую дорогу, которая то обрывалась на краю огромного поля боя, то вновь оказывалась под дрожавшими ногами. Однажды только, разумеется, не без влияния тесно сближающего пойла, рассказал он, словно повинился передо мной лично, как он и его товарищи одновременно вскинули автоматы и всадили очереди в старика-поляка. Они освобождали Польшу, устали до изнеможения, задыхались от жажды, и наконец наткнулись на колодец. Во дворе простенького дома. Старик выкрутил ведро с водой и оглянулся на подошедших.

- Дай напиться, отец!

Что-то буркнул он в ответ и выплеснул воду им под ноги.

А вот как лежал ничком среди убитых и ничего не мог поделать с самостоятельно освобождавшимся мочевым пузырём, рассказывал очень охотно. Совсем рядом, по открытому месту, проходила дорога, и немецкие грузовики с солдатами обязательно останавливались. Пока одни выпрыгивавшие из кузова мочились на затылки убитых, другие разгуливали среди тел и решетили очередями выцветшие от солнца и стирок штаны его однополчан.

Его штаны остались целы: он лежал почти у самой дороги, на него только мочились.

Дома у него, в большой старой шкатулке, набитой документами и справками, хранится жиденький измызганный томик Есенина. Этот томик лежал с ним на поле, до темноты топтавшемся чужими подошвами. Прижимался к его редко и потаённо бившемуся сердцу.

После войны он почти сразу рванул на родину поэта и появился во дворе домика, где делали что-то мама и сестра Сергея Есенина… Слёзы появляются у него на глазах, когда говорит о них – словно о своих маме и сестрёнке. Когда говорит, как встретили его, как провожали.

Сегодня, если всё сложится нормально, и будем сидеть у костра, он, волнуясь и царапая лысину, обязательно начнёт то ли декларировать, то ли причитать… Дойдёт и до девушки в белом. И в голубом. Ночь длинна.

Володя Молоносов уснёт раньше всех: он быстро начинает зевать без работы, а умственную работой не считает, а может, и считает, но всё же старается её не касаться. Оно и правильно. В таких мужиках никогда не разочаровываются.

…За неделю до операции он дошлёпал до моего подъезда, отдышался и нажал кнопку звонка. Решил съездить на рыбалку. Может, сказал, последнюю. Одного жена не пускает, да и как одному, если уже и мотоцикл завести не может.

На следующее утро я выкатил его «Урал» из гаража, помог собраться, усадил его на резиновое седло. Конечно же – за руль.

Вернувшись из хабаровской больницы, он едва ли не на второй день укатил на работу.

И перестал отказываться от рюмки, без которой не обходится шара. Вот это и пугало его жену. Однако после назначенного обследования, где-то через полгода, она успокоилась: врачи разрешили лёгкий физический труд.

Они ему разрешили!

Ну вот, почти доехали. Слева, в километре от глинобитной дороги, по которой, не зная долгосрочного прогноза погоды, никто, кроме сельских трактористов, не решается ездить, начинается наш залив. Он тянется вдоль «колючки», отделяющей простою человеческую жизнь от очень сложной, в которой оказались наши пограничники после страшных даманских событий.

В Хабаровском отделении ТАСС в то время, о котором рассказываю, ещё работали журналисты, которых шеф чуть было не прибил в приступе ярости. Он, услышав о провокациях, устраиваемых китайцами в районе нашего острова и получив осторожные инструкции из Москвы, послал своих ребят побеседовать с пограничниками. Тема ведь! Ребята понеслись на новом редакционном уазике, не подозревая, что настоящих событий ещё не было, что они начнутся с минуты на минуту. И выскочили к заставе одновременно с китайцами. Им бы развернуться и испытать машину на скорость, а они бросились на помощь. И прибил бы их шеф, если бы, заходясь в рёве, не расслышал:

- А вы бы удрали?!

Потом шеф целый день поил редакционный коллектив за собственный счёт и всё требовал, требовал от своих бойцов деталей боя. И зажимал под мышкой пачку фотографий, которые едва успели высохнуть на огромном редакционном глянцевателе.

Китайцы всё пёрли на наши заставы, там происходили страшные вещи, ребята рвались туда, уверяли, что больше в пекло не сунутся, но шеф не пускал. Ездил сам. С офицерами. Официально, как положено. Потом приглашал к себе «бойцов», разливал и предупреждал: между нами.

Шло время и они могли скрывать меньше, чем знали.

Было. Выложив на стол начальника заставы документы и облачившись в белые одежды, ушли наши пограничники к заваленному снегом ночному китайскому берегу. Чтобы найти своего комсорга, которого не смогли отбить у китайцев во время атаки. Надеялись, что он не погиб, что взрыв гранаты только контузил его. Нашли быстро – возле кучи замороженных китайцев. Голого и изуродованного штыками. Не только эту, возле которой нашли комсорга, - ещё несколько застав за ночь вырезали ребята в белых одеждах. Под утро привезли домой комсорга. На китайских санях, которые тянула китайская военная лошадь. Привезли комсорга и оружие, собранное на заставах, в казармах которых все стены были увешаны портретами и плакатами с изречениями великого кормчего. Советский Союз – бумажный тигр. Глиняный колосс.

Ненависть к нашему народу? А что он делал со своим народом во время великой культурной революции? И до неё. И после неё.

В начале семидесятых, когда тень войны за остров ещё накрывала наши страны, мне довелось проследовать на крылатом «Метеоре» от Хабаровска до Амурзета. И без того огромное расстояние казалось бесконечным: «Метеор» шёл по фарватеру, который время от времени оказывался в десятке метров от китайского берега. И тогда китайские лодки и колёсные пароходы оказывались справа, ближе нас к нашему берегу. И становилось страшно. До сих пор помню, вижу, как махали нам тайком с лодок и пароходов. И в открытую грозили кулаками.

Историю пишет народ. Чаще всего – под диктовку одного человека. Не видя ни строк, ни листа, залитого собственными слезами.

И вот эта «колючка», контрольно-следовая полоса за ней, всё, что позволяет держать границу на замке, возникло после бойни, начатой на Даманском и прогулявшейся затем до Средней Азии.

- Дядь Вить, а вы возьмёте меня за колючку?!

- Сам попадёшь! – хохотнули мужики сзади.

- В зону?! – весело поинтересовался догадливый Огурчик. – Не! Не попаду! Это я с виду придурок. Правда, дядь Вить?

Вот гадёныш… Явно прощупывает. И как ловко!

- Правда, не переживай.

Он смеялся вместе со всеми. Потом я услышал:

- В картишки поиграем! Вот, я взял!

С минуту сзади молчали. Потом разразился хохот.

- Михалыч! Ты только глянь!

Я обернулся. Пиковая… Голая баба.

(Продолжение следует).

 

Хорошо там, где мы будем

Охота открывается.

До перелёта ещё далеко, да и каким он будет – ещё неизвестно. Но разве так важно – одну утку убьёшь, или связками привозить будешь, главное – дождались, пришло наше время.

Как бы ни любил ты ранние туманы над притихшей рекой, не поднимешься ни свет ни заря, чтобы бродить рядом с ними, дышать сырым возбуждающим воздухом, если не можешь взять с собой ружьё. Что за тайна сокрыта в охотничьем оружии, если прикосновение к нему, вид его заставляет по-иному биться сердце? Как у скрипача, взгляд которого никогда не скользнёт мимо ждущей нежных объятий скрипки. Издревле оружейники погружались в свою работу с нескончаемым интересом и неудержимой тягой, примером своим показывая и доказывая, что смысл жизни – в стремлении к совершенству. То есть – к недостижимому.

О мясе ли грустит человек, взявший в руки ружьё в межсезонье и застывший вдруг с отсутствующим взглядом? О чём думает, что чувствует паренёк, присев у вечернего костерка с прижатой к груди отцовской одностволкой?

Всегда ли нужно прятать от детей оружие? Не важнее ли, не полезнее ли с самых ранних лет приобщать их к своему сокровенному миру? Чтобы не видели они в ружье вызывающий страшный аппетит запретный плод, чтобы как можно раньше определились в своём отношении к охоте.

Мальчишки в городском дворе погружаются в затягивающую дурь, из которой не могут их вызволить ни отцовский ремень, ни материнские слёзы. Представьте радость и настоящее изумление родителей, увидевших сына, волей какого-то случая побывавшего с умными взрослыми людьми на охоте. Это уже другой человек.

Все мы, посвящённые в охоту, стали другими людьми с момента посвящения. Для нас дорого всё, что было, есть и будет в истории и на просторах Родины, которую нам, в случае чего, в первую очередь и защищать. Потому что одно только имя её нам дорого.

…Стоит только коснуться…

Охота открывается. И так хочется поделиться этой радостью с теми, кто тоже переполняется этой радостью. Пусть не все мы сможем попасть на первую зорьку, на вторую, третью, вообще не сможем попасть этой осенью на охоту, сама возможность поохотиться в любое время действует на душу подобно нежному материнскому голосу.

Многим хорошо только там, где их нет, нам хорошо везде, куда заводит беспокойное сердце.

Услышав попутное «ни пуха ни пера», прикусите язык. Недобрый человек огрызнулся как-то на глупое, а может, и завистливое пожелание.

И пуха вам, и пера. И здоровья набраться от целительницы-природы.

 

Сегодня!

Вроде бы и огорчил наш губернатор охотничье племя, назначив открытие весенней охоты на водоплавающую дичь чуть позже, чем хотелось бы, – с четвёртого апреля, однако!

Однако позади волнения по поводу возможного птичьего гриппа – совершенно здоровая птица к нам летит, упитанная, отдохнувшая и готовая вновь строить гнёзда и водить по сырым местам птенцов.

Весенняя охота особая – разрешена только на селезней, которых, как давно замечено, всегда по весне почему-то гораздо больше уток. А это непорядок, поскольку селезень не только не помощник маме-утке, напротив – всячески старается навредить ей, говорят (может, и правда), даже бьёт в гнезде яйца. Ему только любовь подавай. Утка, когда приходит время кладки, тайком улетает от кавалера и прячется. А селезни, пометавшись и поостыв, собираются в мужские стаи и ищут спокойные места, где можно было бы в полной безопасности перелинять. Такие стаи встречаются летом в районе бывшего села Калиновки – там, где Уссури протекает по дебрям и где много всевозможных рукавов, заливов и проток.

Так что не сильно-то горячитесь, особенно в первый день весенней охоты, цельтесь поаккуратней. И помните, что весной по летящим стаям палить нельзя – дробь имеет свойство разлетаться во все стороны.

Крякового селезня от кряковой же утки не отличит разве что полный дальтоник. Вот какое описание его оставил нам неповторимый Сергей Тимофеевич Аксаков: «Селезень красив необыкновенно; голова и половина шеи у него точно из зелёного бархата с золотым отливом; потом идёт кругом шеи белая узенькая лента; начиная от неё грудь или зоб тёмно-багряный; брюхо серо-беловатое с какими-то узорными и очень красивыми оттенками; в хвосте нижние пёрышки белые, короткие и твёрдые; косички зеленоватые и завиваются колечками; лапки бледно-красноватые, нос жёлто-зелёного цвета. На тёмных крыльях лежит синевато-вишнёвая золотистая полоса; спина темноватого цвета, немного искрасна; над самым хвостом точно как пучок мягких тёмно-зелёных небольших перьев…»

Ни прибавить, ни убавить. Вот только случилось как-то мне добыть крякового селезня не совсем обычной окраски: всё брюхо его было ровного кирпично-коричневого цвета. Долго разглядывал это «отклонение от нормы», спрашивал потом у друзей и знакомых – не доводилось ли им встречаться с подобным? Не доводилось. Года через два-три вновь я держал в руках точно такого же красавца. Так что можно говорить не об отклонении от нормы, тут что-то совсем иное.

«Утка вся пёстренькая: по светло-коричневому полю испещрена тёмными продольными крапинками; на прав и льных (следите за ударением) перьях блестит зелёная, золотистая полоса, косиц в хвосте нет; лапки такие же красноватые, как у селезня, а нос обыкновенного рогового цвета…»

Конечно, усмехаются, читая это, охотники: а то, мол, сами не знаем, каковы кряковые (кряковные, криковные, крякуши, кряквы, крыжни, качки, матёрые – по-разному называют их в различных местах нашей огромной Родины) утки. Знаете, знаете! Но каково описание, а?!

В Правилах охоты сказано, что стрелять можно селезней всех пород уток, кроме тех, что занесены в Красные книги. У нас в Приморье это касается утки-мандаринки, которой, кстати, благодаря многолетнему запрету охоты на них, развелось очень много, а вообще строжайше запрещена добыча гаги обыкновенной, гаги-гребенушки, очковой гаги и гаги сибирской. Эта, когда-то многочисленная, птица была почти полностью выбита ещё до революции, поскольку обладает ни с чем не сравнимым тёплым и лёгким пухом. В каком-то (неизвестном) количестве она добывается и теперь – в «научных» целях, так что кое у кого имеются почти ничего не весящие спальные мешки, ночевать в которых можно даже в порядочные морозы. По книжным источникам, снабжаются ими участники полярных экспедиций и геологи. Однако в наше сказочное время приобрести такой спальный мешок не сложнее, чем автомат Калашникова – был бы карман не пуст.

В Перечне пернатой дичи, обитающей на территории России, утки и гуси (о которых будем говорить дальше) разбиваются на виды, роды, подсемейства, семейства, подотряды, отряды и подвиды. Вся эта премудрость в общем-то ни к чему «рядовому» охотнику, чаще всего добывающему крякв, серых уток, да чирков. Но и ему не могут быть не интересными сведения, лет двести (если не больше) собираемые учёными мира.

У нас в стране к водоплавающей дичи (которая является преимущественно перелётной) относятся шестьдесят шесть видов, из которых 12 – представители так называемых настоящих, или речных, уток. Это кряква, желтоносая (чёрная) кряква, серая утка, шилохвость, широконоска, свиязь, американская свиязь, касатка, чирок-трескунок, чирок-свистунок, узконосый чирок, чирок-клохтун. Представители подсемейства уток (их 29) – красноносый нырок, красноголовый нырок, белоглазый нырок, нырок Бэра, хохлатая чернеть, морская чернеть, огарь, пеганка, хохлатая пеганка, мандаринка, синьга, тихоокеанская синьга, пестроносый турпан, чёрный турпан, горбоносый турпан, каменушка, морянка, гоголь обыкновенный, исландский гоголь, гоголь-головастик, луток, длинноносый (средний) крохаль, чешуйчатый (очень редко встречающийся) крохаль, большой крохаль, савка и уже упоминаемые выше гаги.

Для жителей западных регионов страны мандаринка (кстати, зимует она в Японии и Южном Китае) – диковинка, которую можно увидеть только на экране телевизора или же на фото, публикуемых в специфических охотничьих изданиях, такая же диковинка для них – чёрная кряква, встречающая только в Приморском крае. Что она из себя представляет?

Это подвид желтоносой кряквы, она несколько меньше кряквы обыкновенной. Селезень и утка окрашены почти одинаково – перья бурые, с чёрными «чешуйками» на кончиках. В отличие от обыкновенной кряквы селезень чёрной не одевается в брачный наряд. Оба пола имеют на крыльях ярко выраженные белые пятна.

Прямого указания на то, охота на чёрную крякву запрещена, я не нашёл ни в каких источниках, однако в Перечне охотничьих видов животных и птиц Приморского края, заключающем Правила охоты, чёрная кряква отсутствует. К тому же весной, когда разрешена охота только на селезней, никто (кроме браконьеров) эту крякву стрелять не станет – попробуй отличи селезня от утки.

У нас разрешены к отстрелу гуси (белолобый и гуменник), кряква обыкновенная, чирок-свистунок, чирок-трескунок, касатка, серая утка, свиязь, шилохвость, широконоска, красноголовый нырок, хохлатая чернеть, морская чернеть, горбоносый турпан, американская синьга, каменушка, морянка, гоголь, луток, средний крохаль, большой крохаль.

Иной раз встретишь по весне плавающий табунок чирков, а стрелять не станешь – трудно определить селезня. Но бывают и другие ситуации. Однажды на Матвеевке я подкрался к очень большой стае уток, выглянул из укрытия… Мандаринки. Совсем рядом, резвятся, прихорашиваются – весна! Всем хочется выглядеть покраше. Но почему их так много? Что-то не то. Стал приглядываться. Мандаринки ли? Вроде, не так ярки и цветасты. Если и не мандаринки, то, вполне может быть, тоже вид, занесённый в Красную книгу.

Так и убрался восвояси. Потом только, намного позже, узнал, что это были касатки. Разрешённая к отстрелу дичь.

Вот что говорится о касатках в книге писателя-охотоведа В.Е. Германа: «Местами называется косатым селезнем. Утка средних размеров, вес селезня не превышает 750 граммов , самка несколько мельче. Селезень в брачном оперении исключительно красив и своим наружным видом резко отличается от остальных настоящих уток. Верх головы у него тёмно-коричневый, бока головы и шеи сзади тёмно-коричневые с металлическим отливом, лопатки и плечевые перья серые с тёмным струйчатым рисунком. Спина тёмно-дымчатая, сильно испещрённая струйчатыми полосками, большая часть надхвостья чёрная, подбородок и горло белые, шея окаймлена чёрным кольцом с зеленоватым металлическим отливом. Зоб, грудь, бока и брюшко по серому, разных оттенков, тону густо испещрены тёмными струйчатыми линиями. Подхвостье бархатисто-чёрное, со светлыми пятнами с боков. Зеркальце серо-зелёное. Удлинённые перья затылка у селезня образуют ярко выраженный хохол. Третьестепенные маховые перья также сильно удлинены и серпообразно загнуты вниз. Цвет их бархатисто-синий, причём каждое перо имеет узкую светлую каёмку. Подбой крыльев чисто белый, клюв чёрный, лапы серые, с очень тёмными перепонками».

Конечно, при внимательном рассмотрении отличить касатку от мандаринки не слишком-то и трудно – у мандаринки большее «разноцветье» перьев, да и по размеру она меньше. Но отличит только человек знающий, охотник опытный, а горячему новичку и мандаринка может показаться касаткой.

В идеале каждый охотник должен иметь цветной альбом, посвящённый пернатым обитателям нашей Родины, обстоятельно изучить разрешённые к отстрелу виды, знать птиц, на которых можно только любоваться. Но это только мечта для многих.

В путёвках, получаемых сейчас охотниками, указана ежедневная норма отстрела: гуси – два, селезни – шесть, плюс – пять вальдшнепов. Ранее охота на вальдшнепов открывалась несколько позже «утиной», и путёвки приходилось брать отдельно.

Итак, гуси. Разрешены к отстрелу белолобый и гуменник (всего же в нашей стране обитают или встречаются 12 видов гусей и казарок). Гуменник – самый распространённый, самый крупный вид, от которого произошли домашние гуси. Он разделяется на четыре подвида – западный тундровый (европейский), восточносибирский тундровый, таёжный и короткоклювый. Все эти подвиды различаются между собой главным образом окраской, устройством клюва и размерами. Самый крупный – таёжный гуменник, достигает он веса 4, изредка 5 килограммов . В его окраске преобладают буро-серые и белые тона. Ободок перьев белый. Тёмно-бурые у него верхняя часть шеи и головы, причём верхняя часть шеи темнее спины, а голова светлее. Низ шеи и груди светло-бурый. Бока бурые с поперечными светлыми полосками. Живот, надхвостье и подхвостье белые. Гнездится гуменник в северных районах – от Кольского полуострова до Камчатки, естественно, в наших краях мы можем увидеть только восточносибирский подвид.

Белолобый гусь меньше гуменника: вес самца достигает 3,2 килограмма, самки – 3. Окрашены взрослые птицы в серые тона различных оттенков. На нижней части туловища у них расположены чёрные пятна, на лбу – довольно большое белое пятно. Остальная часть головы, шея, лопатки и бока груди – буровато-серые. Это преимущественно наземные птицы и к воде, как правило, прилетают только на водопой. Они хорошо ходят, быстро бегают, хорошо плавают и – в случае опасности – ныряют. Они доверчивее гуменников, поэтому чаще подпускают охотника на выстрел.

Осталось «молвить слово» о вальдшнепе, поскольку охота на него нынешней весной совпала по времени с охотой на водоплавающую дичь. Как пишет В.Е. Герман, среди многочисленных куликов, населяющих нашу страну, вальдшнеп – единственный представитель лесной дичи. Повсюду его называют по-разному (ратай, виклюк, ольшняк, зорник, слука, шабашка, хорпуща, хуркун, сломка, слаква, хаква и так далее). Взрослая птица весит около 400 граммов (чуть меньше уссурийского рябчика), в её окраске преобладают ржаво-бурые тона, горло беловатое. Не встречается он лишь на Камчатке, крайне редко – на Сахалине.

В Приморье, да и в нашем районе, вальдшнепа достаточно много, вот только охота на него распространена мало. Эта охота – для истинных любителей, для которых сам процесс охоты важнее добычи. Найти место тяги (так называется вечерний, почти ночной, лёт вальдшнепа), потом добираться до него, долго ждать, чтобы сделать один-два выстрела (тяга очень кратковременна из-за быстро наступающей темноты), причём без гарантии того, что выстрелы будут удачными, – согласитесь, тут нужно быть одержимым.

Сегодня! Сегодня открывается охота. Ни пуха, ни пера!

Вот где стоять на утренних и вечерних перелётах!

 

На одном конце червяк…

Прошлым летом с червями было плохо: палило постоянное солнце, земля повсюду пересохла, исчезли черви. По этой причине знакомые мои дачники-рыбаки подолгу шастали с лопатами по огородам, выискивая тень и хоть какой-то намёк на влагу. Каждый червячок был им в радость.

Кстати, не могу похвалиться, что о земляных (дождевых?) червях знаю много, недавно только вообще, так сказать, на тюльку расширил свои познания в этой области. Из того, что узнал, кое-что обязательно нужно передать собратьям по удочке – очень уж важная информация.

Собственно, как пишут знатоки, все выползающие на поверхность черви называются дождевыми – во время затяжных дождей земля перенасыщается влагой до такой степени, что они могут погибнуть. (Вот уж ликуют в это время куры! До того обжираются лакомством, что потом на него и смотреть не могут). В это время много их попадает в водоёмы – обрушиваются подмытые берега, сами черви, «хлебнув» воды, теряют ориентировку и ползут в гости к рыбе. В том, что они в это время «дуреют», можно убедиться, глядя на лужи, в которых бывает немало уже «отдыхающих» червей.

Итак, номер первый: навозный червь . Самый привлекательный для большинства нехищных рыб, обладающий ощутимым, даже для невзыскательного носа, специфическим (но не отталкивающим и не противным) запахом. Запах этот появляется при обрыве хвостика. Навозные черви красно-оранжевого, цвета, а вот часто обрываемый (если за него тянуть) хвостик – желтоватый. Этот червь не из крупных и очень вёрткий – порой с первого раза на крючок и не насадишь. Ловить на него гольяна и пескарей – одно удовольствие: рыба любит «играющую» насадку, хватает жадно, только успевай подсекать. Так же охоч до него и карась, однако тому, медлительному в поисках корма, навозного червя почти не перепадает – стремительная мелочь просто изо рта выхватывает.

По самому названию ясно, где нужно искать навозного червя. Обычно – за коровниками и свинарниками, где навоз в кучах преет годами. Если для добычи земляных червей требуются лопата (или вилы) и значительные усилия, то для навозных – только банка: на квадратном метре территории обитания иногда их можно набрать, без преувеличения, целое ведро.

Вторым номером у нас проходит подлистник . Этот крупнее, порой и вдвое, дождевого червя. У него есть так называемая перевязка – между головной, утолщённой, частью и хвостом. Цвет у него сизо-красный, жёлтой пахучей жидкости у него нет. Тоже очень подвижный, хорошо привлекающий рыбу червь. Для гольяна и пескаря он обычно крупноват, приходится рвать на кусочки. Или же – набирать недоростков. Вот этого-то, особенно крупного, малодоступного прожорливой мелкоте, очень уважает карась. Весной и осенью народ ловит на него ленка, причем, если ловит донкой, надевает на крючок сразу два-три червяка.

Далее – железняк . Как отмечается, самый незавидный представитель всей червячьей семьи. Плоховато у него с вкусовыми качествами. Зато он длинный, крепкий – самый прочный из червей, а это, сами понимаете, очень даже на руку тем, кто ловит донками на течении, где «обычный» червяк быстро превращается в лохмотья. Такая наживка привлекает невзыскательных к еде налима, сома, может взять на него и крупный ленок, особенно – после икромёта, когда ему очень уж жрать хочется. Попадается железняк на не удобряемых огородах, где побольше глины, а чаще всего – под давно лежащими на земле досками и брёвнами. Поднял это укрытие – собирай спокойно, никуда эти увальни не денутся. А если и потянется в норку, то тащи его потихоньку за хвост – сдастся.

А вот это просто великан: выползок . Он толст, тёмен, в пасмурную погоду любит подышать свежим воздухом – появляется на тенистых дорожках садов и парков. Но, думаю, у нас его нет, это житель западных областей страны, где отлавливается рыбаками, собирающимися на окуня, угря, леща, голавля, язя. Зато у нас есть (тоже огромный, пожалуй, покрупнее даже выползка) чёрный червь. Жесткий, крепкий, его, впервые увидев, и в руки-то берёшь с опаской, словно может цапнуть. Ещё у него есть едва заметные «волосики», этакая шёрстка. Почему-то любит он листья черёмухи, прячется под ними, не уходя в землю. Возле речки, на островке ли ковырнёшь иногда носком сапога плотный слой прошлогодних листьев – на тебе! Нарисовался красавец. Начнёшь искать специально, все листья перебуровишь – больше нету. Да, их мало, это тебе не навозные. Сом на них хорошо идет, иногда схватит щучка-травянка. А так – будут лежать себе на дне, пока не надоест жить. И побелеют несколько, станут этакими противными тряпичными трубочками.

Но в моей рыбацкой практике было несколько летних дней, когда при ловле карася выручал именно чёрный червь. Никакого другого не хотел почему-то брать серебристый лапоть. А чёрного хватал жадно, словно весной, после спячки, когда живот его был рад любой пище. Гадали-рядили мы с мужиками: почему бы это? Пришли к выводу, что в чёрном гиганте есть в большом количестве какие-то, необходимые иногда карасю, пищевые добавки. Летом карась в огромном количестве поедает растительную пищу, да всяких там улиток, ракушек, но, видимо, чего-то важного во всём этом меню нет.

И – самая важная информация: навозный червь очень опасен для всех остальных собратьев . Нет, он не пожирает их, не доводит до самоубийства своей суетой, паникёрским характером, убийственна его жёлтая жидкость. А в неволе, так сказать, при стрессе, он выделяет (уже добровольно) её много. Вот так. А то всё мы, бывало, удивлялись: что такое – черви стояли в прохладном гараже, земля в банках влажная, а подохли.

Чёрных же червей в чересчур влажной земле хранить никак нельзя, они её не переносят, особенно если земля даже чуть нагреется. Лучше хранить их почти в сухом песке.

Сейчас, накануне большой рыбалки (пусть и на маленькую рыбу), самое время поговорить о насадках и наживках. Насадка – это то, что насаживается на крючок для приманивая рыбы. Но что же тогда наживка?

Думаю (может, и ошибаюсь), в те времена, когда слово несло совершенно конкретный смысл и народ относился к нему более уважительно, насадкой называлось то, что сидело на крючке, не подавая признаков несуществующей жизни – хлеб, распаренная крупа, горох, тесто и так далее. О них говорить почему-то не хочется. Может, потому, что слишком уж много отводят места растительной насадке всяческие специфические периодические издания. А посмотришь видеофильм о соревнованиях рыболовов какой-то там Московской области – не по себе становится: уму непостижимо – сколько привозят команды всевозможной прикормки, у каждого рыболова возле складного кресла – целый бак каш с дорогими покупными ароматными добавками. Сам я ловил карася на хлеб – и чёрный, и белый, главное, чтобы он был «липкий» и держался на крючке. Прикормка – два-три шарика (размером с яйцо) точно такого хлеба. И этого хватало на всю рыбалку. Сам хлебный дух приятен сердцу русского карася, как и сердцу русского мужика, для которого хлеб – всему голова. Да и вообще мы похожи: одинаково неторопливы, невзыскательны к еде и местам обитания, любим зимой поспать.

Наживка, по-моему, это то, что попадает на крючок в живом виде. Кроме дождевых червей её, этой наживки, такое огромное множество, не говоря уже о количестве, что никогда даже не перечислишь. Иногда рыбак доживёт до седых волос, а не знает что такое опарыш. Сказал вот – и засмеялся: сам только что узнал, хотя нагляделся на него с детства. Никто не называл у нас опарышами эту гадость. Когда же сталкивался с этим названием, читая книги о рыбалке или наблюдая процесс ловли «по ящику», думал, что опарыш – белый червячок, заводящийся в тесте. Положишь тесто на открытом месте, сядет на него зелёная муха, отложит яйца – будет тебе опарыш. Поскольку этого никогда не делал, то и не знал, что не тесто нужно предлагать крупным (у нас их зовут навозными) зелёным мухам, а мясо. Желательнее – протухшее.

Сам был свидетелем нескольких случаев, когда люди выходили из себя: только что ощипали курицу, положили на лавочку – на тебе! Уже черви!

Вот это и есть опарыш, поскольку этот червячок растёт стремительно, словно тесто на опаре. Так что лучшую из наживок можно получать прямо на месте рыбной ловли – стоит только прихватить с собой обрезок любого, ненужного дома, мяса, или кожу, снятую с «окорочка» бройлера. А зелёных мух везде в достатке, они и на рыбу просто бешено лезут, вот только не знаю – получается ли «рыбный» опарыш.

Поскольку опарыш невелик, обычно на крючок (тонкий и острый) их насаживают по нескольку штук. Но для хариуса и гольяна хватит и одного. Насаживают его (это обязательно) так, чтобы жало крючка выходило наружу, прокалывают «головку», как самое прочное место. Если же жало останется внутри наживки, то при подсечке оно чаще всего не прокалывает опарыша, рыба просто соскальзывает с крючка.

Летом, когда воздух просто перенасыщен летающими насекомыми, искать в пересохших огородах червей просто смешно, они совершенно не нужны. Всё, что летает, ползает, копошится на листьях и ветках – отличная наживка для большинства рыб. Недаром рыба крутится у берегов, где над водой нависают ветви – с них-то и сыплются гусеницы, всякие букашки, особенно – когда дунет ветерок. Как яростно отмахиваемся мы от оводов, лупим их ладошками, обрываем сердито крылья. И бросаем. Вместо того, что насаживать на крючок. Даже комары – лакомство для рыбы. Конечно, мелки, трудно их насаживать, но если ловить не на что – насадишь. Как и личинку комара, тонкого красного червячка, живущего в придонном иле. Его всегда очень много, он всегда заставляет рыбу нестись к крючку со скоростью ракеты.

Скажу попутно, что у берегов, возле кустов и деревьев, где крутится жирующая рыбёшка, пасётся и щука. В этом месте никогда не мешает поставить удочку (конечно, по назначению оборудованную) с живцом на крючке.

Хорош для любой «летней» рыбы кузнечик, у которого при насадке нужно обрывать задние ноги, чтобы не отталкивал невежливо, не бил по губам обидчивую рыбу. Да и не каждая рыбёшка, даже разозлившись, затолкает себе в рот этакие ходули. Ловить кузнечиков нужно, подходя к ним против ветра – тогда они далеко от вас не улетят. Хранить – в посуде с узким горлышком, из которой они не вылетают, а выползают с явным желанием попасть вам в руку, а затем на крючок. Как хорошо ловится на него ленок! Бац хвостом – аж сердце подпрыгнет…

Не нужно забывать, что у нас огромное количество личинок ручейника. Этот червячок живёт в воде – в трубочках, сооруженных из подручного материала: песчинок, древесных крошек и так далее. Трубочки довольно прочные, иной раз и не сразу их разломаешь так, чтобы вынуть личинку целой. Личинки ручейника живут обычно колониями, собираясь в гроздья, лепятся они к затопленным деревьям или же камням. Хранить трубочки нужно в прохладном месте и во влажном песке, но ни в коем случае не в воде.

Рядом с личинками ручейника почти всегда можно наловить бабок, которых у нас обзывают по-всякому – то зелёненькими, то чилимами (хоть бы чем-то были они похожи на чилимов). Впрочем, у нас чего только не наслушаешься – многочисленные переселенцы, хлынувшие на Дальний Восток сотню лет назад, везли с собой не только скарб, но и свою особенную речь. До сих пор кузнечика называют скачком.

Бабка – личинка мотыля, который, вылетев на волю, превращается в бабочку-подёнку (однодневку) – живёт без домика: зарывается в ил, делает норки. Её выгребают черпаком с металлической сеткой, собирают под камнями. Ловят на неё круглый год. На саму же подёнку – день-два. И всё, нет её. Вот эти-то день два здорово подкармливают рыбёшку (если, конечно, она есть).

Личинка овода (ищи её в хлопьях «слюней» на ветвях), да и просто обыкновенная муха, а то и муравей… Всё идет в дело у настоящего рыбака. А мы всё – червяк, да червяк!

 

Необычная эта весна

«Не окажется ли преждевременной радость по случаю ранней весны? Что-то не так в этой ранней весне. В самом начале апреля кругом ни снежинки, а травка не спешит показываться на волю, «серёжки» на ивах уже осыпаются, а листья не проклёвываются. Холодновато. Стабильно прохладно. Жаворонки запели над полями – скворцов нет. Водоплавающая птица задерживается где-то, а «гонцы» почему-то сразу разбились на пары, словно пришло время гнездования. Главное – катастрофически мало в Уссури воды, такого её уровня не бывало и в самую жаркую пору лета…»

Это написал я в дневнике меньше недели назад, до неожиданных, хотя и кратковременных, снегопадов, а вот сейчас, на Благовещение, ситуация совсем другая: пришло настоящее тепло, до 20 градусов, прилетели голуби, по стерне на убранных по осени зерновых полях важно ходят не очень-то боязливые гуси (не вздыхайте, охотники, ближе 150 метров не подпускали), пошла утка – правда, неровно, то густо, большими стаями (но высоко), то парами - тройками. Кругом стреляют. Идут и идут машины в наш Кренев угол – то ли охотники спешат отвести душу, то ли браконьеры обрадовались создавшейся ситуации: некому в данное время природу охранять. Бесконечная перестройка в сфере охраны флоры и фауны уже принесла свои огромные плоды: по берегам практически всех водоёмов «выросли» пни, зачастую сучья и ветви оказываются в воде. Это не дрова люди брали – для дров выбирали бы сухостой. Никогда не поверю в то, что варварство это трудно пресечь. Легко. Только многим оно в прямом смысле на руку. Очень многим. Время такое – массе бывших обездоленных захотелось жить «как в телевизоре», лететь вперёд красиво и без тормозов. Есть с кого брать пример, примеров много.

Всю зиму урчали по ночам поблизости машины: «светили». Сам слышал, как жаловались эти «охотники» – ни следа! Жаловались, но продолжались «шарить» в темноте по полям. Страсть! Что тут поделаешь. Две косули жили в постоянном страхе неподалёку от этих полей, на просторы не выходили. На днях увидел: одна… Перелетела через дорогу так стремительно, словно волк за ней гнался. Успеет ли домчаться до Красной книги?

Пока выйдет газета с этим выпуском «Привала», пройдёт ещё десять дней… Многое изменится в природе, главное – дождей надо. Сильных, затяжных. Чтобы обезопасить бессильную перед огнём тайгу, напитать водоёмы живительной влагой. Щука не идёт! Где она пережидает безводье? Наверное, где-то в низовьях, крутится возле ям. Не получится ли так, что вода поднимется ко времени её икромёта? Вот и полови тогда…

Ещё три дня прошло… Обещали синоптики мощные осадки, всё к тому шло – тяжёлые тучи подходили к земле вплотную, капало, радуя душу, но – не долго: ветерок, ветер, голубые просветы. И – страшные палы вокруг, выжигают поля и сенокосы, из дому не отлучишься, словно в осаде. Так каждую весну. По идее, в такое время в селе должна неотлучно находиться пожарная машина, только где их набраться, пожарных машин – повсюду ведь жгут. Масса подсушенных до этого постоянными палами деревьев «дошла» - оказалась на земле. Лежат чёрные стволы на чёрной земле и дымят – день, второй. Дымят и стоящие, горят изнутри, а дым выходит через дупла. Так похоже на печи, остававшиеся среди пепелищ после немецкого отступления. Только тут – наступление. И ничего не поделаешь, не найдено ещё способа очищать угодья от мощных зарослей, мешающих разумному хозяйствованию. Поля-то ладно ещё, да вот сенокосы совсем уже лишены однолетних трав – выгорают семена, вокруг полынь, одна полынь.

Сначала брызнуло зелёным – весело стала проклёвываться травка, да вот утихла: по утрам прижимают морозцы, до четырёх градусов, сильно не возрадуешься. А днём – до 22-х! Даже, говорят, больше. Нормально, жить хорошо. Москва не устаёт твердить: температурные рекорды. У них рекорд – девятнадцать градусов, около этого было только в 1977 году. Москва рыбацкая со страшной силой трясёт водоёмы, спешит оттянуться до нереста щуки. У них там нерест проходит очень рано – относительно постоянный уровень вод. У нас же щука беззвучно стонет – не пройти в заливы и озёра, пересохли водоводы. Остававшиеся на зиму в заливах щурята далеки от брачных занятий, уже греются на солнышке возле берегов, и булькают, заслышав шаги. Вся надежда на них – подрастут, дадут потомство. Щука живёт очень долго, а икру начинает метать в четырёхлетнем возрасте. Вернее, может жить долго, да кто же ей это позволит? По берегам – обрывки «жилковых» сетей китайского производства. Очень дешёвых, не жалко рвать и бросать. Да и целые сети стоят спокойно в спокойной воде, неподалёку от костров, машин и гвалта. Какая там утиная охота, коль ступить негде.

Осталось четыре дня.

А ведь так ждёшь открытия…

 

Цена одиночества

Весной стоять на местах пролёта не будешь – запрещено. Можно бить только селезней, а потому или сиди на бережку, дожидаясь свиста крыльев и плеска расплескиваемой растопыренными лапками воды, или же ходи от озерца к озерцу, вытянув шею и низко пригибаясь (лицам, близко знакомым с радикулитом, лучше всё-таки сидеть. На бережку или дома). Сидеть можно, конечно, если есть что постелить на промороженную землю, если твёрдо уверен, что сидишь не напрасно, а главное – если скопил в себе много, очень много терпения. Я так и не смог скопить. Больше пятнадцати минут (засекал) не выдерживаю. Начинает думаться, что на других водоёмах утка откровенно без меня скучает. А поскольку на всех ближних озерцах и протоках знаешь почти каждый куст, то и представляешь, как, из-под какого куста выплывает потихоньку кряковый селезень. Усиди!

Вот и ходишь час за часом, слыша отдалённое буханье тяжёлых орудий – бьют по стаям, бьют. Закон не писан, а если и писан, то не для всех. Нет, думаешь, нужно было сидеть и ждать! Может, уже и дождался бы. Возвращаешься… Целая стая крякв, узрев тебя, снимается и уходит туда, где бьют по летящим. Снимается в десяти метрах от того места, где ты сидел, поглядывая на часы.

Идёшь снова (что теперь сидеть! Уже не прилетят!), тянешь шею, пригибаешься. И чувствуешь, что предстоит новое знакомство со старым радикулитом. При полном штиле обнаружить сидящих на заросших кустарником водоёмах уток очень легко. Даже сидя утка перебирает лапками, создавая круговые волны. Тогда уж снимай рюкзак, сначала вприсядку, затем на животе, на локтях, наслаждаясь сильными запахами подминаемой полыни, спеши неторопливо к уже созданной воображением стае крякв. Да отдыхай почаще – дыхание такое, что трава в страхе к земле гнётся. Утка слышит хорошо. Как и видит. А видит она зёрнышко овса со стометровой высоты. Непростая птица! Причём, ночью видит не хуже, чем днём, и именно ночами садится на поля, с которых ещё по осени свезли зерно. Будет искать, благо – мышей нынче почти нет.

Подползаешь, высовываешься… Ондатра.

На сей раз, преодолев стометровку на животе, высунулся… Круги идут прямо от берега, сильные круги, да и всплескивает что-то. Ондатра так себя не ведёт, она осторожна и деловита. Всплеснёт только тогда, когда, напугавшись, стремительно нырнёт. Ждал, ждал, всё думал, что это утки – забились под самый берег, вот их и не видно. Лопнуло терпение, поднялся и пошёл потихоньку туда, где рождались волны. Никто не взлетел, никто не нырнул. А круги идут и идут. Присел на краю бережка, стал вглядываться в воду… Щука! Небольшая, килограмма на два. Крутится возле погрузившегося в воду куста жёлтой осоки, трётся о него.

Вот где печаль. Не с кем в браке сочетаться. Не прорваться сюда по сухому партнёрам с полным запасом молок.

Наконец обратила внимание на меня, шевельнувшегося, понеслась к противоположному берегу. Притихла было, но ненадолго: уже оттуда пошли волны, там заплескалась вода.

А синоптики уже ничего не обещают. По всему краю – погода без осадков. Ждём. Люди, тайга, водоёмы и рыба. Силы небесные, щуку хотя бы пожалели.

 

Азарт

Такой же вот тёплой весной задыхался я от волнения, скрадывая уток в пойме Матвеевки (благословенные места, что с вами стало!) Конечно, одностволка 32 калибра на утиной охоте смотрится вещью не совсем серьёзной, но более серьёзной вещи у меня тогда просто не было. Да и грех жаловаться – при наличии здоровья, охотничьего азарта и дичи и с тридцать вторым можно очень даже хорошо отвести душу. Кстати, той самой весной мой хороший знакомый, обладатель вертикалки двенадцатого калибра, с выражением искреннего самодовольства на лице сообщил, что взял пару крякв. Я же взял восемь, чему он так и не поверил и явно записал меня в разряд отпетых трепачей.

А я взял бы и больше…

Утки было много, а опыта у меня – мало, потому и приходилось сильно потеть, преодолевая на животе огромные расстояния, к тому же – кругом болота, сухой оставалась только спина.

Вот увидел: стая крякв делает круги, снижаясь, на излучине. Там сплошной тальник, подкрасться можно. С километр просто идти, преодолевая трясину и довольно глубокие каналы, грамотно сработанные мелиораторами бывшей ПМК-33, уж дальше – впригибку, вприсядку и ползком. Шёл, крался, полз, боясь одного – вот-вот кто-нибудь вспугнёт, улетят, столько труда напрасно! Ничего, обошлось.

Вот и излучина, метр за метром, от горячего дыхания то и дело запотевали очки (словно зимой), приходилось снимать, проветривать. Вот и берег, плёс. Никого! Выше и ниже – перекаты, не могли они уйти с плёса, не могли!

Спокойно, сказал сам себе, тут что-то не так. Опустил лицо в траву, успокоился, отдышался. Причём чуть даже не уснул. Так устал и наволновался. Поднимаю голову… В трёх метрах от меня, от моих глаз – зелёная головка крякового селезня.

Никогда этого не забуду.

Он смотрел на меня, но явно не видел – дремал. Можете себе представить, что творилось с моим сердцем, да и мыслями тоже.

Он опустил голову. Я тоже. Лежал и наслаждался потоками совершенно непонятной радости. Знал, что буду лежать долго, очень долго – до тех пор, пока стая не проснётся от голода и не поспешит к воде. Тогда выцелю отбившегося от неё селезня…

Внезапный взрывной шум крыльев так и обвалил моё сердце. Стая стремительно уходила ввысь.

- Ваши документы! – услышал я взволнованный голос запыхавшегося человека. Был он высок, сухощав, в форме. И с прекрасной двустволкой с вертикально спаренными стволами. А вдалеке, на одной из многих дорог системы мелиорации, стоял уазик, возле которого различались две мужские фигуры.

Бедненький. Он не пригибался, не полз, а всё же пропотел, по красному лицу так и катились крупные капли. Он честно отрабатывал свой хлеб с маслом, но жалко его не было. Потому что глаза его просто горели жгучим азартным огнём.

Заглядевшись на него, красивого, я не сразу понял, что ему некогда. И лишь когда он вторично, уже крича, потребовал у меня документы, достал и подал ему эти самые документы. Он всё не мог поверить, что всё у меня в порядке, проверял номера на стволе, цевье, коробке… Наконец сунул мне в руки документы, повернулся и молча пошёл к машине.

 

Оставим ненужные споры

Может, кто-то из охотников хорошо это знает, но, уверен, таких очень мало. Как делают ружья?

Спросите об этом у любого старого охотника. У каждого – своя «версия». Знают все, но знают очень приблизительно, рассказывать будут, домысливая на ходу и споря. Ничего удивительного: и сам я домысливал, пока не прочитал в «Охоте и охотничьем хозяйстве» статью инженера Н. Изметинского – человека, посвятившего жизнь охотничьему оружию.

Кому не ясно, что основной частью любого оружия, в том числе и охотничьего, является ствол (или стволы, поскольку ружьё может быть одно, двух, трёх и четырёхствольным). По достоинству стволов в основном и оценивается качество ружья. Сталь для их изготовления очень непроста, поскольку должна обладать особыми свойствами: высокой прочностью, позволяющей выдерживать очень высокие давления пороховых газов, вязкостью, чтобы в случае разрыва не было поражающих осколков, противостоять окислению, так как бездымные пороха очень агрессивны и вызывают коррозию. От коррозии не спасает даже хромирование, так как ржавчина может появиться и под слоем хрома. В этом случае раковины в стволах бывают более глубокими, чем у ружей, стволы которых не хромированы. Не случайно ведь то, что самые дорогие охотничьи ружья, выпускаемые заводами Бельгии, Англии, Франции, имеют не хромированные стволы. Зато особые присадки, добавляемые в стволовую сталь, придают ей антикоррозийные свойства.

В старые «добрые» времена ружья «от и до» изготовлялись одним мастером, или же помощниками под его руководством. Специализация была такова: ствольщик, ложейник, гравёр. И всё. Ещё задолго до революции растущий спрос на охотничье оружие (здесь роль сыграло бурное освоение Сибири и Дальнего Востока) заставил оружейников искать выход, позволявший бы не то что насытить – хотя бы частично обеспечить рынок недорогими промысловыми ружьями. В результате готовые стволы стали покупать за границей, на месте же делалось всё остальное. Настало время технического прогресса, появились различные металлообрабатывающие станки, поточные линии. При конвейерном производстве, само собой разумеется, труд сборщиков стал намного легче, да уже и не три – десятки специальностей приходилось осваивать рабочим оружейных заводов. В то же время «обезличка» при производстве ружей стала отражаться на их качестве. Пришлось внедрять систему технического контроля, но даже большое количество контролёров не могли ничего поделать, и заводы просто заваливались рекламациями. Так что рекомендации специалистов для покупателей (как выбрать хорошее ружьё) были не случайными. Сверловка, спайка стволов, их подгонка к коробке, качество пружин – разве думает об этом начинающий охотник, дрожащими руками принимающий от продавца заветное ружьё? Ему ведь кажется, что государственное предприятие «держит марку», что передовые технологии творят чудеса.

Итак, ствол (стволы). Заготовками для них являются либо поковки, по размерам приближённые к размерам готового ствола, либо прутки горячекатаного проката – это зависит от конструкции ствола и технологии его изготовления. На ижевских заводах применяется только горячекатаный прокат. Поиски (советских) учёных привели к созданию сталей марок 50А и 50РА (вторая – с присадкой бора, вводимой для повышения прокаливаемости), отвечающих всем требованиям, предъявляемым для стволовых материалов, а именно – выдерживающих максимально высокие (в несколько раз превышающие нормативные) давления пороховых газов при выстреле, поддающихся обработке режущими инструментами, не дающих осколков при разрывах стволов. Всё бы хорошо, только вот не было гарантии того, что литейщики всегда будут выдавать качественную сталь. И множество рекламаций, поступавших на оружейные заводы, были связаны именно с низким качеством стволовой стали. Причём с каждым годом борьбы за качество советской продукции сталь становилась всё хуже. Охотники-промысловики, получая по осени «казённое» оружие, старались взять то, что было выпущено ещё в «сталинские» времена. Нужно отдать должное системе контроля, действовавшей во времена правления отца народов: за брак в буквальном смысле можно было лишиться головы. А послабления бракоделам в виде лишения премиальных и даже штрафов привели к тому, что страна перестала выпускать качественные товары (вспомните, как пришлось закрыть у нас в Приморье завод, выпускавший холодильники «Океан»). Все запасные части к технике, поставляемые на прилавки магазинов, были не чем иным, как браком, не допущенным работником отдела технического контроля к сборочному конвейеру. Самозарядный карабин Симонова (СКС), выпущенный в конце пятидесятых годов, бил точно и резко в восьмидесятых и девяностых, а «сварганенный» на тридцать-сорок лет позже «плевался» пулями после какой-то сотни выстрелов. Но! Почему-то оружие, поставляемое за рубеж, всегда было очень высокого качества (отсюда – всевозможные медали выставок, дипломы и т.д.) Нужно понимать, оружейники знали – из чего они делали ружья рядовому советскому потребителю.

Все всё знали. Иначе не откликались бы так быстро на рекламации. В начале перестройки жившие в Цветковке охотники – отец с сыном, имея нужду в деньгах, решили продать великолепную вертикалку ижевского завода. Сами понимаете, что такое ружьё, выполненное по индивидуальному заказу. Повесь и любуйся. Оказалось, что к нему, этому произведению искусства, придаётся ещё полружья в виде ружья без стволов. Охотники поведали: «родные» стволы разорвало при выстреле «заводским» патроном, была грамотно проведена экспертиза и выставлена заводу претензия. Завод попросил выслать ружьё (тогда это можно было сделать по почте). Через некоторое время в Цветковку пришла посылка, в которой были совершенно новое ружьё под прежним номером и те полружья, что вообще-то должны были остаться на заводе. Таким образом оружейники как бы попросили глубочайшего извинения.

Поковка или же пруток. Не так далеко то время, когда и то и другое было соразмерно длине будущего ствола, изготовление которого начиналось с операции глубокого сверления. От этой операции в основном и зависело качество ствола. Тонкостенную заготовку длиной 75 сантиметров следовало просверлить без малейшего отклонения по оси. Мало того, что это очень сложно, в стружку уходило до 85 процентов дорогостоящего металла. Так, одинарный ствол ружья ИЖ-58 (коим я обладаю и которое было сделано во времена глубокого сверления) весит 610 граммов , а выработан он из заготовки весом 3600 граммов . На смену операции глубокого сверления пришёл процесс редуцирования на вертикально-ковочных машинах. Теперь заготовка ствола представляет собой прокат длиной 26 сантиметров и весом 2065 граммов . Просверленная заготовка надевается на полированную закаленную оправу и устанавливается в вертикально-ковочную машину. Здесь она разогревается токами высокой частоты и начинает поступательно вращаться в зону крестообразно-расположенных молотков, под ударами которых обжимается и вытягивается. На каждом стволе завод стал экономить полтора килограмма стали, главное же – при ковке структура стали улучшается настолько, что отпадает необходимость в дополнительной термической обработке.

Думаю, это главное, что должен знать «рядовой» охотник, мысленно представлявший, как делаются ружья.

Стволы, предназначенные для одноствольных ружей, после припайки к ним латунью крюка и стойки шарнира и (уже мягким припоем) основания антабки вновь поступают на участок механической обработки для установки экстракторов и окончательной обработки каналов, включая патронники и дульные сужения. Далее следует хромирование каналов и – сборка.

Сборка двуствольных ружей начинается с запрессовки одинарных стволов в казённые муфты, посадочные отверстия в которых изготовляются с высокой степенью точности по диаметрам и взаимному расположению. К запрессованным в муфту стволам, предназначенным для ружей с горизонтальным их расположением, подгоняются верхняя прицельная планка и стойка шарнира. Затем стволы и подогнанные детали подвергаются горячему лужению; облужённые стволы устанавливаются в специальное приспособление, обеспечивающее их строгое взаимное расположение. В этом же приспособлении устанавливаются на свои места и фиксируются специальными прижимами верхняя прицельная планка, стойка шарнира и заранее подготовленная лужёная нижняя межствольная планка. В каналы стволов помещаются нагревательные элементы, которые разогревают их до необходимой температуры. Далее – спайка свинцово-оловянистым припоем, окончательная обработка (на последней стадии обработки изготавливаются патронники), хромирование каналов стволов, сборка.

Постоянный и тщательный контроль положен на всех стадиях создания ружья – при сверловке заготовок, ковке стволов, их обработке, сборке, пайке, а также при изготовлении коробки и всех деталей, которых в современном ружье насчитывается от 70 до 98.

Особая тема – изготовление лож. В специализированных цехах установлены автоматические станки высокой производительности, которые могут выдать продукцию любой сложности. Дело не в этом: почему до сих пор не могут заменить дерево на искусственные материалы, которые и прочнее, и легче (поскольку приклады можно делать пустотелыми), да и значительно дешевле ореха, бука и той же распространенной среди оружейников берёзы? Почему запрещено делать приклады охотничьих ружей складными – из легких и прочных металлических сплавов? А ведь складной приклад позволял бы охотникам не разбирать ружья перед тем, как помещать их в чехлы, даже «замыкать» их, что очень важно для безопасности окружающих. Масса чиновников регламентирует всю нашу жизнь, всю нашу деятельность, причём за любую «домашнюю» переделку оружия следует жестокое наказание. Не вздумай даже укоротить стволы – чтобы били не так кучно, это будет названо изготовлением бандитского обреза. И долго ещё, может, и всегда слово «обрез» будет у нас ассоциироваться со словом «бандит». Во многих других странах в свободной продаже любое оружие, никакой фантазии не хватит, чтобы даже представить себе всю эту массу.

Но – ладно, речь сегодня не об этом – о том, как, всё-таки, делаются ружья.

 

Мужички с хитрецой

Нынешней весной маловато было у нас охотников – в день открытия сезона ещё, было, наехали, посуетились, но скоро успокоились и, отметив начало, поразъехались: нет утки. Она, спорили, то ли прошла уже, то ли задержалась. Как обычно. На неделе стояла тишина, в ней я и бродил от залива к заливу, от озерца к озерцу, редко, очень редко вспугивая чирков, которых и заметить-то едва успевал. И вдруг – бах! Да так громко, так резко, что, подумал, кто-то из древнего КО (карабина охотничьего) саданул. Довелось мне однажды шарахнуть из него по медвежьему черепу, так целый день звон в ушах сглатывал. Взял направление на выстрел, иду – мужик в броднях в воду лезет, вдалеке на малой волне три утки покачиваются. Уже браконьер. Да ладно, привычное дело, ни к чему приварок в виде матюков и обещаний спалить хату.

Собрал он уток, выгреб к берегу, покосился:

- Здоров!

Одностволка двенадцатого калибра с метровым стволом.

- Цилиндр?

- Точно! – заулыбался. – Цилиндр-батюшка. Хлещет – будь здоров!

- Уж больно громко…

- А это – секрет мой. Мой магнум.

Вон как! И слово-то знает.

- Магнум – это патроны.

- У меня он без патронов.

Взял он свою бескурковку, переломил, вынул… Как это называется… Ну, то, что остаётся от папковой гильзы, если папковая часть отрывается. Металлическое донышко с металлическим ободком. Сунул в карман:

- Ещё сгодится!

С этого момента следите за его действиями внимательнее.

Из другого кармана достал он такое же «донышко» с жёлтым пятнышком вдавленного в него «жевело», загнал в патронник, щелкнул замком, закрывая ружьё. Потом через дуло засыпал в ствол с горсть пороха, запыжевал длинной палкой, засыпал крупную дробь, запыжевал…

- Ну, видал такое?! Как говаривал Маяковский, дёшево и сердито.

«Разоряется» он, как сказал, только на порох и капсюля. Дробь льёт сам, «шпульки» готовит из выброшенных богатенькими охотниками гильз, которых весной по берегам набрать можно с мешок (его слова).

- И как же ты додумался?

- …Нужда заставит… Стоп! Сюда идут!

Стая крякв проходила вдалеке над невидимым заливом, и шла совсем не сюда, но я намёк понял.

Вот уже недели две минуло, а всё как бы стоит в глазах мужик с шомполкой-магнум. Может, без шуток, и мне, и другим пригодится ещё его опыт: дробь с 80 рублей за килограмм «подпрыгнула» до 160, гильза металлическая… 36 рэ!

…А ведь если «дутые» металлические гильзы спиливать почти до донышка, тогда и без дорогих капсюлей «жевело» можно будет обходиться!

Проживём!

 

«Пара сумчатых лаптей»

Маленький, росточком с меня, вылитый татарчонок, он подскочил ко мне – познакомиться. Было это в самом конце 1974 года, на севере Амурской области, в районном центре, называемом посёлок Экимчан. Мы с женой явились в это Богом забытое место в поисках жилья и счастья. Он – чуть ранее – за туманом и за запахом тайги. Он был гулёной, бесшабашным расхитителем собственных ценностей, талантливым организатором застолий, превращавшихся в оргии. Ему очень многое сходило с рук.

- Витька, - говорил он мне, глухо посмеиваясь, - лучше в говно вступи, чем в партию. Хоть отмоешься.

Чем-то насолила ему партия, и анекдоты, которые он «травил», будучи не совсем трезвым, заставляли окружавших его оглядываться.

Впрочем, я и не собирался тогда вступать в партию. Я чувствовал себя испорченным элементом идеальной социальной системы, а потому сам стремился в места отдалённые. Селемджинский район Амурской области, отдалённый, золотоносный, высокогорный, малонаселённый был самым подходящим местом для таких, как я. И он, Слава Лецик.

До чего талантливы эти русские татары! В которых осталась какая-то там капля татарской крови. Разве что обличье выдаёт иногда (обычно – к старости) их связь с обосновавшейся на нашем Юге ордой, взрастившей молодые поколенья косоглазых защитников Руси и русских. Тургенев, Аксаков, покопаться, так увидишь, что очень многие властелины мыслей и чувств явились к нам постепенно из затоптанных конями монгольских степей. Та горячая кровь, которую сосали они из подрезанных кривыми ножами скаковых лошадей, бурлила в них и не давала им покоя.

Он отлично знал историю моей (и его, конечно) Родины. Он по образованию был историком. Но преподавать в школе, само собой разумеется, не мог – за столом сидеть – не на коне. Он называл татарские тьмы, сражавшиеся на стороне русских, и гордился тем, что предки его били «озверевшую кривоногую сволочь».

Он всё время старался «вырвать» меня из «засасывавшего семейного быта», вовлечь в какую-нибудь историю, напоить, в конце концов, чтобы получить обо мне очень определённое и ясное представление. Меня это просто смешило. К тому времени всё это я уже прошёл и сам мог кого угодно спровоцировать на адекватные поступки. Для этого не хватало только подлости.

31 декабря 1974 года посёлок Экимчан утопал в дыму лютого мороза. 56 градусов по Цельсию. Кое-как отогрели мы с женой огромную комнату в деревянном общежитии, заслав в «голландку» с полкубометра ворованных дров, и я пошёл в клуб за шампанским и яблоками. Советский Север снабжался тогда неслыханно щедро, потому что давал он стране обыкновенное и мягкое золото. В клубе было слишком много света. И дыма. И людей. Затаптывали 1974-й. Под водку и закуску. Все были при деньгах – золотодобытчики и охотники, строители и кочегары. Север хорошо платил всем. И рано провожал на пенсию – там люди старели на глазах.

- Витька! – рванулся ко мне Лецик. – Сюда!

Он был в компании, пьян, весел, его все обнимали. Потому что любили. Охотники приняли меня настороженно.

- Да вы что, мужики! – разозлился Слава. – Это же Витька!

- А! – сказали они по очереди. И расслабились. Заговорили о «седых», которых берут по пятьсот, о шмонах, выпили раз пять за погибших в стылой тайге, называя их поимённо, совершенно не обращая внимания на то, что я не пью, да и вообще на меня.

- Пошёл, - сказал я Славе. И пошёл к прилавку, где были яблоки и шампанское. Купил. Он догнал меня на выходе.

- Ну, ты даёшь! Ни рюмки с мужиками. Обидел, учти!

- Учту.

Он догнал меня на улице.

- Стой! Пошли ко мне.

То есть, в другое общежитие, а это далеко, а уже ночь, да и жена меня ждёт.

- Пошли, - сказал я. Его нужно было обязательно проводить. 56 по Цельсию. Снега – по пояс. Правда, улица была капитально чищена – бульдозер работал круглосуточно. Север.

Из карманов меховой куртки у него торчали горлышки водочных бутылок. Его бросало по улице – я еле успевал его подхватывать. И вдруг – не успел. Он совершил огромный бросок в сугроб. Нет, не успокоился, не уснул внезапно - стал молотить руками рыхлый снег.

- Да помоги! - Заорал он глухим своим голосом.

Кое-как вытянули мы на дорогу замёрзшего мужика. Лецик рванул к ближайшей хате, повыскакивали люди, затащили в избу замёрзшего мужика, и нас. С полчаса растирали пострадавшего спиртом, и в рот лили ему спирт. Наконец он стал живым, и я пошёл домой.

- Стой! – догнал меня Лецик. – Ты же ни рюмки не выпил с людьми! Обидел!

- Пошёл ты!

Он посмотрел на меня подозрительно, повернулся и пошёл. Как трезвый.

Гадёныш, ничто его не научит.

А дело в том, что он намертво замерзал в тайге.

Он приехал в Экимчан года три назад, на лесовозе, с рюкзаком, в котором были трусы и документы. Взбрело в голову, что можно подработать на соболях. «Седые» на чёрном рынке идут по пятьсот. Чёрные по двести пятьдесят. Светлые – по сто пятьдесят. Нормально. Чёрный рынок бесконечно огромен.

Явился в госпромхоз к начальнику. Тот сначала смеялся, потом хохотал.

- Ладно, - сказал он наконец русскому татарину. – Не таких дураков видел. Север.

Нарисовал ему карту участка, дорогу нарисовал, дал денег на продукты, дал капканы.

- Зверуй!

Повёз Слава Лецик в тайгу на саночках мешок с капканами, палаткой и рюкзак с продуктами – двумя бутылками водки. Поправляя на плече засаленный ремень ржавой одностволки, которую не успел даже пристрелять. Из которой ещё ни разу не пальнул – не достал патронов. Ему казалось, что в тайге обязательно достанет: живут же там охотники. Долго тащил воз, часа два. Видит – кончается короткий северный день. Поставил, прямо на снег, палатку, забрался в неё и стал ужинать. Из горла. Нормалёк! Потом набрал хвороста и развёл в палатке костер. Прямо на брезентовом полу. Потеплело. Добрал первую и уснул. Проснулся обгоревший, от палатки ничего не осталось. Засмеялся: зато звёзды – вот они.

Снова захотелось есть. Из горла. Дров не было, вернее, были, но за ними нужно было идти по снегу, вставать нужно было, а он и хотел бы встать, но почему-то не мог. Раздул остатки костра, нахлебавшись вонючего дыма, сунул в огонь приклад.

К утру его подобрали якуты. Ехали на собаках в стойбище. Собаки его и учуяли. Ведь лежал он на своём пепелище рядом с дорогой. Да и груз тащил по глубокому снегу, не зная, что тащит вдоль дороги.

Бывает.

Всю зиму его лечили – обморозился. К весне отошёл, устроился в якутский колхоз печником. Хорошая работа: якуты просили выбрасывать печи из новых домов. Они жгли в этих домах костры. Сначала на полу, а когда пол сгорал – на земле. Если сгорал дом, ставили во дворе ярангу. Слава ломал печи и жил в ярангах. Дали ему помощника, нормального бича. Года два вкалывали они на благо Родины, а когда стали увольняться, якутский председатель колхоза вручил им почётные грамоты. Слава попросил ещё характеристику…

«Морально устойчив».

Гора пустых бутылок лежит ещё, наверное, в том благословенном месте: на Севере бутылки не принимают.

С этой характеристикой и явился Лецик в редакцию районной газеты «Горняк Севера», где был принят с распростёртыми объятиями: высшее образование!

Он сразу полюбил вкус редакционной жизни, стал ответственным секретарём, душой коллектива, но часто уходил в запой, что на Севере не считалось ни преступлением, ни пороком. Когда мы с женой внедрились в эту газету, Слава был в очередном запое. Так что его обязанности – ответственного секретаря – две недели исполнял я. Ревниво изучал он, вернувшись к жизни, вышедшие без него номера. И косился на меня. Природная честность и природное благородство истинного татарина заставили его молвить: «Молодец, Витёк! Не газета – журнал!»

Он всё допытывался – почему, как и зачем мы с женой оказались в Экимчане, где «всё не так, ребята». Если бы я тогда «квасил», смог бы объяснить ему, «заквашенному». Что и меня изводит какая-то там капля какой-то нерусской крови (по преданию – турецкой: прадед привёз с войны турчанку).

Ничего я ему не объяснял. Когда мы уезжали, он чуть ли не плакал.

- Пойдём ко мне!

И подарил мне на память немецкий штык. Как новый. С желобками, по которым, может быть, стекала густая кровь молодых советских солдат.

- Помни меня, гад!

И налил. Не стал я пить. И тогда он заплакал.

Нельзя было мне пить. Да я и не хотел. Тогда мне и без этого было хорошо.

Через несколько лет, когда сидел я, будучи в должности ответственного секретаря областной газеты «Биробиджанская звезда», в отдельном кабинете, меня позвали к телефону («общему», который стоял на столе секретарши редактора).

- Виктор Михайлович! Там какой-то Лецик!

- Витёк! – орал он в трубку. – Я ещё живой!

- Слава! Слава! Ты где?

- В «Амурской правде»! Ха-ха! Скоро выгонят! Ха-ха! Я повесть написал! Напечатали! В «Дальнем Востоке»! Ха-ха! «Пара лапчатых унтов»… Пришлю!

Не прислал. Я сам нашёл потом этот номер журнала. Читал. И сжималось сердце. Всё вспомнилось. Как ходили с женой по льду окостеневшей Селемджи, как искали под снегом бруснику.

Так правдиво, так талантливо, так хорошо об охоте и Природе может написать только тот, кто…

Он ведь снова уходил зверовать. Почти с тем же успехом. Вернулся к «нормальной жизни» без «седых», но с замыслом повести.

Потом, я слышал, её издали отдельной книгой.

Годы прошли. Недавно вспомнили мы с женой Славу Лецика. Да, сказала она, он повесть написал. «Пара сумчатых лаптей».

 

Ах, какая стоит жара!

Вот выдалось лето – так лето! Жара, дожди, мошкара и комары. В наш «медвежий угол» идёт всё больше машин – здесь и «купалка» прекрасная, и гольянов-пескарей развелось – всем хватит. Ходи по перекатам, мути тёплую воду и лови.

Вот только дорогу у нас не утюжат грейдеры, ужасная дорога. За что налоги платим?

Придёт осень, зима придёт, останется только вспоминать – какое чудное было лето, останется только тосковать. По прошлому. Которое почти всегда вызывает в душе томительно-ласковые нотки. Ласточки будут вспоминаться – умнейшая и доверчивая птичка, гнёзда делает прямо над головой; гусята, которые питаются почти одной травой, а растут как на дрожжах. Только что пищали жёлтые комочки, а глянь – переваливаются уже с ноги на ногу. Важная птица. На днях на меня гусак стал наступать. Крылья разбросил, приподнял, голос повысил до хрипоты. Присел я, взял его осторожно за шею и стал гладить-щекотать. Когда отпустил, он не захотел уходить. Понравилась ласка.

Все любят ласку. И доброе слово.

 

Никто не хотел уезжать

Всё прошлое лето ждал дед внука Артёмку. Не приехал. Уехал дед домой, во Владивосток, раньше обычного: не может без внука. Нынче, едва появившись на даче, снова заговорил о внуке: обещал приехать!

Артёмка перешёл уже в четвёртый класс, стал ещё хитрее, ещё сообразительнее, без компьютера жить не может, с дедом у него особые отношения – дружеские, доверительные.

Строили мужчины – дед Артёмкин Анатолий Иванович Сижук, отец Артёмкин Евгений Анатольевич (разумеется, тоже Сижук) – новое крыльцо. Артём был в этом доме, который ещё без крыльца. Вышел, нарисовался. «Толик!» - это деду-то! – «Сегодня – День рыбака, а ты ерундой маешься!»

Вот уже две недели, как уехали они – Артёмка, Евгений Анатольевич, мама Артёмки – Светлана Юрьевна, а «Толик» никак не может успокоиться. Вспомнит – и хохочет. Они тогда с сыном толстую доску уронили. Хорошо – не на ноги. Стал было отец возмущаться, мол, что это такое! Ишь как распустился! А дед – в заступку. Он всегда за Артёмку заступается.

Ох, и любит дед внука…

Часами может Анатолий Иванович говорить о нём. И говорил, говорил… Столько всякого понарассказывал, что стал уже и повторяться. Я запомнил: «Дед, ты спишь?» - «Ещё нет». – «Тогда скажи – почему такая несправедливость? Если я ещё ребёнок, то с моим мнением никто не считается. Я вот хочу остаться у тебя, а они везут меня в какой-то санаторий».

Ну что мог ответить на это дед? Ничего. Промолчал. Знает, что в жизни несправедливости хватает.

В городе живут они вместе, в одной квартире, потому-то всё друг о друге и знают. У деда для внука есть на даче лодки – складная «дюралька» и резиновая надувная, удочки, спиннинги, масса всего, что нужно для серьёзной рыбалки. Только приехал Артёмка (разумеется, с папой и мамой) – тут же рванул на рыбалку (разумеется – с папой), на микроавтобусе. Не срослось, мало в тот раз поймали. Утром следующего дня – снова рванули. Наловили – куда тебе с добром. Вот уже неделя прошла, как они уехали, а Анатолий Иванович, дед Артёмкин, жарит рыбу и всё смеётся-хохочет: «Толик!»

Забит холодильник рыбой. В последний вечер Артёмка вообще показал класс: кроме большой миски пескарей и гольянов четыре ленка выволок. Вот тебе и городской мальчик.

Это «гнездо», в котором проводит летние месяцы Анатолий Иванович, дорого его сердцу: здесь жили родители. И братья-сёстры. Восемь детей было в семье…

В последнее время он очень переживал: молодые не хотят сюда приезжать. А одному, без Артёмки… Но вот – приехали. Побыли неделю… И воспрял духом Анатолий Иванович: никто не хотел уезжать! Сын, невестка – заговорили вдруг о том, что дом нужно ремонтировать, что тут… «такая прелесть!»

…Да, чуть не забыл! Привёз сын отцу очень красивый флаг – кубинский. Издалека видно. Любуешься и понимаешь: тут тоже «Остров Свободы».

А разве не так?

 

Вот это была рыбалка!

В тот хмурый осенний день приехал я на залив поздно: долго раздумывал – ехать, или не ехать? Холодно, ветер промозглый. На заливе – ни души.

Забрасываешь спиннинг – леса дугой, ветер чуть ли не к ногам грузило возвращает. Долго мучался, ёжился, уж было и уезжать собрался. Но когда завёл мотоцикл, решил вдруг проехать дальше, на самое устье. Там можно спуститься с крутого берега, не так продувать будет.

И правда: нашел укромное местечко, спрятался, согрелся. Но – ни одной поклёвки. А! Зато вон как хорошо, даже подремать можно.

Потом соорудил удочку, поймал несколько гольянов и заменил ими на спиннингах червей: вдруг щука подойдет? И только забросил… Такая потяжка! Слишком резко подсёк – так можно подсекать только щуку, у которой пасть костяная. На секунду почувствовал в руке тяжесть. Сошла. Стоп, стоп, стоп, думаю... Сейчас... В это время пошла внатяжку леса второго спиннинга. Иди, иди... А вот теперь!

Вот это да… Метрах в сорока от берега вода взбурлила. Рыба пошла вправо, потом влево, потом выскочила. Большая белая рыба.

Она делала скачок за скачком. Сама неслась к берегу.

Это был сиг.

До этого сигов ловить мне не приходилось.

Я долго разглядывал её, смеялся от счастья, снова разглядывал. Опомнился, бросился ловить живцов.

И началась рыбалка, которую вспоминаю всю жизнь.

Да, вот это был денёк…

Спустя некоторое время подошёл «Запорожец», «горбач». Вышли двое, отец с сынишкой. Устроились, забросили спиннинги. Сидят – нет ничего. Всё чаще стали поглядывать в мою сторону. Мне было не до них…

- Дядя… А что это за рыба?

Объяснил.

- А на что вы ловите?

- На живца.

И он помчался к отцу.

- Папа! Дядя сигов ловит! На жильца !

Тоже запомнилось на всю жизнь.

Дал я им «жильцов», уступил своё уловистое место. Завёл мотоцикл. И в это время они поймали первого сига. Что стало твориться на берегу! Папа прыгал и кричал от радости не меньше сынишки.

Да, сиг есть сиг. Это рыба!

 

Давно пора на «тихую охоту»

Да вот только грибов в наших краях ещё нет. Не выносит гриб жары, ему прохладу подавай. Потому-то и облюбовал он северные места. Особенно любит тундру, вырастает там такой, что одного в ведро не упихаешь.

Но вот, говорят, идут к нам из Китая циклоны. Может хорошенько пополоскать (только бы залило). Если дождемся тёплых (грибных) дождей, то и «поохотимся». «Тихая охота» тоже может запомниться на всю жизнь, потому что бывает необыкновенной.

…Походили-походили мы как-то с товарищем по рёлкам, утомились, присели отдохнуть.

- Поехали домой, - говорит он мне. – Надоело! Нет никаких грибов…

- Поехали, - согласился я: самому надоело бить ноги, таскать за спиной пустой короб на три ведра.

Подошли к мотоциклам.

- А зачем ты лодку взял? – спрашивает он.

- Да так. По привычке.

- Гм…

- Что?

- Может, сплаваем на ту сторону?

А были мы у речки Ин – спокойной, ласковой и глубокой.

Накачали лодку, погрузились, поплыли.

И в первой же рёлке оказалось столько подосиновиков, что дух захватило. Красно вокруг! Да гриб-то какой! Молодой, ядрёный, ни одного червивого.

И замурлыкал мой товарищ лихую песню. Орудовал ножичком и мурлыкал. Понятно: хорошо у него на душе стало.

Вот уже и короба полны – трудно поднять. А ещё и нести надо. А потом везти. Ну, ничего! И побольше чего носили-возили.

Решили чуть спрямить путь к лодке, пересечь другую рёлку.

Лучше бы мы этого не делали… Эта рёлка была «набита» белым грибом. Молоденьким, ядрёным. Что делать?

- Ну? – спрашивает товарищ и смотрит на меня как-то смущенно.

- Когда ещё такая удача подвёрнётся?..

- Вот и я так думаю! – повеселел он и спустил на землю короб.

…И вот теперь, когда хожу с ведёрком по пустым нашим рёлкам, раздумывая – собирать или нет сыроежки, вспоминаю тот день. И стоит в глазах огромная куча брошенных нами молодых подосиновиков.

Ладно, мы ножичками их срезали…

 

Кричит фазан обыкновенный

По утрам кричат у нас за огородами фазаны. Кукарекают. Конечно, не так громко, горласто, как петухи, но отдалённо похоже. А вот курочек в этом году почему-то очень мало. Да и «малых» что-то не видно – обычно в это время они то и дело перебегают дорогу.

Ох и красива птица. Особенно на взлёте. Обыкновенный фазан.

Так назван вид этой дичи. Из рода фазанов. Из семейства фазановых. Подотряда собственно куриных. Отряда куриных.

Двенадцать подвидов – только на территории бывшего Советского Союза! Закавказский, северокавказский, талышский, персидский, мургабский, аму-дарьинский, таджикистанский, хивинский, заравшанский, сыр-дарьинский, семиреченский и – наш – маньчжурский, о котором в научных статьях говорится, что это самостоятельный подвид.

Насколько понимаю, наш – самый крупный, как говорится, увесистый. Говорят, очень вкусный. Но чтобы убедиться в этом, нужно попробовать. Дожить до того времени, когда развёдется его у нас столько, что откроют на него охоту. Во что не очень верится.

 

Собачье сердце

У соседей моих есть молодая собака по кличке Пурга. Большая и чересчур уж добрая «тёлка», маму которой, живущую неподалёку, нельзя спускать с толстой цепи – злобе её и ярости нет предела.

На мой взгляд, Пурга красива. Она ладно скроена, словно породистая лошадь, у неё стоячие уши, равномерно-жёлтая шерсть. Выйдешь рано утром за калитку – она несётся навстречу. Главное – не дать ей броситься на грудь: зашибёт с радости. Всем она радуется, всех любит, даже собак, которые не всегда отвечают ей взаимностью: иногда, пользуясь её добротой, добрым и всепрощающим собачьим сердцем, жестоко кусают. Впрочем, такое нередко бывает и в среде людей.

Но бесхарактерной её назвать никак нельзя. Такой вот пример. Весной, когда очень рано утром вышел я за калитку в болотниках и со спиннингом, она увязалась за мной. Не хотел её брать: начнёт мешать, путаться под ногами. И прикрикивал на неё, чтобы возвращалась, и хворостину для острастки выломал. Отбежит, отстанет, потом догонит. Так – до самого залива.

Мешать она мне и не думала: уселась неподалёку и стала наблюдать. Моё «пустое махание» вскоре ей наскучило, надоело: поднялась и не спеша побежала в сторону дома. Даже не оглянулась. И я пожалел, что кричал на неё, да ещё хворостину выломал…

Пурга – кличка нередкая. Было в моей жизни знакомство с Пургой, о которой тоже хочется немного рассказать.

На Славянском судоремонтном заводе (СРЗ), где я проработал три незабываемых года, кроме стрелков вооружённой охраны (ВОХР) круглосуточно дежурили на постах овчарки. За ними ухаживали двое: почти пожилой человек, которого все звали просто Петровичем, и молодая женщина, по виду девушка – Валя. Спокойные, добрые люди. Собаки их уважали. Очень уважали. Только их.

Овчарок сюда брали только с недалёкой границы. Обученных, неподкупных, но, конечно, списанных по возрасту. Не могли они уже носиться за нарушителями, ходить с пограничниками в дозор. «Погранцы» отдавали их заводу бесплатно, разве что просили иногда краски, которая поставлялась СРЗ вагонами, в неограниченном количестве.

И вот однажды в вольере появилась новая сука. Крупная немецкая овчарка. Довольно долго Петрович и Валя не могли найти с ней «общего языка» - боялись даже приоткрыть сетчатую дверь вольеры, чтобы сунуть кастрюлю с кормом. Она не лаяла на них – тряслась всем телом и рычала, злобно оскалившись. Как оказалось, на границе кроме её любимого проводника остался и её любимый друг. Кобель. Который несколько раз становился отцом её щенят. На границе осталось всё, что было дорого её верному собачьему сердцу.

Но в конце концов всё уладилось. И вот уже то Петрович, то Валя стали водить понурую Пургу на пост. Она почти не бегала «по проволоке» - сидела и равнодушно смотрела по сторонам. Однако мало кто решался проходить мимо неё в непосредственной (разрешённой) близости. Чувствовалось как-то, что равнодушный её взгляд может в одно мгновение стать яростным.

В то время я тоже, как Петрович и Валя, был стрелком ВОХР, а потому приходил на работу через каждые трое суток. И находился на посту сутки. Адская работа. Вспоминать не хочется. Даже противно.

Пурга отрабатывала свой хлеб неподалёку – я видел её, поглядывая в окошко из своей «будки». Меня несколько задевало то, что она не ввязывалась в мои дела, даже тогда, когда дела мои «оставляли желать лучшего» (совершенно идиотская фраза, но в данном случае лучше сказать так): в дни получек и авансов завод «гудел», неутомимые «гонцы», зная, что никто им ворота не откроет, с разбега прыгали на стальную сеть четырёхметровой изгороди, портили её своим и добавочным весом больших сумок с звенящим стеклянно содержимым. Так бы – ладно, но ведь если из-за этих пьянок на заводе что-то случалось (а случалось постоянно), при разбирательстве уличённые гонцы с лёгкостью «ночных бабочек» отдавались в руки членов комиссий и говорили – на участке какого стрелка смогли «очень легко» пронести запрещённый груз. А потому церемониться с ними было никак нельзя.

Пурга наблюдала издалека за странным поведением людей и помалкивала.

В конце концов мне стало казаться, что она вообще не работает. А ест. Добросовестно. И однажды, заступив вечером на дежурство, я пошёл к ней.

Она лежала, положив голову на лапы, дремала. Но вот открыла глаза. Насторожила уши. Однако даже не пошевелилась. Смотрела на меня.

С каждым моим шагом взгляд её менялся. Шёл я всё медленнее, стараясь определить границу, черту, за которую нельзя заступать. Она сама показала мне эту черту: медленно поднявшись, пошла мне навстречу, натягивая цепь. Пошла молча, как бы лениво, но чёрная шерсть на загривке уже стояла дыбом. И только когда цепь остановила её, она зарычала. Это был рык зверя. В жилах овчарки – кровь волка.

Черта.

Я присел в полуметре от неё. Даже несколько ближе.

Мы смотрели в глаза друг другу (хотя, о какой тут дружбе могла идти речь, просто – удобная фраза). И мне становилось всё страшнее. Я повернулся и сел на землю. Сидел спиной к ней. Она рычала. Я ощущал её горячее дыхание вспотевшей шеей.

Увидел: бежит к нам Валя. Машет руками. Но не кричит. Валя – умница. Нельзя было кричать, привлекать внимание посторонних.

- Витя, ты с ума сошёл? – почти шёпотом. Присев возле меня на корточки.

Через трое суток я снова направился к ней. Петрович попытался было остановить меня, но не смог. Покачал головой:

- Ну, смотри!

Я сидел ещё ближе к ней. Спиной к ней. Она дышала мне в затылок. Но уже не рычала.

Я тихо рассказывал ей о своей жизни, которая мало чем отличалась от её – собачьей. Разве что не носил натирающего шею ошейника и после дежурства был относительно свободен.

Однажды я не смог подойти к ней сразу: только пришёл на работу – явились проверяющие. Их интересовало моё состояние. Скорее всего, кто-то донёс о моём странном поведении, так может вести себя только пьяный.

Ушли они обескураженные. Уходя, оглядывались. На всякий случай забрали с собой карабин.

Я долго не мог успокоиться. И забыл о Пурге. Она напомнила о себе лаем. Нетерпеливым призывающим лаем. И я пошёл к ней – уже как к другу, и впервые перешагнул черту. Границу. И сразу обнял её за шею. Стал говорить её в ухо, что чувствую уже и ошейник. Как он трёт мне шею.

Когда подошли Петрович и Валя, я сидел на земле, а Пурга лежала, положив голову мне на колени.

С тех пор работать мне стало намного легче, совсем легко. Я мог теперь и спать. Сидя на стуле и положа голову на стол. Если что-то случалось, Пурга будила меня громким лаем. Особенно яростно она лаяла, когда к моему посту крались проверяющие.

Но вот случилось… Петрович и Валя не вывели Пургу из вольеры, не повели на пост. Пурга заболела. «Женской» болезнью. Она рвала подпускаемых к ней кобелей – одного, второго. Наконец «сдалась». И снова стала работать. Когда я приходил к ней, она уже не «молотила» хвостом, а медленно поводила им со стороны в сторону. И отводила взгляд. Я старался приободрить её, говорил, что это и есть наша собачья жизнь. Именно наша – её и моя. Другие собаки живут по-другому. Сладко жрут и спят на мягком. Ну и пошли они. Их давит быстро нарастающий жир, они еле ходят, да и то – только от дивана к миске. И обратно. А мы можем бегать, носиться. Хотя бы – «по проволоке».

Время пришло.

Явившись на дежурство, я увидел пусть не скопище, но довольно много людей возле вольеры Пурги. Ёкнуло сердце.

Среди собравшихся кроме Петровича и Вали был и начальник караула. Решительный красномордый тип, вечно раздражавший меня одним только надменным взглядом.

- Иду за карабином! – сказал он.

Пурга взбесилась. Она ощенилась и взбесилась. Передавила своих щенят. Но, кажется, не всех – два завалились за переносной щит пола. Пищат.

Она передавила щенят и стала бросаться на сетчатую ограду, доставая головой сетчатый потолок.

Никогда – ни до этого, ни после – не видел я у собак таких глаз. Красных. Полыхающих красным огнём. Я подошёл к сетке. Она бросилась на меня со звериным воем.

Эта сволочь ушла за карабином. Сейчас придёт.

- Шланг скорее! – не попросил, а приказал я Вале. – Скорее!

Она бросилась к катушке с пожарным шлангом. Петрович – к запорному крану.

Шланг забился в моих руках, я пережал его, но чувствовал, что вот-вот он вырвется.

- Открывай!

- Ты с ума сошёл! – кричала Валя, возясь с замком. Начальник караула бежал к нам. С карабином.

Она прыгнула на меня издалека. Мощная струя воды ударила ей в морду. Она перевернулась в воздухе и упала на спину. Я бил её струёй, стараясь попасть в голову, в морду. В глаза. Наконец она заскулила, глаза её потухли.

- Уйди, б!.. – кричал мне начальник караула, поводя дулом карабина. Наводя его то на меня, то на забившуюся в угол Пургу. Я развернулся и ударил его струёй. По морде. По глазам. Он тоже, как и Пурга, упал на спину.

Опомнился я, когда наступила тишина. Вольера была закрыта. Петрович и Валя повели меня под руки. В мою будку. Они молчали.

Меня не уволили. Я сам подал заявление на перевод в производственный цех. После того, как увидел, что Пурги нет. Ни в вольере, ни на посту.

Петрович и Валя отводили глаза.

…Валя в тот же день, когда с Пургой случилась беда, забрала оставшихся щенят домой. Но они не выжили. Может, простыли. Долго находились в воде, под щитом пола. А может, по другой причине.

…Говорил я ей, сидя рядом, на земле, что главная беда наша – наши собачьи сердца. Преданные собачьи сердца. Она меня не слышала. Она не обращала внимания ни на что. Ни на кого. Засыпала под звуки моего голоса. Она спала, а я гладил её. И говорил, говорил…

И это – добрая примета

Зимой, когда даже в меховых рукавицах немеют кончики пальцев, деревенеет лицо, когда нельзя останавливаться – «прихватит» ступни, когда слышишь, как трещат и «стреляют» деревья, начинаешь терять веру в будущее лето. Не может что-то уцелеть под натиском свободно и мощно льющегося сверху космического холода.

И тянутся, бесконечно тянутся короткие зимние дни – пустые, грустные, тоскливые. Снится лето. Стрекозы, травы, зной, который кажется теперь превыше благодати. Будет ли всё это?

Трещит мороз.

А вот и лето. Разгар. Верхушка. Забылись страхи и сомнения. Что-то вымерзло, конечно. Оживёт – дай только время. Недаром говорят, что время – лучший лекарь. Буйство трав. Стрекозы, пчёлы, шмели, шершни, овода. Посмотрите, сколько ласточек! Птиц, питающихся на лету. На лету добывающих корм желторотым детишкам.

Позапрошлый год был годом бурундука. Несметное количество этого грызуна вызвало настоящую панику у сельчан: уничтожалось буквально всё выращенное. По логике, следующим летом этой «полосатой саранчи» должно было стать вдесятеро больше. Не стало. Бурундука вообще не стало. Сейчас и в лесу его редко встретишь. Загадки и тайны природы.

Нынешний – год ласточки. Выйдешь за калитку вечером – сотни милых вёртких птиц «полосуют» небо.

Никакой истинно русский человек не разорит ласточкина гнезда. Иначе – «накличешь на себя беду». Что-то в виде (облике) её, в поведении её есть божественное. Доверчиво строит она гнездо прямо у тебя над головой. Не боится, что разоришь. Верит тебе. Чувствует тебя, твою душу.

Русская птица.

Это тебе не «интернациональный» воробей, способный жить в печной трубе, воровать корм из-под носа собаки.

«Ласточка с весною в сени к нам летит». С теплом. С солнцем. И – в сени! То есть – в дом. У меня ласточки облюбовали гараж. Что интересно: весной старое гнездо само по себе «сползает», падает на пол, новое же птицы строят в другом месте, на другой балке. 22 июля я сфотографировал птенцов (их было пять) в нынешнем их гнезде, а назавтра, 23 июля, они вылетели. И – всё, в гнездо уже не вернулись. Теперь они пополнили стаю «полосующих» небо, они уже не птенцы, а ласточки. Кстати, к моменту вылета желтые их рты потемнели, стали серыми. Значит, по поговорке, желторотый – не умеющий ещё летать, ничего ещё не умеющий.

Не привязаны ласточки к своему гнезду, к этому глиняному «лукошку», в котором одна мамка кое-как помещается. Когда сидит на яйцах, головка и хвостик – снаружи. Вылетели – и всё, к ночи ищут какое-либо пристанище. Могут устроиться над окошком, на какой-либо полочке, но только там, где не достанет кошка.

Кстати, о птичках. Ведь и воробей дорог русскому сердцу. Потому что привязан к родине мощными силами, которых ему никогда не преодолеть. И переносит воробей страшную зиму рядом с тобой, старается погреться на твоём чердаке, возле печной трубы. Покормишь – рад. Нет – полетит по дворам, а потом всё равно вернётся. Он знает свой двор, каждую соломинку знает, и когда ты несёшь чашку собаке, внимательно за тобой следит – не обронишь ли чего? Прошлой зимой сделал я воробьям кормушку. По часам следил: появлялись они ровно в восемь. Ни минутой раньше, ни минутой позже. Живут, как по Талмуду. Какие-то обряды справляют, сборища устраивают, драки затевают. И рассеяны по всему миру. Где хлеба больше, там и их больше, иногда столь много, что начинается их массовое уничтожение. Как, например, было это в Китае. Жуткий случай. Самосвалами везли крошечные тушки в «крематорий».

Когда-то, в дошкольные мои годы, жили мы на Кубани, в станице. Саманные дома, соломенные крыши, глиняные полы. Была у нас соседка – одинокая немолодая женщина родом из Украины. Большая любительница воробьёв. Мёдом не корми – дай только полакомиться тушёными воробьями. И мы, пацанята, ловили ей, как она говорила, жидиков, едва ли не каждый день. Три копейки штучка. Деньги были ещё «дохрущевские», Однако на Кубани тогда три копейки стоил килограмм арбузов. Делали ловушки из кирпичей, насаживали на вилы мешок и «обстукивали» гнезда (норы в соломенных крышах). Жизнь…

Воробьи и ласточки. Кто какой есть. От каждого своя польза. У каждого своя сила духа. Как у Рериха и Малевича. «Блажен нищий духом…» А вот тут – извините. Какое благо от нищего? Тем более – от нищего духом, духовного урода. Но это так, к слову. Отвлёкся.

Снова будет зима, снова грусть и тоска. Ощущение краха. Это – суть неведенья. Отсутствия знаний, копившихся в народе десятками тысяч лет. Бесчувствия. А ведь ещё недавно, во времена Пушкина, зима была людям в радость: «Зима! Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь…»

Что-то я… Не всем ведь и сейчас зимой тяжко. Люди в хоккей играют, в проруби купаются. Всё чаще пишут в газетах о славянских праздниках, вспоминают наших языческих богов. Вот это – очень правильно, а то свели удивительную и потрясающую историю русского народа в иссякающий ручеёк. Увели нас в сторону от могучего потока, всё сделали, чтобы стали мы подобны воробьям. Лишь бы выжить. А ведь ВСЕ религии мира всосали бесплатное молоко русского язычества. Все Талмуды, Кораны, Библии – слабый отблеск наших священных книг, уничтоженных кровожадными крестоносцами и последующими гонителями «инакомыслящих», то есть – мыслящих.

Слава Всевышнему – всё снова прорастёт. Таится Добро и в душах людских, и в неведомых нам хранилищах.

«…Любопытный случай произошёл в тридцатых годах нашего (теперь уже – прошлого) века. – Пишет в книге «Амурский аквариум» М. Махлин. – По только что построенному шоссе в Южной Маньчжурии ехал на машине японский ботаник Иширо Ога. Он заметил, что местные ребятишки что-то выбирают из откосов дороги и с аппетитом едят. Оказалось, что это семена (орешки) лотоса. Лотоса? Но дорога пролегала по совершенно сухому району, воды вблизи не было. Откуда здесь семена водного растения? Через год ботаник вернулся с экспедицией, включив в её состав и геолога. Орешки находились в слое ила, над ним был слой торфа, выше – земля. Ил – признак водоёма. Подключили историка, занялись древними книгами, документами. Оказалось, 200 лет назад здесь пролегала дорога, возле неё стоял храм, перед ним – пруд, а в нём росли лотосы. Потом дорогу забросили, храм опустел, пруд зарос, стал болотом, пересох, а дожди нанесли со склонов ил, песок. Позднее это место распахали, получилось поле. Естественно, что в сухом иле и в поле семена лотоса не проросли.

Иширо Ога решил провести эксперимент. Вскрытие орешков показало, что их содержимое вполне нормально. Часть семян посадили так, как это делают с обычными лотосами, нашими современниками. И что вы думаете – семена лотоса проросли! Тогда это была ботаническая сенсация.

В пятидесятых годах такие же семена добыли в КНР из слоя, в котором они пролежали… 2000 лет! И эти семена проросли…»

Всё прорастёт. И Дух наш воспрянет. Из рабов Божьих снова станем их детьми, потомками.

…Чертят ласточки острыми крылышками голубое небо. Не к дождю, а к Добру.

 

Мысли вслух

Был у меня в Чугуевке товарищ, пожилой человек. Родившийся и выросший, и ушедший от нас здесь. Самобытный был человек. Всегда в одиночку ездил на охоту. На «Ниве», которую «получил» как ветеран труда. Я любовался его бельгийской двустволкой «Зауэр три кольца» (может, пишется по-другому). Всё делал для того, чтобы никто к нему не «навязался». Хитрил, лукавил. А потом хвастался: вчера девять уток привёз! Хотя больше шести в день убивать нельзя. И то – только селезней. Да ладно!

Однажды, будучи в «хорошем расположении духа», рассказывал он о прекрасном житье-бытье в годы его молодости и зрелости – когда работал он на кинопередвижке и возил с собой «нарезуху».

- Открутишь кино – и по полям. У меня фара была. Засветишь – поле, что твой скотный двор. У меня в кладовке зимой всегда двадцать-тридцать изюбриных туш весело.

- Неужели столько съедали?

- Да ну! Весной на свалку вывозил.

Заметьте – не раздавал соседям, знакомым, на свалку вывозил.

А ведь не один такой он был – лихой охотник. По крайней мере, ещё двоих подобных знаю. Ненасытных, алчных.

Наши хуторяне помнят, сколько косули и изюбря было под боком. Совсем рядом паслись, в открытую на солнышке лежали. Тут их не били, отходили подальше, искали других. «Хлопнут» одного – хватит. Но вот прибыли дорожные строители (вели дорогу на Зубакин ключ) – канонада. Пусто. Потом машина подкатит, в ней «бригада». Попадётся им стадо – всех до одного, под корень.

Однажды побывали мы в сентябре на Ноте, именуемой сейчас Журавлёвкой. Ходили с удочками, к уткам подкрадывались. Места… Ни в сказке сказать, ни пером описать. Перекаты, водопады, а вода – кристальная. Только вот в зарослях тальника, повсюду – становища. Бочки, соль, целлофановые мешки огромного размера. Арсеньевцы. Для вида – удочки и спиннинги. О вокруг дно реки завалено дохлой рыбёшкой – мелкая им не нужна. Приезжают к нам с электроудочками. Долго после такой рыбалки ничего живого в реке нет. И быть не может.

Только что опубликовали в нашей газете некоторые статьи из Правил рыболовства в Приморском крае. Хороший закон, правильный. Только смешной. В нём грамотному человеку разобраться трудно, а «простому» тем более. Такое впечатление (а может, так оно и есть), что писан он людьми, которые уверены в том, что все водоёмы края кишат рыбой. Ловишь – держи в руках линейку, мерь. Если щука не 50 сантиметров , а 49,5 – выпусти. Маловата. Всю рыбу нужно измерять! Слава Богу, про гольянов и пескарей промолчали.

Сколько можешь иметь при себе крючков, сколько блёсен, чего не имеешь права иметь при себе… В это же время показывают по второй программе ТВ озеро Байкал, как живут там люди. Оказывается, они имеют право ловить рыбу сетями. И всем, на что она ловится. Может, потому, что Байкал большой? Японское море больше. А сетями ловить – не моги. Недаром был свидетелем спора: прочитали наши мужики выдержки из Правил рыболовства и понять не могут – резиновые «надувашки» нужно регистрировать или нет? В Правил сказано: все плавсредства подлежат регистрации. А если нужно, то где? Сколько платить? Не дешевле сжечь и забыть?

Как было – «всё – для человека», так и осталось: «всё для его блага». Никто ведь даже не подумал о том, что важнейшие вопросы, касающиеся обустройства нашей жизни, должны выноситься на референдум. Иначе так и будем дожидаться начала ноября, чтобы поохотиться на рябчиков (в это время на манок они уже не идут), в то время как «вся Россия» охотится на него с конца августа. Спросил я как-то бывшего начальника Примохоты господина Суслова: почему так? Он ответил: потому что под видом охоты на рябчика у нас бьют копытных.

А может, и правильно? Всё ведь выбьют! Будут гноить в чуланах, вывозить на свалку.

Было бы только что бить, что ловить.

 

Окно в особый мир

Пять лет исполнилось лучшему из современных специализированных изданий – журналу «Охота и рыбалка. XXI век». Мало, наверное, охотников и рыбаков (мне это слово нравится больше, чем «рыболов»), особенно проживающих в небогатых наших сёлах, читают его – просто не по карману. Почти двести страниц, огромное количество потрясающих цветных иллюстраций, лучшая в мире финская бумага, самая свежая информация, глубоко продуманные материалы разделов – не оторваться. Насколько хорош был «советский» журнал «Охота и охотничье хозяйство», тираж которого приближался к миллиону экземпляров, но и он многими своими публикациями вызывал чувство раздражения. Особенно – «передовыми» статьями руководителей министерств и ведомств, имевших какое-то отношение к флоре и фауне республик и страны в целом. Заунывщина и серятина. В новом нашем журнале на них нет и намёка. С осторожной опёкой относясь к начинающим, журнал в полный голос и со знанием дела ведёт разговор с профессионалами, подогревает и до того жгучий интерес у повидавших виды любителей всех видов охот, включая охоту на рыбу.

Ни в коем случае не хочу выглядеть пропагандистом и агитатором, поскольку сейчас любое доброе слово в чей-либо адрес при желании желающих истолковывается как реклама, просто чувствую себя обязанным поделиться с собратьями радостью обладания июньским номером полюбившегося ежемесячного журнала.

В отличие от множества амбициозных и пустовато-замысловатых всяких там «Зовов», этот журнал не запрещает перепечатку без его ведома и согласия, только просит, чтобы при перепечатке ссылались на него. Просто и правильно. Не будем ничего перепечатывать, а вот о том, что поразило воображение, сказать стоит.

Это – репортаж (со следующим продолжением) с ежегодной – крупнейшей в Европе – выставки охотничьего и спортивного оружия и товаров для отдыха на природе. Проводится она в середине марта в широко известном миру немецком городе Нюрнберге, нынешняя – тридцать пятая по счёту.

Рассчитанная на специалистов и привлекшая 1046 (!) участников из 51 страны мира, выставка «ошалела» от наплыва посетителей – 31 тысяча человек из ста стран! Ясное дело, не обошлось тут и без русских, набивших на деланье кремнёвок руку задолго до того, как нынешние поставщики коллекционного оружия под золотом и в бриллиантах толком-то и деревянного лука в руках не держали. Россия не по-медвежьи быстро развернулась в нужном направлении и – благо, что в вечно-застойные времена хоть конструкторская мысль застоя не терпела: масса наработок тут же пошла в дело. Есть чем утереть нос и мировым лидерам в производстве гладкостволок и нарезух. Но поскольку журнал пишет об отечественном оружии регулярно и всеохватывающе, в репортаже с выставки больше говорится о зарубежных новинках, рвущихся на наши прилавки. Честно – есть от чего просто обалдеть. Читаешь, разглядываешь иллюстрации – и всё время подспудно чувствуешь обиду. За наших промысловиков, положивших здоровье, а то и жизнь на тяжкой работе с зачуханными ружьями и карабинами, разношенными до такой степени, что при выстреле пуля летит кувырком.

Ещё совсем недавно приходилось говорить о явных несуразицах и необоснованных чиновничьих запретах, встречавшихся почти на каждой странице «Правил охоты», теперь ясно, что они постепенно вытесняются самой жизнью, а больше, конечно, давлением мощнейшего «локомотива» - рынком. Вот тому пример. Разрешена продажа охотникам оружия со складывающимися или же быстро снимающимися прикладами (чтобы заменить рукоятью, очень удобной для применения оружия при самообороне). Хотя по-прежнему не обошлось без ограничений: длина сложенного оружия не должна превышать 80 сантиметров .

В лекции о современном отечественном оружии специалисты не исключают применения малокалиберных винтовок (карабинов) при охоте на водоплавающую дичь. Вполне может быть, что это предусмотрено какими-либо поправками, внесёнными в Правила, но вряд ли это известно широкому кругу охотников. Как и то, что народ побогаче уже имеет возможность приобретать винтовочки для своих малолетних отпрысков. Это так называемое оружие для развлекательных целей, то есть для стрельбы в домашних тирах и прочих удобных для этого местах, организуемых владельцами особняков и неоглядных приусадебных территорий. Причём оружие для девочек может иметь «женственные» формы и ложи легкомысленного розового цвета. Мальчикам же предлагаются «накрученные» малопульки, близко напоминающие несущие смерть машины неуязвимого Рэмбо.

Наряду с оружием с ложами из различных пород дерева стали в массовом порядке выпускаться ружья и карабины с ложами из современных пластмасс, хотя, как утверждают работники торговли, спрос на них не очень-то и велик. Время покажет – что лучше.

Тема охотничьего оружия настолько обширна, что сколько к ней ни обращайся – отщипнёшь только край пирога, а потому могу только пожелать, чтобы у каждого нашего охотника, да и любого другого страстного любителя природы всегда были под рукой вот такие журналы, не сводящие глаз с конструкторов, разработчиков, производителей и продавцов этого орудия труда, защиты и предмета поклонения истинных ценителей.

…Корреспондент журнала поинтересовался у представителя одной из зарубежных фирм, производящей оружие «на все случаи жизни», в том числе и карабины, предназначенные для охоты на грызунов, - на какой дистанции вы обычно стреляете по грызунам? Тот ответил, что на 180 – 270 метров . Не слабо, правда? На таком расстоянии никакой суслик тебе не страшен. И как изумился гордящийся продукцией своей фирмы спец, когда в ответ услышал, что в России этих мелких тварей бьют мелкими пулями на расстоянии, превышающем уже километр.

Раньше подобное не пришло бы в голову и писателю-фантасту.

Интересно: главный редактор этого журнала (не забыли? – «Охота и рыбалка. ХХ I век») П.Н. Гусев имеет какое-то родственное отношение в бывшему главному редактору журнала «Охота и охотничье хозяйство» О.К. Гусеву? Если даже нет – как-то символично…

Завалинка

«Учиться ползать, учиться ходить, потом побежать, понестись сломя голову, перейти на шаг, на ходьбу с палочкой, присесть в валенках на завалинку и обхватить руками голову: и это – вся жизнь?! Успокоиться наконец, приняв полуфинал как должное, и понять: созерцание и без особого умственного напряжения порождает волнующие мысли, делающие интересной и такую жизнь. Всё более и более интересной. А когда включится в работу и подсознание, когда начнёт просыпаться перегруженная память, самое время вглядеться в тянущее небо, дающее понять, что ты даже не начинал ползать…»

Это – тоже из объёмистого дневника Петровича, последние страницы которого были озаглавлены с присущей автору самооценкой: «Мыслишки». По молодости, пусть и относительной, знакомился я с «мыслишками» охотоведа бегло, тут же их забывая (бежал ведь, нёсся сломя голову), теперь вот перечитываю и перечитываю, волнуюсь почему-то, словно боюсь, что отберут у меня эту тетрадь, как книгу, которую давно уже нужно было сдать в библиотеку.

…Время присесть. Пусть и не в валенках, и не на завалинку, суть не в этом, – время пристально вглядеться в мир, который берёг и уберёг тебя до этого часа и к которому сам ты относился с безжалостностью непрошибаемого большевика-ленинца. Наказание не в болях и болячках – в неиссякаемом чувстве стыда, особенно сильном, просто жгучем – за народ, захвативший, затоптавший, засморкавший, исковеркавший необъятную территорию, тысячелетиями хранившую богатства и тайны в надежде, что человечество образумится и заживёт в любви и согласии. Покорение Сибири… Освоение Дальнего Востока. Банды Ермака. Банды головореза Разина на Волге. Песни, легенды, сказания. Широкая русская душа – не что иное как дурь несусветная, толкающая на ненужные никому подвиги и бунты – «бессмысленные и беспощадные». Воспевая эту дурь, «певцы», подобные прекрасно себя чувствующему во тьме и при свете Михаилу Задорнову, умножают и умножают её, делают страшной силой, которой не могут противостоять примитивные силёнки священнослужителей, в какие бы одеяния те ни рядились. «Всё смешалось в доме Облонских». «Голубые» с православными крестиками на животиках, попы-батюшки, переставшие предавать анафеме всё, что не подвластно их разумению, и деловито усевшиеся за рули джипов и прочих иномарок. Да что там паровозы – батюшки не шарахаются от спутниковых тарелок, сотовых телефонов и компьютеров. Красиво жить не запретишь. Какая несусветная радость! – почти через сто лет наконец-то объединились враждовавшие ветви одной Церкви – нашенской и Зарубежной. Лобызаются. Есть о чём поговорить. Не об отце Мене, конечно, убийство его – дело рук сатаны однако. Но и сам виноват – сидел бы тихо, не высовывался, так нет – умней всех, видите ли, всё ему не так… было.

Не был далёк от Бога Василий Шукшин, близок к Нему был, но и он своим болящим сердцем выстрадал истину, чтобы передать её нам через рассказ «Верую!» Почитайте…

Время присесть. Всем. Как это давно сделали норвежцы – жители маленькой страны, где нет теперь бедных. Вообще. Богаты все. Не текут из Норвегии реки нефти на восток и запад, не шипит в пузатых трубах уносящийся в цивилизованные страны газ, не стонет, не рыдает лес под пилами и топорами – в Норвегии кустика никто не заломает, а они богаты. Потому и богаты, что знают цену каждому Божьему кустику. Наше покорение Сибири обернулось трагедией Братска, в котором нет ни одного здорового человека, в окрестностях которого не найти ни одной здоровой мыши. И несёт легендарная Ангара бесчисленные яды своему батюшке – могучему Енисею. Вещают нам, захлёбываясь от восторга, - ещё нефть нашли! Ещё один нефтепровод начали строить! Мимо ворующей Украины пойдёт! Алмазы в Якутии снова нашли! Сразу два мощных месторождения. Будто кто от нас их прятал. Этакая халява.

Широкая и щедрая русская душа непонятна зажатому законами и моралями норвежцу, оторопело разглядывающему брошенный туристом окурок. Он не способен размахивать флагами своей страны и орать, срывая голос, о любви к Норвегии – Богом сохранённому уголку превращённой в свалку планеты. Ему совесть не позволит ловить вторую рыбину, если для ухи нужна одна.

- Ах, какая в Норвегии рыбалка! – ахают наши спиннингисты, вернувшись в родное приволье.

- Клюёт? – спрашиваю терпеливо сидящего на берегу протоки пацана.

- Клюёт! Целую бутылку наловил!

А рядом шумит обмелевшим перекатом Уссури, ошеломлявшая своим богатством наших «первооткрывателей». Появлявшихся здесь с топорами и пилами. Они не ждали милости от Природы. Начинали, истово крестясь, отвоёвывать землицу - пядь за пядью. А как же без Бога-то…

 

Завалинка. Вползновение

Посидеть, подумать, повспоминать – чтобы та часть жизни, что осталась за спиной, не казалась одним мгновением, а снова раздробилась на годы, месяцы и даже дни, среди которых были и подаренные Богом, и омрачённые смрадным дыханием чёрной силы.

Это сейчас я при первой же встрече с незнакомым человеком могу определить дистанцию, на которой с ним можно будет держаться в последствии, но ведь потребовалась для этого жизнь. Проще собаке: она от рождения прозорлива, чувствует не только то, что носит в себе каждый поглядевший на неё человек, но и то, что он может преподнести ей или её хозяину в будущем. Но и то – разве каждая собака? Только та, что родилась и живёт в собачьих условиях. В «человеческих» же исходит на нет и сам человек. Постепенно и непременно. В этом смысле русским мужикам повезло. Да и бабам тоже – никогда, наверное, не сгинет наша пословица: «С милым и в шалаше рай».

Сгинет. Как и милые, на смену которым идут партнёры – заниматься любовью. И с Родиной так – любовь к ней, потаённая и жгучая, ещё остаётся у помалкивающих и думающих, остальные занимаются любовью к России. Торжественно и бесстыдно. На трибунах, сценах и подмостках.

…Дождевыми каплями разбрызгиваются мысли, не собрать в единый ручеёк.

На таёжной речке Баде, что стеснительно огибала наше сибирское село и не приближалась к нему за километр, была заводь, к которой, как к заколдованной, так и несли ноги. Ведь куда ни пойди – вверх ли, вниз ли по течению – десятки таких заводей, ан нет… И тропы к ней были набиты основательно, и шалаш мы, босоногие, возле неё возвели многоместный. Из взрослых только двое появлялись здесь – дядя Володя, отлынивавший от работы по причине постоянных болезней, и дядя Миша, вышедший на пенсию пораньше благодаря шахтёрскому стажу. Одновременно рыбачившими мы их почти не видели, а если такое и случалось, то дядя Володя сидел слева, дядя Миша – справа, по краям заводи, в полусотне метров друг от друга.

Не было у нас особой тяги ни к тому, ни к другому – свои ведь дела и интересы, подбежишь только взглянуть – что они там поймали? – и разворачивать удочки, копать червей, дёргать чернику, чтобы порубать с хлебом. Дядя Володя постоянно курил, его место было сплошь в затоптанных окурках папирос «Север»; дядя Миша не курил, он и без того постоянно кашлял. И махал в это время рукой, словно отгонял кого-то или что-то, вызывающее кашель. Появишься возле него – он смутится: угостить вас нечем… Пожалуешься, что жара, червей мало, он кивнёт на свою банку: да вон, у меня возьмите. Иногда, уходя, и рыбу предлагал, мол, много натягал, девать некуда.

Не ловил он её много, это он так… Мы понимали.

Перестал он ходить на заводь сразу, как только случилась эта история.

Иногда в нашу компашку вклинивался Валерка Задорин. Знали мы, что обязательно испортит он день, но забывчивы были, и по пути к заводи вели себя с ним как с равным. Уж там, на месте, дело быстро двигалось к мордобою, и Валерка убегал, швыряя в нас и в заводь чем попадя. На этот раз синяк под глаз получить он успел, только вот никому из нас обычного в таких случаях облегчения это не принесло – подлое дело он уже сделал. Оправился на пятачке дяди Миши. Да так паскудно, словно медведь, объевшийся зелёных ягод.

Потом мы старались не встречаться с дядей Мишей, да и он при случайной встрече отворачивался. Прошло немного времени и его похоронили. Рак лёгких.

А дядя Володя ходил и ходил на заводь. Когда узнал, что сотворил Валерка, хохотал так, что удочку уронил в воду. Правда, в селе, завидев Валерку, кричал на всю улицу:

-  Эй, дристун! Черёмуху жри!

Дядя Володя терпеть не мог того, что в заводи мы и купались, орал на нас, иногда и матом. Всё грозился головы поотрывать. Не боялись мы его потому, что сам он боялся – наших отцов. Бивали его иногда, а вот за что – не знаю, это были какие-то недетские дела.

Сколько раз попадались мы на одну и ту же его уловку!

Замашет призывно рукой, подбежим – в чём, мол, дело? А он: вот, гадство, второй крючок уже на коряге оставил! Достанете – один вам. Сам бы полез, да вот болею… И такой принимал болезненный вид, так сжимался вдруг и усыхал, что мы тут же сбрасывали майки. Но как ни обшаривали корягу – находили только один крючок. Дядя Володя, привязывая его, оживал, посмеивался, поторапливал нас, синепузых: да ладно, хватит! Рыбу всю распугали!

А иногда, когда крючок отстригала у него щучка, подходил к нам сам: пацаны, выручайте! Но не было у нас запасных крючков, ничего в запасе не было – жили как птички. Дядя Володя шёл на свое прокуренное место, снимал кепку и совершенно случайно находил в ней запасной крючок. Вот чудеса! – кричал нам. – А я его дома обыскался!

Заводь без дяди Миши как-то опустела, мы стали реже ходить к ней, а если приходили, то больше отсиживались в шалаше, рассказывая друг другу всякие страшные истории. В шалаше было уютно, к нам заглядывал бурундук.

Однажды его не стало, вместо него – обуглившиеся колья. Дядя Володя и не скрывал, что это его рук дело. «Дождь как хлынет! Я сюда. А он всё льёт и льёт! Я развёл костерок… Другой сделаете!»

Костерок в шалаше! В сухом шалаше!

Не сделали мы ничего.

Мы стали рыбачить в других местах. Но странное дело: компашка наша тут же стала рассыпаться, и вскоре я уходил на речку один, сидел вдали от дома и ото всех, глядел на поплавок и тосковал о чём-то. И всё лез в голову дядя Володя. Непонятный какой-то…

Его то и дело кусали собаки.

Прошлое тем хорошо, что можно выхватывать из памяти и пристально разглядывать любую его часть. Чем не путешествие во времени…

В навязанном Сталиным советским евреям краешке Хабаровского края (они мечтали создать собственную республику на черноморском побережье) – множество рек, заливов и озёр, которые так и стоят перед глазами, хотя не был на них уже 28 лет. Не забываются и люди, с которыми рыбу ловил или же просто встречался на благословенных берегах щедрых водоёмов.

Сидели мы с другом на сухом бережку, потаскивали карасей, переглядываясь и поглядывая вокруг. А вокруг – чистая по-осеннему вода глубокого Амурского залива, нетронутый следами прибрежный, промытый до белизны, песок, убранные в стога тюки совхозного сена и – солнце, солнце, солнце.

Звук мотора донёсся сзади – оттуда, откуда прибыли и мы. Оглянулись – летит по разлохмаченной тракторами дороге «газик» - ГАЗ-69 с очень знакомым потрёпанным брезентовым верхом. Коллеги… Из отдела сельского хозяйства областной газеты «Биробиджанер штерн», что в переводе оказывалась такой же, как у нас, «Биробиджанской звездой». «Привет!» - «Привет!» И они, шустро разоблачась, понеслись к воде, сунулись в неё и выскочили. Жара жарой, а водичка уже не та, что летом, когда они тут часами жабры мочили. Завидная была у них работёнка. Главное – съездить в командировку, в любое село, отметить командировочные и записать фамилии передовиков. Остальное их не интересовало, остальное они выдумывали за письменными столами в редакции, расположенной этажом ниже нашей. Из 900 экземпляров тиража по подписке в области получали «Штерн» шесть-семь человек, несколько десятков обязаны были выписать библиотеки, в которых подшивки этой газеты никто никогда не спрашивал, остальное – такая гордость! – уходило за границу. Там, якобы, её читали и уважали. В Израиле, во Франции, в Германии… Коллеги наши были обязаны сообщать еврейскому миру все новости из жизни процветающей на задворках России автономии. И они преуспевали в этом. Новости, в основном такие, которых кроме них никто не знал и не мог знать, заполняли огромные полосы, набранные крупным шрифтом на идише – втором еврейском языке, мало чем отличающемся от немецкого. Изредка, конечно же летом, в пору отпусков, «кормушка», как мы называли редакцию этажом ниже, начинала нуждаться в материалах, её «шеф-повар» обращался за помощью к нам. И мы готовили для переводчиков просто потрясающие материалы. Сквозь собственный хохот, доводящий до слёз и спазм в горле.

В «Штерне», как и у нас, было две машины. Чёрная «Волга» редактора – для поездок в обком (двести метров от редакции), и вот этот «газик» для остальных членов однонационального коллектива. С недавнего времени водил этот задрипанный «общак» относительно молодой, жирный и лупоглазый Изя Фридман. Разворотливый, крикливый, неряшливый, как большинство евреев «низшего происхождения», и ежеминутно вворачивавший в свою речь давно полюбившуюся ему присказку: «Ты совесть имей!» Это было очень смешно, потому что совесть и Изя никогда не знали друг друга. Как и масса его соплеменников, вынужденных веками выискивать себе кусок хлеба с маслом очень далеко от горы Сион, на которой тайно совещались загадочные мудрецы. А до «общака» Изя восседал за рулём редакторской «Волги», правильнее сказать – возлежал, томясь от безделья и от души этим же бездельем наслаждаясь. Напрасно было соваться к нему с любой просьбой. «Ты совесть имей!» - и точка. Отвернётся.

Пришлось Изе пересесть в «это падло» после недавней поездки в Хабаровск. Возил он своего шефа в сектор печати крайкома партии. Забыл сказать: Изя был очень азартным, хотя и совершенно бездарным, фотографом. Не расставался с важным в то время «Зенитом». Плёнку он, разумеется, не покупал, «выкручивал» у штерновских фотокоров, а то и просто «прихватывал», когда те отлучались и не замыкали лабораторию. Проявлять его плёнку, печатать его снимки… Даже еврейским мужикам приходилось орать на него матом по-русски. «Ты совесть имей…» - упрашивал Изя.

Шеф разделался с крайкомом быстрее, чем ожидал, и в очень хорошем расположении духа решил посидеть у родственников, Изе же строго-настрого наказал никуда не отлучаться, ждать у подъезда пятиэтажки. Через пять с половиной секунд Изя уже мчался по Хабаровску, выискивая выпуклыми глазами голосующих пешеходов. Лишний рубль кармана не протрёт. И так, глядя больше по сторонам, чем на проезжую часть, вынесся он на центральную площадь и странным образом вписался в двигавшийся по ней кортеж. Откуда было Изе знать, что в этот день Хабаровск навестил редчайший заграничный гость в чалме и звёздном халате. Шах, что ли. И вот здесь, на площади, для него была запланирована секундная остановка – чтобы собравшиеся с утра репортёры успели сделать снимки для центральных и краевых газет. Увидев выходящего из машины шаха, Изя врубился в тему и выскочил тоже. С фотоаппаратом «Зенит». «Минуточку!» - крикнул он, не зная, что шах располагает только секундочкой. Заморский гость обернулся. Как и вся придворная его рать, как и все сопровождавшие его кэгэбэшники. Но если окружение опешило, то шах, напротив, мгновенно нашёлся, приосанился и улыбнулся. Для истории. Изя щёлкнул только раз. Шах вернулся к машине. Изя тоже. Бегом. Журналисты, ничего не понимая, кэгэбэшники – стараясь что-то понять… Много глаз провожало неизвестную «Волгу» с заляпанными грязью номерами: дорога от Биробиджана до Хабаровска была тогда в состоянии скотного двора, да Изя, как я уже говорил, от рождения презирал тягу к чистоте.

Нашли его на второй день, в лаборатории редакции, где он, нажимая на совесть, упрашивал изворотливых мужиков отпечатать редкий снимок. Он был доставлен в областное управление КГБ, тщательно допрошен, проверен по всем направлениям, включая родословную, в которой фигурировало имя самого Адама, а затем отпущен с печатью молчания на выпуклых устах.

Редактор, исполняя приказ по телефону, пересадил Изю за руль «общака», «Волгу» стал водить человек нееврейской национальности, присланный тоже по телефону.

…Изя, потолкавшись у воды, решительным шагом направился к нам.

- Мужики, крючки есть?!

Началось…

- Совесть имей! – сказал, усмехнувшись, мой товарищ.

- А что! Рыбы поймать надо. А рыбы не дадите?

…От воды поглядывали в нашу сторону коллеги – сплошь партийные ребята, прекрасно говорящие и на идише.

Не знаю – какой рыбой кормил проголодавшийся народ Иисус Христос, допущенный же к садкам Изя выбирал и швырял на песок самых крупных русских карасей. Мы смотрели на него, усердного, с жалостью, но в то же время и с чувством подползающей беды.

 

Нормальный летний дождь

И жара порой несносная, и дожди, переходящие в ливни, но – Бог пока миловал: ни засухи, ни потопа. Уссури, за которую душа до самого лета болела, принимает воды больше, чем уносит Амуру – до конца не оголяются песчаные косы, иные протоки не перейти в привычных местах. И если бы не постоянные сообщения о небывалой жаре в Европе и Америке, о непрекращающихся ливнях в Азии, можно было бы только радоваться такому удачному лету. Всяко может обернуться.

Подобное лето было в 1985 году – с ежедневным жарким солнышком и ежевечерними тёплыми дождями. На редкость урожайным был год, на всё без исключения. Ни коровки не было, ни тли – никакой заразы. В тот год шишка уродилась на диво, жёлудь под ногами похрустывал, от лимонника всё было красно, груздь люди сдавали тоннами. Магазин «Дары тайги» одаривал владивостокцев и гостей краевого центра не только дикоросами, но и медвежатиной, изюбрятиной и более нежным мясом косули. И рябчики замороженные лежали под стёклами витрин – в пере и с головками под крылышками…

Потом были неплохие годы, но как-то выборочно-удачные: одно уродит – другое нет. А как только время перевалило за грань второго тысячелетия, тайга словно растерялась и забыла, что и как рожать. Нынешний год себя ещё полностью не показал, но, по приметам, не голодный: оправилась начавшая было загибаться от тли черёмуха и ягоды её поспевают с каждым днём, местами высвечиваются сквозь тёмную листву гроздья маньчжурского ореха, калина обвешана кистями, лещина обещает зверью питание, грибы должны быть (первая их небольшая волна появилась уже и исчезла незаметно). Вот насчёт кедрового ореха и жёлудя что-то определённое сказать трудно: где-то будут, где-то нет.

Много сухих дней по весне и в начале лета стали благом для птиц, это видно по рябчикам, чьи выводки встречаются уже довольно часто, по фазанам – разгуливают курочки с быстро подрастающими цыплятами по обочинам просёлочных дорог. Пожилые воробьи нынешних первенцев своих в самостоятельное плавание пустили, показали им кормовые места у сараев и курятников, а сами вновь любовью и обустройством гнёзд занялись. Эти время никогда не теряют, могут и третий раз радость отцовства и материнства испытать. Да разве только воробьи? И ласточки снова гнёзда вьют – чувствуют, наверное, что лето-осень растянутся по-приморски. Особенно много нынче вывелось голубей – стая за стаей снимаются с полей, когда проезжаешь мимо. Только вот не смотришь на них как на дичь – патрона уже не стоят.

Зайцы стали попадаться, это все говорят. А ведь казалось, что вообще исчезли, если и встречались следы, так у самого села, а не в лесу. Еноты размножились, лис всё больше. Да кому они нужны, как и норка, как и… соболь. Пусть живут.

А вот нашествие медведей радости у сельчан не вызывает. И откуда только берутся косолапые? И по лицензиям их «изымают», и без оных лупят, а всё ещё очень много. Видимо, слишком долго запрещали охотиться на чёрного, а он плодовит. Женя Камозин говорит: рыбачу на Архиповом ключе, а он рядом ходит, небольшой ещё, годовалый. Василий Иванович Симонюк поехал с сыном за ильмаками (у них свои «угодья» - специально преющие ильмы в сыром месте уложили), а грибы уже сожрали: кругом следы медведя. На днях и на меня (явно – бурый) страх нагнал, хотя на глаза не показался. Шастает по берегу Уссури, протоки перебредает, жратву подбирает и добывает: в смысле всеядности никакие китайцы и вьетнамцы, обожающие глотать живых новорожденных мышат, с ним не сравнятся. Со мной внучка была, посмотрела на следы, согласилась, что это медведь и что медведь большой, и… полезла в протоку купаться. Кое-как уговорил её двигать к дому: хотя и утверждают, что летом медведь добродушен, а вдруг глисты его мучают? Или лапу о стёкла поранил. Да мало ли что может вывести из душевного равновесия современного медведя!

Кстати.

О том, что у нас водятся медведи бурые и чёрные (гималайские), известно всем и каждому, но не все знают, что может повстречаться ещё один вид. Он – не чья-то выдумка, существует реально, потому журнал «Охота и рыбалка. ХХ I век» и опубликовал статью русского писателя, натуралиста и страстного охотника Николая Аполлоновича Байкова (1872 – 1958), книги которого (такие, как «В дебрях Маньчжурии», «Великий Ван», «По белу свету», «Тайга шумит», «У костра», «Сказочная быль», «Тигрица», «Наши друзья», «Записки маньчжурского охотника», «Шу-хай!», «Таёжные пути», «Чёрный капитан»), а также статьи и монографии («Маньчжурский тигр», «Изюбрь и изюбреводство», «Корень жизни – женьшень», «Опыт приручения рыси», «Медведи Дальнего Востока») – родник, из которого пить и пить, да никак не напиться. И с каждым глотком ощущать прилив любви к несказанному нашему краю, да и вообще – к Дальнему Востоку, где соседи наши с оригинальным разрезом глаз считают самой ценной сберегательной книжкой душу человеческую.

Вот что говорит о существовании в Уссурийской тайге третьего вида медведя Николай Аполлонович:

«Первое описание этого медведя дал Миддендорф. В 1869 году Н.М. Пржевальский упоминает о нём в своём «Путешествии в Уссурийский край», причём указывает, что этот вид определённо встречается в Приморье, вместе с двумя другими видами медведей. В книге Сатунина и Туркина «Звери России» эта форма выделена в особый вид на основании типичных особенностей устройства черепа и зубов, а также значительной величины. Натуралист G . Sowerby в своей книге «Натуралист в Маньчжурии» в числе млекопитающих Маньчжурии указывает, кроме бурого и гималайского медведя, ещё один вид, который он называет «маньчжурским гризли»… Насколько прав G . Sowerby , отождествляя камчатского медведя с американским гризли, предоставим судить специалистам-систематикам, но несомненно, что гигантский медведь, встречаемый в Маньчжурии и на русском Дальнем Востоке, принадлежит если не к виду камчатского, то во всяком случае к виду ему близкому, значительно уклоняющемуся от типовой формы.

На основании моих личных наблюдений и из расспросов охотников-трапперов и местных звероловов выяснилось, что область распространения большого медведя, которого будем называть камчатским, обнимает собою всё побережье Берингова пролива, Камчатку, побережье Охотского моря, Сахалин, Шантарские острова, восточную часть Амурской области, Уссурийский край и северо-восточную Маньчжурию. Здесь он встречается в горах Малого Хингана и в горно-таёжном районе Гириньской провинции, к югу до хребта Чан-Бай-Шань, который и составляет южную границу распространения этого вида… Вообще, попадается он довольно редко и уходит из тех мест, где поселился человек.

Размеры этого медведя превосходят размеры обыкновенного бурого. Длина его нередко достигает 250 см , при вышине в плечах 140 см . Вес старого самца перед залеганием в берлогу часто достигает 400 кг , но бывали случаи добывания медведей в 425 кг . Жир такого колосса иногда весит до 150 кг .

Кости черепа чрезвычайно массивны и плотны. Уступ от лба к морде сравнительно меньше; морда тупее и толще, отчего голова кажется короче. Уши сравнительно малы и закруглены. Мех длиннее и гуще…

Здесь указаны только типичные особенности вида, но встречаются довольно часто индивидуумы с признаками обоих видов, что происходит, вероятно, от скрещивания камчатского медведя с обыкновенным бурым…

Насколько редок здесь этот медведь, видно из того, что на 150 убитых медведей приходится только один камчатский…»

В 1908 году убить такого зверя довелось самому Н.А. Байкову. Весил он 380 килограммов .

Лет десять назад знакомый охотник рассказал мне в подробностях, как убил очень уж большого, просто огромного, бурого медведя, голова которого была – «ну, что твоя бочка!»

…Он вывалился на тропу совсем рядом, и стрелять пришлось больше от страха, что набросится.

Не был ли это представитель третьего вида?

…Два-три обжигающе жарких дня – и снова гонит на нас ветер с Японского моря взлохмаченные груды облаков, сбивает, спрессовывает их до такой степени, что становятся они не тучами даже, а сплошным тугим месивом, способным придавить нашу загадочную и терпеливую землю до сладостного стона. Кап, кап и… Нормальный для нас летний дождь, без которого – и земля не роженица и не кормилица.

Шастают медведи возле сёл.

 

Немного правды о Туйми

В прошлом году опубликовал я небольшую заметку о китайцах, оставивших след на чугуевской земле и в памяти старожилов. Много фанз окружало русские селения, дружно жили желтолицые и белокожие, пока не вмешалась в эту жизнь новая власть – умная и справедливая. Семейных китайцев вытурила за пределы приграничного нашего края, одиноких – на историческую родину. Попал под горячую праведную руку и китаец Туйма, которого наше поколение в глаза не видело и образ которого всяк рисует на свой лад. Говорят, мол, загадочно интересен был китаец – не из тех, что с утра до вечера ломали спину у грядок с овощами. И – богаче всех. Не буду повторяться.

Случилось. В руках у меня фотография 6х9 сантиметров, доставившая из тьмы и света канувших в Лету времён чёткие изображения трёх человек – самого Туймы, его русской жены и совсем маленькой дочурки, сидящей на коленях у мамы. На обороте… Не Туйма его звали, а Туйми! Чётко и ясно написано. И ещё: «На память Ули». Еле видно.

Улю – Ульяну Блажеевну (ныне Лямцеву) «открыл» мне её родственник – Виктор Митрофанович Пинчук, бывший секретарь парткома совхоза «Красный Октябрь», так и оставшийся жить в Булыга-Фадеево после развала крупнейшего в районе хозяйства. Родилась Ульяна Блажеевна в 1928 году на хуторе, неподалёку от «имения» Туйми, хранит эту фотографию на память о родной тёте (сестре матери), которая и была замужем за Туйми. Девять лет Уле было, когда её глухонемая тётя последовала (с тремя дочками) за выселенным из Приморья мужем-китайцем в Амурскую область. Там у интернациональной семьи родились и двое сыновей.

…Жаль, не выйдет хорошо в газете фотография, придётся обрисовать Туйми словами.

Сухощавый, высокий, с лицом более японского, чем китайского, типа: удлинённое, с прямым «европейским» носом и прямым же разрезом глаз. В пору засомневаться: китаец ли это? Так уж похож на айна с острова Хоккайдо.

Сидит рядом с женой Евдокией прямо (осанка – словно прошёл офицерскую выучку), скрестив на груди руки. Длинные, подтянутые под лавку, ноги, чувствуется, налиты мощной подъёмной силой. Резкие морщины на лбу и на чуть запавших щеках свидетельствуют, скорее всего, о болезни желудка.

Одета семья хорошо: на нём – белый холщовый китель с прямым, наглухо застёгнутым, воротником, тёмные, с яркими светлыми полосами, брюки, почти узконосые кожаные ботинки и большое кепи; на Евдокии – длинная, до пят, чёрная юбка со встроченной по окружности (ниже колен) белой кружевной лентой, просторная цветастая блузка; на дочурке – блестящее (скорее всего – шёлковое) тёмное платьице и наглухо повязанный «бабий» платок. В ушах Евдокии – серьги, можно не сомневаться, что золотые. У нее гладко зачёсанные, на прямой пробор, волосы, у Туйми волосы длинные и топорщатся из-под кепи, почти закрывая уши.

Жили они, по словам Ульяны Блажеевны, складно и в достатке: конь, корова, овцы, куры. Туйми хорошо подрабатывал на опиуме, который отправлял в Китай, получая оттуда «мануфактуру». Постоянно искал женьшень, возделывал скрытно собственные плантации в глухих таёжных местах. Лечил людей иглоукалыванием. Работяга и предприниматель в одном лице. Тут уж сомневаться не приходится: чистокровный китаец. А по духу – ярко выраженный чуждый для новой власти элемент, возбудитель потаённых желаний и единоличных чувств. Ату.

Здесь они жили, на хуторе…

 

Завалинка

Учёные подразделяют рыб на хищных и не хищных. Да, собственно, и все мы пользуемся этими ярлыками: щука – хищная, карась – нет, и так далее. Главный отличительный признак, если по-прежнему верить учёным: у нехищной рыбы существует воздушный пузырь (кто не забавлялся этим продолговатым, туго перетянутым, словно фея в талии, перламутрово-белым изделием?!); у хищной же рыбы роль пузыря играет плотная, приросшая к брюшине, под самым хребтом, плёнка. Так что, поймав неизвестную рыбину, вы легко можете узнать – хищная она или нет, а следовательно – на что, на какую наживку её ловить. А ведь действительно, у красной рыбы (наших – кеты, симы, горбуши) нет воздушного пузыря, и они – до захода на нерест в реки – жадно хватают блёсны. Таймень, ленок, речной окунь, ёрш даже – все без пузырей, все хищники.

Так-то оно так, да, по-моему, не совсем. Конечно, любит карась и хлебушек, горохом распаренным не брезгует, любые каши уминает, но а червяк-то? Он что – растительность? Дохлого червяка карась не всегда-то и возьмёт, ему крепенького, дрыгающегося давай. Сколько другой мелкой живности – ползающей по дну, или прячущейся в травах – пожирают эти нехищные рыбы с лукавыми и кроткими мордашками? Гольяна возьми: пузырь – что надо! А ведь он, гадёныш, за блёснами гоняется, мух и букашек, едва те воды неосторожно коснутся, хапает, всё подряд метёт. Мало ли я его, особо крупного, на резаную рыбу переловил? И карась снулого малька за милую душу скушает. От рыбьей икры, пожалуй, ни одна мелочь пузатая не откажется. Вот тебе и не хищники…

Селёдочка… А у неё есть пузырь?

Переходим к птицам. Тоже подразделяются на хищных и не. Отличительные признаки хищных – мощные лапы, изогнутые когти и клювы. Кажется, так. Эти, вышеназванные, кур, бедненьких и невинных, дерут со страшной силой.

А вы к курам приглядитесь. Ходят себе, скромницы, смотрят на тебя снизу одним глазом, вывернув головку… А глаз-то определённого взгляда не имеет; смотри в него, как стеклянную линзу, – не дождёшься и намёка на какое-то чувство. Курочка по зёрнышку… Ах, как ласково! Словно никто их, вздрюченных внезапно неизвестной яростной силой, в настоящем деле не видел. Кого угодно задолбят, раздолбают. И когтей им орлиных, кривых и острых, не надо. Особенно хищно они настроены по отношению к себе подобным: стоит подруге ослабеть, начать паршиветь – бац клювом в больное место. А уж если у взвизгнувшей подруги кровь на темечке показалась – держись, спасай кишки посредством заскорузлых ног.

…Белка песенки поёт, да орешки всё грызёт. А увидит зажатую капканом и застывшую на морозе птичку – и ей головку отгрызёт. Явно – крысиная родословная даёт о себе знать.

Не однажды приходилось вынимать из капканов, настороженных на соболя, под тушкой рябчика, зайцев. Может, простое любопытство их к битой птице толкало? Конечно, конечно! Только вот однажды капкан не сработал – снежком липким его припорошило, а потом морозец из снежка ледяную корочку сделал, и зайчик славно рябчиком полакомился. Только пёрышки кушать не стал.

Корова, у которой и зубов-то передних нет, задерёт вдруг хвост и понесётся на запах солёной рыбы. В прибрежных морских посёлках, где солят рыбу по старинке – в чанах, на берегу, люди устают отгонять от рыбы назойливых бурёнок. Это что! Мне приходилось видеть, как с десяток коров, отталкивая друг друга, хватали ртами завонявшую, позеленевшую лошадиную ногу.

Хищные – не хищные… Святые – грешные. Красивые – страшные. Не надо бы разделительную линию проводить, мир наш более загадочен и серьёзен, чем мы его, далёкие от истиной учёности, представляем. Всё, что творится на белом свете, конечно же, объяснимо, но всяк объясняет творимое на свой лад – хоть уши затыкай. Простой пример. Прозрачный, как стёклышко, и твёрдый, как алмаз, наш премьер заявил наконец, что причина инфляций, бесконечного роста цен кроется в дороговизне жидкого топлива, следовательно – в преступном поведении ненасытных нефтяных магнатов, с которыми пора бы разобраться. Однако короли бензоколонок, связанные с нефтяными магнатами тонкой пуповинной ниточкой, шёпотом развеивают напущенный туман: снижать цены на бензин и соляр не разрешает правительство! Чем выше цены – тем больше налоговый навар, тем богаче государство.

…Не нужно золота ему, когда простой товар имеет.

Как часто разделительная линия становится для нас неодолимой преградой на пути к правильным догадкам и даже истине! Разве не спрашивали вас детишки: пап (мам), а этот дядя (эта тётя) – хороший (хорошая)? И что вы отвечали? Конечно же – конкретно и честно, поскольку и вас воспитывали правдивыми и честными. И смотрит уже ваш ребёнок на плохого дядю подозрительными глазками, старается сообразить – как бы обвести его вокруг пальца, чтобы тот не узнал, что о нём всё известно. Сложно? Ничуть. Сложно будет потом, когда ваш ребёнок вырастет. Вам будет сложно понять – хорошим он вырос или плохим. Так что не сочтите за напрасный труд поиск иных ответов, когда дети пристают с подобными вопросами. Не держите для них наготове чёрные и розовые очки.

…Нравоучитель, понимаешь ли. На завалинках все почему-то мудры до тошноты, а ведь пока до неё добирались…

Да, когда добирались – почти ни в чём не разбирались. Особенно в людях; и обижали невинных, и восхищались подлецами. А если перепрыгнуть разделительную линию, которая ну никак не исчезает, то можно сказать, что желание постичь душу любого человека – совершенно бесполезное желание. Душа необъятна, непостижима и движима одной ей известными силами. Доводилось вам читать чудный рассказ Ивана Сергеевича Шмелёва «Мой Марс»? Марс – собака. Непосредственная, искренняя в проявлении чувств, а потому – многонеудобная для людей, приводившая их порой в негодование и даже в бешенство. «За борт её – и весь разговор!» Дело было на корабле. Но вот случилось – Марс по своей неосторожности оказался за бортом, и плыл за кораблём, то погружаясь с ушами в воду, то появляясь на поверхности и измолачивая эту воду до состояния пены. Что тут началось!

Почитайте! Чтобы никогда не забывать о разделительной линии. Может, и удастся от неё избавиться. Как от тяжкого греха.

«И Крысобой, по-твоему, добрый человек?» - спрашивал Понтий Пилат Того, Кто непостижим. И Он, не оправившийся от страшного удара кожаной плети, которой в совершенстве владел изуродованный шрамами громила Крысобой, тихо отвечал: «Да!..»

Только вот не будет у нас никогда силы Духа, той силы, который владел Он. Потому и помнится…

Явно сквозь розовые очки глядел я на коллегу – статного, партийнообразованного, неуклонно поднимавшегося по служебной лестнице и в то же время остававшегося для всех нас хорошим товарищем. И когда он спросил, не смогу ли я взять его, бывшего страстного охотника, запустившего охоту из-за работы, этого втягивающего устройства, в тайгу, я с готовностью влюблённого согласился. А собирался я навестить Сашу Кипотя – охотоведа, надевшего толстый суконный костюм штатного охотника по велению совести. Я рассказывал о нём.

По дороге – зимней, давно не езженной – я ликовал: везу прекрасного человека к прекрасному человеку! Что ни говори, а дороже всего общение, сближение родственных душ.

Саша был уже в избушке, встретил нас приветливо, только усмехнулся, когда новый гость извлёк из рюкзака бутылку. Саша не пил. Давно. Не потому, что боялся затягивающего действия этой заразы, а потому, что был к ней равнодушен.

Разговор за столом был нескончаем – охотники, опыт, всякие там случаи. Я устал и завалился спать, они ещё не устали. Успел только заметить, как Саша потянулся к бутылке, успел удивиться, и только.

Наутро мы уезжали. Коллега мой, явно довольный проведённой ночью, отлучился по причине обычной поутру необходимости, и тогда Саша, глядя мне в глаза, сказал тихо:

- Ви-и-тя! Будь с ним поосторожней. А лучше – держись от него подальше.

Во мне так всё и оборвалось.

…Потом, уже летом, поехали мы – целой командой, как же ещё! – на рыбалку с ночевкой, далеко собрались, на амурский залив – через сёла, перелески и трясины. Разумеется, впереди, рядом со мной, начинавшим водилой, восседал вышеописанный коллега. Кстати, достигший последней ступеньки карьерной лестницы – должности заместителя редактора, оставалось только сделать шаг - и ждала его уже постоянная площадка. Люди постарше, даже войну прошедшие, сидели у нас за спиной, не обращая никакого внимания на то, кто где сидит. Они то молчали, утомлённые дорогой и жарой, то, словно просыпаясь, оживлённо что-то обсуждали. И спорили на тему: правильно я еду или нет. В смысле – мог уже и заблудиться, дорог сенокосных не счесть, вовремя не свернёшь-повернёшь – хрен до ночи определишься. А где споры – там сомнения, а где сомнения – там неверная рука. И повернул я неверной рукой рулевое колесо чуток раньше, чем следовало – показалось, что пора сворачивать. Понял, что влип, когда вместо широкого залива увидел перед собой узкий и глубокий ручей, далеко-далеко слева соединявшийся с искомым заливом. Предстояло возвращаться, делать огромный круг, терять массу драгоценного времени. Позади сидевшие товарищи-коллеги только вздохнули – невезуха, мол, впереди сидевший коллега хмыкнул:

- Тоже мне водила! Давай напрямик!

Кольнуло. Очень неприятно. Но я сдержался и попёр напрямик. Потом мы мазались не лечебной грязью, извлекая УАЗ-469 Б из трясины, отмывались в холодном ручье, возвращались к точке, от которой нужно было возвращаться… Но вот и залив, вот наше вожделенное место!

- Поехали домой! – едва ли не угрожающе приказал передний коллега, однако не в глаза смотрел – сквозь спаренное лобовое стекло, на поблескивавшую воду свободного от посторонних и излишне зарыбленного амурского залива. И вот тут я сделал… Нет, не шаг даже, а прыжок. В опасную зону.

- Да пошёл ты…

И озвучил поставленные сейчас три стыдливые точки.

Нужно быть чуть больше талантливым, чтобы можно было описать последовавшую за этим продолжительную немую сцену. Передний коллега смотрел в ранее указанном направлении и с загорелого его лица под сильным натиском крови исчезал загар. Наконец зашевелились те, что находились позади. Молча посовещавшись, они пришли к единодушному решению: вывалились из раскалённой солнцем машины и стали вытаскивать рюкзаки. Уходя со спиннингами к воде, они подмигивали мне.

Ночевать, правда, не пришлось: куда там ночевать, если один из нас выходил из машины только тайком – чтобы смочить водой залива мокрую от пота голову. И ухи вечером не поели. Правда, перед обратной дорогой вдосталь накупались, специально намочили одежду и мокрые расселись по местам. Воссоединились.

- Ты ещё попомнишь, - сказал он, когда я подвёз его – по очереди последнего – к новому дому. Недавно ему сменили квартиру. Улучшили жилищные условия. Номенклатура обкома.

- Бог не выдаст – свинья не съест.

- Верующий! – пыхнул он и саданул дверцей.

Не был я верующим. Поговорка такая. Очень уж к месту пришлась.

Смешно, конечно, всё это сейчас вспоминать, но не смешно было тогда – когда вместо торжественного вручения мне ордера на долгожданную квартиру редактор ни с того ни с сего организовал общее собрание и спросил у собравшихся: кому предпочтительнее отдать выделенную наконец нам квартиру – первоочереднику с внушаемым уважение стажем, или же…

- Есть мнение, - сказал редактор, - что нам необходимо усилить отдел партийной жизни. А это, сами понимаете… Пришлют человека. Нужно обеспечить жильём.

Ещё одного зацепило. Пусть скользом, но очень сильно: отдел партийной жизни возглавлял мой товарищ, в поездке на ту рыбалку сидевший у меня за спиной. Пусть не кресло он занимал, сидел, постоянно ёрзая от творческого зуда, на обшарпанном его же задом стуле, но вот лишался и стула.

Собрание помалкивало. Нашёлся только один пожелавший сказать веское слово.

- Хоть я ему и товарищ, - сказал он, всё-таки глянув мельком мне в глаза, - но в первую очередь я коммунист. А это значит, что для меня важнее всего дело. Работа. И для всех нас это должно быть важнее всего…

Собрание помалкивало.

- Вот такие они, товарищи наши коммунисты! – не вставая с места и не прося слова, выступил поэт и сотрудник отдела культуры Витя Соломатов. Рассказывал я о нём – историю с новогодней ёлочкой.

Случись такое хотя бы десятилетием раньше! Но было уже время самого расцвета застоя, интересное тем, что породило немало партийных руководителей, внимательно и с иронией наблюдавших за деградацией общества, в которое на равных правах входили и коммунисты. Редактор явно смекнул, что сам он попал в дурацкое положение, и сейчас этого невыносимого поэта не приструнить: крамольную фразу о коммунистах можно было толковать по-разному. Нетрудно ведь доказать, что он имел в виду не коммунистов вообще, а вот этих – взращённых редакцией для помалкивания.

И потом, и потом, и потом настигала меня месть человека, сущность которого охотник Саша Кипоть постиг почти слёту.

…Завалинка.

Хищники и червяки.

Многое теперь кажется смешным, только совсем не хочется смеяться. Думаешь вот: каково сейчас тем, кому до завалинки бежать ещё, идти, двигаться с палочкой? Плечом к плечу…

 

На тихом плёсе жду удачи

Во многих справочниках и руководствах по рыболовству отмечается: после нереста щука «отдыхает» недели две, затем начинается жор. Обычно он приходится на май – начало июня. В это время там, где её много, ловится она на любые приманки. Но где её сейчас много? Разве что на Крайнем Севере, куда дорог не провели. Там её действительно очень много. В низовьях Оби, Енисея, Лены осенью бригады «шабашников» ловят её десятками тонн, заколачивая немалую деньгу. Конечно, им не до спиннингов и блёсен, им выдают сети и невода. После ледостава самолёты малой авиации забирают добычу, работая едва ли не круглосуточно месяц-полтора… Был у меня когда-то товарищ, лет десять или пятнадцать проработавший на Севере пожарным-парашютистом, ушедший на пенсию в 42 года, так вот, он постоянно подрабатывал осенью на щуках. Он говорил, что осенью в низовьях Лены её скапливается так много, что начинает казаться: иной рыбы в природе просто не существует.

Помню телевизионную зарисовку Василия Михайловича Пескова, побывавшего на Аляске. Староверы, или старообрядцы, проникшие туда в поисках нетронутых мест, ловили щуку в любое время года в огромном количестве. На самодельные блёсны, на толстую жилку. Дети и старики. И старухи.

Нам не до жиру.

Неделю, вторую по утрам и вечерам обходил я знакомые протоки, задерживаясь на самом красивом плёсе Прорвы, там, где в прошлом году выволакивал на крутой бережок пятнистых красавиц с жёлтыми глазами. И только 15 мая, почти в полной темноте, почувствовал лёгкий удар. Ещё заброс – хватка. Небольшая, с килограмм, но всё же – щука!

Ещё два дня до боли в плече махал гибким удилищем спиннинга. Игривые воблеры шли и в полводы, и у дна, и поверху – никто на них не зарился. Некому было зариться. На третий день, явившись рано утром, задержался на любимом плёсе почти до обеда. Не хотелось уходить: тепло, тихо, ни комарика. Снуют парами горлицы, стремглав проносятся «местные» утки, совсем рядом, не чувствуя присутствия человека, проплывают ондатры. Ну, ещё раз – и хватит, домой!

Она пошла за воблером с середины плёса. Поднимая водяной холмик. Оставляя за собой волну. Шла и шла – как-то спокойно, даже равнодушно. Метрах в пяти от берега дал воблеру «споткнуться», он замер. Всего на секунду. И тут она бросилась вперёд. И заметалась, словно бешеная собака на поводке. Из пасти её торчал второй тройник. Потом она выпрыгнула из воды, и я помог ей сделать прыжок огромным.

Так и не знаю – был ли уже жор, будет ли ещё? День за днём, ранним утром или вечером посылаю в постепенно теплеющую воду ласкового плёса разноцветные блёсны и воблеры – тишь да гладь.

 

Хозяин тёмных омутов

Однажды, в молодости, оказался я – совершенно один – на берегу спокойной речушки, столь сильно петляющей, что каких-то полтора километра, отделявших меня от Амура, могли превратиться, если бы я решил идти к «батюшке» по её берегу, в десять, если не больше. И на каждом её крутом повороте была яма, да такой глубины, что кончик четырёхметрового удилища не доставал дна.

Меня привезли в это благословенное место очень ранним июльским утром, пообещав «прихватить» на обратном пути после обеденной дойки совхозного стада. Но когда водитель молоковоза приехал, я уговорил его оставить меня здесь до вечерней дойки.

- Но ведь я приеду очень поздно! – предупредил он. Меня это только обрадовало. Настолько хорошо было здесь, настолько всё напоминало милые сердцу рыбные места Западной России, что я просто задыхался от появившегося ещё утром и не отпускавшего волнения.

Я не стремился наловить побольше рыбы, совсем нет, у меня была одна простая удочка, немного запасной лески и крючков, да жестяная банка с червями. Я просто сидел на хорошем сухом берегу, возле таинственной ямы, и смотрел, как поплавок приближается к кувшинкам. Возле кувшинок было значительно мельче, крючок касался дна, и только случалось это касание – поплавок оживал. Он не прыгал, как при поклёвке гольяна или другой прожорливой рыбёшки, а уверенно и быстро шёл в сторону. Вдоль зарослей кувшинки.

Конечно, это был карась.

Несравненное это удовольствие – вываживать карася простой удочкой, удилище которой терпит тяжесть из последних сил, а леса с каким-то писком режет прозрачную и в то же время тёмную воду.

На самом закате солнца в яме, и днём-то загадочной и таинственной, стало что-то происходить. Об этом говорило внезапно появлявшееся волнение воды. Я прошёл немного по берегу и поймал в неглубоком месте синявку. Вернулся, насадил её на крючок… Едва она ушла в воду, руки мои почувствовали мощный рывок. Мне даже подсекать не пришлось – на очень лёгком удилище остался метровый обрывок лесы. Диаметром в три десятых миллиметра. Разумеется, отечественного производства, поскольку тогда иной лесы ни у кого не было.

Я лихорадочно оснастил удочку более толстой жилкой, кажется, 0,6. Побежал, поймал синявку, нацепил, забросил.

И мгновенно ощутил живую тяжесть. И тут же она исчезла.

По дороге домой я, ещё не полностью придя в себя, взахлёб, бестолково рассказывал водителю о случившемся.

- Угорь! – равнодушно сказал он. – Тут его море.

Самое досадное было то, что наутро я уезжал. И я казнил себя: целую неделю жил здесь, любовался красотами Амура, «Метеорами», пролетающими со стороны Хабаровска и в сторону Хабаровска, смотрел на пограничные вышки – наши и китайские… А на рыбалку собрался только перед отъездом.

И только года через три поймал я первого угря. Амурского змееголова. Этого мощного красавца, владыку таинственных глубин. Не очень большого – килограмма на три.

…Мучаясь под палящим солнцем на песчаном берегу большого амурского залива, мы с товарищем таскали светлых крупных карасей, и набивали ими металлические садки с пружинящими крышками. До самого вечера. А когда стали готовиться к ночлегу, я забросил спиннинг, оснастив оба крючка гольянами. И вонзил рукоять удилища в песок по самую катушку. Мы варили уху, ждали, когда она малость остынет, наслаждались юшкой и сладкой костлявой рыбой… И вдруг – затрещала катушка! Бесконечно долго – пока я бежал к «месту происшествия», искал в темноте спиннинг.

- Что там?! – кричал из темноты, от костра, товарищ. Я не знал – что там, я боролся за каждый метр лесы. Потом появился товарищ с китайским фонариком, стал светить в воду.

- Угорь! – сказал он возбуждённо.

И с тех пор, оставаясь ночевать на заливах, мы обязательно ловили угря. Постоянно совершенствуя снасти и совершенствуясь в искусстве этой ловли. Узнали, что в темноте змееголов выходит из глубин и пасётся на мелководье. Что можно просто вырубить кол, привязать к нему кусок толстой лесы с крючком или якорьком, насадить рыбёшку, зайти в броднях в воду и воткнуть кол в дно. Посильнее. И тогда даже очень крупный угорь (кстати, так у нас повсеместно и называют змееголова), попавшись, будет стоять возле кола, как привязанный бык. Однажды такого «быка» нам пришлось выволакивать на берег вдвоем, он был на восемь с половиной килограммов. Этакое чудовище… С плавниками-руками. С плоской чешуйчатой головой.

…А вот в книге «Амурский аквариум» Марк Давидович Махлин утверждает, что амурский змееголов небольшого «роста», в среднем 40 – 50 сантиметров . Конечно, если бы он пожил на Амуре и половил бы ночами так, как это делали мы с товарищем, он не допустил бы такой ошибки.

Но статья о змееголовах (в южных странах их существует много видов) всё равно получилась у него интересная.

«Странная это рыба. Голова плоская, пасть широкая, глазные орбиты чуть выдаются надо лбом. Когда такое чудище вдруг высовывается среди плавающих листьев из глубины, можно подумать, что это водяная змея…»

Какая авторская фантазия… Даже неудобно. Ни разу нам, много лет имевшим дело с этим хищником, не пришлось увидеть змееголова, высовывавшегося из воды, в том числе и среди плавающих листьев. У него нет такой повадки, он скользит у дна, и только «жратва» заставляет его приподняться.

«Грудные плавники широкие, брюшные непропорционально маленькие. Спинной начинается сразу за грудными, а кончается возле хвоста. Анальный тоже длинный, составляет две трети спинного… Когда рыба ползёт по траве, спинной плавник опущен, а окраска и извивающееся тело напоминают змею. Ползёт по траве? Да, змееголов свободно движется по покрытой росой траве и таким образом осваивает новые водоёмы… Предки змееголова когда-то приспосабливались к жизни в сильно заросших, хорошо прогреваемых водоёмах с низким содержанием кислорода в воде. В ходе этого приспособления у змееголова сформировался особый орган, усваивающий атмосферный воздух – вырост в жабрах… Близкий способ дыхания у лабиринтовых рыб. Считать эти видоизменённые жабры лёгкими, конечно, нельзя, но и жить за счёт дыхания обычными водными жабрами змееголов уже не может, без доступа к атмосферному воздуху рыба погибает. Частота подъёма к поверхности за воздухом зависит от количества растворённого в воде кислорода…»

М-да…

Чистить его трудновато – чешуя крупная, сидит крепко. Зато мелких костей, как, например, у щуки, нет совсем. Вкусен он – в меру жирён, не рыхл, не жидок – плотный, сочный. Нарежешь крупными кусками, положишь на сковороду в кипящее масло…

 

Разбойник, каких мало

Так радовался скворцам! Четыре домика в саду, все заселили пернатые красавцы, вскоре и птенцы запищали. Рано утром такое веселье! И ласточки вокруг носятся, кормятся на лету мушками-мошками.

Опустели скворечники. Так и не удалось птенцам стать птицами, вкусить счастья первого полёта.

Случайно его заметили – собака неустанно лаяла, задрав голову. На шестиметровой высоте неспешно сворачивался-разворачивался, покидая пустой уже скворечник, метровый амурский полоз. Так себе, полозёнок. Отловить его не удалось – спрятался. На второй день раскричались тревожно скворцы на старой груше. И долго-долго не могли успокоиться. Улетали, прилетали…

Потом стало тихо.

И вот сегодня он, поняв, что лёгкой добычи на этом участке уже нет, стал переползать к соседям. Конечно, этого допустить было нельзя.

Видно было, что в брюхе у него есть что-то солидное. Оказалось – взрослый скворец. Скорее всего – скворчиха, застигнутая им врасплох.

Сосед мой, Василий Иванович Симонюк, рассказывал, что был свидетелем, как полоз заглатывал большого птенца голубой сороки. Сколько же всевозможных птиц (не говоря уже о яйцах – свежих и насиженных) пожирают эти разбойники в окрестных лесах? Говорят, полутораметровый этот гад свободно может проглотить и зайца.

 

Ах, лето красное…

Любил бы я тебя… Вроде и любишь, а ждёшь с нетерпением осени – житья не дают комары и мошка. Нынче эти кровососущие свирепствуют как никогда: могучий не просыхающий травостой никто косами не тревожит, да и тропы повсеместно заросли, так что есть где плодиться и кайф ловить крылатой нечисти. На что хороша ямка в ключе Архиповом – и пескарь тут, и гальян, и вьюн, да не посидишь с удочкой и пяти минут. Сбежишь. Какую мазь, какой крем ни попробуешь – только приманивают. Нет, это не жизнь.

…Иду от ямки по заросшей тропе, веки опухли, под мышками накусали до жжения. И вдруг сверху – кап! Потом обильно брызнуло. Ни облачка! Что же это такое?

Понял наконец: личинки овода освобождаются от «пены» (так похожей на слюни). Так что и на речку – покупаться, позагорать скоро не съездишь. Будет овода видимо-невидимо.

Кстати, одна польза от самих оводов и личинок всё же есть. Прекрасная приманка для многих видов рыб. Как используется овод – знают все, а вот с личинками дело имели не многие.

Снимите осторожно с куста комочек «пены», в ней – «начинка». Чем больше комочек, тем крупнее в нём личинка овода. Рыба на неё берёт, как говорится, бешено. Только подсекать нужно мгновенно.

 

Вон оно что!

Мне всё время казалось, что рябчики, которых мы с братом добывали в Сибири и на Урале, были крупнее, чем здесь, в Приморье. Да и крыльями, взлетая, они хлопали громче, резче. Наверное, думал, в детстве всё кажется другим. Но вот раскрываю книгу Владимира Евгеньевича Германа «Охота на пернатую дичь» (Государственное издательство «Физкультура и спорт», Москва, 1959 год), нахожу статью «Охота на рябчика».

«…В нашей стране он широко распространён по всей лесной зоне, за исключением Камчатки. Его делят на три подвида (восточноевропейский, сибирский и амурский), отличающиеся друг от друга окраской и размерами».

«…Вес взрослой птицы колеблется от 380 до 450 граммов , достигая у некоторых подвидов 500 граммов».

Так вон оно что! Значит, на Урале и в Сибири рябчики действительно крупнее наших.

Что ещё не знал я о них? Полистаем…

«Род – глухари, семейство – тетеревиные, подотряд – собственно куриные, отряд – куриные»…

…Для меня это – дебри.

Мало стало рябчика. Позапрошлой осенью встречался повсеместно, пасся возле лесных дорог, камешки на дорогах клевал, в песочке купался. Прошлой – пусто. Объяснение одно: уничтожают хищники. Взрослых бьют ястребы (недавно увидел: ястреб накрыл взлетевшего фазана; я побежал, «отбил», жив остался петух, скрылся в траве), яйца и птенцов пожирают змеи, лисы, енотовидные собаки. В позапрошлом году лес кишел бурундуками и мышами, потому-то рябчикам не так доставалось.

Особенно страшна для куриных енотовидная собака, это не только моё мнение. Ещё лет 60 назад В.Е. Герман писал: «Тысячи охотников справедливо ставят вопрос о том, что енотовидная собака хороша на Дальнем Востоке, где обитает масса пернатой дичи, а лесные угодья столь обширны и разнообразны, что вред, приносимый ею, совершенно не ощущается. Охотники настаивают на уничтожении в наших лесах енотовидной собаки и снятии запрета на её отстрел, а им отвечают: «Енот украшает нашу фауну». И вот это «украшение» живет в наших лесах, благоденствует и пожирает несметное количество тетеревов, белых куропаток, рябчиков, вальдшнепов и другой лесной дичи. Если не принять срочных мер к обузданию енотовидных собак, в лесах центральной полосы страны скоро совсем не останется пернатой дичи».

Да, когда-то у нас было изобилие пернатой дичи, но с тех пор много воды утекло. А вот енота становится всё больше: на его мех спроса нет, никому он не нужен. К тому же редкий экземпляр сейчас здоров, разносят эти звери заразу по тайге и полям-лугам. Охотники говорят: страшно обдирать, лучше сразу сжигать – такую чесотку можно схватить, что на лекарствах разоришься.

То же и с лисами.

Особенно много уничтожает енот уток – в пору насиживания яиц и взросления молодняка. Я и сейчас вижу вечерами пролетающие утиные пары. Надеются ещё вывести потомство – значит, гнездо их было уже уничтожено. Енот ведь привык к воде, шныряет по болотам, по мелководью заливов, ничего не оставит без внимания. Хитрая, ненасытная тварь, выживающая в любых обстоятельствах.

Прошедшей зимой еноты просыпались часто, следы их встречались даже в январе. Пошёл я по следу. Прошёл с километр – вижу, что-то зверь нашёл: борозда. Тащит. Тут он заметил меня, скрылся. И что же он тащил? Откопал рваную резиновую камеру. В ней долгое время жили мыши – так и набита резина их помётом.

Пошёл по следу дальше. Вышел енот на дорогу, уселся и сидит. Ко мне спиной. Задумался, наверное, над смыслом жизни. Подошёл к нему метров на двадцать. Нет, не стал стрелять. Хоть и вредная тварь, а ведь тоже…

 

Уму непостижимо!

Сколько видов пернатой дичи мы знаем? Много, как нам кажется. Десятка два, три, ну, пусть четыре. Охотимся то вообще на пяток. Оказывается, по свидетельству В.Е. Германа, на территории бывшего Советского Союза их насчитывалось… сто девяносто восемь. А с подвидами – триста! И это без всяких-разных дроздов, скворцов и подорожников (без массы съедобной мелочи, которую так обожал и уничтожал в огромном количестве писатель Аксаков).

Пернатая дичь подразделяется на: лесную (боровую), водоплавающую, болотную и луговую, степную, полевую и пустынную, горную.

Взять хотя бы голубей. У нас – только горлица. А вообще их вон сколько! Сизый (два подвида), белогрудый (или белоспинный) – один подвид, скалистый (два подвида), бурый, клинтух (два подвида), вяхирь (он же витютень) – три подвида, горлица (два подвида – европейская, азиатская), большая (она же – степная) горлица – два подвида, кольчатая горлица (два подвида), малая (или египетская) горлица – один подвид, короткохвостая горлица (один подвид).

Перечислять устанешь…

Обычно в весеннюю охотничью десятидневку у нас кроме гусей и уток разрешают стрелять и горлиц (норма отстрела – десять штук в день). Но мало кто этим пользуется – уж больно мала тушка у нашего голубя, заряда не стоит. Нынешней же весной голубей стрелять не разрешили (может, просто забыли разрешить). Хотя появилось их у нас очень много, к осени будет просто огромное количество (уж к их-то гнёздам еноты не подберутся, разве что полозы потеребят). К тому же вместо сои засеяли у нас поля овсом.

Жирные будут горлицы…

 

Вот напасть-то!

Сидим с мужиками на лавочке под черёмухой. Сверху гусеницы сыплются. Полосатенькие. Только и радости теперь от черёмухи – цветами полюбоваться, мощным ароматом весной насладиться. Ягод не жди – обязательно тля всё уничтожит.

Третий десяток лет живу в Чугуевском районе, и только однажды случилось удивительное лето – тли не было вообще. Несколько вёдер черёмухи набрали тогда.

Раньше, говорят мужики на лавочке, этой гадости даже не знали. Каждое лето брали черёмуху и возле дома, и по речкам.

- Тогда химией не травили, а теперь вон всё уничтожили. Грибы не растут, желудей нет.

- Ничего нет. Рыбу потравили. Вон там, у самой Прорвы, сколько тонн (сто? больше?) удобрений валялось.

- Ядохимикатов.

- Всё одно.

- Смыло. Всё ушло в Уссури.

- И везде так. Рыбы нет… Откуда она будет!

- Пацанами были, - говорит Василий Андреевич Сукач, - глянешь в речку – и тикать. Такие таймени стояли – страшно было.

И снова рассказы с подробностями – о рыбе. Сколько её было, какая была. Как ловили. Многому бы не поверил, если бы сам не жил в детстве в богатых рыбой местах, богатейших. Тоже могу кое-что рассказать. Но – зачем душу бередить? Смотрю вверх. Падает на лицо гусеница…

 

Говорят, плотву они ловили…

Уверяет Анатолий Иванович Сижук, что раньше в Уссури было море плотвы, да крупной… Насколько знаю, не было и нет её ни в Приморье, ни в Хабаровском крае.

- Может чебак?

- Да что, чебака я не знаю! Говорю же – плотва!

Мужики поддакивают: плотва. Вот такая! В общем, большая…

Сибирский подвид плотвы зовут сорогой. В основном ловится величиной с хорошего карася. Тоже белая, с тёмной спинкой. Хвост, плавники и глаза – красные. На западе страны плотва с желтовато-серыми, а то и просто серыми плавниками. Тёмноокая. Так что же за «плотву» они ловили?

- На паута, на кузнечика, на бабочку. Не успевали забрасывать. Руки болели!

Возьмём справочник рыболова (не профаны, учёные люди работали над ним). Вот и плотва…

«Едва ли не самая распространённая по всей территории нашей страны рыба. Разве что Крайний Север, Дальний Восток и высокогорные реки Сибири обойдены её благосклонным вниманием».

Очень похож на неё максун, который бывает очень больших размеров, но чаще всего встречаются многочисленные косяки молоди, величиной с большую мужскую ладонь. Когда-то мелководные заливы Амура просто кишели молодью максуна, хватала она мгновенно, на всё летающее, ползающее, скачущее. И когда мужики заводили невод… Вот это было зрелище! Рыба делала огромные прыжки, просто бесилась. В мотне оставалось её, может быть, десятая часть. Пару больших мешков. Всего-то…

 

Дни золотые

Недавно, совсем недавно смотрели мы удручённо на Уссури: много воды, очень мутной, севера тают. Казалось, конца-края этому таянию не будет. А сегодня…

Сегодня праздник. 24 июня. РОЖДЕСТВО ИОАННА КРЕСТИТЕЛЯ. И воды в Уссури почти нет, а там, где она есть, – тёплая, купайтесь на здоровье. Спорят мужики и женщины: сегодня Иван Купала? Или в июле? А может, в августе? Дожили. Если уж в деревне, где хорошо иметь домик, спорят на эту тему!..

Как бы там ни было, а именно 24 июня (на «Купалу») оказались мы все на реке, в том месте, которое называют все купалкой. Тут такая яма – с ручками. За ней – перекат. Евгений Камозин (на снимке) за час-полтора литра три гальянов и пескарей-леней (этакие чёрные с красными пёрышками) наловил. И ракушек набрал, ныряя в яму. Умеет он готовить плов с ракушками, а я как-то пробовал – не прожуёшь.

К вечеру понаехали. Наши, местные. Праздник! Обязательно надо окунуться. («Дни памяти святых обычно связаны с датами их кончины или прославления. В тех случаях, когда даты были неизвестны, Церковь шла по тому же пути, как и в определении сроков двунадесятых праздников, то есть относила торжество к какому-либо древнему священному дню. Например, день Иоанна Крестителя предназначен был вытеснить языческий праздник бога Солнца (день Ярилы или Купалы». – Протоиерей Александр МЕНЬ ). Так вот, понаехали. Якобы, открыть сезон. Хотя ребятишки открыли его очень давно, они книжек не читают. На этих снимках: рыбачат они и купаются за неделю до дня Иоанна Крестителя. Олег и Игорь Алферьевы, Максим Камозин и Антон Сергеевич Калинкин (самый маленький, но заставляющий звать себя по имени-отчеству. Характер). Далеко они не ходят – жара, лень. Баламутят ключ Архиповый, у моста, который, вроде бы, уже построили, но на самом деле не достроили (того и гляди – по темноте, или ещё как – машина с него в тёплую воду прыгнет). И дорогу, 4,5 км , что ведёт до трассы, с конца зимы ни разу не грейдеровали. Не дорога – ужас. Точно такая, как улица Магистральная в Чугуевке. Народ понимает: нет горючки, нет денег, нет времени. Да и вообще. Воще. Выборов пока нет. Ещё возят нам хлеб из Уборки, два раза в неделю – по понедельникам и пятницам, но вот-вот перестанут возить, поскольку редкая машина дойдёт до середины нашей дороги.

Хорошо иметь домик в деревне! В Олимпийской. Да и жить на втором-третьем этаже. Чтобы газ тебе, центральное отопление, канализация и плюс всё остальное, включая супермаркеты. Но не в Михайловке (хутор Северный), куда нога начальства не ступает. Мужики меня уже достали: напиши да напиши! Словно…

Эх! Хорошо тут у нас! Комаров – сколько хочешь. Мошки – так та просто заедает. Змеи-гадюки ползают, пчёлы уши пацанам оттопыривают, от ос отбоя нет, шершни гнёзда вьют. Бедные горожане, у них только одна забота – доплестись до аптеки.

А вот теперь – шутки в сторону. Пробовали вы в знойный вечер (когда вода основательно прогреется) в штанах и рубахе прыгнуть с берега в яму? Сплошной восторг. Прыжок в детство. И пошла она, эта Олимпийская деревня… Да город, который далеко, но всё же нашенский, калачом не заманит. Кстати, там тоже от комаров спаса нет. Город вывел свой вид, свою породу – особо злых. Наши добрее. С ними можно ладить.

У нас со всеми можно ладить. Да и воще!..

 

Щучья лень

Были мы с Женей Камозиным на Уссури, он ловил мелочь (крупную) на перекате, я всё искал «приличный» кадр. Вокруг гуляли щуки – гальяны то и дело «брызгали в испуге. Ну, думаю, утречком приду, подсуну вам воблер. Пришёл. Ещё шести не было. Бросал-хлестал – пусто. Рука заболела. Но ведь – азарт! Шёл домой берегом, и всё бросал… И вот заметил: бежит за воблером щучка, с полкило. До самого берега. Приостановишь воблер – она тоже остановится. И даже показалось: глянула мне в глаза, ухмыльнулась. Сыта, зубатая.

Да ладно, мы тоже с голода не пухнем.

Наступило время «щучьей лени». Матёрые стоят в тени – под корчами, в траве. Жрать им совсем не хочется – отъелись до этого. Это холодная вода будит аппетит, тёплая – лень. А вот если вода станет чересчур уж тепла, то даже шустрых гольянов бери руками – шалеют, ничего не понимают. Наши ребятишки ходят сейчас по пересохшему ключу Архипову, «чистят» ямки. То семидыра поймают, то вьюна.

Щучья молодь («травянки») не стоит в тени. Травянки энергичны, им расти надо, хватают всё подряд, даже червя. У них нет ещё волчьих навыков родителей, хитрости и алчности. Только вот ловить их не надо: год-два – и такие щуки будут! Но – ловят…

Давным-давно, когда едва ли не голышом бегали мы на речку купаться, случилась с нами, пацанятами, удивительная история: нашли очень много щурят на лугу, на пастбище. Ходили тяжёлые коровы, в иных местах вязли по колена, делали глубокие ямки. Потом пришла полая вода, залила луга, и появилась щука – чтобы выметать икру. Выметала, ушла себе в реку, а появившийся малёк стал резвиться в теплой малой воде. Дорезвился – ушла вода, пришлось прятаться в коровьи лунки.

И вот мы, несмышленыши, можно сказать, целый день спасали этих щурят - таскали в кепках к речке. Никто нас этому не учил.

Может быть, живёт сейчас (хотя бы одна) спасённая нами щука.

Помнят руки бредешок…

Русский писатель Аксаков в своей книге «Записки охотника Оренбургской губернии» описал множество способов добычи рыбы. Неводами, бреднями, вершами – всего не перечислишь. Сейчас за это по головке не погладят (словно пацанята с трёхметровым бредешком могут нанести непоправимый урон Природе), привлекут к ответственности, то есть, наложат штрафное взыскание. А ведь бредешок – это такое здоровье! Особенно – для пацанят.

Самые яркие воспоминания детства связаны у меня именно с этой сетью. Хотя часто вместо дели для бредня брали мы мешковину. Выдергивали нити, сшивали, делали «мотню». Трудно было таскать такой бредень, медленно его таскали – почти вся рыба успевала уходить, но всё равно – на уху хватало. Кое-что и домой приносили. Загорали до черноты, аппетит был волчий.

Охота с бреднем – совершенно особенная. Одни только запахи чего стоят! Живой воды, водорослей, рыбы, ещё чего-то. Выбираешь из мотни ил с рыбой, сердце заходится от счастья. А день какой! Жара, плечи просто обожжены, живот от голода втянуло, красота.

Как-то возвращались мы с приятелем с рыбалки, на Телянзе были, в машине лежали две «малёвочницы» - этакие проволочные мордушки. Милиция. Стоп. «У вас запрещённые орудия лова!» Долго пришлось «отбрыкиваться», объяснять, что этими запрещёнными орудиями ловим малька для наживки, да и кошкам. Грустно стало, обидно: другой народ народился, вроде как и не русский. Кто электроудочкой всё уничтожает, кто лес на нет сводит, из-за чего Уссури великая в речушку превратилась, - ну, мол, и что. А вот если ты гольянов мордушкой ловишь – преступник.

Конечно, невод – другое дело. Этим можно обезрыбить любой водоём. (Что с успехом и делается у нас повсеместно). К тому же ребятишкам таскать невод не под силу. Так что речь – только о бредне. Следовало бы принять закон (решение, постановление), разрешающий детям в установленные сроки (когда рыба не нерестится) ловить рыбу бреднем установленного размера. Если мы действительно думаем и печёмся о здоровье подрастающего поколения.

Не о пустяках говорим.

 

Река и дождь

Почти все реки, питающие Амур-батюшку, в последние годы обмелели. Сказались интенсивная вырубка лесов в поймах, осушение болот для полей и пастбищ. Посмотрите на нашу Уссури. Когда-то судоходная река была, теперь на резиновой лодке сплавляться опасно. Вот сейчас стоит засуха, река всосала в себя воду из всей округи, больше сосать ей нечего. В любом месте перейдёшь, словно не великая река это, а так себе, речушка. Пройдет ливень – сразу оживёт, чисто ливневая канализация. Попрёт река мусор, всякую нечисть. Что дальше-то будет? «Там, где текла Уссури»?

Учёные делят Амур на три части: верхний – от слияния Шилки и Аргуни до Благовещенска, средний – от этого города до впадения в Амур Уссури (в районе Хабаровска) и нижний – от Хабаровска до Николаевска-на-Амуре (Охотского моря).

Что становится с Амуром? Хиреет батюшка. Воняет повсеместно: китайцы сливают в него отходы своих промышленных предприятий. Русские тоже сливают. Есть такой городок – Амурск, ещё за 20 километров до него дышать нечем: очистные сооружения целлюлозно-бумажного комбината пропитали округу страшными зловониями. И ведь отходы в конце концов всё равно будут сброшены в реку.

Амур… Длина – 4350 километров . Площадь бассейна – 1843 тыс. квадратных километров. Единственная река у нас в стране, где обитают редчайшие породы рыб. Даже – реликтовые. Амур уходит в небытиё. Как и Уссури, по берегам которой идёт «интенсивная заготовка древесины». Будут вместо этих рек водостоки.

Европа одумалась. Грязнейший недавно Рейн стал чист, в нём ловят рыбу, говорят его воду можно даже пить.

 

Оружие будущего

Лук, рогатка и поджиг – самодельный пистолет образца детских лет – хранятся в памяти очень многих моих сверстников, для которых велосипед (лайба) был так же недосягаем, как сейчас джип.

О поджиге особо говорить не приходится – всё-таки это оружие опасное (особенно для владельца, поскольку довольно часто разрывается в руке и взрыв бывает направлен в сторону глаз); изготовление, приобретение и ношение его наказывается не только стражами правопорядка, но и отцами, отлично владеющими навыками ремённого боя. Бог миловал – не увлекался я поджигами, целы пальцы на руках, на месте оба глаза.

Рогатка – другое дело. Первую рогатку сделал мне отец. И я усердно, как он и просил, охранял наседку с цыплятами от кошек. Вскоре почти все мальчишки, во дворах которых водились цыплята, обзавелись рогатками. Взрослые были очень довольны, ещё бы: зачастую мы отбивали и нападение коршунов, которые пикировали с огромной высоты, как вражеские самолёты.

Охотиться с рогаткой не приходилось, хотя знаю, что удачливые мои товарищи приносили домой молодых рябчиков, имеющих привычку садиться на деревья сразу после взлёта. Взрослые люди, постоянно совершенствующиеся в любимых ими охоте и рыбалке, также обнаружили пользу рогатки. При охоте на белок из неё стреляют камешками в то место, где зверёк затаился (иначе день прождёшь, а он и не выглянет). И, говорят, результат – просто отличный, белка долго такого обстрела не выдерживает, выскакивает под ружейный выстрел. Рыболовы же, применяя рогатки особо крупного размера, забрасывают ими в водоёмы прикормку – в точно намеченное место.

Может, кто-то и пытался совершенствовать это орудие, не знаю, но знаю, что это вполне возможно. Например, сделать рогатку, метающую не камни и шарики, а стрелы – по направляющим приспособлениям. Только вот – с какой целью? Для охоты? Но почитайте второй раздел Правил охоты на территории Приморского края: «…Запрещается применение на охоте пневматического оружия, луков, арбалетов…» В общем, всего, что не бабахает, распугивая живность и нервируя противников охоты. Недоумение вызывает то, что документ, выдаваемый владельцам охотничьих ружей, называется сейчас так: «Разрешение РОХа на хранение и ношение охотничьего пневматического, огнестрельного оружия». А если охоту с пневматическими ружьями действительно разрешили, то почему не разрешить охоту с луками и арбалетами? Ведь пневматическое ружьё не может обладать большей убойной силой, чем лук; стрельба лёгкими пульками, посылаемыми из ствола сжатым воздухом, приводит к большому количеству подранков, искать которых почти бесполезно. Подранок же со стрелой в теле практически всегда оказывается в руках охотника. Современные арбалеты снабжаются оптическими прицелами, бой их постоянен, как у неплохого карабина, почему же на них наложено табу?

Наверное, дело тут не в желании оградить нашу фауну от браконьеров, которые только и мечтают о «тихой» охоте – эти и без разрешений пользуются всеми видами оружия, включая автоматы. Дело в чиновничьих «играх», без которых им нечем заниматься. Разрешили (?) охоту с пневматическим оружием – значит, имело место лобби: нужно же сбывать воздушки-игрушки, всё более принимаемые облик серьёзного оружия и всё более приближающиеся к нему в цене.

Придёт и время лука. Рынок найдёт способ убедить кого надо в назревшей необходимости пересмотреть запреты.

Лук – оружие мощное. Несерьёзным в глазах многих людей сделало его несерьёзное к нему отношение поклонников стали и огня. Лучники – пешие и конные – были грозной силой, останавливавшей врагов на подступах к нашим древним селениям. Да и враги сеяли смертоносные стрелы не одну сотню лет, искусству стрельбы из лука обучали они своих узкоглазых детей едва ли не с пелёнок.

С какого расстояния можно поразить цель из охотничьего ружья? Надёжно – с 35 метров (50 шагов), нередко – с сорока, бывает – с пятидесяти (если применять пыж-контейнер, не дающий дроби быстро рассеиваться в полёте). Если пулей – несколько дальше, но специалисты не рекомендуют «перешагивать» это расстояние: велик риск сотворить подранка, и совсем уж плохо, если этим подранком окажется медведь.

На какое расстояние «бьёт» лук? Сразу и не ответишь. Всё зависит от того, какой это лук и кто из него стреляет. Если лук изготовлен не для баловства и не в подпольных мастерских профанов, тренированный лучник уверенно будет всаживать стрелу за стрелой в центр мишени, находящейся от него за сто метров. Безо всякого оптического прицела. Существует особый дар, позволяющий настойчиво работающему над собой человеку приобретать почти немыслимые навыки. Одним из них является стрельба навскидку (почти не целясь), а то и вовсе без прицеливания. История знает великих охотников, сбивавших из винтовки летевших на большой высоте гусей – от живота. Особенностям такой стрельбы обучали немецких автоматчиков, но что сравнивать поливающий свинцом пистолет-пулемёт с обыкновенной винтовкой, посылающей в небо одинокую пулю?

В любом деле рука человека сначала бывает неуклюжа, но постепенно осваивается и наступает время, когда она становится подстать автоматическому устройству. Нечему удивляться, видя, как десантники демонстрируют навыки владения метательными ножами: мы, босоногие пацаны, потренировавшись неделю, лихо снимали деревянного часового отточенным штырём.

Так и в стрельбе из лука: чем больше тренируешься, тем лучше стреляешь. В Японии секции стрельбы из лука посещает просто огромное количество людей. Их прельщает желание развить в себе дополнительную способность, позволяющую испытывать ощущение близости разгадки замысла нашего Создателя. Не понимая этого, европейцы посмеиваются над ритуальной частью тренировок. Цивилизованные европейцы, сами знаете, очень практичны, им некогда раскланиваться с многочисленными товарищами по секции или кружку, тем более – замирать смиренно в ожидании подъёма духа; и никак не могут они понять: почему хрупкие японские женщины посылают из лука стрелы на недоступное им, мужчинам, расстояние? И вонзаются эти стрелы в центр далёкой мишени с огромной силой.

Лук переносит в мир почти первобытных ощущений и накрепко забытых трепетных чувств. Именно поэтому пресыщенные множеством удобств цивилизованной охоты американцы обращаются к неведомому молодой нации луку и демонстрируют всему миру потрясающие его достоинства.

В одной из статей, опубликованной в журнале «Охота и охотничье хозяйство» в доперестроечное время, автор, взахлёб рассказывавший об охоте с луком на Аляске, назвал эту охоту у нас не запрещённой, а не прижившейся. Отработанный приём, верный способ уклониться от схватки со всемогущим чиновничеством.

…А на Аляске ребятишки охотятся с луками на ондатр, которыми кишат тамошние озёра. Причём применяют только стрелы с тупыми наконечниками – чтобы не портить ценные шкурки. (Такими стрелами, конечно же, у нас можно добывать белку). Полторы тысячи членов клуба лучников сдают экзамены: из ста пущенных стрел девяносто должны попасть в цель, в убойное место. «Медведь, три лося, четыре оленя, баран…» - перечисляет свои трофеи, добытые с помощью лука, американский знакомый автора. Да, и медведь. Обычно лучники, охотясь на медведя, страхуются товарищами с винтовками. Но никто не страховал десятилетнего Монти Стюарда, свалившего стрелой чёрного медведя. Этот случай вошёл в историю всей «охотничьей» Америки.

Дорогие (до 600 долларов), не очень дорогие, дешёвые – на любой вкус и для любых охот производит Америка луки. А уж о выборе стрел к ним и говорить нечего. С привинчивающимися наконечниками, позволяющими поражать как самую мелкую, так и самую крупную дичь.

Десятки лет Европа ищет решение проблемы: как уберечь водоёмы от убийственного воздействия попавшего в них свинца? Десятки, сотни тонн окисляющейся дроби устилают дно. И с каждым годом её становится всё больше. Начинает «проклёвываться» эта проблема и на западе нашей страны. Охотники, выезжающие на большие водоёмы, где бывает много перелётной дичи, постоянно наблюдают свинцовые дожди: по налетевшим стаям бьют разом из многих стволов. И всё чаще – из автоматических ружей. Сколько в течение года дроби, картечи, пуль попадает в почву, деревья и воду только у нас в стране? На капельку меньше, чем производят их мощные предприятия.

…Лучше всего, знали мы, делать луки из можжевельника – прутья его самые упругие и прочные. Запустишь стрелу на дальность – ищешь её, ищешь… Сам не найдёшь – товарищи помогут. Стрелы мы очень берегли.

Что-то не припомню сказок, в которых фигурировало бы ружьё – не сказочное это оружие. А вот лук встречается часто. И Иван-царевич находит своё счастье, послав поющую в воздухе стрелу очень далеко – в неведомое болото. Как же можно запретить нам владеть и пользоваться практически безопасным во всех отношениях оружием, достойным обожания и поклонения?

В двух шагах от бережка

Даже малоопытный рыбак знает, что рыба держится мест слияния – реки с рекой, реки с речушкой или ручьём, ручья с ручьём, и так далее. Обычно здесь образуются ямы, косы, отмели – условия, в которых находит постоянный прокорм рыбья мелочь, требующаяся для прокорма крупной хищной рыбы. Такие места притягивают уток, и они гнездятся неподалёку; постоянно навещают их выдры, норки и колонки. Словом – чудные эти места, привораживают они своими особенными красотами любителей родной природы.

На днях вышел я на такое место, присел, стал осматриваться. В двух шагах от бережка основательно притоптана трава, стоит деревянный ящик, на котором сидел рыбак. Аккуратный человек – не оставил после себя ничего. Интересно, что он поймал? Если просто машинально удил, то ничего особенного – небольших гольянов и синявок, которые беспрестанно выпрыгивают из воды в надежде схватить комара или мошку. Но я бы на его месте (не в смысле места нахождения) пошёл, как говорится, дальше: вторую удочку наживил бы кусочком того же гольянчика – обязательно схватит крупный, даже очень крупный гольян. А крупного гольяна можно насадить на крючок третьей удочки – приспособленной для ловли щуки, и забросить… вон туда, почти под куст, где на поверхности возникают водовороты.

…Сколько раз встречались в жизни точно такие места – с виду как бы простенькие, ничем не примечательные, а только вот почему-то заставляют они присесть, осмотреться и задуматься, окунуться в воспоминания.

Сейчас интереснее стало ходить на рыбалку с детьми. Сам-то от клёва мелочи никакого удовольствия уже не получаешь, у ребятишек же горят глазёнки, какой восторг, если сядет на крючок гольян крупнее моего среднего пальца! Недавно шли с внучкой по берегу Щуковского озера, она:

- Деда, вон рыба плывёт!

Ондатра тащила во рту пучок длинной травы…

…Сбоку, за кустами, мягко проурчал мотор автомобиля. Наверное, подумал, приехали люди отдохнуть с удочкой в руках. Ну и правильно, лучшего отдыха никто ещё не придумал.

Остановилась машина неподалёку, а минут через десять ушла. Чем-то не понравилось место. Нужно было им подруливать сюда, здесь бы понравилось…

Пошёл домой. Вдоль бережка. Вот тут они останавливались…

 

Штрихи к портрету Михаила

Знакомый охотник рассказывал мне, как его сорокалетний племянник, приезжавший погостить и поохотиться зимой, не спал всю ночь, переживая: утром идти на медведя. Не одному идти – с дядей, всю жизнь бившим медведей без помощников. Бившим много, очень много. Не с рогатиной идти, даже не с гладкоствольным ружьём – с самозарядным карабином. Очень переживал племянник. Потому что… Медведь!

Сейчас мы то и дело узнаём о десятках чудовищно дорого стоящих медвежьих лап, переправляемых контрабандистами в Китай – добыча этого хищного зверя поставлена на поток и расправляются с ним просто и деловито, словно с телей на задворках. И вот уже жалко этого непредсказуемого – жестокого и добродушного – зверя, передавившего и кормившего немало людей. При слове «шатун» и бывалым охотникам становится не по себе. Но радуются встрече с «косолапым» ребятишки – когда водят его на цепи цыгане или же привозит цирк. Как же не радоваться: это ведь тот самый мишка, который нёс в коробе за спиной пирожки бабушке; а внучка покрикивала на него, наивного: «Не садись на пенёк! Не ешь пирожок!» А как он зайчика выручил?! Приволок его голодному семейству целый бочонок мёду…

Нет в русских сказках злых и недобрых медведей, а потому простой народ, не имевший дела с рогатинами и «жиганами», всегда испытывал к ним почти нежные чувства. Во всяком случае, уважал, ценя ум и силу таинственного зверя. Истаяло время любви и тяги к сказкам, чуждая нам заморская культура раскинула многослойную паутину для ловли неокрепших душ. Из благостного света в разлагающий мрак переходят постепенно эти души, и уже почти нет места для спасения неподдающимся и сопротивляющимся, рвущимся из удушающих пут свалившейся на нас уродливой цивилизации. Даже в «мультяшках» для малышей американские звери – хитры, кровожадны, подлы, у них просто омерзительное обличье. И это – герои, которым нужно подражать в жизни, у которых нужно учиться выживать – в мире, где с добром давно покончено, где любовью, этим святым словом, называется скверна, настоящее имя которой – похоть.

Способность к обучению у медведя просто потрясающая (кататься на велосипеде, ходить по канату с шестом в лапах – для него обычное дело), как и умение приспосабливаться практически к любым условиям жизни. Он может питаться и личинками муравьёв, и мясом коров, так что не пропадёт в самых глухих уголках тайги, в горах и в непосредственной близости от человеческого жилья, где «кормовыми угодьями» являются для него свалки. По этой причине многие люди относятся к его мясу с брезгливостью, иные же считают медвежатину деликатесом.

Можно утверждать, что жизнь медведя изучена досконально – этим занимались учёные всего мира в туманно-дальние времена, занимаются и поныне; но можно говорить, что изучению этому не видно конца: медведь как бы являет собой тайну Божьего промысла. Действительно, девятимесячная беременность, груди, которые во время кормления становятся похожими на женские (сибирские охотники, убив кормящую медведицу и увидев её груди, бывало, в ужасе крестились и нередко убегали «от греха подальше»), нянька-пестун, получающий от матери затрещины за нерадивость при ухаживании за малыми братьями – много в поведении медведя «от человека». Бывалые таёжники бывали свидетелями того, как медведица хоронит погибшего медвежонка, как, тоскуя по нему, лежит несколько дней возле него, заваленного каменьями и сучьями. Сама по себе она, если не бывает обременена заботой о детях, характером «мягче» самца, уступчивее перед человеком, но с детьми превращается в зверя неустрашимого, и даже очень хорошо вооружённый охотник десять раз подумает, прежде чем решится к ней приблизиться. Особенно яростной бывает она при появлении не человека, нет – человека она обычно старается предупредить о грозящих ему «неприятностях», а медведя-самца. Голодный «сам» давит и пожирает оставленных без присмотра медвежат, а очень голодный способен преодолеть страх перед медведицей и, если повезёт, загрызть её насмерть. Что приводит в ужас бывающих такому свидетелями охотников – насыщаться он начинает, выгрызая жертве груди. Не нужно быть слишком уж суеверным, чтобы усмотреть в этом какую-то связь между ним и человеческим отребьем с садистскими, даже дьявольскими наклонностями.

Раньше в Сибири тех, кто не «бивал» медведей, настоящими охотниками не считали. Страх перед этим зверем, прозываемым пужалой, косматым чертом, чёрным зверем, чёрной немочью, заставлял многих мужиков отказываться от таёжного промысла, какой бы достаток он ни сулил. Однако в любом поселении можно было достать исцеляющий от многих «нутряных болестей» медвежий жир, медвежью желчь, ставящую – при умелом её использовании – на ноги почти испускающего дух человека. Шкура и желчь – вот что привлекало русских охотников на медведя, мясо же чаще всего бросалось на месте как «непотребное», что приводило в изумление «лесных людей», как прозывали орочон, находивших в медвежьем мясе живительную силу и способных съедать его «за один присест» невероятное количество. Почти в любой повести русских классиков можно встретить медвежий тулуп, накрывшись которым путники пережидали лютую пургу, а вот желчь уходила в основном на Восток, к знатокам медицины. Наши купцы закупали её у охотников от рубля до семи рублей за штуку, перепродавали же монголам в десятки раз дороже (за один экземпляр желчи медведя-самца кочевники отдавали быка, за желчь медведицы – двух быков). Теперь вот обнаружилось пристрастие китайцев к медвежьим лапам, на которых наши браконьеры и обязательные в таких случаях перекупщики делают жирные деньги.

Оставайся охота на медведя делом столь же редкостным и опасным, как встарь, не пошло бы его поголовье стремительно на убыль; что значат медвежьи клыки и когти, медвежья мощь, способная перебросить через забор корову, при встрече с группой лиц, знающих толк в современном автоматическом оружии?

«…Сбираются на эту охоту тихо, секретно, не объясняя обстоятельств не только другим промышленникам, но даже и своим домашним, в особенности женскому полу. Промышленники дают друг другу клятву в том, чтобы в случае опасности не выдавать и до последней капли крови защищать друг друга. Если сборы происходят в селении, то накануне зверовщики всегда ходят в баню по суеверному обычаю, заведённому издревле их предками; тут скрывается то поверье, что промышленник, омывшийся от плотских грехов и как бы приготовившийся к смерти, идя на битву с опасным врагом, скорее допускается Богом на лёгкое, счастливое и безопасное убиение страшного зверя. И действительно, это обстоятельство имеет огромное влияние на дух здешних промышленников. Исполнив его, они идут на медведя с большей уверенностью и храбростью, не думают об опасности и тем, конечно, много выигрывают. В противном случае зверовщиков угрызает совесть за неисполнение обряда и, постоянно думая об этом, они теряют удобные минуты при самой охоте, действуют вяло, без уверенности в победе и потому, конечно, скорее подвергаются несчастьям. Как во время войны довольно явиться перед фронтом какому-нибудь известному полководцу, которого любит, уважает и на которого надеется войско, чтобы одержать победу, так в артели зверовщиков довольно присутствовать известному, удалому, опытному промышленнику, чтобы убить медведя, как телёнка!» (А.А. Черкасов).

Недаром в небольшом этом отрывке из статьи, посвящённой медведю, никак не вскользь говорится о духе и совести – главном отличии человека от животного; именно это отличие каким-то, только Богу ведомым, образом непременно улавливается не только медведем, а любым зверем и заставляет его смирить нрав – порой до такой степени, что смиренность эта переходит в привязанность. В этом-то и кроется вся тайна ладного сосуществования человека с разнообразным зверьём, превратившимся в домашних или же, подобно северным оленям, одомашненных животных. И только крайние обстоятельства вызывают у зверя «сдвиг по фазе», позволяющий ему нарушить заложенное в душе табу.

У медведя крайние обстоятельства случаются гораздо чаще, чем у другого жадного до крови зверья, потому-то и охота на него для настоящего промысловика являлась делом чести, обязательной работой, неисполнение которой грозило жизни других людей. Но были случаи, и немало, когда «прибившихся» к жилью мирных медведей не трогали, более того – человека, убившего такого зверя, люди презирали и сторонились. Это – ещё одна тайна ещё не обработанной разумом почти родственной связи всего живого.

…Издавна указываются два верных способа избежать гибели при встрече с не испугавшимся тебя медведем. Один из них – притвориться мёртвым и стараться не подавать признаков жизни несмотря ни на что. Зверь, убедившийся в том, что ты для него не опасен, может сразу же уйти или завалить тебя хламом – чтобы вернуться позже. Второй способ – пристально смотреть медведю в глаза. Не всем удаётся выдержать такое испытание, но выдержавшие его не только остаются целы и невредимы, но и явственно ощущают перерождение угасшего было духа. И в следующую встречу со зверем им бывает достаточно приказать негромким голосом: «Уйди с дороги!» - и тот ретируется, в то время как грозный окрик иного храбреца только подстегнёт готового к нападению медведя.

Бывают годы или же места, когда (или где) медведь не представляет для человека почти никакой опасности. Урожайные годы, давшие в изобилии ягоды и орехи, позволяют медведю в полном спокойствии желудка нагулять на зиму достаточно жира и стать достойным сказочного персонажа, несущего короб с пирожками старенькой бабушке. Рыбные места – такие, как Камчатка или же Аляска – сами по себе сказочны тем, что собирают обычно неуживчивых медведей едва ли не в стада, во всяком случае, на одной речной косе их можно встретить несколько десятков. И учёные, исследующие это явление, постепенно смелеют и ходят буквально в нескольких метрах от не обращающих на них внимания гризли.

Американский медведь гризли – это, можно сказать, наш бурый медведь, а гризли, обитающие на острове Кадьяк – самые крупные бурые медведи на Земле. Огромными их делают возможность в любое время досыта нажираться жирной рыбой и тёплые зимы, способствующие медленному «потреблению» этого жира во время спячки. Обилие пищи явно влияет на психику зверей, которые становятся не только миролюбивыми, но и…

«…Поскольку кадьякские медведицы приходят здесь в очень близкое соприкосновение друг с другом, часто случается, что их потомство перепутывается. Однажды видели медведицу с двенадцатью медвежатами из восьми чужих помётов. А другая медведица милостиво разрешала чужим детям питаться своим молоком одновременно с собственными.

…Только одна единственная медведица, которую исследователь прозвал Ланки, всегда держалась несколько в стороне от остальных. Каждый раз перед тем, как отправиться на рыбную ловлю, она отводила своих малышей в определённое место, где они сворачивались клубком и спали.

…А вот другая медведица по имени Гольди довольно продолжительное время удерживала возле себя двух чужих медвежат, принадлежавших самке Ред Колор. Она ухаживала за ними с той же лаской, как за своими собственными. К концу лета Ред Колор удалось всё же отобрать у неё одного из своих отпрысков».

Подобных чудес нам не видать – скудеет интенсивно вырубаемая тайга, всё чаще выдаются неурожайные годы, всё больше подвергаются заразным заболеваниям тощающие звери. В медвежьем царстве – нищета первобытная.

И всё больше медвежьих лап уходит за очень близкую от нас границу.

 

По хоженой тропе

Хотя, если вдуматься, нехоженых троп не бывает: есть заброшенные, забытые и прочие. Особенно притягательны неизведанные: только ступи на такую, только сделай пару шагов – опомнишься, спохватишься, когда солнце исчезнет. Может, не у всех так, но для меня неизведанные тропы – своего рода болезнь, затяжная, запущенная, коварная, как чесотка.

Однажды обнаружил я неведомую мне тропу совсем рядом с местами, где часто охотился. Вышел на неё и удивился: почему же раньше не замечал? А дело в том, что жалась она к сопке, местами даже поднималась на неё – там, где огибала завалы. Потом живо спускалась и лилась по твёрдому краем хлюпкого заболоченного места. Вот такие заболоченные места и останавливали ходоков, не пускали их к тропе.

И стала она для меня словно родной: редко теперь, собираясь на охоту, решал я поехать в другое место, так и тянуло к ней. Там, где она выводила к кедровникам, к самым их краешкам, в урожайные годы белка просто кишела; на полянках – рядом с березняками и ельничками – всегда бегали рябчики. Да и частые заливчики, проливчики, водные тупички и болотца, питаемые спрятанной в чащобе Матвеевкой, то и дело дарили встречи то с ондатрами, то с утками, иногда выскакивала прямо под ноги деловитая норка. И колонки попадались, и копытные звери уносились, заслышав мои шаги, в дубняки – на пологий склон сопки. Случалось, попахивало крепким медвежьим духом, и пугающий шум приминаемой травы возникал совсем рядом, но это только придавало очарования тропе, вливало в душу и тело очередную дозу бодрости.

Шло время, и стал я замечать, что тропа как-то меняется. Да что там – как-то: не стала она волновать и радовать, всё меньше давала добычи. Иной раз не дойдёшь и до середины – хочется вернуться, добраться до мотоцикла и укатить в другое место. В один такой день постоял я постоял, раздумывая, да и полез в сопку – просто так, от нечего делать. Взглянуть сверху на окрестности, охватить орлиным взором ширь лесов, полей и рек. В этом месте сопка была крута, но не очень высока, вскоре я оказался на самом верху, возле больших каменных глыб. Да! Простор – что надо. Глядеть не наглядеться. Живая карта изменявшегося масштаба. От Чугуевки до Пшеницыно 27 километров , ехать довольно долго, а потому кажется, что село это в глухой тайге, на пути к океану. А оно-то – рядом, вон оно, справа, стоит только спуститься с сопки – окажешься возле заброшенных свинарников. В машине есть спидометр, но нет компаса, потому и думаешь, что накручиваемые на колёса километры ведут к цели прямо. Так оно и с речкой Матвеевкой: попробуй выйти по ней отсюда к Цветковке – дня не хватит, если же по дорогам – через час в селе будешь.

Многое становится ясным, когда смотришь с высоты. В прямом и переносном смыслах.

Сытому человеку всегда вздремнуть хочется, потому-то, насытившись новыми впечатлениями, присел я возле скалы, прислонился к ней, нагретой сильным ещё осенним солнцем, и задремал. Когда открыл глаза, почувствовал себя по-утреннему легко, можно было идти в любую сторону и успеть поохотиться, вернуться к мотоциклу и добраться домой до темноты. Можно было, но не хотелось: что толку попусту ходить! И дело тут не в алчности, не в шкурках и рублях – в потере интереса как такового. Иной раз наткнёшься на местечко, где рябчики шуршат чуть ли не на каждом шагу, прогоняешься за ними весь день и возвращаешься пустым. А назавтра снова спешишь туда. И потом, и потом. Ничего так и не убьёшь, а вспоминаешь такие места и такие охоты с благодарностью к ним и волнением.

С вершины сопки, если смотреть едва ли не вертикально вниз, видны были участок тропы и край обширной поляны, за которой простиралась еловая хмарь. Я глянул вниз в тот самый момент, когда по тропе проходили двое. Шли они, нагруженные рюкзаками и ружьями, в ту сторону, откуда пришёл я.

Вот тебе и поохоться! Не увидел бы их – и попёрся бы по только что пройденной тропе, как троллейбус по асфальту. А может, так же вот и до меня сегодня кто-то уже проходил? В любом случае, прощай, тропа.

Прощаясь с ней, я возвращался памятью в дни особенно удачных своих появлений у подножия этой сопки, похожей на шею спящего ящера немыслимой величины. Так вот возвращаешься в детские, юношеские годы, туда, куда иначе не вернёшься.

Последний взгляд с высоты…

По тропе шли охотник и собака – белая лайка. Она явно потеряла интерес к процессу, плелась за хозяином с опущенной мордой и, видимо, подумывала о том же, о чём и я.

Спускаться не хотелось. Ломануться, что ли, по сопке? – подумал вдруг. И тут же понял, что ломанусь, что в этом есть какая-то непонятная душевная потребность.

Сколько раз вот такие отклики на внутренние позывы втягивали меня в различные переделки! Приходилось блуждать, сбивать в кровь ноги, казнить себя за глупость – всё не в прок. Наверное, такие чудаки, как я, унаследовали крохотные частицы великих и мятежных душ первооткрывателей. Вот и платишь за этот дар по соответствующей цене.

По хребту не удалось пройти и ста метров: сплошные заломы. Даже вековые кедры не всегда выдерживают страшного напора неожиданного ветра со стороны моря, а что уж говорить о деревьях со слабыми ещё корешками. Пришлось спускаться – сваливаться по дневной темноте бессолнечного склона в сырость неуютной лощины. Густая и зрелая липкость осенней паутины, вонь догнивающих грибов, неожиданные укусы недобитых утренниками комаров – всё это давило на психику, удручало и заставляло останавливаться, оглядываться и задумываться над возвращением – в солнце и ясность ведущей к мотоциклу тропы. Ладно, вернёмся, только вот ещё десяток шагов, ещё десяток…

Она открылась неожиданно, словно бесшумно упала с неба, – драгоценная в таких случаях дорога. Когда-то, очень давно, за ней ухаживали, приглядывали, поскольку, вероятнее всего, возили на лошадях лес. Теперь же – ни следа, догнивают перекрывающие её валёжины, чёрные лужи густо засыпаны листвой. Налево пойдёшь – в Пшеницыно придёшь, направо – в Цветковке окажешься. Мне направо, поближе к мотоциклу, там разберёмся – где его искать. Ну, вперёд!

И сразу стало прекрасным настроение, проснулись утомлённые и угнетённые плохими думами силы, а когда стали вспархивать и рассаживаться по ёлочкам рябчики, я был уже влюблён в этот неслучайный день. Ведь не выдайся пустым утро, унылым день – не повстречал бы эту дорогу, не открыл бы ещё один благодатный уголок, скрытый от лишних глаз мрачными красками прозябающего в болоте леса.

До этого мне удавалось в один день убить трёх рябчиков, больше – ну никак. И теперь вот, уложив в рюкзак третьего тяжёлого петушка, подумал, что и впрямь день выдался одним из самых удачных, и запомнится надолго, может – и навсегда, потому что впервые сбил с одного места сразу двух рябчиков, можно было и ещё одного – не хватило секунды, он улетел, потому что это был бы уже четвёртым, а до такой удачи дело ещё не доходило.

…Четвёртый не взлетел – он расхаживал по нижнему голому суку кедра и просто не обращал на меня внимания.

Пятый перебегал впереди меня дорогу, но вдруг остановился и насторожился.

Шестой привлёк меня частым посвистыванием, он был совсем рядом, как потом оказалось, – на берегу широкого ключа, на полянке, и упивался пробивавшимися туда лучами солнца.

Седьмой молча прилетел на зов моего манка – буквально через минуту после того, как я уложил в рюкзак шестого.

Успокоившись несколько, я вдруг понял, что задержался, нужно очень спешить, чтобы поспеть к мотоциклу засветло, иначе его не найдёшь, а бросать до утра не хочется, никогда не оставлял, к тому же – утром на работу. Нет, нужно спешить!

Всё сложилось. Минут через двадцать показался крутой склон кончающейся сопки, а там – открытый простор, речка Матвеевка, грунтовая дорога к недостроенному мосту, возле которого, на той стороне Матвеевки, ждал меня мотоцикл.

Больше я там не бывал. Потому что всякий раз при поисках той дороги сманивала другая – вынырнувшая откуда-то неожиданно, но словно специально. И каждая новая дорога, дорожка, тропа чем-то западали в душу и могли присниться внезапно и в любое время. Но вот не снится никогда та, на которую глядел, прощаясь, с немалой высоты сопки.

Пройти бы по ней сейчас, лет через пятнадцать – что с нею стало? Может, не заросла ещё окончательно, и в день ненаглядный выйдет на неё случайно человек, удивится, оглядится и двинется потихоньку вдоль крутой и длинной сопки, начиная завершённый мною путь.

 

В ожидании лета

Поздняя – теперь уже и спорить не нужно – нынче весна. Через пару тёплых дней – резкое похолодание, сильный студёный ветер, снег большими хлопьями. А ведь почти всегда конец апреля был у нас жарким – воздух прогревался до тридцати (иногда и более) градусов. В мае же становилось попрохладнее.

Почему-то рано прилетели голуби, жаворонки, даже кукушки, ласточки задержались. В прошлом году они, возбужденные, гомонящие, усеяли провода 19 апреля, нынче (сегодня 26-е) появились только гонцы-разведчики. Говорят, всё очень просто: нет тепла – нет летающих насекомых, так что голодновато ещё для ласточек.

Вовремя пошла на нерест щука. Спешит выметать икру по высокой воде – в разливах, в траве. Сделает своё дело, вернется в реки и озёра, ничуть не заботясь о том, что почти вся её икра пропадет – высохнет в траве после того, как спадёт вода. Мелкая рыбёшка ею полакомится, птички будут остервенело глотать.

Если бы щука вела себя иначе, не столь «легкомысленно», освобождалась от икры в глубоких водоёмах, было бы её у нас… Но – ничего в природе нет непродуманного. Щуку ведь кормить надо. Жрёт она (особенно весной и осенью) постоянно и много. Есть такое выражение: «Щучий жор». (От него возникло другое: «На меня жор напал!») Не осталось бы в водоёмах никакой другой рыбы. А потом – и самой щуки.

Рыболовы ждут. Вот спадёт, просветлеет вода…

 

Бескурковая «тулка»

Её я увидел нынешней весной на плече молодого охотника. Не разговорись с ним, так бы и не узнал, что Тульский оружейный завод (ТОЗ) когда-то «увлекался» и бескурковками с горизонтальным расположением стволов. На вид – вылитая «ижевка», разве что несколько иная форма колодки.

Кто ищет, тот найдет. И я нашел (журнал «Охота и охотничье хозяйство», №2 за 1991 год) все сведения об этой модели.

Представляете, называется модель «А». Одна буква.

Разработка её была начата сто пять лет назад, в 1902 году, а в 1908-м начала поступать в магазины. Калибры – 12, 16, 20 и… 24-й! (Наконец-то узнал, какие ружья выпускались этого калибра – есть у меня несколько гильз 24-го, не давали они мне покоя). В то время ружья производились и очень дешёвые, и очень дорогие – всё дело в отделке. Разумеется, для охотников-промысловиков важно было не только то, чтобы ружьё отлично било – оно должно было быстро оправдать себя. Как говорил Маяковский, «дёшево и сердито». Ружья с богатой отделкой – с применением золота, серебра и даже драгоценных камней – предназначались не для охоты, а для коллекционеров-толстосумов. Иногда – для подарков царю и великим князьям.

Тут вспоминается одна интересная история. Тульские мастера изготовили однажды изумительные по красоте ружья и отправили их в подарок Александру Первому. Можно было понять их огорчение, когда подарок был возвращён. Нет, ружья царю понравились, просто он возмутился тем, что в очень трудное для страны время (война, разруха, пустая казна) мастеровые люди отвлекаются на «чепуху». Тут же последовало распоряжение царя: немедленно прекратить изготовление охотничьих ружей, все усилия тульчан направить на производство винтовок для армии.

Тульская бескурковка стоила очень дорого – даже в рядовом исполнении. От 90 рублей золотом. В штучном – до 175. По заказу охотника на модель А ставили эжектор (не все ведь хотят, чтобы при открывании стволов гильзы вылетали: ищи их потом в снегу, при стрельбе из лодки – не ищи вовсе).

Производство этих ружей было приостановлено с началом Первой Мировой войны, затем их не выпускали из-за гражданской. Вернулись к ним в начале двадцатых, стали наращивать производство – уж очень хороши они были. Но тут – Великая Отечественная. Три года (с 1946 по 1949) потребовалось для того, чтобы восстановить чертежи модели А, и вот в 1949-м охотники наконец-то получили долгожданное оружие.

Модель А неоднократно удостаивалась золотых и серебряных медалей на всевозможных выставках охотничьего оружия. В заметке отмечается, что дульные устройства у этой модели были различными: цилиндр – цилиндр, цилиндр – чок, получок – чок. Оказывается, выпускали и…

Ружьё, увиденное мною на нынешней весенней охоте, было со стволами сверловки чок – чок. Вот уж поистине редкость!

…Рассматривая клейма, запоминал: год выпуска – 1949, длина патронника – 70 мм , «бум» (под бумажную гильзу), автоматический предохранитель (срабатывающий при каждом закрывании ружья). На колодке – указатели взведения курков.

Модель А была снята с производства в связи с тем, что на оружейном рынке появилась новая бескурковка – двустволка ИЖ-54. Охотникам она понравилась больше. Впрочем, так и должно быть – конструкторская мысль находится в постоянном поиске. ИЖ-54 уступило прилавок ИЖ-58, далее – ИЖ-43, ИЖ-27 и так далее. В конце восьмидесятых на Выставке достижений народного хозяйства СССР демонстрировалось более 60 образцов охотничьего и спортивного оружия. Но это не значило, что у советских охотников был большой выбор: многие модели, вызывавшие восхищение у экспертов, изготавливались только по заказам, на прилавки магазинов не попадали. А то, что появлялось в продаже, с каждым годом становилось всё хуже. Не мастера уже делали оружие, а изношенные машины.

 

Милые таёжные секреты

В детстве я очень любил наблюдать за кедровками: осенью, когда поспевал кедровый орех (на Урале и в Сибири шишки маленькие, без чешуек – чуть больше куриного яйца), они суетились с утра до вечера. Сидишь под кедром – сверху на тебя сыплются, планируя, просмолённые чешуйки. Большие чёрные птицы в белую крапинку раздирают шишки своими толстыми и мощными клювами. Нет-нет, да и упадет рядом орешек. Сначала я радовался: вот, мол, пощёлкаю! Но все упавшие орешки были пустыми. Все! А с полными кедровки, набив зобы, куда-то улетали.

У каждого животного, в чьём рационе присутствует кедровый орех, своя манера «обработки» шишек. Кабан, например, давит её пастью, плющит. Орехи просто высыпаются ему в пасть. Мыши оставляют скорлупки в шишке, вытаскивая из них ядрышки через прогрызенные отверстия. Белка основательно обтачивает шишку и только затем тащит её в укромное место, чтобы извлечь из неё орешки и припрятать на зиму. Но это так, к слову.

Однажды, понаблюдав за работой крылатых «шишкарей», побрёл я вглубь леса – там огромные муравейники, возле которых можно просиживать часами. Муравейники стареют, проседают, потому-то муравьи всё время в работе – тащат и тащат строительный материал, наращивают свои пирамиды. А стройматериал – в основном сухие иголки. Иголки у кедра и сосны длинные, сразу их в нужном порядке не уложишь, потому что цепляются друг за друга, скатываются и проваливаются в щели. Казалось бы, провалилась – ну и фиг с ним, айда за другой. Так нет же: муравей будет её доставать, тащить, смахивая пот со лба и покряхтывая. И не очень скоро сможет присесть, забросить ногу за ногу и вздохнуть с облегчением…

Ну и конечно, разве уйдёшь от муравейника, не нализавшись вдоволь кислоты? Берёшь длинную сухую былинку, облизываешь, смачивая её слюной, и кладёшь её прямо на кишмя кишащий муравьиный народ. Вы бы видели (видели? верю), что проделывает муравей в момент опасности. Подогнув свою заднюю часть тела так, что она оказывается между передних лапок, да ещё задрав её к небу, муравей выдаёт тончайшую, но мощную струю. (Ни в коем случае не нужно нагибаться, чтобы получше разглядеть метательное устройство, – так засветит в глаз, что взвоешь). Потом, когда буйство едких струек поутихнет, берёшь былинку, резко встряхиваешь, сбрасывая с неё воинственно настроенных насекомых, и начинаешь, сильно морщась, наслаждаться… Но это так, к слову.

Из-за муравейника и увидел не подозревавшую о моём присутствии кедровку. Птица что-то искала на мягком мху затененной полянки. Видимо, нашла – стала подрывать когтями мох. Это было настолько интересно, что я затаил дыхание. Однако возилась она долго – пришлось вновь задышать полной грудью. И вот – улетела. Я – почти бегом к полянке, что там? Ничего! Присел. Вот тут же! Вот на этом пятачке!

Устав, прилёг на живот, положил подбородок на руки. И тут же увидел! Перед самыми глазами высился бугорок. Этакий пологий мягкий холмик величиной с отцовскую ладонь. Потрогал, уцепился за него, потянул – поддаётся.

Так я нашёл первый птичий схрон. И было в нём не менее стограммового стаканчика отборных кедровых орешков.

В тот день я задержался в лесу, возбужденно обследовал полянку за полянкой, пока не набил орехами карманы штанишек. Но потом, по дороге домой, успокоился и стал думать. И понял: я ограбил птицу. Придёт зима, есть ей будет нечего и она может околеть в лютые морозы.

Больше я подобной заготовкой орехов не занимался, хотя постоянно, оказавшись на моховой полянке, всматривался… И видел бугорки. Иногда (чтобы убедиться) приоткрывал кладовые. Да, они были полны.

Много позже, оказавшись на ночной рыбалке возле лесника, признался ему в своём проступке. Тот протянул ноги к костерку, засмеялся:

- Ну и зря, паря, перестал собирать. Твои орехи мыши поели. Кедровка – ей что, лишь бы таскать и прятать. Столько за осень напрячут, что на всех медведей хватило бы. Разводят мышей. Но всё равно, польза от этого есть – то тут, то там, глядишь, и взойдут кедрушки.

Уже не просто взрослым, а, можно сказать, достаточно пожившим человеком шёл я рядом со старшим братом по его охотничьему участку. Время охоты еще не подошло, октябрь же в Верхнебуреинском районе Хабаровского края совершенно не отличается от нашего: по утрам заморозки, а днём – снимай свитер, сопреешь. Мы, поработав на избушках, возвращались в посёлок. Каждый раз, выходя на очередную марь, я приостанавливался: это нужно было видеть! Сине-голубые огромные озёра. Без воды. Это поспела голубика. Засушливое лето словно придало ей сил – наросла крупная, плотная, сладкая.

- Да пойдём! – поторапливал брат. Он давно уже заготовил несколько ведер этой ягоды, брусники заготовил, а лишнее – ни к чему. Вот грибов, сокрушался он, в этом году нет. Вообще. Такого старожилы не помнят. Грибной край, весь Хабаровск здесь «пасётся», а тут – на тебе. Засуха…

Присели отдохнуть, посёлок был уже рядом, километрах в пяти, можно было не спешить – придём засветло, и баньку успеем протопить. Хорошо было на моховой полянке… Детство вспомнилось. И кедровки, и бугорки. Я (вот что значит однажды полученная привычка!) стал вглядываться. Бугорок! Но ведь здесь нет кедров… Заинтересовался.

Он не открылся, пришлось сдирать мох. Под ним – это тоже надо было видеть! Под ним оказалась большая шляпка чистого, скользкого маслёнка.

Выломал, положил на ладонь. Брат глянул в мою сторону и просто остолбенел.

Домой мы пришли всё-таки поздновато. Дни ведь уже не то что летом – рано смеркается. И быстро. Принесли полные рюкзаки отборных грибов. На следующий день весь посёлок, по выражению брата, ломанулся в тайгу. Никто не вернулся с пустыми руками.

- Ну, ты и прославился! – смеялся брат, провожая меня на поезд. – Все только о тебе и говорят!

Сидя в купе, глядя в тёмное окно, я думал: как всё-таки не наблюдателен, не приметлив бывает человек. Жизнь прожить в тайге, а не знать таких простых вещей…

Впрочем, сказал я себе, не гордись – сам-то многое знаешь? Орешки, грибочки… Это – милые таёжные секреты. Но есть ведь и настоящие тайны, которые кому-то когда-то начнут открываться. Разве не ощущаешь, попадая в лес, теплое и близкое дыхание этих тайн?

 

Туда и обратно

Иногда готовишься в дальнюю дорогу, тщательно собираешься, волнуешься, переживаешь, преодолеваешь массу возникающих неурядиц, словом, из кожи лезешь, чтобы вкусить всех прелестей удачной рыбалки, а в конце концов получается так называемый пшик. Да не простой – с горчицей.

Однажды мы втроём, я и два моих прекрасных товарища предпенсионного возраста, вот так же долго собираясь, вырвались наконец на пару дней, «засвистели» на своих маленьких мотоциклах в сторону Амура. Тянул нас к себе широкий и длинный залив с песчаным дном и песчаными берегами. За лето он неоднократно разливался, принимая в себя лишнюю дождевую воду из могучей реки. С этой водой заходила масса всевозможной рыбы. Её было столь много, что работники рыбной инспекции, яростно преследовавшие любителей «рвануть», никакого внимания не обращали на людей с неводами: рядом с заливом были обширные сенокосные угодья, десятки бригад из совхозов и колхозов прессовали экологически чистый, «духмянный» корм, а под вечер мужики, что помоложе и покрепче, направлялись к заливу за рыбой. Заодно и покупаться.

Мы мчались к заливу в очень удачное время: сенокосчики сумели прислать нам весточку о резком спаде воды. Выехали в четыре утра, перед самым-самым рассветом; на рассвете промчались по единственной улице последнего села, ухнули в мягкую, местами и топкую марь. И тридцать километров усердно жгли дешевый бензин, смешанный с моторным маслом. Местами было сыро, задние колёса вгрызались в чёрное месиво, приходилось помогать друг другу: даже лёгкий мотоцикл выдернуть из болота – задание не из простейших. Потому что болото засасывает и тебя. Чем больше пыжишься, ухватившись правой рукой за острый край сиденья, тем глубже погружаешься. Втроём работать ловчее всего. Один держит руль, зажав переднее колесо между колен, двое, с разных сторон, рывком поднимают заднее колесо и заносят его в сторону. Вперед!

На берегу залива мы были часам к семи. Уже рассеялся туман, песок обсыхал, нагревался. Неуёмные мои товарищи уже забрасывали спиннинги, уже тащили к берегу удивлённых карасей, уже опускали их в металлические садки, а я… Сидел и смотрел на воду. Нехорошее предчувствие зародилось в душе ещё накануне поездки. Но что скверного нужно было ожидать? Я сам себя не понимал – сидел и сидел, а когда солнце стало склоняться на вечернюю сторону неба, твёрдо решил: нужно возвращаться. Один мой товарищ, помолчав, молвил: «Ехать, так ехать». Он нарыбачился, да он, в общем-то, никогда не жадничал, всегда был спокоен и надёжен. Второй мой товарищ взбесился, взбеленился, разошёлся вовсю, орал: катись, без тебя обойдёмся. Я знал, что возвращаться нужно только всем вместе. Иначе будешь торчать возле увязшего мотоцикла до бесконечности долго, пока кто-то случайный не поможет. В общем, пришлось остаться.

Это началось на закате солнца. Как-то мгновенно тяжкие тучи укутали небо, подул ураганной силы ветер. Стих, местами небо чуточку просветлело. Но чувствовалось, что это только начало. Надёжный мой товарищ сказал, что нужно искать хорошее укрытие, на берегу не переночуешь. Второй товарищ молча и спешно засобирался. «Поехали! Поехали!» – торопил-приказывал он. Он явно чуточку помешался. Что за страх такой?

Мы стали его увещевать – бесполезно. Завёл мотоцикл и погнал в сторону мари. С рюкзаком за спиной. Как сейчас это вижу.

Мы нашли старый сенокосный стан, кое-как устроились и задремали. Разбудил ураган. Дождь бил сильно, косо, но нас все же не доставал. Было страшно думать об уехавшем товарище. Но приходилось думать и думать.

А утро было поистине прелестным – яркое солнце, на небе ни тени облачка, тишина, всюду – пар.

Мы хорошо порыбачили, снова переночевали, уже на берегу, и поехали домой. Ехали не спеша, осторожно, потому ни разу не засели, после обеда были уже дома. Я сразу же позвонил. Трубку взяла его жена. «Он не хочет подходить». Так и не подошёл. И долго, очень долго, месяца два не разговаривал со мной, хотя работали мы вместе, встречались не то что каждый день, а сотни раз на день. Вот тогда-то я понял, что нет ничего сквернее гордыни. Он, оказывается, просидел в луже до самого утра, всё время заводил мотоцикл, сжёг катушку зажигания, подобрали его механизаторы, они везли на колёсном тракторе с прицепом горючее на стан. Загрузили в кузов мотоцикл, подсадили его самого – промокшего, грязного. Свозили сначала на стан, а это в обратную сторону, потом привезли в своё село. Отмыли, накормили, дали немного денег. Оттуда он добирался домой на автобусе. Рыба у него протухла, он выбросил её в селе. Мотоцикл оставил на машинном дворе совхоза.

А ведь как долго и тщательно мы тогда собирались… Как много говорили об этом заливе, как хотелось провести пару дней беззаботно и легко. Так что никогда не надейся на то, что вот однажды… Мол, если хорошо подготовиться… Да всё предусмотреть…

Сначала может набежать тучка.

Мало ли что может случиться с самого начала. Особенно если ты не один.

День такой

Той осенью белки было немного, мы с товарищем выезжали рано, затемно. На рассвете, когда белка интенсивно кормится и носится с места на место, убивали по две-три штуки. А потом – всё, ходи, ищи – словно её никогда и не было на свете.

Заезжаю к товарищу – он ещё спит. Это, как говорится в одном «еврейском» анекдоте, мне сразу не понравилось.

- Перепил он вчера! – беззаботно сообщила его жена. – Сейчас разбужу!

Я знал, что с пьяным человеком в тайге делать нечего. Да и опасно. Сказал, чтобы не будила. Подумал: поеду один. Но не тут-то было: он проснулся, услышал мой голос и подал свой – охрипший, несколько басовитый и чересчур громкий. Заявил, что сейчас поедем. Только вот нужно сбегать куда-то, сделать что-то, но это быстро. А сначала нужно ему, нет это обязательно, нужно похмелиться.

Я твёрдо решил исчезнуть. Но так и не удалось – стыдно было как-то оставить его, ведь сколько времени провели вместе, ничего плохого от него не видел, хорошего он сделал для меня много.

Он похмелился, собрался было идти по своим обязательным делам, но не спешил, посмотрел на меня задумчиво, налил, добавил, уселся за столом и повёл разговоры. В общем, выехали после обеда. Можно было и не ехать, но вот почему-то поехали. За Чугуевкой, когда выезжали на новую трассу, он спохватился: ружьё забыл. Поворачивай. Становилось смешно. Даже очень. Вернулись, взял он ружьё, чуть было не забыл патроны. Поехали. И на том же месте, откуда возвращались, он вдруг задал мне коварный вопрос: а твоё ружьё где?

И захохотал. Такое довольное было у него лицо!

Ясно, что нужно было поставить точку. Ехать завтра. Затемно. Но мы снова вернулись, я взял ружьё, он напомнил: патроны тоже могут пригодиться. Не напомнил бы…

И вот мы на месте. Иди куда хочешь, делай что хочешь – какая теперь охота! Разошлись.

Не прошёл я и полсотни метров – цвирк! Белка. И тут же услышал выстрел. Потом второй, третий. Я тоже стал стрелять раз за разом.

- Ну, подошла ходовая! – сообщил он, появившись. Счастливый, потный, совершенно трезвый. Человек человеком. – Завтра пораньше!

Назавтра мы прибыли пораньше. С рассветом добыли по паре белок. Потом – словно её никогда и не было.

 

***

Много стихов, целый цикл, посвятил Евгений Евтушенко Печоре. Он как-то побывал на могучей северной реке с Юрием Казаковым. Стихи эти – о рыбаках, рыбачках, катерах и лодках, топях, марях и комарах – вошли потом в его сборник «Катер связи». Мне подарили однажды этот сборник, я не расставался с ним никогда. Потому что в детстве жил на Печоре, а это значит, что нечто повидал.

Тогда мы с братом до охотничьих занятий ещё не доросли, а потому грезили рыбалкой. Но приехали мы в посёлок поздней осенью (да и не приехали – прибыли на катере, поскольку на сотни вёрст вокруг была только одна дорога – водная), перед самым ледоставом. Так что предстояло переждать долгую зиму. Короткие, просто мгновенно пролетающие, дни, долгие, как мучения роженицы, ночи. Крайний север, этим всё сказано.

Но весна всё-таки пришла, снег и лёд стаяли очень быстро – северное солнце мощнее южного. Тишина, покой в природе. Травка полезла.

Каждый день ходили мы с удочками. На озёра, на притоки, протоки, сиживали и на берегу самой Печоры. Хоть бы захудалого ерша зацепили.

Сосед наш по бараку, одноногий охотник и рыбак Иван, пытался нам что-то втолковать, но говорил он не совсем связно. «Вот когда пойдёт рыба!» - только и могли мы различить. Потом всё чаще и чаще слышали мы от местных жителей о том, что вот-вот произойдёт долгожданное событие («Скоро должна пойти рыба», «Ниже рыба уже пошла»). Нам, малость порыбачившим там, где изловить карася – почти счастье, трудно было представить, что такое весенний ход рыбы на Печоре. Невозможно было представить.

Она пошла не в один прекрасный день, а в одночасье. Кто-то дежурил на берегу с удочкой, стоял задумчиво, потом встрепенулся и помчался на пригорок, к посёлку.

- Пошла! – орал он что есть мочи. – Пошла!

И на берег хлынул народ. Сосед Иван стучал в нашу дверь: «Рыба пошла!» Мать перепугал. Мы наконец поняли, схватили удочки, ну, думали, сейчас на уху поймаем!

Весь посёлок был на берегу. У каждого – одна удочка. Простая. С нитяной лесой, одним крючком и тяжелым свинцовым грузилом. Поплавки, конечно же, пробочные. Тогда, насколько я помню, водочные бутылки затыкались пробками. Готовыми поплавками. Народ работал остервенело. Взмах – есть!. Взмах – есть! Рыба не клевала, она хватала червя сразу, в доли секунды. Не бидончики, не вёдра – большие дощатые ящики стояли рядом с рыбаками. В них бились крупные окуни и сороги. Кое у кого – и щуки.

Мы кое как нашли себе место… Через полчаса я уже мчался домой – за мешком. Ничего толком не объяснил матери, крикнул только, что рыба пошла, и умчался с мешком.

Домой мы тащили мешок волоком, на крыльцо поднимали с помощью отца. Мать, открыв его, всплеснула руками и опустилась на стул.

Весь вечер, да и ночью мы шептались с братом, не могли уснуть. А потом я не мог проснуться. Когда же открыл глаза… Брата не было.

- Посмотри, сколько он уже притащил! – сказала мать. Притащил он полную ванну. Рыба была живая, сильно пахла рыбой.

Я заплакал. Обидно. Никогда не прощу!

Но я простил его. Сразу, как только оказался на берегу. Рядом с ним. И выхватил окуня. Огромного, красивого.

- Давай, Витёк, давай! – крикнул брат. И засмеялся.

Рыба шла три дня. Жор прекратился не в один прекрасный день, а в одночасье. Местные говорили, что она пришла в себя. Мы же ещё долго не могли прийти в себя. А когда пришли, стали учиться летней рыбалке. Сосед Иван что-то снова пытался нам втолковать, но мы его не понимали. Он махнул на нас рукой. Правда, часто, очень часто, возвращаясь со своего озера, заносил нам щук. Огромных. Он ловил сетями. Мы не доросли ещё до сетей, лодок и ночёвок на берегу. Нам и с удочками было неплохо. Очень хорошо было.

 

Прелесть маленьких озёр

Однажды с другом мы ходили-ходили от залива к заливу, толку не было – ни одного потяга (карась, когда ловишь его на спиннинг, со дна, обычно берёт червя очень смело, и тянет лесу, как конь упряжку). Уже настроения никакого не было, ноги просто отваливались, что делать – домой? Но сами знаете, как не хочется возвращаться ни с чем, да ещё довольно рано, да ещё в такой погожий июньский день. Устроились на песчаной косе, развели бездымный костерок – так, для блаженства души, пожевали хлеба – так, от нечего делать, и стали рассуждать на тему: почему это карась не берет, если должен брать? Сошлись на том, что не стоит ломать голову, бесполезно.

- Пойдём напрямик! – сказал друг. И мы пошли через болотистую низину, сокращая путь к мотоциклам более чем вдвое. Вышли к рёлке, пересекли её…

- Глянь, тут озеро! – удивился друг и стал рассматривать ловко упрятанный в деревьях и кустарнике водоём. Небольшой – метров пятьдесят на тридцать. Берега топкие, в кочках, вода тёмная, настоянная на травянистой гнили. Знаем мы такие озёра, знаем! Крючки на дне оставишь, а если и обойдется, то скормишь червей гольянам да синявкам. И пошли мы вдоль озерца, огибая его по контуру берега.

- Сидит! – хмыкнул друг. Всегда кто-нибудь где-нибудь сидит. Отшельничает. В себя приходит с перепоя или дома нелады, душу успокаивает. Хотели мы пройти незаметно – пусть сидит себе, но не удалось.

- Сюда, сюда! – позвал голосом, да ещё призывно замахал рукой мужичок в тряпичной кепке. Чудак. Явно сильно поддал – кто же позовёт, если рыба ловится? Обычно в таких случаях прикрывают садок, не спешат забрасывать спиннинг, делают рожу кислее кислого теста: мол, и пробовать нечего, сам вот сейчас уйду.

Мы поравнялись с мужичком, удивились: совершенно трезвый, но с каким-то блаженно-счастливым лицом.

- Ну, как рыбка ловится?! – громким голосом и словами из анекдота спросил мужичка друг. (Анекдот же – про крокодила и обезьяну. Плывёт крокодил по реке, глядит – на мыске обезьяна. Удочки расставила, с поплавков глаз не сводит. Притормозил крокодил, закачался на волнах. Так захотелось ему поиздеваться над обезьяной. Вот, думает, подплыву сейчас, спрошу: «Ну, как рыбка ловится?!» Если скажет, что хорошо, я ей скажу: «Дуракам всегда везёт!» А если скажет, что плохо, я ей скажу: «Голову на плечах иметь надо!» Дельно! Подплывает тихонько сбоку. «Ну, - вкрадчивым голосом, - как рыбка ловится?» Обезьяна и головы в его сторону не повернула, отмахнулась, не глядя: «Плыви, плыви, зеленое г…»).

- Отлично! – шёпотом воскликнул чудак в тряпичной кепке и вскинул вертикально указательный палец. – Располагайтесь, товарищи!

Друг внимательно посмотрел мне в глаза. Потом почесал в затылке.

- Во! – мужичок сидя сделал подсечку и заработал катушкой. Выволок сразу двух темных, почти чёрных, лапотков. И мы не стали ждать вторичного приглашения.

Озеро было, как я уже сказал, небольшое, просто маленькое. К тому же – довольно мелкое. При подсечке карась поднимал со дна рыхлый ил, и он был похож на дым какого-то подводного костра. А подсекать приходилось раз за разом, раз за разом. Нужно сказать, что у друга моего была отвратительная и в то же время забавная привычка – при удачной подсечке громко крякать. Так вот, он теперь работал голосом – что твоя подсадная утка. Мужичок в тряпичной кепке громко и весело смеялся, ему явно нравилась эта привычка моего друга. Мы увлеклись и не заметили, когда наш удивительный сосед перестал смеяться. А когда заметили, то оба стали чесать затылки. Нехорошо как-то получилось.

Мужичка уже не было. А мы ему и простого спасибо не сказали.

С тех пор я полюбил маленькие озёра. И пусть не всегда они одаривали меня богатой добычей, чаще всего вообще ничем не одаривали, зато всегда чем-то удивляли, приоткрывали какую-нибудь тайночку.

…До сих ясно вижу этого мужичка с ласковым взглядом, даже, кажется, помню его мягкий голос. «Сюда, сюда!»

Ну почему он ушёл так тихо?!

Это маленькое озеро живёт совсем рядом с нашим селом. Рыбаки проходят мимо, не замечая его, или же не обращая на него внимания. А я уже кое-что здесь увидел! Потому что захотел что-нибудь увидеть и просидел на берегу целый час. Всего лишь час.

 

Зато увидел!

Однажды я приехал на хороший амурский залив в очень неудачное время: в верховьях реки, где-то под Благовещенском, прошли ливневые дожди, большая вода скатилась к нам, всё залила. К заливу не подойти: да и где он, залив? Там, где нет кочек? И я, подняв голенища болотных сапог, стал бродить по светлой воде. От кочки к кочке. Приближаясь к мелькающему багровому пятну. Что же это может быть? То появится, то исчезнет за высокой кочкой. А вот и второе…

Мама родная!

Совсем рядом, метрах в трёх от меня, стояли вертикально, хвостами вверх, два огромных сазана. Два чешуйчатых поросёнка. Хлопали жаберными крышками. Распускали толстые усы.

Шаг, второй. Вот уже… Кинуться, схватить? Но я-то знал, что такое сазан в воде. Попав в невод, такие прыжки делает – сам Брумель, если бы ему довелось увидеть, ахнул бы (тогда мы ахали, глядя, как прыгает великий Брумель). Бывает, ловишь карасей руками – наткнёшься на притаившегося в тени прибрежного куста сазана. Придавишь его ко дну, навалишься, обнимешь изо всех сил, начнешь подниматься – удар! Да такой, что летишь с ног. Не обнимать его надо, не обнимать, совсем по-другому берут сазана руками, но это так, к слову.

Оставалось только любоваться и гадать: что же они делают, стоя вниз головами и подрагивая в воздухе огромными яркими хвостами? Смотрел-смотрел – понял! Икромет. Парочка. Самец и самка. Трутся о кочку.

Стоял с полчаса, а они всё тёрлись. Ладно, тритесь. Повернулся… Вот это да! По всей шири мелководья торчали мягко загибающиеся хвосты.

Так и хотелось крикнуть: мол, что вы делаете, уйдёт вода, пропадут все ваши труды! И не только труды – пропадёт потомство ваше. Не стал кричать.

Много спустя, в гостях у нанайцев, говорили мы о рыбе. Ели рыбу и говорили о рыбе. Нанайцы учили меня солить кету. До этого кто только не учил – пропадала. Хоть мешок соли засыпь в бочку – завоняет. Оказывается, выпотрошив, кету нужно тщательно промыть. Лучше всего в проточной воде. И щёткой её, щёткой, чтобы не осталось ни капли слизи. Вот слизь-то и загнивает.

- Тряпкой вытирал! – смеялись узкоглазые рыбаки. – Какой дурак сказал?

И вот дошли до сазана. Я рассказал, что был свидетелем икромёта, видел, как глупо вела себя рыба.

«Э-э-э! – сказали мне. – Успокойся! Хочешь, чтобы в заливах метали? Тогда всю икру вода расшвыряет. А ей зацепится надо. Всё правильно. И малёк будет, и вода будет. Когда мелко, вода тёплая, малёк быстро растет. Потом снова придёт большая вода, он и пойдет себе гулять. А не будет большой воды – пропадёт. Часто бывает. Нужно помогать, собирать в лужах и пускать в залив».

Конечно, не слово в слово передаю, но примерно так они объясняли.

Да, не забыть – предупреждали, чтобы не ел, даже не пробовал солёной щучьей икры. Что-то связано с живучими и очень опасными глистами. Но это – к слову.

…Не все, конечно, видели, как мечет икру карась. Собирается на мелководье большая стая, и начинается самый настоящий свистопляс. Брызги летят во все стороны, хищные птицы слетаются – хвать, хвать! А воронье сидит на берегу, ему тоже кое-что перепадает: то ястреб добычу выронит, то рыба сама под клюв выскочит.

Сделаешь заброс в самую гущу рыбьего веселья – мгновенье тишины. Затем снова кипит вода, плещут хвосты. На твоих червей – ноль внимания. Забросишь в другую сторону, в глубину – потяг.

Всё лето караси «веселятся» на мелководьях.

Ну, как мечут икру гольяны, пескари – это все знают, все видели.

Только нынешней весной довелось мне застать за этим занятием щук. Интересно, что перед этим, буквально за несколько дней, мой сосед, Василий Иванович Симонюк, рассказывал, как когда-то (это было в порядке вещей, потому что давно было, когда и сетями все ловили) ходил по берегам с острогой. Приглядывался. Увидит шевеление в затопленной прошлогодней траве – туда.

- Идут. Обязательно парой. Самка побольше, чуть впереди. Остановятся, трутся о траву. Прямо к ногам подходят.

Воды сейчас в Уссури много, и в протоках много, но разве будешь ждать, когда она спадёт, посветлеет и у всякой рыбы проснётся аппетит. Пошёл я поблеснить. Белые блёсны, жёлтые, колеблющиеся, вертящиеся, воблеры – оно понятно, результат один. Вечерело. Присел отдохнуть. Берег несколько обрывистый, поросший густой осокой. Трава выгорела на солнце, светлая. А та, что оказалась в прибывшей воде, тёмная, почти чёрная. И вдруг неподалеку, справа, что-то заплескалось. Не очень громко. Подумал, что лягушки. У них сейчас тоже брачные дела, со всех сторон – писки и стоны.

Снова плеснуло. Уже ближе, уже сильнее. Ондатра? Стал ждать, вглядываться.

И вот они появились. Точно так, как говорил Василий Иванович: впереди покрупнее, отстав на полкорпуса – самец. Остановились возле меня. Заметили? Нет, полезли в траву. Прямо мне под ноги. Спрятались, только хвосты торчат.

Я нагнулся, стал погружать в воду руку. Коснулся… Всплеск – и две живые торпеды метнулись в глубину.

Как всё это прекрасно!

 

Опасные «гастроли»

Эти истории из тех, что кажутся забавными только по истечении многих лет. Да и то – если всё в жизни изменилось и можно рассказывать такие истории без опаски разбирательств и преследований.

В начале семидесятых прошлого (уже) века по заданию редакции я несколько дней провёл в рейде, организованном областной рыбинспекцией и работниками милиции. Шла на нерест кета, самая крупная, поскольку этому стаду предстоял путь от лимана, что возле Николаевска-на-Амуре, до верховий Биры. До Теплого озера, рядом с которым расширялся посёлок цементников Теплоозёрск. Но часть этого стада в районе Хабаровска сворачивала налево, в Уссури, и доходила даже до Чугуевского района. По пути это стадо здорово «шерстили» китайцы, а потому Советское правительство решило извести нерестившуюся у нас кету под корень. Что и было сделано в течение четырёх лет. Сейчас редкие экземпляры «нашей» кеты стали снова появляться на местных ложементах.

Рейд оставил у меня массу впечатлений. Задерживали и одиночек-дергачей (эти вылавливали рыбу с помощью больших крюков, насаженных на шесты), и группы организованных браконьеров с неводами и большими ёмкостями заготовленной икры. Однажды, наскочив на такую группу (все разбежались по кустам), поснимали с кустов, окружавших ночной костерок, семь милицейских фуражек. На каждой (внутри) была написана фамилия владельца. О том, что последовало за этим, сказать просто нечего – ничего не последовало. Конечно же, милиционеры были в засаде, ждали браконьеров. У браконьерских сетей.

В последний день рейда оказались мы на берегу Амура, за инженерными сооружениями, в которые входит контрольно-следовая полоса. У вышки, на которой пограничники, сменяя друг друга, оглядывали окрестности с помощью какого-то мощного оптического прибора. Китай был совсем рядом – враждебный, коварный, чуждый. Пограничники доверительно говорили о том, что нет им покоя – прут через границу и с той, и с этой стороны. С этой – преступники, с той – шпионы. Режут наших ребят. С наших застав уходят в патрулирование дизельные катера, которым давно пора на металлолом, китайцы «шпарят» на мощных катерах, построенных в ФРГ.

Темнело, когда участники рейда «зашевелились», стали организованно спускать на воду моторную лодку. Пограничники принесли большую сеть, две канистры с бензином, ещё что-то. Я со страхом смотрел, как лодка, огибая остров, уходила на амурский простор. Вот она исчезла из виду. Тут и стемнело.

Прошёл час. Второй. Наконец послышался шум мотора, из-за острова выскочила наша моторка…

При свете костра мы разгружали её. Сеть была изорвана на куски. Но каждый кусок был просто напичкан рыбой. Толстолобы, верхогляды, сазаны, максуны, и – сом. Огромный сом, возле которого все мы потом фотографировались и в пасть которого очень свободно входила подошва солдатского сапога сорок пятого размера.

Сеть они пустили по фарватеру, привязав по концам её канистры с бензином. Выключив мотор, следовали за ней по течению. Только собрались вытаскивать – за что-то зацепилась и затонула. Пришлось искать с помощью крюков и выдирать.

Я спросил тогда рыбинспектора, организовавшего эту вылазку: что было бы, если бы подоспел китайский катер с водомётным двигателем? Он достал из кобуры старый ТТ и приставил к своему виску.

Как молоды мы были…

Спустя несколько лет вёз я за инженерные сооружения товарища, не имевшего права там находиться. Уговорил он меня, умолил – так хотелось ему порыбачить на «нетронутых» заливах. Было нас в машине четверо; двое, кроме меня, обладали бумагами, в которых значилось, что они (как и я) могут находиться за сооружениями в светлое время суток. Но поскольку пограничники нас прекрасно знали, мы постоянно оставались за контрольно-следовой полосой и колючей проволокой ночевать. На этот раз все мы нервничали: никогда не проверяли, а вдруг сегодня? Бесправный мой товарищ, Володя Малоносов, лежал за вторым рядом сидений «уазика», придавленный рюкзаками, палаткой и резиновой надувной лодкой.

Вот и «колючка», ворота закрыты, никого нет. Так что – прочь тревоги, будем возвращаться. Что душой кривить – я почувствовал большое облегчение, и подумал, что больше на подобную авантюру никогда не соглашусь. Но что это? Подошёл к воротам… Телефонная трубка. Висит телефонная трубка с кнопкой. Подключена. (Связь обеспечивалась проводами из «колючки», да, по колючей проволоке). Снял, нажал кнопку.

- Да! Да! Кто это?!

Я представился, сказал, что хотим проехать на залив.

- Как вы нам позвонили?

- Да вот, здесь висела трубка…

- Ждите!

66-й мы увидели за километр. Вездеход мчался вдоль контрольно-следовой полосы – словно легковушка по асфальту. Только огромный шлейф пыли говорил об отсутствии асфальта.

Наряд. С автоматами. Первым делом сняли и спрятали трубку. Потом широко открыли ворота: «Заезжайте!»

Вышел из кабины старший лейтенант, мой знакомый, протянул руку.

- Вот пацаны! – с намёком. Я кивнул. Больше – ни слова.

- Поосторожней там! Чуть что – бегом на заставу!

Я кивнул. Он ещё раз пожал мне руку, сел в кабину, и 66-й спокойно пошёл в сторону Головинской заставы.

- Поднимайся, нарушитель! – сказал я, обернувшись. Володя Малоносов был бледен, в поту. Но скоро отошёл, стал разговорчив и очень возбуждён.

На берегу залива мы расположились с комфортом. Развели костер, накрыли «стол», но вечерять не спешили: наловили малька, накачали лодку, поставили перемёт. Смеркалось.

Вечер был изумителен: тих, тёпел, с ранними звёздами. Мы уже наловили карасей и касаток, сварили уху, разлили.

- Хорошо живёте! – каким-то не очень хорошим тоном произнёс Володя. – Везде блат.

Блат, конечно. Что поделаешь. Ну, за…

Пошли разговоры, всем было хорошо, и Володе – тоже. Ему, наверное, лучше всех. Он и пил больше всех. Но не очень много, так себе.

А – темнело. Всё больше. Вскоре стало совсем темно, только звёзды радовали приятным голубым светом, да ещё на месте захода солнца багровела полоса.

- Машина! – сказал кто-то.

Два пучка фар прыгающе двигались в нашу сторону.

- Костёр!

Мгновенно затушили костёр. Притихли.

Машина свернула, пошла в сторону Амура, но вскоре вернулась.

- Нас ищут…

Я достал из «уазика» газету, запалил и поднял над головой.

Да, это к нам.

Володя Малоносов заметался.

- Что делать? Что делать?!

- Пойди вон туда, в кочки. Ляг, не шевелись, - сказал я. Он не пошёл, он стал махать руками, говорить, что это я виноват, соблазнил его, что он сейчас сдастся.

- Иди! Ложись!

Пошёл, нехотя спрятался.

Из кузова выпрыгнули два пограничника, потом – овчарка.

- Товарищи! – спешили они. – Собирайтесь, срочно выезжайте! Тревога…

Овчарка натягивала поводок. Она тянула солдата к кочкам, в которых лежал нарушитель пограничного режима Володя Малоносов. Я старался оказаться перед её мордой. Она старалась обойти меня.

Слава Богу, солдаты не поняли ни меня, ни собаку. Забросили собаку в кузов, вскочили в него сами.

- Побыстрей!

Как они не увидели? Володя Малоносов стоял во весь рост.

- Снимай перемёт, - сказал я ему. Он сел в лодку, снимая перемёт, дважды проколол её крючками. Так что пришлось извлекать из воды лодку, Малоносова и перемёт с сомами. Всё это – в машину. За заднее сиденье.

У ворот нас ждали. Поспешно выпустили, закрыли ворота. И машина пограничников понеслась к Амуру.

…Мы проехали с километр. Я почувствовал, что засыпаю. Свернул. Заглушил мотор. Посмотрел на товарищей… Спали все. Стресс.

Хорошая погода

По всему краю – засуха, горят леса, дачи, катастрофически мало воды в водоёмах, но вдруг брызнул дождь, нахмурило. Включаю телевизор – синоптик. Но уже завтра, говорит синоптик, будет хорошая погода.

Живём словно в разных мирах. Как и всегда. Горе одних давно уже не мешает вкушать буйного веселья другим. Меня буквально потряс увиденный недавно документальный фильм об охоте львов на антилоп гну. Пока львица выбивала из стада жертву, антилопы ещё шарахались, дрожали от страха. Но вот жертва лежит на боку, львица, удерживая её мощными лапами, начинает жрать, живую, и антилопы сразу успокаиваются, пасутся. Рядом с львицей и сестрой, которая не уронила ещё голову, смотрит на родное стадо пристально и молча.

«Хорошая погода!» - говорит охотник, надевая белый маскировочный халат. Валит мягкий снег, ветерок дует в одну сторону.

«Хорошая погода!» - ликуют шишкари, когда рванёт вдруг ураганный ветер. Значит, посыплется с кедров шишка.

«Хорошая погода!» - облегчённо вздыхают работники лесхозов, расслышав ночью сквозь тревожный сон шум сильного дождя. Может, перестанет мучить зрительная память: огонь, огонь, огонь…

Много лет радовали душу слова известной песни Эльдара Рязанова: «Каждая погода – благодать… Нужно благодарно принимать». До тех пор, пока известнейший кинорежиссёр-песенник не повернул круто руль. Оказавшись однажды в наших дальневосточных краях, он с неделю, кажется, не мог вылететь рейсовым самолётом на большую землю – ливень. И по возникшей злобе на погоду написал совсем иную песню. С проклятиями. Вторая песня с радостным бешенством задушила первую – наивную, мягкую, милую. И мудрую.

Слаб человек. Это не обязательно о поступке Эльдара Рязанова. Вообще. Однажды в Хабаровском крае выдалась на редкость засушливая осень, пожары вспыхивали стремительно всюду, горели таёжные сёла, по самому краевому центру автомобили днём ходили с включенными фарами, машины «Скорой помощи» не успевали оказывать помощь «сердечникам». Был введён строжайший запрет на посещение лесов, милиция и лесники перекрыли дороги, ведущие не только в грибные леса, но и на заливы, озёра. Мы, три товарища-друга, для которых каждый выходной, проведённый «вне рыбалки», был равнозначен дню тюремного заключения, всё же собрались и поехали. На всякий случай прихватили журналистские удостоверения – вдруг сумеем «прикрыться» редакционным заданием?

Совсем недалеко от города - убранные поля, запрессованная в тюки солома была сложена в гигантские стога, очень похожие на пятиэтажки необычного жёлтого цвета.

Неожиданно машину сильно встряхнуло, в открытое боковое окно всадился кулак горячего свинцово-тяжёлого ветра. И тут же запылали жёлтые «пятиэтажки». По очереди. Из-за них, из-за огненных стен, летели в нашу сторону горящие головёшки. Лес-то был метрах в трёхстах, не ближе! Вот тут-то мы и поняли, что очень легкомысленны. Какая рыбалка!? Кто нас пропустит?! Удостоверения! Задание! Мальчишки…

Но всё же двигались дальше. Просто так. Очень уж не хотелось возвращаться. Да и начало дня сулило немало новых впечатлений.

Вот и сворот на лесную дорогу, по ней до залива километров пять. Всего пять… Эх!

Было от чего вздохнуть: шлагбаум из берёзы поддерживал прижавшегося к нему спиной молодого человека в зелёной форме государственного стражника. Он улыбался нам очаровательно нагло, как насильник онемевшей от ужаса жертве.

- Куда прём?

- Мы…

- Да вот…

- Исчезли! – рявкнул вдруг молочного возраста страж недавно окрепшим голосом. – Вон отсюда!

И мы поняли, что он пьян. Вернее, выпивши. Отсюда и хамство. Мы не были моралистами, на многое часто не обращали внимания – правильная жизнь «имела место быть» только на страницах честной до ежедневной тошноты советской печати. Но и не спешили лизнуть, когда очень уж хотелось гавкнуть.

- Что, мешаем квасить?

- Да я вас!.. Да я!..

- Головка ты… От маленького.

Увидев блокноты, фотоаппарат, как бы случайно выпавшие удостоверения, он скис, стал лепетать что-то о трудной работе, о стрессах, которые ничем, кроме рюмочки, не снять. С этого бы и начинал, вошли мы в его положение, рюмочка – это совсем мало, рюмочкой такие стрессы не снимаются. Кружку примешь?

Принял. Со словами благодарности и прибауткой: «Дай Бог – не последняя!»

- Ну, так мы поехали?!

- Да, да! – соглашался он, но не отходил от шлагбаума. Жаль ему было пропускать остаток. Пока берёза находится в положении лёжа над землёй, ещё есть надежда на дозаправку.

- Открывай!

Мы проезжали мимо него. Он ухмылялся. И эта ухмылка заставила нас остановиться. Что-то тут не так.

- Иди сюда!

Он подлетел.

- Полную не нальём, самим уже мало.

- Да, да! – соглашался он торопливо. – Нормально, нормально, мне ещё работать!

Выпил, вытерся зелёным рукавом, призадумался на секунду…

- Вон там, метров через сто, объедьте лужу!

- А дальше?

- Чисто, чисто! Я только в одной навтыкал…

Мы рыбачили и удивлялись сначала, потом уже и не удивлялись: на заливе становилось всё больше людей, всё больше машин. И костры были, уху варили люди, выпивали, доводя своё веселье до какого-то бесовства. Обычно такого на рыбалках никогда не было. И мы, сами выпившие немного раньше времени, ещё до ночёвки, долго жевали и пережёвывали эту тему: странное поведение людских масс во время стихийных бедствий. У нас в городе в эти страшные дни милиция с ног сбилась, отлавливая юных поджигателей школ и магазинов. И все отловленные утверждали, что поджигать их заставляли дяди и тёти, которые платили за лёгкую и приятную работу бумажными деньгами.

Поинтересовались у только что прибывших на залив: как там наш страж, сразу пропустил?

- Да их там трое! В стельку!

Горят Урал, Сибирь и Дальний Восток. И вот сейчас, когда пишу эти строки, в пропитанных гарью и потом куртках люди падают от тяжкой усталости рядом с огнём. Земля молит у неба воды.

Синоптики обещают хорошую погоду.

 

Вечная уже боль

В мельчайших деталях и тысячекратно описаны простые красоты мест, жмущихся к Москве. Каждый изгиб каждой речушки запечатлён если не в холсте, то в рассказе или повести. Истинной любовью создателей пропитаны такие произведения искусства, любовью к земле, на которой родился. Не нужно особо рыться в памяти, чтобы вспомнить имена писателей, тихо и нежно воспевавших уютную Родину – много их в нашей памяти, начиная, пожалуй, с Тургенева.

Но не нашлось (или же я не знаю) мастеров вечного слова, так же люто полюбивших какую-нибудь речушку в беспредельных наших краях, разве что Амур, называемый с лёгкой и доброй руки Николая Задорнова батюшкой, кое-как ещё «обжит» в нашей литературе, да и то только потому, что велик батюшка и являет собой особую страну, тревожащую сны учёных давно и сильно истоптанного мира. Какие книги могли бы попасть в руки жаждущих познаний людей, будь современная писательская армада настроена не на пропитанные запахом шальных денег эротические и прочие удушливые волны, а на любовь, тоску, печаль и радость – всё то, чем насыщены таинственные наши просторы, приютившие нас безо всякого сопротивления. Представляете – книга об Уссури, реке, в честь которой был когда-то назван наш Приморский край, названа наша тайга, да и крупнейшую на планете кошку правильнее называть не амурским (поскольку на Амуре её почти нет), а уссурийским тигром. Молодёжь уже, наверное, и не знает, что когда-то Уссури была судоходной, поистине великой рекой. И пока не была построена немыслимо длинная железная дорога, именно она и была дорогой, ведшей наш народ на край земли, где юг и север почти слились воедино.

А может, уже и поздно приниматься за дело: какую любовь можно привить людям к нашим речушкам, местам нашим, если всё уже основательно загажено, не найти чистого бережка, где можно было присесть и насладиться мыслями о том, что есть в бескрайнем мраке космоса такая вот удивительная тёплая крошка – наша планета? Ещё прошлым летом чисты были обочины дорог, обвивающих маленькое наше село Михайловку, так и называемое почему-то хутором, сейчас же постоянно натыкаешься на груды хлама, привезённые явно издалека и с единственной целью – «опустить» высокую красоту до привычного уже уровня, полностью опустошить духовную жизнь тех, кто ещё пытается ею жить. Разносят сильные весенние ветры по полям и полянам гниющую и не гниющую рвань, отовсюду доносится хлопанье нагреваемых и остывающих полиэтиленовых бутылок. Нет, кажется уже, спасения земле нашей – не пришли варвары, на месте народились, а это ещё страшнее.

…Любимая на сегодня тема телевизионщиков: школьники собирают в огромные мешки мусор, оставленный на морских берегах и в парках милыми нашими отдыхающими. Но никто ещё не удосужился поймать с поличным ту сволочь, которая везёт в кузовах грузовичков нечистоты, чтобы свалить их в самом красивом месте – у моря, на цветущей поляне, на берегу Уссури. Поймать, переловить, заставить убирать всю округу. Что, нет таких законов? А от кого зависит, что их нет? Или же местное самоуправление – пшик?

Да о чём я? Зайдите в иной подъезд…

Зарубка

Ничто не врезается так в память, как неудача. Знакомый охотник поведал мне об одной такой «зарубке» в памяти, и вот эта его «зарубка» стала и моей, может, это и хорошо? Чужой опыт мил уже тем, что платить за него не приходится, а пользы может принести немало. Во всяком случае, много лет уже прежде чем бросить на землю спичку, подержу обгоревшую её головку в пальцах.

…На весеннюю охоту собирался он заранее, тщательно. Настало время – рюкзак собран, патроны заряжены (кроме 24-х в патронташе – несколько пачек на запас, на всякий счастливый случай в рюкзаке), мотоцикл заводится с первого толчка. В общем, душа его просто ликовала, когда нёсся он в предутренней темноте к очень далёкому заливу, где тёплое мелководье так и манит присесть стаю крякв. И приехал он ещё затемно, расположился. Вот тебе шалашик, именуемый засидкой, совсем рядом – мотоцикл, рюкзак с дополнительными патронами, термосом и бутербродами. Прикрыл их хрустким камышом от пронзительных утиных глаз. Забрался в шалашик, перевёл дух и услышал, как необычно сильно и глухо молотит сердце: охота!

Когда волновался, курил он часто – казалось, что это успокаивает. Вот и сейчас – сигарета за сигаретой. Тайком, под полой фуфайки, зажигал спичку, красный уголёк сигареты в ладошке прятал.

Было темно и вдруг! Мощная и ясная заря встала за спиной. Однако!

Обернулся он, удивлённый и обрадованный выскочившему солнцу, поскольку озяб уже, и…

Опомнился, когда отбежал метров на сто. Весь берег полыхал. Кругом ведь сухая, пересохшая трава, камыш. И мотоцикл, и рюкзак в огне… Или ещё нет?

У него хватило мужества вернуться и спасти мотоцикл. А вот рюкзак пришлось швырнуть в воду – ещё бы немного, и в нём, тлеющем изнутри и снаружи, рванули бы патроны. Мелко было, но рюкзаку хватило в самый раз – погрузился полностью. Хорошо, подумал он, что 24 патрона на поясе, в патронташе… И тут же похолодел: ружьё! Ружье оставалось в сгоревшем шалаше.

Он долго горевал, разглядывая испорченный вконец приклад. И было уже не до охоты.

С тех пор он не курил. Вообще. Мне бы тоже бросить, да вот не могу, утешаю себя тем, что не швырну в сухую траву горящую спичку. Даже в огромном, удушающем волнении. Дуну на ненужный уже огонёк, а через пару секунд помну пальцами остывающий кончик.

 

Рождённый в Приморье

Не раз и не два слышал: у нас есть и олень! – Пятнистый? – Нет, серый.

Загадка какая-то: нет вообще таких оленей – серых. На западе есть лань, какой-то там (мало в этом разбираюсь) европейский олень, в Сибири – марал, ближайший родственник изюбра, впрочем, сибиряки кое-где называют его и изюбром, а вот о сером – нигде ни слова.

Что-то путают мужики, может, дальтоники?

…Спускаюсь на машине с последнего перевала дороги, ведущей от Пшеницыно к Чугуевке, бросаю взгляд вправо: что-то мелькнуло. На небольшой поляне замер настороженно… серый олень.

Несколько секунд, пока он стоял, демонстрируя свою фигуру, хватило, чтобы разглядеть его и запомнить. Похож на лань, но как-то покрепче её, массивнее. Шея длинная, как у пятнистого оленя, и так же стоит прямо.

Прыжок, второй…

Так кто же ты, серый?

Теперь я это знаю. А пока, если вы не против, поговорим немного о пятнистом олене. Потом поймёте – почему именно о нём.

В научных трудах, посвященных нашему «оленю-цветку», как иногда называют пятнистого, нередко утверждается, что родина его – южное Приморье (как приятно читать такое, правда?), но чаще говорится иначе: «Область естественного распространения невелика, охватывает лишь юго-восточную часть Азии: острова Японии, Тайвань, полуостров Корею, северо-восточный Китай и юго-восток СССР. В пределах нашей страны – в Приморье – находится очень маленькая часть северо-восточной окраины ареала вида, которая доходит к северу до реки Иман. Имеются сведения, что около ста лет назад он обитал также на островах Малой Курильской гряды…» (Е. Фадеев, старший научный сотрудник кафедры зоологии позвоночных Биологического факультета МГУ). Разве тут не над чем подумать? Если этот олень приглядел для обитания северо-восток Китая и южное Приморье (которое ещё севернее северо-востока Китая), то каким образом и почему он «перепорхнул» вдруг на дальний юг – остров Тайвань? Как оказался на островах Японии? О том, что в места столь отдалённые его завозили – ни слова.

«Пятнистому оленю присуще стройное, изящное телосложение. Высоко посаженная небольшая голова с крупными карими глазами у самцов увенчана лёгкими рогами, имеющими, как правило, четыре отростка… Уши сравнительно короткие, шея длинная, поставленная почти вертикально… Основной тон волосяного покрова рыжий, светлеющий книзу. Сверху по шее и вдоль хребта проходит тёмная полоса, захватывающая относительно длинный хвост. По основному рыжему фону с боков тела расположены чисто-белые пятна, которые мельче на спине и крупнее ближе к хвосту. В зимнем мехе оленя преобладают серо-бурые тона, пятнистость выражена слабее, а у самцов на шее и загривке отрастают длинные тёмные волосы, образующие подобие гривы. Задняя часть бёдер животного, начиная от основания хвоста, покрыта белыми волосами, образующими треугольное белое пятно – «зеркало»… Пятнистые олени – лесные стадные животные… Пятнистый олень, заметивший опасность, оповещает о ней собратьев пронзительным свистом, оканчивающимся иногда коротким рёвом… В минуты опасности вступает в действие и запаховая сигнализация. Испуганный олень высоко поднимает хвост, открывая многочисленные протоки хвостовой железы, из которых выбрызгиваются резко пахнущие выделения. Этот запах тревоги заставляет стадо обратиться в бегство вслед за вожаком. При этом светлоокрашенные волосы «зеркала» вздыбливаются, что увеличивает их видимость и облегчает зрительную ориентировку особям, бегущим сзади…»

Для человека жующего мясо пятнистого оленя особой ценности не представляет – оно довольно жёсткое, тёмного цвета и пригодно разве что на котлеты, в которые, известное дело, мяса можно и не класть. Но вот панты – другое дело: панты (растущие, не окостеневшие ещё рога) пятнистого оленя с древних времён ценились жителями Китая и Тибета значительно выше пантов, полученных из рогов марала или изюбра. Изготовленные из них лекарства из-за сильного терапевтического действия стоили баснословно дорого, что и стало причиной почти полного исчезновения этого вида оленей с лица земли.

В различной литературе советского периода подчёркивается, что сохранить это животное в природе позволило парковое содержание, начало которому положило сенсационное открытие нового метода получения пантов – путём срезки рогов с живого оленя. При правильном и заботливом содержании в парках поголовье пятнистого оленя растёт быстро и часть его так или иначе вырывается на волю, смешивается с дикими особями и быстро дичает. Однако живущий в лесах олень становится лёгкой добычей браконьеров, волков, одичавших собак, а главное – тигров, которые проникают и в оленьи парки, перемахивая через четырёхметровые сетчатые заборы. Но тут, как никак, существует вооружённая постоянная охрана, не позволяющая хищнику надолго обосноваться в подобной «столовой». Подробно и обстоятельно писалось о создании оленеводческих хозяйств и в Приморье, и в других регионах СССР, но ловко умалчивалось о том, что основоположником «одомашнивания» пятнистого оленя был истинный патриот нашего края Ян Михайлович Янковский. Потому умалчивалось, что Советская власть безжалостно расправилась с «кланом» Янковских, вынудив тех бросить всё нажитое и тайком перебраться в Корею (а затем – в Китай, где в сорок пятом снова настигла их карающая рука любимой и незабываемой Родины). В воспоминаниях Янковских следующих поколений (среди них были очень хорошие писатели) рассказывалось – чего стоила Яну Михайловичу организация совершенно нового, досель никому не известного дела. В то время приходилось заботиться не только о безопасности с большим трудом разводимых оленей, но и защищать свою семью с оружием в руках от кровожадных и беспощадных хунхузов. Да и вообще – жизнь многих людей, входивших в круг друзей и близких знакомых Яна Михайловича и помогавших ему в создании оленеводческого товарищества под названием «Сосновые скалы», зачастую висела на волоске и зависела от отваги и военного мастерства созданных ими отрядов самообороны. Как же можно было даже не упомянуть об этом! Сейчас же полуостров, на котором было создано поселение оленеводов под названием Сидеми (на картах советского периода – Сидими), названо в честь Яна Михайловича – полуостровом Янковского. Мне посчастливилось (хотя – какое там это счастье!) оказаться в Безверхово (Сидеми-Сидими) в день уничтожения последнего строения, хранившего в себе память о славных во всех отношениях людях. Этот двухэтажный просторный особняк долгое время служил местной пионерии в дни летних каникул, но в конце концов жук-древоточец превратил его стены в жёлтую труху. Запомнилось: в груде этой жёлтой трухи лежала гениально придуманная и мастерски сработанная клёпаная винтовая лестница. Если она не оказалась в плавильной печи Комсомольска-на-Амуре, то прослужит кому-то ещё не одну сотню лет.

Парковое оленеводство полностью устранило угрозу исчезновения оленя-цветка, а потом позволило в немалых количествах расселять его в самых различных регионах Советского Союза. И чаще всего – просто бездумно, обрекая переселенцев на верную гибель. Пятнистый олень ведёт оседлый образ жизни, от облюбованных мест далеко никогда не уходит, а такие места – это в основном не очень крутые сопки, на южных склонах которых даже в снежные зимы легко можно пропитаться – прошлогодними листьями, сухой травой и побегами кустарников. Попав же в места, где глубокий снежный покров не давал возможности пробиться к пище, олень погибал от голода, да и от хищников, всегда готовых растерзать любое беззащитное животное.

…«Пятнистый олень считается древней, примитивной формой настоящих оленей, на что указывает менее сложное строение его рогов… а также пятнистая окраска тела, сохраняющаяся у него и во взрослом состоянии. Однако с настоящими благородными оленями пятнистый находится в близком родстве, может скрещиваться с ними в любых комбинациях ».

Вот вам и разгадка «серого оленя», так похожего (одновременно) на изюбра и пятнистого. Последние сомнения отпали, когда я поинтересовался у соседа – Василия Ивановича Симонюка, который если чего не знает, то привирать не станет: «Были тут у нас пятнистые олени?»

«Они и сейчас есть, - сказал он. – Живут в районе Зубакина».

Потом, однако, поправился: «Жили. Может, уже шакалы перебили».

Если истинная родина пятнистого оленя точно не определена, то вторым рождением, которым можно считать его приручение и разведение в парках, он обязан Приморью, а конкретно – «клану» Янковских, сила духа которых и сила любви к России любыми стараниями преувеличена быть не может.

 

Добрая встреча

Безуспешно «исхлестав» спиннингом несколько проток, вышел на старицу, теперь, в безводье, превратившуюся в пересыхающее озеро. И порадовался одинокой фигуре сидевшего на бережку рыбака: не один я чудак (в смысле – надеющийся на чудо).

А он и не надеялся ни на какое чудо, он точно знал, что именно здесь можно отвести душу. Неспешно насаживал на крючок «чилимов», неспешно забрасывал оборудованную безынерционной катушкой удочку, почти тут же подсекал и вываживал…

Ну и что, что гольянов! Для тех, кто одарён страстью рыбака, и гольян бывает желанной добычей.

А сидел на берегу, неподалёку от своего транспортного средства, никто иной, как Станислав Борисович Борисенко. На этот раз без брата – Бориса Борисовича, с которым ездит на рыбалку зимой и летом, в любую, наверное, погоду. Несмотря на «тучную» комплекцию, надевают обычно они резиновые костюмы и с утра до вечера пробираются по воде от переката к перекату, предлагая привередливым хариусам мушку за мушкой. Или же сидят у лунок в ожидании, когда воображаемый ленок превратится в материального и польстится на уставшую от жизни на неудобном крючке приманку.

Посидели, поговорили. Давно знаем друг друга, несколько лет. И не виделись несколько лет. И собачки наши, несколько даже похожие друг на друга, сразу же выяснили, что им делить нечего – у каждой какой никакой, а всё же свой хозяин, свой чудак.

Когда ещё встретимся?..

 

Русь бесконечная

Маленький буксир давил и давил лбом ледяную воду несущейся на него из бескрайней тундры Индигирки. Он спешил, надрывался, чтобы поскорее дотащить гружёный лихтер в посёлок Чокурдах и вернуться с этим же, но уже пустым, лихтером к океану: в огромном устье Индигирки стоял под разгрузкой дизель-электроход «Амгуэма».

Как вещала по радио Москва, а ей из очень далёкого далека всё было очень хорошо видно, в этом (1965-м) году навигация в полярных широтах оказалась очень трудной, сложная ледовая обстановка тормозила ход судов и грозила покорителям тундры голодом. «Амгуэма» пробилась. Потому что этот дизель-электроход был ледокольного типа. Как она пробивалась, я, наверное, скажу потом тоже. В огромных, словно шахтах, трюмах доставила она из Владивостока обязательные еду, питьё, одежду, а также много разных товаров по персональным заказам тундровиков. Из них я запомнил гантели и велосипед.

Уже не скажу - какой была грузоподъёмность нашего лихтера, этого кораблика без двигателя, но как сейчас помню, что сначала в оба его трюма стрелы «Амгуэмы» подавали сетки с глухо заколоченными и огромными ящиками спирта, потом с открытыми – «водочными» - ящиками коньяка «три звёздочки», коньячного напитка «звёздочка» и сухого вина «Ркацетели». К коньякам и вину я имел непосредственное отношение, поскольку сопровождал это «пойло и был за него в ответе. Когда положенные посёлку Чокурдах спиртные напитки оказались в трюме, шкипер, с которым я познакомился, спустившись в сетке с «Амгуэмы», стал очень волноваться из-за лука. Спирт и репчатый лук – то главное, без чего, по его словам, полярную зиму народу не одолеть. Окружившие «Амгуэму» лихтера и самоходные баржи грузились по очереди и держали постоянную громкую связь со своими посёлками. Было слышно, что все посёлки ждали спирт и лук. Но когда было доложено на места, что на судне есть коньяки и сухое вино, посёлки стали ждать и коньяки, ни словом не отозвавшись о сухом вине «Ркацетели».

«Амгуэма», опустошаясь, поднималась из воды и скоро шкипер, общавшийся с грузчиками на судне с помощью древнего рупора, вынужден был задирать голову к самому небу. Он волновался: Москва и Владивосток торопили «Амгуэму» - надвигаются тяжёлые льды, может не вырваться. Словно услышав это, со стороны океана пошло на нас огромное сплошное поле. Люди на лихтерах и самоходках пришли ужас, на «Амгуэме» - в восторг: предстояло зрелище. Началось отступление судёнышек к самому берегу; наш лихтер, скрытый от ледяного поля «Амгуэмой», продолжал загружаться. Шкипер требовал уже растительное масло (в металлических бочках), муку, керосин – много ещё чего. Он был возбуждён и даже не обратил внимания на жуткую картину: под лёд уходила уже загруженная, но чуточку замешкавшаяся баржа. Её команду поднимали на «Амгуэму» со льда этого зловещего поля.

- А! – махнул рукой шкипер. – Тут каждый год давит! Спишут.

Север, как и война, списывал всё. Легко и быстро. С какой-то натренированной готовностью. Мне только что, какой-то месяц назад, «стукнуло» девятнадцать, я впервые оказался так далеко от родного дома и родного города Артёма, в какой-то совершенно фантастической жизни, и если ко времени высадки на лихтер не поседел от увиденного и жутких переживаний, то был уверен, что на днях поседею: предстояла сдача коньяка и вина в Чокурдахе. К этому продукту руки у всех так и липли, этот продукт исчезал даже из опломбированных шахтообразных трюмов «Амгуэмы» во время её медленного продвижения вдоль арктического побережья: мимо устьев Амгуэмы (в честь которой и было названо наше судно), Колымы, Алазеи и других рек, названий которых тогда не запомнил. Старший сопровождавший – мой родственник, муж моей сестры, Володя, который и уговорил меня подработать на каникулах – имел самое прямое отношение к ночным операциям, в результате которых ящики с коньяком в трюмах пустели. Сначала Володя перемещал бутылки в каюту какого-то там по счёту помощника капитана, отвечавшего за груз, потом и в каюты других помощников капитана, а их было несколько. Помощники уверяли Володю в том, что Север всё спишет, что против документа под названием «морской протест» любая бухгалтерия бессильна, даже Океанского винзавода. Плюс к этому, втолковывали новые друзья Володе, для полного уж нашего спокойствия, - крайне сложная ледовая обстановка, да ещё был ведь пятибалльный шторм в Охотском море (не шутка! зафиксировано!), главный же плюс – открытые ящики, такое впервые, эксперимент! Я почему-то не верил помощникам капитана, полностью перешедших с утреннего чая на такого же цвета коньяк, а когда в дежурство этих пьяных помощников «Амгуэма» вылезла на укрытый снежком плоский берег, мне стало страшно. Конкретных ночных видений не было, но просыпался я в поту.

Так вот, «Амгуэма» оказалась в тундре, трезвый капитан трезво оценил обстановку и доложил её Владивостоку в собственной интерпретации. После чего Москва рассказывала всему свету о героической, но неравной борьбе экипажа «Амгуэмы» с тяжёлыми ледяными полями. На помощь нам спешил ледокол «Адмирал Лазарев». Мы ждали его и слушали Москву. Шёл снег, у всех было самое поганое настроение, потому что до этого всё шло прекрасно, очень уж хорошо, предсказуемо. А теперь – неизвестно чем кончится, можно остаться на приколе до следующей навигации. Подумать только…

Но к нам спешил ледокол. Правда, не атомный «Ленин», даже не «Ленинград», но всё же…

Пока он спешил, зятюха мой Володя залёг на втором (моём) ярусе кровати нашей двухместной каюты, отвернулся к стене и сделал вид, что его нигде нет.

Ледокол наконец пришёл, узнал что к чему и начал торговаться. За спасение чести командного состава «Амгуэмы» пришлось отдать ему топливо, пресную воду. Не сомневаюсь, что помощники капитана внесли и свой вклад: они так и зачастили на ледокол. Облегчённая «Амгуэма» не сразу, после бесконечных попыток, была сдёрнута «адмиралом» с вечно мёрзлого берега. И ледокол-герой повёл её туда, куда она должна была идти. И могла идти самостоятельно. Он вёл её самодовольно, команда его, по очереди появляясь на палубе, то и дело подавала нам какие-то знаки и веселилась. Говорю «нам», а получалось – только мне: на мостике, высоко, возле самого локатора, возле огромных, плавающих законсервированно в спирте компасов, был только я, из рубки вряд ли видели не только эти знаки, но и сам ледокол, который не удалялся, но становился почему-то всё меньше.

- Ледокол тонет! – крикнул я появившемуся рядом человеку в робе.

- Да уж! – усмехнулся он, закуривая. – Выдумал тоже!

Но вдруг стал вглядываться. И опрометью бросился вниз.

Ледокол «Адмирал Лазарев» затонул очень быстро, место его гибели было обозначено верхушкой то ли его мачты, то ли антенны: мелко. «Амгуэма» торжественно доставила спасённый ею экипаж на какой-то танкер (много их, стоявших в ожидании караванов судов, встречалось нам в пути), набрала полное брюхо топлива, а вот воды ей не дали, воду мы закачивали со льда – нашли огромную «линзу», совершенно круглую, глубокую, полную почти пресной воды. Москва транслировала рассказ о долгой и упорной борьбе экипажа ледокола «Адмирал Лазарев» за живучесть судна, о своевременной помощи экипажа дизель-электрохода «Амгуэма». Вот тогда-то зятюха мой и поднял с подушки голову…

…- Сейчас возьмём свежего хлебушка! – суетился шкипер и перебегал то с носа на корму, то обратно – готовился к причаливанию. От слова причал. Хотя никакого причала тут не было и быть не могло: вокруг была бесконечная тундра. Холодная, сентябрьская, лишённая уже последнего комара и гнуса. Да и само причаливание от шкипера никак не зависело, оно зависело от буксира.

Крошечный буксир начал сваливать вправо, к пустынному берегу; привязанный к нему наш лихтер заупрямился было, но, почувствовав рулями знакомую руку шкипера, успокоился и позволил посадить себя на мель.

Индигирка!

Рвётся домой сердце, нет покоя от переживаний – и только что прошедших, и настоящих, и предчувствуемых, но посмотришь на неё…

Сейчас вот, вернув на время память из далекого 1965-го, думаю: реки – словно очень родные люди. Любимые. Не тянут меня города, в которых удалось побывать или пожить, да и не вспоминаются, а вот реки снятся, помнятся. Печора, Селенга, Ворона, Хопёр, Амур, Бира… А уж Индигирка!

Почему она, на которой, возле которой провёл я чуть больше недели, так запала в душу? И не рыбачил ведь, потому что не до этого было, и не купался в ней – никто и никогда в ней не купается, а вот поди ты…

Скажи мне сейчас – хочешь, мол, снова очутиться на «той» «Амгуэме», пожить в прекрасной каютке на двоих, где кроме двухярусной кровати привинчен к полу мягкий диван, где в изголовье спрятан очень удобный для чтения светильник и настроенный на какую-то волну приёмничек «балаболит» только о текущей жизни в морях; где вынужденное безделье можно скрасить общением с молодыми матросами, уговаривающими тебя плюнуть на техникум и остаться с ними, потому что не исключена кругосветка – позади смыкаются тяжёлые льды? Да, прекрасно (было?) оборудовано для жизни и работы это грузопассажирское судно, но я бы хотел оказаться не на нём, а на лихтере. Только вот чтобы без тех переживаний… Оказаться на Индигирке, повиниться перед ней за то, что не полюбил сразу, а потом полюбил, когда подкралось время воспоминаний. Порыбачить без жадности, поговорить с людьми без спешки, посидеть на берегу у костра без бутылки. И узнать – что сталось с людьми, с которыми жил тогда на лихтере.

Не будет уже этого.

…Команда буксира – муж и жена – направилась в тундру за хлебом первой, команда лихтера, состоявшая из шкипера и его жены, о чём-то шепталась и поглядывала на меня. Мне бы подойти и спросить – чем помочь, но я был тогда, как уже сообщал, совсем молод, наивен и застенчив – не подошёл. И шкипер – маленький, коренастый, ненавидевший свою давно прошедшую молодость за глупость и поножовщину, отправился в тундру один. Путь ему предстоял длиной метров в двадцать-тридцать – к холмику, из которого шёл дым. В холмике жила комплексная бригада – муж и жена. Муж – рыбак, жена – хлебопёк.

- Пригласить бы их в гости… - подошла ко мне тётя Вера. И я каким-то образом почувствовал, что пожилая жена пожилого шкипера хочет сказать: быть или не быть у нас гостям – зависит от меня.

Я покраснел: как же не понял сразу!

Не имел я никакого права на сопровождаемый груз, отчитываться за который придётся в бухгалтерии Океанского винзавода, но это когда ещё будет, а сейчас в неловком напряжении стоит рядом тётя Вера, только что рассказывавшая мне о её сынишке, которому нынче было бы, как и мне, девятнадцать, но вот уже восемнадцать с половиной, как она оставила его одного – в могилке, на перепаханном войной Западе, на материке, куда они с мужем поедут в следующем году, навсегда, потому что уже три года на пенсии, а в прошлом году поехать не смогли – некому было передать лихтер, в позапрошлом тоже, и раньше некому было передать.

Я сказал ей, что сделаю, и она, радостная, тут же оказалась на берегу, поспешила к холмику, из которого шёл дым. Правда, перед этим, на ходу, спросила, не хочу ли я посмотреть, как живёт рыболовецкая бригада. Мне было не до этого, я тосковал по дому, по родителям, я боялся уже неотвязчивого и медлительного Севера, с которым должен был расстаться ещё месяц назад, чтобы успеть к началу занятий в техникуме, в таком родном и тёплом городе Артёме. Многого боялся, потому что действительно нужно было бояться. Зятюха Володя отправил меня в Чокурдах не одного – с третьим (и последним) сопровождавшим груз Океанского винзавода. Как мы узнали в первые же минуты знакомства – перед самым отходом «Амгуэмы» в полярку, этот третий и последний сопровождавший имел за плечами 15 лет отсидки за убийство, рост 160 сантиметров , вес 120 килограммов . Гнусный, подлый, развращённый, вечно рыгающий, икающий, почёсывающий зад и перед, он не оставлял мне никакой надежды на благополучное расставание. Потому что сказал однажды: «Ну, погоди!»

Он не участвовал в перегрузке наших открытых ящиков – спал двое суток (за нас отсыпался – мы с зятем не смыкали глаз ровно двое суток, и это было почти равнозначно гестаповским пыткам), просыпаясь только для того, чтобы выглотать очередную бутылку коньяка. «Авральная» разгрузка «Амгуэмы» под бдительным отеческим оком Владивостока и Москвы могла бы послужить сценарием для современных производителей современных безрассудных, бессмысленных, бессовестных кинолент. Разве только коньяк! – всё, что было в нижних и верхних трюмах, растаскивалось, как при пожаре. Разумеется, в ночное время, когда мощные прожектора работали наверху, где набивались грузом сетки, и эти сетки то и дело, будто сами по себе, срывались с крюков, ящики с коньяком и спиртом хряпались на стальную палубу, «бой» тут же убирался в сторону, где темно, где пьяный хохот и топот ног. Но не это даже врезалось в память, а то, как «укладывали» на сетки маленькие гладкие ящики с томатным соком. Этот сок предназначался для детских садов Заполярья. В каждом строганном ящичке – трёхлитровая банка. С каким остервенением швыряли матросы-грузчики эти ящички на сетки! С размаху. В темноте расползающийся по палубе томатный сок казался кровью.

Так что можете не спрашивать – откуда у третьего нашего сопровождавшего брался коньяк. У всех всё бралось как бы неоткуда. Из закромов Родины.

Всё это, как и многое другое, что сохранилось в памяти от того рейса, я долго держал в себе, потому что иногда казалось – не было этого, приснилось.

Было. Листаю дневник…

Хорошо, что я его вёл. Несмотря ни на что, в том числе и на мои убийственные переживания.

…Вот и идут они с хлебом. Команда буксира и команда лихтера. Идут по рабочим местам. Правильно, нужно спешить. Потому что «Амгуэма» ждёт, сложная ледовая обстановка, каждая минута…

Мы отошли от берега через сутки.

 

Русь бесконечная

(Окончание).

«Когда человек теряет интерес ко всему, чему радовался, он обязательно приходит к размышлениям на тему: зачем вообще жить? Обязательно. Так что если вам попался собеседник, не видящий в жизни смысла, постарайтесь держаться от него подальше. Чтобы не заразиться. Но если уж не убереглись, поддакнув малодушно, а потом вдруг увидели, что всё вам опостылело, знайте: есть только одно средство от саморазрушения – возвращение».

Эти строки – из дневника охотоведа, о котором я немало писал и о котором не перестаю думать, когда на душе хмарь непроветриваемая. Петрович!

Сам я теперь думаю, что к сказанному можно добавить: не видят смысла в самой жизни те, кто наслаждался устраиваемыми другим подлянками, вкалывал мало, но жрал много, а главное – кто, угодничая перед сильными и важными, яростно втаптывал в грязь не склонных отбирать куски у других. Каяться, раскаиваться – значит осознанно терзать себя за дурные и мерзкие поступки, лечиться. Если ты никогда подобным образом не лечился, то означает это, что самая страшная болезнь запущена, и нет уже смысла её лечить, нет смысла жить. Оправдываясь же, говорят несколько иначе – нет смысла в жизни.

Говорил Петрович, говорил, но не внушал, а потому только сейчас и вспоминается: люди находят радость во всём, в духовном и телесном, в высоте и глубине. Да и не только люди, возьми поселковых собак. Одни только и ждут охоты, чтобы сбивать до крови лапы, спать с хозяином у костра, питаться раз через два, визжать от восторга в погоне за соболем, других в тайгу пинками не заманишь. Эти с утра до ночи вьются возле сучек, знают все лазейки, воруют в чужих дворах всё, что можно схамать.

Так было, есть и будет. И чем больше становится людей на планете, тем больше совестливых, больше и бесстыжих.

К чему я всё это?.. Да вот, вспоминается…

«На то и дана нормальному человеку память, чтобы мог он возвращаться, находить утерянное и отдавать должное. Краснеть от стыда или же вздыхать облегчённо. Постоянное возвращение в своё прошлое – это постоянное очищение. Иные же любят делиться воспоминаниями, от которых у самих текут слюни, а у слушающих появляется тошнота».

…Возвращаюсь в 1965-й. На Север, на дизель-электроход «Агуэма», на баржу, которую всё время называл лихтером, а открыл заново дневник – «лифтер», и растерялся: как правильно? Посмеются мореходы, ну и что ж теперь: заслужил. Хотя ведь: нужны ли человеку просто лишние знания, если он не собирался и не собирается стать коммунистом?

Зятюха мой Володя, отправив меня с третьим сопровождавшим спиртосодержащий груз в Чокурдах – туда, откуда можно было всем нам вылететь на самолёте в более южные широты, остался на «Амгуэме» по очень уважительной причине: нужно было получить на руки «морской протест», без которого всем нам пришлось бы рассчитываться с государством долгие годы - недостача коньяка, по его подсчётам, была уже ошеломляющая, порядка восьмисот бутылок. Ведь одно дело – подсчитанный и подтверждённый подписями бой, совсем – другое – отсутствие наличия. В суматохе, спровоцированной сложной ледовой обстановкой, постоянными авральными ситуациями, забыл он передать документально четыреста ящиков нашего груза шкиперу, так что за их сохранность в пути и при разгрузке в Чокурдахе буду отвечать я, поскольку третий сопровождавший уже ни в какой счёт не шёл. К нам на баржу (так теперь буду называть лихтер-лифтер) его спустили с «Амгуэмы» в сетке - в горизонтальном положении, в таком же положении оттранспортировали в какое-то подсобное помещение. Его и его хозяйственную сумку, набитую бутылками и какими-то объедками. Шкипер время от времени – утром или вечером – «пробивался» по имевшейся у него «спецсвязи» на «Амгуэму», «шукал» моего зятюху Володю, но тот был неуловим, словно всадник без головы. Однако нам всё же передали, что он «в курсе» и постарается успеть в Чокурдах до разгрузки наших открытых ящиков. И – ни слова о «морском протесте»! Это меня угнетало больше, чем предстоявшая разгрузка.

…Вот и идут они с хлебом – команда буксира и команда баржи в составе тёти Веры и её мужа дяди Лёни, седого хмурого шкипера со стеснительными глазами. Где же гости?

- Сейчас… придёт! – сказала тётя Вера и поспешила к себе, наверное, готовить закуску.

Пришёл только рыбак, с большим мешком на плече, удерживаемым двумя руками. Он принёс копчёной рыбы, названия которой я не записал, тем более – не запомнил; была рыба величиной с самую большую сельдь, на неё и похожа несколько, но вся в крупных крапинках. Много в северной части Руси рыб, о которых «южане» и понятия не имеют.

- Федя! – сказал он громко и хрипло, протягивая мне руку. Было Феде… Не знаю, тогда он показался мне почти стариком. Лет сорок, наверное. Север…

Тётя Вера не выпила ни рюмки, не посидела даже, обслуживала мужиков. Я, к тому времени ни разу не лизнувший ничего подобного, за столом с ними не сидел, посидел немного рядом, но разговоры их были не о жизни вообще, а о текущей, «рабочей» жизни, о каких-то общих знакомых, и ещё о чём-то – мне неведомом, непонятном, как их тяга к спиртному. Пили они небольшими рюмочками – толстостенными, как увеличительные линзы, но часто, почти непрерывно. Закуска отдыхала.

Я вышел на палубу, прошёл мимо трюмов на нос. На буксире было тихо. Ничто не говорило о скорой отправке. Чтят гостей, пусть и не своих. Север…

Холодно! Потянуло в мой «кубрик» - тоже какую-то подсобку, в которой если бы не резкий запах сохнувшей краски и не жар, источаемый трубами, жить можно было бы сносно. И вдруг услышал какой-то шум – там, где хлопотала у печи тётя Вера. Прислушался… Вот те на! Очухался мой ненаглядный коллега.

- Уйди, тебе сказала! – голос тёти Веры. И снова шум. Я почувствовал, как понеслось вскачь сердце.

Впервые бил человека сзади.

Он придавил тётю Веру к стене объёмистым животом и лез рукой ей под подол. Ударов моих – в затылок, в шею, совсем ошалевший, даже не чувствовал. Почувствовал только удушающий захват. И резко, по-бычьи, развернулся.

С минуту он приходил в себя, я стоял рядом, ждал. Тёти Веры не было. Я подумал, что она испугалась за меня, поспешила за подмогой, но она вернулась одна. С топором в руках.

- Или уходи, или отрублю голову!

Он ушёл. Но сначала сказал мне:

- И это запомни!

- Витя! Витя! – шептала громко испуганная тётя Вера, - ты только мужикам ничего! Ради Бога!

Я снова вышел на палубу. Этот бык (не помню и не хочу вспоминать ни имени его, ни фамилии) был там. Не по смелости своей, какая там смелость – снова нехорошо билось сердце, а словно по чьему-то повелению, я направился к нему. И – надо же! Увидев меня, он быстро-быстро, не шагая, а семеня, поспешил обойти трюмы и скрыться внизу. Вот тут уже проснулась во мне смелость – я за ним. И снова словно кто-то шептал мне: давай, давай, правильно!

Он заперся, я стучал в переборку кулаками – он не отвечал.

- Убью гада! – крикнул я зачем-то и ушёл. Было смешно и легко на душе. Я смеялся, потом стал хохотать. Никто почему-то меня не слышал.

…Федя лежал на железном полу и хрипел под железными пальцами дяди Лёни. Вот тут мне стало по-настоящему страшно.

- Помоги, Витя! Человеку плохо!

Не душил его дядя Лёня – тряс, стараясь привести в чувство. Не получалось: изо рта у Феди пошла жёлтая пена. Мы кое-как уложили его на топчан, он метался, хрипел и выл.

- Вот так всегда… - сказала, войдя, тётя Вера. – А ничего не сделаешь…

Ночка выдалась та ещё. Мы не сомкнули глаз, старались привести в чувство рыбака, и боялись, что у него не выдержит сердце. Выдержало. Очнувшись, он долго приходил в себя, потом по его виноватому лицу потекли слёзы.

Вот, оказывается, каким бывает радикулит. Особый – заработанный на льду, когда возишься с сетями, а они застревают в лунках, приходится снимать рукавицы и работать голыми руками, запуская их в ледяную воду иногда по самые плечи. И такая работа – всю ночь. Полярную. Вдвоём с женой в темноте на льду, где копится, приманивая песцов, мороженая рыба, потом затаривается в мешки, за которыми прилетает из Чокурдаха АН-2. Жизнь в земле, в этом жилище с железной печуркой, постоянно сосущей жар завозного угля. Тоска по детям, оставленным в интернате. Опротивевший запах рыбы и лекарств.

Думаю вот: с чьей подачи разнеслась когда-то молва о том, что русский мужик, якобы, ленив? Догадываюсь. Только вот нашим балаболкам, согласным с этим утверждением и поносящим русского мужика возле каждого шведского стола, выкрутил бы языки. В тундре, в норе, нет шведских столов, обычных – тоже. Во всяком случае, тогда, в 1965-м, не было. Были только ящики из-под спирта, на которых можно и спать, и есть, а в крайнем случае, если, как ни экономь, но всё же кончался страшно дорогой привозной уголь – сжечь их, поддерживая в землянке хоть какое-то тепло. Крайних случаев на Севере бывает великое множество, сама жизнь там – крайний случай.

…Всё явственней давала о себе знать стремительно приближавшаяся полярная ночь: короткие ночи становились темнее, чаще и чаще налетали ветра, от которых приходилось защищать лицо воротником подаренного мне братом бушлата.

Тётя Вера и дядя Лёня пошли провожать рыбака, и только тогда показалась на палубе команда буксира. Просто падающий от усталости, вышел я на палубу, прислонился к рубке, глядя в тундру – на дымок, струящийся из холмика жилища рыбака и его жены, и заплакал. Опомнился, почувствовав на плече чью-то руку. Дядя Лёня тоже смотрел в тундру. Так и стояли мы рядом, так и смотрели – теперь уже просто в пространство, которому не было конца-края. От Берингова пролива до Мурманска нетрудно проследовать, если вести пальцем по карте. С масштабом 1: 35 800 000. Да и то будешь задерживаться взглядом на препятствиях – синих нитях существующих вечно, но мало познанных рек: кроме великих и просто больших – Амгуэмы, Колымы, Алазеи, Индигирки, Яны, Омолоя, Лены, Анабара, Хатанги, Таймыры, Пясины, Енисея, Оби, Кары, Печоры, Мезени, Кулоя… - великое множество необозначенных «нитей», а сколько ненарисованных? Думаю вот: спустить бы эту вылитую копию Димы Билана – вечно занятого самолюбованием Сюсюткина с заоблачных высот, где он, развалясь в мягком кресле комфортабельного лайнера, мурлычет что-то о радио-маяке, спустить в промежуток между двумя северными реками… Чтобы ножками, ножками. По мхам и болотам. Как скоро понял бы он, что не на «шарике» живём, а на планете, такой огромной, что даже вот эта часть её – Русь – просто бесконечна?

…Вот и «проснулся» наш буксир – ударила из его трубы тугая струя чёрного выхлопа. Дядя Лёня приготовил к действию ручную сирену – чтобы с помощью тяжёлой железной ручки, схожей с «кривым стартером», запустить в тундру прощальный вой, но в это время из дома в земле вышел наш рыбак. Он спешил к нам. С мешком на плече.

- Тебе… Вот… - говорил он мне, запыхавшись. Я дёрнулся было, но дядя Лёня так сжал мне запястье, что пришлось заткнуться.

Рыбак стоял на берегу, мы смотрели на него до тех пор, пока не прошли изгиб реки. Он не махал нам – держал руки в карманах брезентовых штанов. Мы тоже не махали…

Ручную сирену дядя Лёня применил очень скоро – когда увидел моего коллегу-быка возле трюма. Тот яростно толкал двумя руками откатывавшуюся крышку (может, по-другому она называется, не знаю).

- Уйди, падла! – рявкнул он прямо в лицо подскочившему к нему шкиперу. После чего был мгновенно сбит с ног и направлен вдоль палубы. Он скулил, орал матом, но оставался на четырёх мослах, потому что шкипер пинал его, как заведённый. Таким образом и загнал его в маленький отсек на корме – туда, где были наши «удобства» и где во время стоянки нечистоты не могли уйти в реку, теперь же, на ходу, тоже уходить не спешили, больше выплёскивались на ржавое железо пола. Диким воем ручной сирены дядя Лёня нагонял на быка предсмертный ужас, тот ползал на коленях по дерьму, сгребал его пригоршнями и отправлял в горловину низкого унитаза.

…Потом выдалось время относительно спокойного путешествия, и мы всё больше и больше общались с шкипером, всё больше и больше привязывались друг к другу. И всё чаще называл он меня сынком. Я поведал ему о моей тревоге по поводу огромной недостачи груза, он усмехнулся:

- Север тебя не обидит! А этого, - кивнул наклонно, имея в виду рвущегося на свободу и озверевшего от непривычной трезвости быка, - сдадим на хранение.

На четырёх самолётах добирались мы до аэропорта «Владивосток», расположенного в родном моём Артёме. Чокурдах – Кресты – Магадан – Хабаровск – дом. И уже не тяготили ожидания рейсов (особенно долгое – в Магадане, где в тот год рано запуржило, в то время как в Артёме едва начали желтеть первые листья, да и то от жары); потому не тяготили, что в портфеле моего зятюхи Володи торжественно покоился «морской протест», закрученный так лихо, что мы смогли угощать в Чокурдахе излишним коньяком и геологов, у которых брали тушёнку, и «научников» из Ленинграда, у которых на катере была душевая. Володя, конечно, к разгрузке не поспел, но я не злился, не обижался на него. Потому что справился сам, один. Дядя Лёня – на подходе к Чекурдаху – по «спецсвязи» попросил явиться на борт милицию. Явились начальник милиции - маленький капитан якутского происхождения, якут-прокурор, ещё какие-то якуты, имевшие отношение к нашим грузам. Быка увели в посёлок, а я предложил гостям чаю, и они тут же, словно явились не из посёлка, а из самой тундры, согласились и быстро уселись за стол. А когда увидели, что я достаю из мешка копчёную рыбу, разом, словно по команде, стали энергично потирать руки. Они просто не могли оторваться от этой рыбы, очень лихо, одним движением руки, сдёргивали с неё кожу и впивались зубами в жирную мякоть. Одно удовольствие было смотреть на людей, которые могли так вот есть без всякой там водки…

Освободив трюмы, наша баржа тут же ушла к морю, к «Амгуэме», которой, как потом оказалось, долго ещё предстояло стоять в устье Индигирки: льды то и дело оттесняли от неё мелкий местный флот.

Прощаясь, дядя Лёня сказал, что им с тётей Верой снова придётся зазимовать во льду Индигирки – лёд вот-вот встанет. Скуёт их на обратном пути. Придут они в Чокурдах уже в начале лета, по новой воде. А команду буксира вывезут самолётом – ей охранять нечего…

Той зимой, в Артёме, мне снились и снились тревожные сны.

Как и сейчас, когда пришло время возвращаться.

Однажды обнявший тебя Север в покое никогда не оставит.

 

Медленная проводка

В нынешнем году «время щуки» – весеннего жора – наступило поздно, виной тому очень низкий уровень воды, задержавший икромёт. И продлится это время, вероятно, до второй декады июня. Такое уже бывало. Помню, однажды ловили мы с приятелями змееголовов на озёрах под Калиновкой второго июня. Жарища стояла почти нетерпимая, от гнуса отбоя не было – самое время прятаться щуке в тенёчке и проявлять полное равнодушие не то что к блёснам (о воблерах мы тогда понятия не имели), но и к живцам. Однако щука просто не давала вздремнуть – она ведь, попавшись, не сопит упрямо, как угорь-змееголов, медленно разгуливающий «на привязи», а рвётся изо всех сил, то и дело, хлобыща хвостом, вылетает из воды. Уснёшь тут. Даже поздно утром, когда мы собирались домой, она проявляла неподдельный интерес к нашим гольянам и синявкам, и хватала их, снятых с крючков и отпущенных, прямо на наших глазах.

Так что есть время поговорить об особенностях ловли щуки нынешней «обезвоженной» весной. Порадовавший нас резкий и довольно приличный (после нескольких дождливых дней) подъём воды в реках продлился недолго – снова спад, снова всюду по колено. Почти повсеместно применять блёсны нельзя: чуть дал слабину – зацеп. Другое дело – воблер, который можно водить по самой поверхности.

Хотя щука и хватает «всё, что движется», даже очень крупную добычу, почему-то охотней идёт на маленькие воблеры – в пять-семь сантиметров. И предпочитает в ясную вечерне-утреннюю погоду эту приманку сине-зелёных расцветок (с красными мазками на месте плавников); в пасмурные дни идёт и на жёлтые, оранжевые воблеры. Впрочем, это мои личные наблюдения, другие рыболовы могут и поспорить: у всех свой опыт.

Для ловли по малой воде нужно иметь хорошие навыки заброса, позволяющие посылать воблер в намеченное глазом место. Иначе неизбежны зацепы (хорошо, если за траву) – всюду из воды торчат коряги и ветви затонувших деревьев. Если не лень, можно на новом месте снять с воблера якорьки и побросать его «вхолостую», когда же рука почувствует себя уверенно, якорьки нацепить снова. Тут особо нужно поговорить об удилищах. Спиннинговое обычно недостаточно чуткое для воблера без грузила, и как ни стараешься, забросы бывают довольно неточны. Я в таких случаях применяю удилище (конечно же, китайского – какого ещё – производства), предназначенное для поплавочной удочки. Длиной до трёх метров, оно идеально подходит для ловли неогруженным воблером и позволяет забрасывать его метров до тридцати (это в безветренную погоду, при ветре ловить без грузила практически невозможно). Понятно, что такое удилище прочным не назовёшь, особенно уязвим его заменяемый кончик, так что при вываживании даже килограммовой щуки приходится как можно быстрее ухватываться за лесу и откладывать в сторону спиннинг.

Но и грузила, если подбирать их с умом, применять можно даже при ловле на мелководье. Они позволяют забрасывать воблер точнее и дальше. Если ты чуточку замешкался и дал воблеру коснуться дна – не беда: небольшое грузило притопит только нос искусственной рыбки, а крючки дна не коснутся. А вот поднимать воблер в таких случаях нужно резким движением – чтобы якорьки не смогли «прочесать» участок травянистого дна. «Работу» каждого грузила нужно проверять возле берега, это много времени не отнимает.

На мелководье лучше ловить хорошо играющим воблером – его лучше видно затаившейся щуке. Нет, такой не обязательно искать в магазинах – можно заставить играть любой. Допустим, если на один из крючков заднего якорька нацепить кусочек тугого поролона (просто идеально подходят для этого нарезанные ленточками поплавки китайских «жилковых» сетей, обрывки которых захламили все берега). Можно «сбить» нос воблера в сторону при помощи кусочка тонкой медной проволоки, подтянув ею передний якорёк к карабинчику. Тут уж воблер начнёт просто рыскать из стороны в сторону, вести его можно очень медленно.

Воблером без груза, если забросить его в «окошко» заросшего травой водоёма, можно привлечь даже дремлющую щуку – нужно только «играть» им, часто-часто подёргивая, но оставляя его на месте.

И всё-таки ещё достаточно «щучьих» мест, где порядочно воды и приманку нужно вести на глубине. Для этого достаточно поменять груз на более тяжёлый (не забыв, опять же, проверить его «работу» у берега, где воблер хорошо видно). Особенно удачна бывает рыбалка, когда забросы приходится делать вдоль берега, по фарватеру. Вдоль них обычно и прогуливается отнерестившаяся щука. Эта не заставляет себя долго ждать, бросается на воблер сразу, реже – со второго, третьего заброса. Здесь можно применять и блёсны, хотя человека, увлекшегося ловлей воблерами, блеснение привлекает значительно меньше.

Понимая, что для наших щук, вес которых редко превышает четыре килограмма, достаточно лесы сечением две десятых миллиметра, я всё же ловлю на ноль три – всё время думаю, что может схватить особо крупная. Мастера спиннинговой ловли твердят: при грамотном обращении со снастью леса может прослужить полный сезон. Не знаю, моя ноль три служит уже четвёртое лето, ни разу не рвалась, не скручивалась настолько, чтобы могли появиться «бороды». А вот катушку нужно очень беречь, как можно чаще её осматривать, разбирать, чтобы удалить пыль, грязь (каким-то образом появляется) и смазывать. И будет она служить (с подшипниками или без) тоже очень долго, если не сляпана на скорую руку в какой-нибудь кустарной китайской мастерской. Пара таких мне попалась, годны они разве что для поплавочной удочки, для намотки лесы.

Может быть, нужно попробовать ловить на силиконовые приманки, выбор которых сейчас в специализированных магазинах просто огромный, да как-то не лежит к ним душа. Точно так когда-то охотники-сибиряки не хотели менять свои шомпольные ружья на «переломки». У таких приманок, судя по учебно-познавательным фильмам, в иных ситуациях есть существенные преимущества перед блёснами и воблерами. Однако эти преимущества важны не для нас, довольствующихся и одной рыбой за утреннюю или вечернюю «пробежку» по знакомым местам, а для особой категории рыболовов – спортсменов. У тех все карманы набиты коробочками с приманками, тем для удовлетворения нужд требуется столь много всего, что впору нанимать носильщиков. Как охотникам в Африке. Всё больше убеждаюсь в том, что «спортивное рыболовство» нелепо, неестественно и вредно. Организационная суета соревнований, показуха, массовость – нет, не для русской это души, жаждущей откровенного одиночества и впитывающей по капельке сладкий напиток древней страсти.

Медленная проводка применима и при блеснении. Тут необходимо только добиться, чтобы блесна вращалась, а то ведь зачастую чуть замедлишь её ход – обвиснет и идёт к берегу обыкновенной железкой. Заставить её вращаться довольно просто – нужно только оснастить якорёк «тормозом» в виде пучка разноцветных ниток. Попробуйте – убедитесь, что это так. Пучок ниток можно заменить на «хвост» из того же силикона, даже на кусочек поролона, который при переходе на быструю проводку можно легко снять.

Искать сейчас щуку нужно только там, где есть для неё корм – во многих заливах почему-то не стало гольянов, даже малька. Щука проходит эти водоёмы не задерживаясь, махать спиннингом здесь бесполезно.

…Сезон открыт, но настолько поздно, что наслаждение от рыбалки просто уничтожается гнусом. Рано утром зачастую ещё прохладно, даже холодно, мошка дрожит в траве, и тогда – наслаждайся, но стоит взойти солнышку, чуть пригреть плечи – начинается! Какие мази применять? Пробуешь, пробуешь…

А вечерами ходишь – словно на пытку. Два-три заброса – дальше, почти бегом. То и дело отпускаешь ручку катушки, чтобы «продрать» глаза, ударить себя по уху, в котором вдруг и комар запищит.

Да, пытка. Но ведь добровольная. Рыбалка-то – дело любительское, с любовью связанное. Так что – о чём разговор!

Результат медленной проводки воблера по поверхности вот этого обмельчавшего плёса.

Птичье лето

Удивительно: нынче появилось повсюду очень много всевозможных птиц. Такое впечатление, что где-то, в неведомых краях, они плодились и размножались, ожидая, когда наконец у нас перестанут травить их ядохимикатами. Ещё утро на подходе, а уже льются песни, доносятся из леска весёлые крики – до чего хорошо! Нужно быть орнитологом или очень уж увлечённым любителем пернатых, чтобы «узнавать их всех по голосам», а то ведь и при ближайшем рассмотрении не можешь определить – что за прелесть прыгает перед тобой.

В прошлом году в моём гараже поселились ласточки, вывели потомство – улетели. Думал я раньше, что они каждую весну лепят обязательно новое гнёздышко – нет! Нынче, явившись, заселились в прежнее, благо – хорошо оно сохранилось. Вот только почему-то другие рядом с ними селиться не думают, хотя и на этой балке места полно, и других балок достаточно. Загадка. Зато другие облюбовали местечко прямо над входной дверью, что ведёт в дом. Почему? Ведь неудобно же – дверь то и дело открывается-закрывается, им приходится то и дело сниматься с места. Тоже загадка.

Много загадок. Пара разноцветных птичек, почти тропически красивых, обнаружила на верхней полке гаража посылочный ящик. Её не смутило то, что в ящике – металлический хлам, всякие там напильники-отвёртки, очень быстро, почти мгновенно свила она гнездо из сухой травы, стали появляться в нём яички – величиной с фасолину. Пять, шесть. Теперь вот уже семь. Яички появляются, а птички эти словно исчезли – никак не могу их увидеть.

В прошлом году во всех четырёх моих скворечниках побывал амурский полоз, сожрал скворчих, насиживавших яйца. Но вот снова появились скворцы, снова заселили деревянные домики, можно было только радоваться. Недолгой была радость: вышел из дома на шум – скворцы переполошены, кричат, прыгают с ветки на ветку. В конце концов улетели. Больше не появляются. Значит, снова спрятался где-то живоглот. Никакого спасу от них нет.

Нет спасу мирным птицам и от сорок – те охочи до яиц. Возвращаюсь на днях с рыбалки – что-то вытворяют в ветвях ильма две сороки, летят оттуда на землю белые куриные пёрышки и сухая трава. Понял в чём дело, когда обнаружил под деревом яичную скорлупу. И не маленькое было яйцо. Чьё? Может, утки-мандаринки?

 

О том, что мучит

Как вам этот новый вид спорта – охотничий биатлон? Что же в нём охотничьего? Бег на лыжах без палок на километр? Стрельба по мишени? Но стрельба-то – из охотничьего ружья! Вот, оказывается, почему он охотничий. Скоро пройдёт чемпионат России. Узнаем имя лучшего охотника страны.

Охотничьи колбаски. Пиво «Охота». Масса водок, этикетками заявляющих о своей причастности к человеку с ружьём. Кто больше съест и больше выпьет – тоже лучший охотник. Логично? А мы-то, темнота, считали, что лучший охотник тот, кто добудет и сдаст больше всех пушнины самого высокого сорта. Кто любит свой участок, следит на нём за порядком, у кого в избушках относительно уютно. А главное – кто ведёт учёт животных и планирует их добычу таким образом, чтобы угодья не оскудевали никогда.

Передовые рыночные умы, запавшие на охотничью тему, покоя себе не дают, выискивая в ней якобы новый смысл. А смысл этот так и просвечивает через черепные коробки – нажива. Столетиями охота если и не кормила всех, то многим облегчала тягостную жизнь, тем и была дорога русскому сердцу, что помогала содержать семью – самое дорогое, для чего нужно жить и ради чего можно умереть. Намеренно и одновременно опошляется отношение к семье и к охоте. Девочки по вызову, бордели, охотничьи биатлоны, охотничьи домики с саунами, где обслуживают озверевших от охотничьей страсти мордоворотов те же девочки по вызову – новая страница в летописи развития охотничьего промысла на Руси. И это только начало – идут разговоры о переводе всего охотничьего хозяйства на рыночную основу, предусматривающую огромную прибыль. Вот только вопрос – кому? Для кого? И прибыль-то не от продажи на аукционах сибирских соболей, не от поставок в Европу деликатесного таёжного мяса – от поборов виде путёвок, лицензий, промысловых карт. От массового посещения охотничьих баз с полным набором услуг. От реализации дорогостоящего оружия и снаряжения через всё расширяющуюся сеть специализированных магазинов. Деловые люди, вкладывающие откуда-то взявшиеся у них деньги в охотничий бизнес (есть уже и такое понятие), будьте уверены, без своего куска не останутся.

Так что же ждёт нас, для кого священны многие понятия и вещи? Для кого Родина и Природа едва ли не одно и то же? Осмеяние.

Будем потихоньку донкихотствовать, поскуливать в кулачок, как и раньше, когда партия решала – как, когда и на кого нам охотиться.

А тайга уже пуста до звона в ушах. Так, может, не о чем и жалеть?

 

У костра, над которым висит котелок

Разные бывают котелки у рыбаков и охотников – большие и малые, с круглым дном и плоским, с крышками и без, тяжёлые и почти ничего не весящие. Последние очень удобны, их можно носить с собой повсюду, и места они в рюкзаке не занимают, если складывать в них вещи. Хороши они ещё и тем, что достаются бесплатно. Это разного размера жестяные банки из-под томатной пасты или повидла. Служат они очень долго, если не оставлять на огне без воды.

Раньше, когда народ жил по совести, в таёжных избушках промысловиков была добротная «вечная» посуда, переходившая по наследству; почти повсеместно исчезла она в неизвестном направлении вместе с представителями нового поколения, считающего находкой всё, что попадается на глаза. Пришлось и промысловикам переходить на жестяные банки, которые хотя и воруют, но не всегда, больше же их расстреливают, поскольку пришлых «охотников» раздражает всё, даже тяжёлые патроны, которые приходится таскать вместо дичи.

Ленивый умом (да и просто ленивый) создаёт себе массу неудобств, за что и не любит костры, ночёвки, не любит варить уху и кипятить чай. Есть у него котелок, но нет одной необходимой детальки, вот и мучается, снимая котелок с перекладины. То костёр зальёт, то сам ошпарится. А деталька эта – небольшой крючок из толстой проволоки. Набрасывается он на жердочку, и вешается на него котелок. Давно придумано, только вот не все придумки в ходу.

Конечно, в рюкзаке лишний грамм – он и есть лишний, но нужно чётко себе представлять – без чего можно обойтись, без чего же – никак. Опытный таёжник, уходящий в тайгу или на водоём с ночевкой, соорудит небольшой, почти невесомый, треножник из той же проволоки. И может устроить костёр в любом месте, обойтись мизерным количеством дров. Профан будет жечь целые стволы, да так и не дождётся, когда закипит вода, которая, оказывается, может очень быстро испаряться и не кипеть. А не в меру большие костры обязательно обеспечат бессонную ночь, когда начнут слезиться и болеть глаза, в голове появится туман, да ещё сгорят оставленные для просушки сапоги, прогорят куртки. Вот такие ночёвки и убивают радость общения с природой.

Много пришлось мне в детстве провести у костров подобных ночей, после которых оказаться дома – всё равно что в раю. Опыт давался медленно, и только в зрелом возрасте, когда вытравил из себя привычку к «авось», стал по-настоящему наслаждаться и кострами, и тишиной чёрного звёздного неба.

Лучший друг рыбака, душа которого рвётся к неизведанным местам, – мотоцикл без бокового прицепа, «Минск», или «Восход». Боковые складывающиеся багажники не только позволяют взять с собой массу необходимых для сладкой жизни на природе вещей, но, нагруженные, делают мотоцикл очень устойчивым, что важно при езде по полному бездорожью. Знакомые не удивлялись даже, а просто поражались, когда узнавали, что в середине апреля, когда по ночам заливы покрывались сантиметровым льдом, я ночевал на берегу в ожидании дня, когда испарится лёд и холодный ещё карась замечется в поисках корма. Бедненький, говорили, промёрз небось! Какое там промёрз – душновато было. Накачаешь резиновую лодку, перевернёшь, на днище – развёрнутую палатку. Потом спальник. Заберёшься в него, обвернёшься палаткой – полетела ночь.

Случались в такие ночи и соседи-рыбаки, разжигавшие «пионерские» костры, согревавшиеся жидким топливом. Жалкий вид представляли они собой утром, отсыпались при солнечном свете до обеда, когда же нужно было рыбачить – похмелялись, потому что без этого не хотели дальше жить.

Нет, нужно чётко представлять – чего хочешь. Если отдохнуть на природе с друзьями – одно дело, насладиться рыбалкой – совсем другое. Речь о том – пить или не пить. Сколько пить – тут рассуждать совершенно бесполезно. Потому что в компании друзей, которых рад видеть и которые рады тебе, всё равно пить будешь много, пока все пьют, пока не кончится то, что пьют. И не надо называть такие вылазки ни охотой, ни рыбалкой. Отдых – и всё тут. Рыбалка и охота с водкой ну никак не совмещаются.

А так хочется иногда совместить!

Ехали мы с товарищем на мотороллере «Муравей», что с удобным для всяческой поклажи кузовом, из Чугуевки в бывшую Калиновку – там в любое время, кроме самого дня, рыба на живца ловилась. В Кокшаровке, которую проезжали уже несколько утомлённые, весь народ собрался у дороги, шум стоял, гвалт: базар. Время было самое перестроечное, свобода торговли и явной спекуляции, всяк норовил что-нибудь отхватить и толкнуть, чтобы снова отхватить. Не удержались, остановились. Посмотрели и переглянулись. Не хотели же ничего такого с собой брать, не надо было брать, но… Такая дешёвая! Может, из тех, что показывает дорогу на кладбище? Знакомые мужики (у газетчиков везде есть знакомые мужики) уверили: хорошая, одной мало будет. Знали мы, что и одной много, взяли же две.

Хорошо помню, как приехали, расположились, наловили малька и расставили береговушки. Как почувствовали, что пришло время и попробовать дешёвую, но хорошую.

Хуже помню, как прошла ночь – очень холодная, без костра, которого никто из нас так и не смог разжечь, но всё же терпимая в сочетании с лекарством от здравого ума. Ну, как прошла… Сначала было приятное возбуждение: нормально доехали! Никого нет! Красотища! Потом – раздумья о смысле жизни, которая без таких вот рыбалок не имеет смысла. Потом – раздумья о рыбалке, Глубокие, очень глубокие. Всё глубже и глубже. До самого дна, на котором… Да провались она! Спал бы сейчас под тёплым одеялом. Тебе надо – ты и иди, проверяй свои береговушки. А я сайры куплю.

Почти не помню, как явилось утро с первыми, осуждающими, солнечными лучами. Как сворачивались, всё время что-то теряя или не находя. Потом, уже дома, не досчитался десятка береговушек. Это уже преступление. Хотя бы перед собственной совестью. Потому что рыбы в ту ночь село на крючки немало.

Слава Богу, всё обошлось, доехали, понаблюдав немного «концерт» в Кокшаровке: на месте вчерашнего базара мужики азартно выясняли самые дружеские отношения.

Обошлось.

После этого – товарищи подтвердят – я мог сказать себе и всем: не буду. И не тянулся к кружке, к которой тянулись все. И получал наслаждение именно от рыбалки. Как и должно быть.

…Ох уж этот март! Время каждодневно растущей тоски. По утренним росам, когда, мокрый до пояса, настраиваешь спиннинг, торопливо цепляешь к карабину воблер. По дневному ветерку, когда сидишь с удочкой на маленьком заливе и смотришь, смотришь на огруженный поплавок. По вечерним всплескам выходящих на охоту щук…

Март. Месяц, сулящий бесконечное счастье. В том числе – и у ночного костра, над которым висит котелок.

 

Погоня за разочарованием

Редкий охотник (но всё же есть и такие) равнодушно взирает на чужое оружие. Ведь так и хочется подержать в руках, порасспросить – что, как и почём. В последние годы гладкоствольные ружья и карабины всех марок и моделей так и попёрли к нам отовсюду – отечественные и зарубежные. Почти все они нам не по карману, даже мечтать о них нечего, но всё же очень интересно – что они из себя представляют?

Возьмём лучшее на сегодняшний день произведение «Ижмаша», многие десятилетия выпускавшего надёжные ружья для промысловых и любительских охот. Это самозарядное ружьё с трубчатым подствольным магазином (как у известного всем «аналога» МЦ-21-12) на шесть патронов с 70-миллиметровой гильзой. Для зарубежного рынка, да и для наших обладателей, которые могут себе позволить многое, данное ружьё выпускается и под 89-миллиметровую гильзу (что, впрочем, не мешает ему хамать и короткие патроны). Выпускается ружьё под индексом МР-153.

Когда речь идёт о достоинствах этого полуавтомата, знатоки просто захлёбываются от восторга: и живучесть-то просто беспредельная – 50 тысяч выстрелов за два дня испытаний, и огневая мощь бесподобная! Ну, сами понимаете: лупить без остановки зарядами в 50 с лишним граммов – не только бекаса замочишь.

Пошло гулять наше ружьё по богатым странам мира.

Но вот заходит речь о его недостатках. Оказывается, их немало. Главный – нередко заклиниваются патроны. Приводится целый перечень причин. А как же вы хотите – машина очень сложная. Рекомендуется применять только «магазинные» патроны – сам так, как требуется, ни за что не зарядишь. Рекомендуется первые 100 – 150 (не хило!) выстрелов сделать, применяя патроны «магнум» - для притирки механизмов. Во что же обойдётся эта «обкатка»? Если взять среднюю цену большого патрона за 50 рублей, то выйдет порядка 5 – 7 тысяч. Всё больше нравится, правда? Желательно ещё учесть рекомендацию – применять патроны импортного производства.

И вот это очень сложное оружие (представьте себе) зачастую оказывается с заводским браком. Причина – «топорность» при сборке.

Что же может предложить нам заграница. Наилучшее ружьё на сегодняшний день – «мечта огромной армии охотников» - Беретта-471. Думаете, это какой-то самонаводящийся суперавтомат? Ничего подобного – «классическая» двустволка 12 (или же 20) калибра, требующая особой культуры владения ею и стрельбы из неё. Под патроны «магнум» - вот уж поистине поветрие! Жахать, так жахать. Стоимостью… всего-то около 8350 долларов США.

И что вы думаете теперь, взяв в руки свою испытанную двустволку, разрабатывали и делали которую с учётом промысловой охоты в суровых климатических условиях? Правильно. От добра добра не ищут.

…Шёл я однажды (крался) вдоль дамбы, что в районе речки Матвеевки, выглядывал уток. Глядь – навстречу (открыто, подчёркнуто открыто, как на параде) – человек с ружьём в руках. У ноги – легавая. Тоже выглядит торжественно. Пришлось подняться, поздороваться. Хороший попался мужик, вежливый, воспитанный, улыбчивый. Недавно купил ружьё. Вот этот полуавтомат МЦ-21-12. Первая охота! А где тут утки?

Провожал я его, важно шествовавшего по дамбе в сторону, откуда я только что пришёл, взглядом и думал: главное, чтобы все были вот такими же добрыми, воспитанными, вежливыми. А уток на всех хватит. Да и чучела продаются.

 

Время грёз и надежд

У охотников и рыбаков своё, особое ощущение времени. И если для кого-то зима кажется бесконечной, просто наказанием каким-то, то для них может оказаться сладким мигом. Всё дело в том, какой она выдалась, эта зима – как часто удавалось бывать в тайге или на водоёмах, сколь удачны были выходы и выезды.

Сам процесс охоты и рыбалки – это способ утоления и боготворимой, и проклинаемой страсти, а всё, что предшествует этому процессу – разжигание страсти.

Через неделю появятся первые утки, через две первые табунки, через три… Если ничего не случится, через три недели откроется одна из самых прекрасных охот.

Зачем, с какой стати подсовывают народу две недели совершенно ненужного зимнего отпуска, проводимого, как правило, в убивающих здоровье застольях и безделье, если сам народ против этого? Народ за весеннее освобождение от обязательного труда, когда душа стремится не к застолью, а на утренние и вечерние зори, на дачные и садово-огородные участки, к тому, что приносит радость и здоровье.

Для большинства охотников-любителей весенняя десятидневка оборачивается четырьмя (выходными) днями свидания с Природой. Какие это дни! Они стоят того, чтобы вспоминать о них целый год – до следующей весны. И дело тут совсем не в количестве добытых уток и гусей, дело… В чём-то, что не поддаётся объяснению, не исчезает на протяжении веков и тысячелетий, разве что обретает новые формы. Но об этом – отдельный разговор.

Попрощалась с нами, помахала белой ручкой в меру суровая и снисходительная зима. Рванулось ввысь животворящее солнце. Всё теперь впереди.

 

Отдельный разговор

В «глухое» зимнее время, когда ни охоты тебе, ни рыбалки, вернейшее лекарство от тоски по охоте и рыбалке – хорошая литература и видеофильмы, переносящие тебя туда, где нет времени на поиски смысла жизни. Ловишь себя на мысли, что от некоторых фильмов получаешь почти такое же удовольствие, как и от самой охоты, самой рыбалки. Пусть даже и не посидишь у костра в хорошей компании, не попробуешь испечённого на прутике сибирского хариуса.

Но вот ставишь диск…

Охота на оленя во Франции. И становится понятным, почему множество людей добиваются полного запрещения охоты, создают общества защиты диких животных. Потому что не охота это, а утоление страсти к убийству.

То, что во Франции называют лесами, на самом деле – огромные парковые зоны, обустроенные, приспособленные для хозяйственных нужд и отдыха. В основном эти «леса» - частные владения. В них водятся и разводятся олени, кабаны, зайцы и лисы. Численность их приходится жёстко регулировать – чтобы перенаселение не отразилось на состоянии флоры. Вот это регулирование, это изъятие и есть охота, которую стыдно называть охотой. С какой помпой, то есть торжественностью и важностью на лицах готовятся к ней посвящённые! Дорогая охотничья одежда, дорогое оружие, чёткая организация травли – с тщательным распределением обязанностей загонщиков и охотников, которым предписано стоять на номерах. А вот и лес – чётко обозначенные кварталы, накатанные дороги, места стоянок автомобилей. Спущены своры гончих…

Час, полтора, два стоит в лесу озверелый лай – собаки гоняют обезумевшего от страха оленя. Деться ему некуда – в город же не побежишь. Участь его предрешена. Охотники продвигаются в сторону заболоченного озерца, куда, знают они, обязательно устремится окружённый и измотанный зверь. И вот он в воде. Стоит, вконец загнанный, ждёт выстрела.

Понимая, что сам процесс убийства – зрелище просто отвратительное, авторы съёмок его опускают. Далее – традиционное застолье, во время которого перечисляются заслуги участников охоты, вручаются грамоты, льётся в бокалы вино.

Ещё отвратительней то, что такая охота всегда проводится под девизом: «Присоединяйтесь все, кто хочет!» В результате на месте травли оказывается довольно много людей – улюлюкающих, возбуждённых, объединённых общей страстью. Далеко не охотничьей.

Можно было бы махнуть рукой – мол, что с них взять, с этих дикарей. Только вот, в последнее время подобная охота пропагандируется, как «цивилизованная», и у нас. Впрочем, нечто подобное у нас существовало почти всегда – эти вышки в заповедниках и заказниках для высокопоставленных стрелков, лихо изымавших и изымающих откормленных комбикормами доверчивых зверей.

Но вот ставишь новый диск… Охота на лосей на Аляске. И – словно оказываешься на русском Севере, где всё так знакомо, понятно. И где люди с ружьями – настоящие охотники, не поглядывающие в зеркало при выходе из дома в почти шутовском наряде. Да и «наряды» у них обычные, приспособленные для жизни в тайге.

Конечно, миллионы (и даже миллиарды) людей на планете живут, почти не имея никакого понятия о любительской охоте. И не страдают от этого. У них другие увлечения, другие интересы. А вот какие – тоже особый разговор. Нам же выпало жить в особой стране – безумно богатой всем, особенно – лесами. И мы не представляем себя без охоты. Настоящей. Которая пуще неволи. Как и всякая любовь.

 

…Для них – обычное дело!

Впервые я столкнулся с последствиями «рыбалки» электроудочкой лет пять назад, когда побывал на незабвенной Журавлёвке. Река шириной с Уссури, чистоводная, местами порожистая, разбросавшая прогреваемые солнцем плёсы, она так и стоит перед глазами. Красавица таёжная. Думалось: вот счастливые мужики, живущие рядом, в Заветном. Пока не прошёлся по берегу.

Почти на каждом шагу – стан. Это расположились вездесущие арсеньевцы, основная масса которых приехала не просто отдохнуть, а хапнуть рыбки. Запрятаны в кустах бочонки, мешки с солью. Теперь представьте, что происходит на реке ночами, когда армия любителей рыбки достаёт из укромных мест сети и невода.

И не только эти орудия лова. Именно арсеньевцы первыми освоили зарубежный способ добычи рыбы с помощью шокового орудия – электрической удочки. Для них это особого труда не составило: заводчане, мастера на все руки. Утром всё прибрежное мелководье Журавлёвки было усыпано снулой мелкой рыбой. Сколько погибло хариуса, ленка – не счесть. Подверглись нашествию варваров и заливы. В них я видел дохлых щурят. Иные были ещё живы, но плавали по кругу, как заведённые.

Учёные говорят, что подвергшаяся электрическому шоку, но всё же уцелевшая рыба не сможет давать потомство. Не сможет расти и развиваться.

Уверен, что не только рыболов – любой здравомыслящий человек до глубины души возмутится тем, что вытворяют «промысловики» с удочками китайского образца. А как к ним относятся сами китайцы? Уважительно. В Китае этот способ ловли не запрещён, даже как бы (поскольку нет на него запретов) узаконен. Российским телезрителям была предоставлена возможность посмотреть, как добывают в Поднебесной рыбку этими самыми электрическими удочками. Не рыбу, а именно рыбку – в последние годы, сетуют рыбаки, крупной рыбы совсем не стало, приходится добивать мелочь. Малявок. И продавать их по дешёвке – на корм. Для каких-то разводимых во внутренних водоёмах хищных рыб.

Поразительно то, что сказал китаец в объектив видеокамеры: «Ничего! На наш век хватит!»

Судя по его возрасту, век этот совсем невелик.

Совсем по-другому относятся к проблемам рыболовства в европейских странах, где уже прошли этап почти полного опустошения рек и прочих водоёмов. Показался бы там на берегу человек с электроудочкой! Тюремный срок был бы ему обеспечен.

Во всех городах Европы действуют клубы и общества рыболовов-любителей, членом которых может стать только подготовленный человек. Существуют обязательные курсы подготовки, экзамены, сдать которые не совсем просто – нужно ответить на массу вопросов, касающихся буквально всех сторон любительского рыболовства, начиная от способов и орудий лова и кончая правилами поведения на водоёмах. Какая там электроудочка! С обычной-то удочкой не выйдет на берег человек, не имеющий специального удостоверения и квитанций об оплате предстоящего удовольствия.

Нам всё это, наверное, предстоит освоить. А пока…

Плывут по рекам и речкам трупики рыбёшки, которая уже не станет рыбой.

Была она загадочной и тихой

Я о зиме, с которой только что распрощались и которую можно помянуть только добрым словом: не лютовала, порой холодна с нами была, но в меру, дороги содержала в рабочем состоянии, дни для прогулок преподносила нередко преотличные. Богатые свободным временем и душевным трепетом люди имели возможность всласть пообщаться с Природой, подышать несравненным воздухом, настоянным на пересохшей полыни и невесомом ковыле, потешить руку маленькой зимней удочкой. Кто пешим порядком – на ближние речки с их заливами, кто на удобных иномарках – на моря, на моря! – спешили по выходным рыбаки попытать счастья. А оно ведь такое: однажды тебе улыбнётся – спать перестанешь от той улыбки, заболеешь неизлечимо любовью к нерукотворному миру живых и животворных вод.

В конце январского дня повстречал на дороге давно не бритого мужика с котомкой и ледобуром. Шёл он от реки к трассе, не шёл, а вышагивал с обычной гордостью деревенского петуха. Ну, этого есть о чём спросить!

- Как рыбалка?

Сначала ответил он взглядом знающего себе настоящую цену человека, затем уже и словесно:

- Десяток пескарей е!

И с таким хорошим ударением произнёс он это «е», что сразу стало понятно: знатно половил!

С морей мужики возвращались иногда совсем разочарованные: поймали килограммов по пять. Да и то – наваги.

Разница в настроении объясняется просто: затраты на поездку явно себя не оправдали, затрат же на пешую вылазку не было вообще. Тут каждый пескарь – в приварок, плюс шмат здоровья в довесок. Только вот задумываться над этим мало кто желает: в следующую субботу снова несутся по темноте машины на моря – ещё дальше, где, говорят…

Ну и хорошо! Пусть всем – хотя бы иногда – улыбается чистосердечная удача, одаривает болезнью, приносящей телесное и душевное здоровье.

Эпидемия! Она захватила все страны, где зимой бывает лёд, вплоть до Аляски. На Аляске бабушки за семьдесят лет чуть ли каждый день выезжают на озёра блеснить щуку. В Финляндии с распростёртыми объятиями встречают иностранцев, пожелавших ловить окуня. В этой стране бесконечного множества озёр окуня никогда не переловить, и становится его всё больше. Не могут понять иностранцы – почему это не только разрешается, а просто рекомендуется не отпускать даже самую мелкую рыбу. Её можно сдать тут же, на берегу, в специализированном магазине, по довольно высокой цене. Никто же не станет объяснять, что эта завлекаловка десятикратно себя оправдывает: приезжайте! Всё к вашим услугам, были бы у вас деньги. И немалые.

С одной стороны – несколько раздражает свалившееся на нас обилие рыболовных товаров: глаз не отвести от прилавков, так и тянется рука к супер-катушкам, к супер-лескам, к воблерам и удилищам, требующим просто огромных денег, с другой… Если пореже брать (а лучше – вовсе не брать) спецпродукцию в бутылках, всё окажется по карману. И настоящее наслаждение от настоящей рыбалки – тоже.

Стоп! Я ведь о зиме. Что ушла от нас – такая загадочная и тихая… Помянем добрым словом.

 

Пробуждение

Дни стоят такие, что выдастся свободный час – дома не усидишь. Тянет почему-то на реку, на Уссури, которую, почитай, всю зиму не видел. Нечего было на ней зимой делать: по осени воды почти не стало, а потом уж откуда было ей взяться.

Ещё только начало марта, а тепло как! Идёшь по берегу, и всё кажется, что вот-вот засвистят над головой утиные крылья. В иной год и апрель таким теплом не порадует. Ведь случались апрели, когда весеннюю охоту из-за холодов приходилось переносить недели на две.

Пробуждается Уссури. Исхудала-то как! Почти всюду по оголённой воде можно с берега на берег в коротких сапогах перейти. Промоины ширятся прямо на глазах, уже шуршат в них вращающиеся льдинки. Весна, что тут и говорить.

Хорошо идти по льду краем берега – снега почти нет, не вязнешь, а где он ещё остался – следы. Мало, но есть. Давно уже (едва сохранились следы) прошла выдра. Голодная, наверное: мало воды – откуда взяться рыбе. Несколько колонков сбегали по ключам сюда, да тоже подумали, что делать здесь нечего, вернулись в тайгу. Зайцы порезвились, усыпали кое-где жёлтыми шариками ровную поверхность. Вот, вроде, и всё… Ан, нет! Начали шумно взлетать рябчики. Сколько? Пять, шесть… Девять! Значит, весь выводок сохранился. Никто их не стрелял, хищники не переловили. Даст Бог – будет по осени на кого поохотиться.

Вроде бы и не ходил ещё толком – а три часа пролетело. Пора и домой. А так не хочется! Сам словно бы пробуждаться стал.

 

Час от часу

Судьба Амура, его бассейна, в который входит и наша Уссури, зависит не только от нас – значительную часть его правого берега столетиями обживают многочисленные наши соседи, именно ввиду своей многочисленности и представляющие реальную угрозу экологической обстановке региона. Только недавно голоса учёных «прорвались в эфир» и все узнали о том, что давно знали жители амурских поселений: река отравлена ядохимикатами, сбрасываемыми в неё промышленными предприятиями Китая, настолько, что оставшуюся в живых рыбу нельзя даже скармливать скоту.

Прошло каких-то два месяца, и вот «новый заезд» освещающих данную тему: теперь мы видим совместную работу российских и китайских учёных, обеспокоенных состоянием воды в великой реке. Они берут бесконечное множество проб (благо – лёд позволяет делать это в любом месте) и отмечают: основная часть отравы поступает не с промышленных предприятий, а с полей. Природа Северного Китая практически не отличается от нашей, там так же ложатся и так же тают снега. С переувлажнённых и перенасыщенных минеральными удобрениями и пестицидами полей излишняя вода скатывается в ручьи, речки и реки, в итоге – в Амур (зачастую – и «напрямую»).

Телевизионный сюжет, конечно же, впечатляет, заставляет переживать, задумываться и думать. Нас, телезрителей. О том, что думают по этому поводу в высоких кабинетах, откуда должно быть видно всё, - молчок.

Радуются чугуевцы: в Уссури вновь стала заходить кета! Пусть и тайком, ночами тёмными да ненастными, но ловить понемногу будет можно. А то, что ещё до входа в Уссури она многие сотни километров пройдёт по ядовитой воде, что и в Уссури с китайского берега стекаются отходы и ядохимикаты, почему-то остаётся без внимания. Какие болезни грозят людям, которые соблазнятся преображённой брачным нарядом и исхудавшей в пути рыбой? Понятно, что не насморк.

 

Тайны батюшки-Амура

В те времена, когда изнывающий от чахотки Антон Павлович Чехов смотрел с борта парохода на проплывающие мимо берега Амура и предрекал ему неминуемые беды из-за интенсивной рубки прибрежных лесов (именно рубки, поскольку не было тогда бензопил), был наш Амур полноводен и несказанно богат рыбой, разнообразие которой потрясало воображение учёных всего мира. Чего стоило узнать им, что здесь ловят калугу весом до тонны. Что чёрную икру из такой рыбки черпают вёдрами. Как ловят? На голые крючки. За хвост. Сама насаживается.

Калуга есть, осётр есть, но вот почему-то нет такой обычной для Сибири стерляди, которая тоже осетровой породы. Карась есть, сазан, лещи (два вида – обыкновенный белый и чёрный, о котором слыхом не слыхали в иных местах) есть, а вот окуня речного нет! Нет плотвы, многих «западных» рыб нет. Хотя и без них не голодно, но всё же интересно – почему их нет?

Ихтиологи (учёные, которые знают или же стремятся знать всё, связанное с рыбами), тоже мучаясь этим вопросом, дали наконец такой ответ. Любой вид рыб может нормально существовать только в определённом температурном режиме воды. Существует верхняя температурная граница для холоднолюбивых, таких, например, как лососи, рыб, есть нижняя граница для рыб, не выносящих холод. В Амуре, собирающем в себя воды южных и северных рек, для некоторых рыб температурный режим подходит просто идеально, для других – кое-как. А вот для окуня, плотвы и других обычных на западе страны рыб – не подходит. И всё тут. Конечно, завези сюда и выпусти стаю окуней – будут они жить, будут расти, но, наверное, не смогут дать потомство – для этого нужны определённые условия, которых Амур предоставить не может.

Так говорят учёные. Но дело в том, что и они способны домысливать там, где недопонимают. А может, дело ещё и в химическом составе воды? Не нынешней, испорченной всё разгорающейся жизнедеятельностью человека, а изначала наполнявшей Амур на протяжении всех его четырёх с большим хвостиком тысяч километров? В химическом отношении вода Амура «имеет небольшую минерализованность». В ней почти в восемь раз меньше, чем в западных реках, ионов кальция и магния. Всё дело в том, что Амур – «река дождевого питания», да и крупнейшие его притоки (Зея, Бурея, Амгунь, Сунгари, Уссури) животворны только при достаточном количестве дождей. Течение Амура стремительно, дождевая вода просто не успевает превратиться в «речную», то есть по составу сходную с той, что в западных наших реках, как оказывается смешанной с морской. Может быть, некоторые пресноводные рыбы плохо переносят или же вообще не переносят дождевую воду?

И это утверждать нельзя: в бассейне Амура, площадь которого просто огромна – под два миллиона квадратных километров, существует множество больших и малых озёр, вода в которых от паводка к паводку более-менее успевает напитываться минеральными солями, однако «западных» рыб нет и в них.

Да разве только эта загадка-тайна может тревожить ум будущего ихтиолога? Взять хотя бы обыкновенного речного рака. Почему у нас он такой маленький?

В будущем, когда дальневосточные реки станут чисты и вновь обретут способность кормить людей съедобной рыбой, может, кто-то и попробует внедрить в них новые виды рыб. Почему бы и нет? Наши амур, толстолобик (о ротане с усмешкой промолчим) вон куда шагнули – в европейские страны. И прекрасно там себя (до сковородки) чувствуют. Хорошая вещь в хозяйстве никому не помешает.

 

Поппер, проппер или фэт?

Нынешней весной – такой неожиданно тёплой, просто редкостной – рыбалка, будем надеяться, начнётся пораньше. Раньше пойдёт на икромёт щука, отметав же икру, почувствует ужасный голод, у неё начнётся так называемый жор. И заядлый спиннингист уже заранее волнуется по этому поводу, думает – куда «рвануть» в первую очередь, на что брать зубатую.

Куда – это дело и тайна каждого, много у нас в районе щучьих мест, даже таких, о которых никто до сих пор и не знает, вернее – никто и не подозревает, что там водится щука. Привыкли мы думать, что щука любит тиховодье, прогретые солнцем заводи и заросшие осоками заливы. Всё любит наша щука! И у стремнин крутится, где мелочь падалку подбирает, и вдоль крутых речных берегов прогуливается, и в ямы заглядывает, но что любит она старицы, то любит, тут уж ничего не скажешь.

Если в относительно чистых от трав водоёмах можно успешно ловить её на блесну (выбор которой всё же очень важен), то в наших старицах к середине лета блёсны совершенно не пригодны – цепляются при каждом забросе за придонную растительность. И тут выручает воблер.

Не нужно излишне ахать по поводу сообразительности (чешских, кажется) изобретателей, преподнёсших миру этот вид снасти: сто лет назад сибирские мужики выстругивали деревянных рыбок, раскрашивали их естественными красителями и ловили на них щук за милую душу. Но, конечно, воблер – это само совершенство. Он способен на очень и очень многое. Может идти, дразня хищников не только своим аппетитным видом, но и «походкой», по самой поверхности воды. Может заглубиться на любое от поверхности расстояние, может идти у самого дна. То есть он ищет рыбу везде и всюду. Сибирские «деревяшки» ходили только поверху. Но тогда и этого было достаточно: щук ловили пудами, по осени отправляли на базар телегами. И сейчас есть в России места, где щука хватает «любую железяку», но это далеко на севере, в Приполярье, куда нам с вами каждый день мотаться не с руки.

Каталог рыболовных принадлежностей, высылаемых почтой, неподготовленного рыболова шокирует. Оказывается, разновидностей воблеров такое множество, что голова может пойти кругом. Минноу, шэды, фэты, попперы, пропперы, джеркбейты, раттлины различных размеров и конструкций, плюс к этому – составники (воблеры, состоящие из нескольких частей, что позволяет им более интенсивно «играть» при проводке). Что же заказывать?

Не нужно терять голову и хватать всё, что особенно навязчиво рекламируется: реклама – двигатель торговли. И только. Да и вообще, вся эта мощнейшая индустрия активного отдыха, в который входит и времяпрепровождение с удочкой и спиннингом, – психологически точно рассчитанное давление на уязвимые стороны человеческих душ. Многие «клюнувшие» на очень яркие торговые приманки, в конце концов становятся одержимыми коллекционерами этих снастей, этих игрушек. И сама уже рыбалка, на которой можно было бы опробовать современные снасти и делать выводы, становится для них ненужной. Знаю мужиков, у которых десятки различных безынерционных катушек, спиннинговых и матчевых удилищ, полные коробки блёсен и воблеров, но которые всё никак не выберут времени «завалиться» на рыбалку. Скажешь им, что побывал там-то и там-то, поймал то-то и то-то – начинаются живые расспросы: на что ловил, в какое время суток, а не пробовал ли на…

Много, охотясь за щукой, перепробовал блёсен, в том числе и импортных, оснащенных всякими там крылышками и глазками. Однако щука почему-то всегда предпочитала им ручку от нержавеющей столовой ложки. За воблерами тоже гоняться не приходится – слишком уж дороги. Есть два простеньких (один – на запас, поскольку щуки бывают большие и очень большие, силушкой они не обижены) – и хватит. Если применить минимум смекалки, то можно заставить их и играть, как следует, и проходить там, где в нетерпеливом ожидании жратвы затаилась щука. Не нужно только покупать откровенную китайскую дешёвку, обтянутую полиэтиленовой плёнкой. «Смотрибелен» и привлекателен для рыбы такой воблер до первой поклёвки.

Итак, настало время – весенняя вода «улеглась», просветлела, хотя и не вписалась ещё в размер летних берегов. Приходим и ищем место для первого заброса…

Ах, этот первый! Не унять сердца.

Хотите поймать щуку с первого заброса? Тогда посылайте нагруженный (перед носиком) десятиграммовой пломбой воблер в нужное место и ждите. С минуту. Потом – медленная подтяжка лесы и – подсечка. Ведите её к берегу осторожно, краем глаза подыскивая удобное для выволакивания местечко.

Но если вы всё же забудете про этот совет, то поймаете щуку со второго, с третьего заброса. Нет – идите дальше. На этой охоте тоже ноги кормят.

 

Перекрёсток времён и миров

«Товарищ мой, весною мы бродяги…» – вырвалось однажды у поэта, печатавшегося только в альманахе «Охотничьи просторы».

Почему-то именно весной, когда подуют тёплые ветры и помчатся в северную сторону утиные стаи, начинает что-то твориться с душой. Её просто рвёт на части избыток неопознанного счастья.

Это ведомо рыбакам и охотникам. И той категории путешественников, которых когда-то называли бродягами. Не бродягой ли был Ерофей Павлович Хабаров, имя которого останется в веках? Истинным. По свидетельству современников, так это было на самом деле, или нет – неизвестно, по весне не могла удержать его дома никакая сила. Брал котомку, откланивался домашним и исчезал. Это потом, позже, необузданную его тягу в дали дальние государевы люди сумели направить в нужное русло.

По весне уходили в поиски неведомых стран деревянные корабли, капитаны-бродяги и матросы-бродяги которых знали, что могут не вернуться.

Таинственная сила весны сильнее страха смерти.

Это зимой думается иногда о тёплых странах – вот бы оказаться там, жить себе и жить припеваючи, весной же думы такие кажутся смешными: на север тянет! Туда, где карабин на плече у человека интересует прохожих не больше, чем хозяйственная сумка в городе. Где знают цену репчатому луку и где каждый сам себе дантист. Где жили, тайно любя и открыто ненавидя «этот Север», люди, при мысли о которых мгновенно просыпается в душе добрая и ласковая тоска. Ушли они. Наверное, в тёплые края – со временем узнаем.

Не верится, что читал их книги в то время, когда они были живы. Живы ежедневно, ежечасно, ежеминутно. И что-то делали в то самое время, когда ты тоже что-то делал.

Каким-то чудом попала однажды мне в руки тонкая книга повестей и рассказов «магаданского» (привыкли у нас как бы привязывать писателей, да вообще всех, кто занимается творчеством, к конкретной местности – той, где они живут) прозаика Альберта Валеевича Мифтахутдинова. Сразу обратил внимание: фамилия не из тех, что обещает встречу с родственной душой. Ведь у татар должны быть свой круг интересов, своё мироощущение. Почаще бы так ошибаться!

Едва ли не первая строчка, писаная рукой этого чистокровного татарина, ошеломила: столько было в ней радости жизни на Крайнем Севере, столько любви к огромной холодной России, столько душевного ликования при упоминании о тех, кто живёт с ним рядом, что сердце вдруг зачастило – неужели вся книжка такая?

Вся. Все. Он написал несколько книг.

В 1973 году Хабаровское книжное издательство выпустило довольно объёмистый библиографический справочник «Писатели Дальнего Востока». И вот тогда-то я и узнал кое-что о Мифте – так называли его собратья по перу.

Родился он (жить бы и жить ещё, да почти все писатели-северяне уходят от нас внезапно и очень-очень рано) в 1938 году, разумеется, в Татарстане. Только это и связывало его с «исторической» родиной. Окончив Киевский университет, оказался он в Европейском Заполярье. Затем – размах шире, укатил на Чукотку. Навсегда. Горячая кровь кочевника гоняла его по тундре, как когда-то сородичей по степям. Не было уголка на всей огромной Чукотке, где бы не побывал – то в качестве газетчика, то геолога, каюра (!), техника-ихтиолога, инспектора красных яранг(!) – этот татарский волшебник русского слова. Как писатель, стал он настоящим открытием сначала для магаданцев, затем для дальневосточников, далее – для читающей публики Советского Союза. Ахнуло вдруг и зарубежье, началась публикация переводов в Индии, Англии, Франции, Польше. И так далее. Что, да Мифты никто не писал о Севере, почему вдруг такой интерес? Почитайте, поймёте.

Север – это огромная больничная палата, где проходят пожизненный курс лечения от суеты земной, от всяческой скверны, привитой человечеству цивилизацией. Потому-то и не задерживаются там те, кто оказывается в условиях, условно пригодных для существования, таящие задумку обогатиться. Не обогатишься на Севере, совесть не позволит.

Даст Бог, расскажу ещё немного обо всём, что связано у меня с Мифтой. Хотя встретиться не удалось. А вот книги его поищите сами. Если даже вы не рыбаки, не охотники, но считаете за величайшее удовольствие, за счастье ходить с рюкзаком по местам, очень удалённым от водоводов и канализации, откроете для себя писателя, которого тянет читать и после Хэмингуэя.

«Подземные звёзды», «Расскажи про Одиссея», «Головы моих друзей», «Очень маленький Земной шар», «Пленник стойбища Оемпак» - вот названия его книг, сохранившиеся в памяти. Наверное, кто-то осчастливлен тем, что приобрёл тома избранных произведений Мифтахутдинова.

…Весна. Рвётся душа туда, куда несутся косяки и табуны перелётных птиц, где всё по-другому, почти не реально. Словно он, Мифта, всё ещё там, всё ещё старается уместить этот почти нереальный мир в кулачок очередного рассказа. Такого, как «Звонок в Копенгаген».

Хитрости деда-соседа

У нас в округе нет ни больших рек, ни озёр. Речушки и озерца есть, их много. И рыба в них есть, куда ей деться, только вот возьми её! С месяц-полтора ещё что-то и половишь, а потом так всё зарастёт, что речки эти и заливы на пастбища становятся похожи. Кое-где только и остаются мизерные оконца воды, да что с них толку, рыба по траве бродит. Пробовали мы, этакие любители с удочками посидеть, драть эту траву, поляны делать, только вот дно везде илистое – так его перемесишь, что вода потом с полмесяца что твоё растворимое кофе с молоком. Да и рыба не очень-то на эти поляны пастись стремится, потому что в летнюю жару вода там горячей, противней дышать.

Короче, если лето – или дома сиди со своими удочками, или настраивайся ноги бить, искать подходящие места за десяток километров от родного порога. Попробуй находись, рыбы не захочешь.

А вот сосед наш, дед Иван Петрович, хоть и не часто из дому отлучался – делами всё бывал закручен, а рыбу всегда приносил. Карасей огромных, с две его ладони, и щук. Иной раз возвращается тайком – мешок-рюкзак свой тащит скрючившись. Начнут спрашивать – где, мол, и как ловил – делает вид, что не понимает о чём речь. То зять его, что в другом селе живёт, угостил, то сетку он ставил край берега.

Какая там сетка! Попробуй поставь её в траве – одних лягушек, может, и наловишь. Да и сеток у деда отродясь не бывало. В общем, облом.

А вот как жену свою дед Иван Петрович похоронил, так и меняться сразу стал. То плачет, то заговаривается, а то и выпьет, да так крепко, что козы его с курами добудиться не могут. А ведь до этого никогда днём, бывало, не уснёт, всё что-то мастерит и ладит. Про рыбалку совсем забыл, какая там рыбалка.

Сидели мы с ним как-то рядышком, на утреннем солнышке затылки грели, о жизни изменчивой говорили, а больше молчали. Коснулись и рыбалки. Я ему – мол, что-то не ходишь больше, Иван Петрович, а он: какая радость пустой дом кормить? Вот так вот выражаться стал. Оно и странно, но и понятно. Это вам, говорит, молодым, всё такое в охотку, а тут дышать уже надоело – всё одно и то же, вдох, выдох, вдох – выдох, вдох… И примолк.

- …А ты что, никак половить хочешь? – встрепенулся.

Неудобно как-то было дакнуть – словно воспользоваться подступившей к нему слабостью, но в то же время и врать не хотелось.

- Как её тут половишь!

- Да очень просто, - сказал он равнодушным голосом. – Я тебя сейчас научу…

В тот же день я начал готовиться, а к вечеру отправился на заросшие заливы. Помнил всё, что говорил дед-сосед, до мельчайших подробностей. А хитрость его была такова. Главное – приманить к водным окошкам мелочь, чтобы она там постоянно крутилась. Как это сделать? Прикормить. Бросить в окошко горсть гранулированного комбикорма. Он тонет сразу, разлагается в стоячей воде медленно. «Долго хлебный запашок стоит». Лишку бросать нельзя – вода «стухнет», рыбе это противно. Если мелочь соберётся, она будет шуметь, мельтешить, щука обязательно услышит. Придёт и будет крутиться рядом – шустрого малька ей не взять, развернуться, набрать скорость негде, а уходить не хочется – жратва ведь перед самым носом. Вот и подсунуть ей наживку. Как это сделать? А вот так…

В первый вечер настроил я только три ловушки. Опыта ещё не было.

Утром снял трёх щук. Ровных, по кило.

И загорелся! Только заметил за собой – сам стал, как дед Иван Петрович: чтобы никто не увидел, не разгадал. Иначе, думал, тут начнётся! Сначала свои на берега хлынут, потом и городские пронюхают, те последней лужи в покое не оставят. Оно, наверное, и правильно думал, иная простота хуже воровства. Оно бы и сейчас промолчать, только вот свербит что-то в душе, покоя не даёт. Дед ведь Иван Петрович открылся мне, значит, когда-то надо открываться. Сейчас вот тоже никуда не хожу, не интересно как-то, а ведь молодёжи хочется отвести душу, ушицы на свежем воздухе похлебать. Не все же могут за сто вёрст закатиться – это семью на месяц без хлеба оставить, дорого всё, куда там…

Бросаешь горсть гранулированного комбикорма, потом вырезаешь несколько прутов – лозняк повсюду растёт, нипочём не исчезает. Из самого длинного прута делаешь кольцо, примерно в обхват, привязываешь к нему – в перехлёст – несколько прямых прутьев. А потом уж ладишь к этому сооружению (к «шляпе» - так назвал его дед) леску с крючком. Чтобы короткий конец, до дна не достающий и кончающийся крючком, под шляпой был, а длинный тянулся к берегу. На крючок надеваешь сначала червяка, а потом (обязательно через жаберную крышку) – малька. Получается, что малёк занимается червяком, потому и не видит щуки. Та осторожность и теряет.

Это сооружение опускается на водное окошко с помощью шеста. Шест этот забираешь с собой, прячешь, чтобы не дать толчка чужим мыслям. Так вот. По порядку, значит. На дне – прикормка, над ней – наживленный на крючок живец, короткий конец лесы привязан к центру шляпы, шляпа замаскирована набросанной на неё водной растительностью, от неё тянется к берегу затопленная леса. Только знающий, что он именно ищет, человек сможет обнаружить эту ловушку. А так – хоть год ходи мимо, бесполезно. Ведь щука если и попадётся, то недолго будет буянить – сразу устанет и притихнет в траве. Как тут не устать – попробуй потаскай шляпу! Это тебе не поплавок. Придёшь утром – сразу увидишь, где есть добыча – шляпа сдвинулась, наползла на заросли. Найдёшь в воде лесу, начнёшь тянуть… Вот тут-то она и захлобыщет своим хвостищем!

Только бы поводок не перекусила. Но это бывает редко – «отдыхающая» щука не корова, жвачку не пережёвывает, разве что при вытаске полоснёт зубами по леске. Но в это время она пасть старается открыть пошире – чтобы крючок выскочил. Не выскочит! Он уже в утробе.

Если кому что не понятно – оно и ладно, знать, совсем не рыбак.

Таким способом можно ловить (уже не таясь ни от кого) и на открытых мелких водоёмах. Там, куда не заглядывают толпы любителей пошляться со спиннингами. Замечено, что щука под шляпы очень охотно заглядывает, тень ищет. А там ещё и мелочь хлеб теребит, малёк червячка засасывает – ага!

Только, конечно, тут уж на ночь снасть без присмотра не оставишь.

Погрустим по-хорошему

Как сглазил: на редкость ласковая осень внезапно едва ли не стала ранней зимой – циклон притащил со стороны океана бездну снега. Его упало столь много, что показалось – всё, лёг. Застал нас, благодушных, врасплох. Но – нет! Потихоньку, потихоньку осень выправилась, оплавились под набиравшим силу теплом и ушли в землю снега, и вновь ударило солнце. 24 октября термометр в тени показывал +20 градусов. Какая прелесть!

В этот день и решил я навестить Уссури, чтобы запомнить её вот такой, почти летней. Ходил до самого вечера, по воде, вдоль крутых берегов, по галечным косам. Навестил знакомые заливы и протоки. Ни одной души. И ни одной поклёвки – напрасно воблер ходил и возле дна, и в полводы, и почти по поверхности. А ведь октябрь и половина ноября – лучшее время для ловли щуки. Так что можно делать вывод: выловили. Ведь всё лето «атаковали» наши места любители и браконьеры, вон сколько костров и мусора.

Да ладно… Жизнь, люди. Всегда было так там, где много людей, где у каждого своё понятие о цели жизни. Свой стиль поведения. Один пачку из-под сигарет домой повезёт, чтобы в мусорный контейнер бросить, другой стеклянную бутылку о пенёк шарахнет. Да ещё из дому кучу мусора привезёт, вывалит возле речки.

Видел в этот день только одну стаю уток: на большой высоте пронеслась стая крякв, восемнадцать штук. Но ещё попадаются голуби, не спешат почему-то покидать нас, знают что-то.

Грустный выдался день, хотя в такое время все дни какие-то грустные. Словно расстаёшься с чем-то надолго, до весны, до всеобщего ликования. Хотя нет для грусти причины – и зима прекрасна, ходьба по морозцу, по чистым снегам никому ещё вреда не приносила. А день, проведённый возле «удачливой» лунки, любое сердце заставит работать как надо, слизнёт с него усталость и вялость.

В детстве мы очень радовались ранним крепким морозам, потому что творили они широкие забереги. Можно было торопливо, дрожащими руками прикручивать к валенкам «снегурки», лихо спрыгивать с крутого берега на лёд и мчаться «вдоль воды», выглядывая тёмные спины налимов. Оглушить обушком топора килограммового скользкого красавца, шустро вырубить его и выбросить, пока не очухался, на гладкий лёд…

Ребятишки постарше умудрялись глушить щук, поскольку носились на коньках быстрее ветра. «Становился» лёд – и прекращалась всякая рыбалка. В то время ни на Крайнем Севере, ни в Сибири, ни на Урале, где посчастливилось мне жить благодаря неусидчивым родителям, зимой не рыбачили. Не было принято, да и понятия о зимней рыбалке никто не имел. Странно, правда? Сотни, тысячи лет люди не трогали зимой рыбу. Зато сейчас как бы навёрстывается упущенное. В Славянке мои друзья-товарищи уходят под лёд с аквалангами и ловят руками камбалу. Бьют гарпунами из подводных ружей ершей и окуней. А уж о «махальщиках» и говорить нечего, глянешь – вся бухта «машет», азартно и весело. Коллективно.

Ну что ж, родная Уссури, доброго тебе сна подо льдом.

 

Однажды нахлынет…

В таёжных деревнях рыбацкий и охотничий опыт передаётся ребятне как бы по наследству, ненавязчиво, по случаю, без лишних слов и ссылок на авторитеты. Если пацан интересуется действительно по делу, а не от нечего делать, без внимания его не оставят. И с ранних лет станет он кормильцем семьи.

Я же вроде всегда интересовался по делу, внимательно слушал опытных промысловиков, но как только оказывался на реке или на озере – всё забывал, заходился в какой-то лихорадке, а в результате оказывался ни с чем. Совсем другой характер был у моего сверстника – десятилетнего Витьки Мисоченко, молчаливо-рассудительного крепыша. Правда, не очень-то общителен он был, даже меня, друга своего, старался обойти, когда шёл «по рыбу». Меня это очень обижало, ещё больше обижало то, что с рыбалки он прямиком шёл к нам, чтобы угостить рыбой. Хорошо, что я всё-таки ни разу не поссорился с ним из-за этого. Иначе не было бы и редких дней счастливой совместной рыбалки.

Чаще всего мы ходили с ним за налимами. Это было в разгар лета, когда вода в нашей горной речке Серебрянке немного согревалась, а налимы прятались от солнца под плоскими камнями. Почти у каждого переката были участки дна, сплошь заваленные такими плоскими глыбами. У нас были холщовые сумки на ремнях, полутораметровые еловые палки и вилки, которые приходилось слёзно выпрашивать у матерей, поскольку с каждой такой рыбалкой целых вилок в доме становилось всё меньше. Заходили в ледяную воду босиком, взвизгивая и постанывая, но через минуту-другую «приноровлялись» и старались не отвлекаться на внешние раздражители. Любая рыбалка без удочек и спиннингов – это самая настоящая охота, и охотничий азарт заставлял стучать наши сердца в бешеном темпе.

Всегда случалось так, что из под первого же потревоженного нами камня высовывалась налимья голова. Большая плоская голова с маленькими глазками. Налим никогда не старался удрать сразу – «упирался» до последнего, всё старался отсидеться под облюбованным камнем. А мы – с двух сторон – раскачивали этот камень, стараясь создать упрямой рыбе как можно больше неудобств. Наконец он высовывал голову и какое-то время старался осмыслить создавшуюся обстановку. Вот во время этого мыслительного процесса мы его и брали. Конечно, будь у нас остроги, рыбалка была бы намного проще и добычливей, но никто нам острог не делал – колхозная кузница на «баловство» не разменивалась, да и кузнец у нас был далеко не из самых добрых людей. Детей он почему-то просто ненавидел. Однажды Витька подбил меня на выходку, которая заставила хохотать весь посёлок. Целый год, если не больше, мужики, встретившись у клуба, от которого хорошо была видна кузня, вспоминали нашу проделку и заходились смехом. А сделали мы с Витькой совсем простое дело. Вечером, когда кузнец повесил на дверях кузницы замок и, издавая не голосовые звуки, отправился домой, мы забрались на крышу деревянного здания и закрыли трубу большим обломком стекла. Весь следующий день кузнец не мог разжечь горн – дым шёл куда угодно, только не в трубу, которая обычно «выла волком». Он совал голову под огромный жестяной колпак, смотрел вверх – всё нормально, ясно видно круглое пятно чистого неба.

Подозреваю, что это всё-таки Витька похвалился перед кем-то нашим подвигом…

Не было у нас острог, а потому приходилось колоть налимов вилкой. Бить их в твёрдую голову, потом сильно прижимать к песчаному дну. Если налим был большой, справлялись с ним в четыре руки. У Витьки было какое-то особое чутьё на «рыбьи» камни, так что мне просто приходилось ходить за ним и совать палку туда, куда он показывал.

На Урале хариуса все звали тогда харюзом. Вот за харюзами-то Витька ходил один. И приносил только крупных и очень крупных, отливающих желтизной. Всё думаю до сих пор – почему он не брал с собой меня? Наверное, что-то есть в этом виде рыбалки особенное, требующее полного единения с природой. Ведь и охоты бывают разные. Например, на утиный перелёт собираются компании, а вот за рябчиками мужики уходят в одиночку. Чтобы полюбоваться осенней тайгой, посидеть в тишине и посвистеть в манок.

Я тоже ходил за харюзами. Но приносил домой мало, в основном средненьких, до полкилограмма, большие обязательно срывались или же рвали лесу. Не было у меня на рыбалке терпения, всегда жгло желание помчаться домой и похвастаться пойманной рыбой. У Витьки же характер был иного склада, он был терпелив, вынослив и очень – для своих лет – силён. Одна слабость его одолевала (за которую его постоянно наказывал отец) – тяга к махорке. Поскольку отец его не курил, а мой дымил нещадно, Витька «пасся» у нас. Я воровал ему махорку у своего отца. Тот ничего не подозревал, зато подозревал Витькин отец. В общем, были дела… Как у всех в детстве.

- Пойдём за щуками! – сказал однажды, появившись у нас, Витька.

Я знал, что в Серебрянке щуки есть, но их очень мало, и далеко до них добираться, километров пять – там речка спокойней и есть заводи, осока, словом, добротные места.

- С ночёвкой?

- Зачем! Тут близко.

Не поверил я, что близко, но пошёл. У Витьки оказалась блесна, отец сделал, вместо удочки – моток капроновой нити.

Швырять блесну он стал возле первого переката. И кто-то пытался её схватить, несколько раз пытался, но неудачно. У второго переката за блесной сразу погналась щука: в ясной воде она была словно в воздухе – каждое пятнышко видно. Схватила она жадно, мы потом долго отбирали у неё жёлтую железяку.

Несли домой по три щуки. Витька – спокойно, спеша накуриться, я – трепеща от радости и удовольствия: всё представлял, как обрадуется мать, заспешит чистить, чтобы к приходу с работы отца куски рыбы остыли на жирной от подсолнечного масла сковороде.

- Вить, а как ты узнал, что щука пришла?

Думаете, он что-то сказал? Пожал плечами, прищурил глаз, спасая его от едкого дыма, вот и всё.

Он просто чувствовал рыбу. Такой вот Божий дар. Недаром, наверное, давали людям фамилии: Рыбак, Рыбаков, Фишер. Ведь рыбаков, рыболовов в мире всегда было огромное количество, а фамилий таких гораздо меньше, чем Иванов, Петров и Сидоров. А он был просто Мисоченко, друг мой Витька.

Не так давно побывал в Тернее, ходил по улицам, разглядывая дома северного посёлка. Север, конечно, но не тот, где приходилось мне бывать и жить. Какой-то южный север. Только с полунамёками и намёками на особый уклад жизни. Посёлок пополам разрезала речка. Подошёл к мосту, увидел табличку… Сжалось сердце. Серебрянка.

 

Одна навсегда

В минуту отдыха, присев на сухое, ловлю себя на том, что глажу ружьё.

Оно лежит у меня на коленях, очень старая бескурковая ижевка 16-го калибра. Само совершенство.

За сорок лет, прошедшие с тех пор, как отправили её с завода в магазин, много воды утекло, много появилось на свет разных ружей, да таких, о которых можно только мечтать – многозарядных, скорострельных, приспособленных для разных охот, но не нужны они мне, ни к чему. Ходить по лесам и берегам хорошо с простым в обращении, проверенным и надёжным другом. Тем более что всё реже приходится стрелять: то дичи не встретишь, то жалко убивать. Впрочем, жалко – не то слово, просто как-то неохота. По ранней молодости радовался каждому добытому чирку, да и дома ему радовались; нынешней же весной, убив чирка, долго стоял возле него, курил и досадовал на себя: зачем стрелял? Стрелял трижды: первым выстрелом спустил с небес, двумя последующими добивал. Зачем? Ради двухсот граммов мяса?

Сложно всё. Скажи вот мне – сиди, мол, дома, нечего зря ноги бить, тут же душа и взбунтуется. Как охотничья собака, впервые посаженная на цепь. И без ружья в лес не пойду, одиноко и тоскливо в лесу без ружья. Неуютно, и ещё как-то. Не объяснить.

«Вот раньше были ружья!» - слышал от бывалых охотников ещё в детстве (и сейчас, бывает, от кого-нибудь слышу). Восхищённо говорили о стволах из дамасской стали, которых в глаза не видали. Раньше… Раньше и динозавры крупнее были, и мамонтов без лицензий били. Во многих специальных статьях, опубликованных в охотничьей литературе 19 века, пишется о пристрелке ружей на пятьдесят шагов. В нашем же мозгу эти шаги преобразуются в метры. Нет, «охотничий» шаг был равен 70 сантиметрам , то есть ружья пристреливали на 35 метров . В общем, на это расстояние пристреливают дробовики и сейчас, хотя не исключена пристрелка и на максимальное расстояние – 50 метров . Но тут уж начинается «колдовство» над зарядами и снарядами, поиск максимальных и не опасных значений.

Так вот, раньше ружья массового производства (а мы других и не имели, поскольку никогда не были миллионерами) были очень плохими, плохими и так себе. Не так уж и давно учёные занялись вплотную решением проблем ружейной стали. И в конце концов добились высокой износостойкости, прочности на разрыв, так что если раньше ружье приходило в негодность после, допустим, двух тысяч выстрелов, то сейчас может служить и после двадцати тысяч. А что касается пресловутой дамасской стали, то вот она-то и была самой слабой. Расслаивалась (поскольку ковалась из проволочных жгутов), ржавела внутри себя, обладала повышенной вязкостью.

Моя ижевка ладно скроена и прочна. Бесконечное множество раз она «переламывалась» для зарядки, однако в колодке нет ни малейшего люфта, по-прежнему плотно входят в патронники новые гильзы. Прекрасная сталь, не сточились бойки, не «подсели» пружины. Иногда случается «бить» из неё на предельные расстояния, далее 50 метров . И… летящая утка падает, словно наталкивается на стеклянную стену. А вот при выстреле на 20 – 25 метров чаще всего промахиваюсь. Слишком высока кучность боя. Думаю: это вот бы ружьё Тургеневу, который излазил множество болот с шомполкой. Что такое шомполка и охота с ней? Для нас – это какой-то кошмар. Нужно иметь при себе…

Вот как описывает охоту с шомполкой большой знаток нашего дела Черкасов: «…При нынешних модных устройствах нужно навздевать на себя пропасть различных принадлежностей. В одно место положи пороховницу, в другое кишку с дробью, в третье пистонницу, в четвёртое пыжи – да этак, пожалуй. И карманов недостанет! Ну, где же тут ловкость, где удобство? Если придётся бежать, что часто случается на охоте, всё это трясётся, выскакивает из своих мест, колотит тебя в разные части тела… Если заряжать придётся – туда слазай, другое отверни, третье сними, четвёртое вытащи… просто надо иметь немецкое терпение! То ли дело патронташ, начиненный дома, на досуге, не торопясь, когда заряды сделаны верно, по ружью, аккуратно. Нужно зарядить, вынь только патрон – тут и пыжи, тут и порох, тут и дробь, словом, что только потребно».

Это сейчас мы под словом «патронташ» подразумеваем пояс для ношения снаряженных патронов, раньше же патронташ имел отделения для отмерянных порций пороха, дроби, для пыжей. И уже тогда это было как бы пределом совершенства. Тургенев охотился до этого изобретения, то есть, носил с собой порох, дробь, войлок, и заряжал ружьё при помощи мерок в ходе охоты. И был совершенно счастлив. Как все истинные охотники.

А ещё раньше охотники имели не пистонные, а кремнёвые ружья, шомпольные, заряжающиеся с дула. И с ними (в одиночку!) ходили на медведя.

На днях мой молодой сосед Виктор Симонюк рассказал, как ходила на медведя «бригада» чугуевских охотников. Этаких ухарей, решивших попробовать медвежатинки. Карабины, ружья, амуниция. Сделали загон и наткнулись на медведя. Кто-то бабахнул, ранил, испугался, бросил ружьё и бежать. Остальные следом. Кто за кем гонится? Кто-то стал орать с перепугу: «Я не стрелял! Я не стрелял!»

Так что дело не только в оружии.

«Какая постоянная возня с этими кремнёвыми ружьями, - пишет А.А. Черкасов, - то вспышка, то порох на полке подмокнет, то осечка, то кремень притупится и не даст полной искры, то огниво собьётся – словом, пропасть неудобств…»

Эта пропасть давно исчезла. Пяти, десяти зарядные автоматические ружья приходят на смену двуствольным вертикалкам и горизонталкам.

Каким же будет ружьё через 20 – 40 – 100 лет?

…Я глажу свою бескурковую ижевку шестнадцатого калибра и думаю, что лучше её у меня ружья никогда не будет. Потому что уже никогда не будет у меня другого ружья. И не надо.

 

Люди

Был полдень в конце октября, солнечный, тёплый, сердце ему радовалось. И реке радовалось: мы с братом сидели у костерка на галечном берегу, ещё не перенесли в избушку вещи, не «сдули» резиновую лодку – устали, стонали поясницы. Галька была тёплая, можно было вытянуться на ней без риска простудиться. Пили и пили чай. Дома! И спешить некуда – осень затяжная, соболь ещё «не вышел», можно расслабиться, заняться дровами, погонять рябчиков. Красота! А впереди – весь охотничий сезон… Впереди много такого, что запомнится на всю жизнь, что будет волновать и сниться. Как та моя внезапная встреча с лосями. Я оказался среди стада, и растерялся, испугался, стоял и смотрел на них – рогатых и безрогих, огромных и небольших. Они не побежали от меня, а пошли – спокойно, по-деловому. Потому что их здесь не «гоняли» - очень далеко до трассы, не сможешь вынести мясо.

Сзади раздался шорох. Из лозняка выбежали две серые лайки. Остановились невдалеке, оглянулись. Тут из-за поворота показались лодки. Такие же, как у нас. Двое охотников повторяли наш путь, прижимаясь к крутому берегу и преодолевая течение. Минут пять потребовалось им, чтобы пройти каких-то пятьдесят метров.

- Ну что, угостите чаем? – послышался хриплый, усталый голос.

Одному, что в передней лодке, лет пятьдесят, седина на висках. Второй значительно моложе, смотрит исподлобья. Лодки загружены набитыми полиэтиленовыми мешками. Торчат стволы карабинов.

- Пошли, пошли! – откликнулся брат нехорошим голосом – злым, нервным. – Здесь вам не ресторан.

Промолчали незваные гости, погребли дальше. И долго-долго мы видели их спины и поблескивающие на солнце деревянные вёсла.

Жестоко… Но – почему?

- Да ты не переживай, - сказал наконец брат. – С этой сволочью иначе нельзя. Им только ленивый морды не бил. Да я. Потому что противно.

Им дали кличку паскудники. Их ловили на чужих участках, когда они, пользуясь чернотропом (пока следов не видно), обрызгивали дворики какой-то гадостью. Чтобы соболь и близко к капканам не подходил. Они распахивали двери чужих избушек, выдавливали оконные стёкла. И так далее, и тому подобное.

- А что у меня устроили прошлой осенью! – не мог успокоиться брат. – Заходил пешком. Ещё за километр до избушки почувствовал вонь. Ну, думаю, кто-то лося завалил и бросил. Нет, вся вот эта коса – представь! – была завалена рыбой. Одними тайменями. Я целый день таскал их вон туда, за бугор. Провонялся весь, кусок в горло не лез. А потом эти паскудники в посёлке хвастались, как порыбачили на моей косе. Хотели просто на уху поймать, а тут ход – таймень стал скатываться. Не могли остановиться. Всю зиму тут от ворон отбоя не было, я в этой избушке старался не ночевать.

Я слушал и чувствовал, что испаряется очарование этого дня. Да уже, пожалуй, и вечер. Пора переносить в избушку груз, а так не хочется вставать…

Уже темнело, когда мы управились, затопили печурку и вышли на косу – «подышать». В вышине проносились стаи уток, кто-то плескался возле противоположного берега. И тут издалека, из-за тридесятого поворота реки донёсся звук взрыва.

- Паскудники! – сказал брат. – Рыбу глушат. Дай, Витёк, закурить.

Он не курил. Затянулся, закашлялся, протянул мне сигарету:

- Пойдём спать.

Но уснуть мы не могли, искали истину. Откуда берутся такие? И ведь есть они всюду, обязательно. В глаза им говорят, что они паскудники – хихикают.

Ночь тянулась, тянулась, втягивала нас в злые разговоры, это было какое-то наваждение, наказание. Спасло случайно мелькнувшее в разговоре имя – Петрович.

- Чем он сейчас занимается? – спросил я. Брат стал рассказывать, всё более увлекаясь, уже и посмеиваясь, уже и хохоча.

Петрович! Вот человек! Откуда такие берутся?

- Помнишь, как он мотоцикл покупал?!

Я помнил, мы хохотали. Купил он «Минск», доехал от магазина до дома – заднее колесо спущено. Проколол. Вернулся в магазин, купил второй «Минск».

- Помнишь, как он цыплят выводил?!

Мы хохотали.

Потом уснули. И спали крепко, спокойно.

Петрович…

Добрая осень

…А ведь многоопытные старожилы предсказывали раннюю и холодную зиму! Опростоволосились. Что-то часто стало случаться с ними такое.

Ноябрь нынче на редкость тёплый, днём отогретый лист не шуршит под ногами, исчезают появляющиеся ночами тонкие забереги, хоть снова удочку бери.

На днях подъезжаю к гострассе, стоит у перекрёстка пожилой человек с удочкой, у ног – рюкзачок.

- Подвезти? – я подумал, что он из Новомихайловки.

- Нет, спасибо, мне туда! – кивнул он в обратную сторону. – Меня заберут знакомые.

Поговорили малость. Он приехал в надежде на то, что наловит на легендарной Уссури хариуса и ленка. Весь день менял «мух» - ни одной поклёвки. И теперь вот возвращается пустым. В Арсеньев.

Минут через сорок я ехал назад, человек с удочкой и рюкзачком всё ещё ждал своих знакомых, чтобы одолеть огромное расстояние, разделяющее его с домом.

Он мог пойти на рынок и купить почти любой рыбы. В Арсеньеве не в диковину карась, сазан, щука. Но он лихорадочно собрался и помчался за сотню километров. И я знаю – почему.

В детстве мы с товарищем блуждали двое суток по тайге, разыскивая небольшое озеро небывалой глубины. В нём, утверждали старики, живёт маленькая чёрная рыбка с красными плавниками. Как её зовут – никто не знал. Нашли мы озеро, когда было нам уже не до озера и не до таинственной рыбки – мы простыли, бредили от высокой температуры, нас вывели из тайги лесорубы соседнего леспромхоза.

Оправившись, мы снова засобирались в путь. Меня отец с матерью не пустили, а он, Витька Мисоченко, пошёл. Один.

Суть, душа охотника и рыбака – великая тайна есть. Неразгаданная и не разгадываемая. Думая об этом, я вспоминаю Петровича – человека, которого встретил и с которым подружился в таёжном посёлке Тырма, что на севере Хабаровского края. Я ежегодно ездил туда к брату, чтобы помочь на охоте.

Охотовед по образованию, Петрович не занимал никаких должностей, не охотился профессионально, довольствовался любительским участком. Он преподавал в школе труд и биологию. Дети просто липли к нему, называли, как и мы с братом, как и все в посёлке, Петровичем.

Первая встреча с ним оставила в памяти неизгладимый, как говорят, след.

Мы с братом выходили из тайги, до посёлка оставалось километров пять.

- Вон, посмотри! – засмеялся брат.

На полянке, на пенёчке, сидел мужичок в фуфайке и болотных сапогах. Он читал журнал. Возле ног – рюкзак и ружьё.

- Привет, Петрович! – окликнул его брат.

Мужичок встрепенулся, суетливо спрятал за пазуху журнал.

- Я тоже вас приветствую поклоном! Знаешь, Володя, оказывается…

Он понравился мне сразу.

Я спросил как-то брата: каким образом Петрович оказался в посёлке?

- А что, это не место для нормального человека? – с какой-то обидой спросил, посмотрев мне в глаза, брат.

…Как прекрасна нынешняя осень! Добра и ласкова. И в тишине кедровника, и у крохотного водопада, и на полянке, на тёплом пенёчке, мечтается о многом, и вспоминается многое. Только доброе.

 

И уже – ни загадки, ни тайны

Образ белки-летяги, заимствованный из многочисленных произведений об охоте, не однажды являлся в мои мальчишеские сны. И виделась она таинственным и загадочным существом, встреча с которым была просто счастьем. Ни в Сибири, ни на Урале, где истоптали мы с братом не одну сотню километров по почти нетронутой ещё тогда тайге, встретить летягу так и не удалось. Встреча была впереди.

Сколь бы много ни издавалось различных охотничьих книг, ни публиковалось научных статей на охотничьи темы, всё равно сердце как бы привязано к книгам, которые с огромным душевным трепетом брал в руки мальчишкой. К книгам, в первую очередь, Аксакова и Черкасова. Наверное, потому, что безграничная сила литературного таланта превращала их явно научные статьи в незабываемые произведения, которым суждено жить и жить бесконечно.

Вот статья А.А. Черкасова под непритязательным заглавием: «Летяга». Что в ней? Описание самого зверька? Образа его жизни и поведения? Да. Как и должно быть. Но зверёк этот во всех подробностях описан сотни лет назад, присутствует в различных справочниках и энциклопедиях, однако именно Черкасов рассказал о нём так, что ты с волнующей ясностью видишь не только это таинственное существо, но и всё, что его окружает, что с ним связано, как бы путешествуешь во времени, не жалея для этого времени.

«…Русское название коротко и ясно – летяга; здесь… прилагательное обращено в существительное, которое удобопонятно характеризует названного им зверька... В Забайкалье различают летяг двух пород, собственно по цвету шерсти, и называют одних бусенькими, а других – красненькими. Действительно, здесь одни летяги серебристо-пепельного цвета (бусенькие), а другие красновато-пепельного. Как у тех, так и у других шерсть чрезвычайно мягкая, короткая и пушистая, так что мех летяги весьма похож на мех шиншиллы, но шерсть у неё короче, чем у последней. Говорят, что на реке Лене водятся летяги совершенно белые, ничем не отличающиеся по фигуре от обыкновенных здешних…»

Вот именно это слово – «говорят» – и творит с людьми чудеса. Не со всеми, конечно, а с охотниками, рыбаками, первопроходцами, в жилах которых кровь никогда не течёт равномерно. Услышав что-то интригующее и волнующее, они спать уже не могут спокойно, изводят себя в тоске по неизведанному и в конце концов срываются с места, устремляются за покрытые дымкой горизонты. Таким был и Черкасов, для которого Сибирь стала настоящей второй родиной – зовущей, чарующей, неповторимой. Его любознательность и скрупулёзность в исследованиях животного мира поражали современников, поражают и нас.

«…Летяги величиною с обыкновенную белку, но шире её, потому что у летяги между передними и задними ногами протянута перепонка, состоящая из тонкой и мягкой кожи, покрытой одинаковой с туловищем шерстью и, следовательно, совершенно отличной от перепонки летучей мыши. Она у летяги составляет как бы продолжение шкурки бочков. Цвет шерсти летяги на брюшке и с нижней стороны перепонок несколько белее, чем на спинке и сверху перепонок. Голова летяги тупая, короткая, со стоячими округлёнными крысьими ушами и большими чёрными или карими глазами. Ноги летяг снабжены острыми загнутыми когтями, посредством которых они свободно и легко ползают и держатся на деревьях. Голос их похож на беличье урчанье. Хвост длинный, пушистый.

Летяги, кажется, не ходят по земле, по крайней мере я видел их постоянно на деревьях и никогда не видал на земле. Место их жительства – лес, тайга. Они живут на деревьях, в птичьих и беличьих гнёздах, а чаще в дуплах, обыкновенно парочками, т.е. самец с самкой…

…Здешние простолюдины убеждены в том, что будто бы летяги несут яйца и выпаривают из них детей, как птицы. Они основываются на том, что летяги живут парочками, как птицы, летают с дерева на дерево, не ходят по земле, а главное, что весной самки-летяги видно не бывает, а около гнезда попадается им на глаза только один самец, тогда как в другое время года видны оба. Конечно, это нелепость, не требующая объяснения!

…В тёплые зимние дни летяги любят сидеть на солнышке и греться, но в холодные, особенно ветреные – держатся в гнёздах, равно как и в снежную или дождливую погоду. Летяги принадлежат к ночным животным, хотя их часто видно и днём. Они смелы, бойки и проворны в движениях, человека не боятся, почему стрелять их очень легко…»

Последние строки почему-то смущают. Почему?

Да потому, наверное, что из вышеприведённого описания зверька явствует: мех его никакой ценности не представляет, да и нигде, ни в какой литературе даже не упоминаются ни торговая ценность этого меха, ни сам этот мех. И если учесть, что в то время сибиряк дорожил каждым патроном, очень переживал каждый свой промах, то вообще не понимаешь писателя-охотника. Но… нужно читать дальше, там кроется разгадка.

«…В здешнем крае существует поверье, что будто бы летяг хорошо держать в доме (не живых, а только их шкурки), но почему – жители сами объяснить не в состоянии, хотя некоторые из них и держат летяг совершенно бессознательно, слепо повинуясь суеверному обычаю».

Это поверье явно из той же «оперы», в которой говорится о выпаривании летяжек из яиц.

А вот сам Черкасов, несомненно, стрелял летяг. В силу особой страсти исследователя «диких» мест и редких обитателей мало изученной Сибири. Да и достаток его, человека далеко не бедного, позволял не экономить патроны. Только вот не перестаёт смущать то обстоятельство, что и он, и тоже далеко не бедный человек охотник-писатель Аксаков били всё подряд, в любое время года и в неограниченном количестве. В то же время – досадуя на оскудение фауны.

«…Я два раза весной нарочно стрелял в их гнёзда, сделанные на высоких деревьях, для того, чтобы выстрелом разбить гнездо и вышибить из него самку, которая, по моему предположению, должна была находиться в нём. Но выстрелы оба раза были так неудачны, что я не узнал ничего и самки всё-таки не видал…»

…Весной. Когда летяга выкармливает детёнышей. Когда никакого пушного зверя не стреляют. Хорош исследовательский метод.

И вот в одну прекрасную (без преувеличений) осень, которая уже пятилась от наступающей прекрасной зимы, оказался я в охотничьей избушке брата. Сезон складывался необыкновенно удачно, соболь «накатил» отовсюду, даже из Якутии, где, наверное, «нынче жрать нечего». Но вот напасть, говорил брат перед первым моим выходом на путик, тут эта тварь появилась.

Речь шла о летяге. Она слетелась сюда со всего света. Или же вывелась в устрашающем количестве где-то в таинственном подземелье. Брат досадовал по той простой причине, что летяга «забивала» капканы. То есть все утверждения Черкасова о том, что питается она только орешками, семенами и травками – самая настоящая чепуха. Питается она всем, что попадётся на зуб. В капканы же попадается потому, что зарится на приманку, рассчитанную на хищного соболя.

…И вот я держу в руках задавленного дужками капкана и замёрзшего зверька. Который часто являлся мне в детских снах. Которого уже не чаял увидеть.

Лучше бы и не видел. Тогда бы сохранилось уважительное отношение к нему – таинственному, загадочному обитателю дремучей тайги. В руках у меня была крыса.

Не знаю, может быть, в описанных Черкасовым местах летяга действительно размером с белку (в Сибири белка значительно мельче нашей) и имеет длинный пушистый хвост, но наша летяга мелка, а небольшой хвост её – плоский, с редким мехом.

В тот год стали принимать её шкурки, но по такой смешной цене, что промысловики плевались. Вынув из капкана очередную «тварь», зашвыривали её в кусты.

В книге «Лазовский заповедник» (расположен он совсем недалеко от нашего района) о летяге сказано следующее: «…Обыкновенная летяга – небольшой зверёк, напоминающий белку…»

Так что и не белка это вовсе, а самостоятельный представитель семейства крысиных.

Впрочем, как и белка…

«Народная мудрость»

До нынешнего лета не вызывала у меня сомнения правдивость народной приметы: собаки и кошки катаются по земле – к перемене погоды, к дождю или снегу. Сам не однажды, заметив «неадекватное» поведение этих животных, предупреждал жену: ну, снимай бельё!

Нынешним же летом довелось посмотреть телевизионную передачу, в которой учёные раскрывали причину, по которой животные (не только кошки и собаки, но почти все, без исключения) катаются по земле. Яростно, с видимым наслаждением. Оказывается, они приходят в экстаз от некоторых запахов. Источать же обожаемый ими запах может что угодно, здесь у зверья свои вкусовые пристрастия. Животным совершенно недостаточно понюхать что-то, нанюхаться всласть – они стремятся напитать понравившимся запахом свою шерсть, кожу. И это – с какой-то тайной, только им известной, целью. Может, чтобы привлекать к себе особей противоположного пола. А что, женщины ведь пачкают духами ушки именно для этого.

Какая сласть, прелесть в запахе высохшей коровьей «лепёшки»? Мои собаки очень любят кататься по ним – не оторвёшь. На днях же быстро наловчившаяся ловить и давить полевых и лесных мышей Рита не обращала внимания на мой зов: бесконечно долго втирала в себя запах вдавленной ею в снег мыши. Попыталась было её подруга по двору Роза приблизиться – такое рычание последовало, что ого!

«Народная мудрость» утверждает также, что если убьёшь лягушку, будет дождь. Однако в засушливые времена хоть всех лягушек перебей – толку никакого. Дождь будет, говорят, если и помочишься в воду…

Вон какие потоки мочи (и не только её) устремляются в Уссури из жилья нашего райцентра – а дождя ни весной, ни летом не дождёшься.

 

Что за милые слова!

Однажды я был свидетелем сценки, которая запомнилась на всю жизнь.

Мужики вывели на берег заиленный бредень, в нём было множество раков и большая щука. Оттащили щуку подальше от воды, окружили, разглядывая пасть с жёлтыми зубами.

- Полпуда будет! – уверенно сказал кто-то. Кто-то сказал, что больше, кто-то – что меньше. Решили сбегать в сельпо, позвать продавца, кривоногого Петра Степановича, который весами почти не пользуется – «отвешивает» продукты на глазок, уверяя, что его глазок надёжней всяких весов.

Степаныч явился незамедлительно, он был страстный рыболов, не мог пропустить мимо своего внимания поимку редкой по размеру щуки. Постояв, скрестив на груди руки, посмотрев на пятнистую красавицу, услышал он наконец всё повторяемую просьбу – «взвесить» рыбу.

- Я говорю – полпуда! – яростно доказывал кто-то…

Степаныч осмотрел спорящих мужиков, ухмыльнулся и нагнулся. Он сграбастал своей чувствительной лапищей щучий хвост, выпрямился…

- Ну, что? Что, Степаныч?! Будет полпуда?

- Полпуда не полпуда, а килограмм восемь будет! – изрёк Степаныч, швырнул на траву щуку, вытер о штаны руку и потребовал за работу закрутку.

Многие «старые» слова ушли и уходят из нашей речи. Мало кто будет «ковыряться» в справочниках, отыскивая значение (допустим) слов «аршин» ( 0,71 метра ), «вершок» ( 4,4 сантиметра ), «сажень» ( 2,13 метра ), «десятина», «четверть». И так далее, далее, далее.

…А вот «пуд» – слово, обречённое на долгую жизнь. Пудовые сапоги. Пудовые гири. Пудовая тяжесть на душе.

Недавно услышал разговор подростков…

- Твёрдо обещаешь?

- Стопудово!

 

Наш потрясающий край

В ненастный день, когда нечего делать ни в лесу, ни на речке, вспоминаешь о книжных полках, долго изучаешь корешки… Что это? Средней толщины томик в твёрдой зелёной обложке. «Лазовский заповедник». Откуда? Не вспомнить. Надо же, никогда в руки не брал…

Такие вот (издаваемые, конечно же, в расчёте на читателей с углублёнными знаниями и профессиональным интересом к миру живой природы) книги не обряжаются вызывающе и завлекающе, не оснащаются броскими заголовками, а потому и могут стоять на стеллажах годами, пока…

Как хорошо, что бывают ненастные дни!

Почти с первых же страниц начинаешь испытывать странное чувство. Какой-то растерянности. А потом… Потом оказываешься в ошеломляющем мире. И откладываешь на минуту книгу, чтобы прийти в себя.

Всю жизнь связан с тайгой, с водой, напичкан какими-то знаниями об окружающем мире, и вдруг оказывается, что знания твои – смехотворно малы. Постыдно малы. А каковы же тогда они у тех, кто чурается походов с ружьём и удочкой? Кто любит, вытянув у пикничкового костерка полные ножки, рассуждать о значении для человечества флоры и фауны?

Знакомый директор лесхоза говорил мне, что всю жизнь провёл лесу, а вот в грибах почти не разбирается, берёт только хорошо знакомые, в числе которых белый, подосиновик, подберёзовик, ну, ещё там груздь, волнушка… В то время как в Приморье «зашкаливает» за сотню названий съедобных грибов. Но только специалисты, посвятившие массу времени их изучению, могут более-менее ориентироваться в этом потрясающем разнообразии и наполнять корзины безопасными для здоровья (даже жизни) грибами. Недаром в названии многих из них присутствует слово «ложный».

В школе нам давали «общие понятия» о природе Родины, в большинстве из нас они и укоренились: хвойные леса, смешанные, широколиственные и так далее. Возьмите недавно изданный справочник под названием «Весь мир», в котором уделено немало места России. Что читаем, дойдя до раздела, описывающего природу страны? «Леса занимают более двух пятых территории России, большая часть лесов находится в азиатской части страны. Тайга – обширные хвойные леса, лишь в некоторых местах разбавленные лиственными вкраплениями… В основном в этих лесах преобладают ель, кедр, лиственница. В южных районах появляются дуб, ясень и берёза… В Хабаровском и Приморском краях преобладают смешанные леса, больше похожие на леса средней полосы России…»

Вот даже как! «Сужденья черпают…» Из таких же вот справочников, в которых – всё те же «знания», что давали нам в школе.

…«Семейство тисовые. В СССР - два вида тисовых. На Кавказе, в Карпатах и Крыму произрастает тис ягодный, на Дальнем Востоке – остроконечный. В Лазовском заповеднике тис образует знаменитую липово-тисовую рощу на острове Петрова, встречается и в других местах. Тис растёт медленно и живёт долго (до 300 – 400 лет)».

Есть он и в Чугуевском районе, мне только раз довелось случайно обнаружить это дерево. На довольно высокой сопке. Если бы там была рощица! Нет же – тис стоял одиноко. И я стоял возле него, не в силах отвести глаз. Отливающая медью кора, мягкая и очень тёмная зелёная хвоя.

…«Семейство сосновые. В заповеднике из трёх родов этого семейства имеется шесть видов. …Сосна корейская, называемая на Дальнем Востоке кедром, образует как чистые кедровники, так и кедрово-широколиственные леса… Сосна кедровая – мощное дерево, достигающее высоты 45 м и более. …Имеется и кедровый стланик. …Встречаются пихты – почкочешуйная, или белокорая, и цельнолистная. …Ель аянская образует леса. Ель корейская входит в состав кедрово-широколиственной тайги».

Череда семейств. Ильмовые – ильм горный и долинный (лопастной). Буковые – дуб монгольский и зубчатый. Берёзовые. Из пятнадцати видов дальневосточных берёз в Приморском крае обитает восемь, в заповеднике – 4. Маньчжурская (или белая), жёлтая, каменная, даурская (или чёрная).

Открытие… Разумеется – для таких «знатоков», как я: в семействе берёзовых – ольхи. У нас растут пушистая и японская.

Ореховые, липовые, ивовые (в Приморье… 46 видов ив, включая шесть видов тополей); розоцветные (30 родов, 112 видов, в заповеднике – 60 видов, среди которых – яблоня, груша, рябина, слива (уссурийская и китайская), три вида вишен; боярышники; кленовые; рутовые (бархат амурский); аралиевые; крушиновые; мареновые…

Так что, очень похожа наша тайга не леса средней полосы России? А если ещё учесть то, что тайга наша «украшена» огромной массой видов кустарников, лиан, трав, о которых там, на западе, никакого понятия не имеют (ведь и мы чаще всего называем их зарослями и разнотравьем)?

Эта книга («Лазовский заповедник», Москва, «Агропромиздат», 1989 г ., тираж 30 тысяч экземпляров) написана «для специалистов в области охраны природы, ботаников, зоологов, географов». Не очень-то пользуются такими книгами географы, привлекаемые к созданию всевозможных справочников. А вот трепетная душа истинного любителя природы, будь то охотник, рыбак, юный натуралист, тянется к ним постоянно. Особенно - в счастливые ненастные дни.

 

Дерево – и дерево. Много раз проходил мимо, присаживался рядом отдохнуть, подивиться многочисленной живности, находящей приют в его небольших дуплах, трещинах, корнях. А вот теперь задался вопросом: что за дерево? Верба. Сколько она прожила на свете, прежде чем опустилась на землю под огромной тяжестью собственного одряхлевшего тела?

Так и не постичь никогда тайны сотворения мира, в котором нет места тоске по творчеству. Особенно изобретательно создаются семена. Эти вот явно рассчитаны на то, что кто-то унесёт их на своей шкуре или в перьях подальше – туда, где их ждёт плодородная почва прекрасного края.

Есть такая легенда

Живуча такая легенда: однажды тёмной летней ночью в глухом лесу расцветает папоротник. И если кто-то найдёт и сорвёт его цветок, будет жить вечно. В богатстве и счастье (что, разумеется, далеко не одно и то же). Чья-то красивая выдумка. Несведущие люди верят в неё как малые дети.

Никогда не цветёт папоротник. Не нужно бродить тёмными ночами в глухом лесу – это очень опасно. Хотя бы потому, что можно выколоть сучком глаз.

И всё же интересно: какой папоротник имел в виду человек, родивший эту легенду? Давно ли мы приобщились к блюду, готовящегося из орляка? А каков из себя осмунд и «с чем его едят» - не знают даже многие наши старожилы.

У нас в Приморье можно встретить… более сорока видов папоротников. Растут они всюду – под покровом леса, на обезлесенных участках, на лугах и болотах, на скалах, каменистых россыпях, на морских берегах. Есть виды, не растущие более 5 см , иные же достигают двух метров. Они образуют семейства под названиями, ничего не говорящими для нас, далёких от притязаний на научные знания: ужовниковые, чистоустовые, адиантовые, многоножковые, гиполеписовые, костенцовые, гемионитидовые, щитовниковые, , кочедыжниковые, оноклеевые, телиптерисовые.

Мы говорим о Приморье, а сели взять Земной шар, то окажется, что только щитовниковых папоротников насчитывается 25 родов и 800 видов.

Орляк же (орляк обыкновенный) – представитель семейства гиполеписовых, о котором говорится: встречается всюду, но густые заросли образует только на участках с уничтоженной лесной растительностью (на гарях). Лекарственное, но ядовитое растение. Молодые вайи в форме «улитки» применяются в пищу.

Местное население консервирует орляк, почти не соблюдая (по неведению) технологии засолки, а потому солёный папоротник зачастую горчит, бывает даже горек, вызывает несильные отравления. «Классически» орляк перерабатывают только специалисты. Славятся этим работники Чугуевского райзаготохотпрома (бывшего коопзверопромхоза), постоянно передающие свой опыт коллегам из других районов края. Они успешно освоили и переработку (для зарубежных покупателей) осмунда.

Так какой же папоротник может внезапно озарить таёжную темень слепящим светом волшебного цветка?

 

Мысли вслух о готовящемся законе

Депутаты Госдумы работают над законом, по которому человек, «приложившийся к бутылке», не сможет безнаказанно взять в руки оружие. Будь то охотничье, служебное или какое иное, пусть и официально зарегистрированное. Закон этот обещают «задействовать» уже в начале будущего года. Нужно думать, что в скорое время количество любителей пострелять по пьяной лавочке резко сократится. Странно даже то, что не было у нас в стране такого закона, а охоту сначала шутя, потом полушутя, далее – уже всерьёз стали называть пьянкой на природе. «Поохотиться, водочки попить!» - приглашали в поездку друзей городские оруженосцы.

Пусть и давно это было, но хорошо помню историю, произошедшую однажды у нас на Урале. Трое охотников проходили впустую до вечера, направились домой. Настроение у них было неважное, а потому заглянули в магазин. Прихватив бутылку водки, пошли в ближайший лесок, развели костерок и разлили на троих. Им стало хорошо, но захотелось, чтобы было ещё лучше. «Гонец» вернулся с двумя бутылками. Далее, говорили они на суде, всё было как во сне, ужасном, невероятном. По ту сторону леска был небольшой аэродром, там всё время то взлетали, то садились пассажирские и грузовые АН-2. И вот трое накачавшихся мужиков стали дуплетить по низко пролетавшим машинам.

Мало людей, которые могут контролировать себя в состоянии опьянения, обычно водка возбуждает различные чувства. У кого каких больше. И почти обязательно в компании найдётся заводила, для которого ничего не стоит унизить, оскорбить человека. Чем это иногда кончается, говорить не надо. Мало ли было и у нас в районе случаев «нечаянных» убийств на охоте.

Коллективные охоты хороши только тогда, когда они правильно организованы, под руководством егерей. У нас же коллективные «вылазки» обычно имеют неприятные последствия. Ясно, что даже немного выпившие охотники – уже не охотники, им не хочется утруждать себя ходьбой и скрадыванием дичи. А пострелять хочется. Вот и стреляют «между первой и второй» во всё, на что ляжет глаз. Находиться поблизости от таборов, где не утихает пальба, очень опасно.

Да и мало ли чего связано с пьянками на охоте, даже со ста граммами, принятыми вооружённым человеком. Вот уж действительно: вооружён и очень опасен.

 

Поклон уходящему лету

Старожилы и прочие знатоки весной утверждали, что предстоящим летом будет сильное наводнение. Обошлось. Вместо наводнения – едва ли не засуха. Во всяком случае, дожди были редки, хотя и обильны, а теперь вот, к началу сентября, пересохли ключи, воды в колодцах почти не стало. Наш ключ Архипов обезрыбел: в одну неделю обнажилось дно русла, малёк думал спастись в ямках, но и те высохли. Вороны, сороки, кошки поживились.

Что там ключ Архипов – сама Уссури «загибается», в районе моста возле Новомихайловки основное её русло превращается в зелёное болото. Выход только один – сажать лес там, где его ни в коем случае нельзя было рубить, возле реки, речек и ключей. Это важней даже, чем сажать в тайге кедр, который всё равно не вырастет в ближайшие сто лет, за которые исчезнут реки и озёра. Вода исчезнет, пить будет нечего (да и сейчас уже чугуевцы пьют не воду, а то, во что она превратилась). На охрану малых рек были направлены указы Петра Первого, в которых предусматривались самые жёсткие меры по отношению к расхитителям прибрежных лесов. Проблему эту бесконечно поднимали русские и советские учёные, да только вот последние годы показали, как человек может потерять голову. Вырубается, загаживается всё вокруг. Пройдитесь по высохшим руслам ключей – будете просто потрясены. Сплошная свалка.

Начало сентября, а ощущение такое, словно – разгар лета. Да, по ночам стало прохладнее, но днём постоянно солнце нагревает воздух до тридцати (а то и более) градусов, это в тени. В это время сопки обычно уже наливаются желтизной, нынче же нужно вглядываться, чтобы заметить жёлтый лист. «Сдалась» только черёмуха – покраснела, словно от стыда за свою слабость.

Так что не осень приходит, а лето уходит. И поклон ему. За то, что пощадило нас, не затопило, не выжарило, многих трудолюбивых хозяев одарило неплохим урожаем. А в том, что всё лето буйствовали ветра, крыши сносили, заборы валили, ничего особенного нет: не стало ветрам удержу, не в чем им заплутаться и растерять силу – повырубили леса повсеместно, снесли природой созданные спасительные ограды. Ещё немного, ещё чуть-чуть – и начнутся у нас катаклизмы, как начались они на западе, в европейских странах, где нет спасения от пожаров и неслыханных наводнений. Впрочем, кого пугать? У нас такие запугивания вызывают усмешки и ухмылки. Гром ещё не грянул. Да и грянет – никто не перекрестится.

Весна была затяжной и холодной. Как говорят, промозглой. А потому пропали первые выводки фазанов и рябчиков. Поздние же сохранились, и фазанята размером со скворца бегают за мамками по краям полей. Выжили бы…

Опять бедна тайга кормами, а потому и зверя не видно. Редко, очень редко встретишь след одинокой косули. Тишина. Пугающая.

 

Расстрелянная гордость

Всегда с интересом ищу и читаю материалы, рассказывающие о Владимире Ильиче Ленине – как об охотнике. Страсть к охоте проявилась у него едва ли не с детских лет и «преследовала» всю жизнь. Много вранья по этому поводу принесли в советскую литературу услужливые властям писатели. Они подносили читателям Ильича как редкого «гуманиста», не стрелявшего птичек, а только наслаждавшегося красотами природы. Ленин же был просто неоглядно жаден на охоте, о чём свидетельствуют дневники Н.К. Крупской. Будучи в трёхлетней ссылке в Шушенском, он очень любил охотиться на зайцев на многочисленных речных островах, где от подобных охотников зверькам спасения не было. Надежда Константиновна отмечала: набивал их очень много, а потом долго отлеживался, потеряв к зайцам всякий интерес.

Это подтверждает и сам Ильич в письмах к родным: «Зайцев здесь я бил осенью порядком – на островах Енисея их масса, так что нам они быстро надоели…» (Мите. 28/Х1.98). Что было, то было, а вот как относиться к этой слабости вождя – каждый волен решать сам. Только кажется мне, что совсем не слабостью, оправдываемой «охотничьим азартом», это было, а истинной натурой человека, презревшего границы, разделявшие разумное и не подвластное разуму. Как иначе объяснить его поступок, связанный с именем великого человека, посвятившего свою жизнь служению Отчизне. Речь о Великом князе Николае Михайловиче.

Судьба его, как и большинства членов императорской фамилии, была трагична. После октябрьского переворота он был арестован и в конце января 1919 года расстрелян в Петропавловской крепости. «На прошение Академии наук, - читаем в статье О. Егорова «Об одном библиофильском издании» («Охота и охотничье хозяйство», №10, 1993 г .), - об освобождении Николая Михайловича Ильич цинично бросил: «Революции историки не нужны». …Великий князь держался мужественно и смерть принял достойно… Один из видевших Николая Михайловича в тюрьме позднее вспоминал, как его поразило, что он был спокоен, говорил больше всего об охоте и своей книге…»

Книга эта, вынашивавшаяся Николаем Михайловичем долгие годы и написанная с огромной любовью к природе, с тщательностью и правдивостью истинного знатока охотничьего дела, называлась: «Наблюдения по охоте на диких гусей».

«…Я сейчас же приступил к чтению Ваших «Наблюдений» и, увы! Скоро дошёл до конца книги… а хотелось бы читать ещё и ещё!» - писал Великому князю известный русский натуралист С.Н. Алфераки.

Но разве только этим литературным трудом вошёл в историю нашего Отечества Николай Михайлович? Ведь в прошении Академии наук об его освобождении он был назван историком. Выдающимся учёным. Он получил научное признание как блестящий исследователь эпохи Александра 1, личности самого императора и его ближайшего окружения. Возглавив в 1910 году Императорское русское историческое общество, «он придал новое дыхание издаваемому под эгидой Общества Русскому биографическому словарю, до сих пор, к нашему стыду, являющемуся единственным и далеко не законченным Национальным биографическим словарём. Но особо хотелось бы отметить, - пишет О. Егоров, - проведённое по личной инициативе Великого князя на его деньги и под его патронажем описание надгробий всех кладбищ России, причём не только православных, но и других конфессий. До 1917 года успели выйти тома, посвящённые Петербургским и Московским некрополям, первый том Провинциального некрополя, охватившего Северо-Запад России, и первый выпуск Русского некрополя в чужих краях (Париж и его окрестности)…

…Только за одно это – за сохранение нашей исторической памяти, без чего ни один народ не только не может считать себя культурным, но не может иметь вообще какого-либо будущего, следовало бы поставить Николаю Михайловичу памятник. Заслуги Великого князя на историческом поприще были отмечены избранием его в Почётные члены Петербургской академии наук и присвоением ему степени доктора русской истории Московского университета.

Но для нас, охотников, личность Великого князя интересна прежде всего тем, что он был страстным и азартным охотником…»

Так ли это? Не страстным и азартным, а настоящим охотником он был. Вот несколько строк из его книги: «…Малое количество дичи и непривлекательная погода удерживают, вероятно, других охотников в столице, особенно тех, которые любят уничтожать гусей десятками… Но на все вкусы не угодишь, а я люблю всю обстановку охоты, да ещё больше полное приволье на свободе наблюдать за пернатым царством… Как заметил я чудных наших пернатых, сердце так и забилось, - уж больно любы мне эти красавцы…»

«Революции историки не нужны».

«Задерём подол матушке-России!» - орал возбуждённо Лев Троцкий, командуя уничтожением православных храмов.

 

Мысли вслух об очень спорном

Приморское телевидение (канал «Россия») неделю выдавало сюжет поимки китайских браконьеров, промышлявших в Хасанском районе женьшень. Их захватили с поличным, рассказали, как смогли иностранцы много дней кряду находиться в нашей тайге, словно в собственном огороде. Показали нам кучку (штук одиннадцать, кажется) «корня жизни», ради которого «бригада» китайцев рисковала встречей с пограничниками и российским правосудием. Факт, конечно, как говорится, возмутительный. Но – это только факт (пусть и не единичный, а один из ряда подобных). В московских же выпусках новостей канала «Россия» последовало уже обобщение: нелегально проникающие в леса Приморья китайцы поставили женьшень под угрозу существования. Лихо закручено. Создаётся впечатление, что наша тайга просто наводнена соседями из Поднебесной.

Нет в лесах приморской глубинки китайцев, тут им, как говорят мужики, «непроханжа». Потому что корень, который люди копали с незапамятных времён, копают сейчас и будут копать впредь, - это их корень, их личная собственность. И корень не исчезнет никогда. Вам приходило в голову – почему это при всё более усиливающемся «браконьерстве», ежегодной «массовой заготовке» женьшеня его как бы не становится меньше? Только вот крупный корень найти всё труднее, а коль китайцы скупают и мелочь, то приходится копать и её. Заметьте: приходится. Не стали бы мужики «драть мелочь», не будь нужды в деньгах – безработица. Не исчезнет корень потому, что корневщики наши сами его и разводят, собирая тщательно и заделывая в почву поспевшие семена. Именно благодаря им и сохранился до сих пор женьшень, вокруг которого так много шумихи. Да, благодаря «браконьерам». Ведь никогда не было специальных формирований для сбора и посева ягод дикорастущего женьшеня. Надежды же на «самосейку» чрезвычайно малы: редкая ягодка попадёт в сносные условия и даст росток: грызуны найдут, птицы растащат, влажными листьями не прикроет – тоже пропадут.

Но и о другом нужно бы поговорить. Не потому становится всё меньше женьшеня, что тащат его из тайги на продажу, а потому что уничтожают места его обитания. Выпиливая леса, взрывая и давя гусеницами тяжёлых тракторов плодородную таёжную почву, можно ли надеяться на то, что «корень жизни» уцелеет? Чтобы вырасти до «товарного» размера, ему нужны десятки и десятки лет спокойной жизни. А таковой не стало очень давно, теперь же и вовсе не на что надеяться.

Что такое женьшень в жизни русского человека? Да ничего особенного. Разве что товар, за который можно получить кусок хлеба. Как лечебное средство он пользуется спросом «за бугром» и, в некоторой степени, у московских толстосумов, только и думающих о повышении «мужского потенциала». Много раз доводилось говорить с мужиками, настаивавшими корень для личного потребления. И никто никогда не утверждал, что настойка в чём-то помогла. «А! Выпил – да и всё!» Потому что принимать настойку нужно по предписанию знающего врача, в определённом возрасте, и не для лечения каких-то болезней, а для укрепления, омоложения организма. А когда мы относительно здоровы, о женьшене и мыслей не вынашиваем.

Неоднократно читал статьи учёных, занимавшихся изучением целебных свойств корня, выращиваемого в «домашних» условиях. На грядках, в теплицах. Совсем недавно Приморье выращивало его очень много, преуспевали в этом и чугуевцы. Домашний корень позволял нашему населению не только «латать дыры» в семейном бюджете, но и приобретать дорогие вещи. Многие имели на сберкнижках от десяти до сорока тысяч рублей (в то время – огромные деньги), которые пошли прахом во время перестройки. Наверное, поэтому интерес к «домашнему» корню, к его разведению сошёл до нуля. И потому ещё, что предприимчивые китайцы стали выращивать женьшень в неимоверном количестве. Этакую особо крупную «морковку». Китайский «доморощенный» женьшень, говорят специалисты, почти лишён лечебных свойств, поскольку выращивается с помощью различных стимуляторов роста (обычные «азиатские» хитрости), приморский же практически не уступает дикорастущему . Это выявлено в лабораториях, подтверждено многочисленными опытами.

Так что нет повода непрерывно бить в тревожный набат: женьшеню ничто не грозит. При необходимости и желании можно довольно быстро восстановить и даже нарастить культурные плантации, а если будет нужно – засеять семенами какие угодно таёжные площади.

Только вот – кому он нужен, это легендарный женьшень? Не вечно же будем мы нищими до такой степени, чтобы неделями шляться по тайге из-за «желтого рубля» в надежде прокормить семью. А насчёт «мужского потенциала»…

Гадёныш

(Продолжение).

Кстати, о картах. Один из нашей духовно сплочённой компании, помалкивавший на середине пассажирского сиденья Виталий Заяшников, конечно же, только делал вид, что выходка Огурчика его совершенно не касается. В то время как голые бабы на картах пошли по рукам, он стал принуждённо позёвывать и тянуть шею в сторону окошка, якобы выглядывая залив. Нетрудно было догадаться, что испытывал этот прожжённый картёжник, давший нам слово никогда больше не поганить наши поездки посредством сатанинского изобретения. Одно дело – сжигать время, препятствующее достижению волнующих радостей, другое – жертвовать этими радостями в угоду страсти - разгорающейся и сжигающей светлые чувства. В первую поездку с нами Виталя смог управиться с нашей волей. Лучше не вспоминать, как возвращались мы тогда с рыбалки. Не выспавшиеся, злые, разумеется – без рыбы. И без желания её ловить. Вообще.

Одно время зареклись было брать с собой и пойло, но постепенно зарок сошёл на нет, единственно чего всё-таки добились – сбавили обороты. Потому-то сегодняшнее разговение мужиков в самом начале пути и взбесило меня. А когда подумал, что справился с бесом, он хихикнул. Читает ещё не возникшие мыслишки. Например, о том, что много пойла, всё-таки, никогда не бывает.

Огурчик собрал своих баб, сунул в кармашек рюкзака и обрёл вид только что народившегося барашка.

- Дядь Вить, червей дадите?!

По голосу его было понятно, что дело не в червях.

- Дам.

Засмеялся, гадёныш.

- А я уж думал, что вы мне и руки теперь не подадите!

- Да ну! А вдруг тонуть будешь!

Призадумался барашек. Ждал, значит, точного ответа.

Прекрасен был наконец открывшийся нам залив, обширный и чистый. И сейчас, через тридцать лет, нет сладу с душой, рвущейся к нему, как привязанный конь к готовой на ласки подруге. Впрочем, тогда подобных заливов было множество, некому было превращать их в гниющие отстойники: простому работяге и лёгкий мотоцикл минского завода не всегда был по карману, люди более-менее состоятельные годами стояли в очереди к «Запорожцу». Но это уже другая тема, которую кто-то может раскрутить по-иному.

Пока мы выгружались, Василёк исчез – без писка и шороха. И лишь случайным не ищущим взглядом обнаружил я его, маленького, как кузнечика, почти в конце залива. Он уже рыбачил. Без червей?

- Да он их давно накопал! – усмехнулся Николай Евменович, пребывавший в заметном ожидании. – Чаем откормил. Так что будем делать?!

Вопрос его, конечно же, никоим образом не касался нашего кузнечика. Его – иначе и быть не могло – зацепило то, что дорогой не удалось быть на равных с ретивым коллективом.

- По маленькой можно…

- Не повредит.

Итог размышлениям подвёл третий голос:

- Хряпнем и пойдём!

Этот голос принадлежал компаньону, о котором я не успел ещё упомянуть, - Лёше Воробьёву, который почти всегда забывал дома спиннинг и никогда из-за этого не сокрушался. Он был ровно на десять лет старше нас с Володей Молоносовым, то есть было ему сорок два, и он уже успел привыкнуть к ежемесячным пенсионным выплатам. Не по инвалидности, нет – с юных лет трубил он на Крайнем Севере пожарным-парашютистом, с год назад труба его издала последний звук и была передана в следующие молодые надёжные руки. Не в тот же день забрался Алексей в чрево допотопного самолёта, чтобы с пересадками, через несколько дней, оказаться под боком у брата. Месяца два в составе рыболовецко-заготовительной бригады сокращал поголовье щуки ближе к устью Лены, многим из нас известной по историческому восстанию рабочих и – с натяжкой – по слюнявому псевдониму предводителя шайки оголтелых сионистов. Сократить поголовье не удалось, куда там! – оно с каждым днём, с каждым часом всё увеличивалось – словно население крохотного, как гулькин отросток, государства Израиль в годы, ознаменованные началом нашего нового м ы шления. Щука скатывалась на зимовку из всех рек бассейна, а сколько рек впадает в Лену – не по карте считать. Зато явился Алексей на родину с деньгами, по тем меркам – с большими, даже очень большими. И…

Ну да ладно. Он и сейчас не стал по натуре уже.

Привыкнув оглядываться и взвешивать свои поступки, Лёша «выписал» из Якутска свою семью, состоявшую из чужой жены и чужого ребёнка – вообще-то очень похожего на русского, скуластого тёмноглазого мальчика. Отец его сгорел в лесу, на который прыгал из того же самолёта, из которого во снах и наяву прыгал и прыгал когда-то Лёша.

Свёл нас случай, который оказался счастливым. Мы возвращались с рыбалки с одним общим и нестерпимым желанием: покурить. Не курили почти два дня – попали под дождь, у всех вымокла «Астра», как ни сушили потом разбухшие и пожелтевшие столбики и без того противных, едких, но общедоступных сигарет – только кашляли и оплёвывались. Особенно страдал Володя Молоносов, которому курить было категорически запрещено и который курил больше нас, своим примером утверждая неприметную истину: не обязательно то погубит, от чего стараешься уберечься. Да он и вообще не думал от чего-либо беречься: будто вчера была опасная (по тем временам – чрезвычайно опасная) операция на сердце, а он успел уже врыться головкой в кучу гравия. Жене говорил, что ехал с охоты, от нас же не скрывал: летел из пригородного села, чтобы успеть до работы вздремнуть в собственной постели. Его сельская бабёнка была умна и интеллигентна, но к водочке относилась более уважительно и трепетно, чем простоватые бабы. Так что летел от неё Володя с неестественным душевным подъёмом. Откуда было ему знать, что минувшим днём дорожники начали завозить на трассу ремонтный гравий, кучи которого в иных местах отползали от обочины. Первым нанёс куче удар мощный «Урал», перелетевший затем через мгновенно уснувшего хозяина. «Судьба Евгения хранила». Знать, по сердцу ей не только собственные баловни: ещё до рассвета Володя спрятал в гараже покалеченный, но не утративший способности потихоньку двигаться мотоцикл, промыл перед зеркалом в ванной комнате ту часть лица, где находился левый глаз, и отстриг ножницами оказавшееся лишним нижнее веко. С тех пор стал наш товарищ слезливым и не расставался с носовыми платочками.

- А вон мужик! – первым увидел мужика Володя, и мы свернули с дороги, попёрли через травянисто-глинистое месиво к заливчику Биры. До города было рукой подать, но – очень длинной рукой, а мы задыхались.

- Если не курит, я ему… - начал было полушутливо Володя, но вовремя прикусил язык: приподнявшийся и оглянувшийся на клохтанье нашей машины мужик действительно был мужиком, а не мужичком. Пусть и невысок, но плечи!

Вот так и познакомились.

Были у него сигареты, вместе курили беспрерывно, костерок развели, некуда было теперь спешить.

- Бежать надо! – спохватился Алексей, которого мы сразу же стали звать Лёшей, да и представился он нам Лёшей. – На автобус опоздаю!

Какой там автобус, возмутились мы хором, но тактичность его оценили.

Буквально через пять минут он совершил поступок, с мельчайшими подробностями записанный в книгу моей памяти. На трассе ждал автобус какой-то малоприметный рыбак скромного роста, я притормозил, мужики на заднем сиденье потеснились, и тот в одну секунду поместился. Между Лёшей и дверцей.

- Повезло тебе! – ляпнул от нечего делать Володя Молоносов.

- Да! – обрадованно откликнулся тот. – Оно ведь как! Не повезёт, так на родной сестре…

Хорошо, что машина только набирала ход, вылетевший из неё человечек сильно не разбился. Лёша швырнул в его сторону оставшийся без хозяина рюкзак и излишне сильно захлопнул дверцу.

- Извините…

Зачем?! Зачем он это сказал!

Нужно было следить за дорогой, но какое там следить – машина сотрясалась от хохота. Володя Молоносов ещё и повизгивал, словно его русалки дёргали за придаток. И я чуть было не сбил выскочившего из укрытия милиционера.

Проверив документы и откозыряв, он поинтересовался:

- Что, мужики, лишку приняли?

Хохоча, мы двинулись дальше, однако Лёша стал поглядывать на нас подозрительно, как потом выяснилось, его насторожила явно доброжелательная встреча с милиционером. Мы ведь не доложили ему, Алексею, – где и кем работаем. Как-то не было в этом нужды.

…Хряпнем, так хряпнем. А чего это Огурчик несётся во всю прыть? Неужто, гадёныш, разгадал наши намерения и думает принять непосредственное участие?! Если это так, никто бы из нас не захотел оказаться на его месте. Но он сходу сунулся в машину, что-то там разгребал, спешил, затих.

Володя Молоносов вдруг бросился к нему, от машины послышалось:

- Какое тебе ружьё!

- Дядь Вов! Там утки!

- Дай, сказал!

Оказывается, Володя прихватил ружьё – сезон охоты открыт, почему и не прихватить, мы просто не обратили внимания на его второй чехол. Цепкий же взгляд у Огурчика.

- Мужики! – он стоял перед нами, рассевшимися вокруг вафельного замызганного полотенца, придавленного бутылкой и кружками, - всё еще взволнованный и не потерявший надежды побахать по уткам. – Дайте ружьё, я побегу!

- Сейчас Михалыч встанет, - буркнул Лёша, - ты и так побежишь.

- Михалыч, Михалыч! – передразнил Огурчик Лёшу, словно надоевшего ровесника, и понуро пошёл туда, откуда прибежал.

- Рыбу лови! – крикнул ему в спину Володя. – Нам-то некогда!

- А ухи хочется! – пояснил тем же издевательским тоном Виталя Заяшников, хохотнул и потянулся к бутылке.

- Сами ловите! – уже издали. – Я леску запутал!

Николай Евменович оглядел зачем-то нас, чуточку покраснел и поднялся:

- Пойду… помогу…

- Ты хоть прими!

Он ничего не сказал и пошагал вслед за Огурчиком. Закатанные болотники подчёркивали худобу его длинных, когда-то бегавших по Европе, ног.

- Скажи ему, что здесь нельзя стрелять! – напомнил Володя.

Вдоль всей колючки, на каком-то там, не помню уже каком, расстоянии нельзя было не то что охотиться, но и находиться с ружьём. Охотинспекция в тесном содружестве с милицией безжалостно – без всяких там протоколов и прочих бумаг – изымала у нарушителей ружья. Нас это как бы не касалось – путёвка с красной полосой успокаивала облачённых властью любителей шмона. Однако применить здесь оружие против уток никогда не подумал бы даже Володя, бросаемый в дрожь от свиста утиных крыльев.

…Инцидент с ружьём обернулся благом: мы действительно хряпнули только по одной – так и не дождавшись к лежачему столу старшего товарища: леску он давно распутал, но не возвращался – помогал своему соседу по квартире осваивать древнее любительское ремесло. И славно порыбачили, и вовремя сварили ведро ухи.

У вечернего, а затем и ночного, костра все, кроме помалкивавшего, хотя и не отказывавшегося от глотка Николая Евменовича, смогли отвести душу в разговорах на любимую тему. Конечно, о рыбалке. Но если Лёша раскрывал тему только по просьбе слушателей, то Володя – по собственной неистощимой инициативе, то и дело перебивая Лёшу, который сразу же замолкал.

- Дать бы вам по затылку! – вырвалось у Огурчика, привалившегося плечиком к худому плечу Николая Евменовича. Тот среагировал на это толчком локтя.

Всем хотелось дать Володе по затылку, но у рыбацкого костра не принято никого обижать.

- Я те дам! Ишь! – возмутился Володя и тут же воспользовался возникшей паузой. Ему почему-то захотелось посвятить нас в свои тайные дела. И нам стало интересно его слушать. Ещё бы, кто мог подумать, что среди белого дня, совсем рядом с городом, со снующими машинами можно ловить строжайше охраняемую кету. Для этого нужно привезти с собой на берег жену и детей, желательно – с ракетками для игры в бадминтон, разложить на скатерти продукты питания, а самому присесть на берегу со спиннингом. Главное – выбрать подходящее место. У переката. Чтобы фарватер находился на расстоянии кончика шеста. Кончик складного (связываемого на месте) шеста оборудован большим и очень острым крючком с бородкой. От кончика же тянется к комельку толстая подпружиненная леса… Рвущаяся к ложементам рыба стремится идти по фарватеру, тычется головой в лесу…

Впрочем, тому, как ловят кету «на шест», чугуевцы любого поучат. Если ещё не забыли. Вспомнят. Как только малость восстановится стадо, многое они вспомнят.

И никому никогда, продолжал Володя, в голову не приходило, что прилично одетая семья возвращается с пикника с тазиком красной икры, находящейся в не потрошённой ещё рыбе.

- Нормально! – похвалил Володю вышедший из задумчивости Лёша. - …А на Севере – никаких тебе… Сколько хочешь…

Сообщил и уснул. Я тоже задремал. Всё-таки, перебор. И в картах бывает перебор… Обошлось без карт… И без стихов. Девушка в белом… голубом…

(Продолжение следует).

 

Гадёныш

(Продолжение).

Чтобы сон запомнился, теперь можно уже сказать, что навсегда, он должен быть ну очень уж ясным и пронзительным.

Я лежал, прижавшись грудью к холодной земле, на краю поля, у дороги. Сердце билось о томик стихов, билось то громко и быстро, то еле слышно, затаённо; отчётливо раздавались выстрелы и лаяли, приближаясь, собаки. Это уже было со мной, но тогда, когда это было, пронесло, обошлось, и тогда не было собак. Сейчас всё так же, но и по-другому, яснее и страшнее, и я понял – почему. Нужно было уйти ночью, как тогда, не ушёл, задержался – то ли в беспамятстве, то ли не преодолев страха.

Их вела ко мне собака – самая умная и коварная из всей спущенной своры.

И они подошли.

Собака подсказала им, что я жив. Она дышала мне в затылок. Дыхание её смешивалось с хрипом и рыком. Всё.

Я открыл глаза.

Было уже почти светло. Вокруг стояли люди с автоматами. Немецкая овчарка отскочила от меня и села облизываясь, словно уже начинала меня есть, но я ей и помешал.

- Это ваша машина?

Русские! Свои!

- Документы предъявите.

Высокобортный ГАЗ-66 едва ли не упёрся прямым своим рылом в бампер моего уазика, к запаске которого привалился плечом рядовой с автоматом Калашникова. Автомат – в руках.

Ну зачем было столько пить! Пойми вот теперь – что к чему…

Я шёл к машине, своему уазику, в сопровождении неулыбчивых молодых пограничников, зато поджидавший меня старший лейтенант всем своим широким лицом, похожим на подкачанный блин и поблескивающим от пота, выражал довольство, благодушие и торжество. Если бы я его не знал!

Бог, создав человека по своему образу и подобию, рассудительно полагал, что этого достаточно – дальше, мол, расплодятся этакие милашки, вся земля станет Эдемом. Змей же опередил праздно валявшегося на цветах Адама, организовал возникновение Каина, вот и попёрла в рост та ветвь, на которой мелким листиком был обозначен этот старлей. Пили мы с ним, и не однажды, но так, что как бы и не с ним: он не был ни организатором, ни душой возникавших застолий, однако обязательно выпячивался и обязательно оказывался рядом со мной, придавливался боком и всё время старался поместить потную длань на моё запястье. Он явно рассчитывал на внимание всех окружавших, когда громко допытывался у меня – довольно ли сильно, глубоко и беззаветно люблю я Родину – Союз Советских Социалистических Республик? Так ли сильно, глубоко и беззаветно, как любит он, воспитанник партии и народа?! Окружавшие всё прекрасно понимали, изредка переглядывались, предупреждая друг друга, и он это, конечно, замечал, это его и бесило и радовало.

- Делай как я! – командовал он мне, поднимая кружку. Я раз, было, подчинился, два, потом, почувствовав моральную удавку, взъярился и освободил стоявший рядом стул с помощью автоматически сработавшего локтя.

Он был заместителем начальника заставы; уже несколько начальников сменилось на моей памяти – молодые офицеры шли на повышение, уезжали на учёбу, а он оставался заместителем и старлеем, и сволочью, затаившей на меня животную злобу.

Он играл мизинцем, раскручивая блестящее кольцо с моим ключом зажигания. Это означало только одно: отъездился!

Ну и видок был у Николая Евменовича! Он один из всей нашей компании находился в машине – наверное, провёл ночь на заднем сиденье, на котором сидел теперь, зажав коленями ладони и откинув назад голову – значительно больше, чем может нормальный человек. Лысина его была бела, и белые волосы вокруг неё стояли дыбом.

Володя Молоносов стоял неподалёку от старлея и прижимал к глазу носовой платок, так что любой бы подумал: не выдержал мужик нервного напряжения, распустил нюни.

Виталий Заяшников прибирался возле костра, позвякивал складываемыми в рюкзак кружками и на всякий случай подносил к глазам пустые бутылки. Кажется, не напрасно. Следить за ним мне было некогда, да и ни к чему, не тот случай. Впрочем, этот картёжник обладал такой ловкостью, что при любой слежке мог бы совершенно незаметно превратить полную бутылку в пустую.

Он посмеивался. Не однажды замечал я за ним подобное: он посмеивался тогда, когда другим впору было выть. Он не говорил прямо, но этим смешком своим внушал окружавшим: не только к жизненным обстоятельствам, но и к самой жизни нужно относиться как к надоевшей женщине.

Лёша Воробьёв шёл от берега, неся под мышкой все наши спиннинги, в другой руке у него были садки с трепетавшими карасями.

- Грузитесь! – начал торопить старлей.

Но где же Василёк? Не было Василька. И вот тут я отрезвел. Проснулся окончательно.

Всё могло случиться в глухом, максимально приближенном к государственной границе месте. И не просто так оказались здесь пограничники: только ЧП могло заставить их проехать через контрольно-следовую полосу и открыть запасные ворота.

И если бы не посмеивался Виталий, заглядывавший в ведро с остатками ухи, не рассосался, в ужас перешёл бы охвативший меня страх.

Смешок донёсся и из кабины шестьдесят шестого.

Смеялся солдатик-водитель. И выворачивал, тянул шею влево, в сторону кузова.

Там, в кузове, был наш гадёныш.

Исподтишка демонстрировал водителю своих голых баб. Ну, слава тебе…

- Живей, живей! В состоянии вести машину, или дать водителя? – Ни «вы», ни «ты». И в глазах нескрываемое торжество.

Напрасно Лёша пытался взять старлея за локоть, куда там! Будет он говорить с кем-то! С кем, собственно?!

Последним в уазик забрался Виталий, на переднее сиденье. Николай Евменович стал подавать признаки заинтересованной жизни, но ещё очень слабые:

- А Василёк почему с ними?..

Не знаю, почему он был с ними, его дело, а вот почему они с нами?

- Ружьё забрали! – действительно всхлипнул Володя. – Не отдадут теперь!

Шестьдесят шестой шёл впереди, подходил к воротам – не распашным, как на пропускном пункте, а к одностворчатым, но также сотворённым из металлического уголка и колючей проволоки.

- Так ты что, стрелял?! – я обернулся.

- Да не я! – взвизгнул Володя. – Пацан вон! Мы спали, а он…

Вот гадёныш!

А гадёныш спрыгнул с притормозившей головной машины, заспешил к нам.

- Дядь Вить! Пацаны курить хотят! Дайте немного!

Он был взволнован и деловит. От него пахло всё теми же свежими огурцами.

Лёша протянул в окошко пачку, резонно полагая, что Огурчик вытянет несколько сигарет, но тот выхватил из его рук пачку и исчез.

- Паразит! – буркнул Лёша. – Оставил меня…

- Я дам… - отрешённо успокоил его Николай Евменович. Вот уж кому было действительно тяжко. Чего тут объяснять. Навязал на нашу шею… И не только это. Буквально на днях он был вызван в горком партии, откуда явился потрясённым, бледным, как сейчас, и стал совать в рот большие круглые таблетки. Одну за другой. Дрожавшими руками. Машинально. Долго потом от него сильно пахло валидолом.

- Это я-то антисемит! – возмущался он, обходя кабинеты редакции в поисках поддержки, которую вроде бы и находил, но это его не успокаивало. – Да я, можно сказать, только о евреях и пишу!

Это было смешно. Смех из отделов доносился до кабинета редактора. Так выходило, что он, Николай Евменович, высмеивал свой вызов в горком, издевался над партийным руководством, и это послужило причиной вторичного вызова. Серьёзный повод для вывода: может ли такой журналист возглавлять отдел партийной жизни?

Суть-то была в чём! В обычный выходной день после обычного посещения общественной бани решил Николай Евменович нанести самый дружественный визит хорошим знакомым. С пустыми руками визитов он никогда не наносил. У хороших его знакомых случилось в этот день шумное застолье, причём шумело оно сплошь стихами, и разговоры велись исключительно о поэзии. Выставив на стол не замеченную никем поллитровку, Николай Евменович тут же включился в общий шум, внезапно прекратившийся. Вот что значит применить неожиданный приём!

- Да что там ваш еврейский поэт Михаил Светлов! – пошутил Николай Евменович с понятным ожиданием одобрения его шутки. – Вот наш русский поэт Иосиф Уткин, это да!

Иосиф Уткин в отличие от Михаила Светлова не скрывал своего чисто еврейского происхождения.

Молчание, удачно названное кем-то и когда-то гробовым, заставило наконец Николая Евменовича покинуть помещение и оказаться на улице в самых расстроенных чувствах: не мог же он забрать свою бутылку, не так воспитан.

Донос на него поступил в горком уже на следующее утро.

Теперь вот последует сообщение о недостойном поведении возле линии государственной границы.

Мы шли за шестьдесят шестым, отделённые от гражданского мира прозрачной стеной колючки. Дорога строго специального назначения была мне хорошо знакома: три года давил её колёсами уазика, добираясь до пустынных амурских заливов. Пользовался неофициальной привилегией корреспондента ТАСС. Ею же пользовал и своих товарищей.

- Михалыч! – хохотнул склонившийся над рюкзаком Виталий. – Что я нашёл!

Это он порылся в рюкзаке Огурчика. И нашёл непочатую.

- Кто будет?!

- Может, потом? – неуверенно отозвался Лёша.

- Это когда? – спросил-возразил Виталий. – Отберут ещё!

Конечно, конфискация не исключалась. Во время шмона. А проведён он будет по всем правилам, в окружении автоматчиков и собак. Вот только доберёмся до заставы.

- А чем будем закусывать? – спросил я.

- Да тут у него чего только нет! И тушёнка, и колбаса!

Ресторан. Ясное дело. Там есть всё. И в очередях не давятся. Может, и бесплатно, как при коммунизме.

Николай Евменович отказывался, отказывался, потом махнул рукой и сжал этой же рукой ополовиненную посудину. Глотал он судорожно, торопясь и обливая грудь заношенной энцефалитки. Передав остаток Молоносову, повеселел и вдруг…

- Вы помните! Вы всё, конечно, помните! Как я молчал, приблизившись к стене…

- Взволнованно ходили вы по комнате! – поддержали мы серьёзным хором. Тема-то была хорошо известная.

Помалкивал только Володя Молоносов, наверное, оплакивал свою двустволку. Но делал это мужественно, придерживая у глаза уже который по счёту носовой платок.

В кузове шестьдесят шестого ребятня в пограничной форме вырабатывала сигаретный дым и ощупывала голых баб. Наш гадёныш досаждал овчарке своими ласками, та скалила зубы, но терпела.

- Любимая! Меня вы не любили! – орали мы возмущённо и надрывно. Смолкали, набирая воздуха и набираясь сил.

- Да тут у него ещё есть! – восхитился снова повозившийся в рюкзаке Виталий. – Кто будет?!

- Может, потом?

- Потом всё может быть! – глубокомысленно парировал Николай Евменович. – Нужно жить, как на фронте!

Он уже обрёл естественный цвет лица и повеселевшей лысины, волосы его успокоились и прилегли.

До заставы было уже рукой подать, и мы старались, чтобы условный противник в лице мордоворота-старлея не возрадовался трофеям.

Огурчик изучал уже автомат Калашникова, правда, пацанва пока не доверила ему рожок. Огурчик целился в нас, щёки его раздувались. Наверное, от «тра-та-та!»

- Вот балбес! – возмутился Виталий и протянул бутылку сидевшим за спиной.

- Михалычу! – потребовал соблюдать справедливость Лёша.

Мне было уже хватит. Всё же за рулём. Да и душа с лёгкостью могла отказаться от дальнейшего прилива её сил.

У центрального строения заставы, неказистого домика с зарешёченными окнами, поджидал нас молоденький лейтенант довольно интеллигентного вида. Даже щеголеватый. Новенький начальник. Всё плохо. Что молоденький. Что щеголеватый. Что новенький. Устав и рвение.

Николай Евменович сник.

Огурчик соскочил на землю раньше бойцов, возник перед командиром, вытянулся и отдал честь. Тот засмеялся, щёлкнул Огурчика по носу, кивнул ему, явно приглашая следовать за ним, и направился к крыльцу.

- Кто-нибудь что-нибудь понял? – изумился Виталий.

В это время старлей торопливо выбрался из кабины шестьдесят шестого, заспешил к крыльцу, но остановился под взглядом оглянувшегося лейтенанта. Постояв перед крыльцом, он направился к нам.

- Выпить есть?! – поинтересовался охрипшим голосом.

- Неси ружьё – получишь! – приоткрыл дверцу Лёша.

- Ну…

- Как знаешь!

И он принёс! Володя Молоносов, ожидавший всего, но не этого, прижимал двустволку к груди и вытирал платочком уже оба глаза.

- А вот выпить-то и нету! – сокрушённо сказал Виталий. – Вот беда!

- Ну, это… - Николай Евменович явно рассердился. – Меру нужно знать!

И полез в свой рюкзак. Старлей оглядывался и торопил его:

- Давай, давай! А то этот увидит!

Лёша хмыкнул. Этот стоял рядом. За спиной старлея.

- Ружьё вернули? – спросил он, заморозив старлея прямым взглядом. Тот держал в замороженной, но всё же подрагивающей руке уже наполненную кружку.

Огурчик был уже возле шестьдесят шестого, с пацанами, трепал овчарку, та шутливо хватала его за ногу.

- Прошу ко мне!

Это нам.

И мы пошли за ним. К крыльцу. Володя не пошёл – не захотел оставлять без присмотра ижевскую двустволку двенадцатого калибра.

(Окончание следует).

Гадёныш

(Окончание).

Наверное, пришло время сказать несколько слов и о Виталии Заяшникове, а то получается, что он только заядлый картёжник и не дурак выпить. Насчёт выпить в то время все мы находились как бы на одной высоте, которую никто не пожелал бы оставить без боя, разве только по случаю выхода из строя. Другое дело – кто и как вёл себя до, во время и в результате приёма. Лёша Воробьёв, например, проходил подготовку по полной программе на Севере, он не то что умел держать себя в руках в случае явного перебора – ему просто не приходилось держать себя в руках: выучка плюс сила характера. В этом смысле я пытался на него равняться, быть лучше, чем был на самом деле – не получалось. Излишек, пусть очень редко, но всё же заставлял меня распускать то язык, то руки. Хорошо ещё, что эта распущенность не коснулась моих друзей-товарищей, о которых идёт речь.

Володя Молоносов пил как-то легко, легко переносил перегрузку, и если что и выдавало его в случае перебора, так это разговоры о бабах, которые липли к нему явно по причине лёгкости его характера и врождённой щедрости.

А вот с Николаем Евменовичем приходилось осторожничать. Время от времени – в самых неожиданных ситуациях, конечно же, связанных с «расслабухой» – он становился обидчивее молодой снохи, живущей на одной территории со свекровью. Может, всегда таким был, или же повлияли годы работы в редакции, где «соплячество» не всегда церемонилось с авторитетами и могло задеть по-настоящему. Он и останется таким, и где-то через год после описываемой поездки на рыбалку, на которую взяли мы Огурчика, переименованного мной в гадёныша, мы с ним поссоримся так, что потом почти не сможем снова сойтись. Это случилось в день, когда Китай напал на Вьетнам и справедливый Советский Союз голосом загробного диктора едва ли не прямым текстом сообщил собственному народу о предстоявшей войне. С Китаем. День был холодный, со снежком, но мы оказались на даче – в маленьком домике, очень схожем с охотничьей избушкой, растопили печурку, накрыли стол. Но вот настроение у всех было подавленное, предчувствие беды не давало расслабиться и отдохнуть по-настоящему – за любимыми разговорами о рыбалке. Даже пить не хотелось. После первого же стаканчика Николай Евменович повёл себя совершенно глупо:

- Надо будет – пойдём воевать!

Я назвал его придурком. Его-то!

Он вскочил, схватил в охапку полушубок, шапку и хлопнул дверью.

Так вот, Виталий Заяшников в быту был скромным семьянином, любящим отцом двух хиленьких девочек, для которых, возвращаясь с рыбалки, набирал охапку цветов. Потому-то мы, возвращаясь с рыбалки, выглядывали цветы азартно, словно они нужны были нам. Ну и себе набирали. По букетику. Забывали их потом в машине.

В описываемое время трудился он инженером по технике безопасности в том самом ремонтно-строительном управлении, без которого не мог представить своего существования Володя Молоносов. Но ведь какова жизнь! Оказалось, что наши с ним дороги время от времени сходились ближе некуда, сливались даже в одну. Окончили мы строительное училище в Артёме, учились в индустриально-педагогическом техникуме, что там же, в Артёме. А узнали об этом только недавно, когда Володя Молоносов всё же уговорил меня взять хорошего мужика на рыбалку.

Первая женитьба Виталия обернулась чёрными душевными страданиями, довела до перрона, с которого он в последний раз оглянулся на скрытый сопками родной город. В нём тогда не было ещё мужской силы духа, потому-то, ища постоянного прибежища, порывался иногда вернуться, покориться судьбе и той «падле», которая гадила в душу открыто и с явным наслаждением. Сошёлся как-то с шайкой картёжников, которые поначалу его просто-напросто обчистили и раздели, а потом пожалели и пригрели. Поездил с ними по Союзу, добрался до Кавказских гор, где на железных дорогах картёжников было больше, чем блох на деревенских собаках, причём – чрезвычайно злых и ненавистных. Сотоварищи рассыпались по больницам по причине всевозможных увечий и ножевых ранений, ему повезло больше – вовремя дал дёру. Был, наверное, у него ангел-хранитель, и если был, то, подобно домашнему воспитателю, несколько безалаберный. Иначе заставил бы одуматься намного раньше. Но всё же спасибо ему: не дал сгинуть в земле чужой, плодородной. Или же в тюряге.

Пришлось пробираться на восток в одиночку – на товарняках, по ночам. Зябкой предосенней ночью проснулся на площадке, когда состав, делая неполную дугу, открыл взгляду светящийся город. И вдруг подумал: если первый встречный человек скажет доброе слово – останется. Первым встречным оказался осмотрщик вагонов.

- Приехали, сынок!

Дальше он строил свою жизнь с учётом приобретённого опыта и без присущей молодости спешки. Ему нравилось работать в бригаде, на кладке, дурить мужиков в карты – без денежного азарта, ради удовольствия, но учёность свою скрыть не смог, потому и принудили его сменить спецовку на костюм, занять для начала заёрзанный стул инженера по технике безопасности. Начало это затянулось: он оказался как бы прирождённым инженером по технике безопасности – все документы у него всегда были в полном порядке, он действительно проводил инструктажи, а не подсовывал работягам журнал, в котором нужно было расписаться.

Хватит, наверное, о нём…

Не мной первым примечено: если день начался на редкость погано, то потом окажется счастливым.

Лейтенант, заведя нас в кабинет-конторку, осведомился: вам крепкого чаю?

- А покрепче крепкого чаю ничего нет? – пошутил Николай Евменович, и его понять было можно: беда, кажется, проходила стороной, псы при галстуках в горкоме останутся без кости.

- Застава! – лейтенант по-домашнему развёл руками, – никак не положено.

За чаем выяснилось, что машину нашу пограничники приметили ещё вчера днём, узнали, что за машина, и в мыслях у начальника заставы не было мешать нам наслаждаться отдыхом. А вот старлей был как на иголках, всё рвался сгонять к нам, мол, граница, тут глаз и глаз нужен.

- Он всегда твердит о глазе, когда мерещится стакан, - смеялся лейтенант и предлагал нам пережжённые сухари собственной выпечки. – И всё-таки сгонял! Я тут придремал…

Так завязалась наша дружба с новым начальником заставы, вернее будет сказать – он сам её завязал, и – совершенно бескорыстно, разве что просил нас иногда, когда мы оказывались в непосредственной близости от его хозяйства, пообщаться с молодыми: мол, ваш жизненный опыт им может пригодиться. В общем-то полновесный жизненный опыт таскал при себе только Николай Евменович, но молодые погранцы больше тянулись к Лёше Воробьёву, к его Северу, о котором он при каждой такой встрече вспоминал всё больше и больше. Явно уже тоскуя по нему.

Но это я угнал очень далеко вперёд. Пора возвращаться.

- Хороший пацан! – сказал лейтенант, когда мы собрались уезжать и вышли на крыльцо.

Огурчик боролся с овчаркой, и было видно, что оба борца старались не повредить зубами друг другу члены. Огурчик скалил зубы и рычал сильнее собаки.

- Если бы ещё был поумнее, - сказал я.

- Будет! Я тоже в его возрасте… - не договорил, засмеялся. – Ну, пока! Заезжайте.

Нас снова провожал и выпроваживал старлей. Был он деловит, по прибытии к воротам связался с начальником и доложил о прибытии к воротам. А когда ворота открыли, подошёл к нам, и мы, не помня зла, жалея его, врюхали в кружку все триста, и он справился. И пошёл к шестьдесят шестому, где ждали его ребятишки в форме и с автоматами. Не обернулся.

Оказавшись на воле, в чистом поле, на сухой глинистой дороге, мы остановились. По двум причинам. Первая – почувствовали страшную усталость, вызванную, конечно же, пережитыми волнениями; вторая – ощутили явную незавершённость выезда на рыбалку. Посовещались и двинули к заливу, почти незнакомому – его мы обычно проскакивали, спеша за колючку, к Амуру. Но рыбаков на нём мы видели постоянно, значит, рыба была, есть и будет.

- Надо было сразу сюда ехать! – оживился Володя Молоносов, выглядев снующих над водой уток. И засуетился ещё в машине, завозился со своим ружьём, не давая нам сосредоточиться над вопросом: где остановиться? Залив ведь был обширен, с твёрдыми берегами, а вот где поглубже, куда скатился к началу холодов карась – это нужно было определить.

- Вон там! – почти не глядя подсказал Володя и уставился на патронташ, на жёлтые головки патронов. Долго, явно не веря глазам, разглядывал кожаное изделие и поглядывал на Василька, нашего Огурчика, делавшего вид, что занят собственными мыслями. – Оторвать бы тебе голову!

- Ничего нового от вас не услышишь, - грустно отозвался тот. – Лучше бы стрелять научили…

Знать, не очень уж сильно мы и устали, коль были ещё способны так хохотать. Хохотал и Володя, пересчитывавший стреляные гильзы, и Николай Евменович, явно ожидавший справедливых упрёков относительно навязанного нам гадёныша. И только сам гадёныш оставался грустным и задумчивым.

- Дядь Вить, далеко тут до села?

До ближайшего было километров пять. Я сказал ему это, не вникая в суть вопроса. Он выбрался из машины и пошагал по дороге.

- Ты куда?!

- Маме позвоню! Я скоро!

Вот так, не спросясь, не отпросясь! Одним словом – гадёныш.

- Евменыч, может, съездишь с ним?

Никогда и никому не уступал я руля уазика, да и никто и никогда не просил об этом. Николай Евменович несколько растерялся. Да и водил-то он машину давно, очень давно – где-то в Европе, когда прижимало лихо.

Я смотрел вслед осторожно удалявшемуся уазику и чувствовал начинавшийся душевный разлад.

А что я, собственно, имею против Огурчика? Ведь имею же? Имею.

Что?

Вернулись они не так скоро, как ожидалось, но довольные, причём Николай Евменович был явно довольнее Огурчика. Сообщил, что позвонил и моей жене, и жене Володи Молоносова. У Виталия и Лёши телефонов не было. Но и это ещё не все. Оказывается, Огурчик ни за что не захотел возвращаться с пустыми руками, у него оказались с собой деньги, и вот пришлось…

- Как бы не влипнуть в историю, - заметил Виталий с бугра своего опыта. – Откуда у него деньги?

- А вот на Севере об этом не спрашивают! – осадил его Лёша. – Оцени лучше сам поступок.

- Вот именно! – оживлённо подхватил Николай Евменович, слишком уж оживлённо, и я понял, что на угощение мужикам потратился не только Василёк, а может быть, совсем и не Василёк.

А тот уже мелькал в конце залива – помогал Володе сооружать скрадок.

День тянулся-тянулся, да вдруг и кончился. Поспать успели, порыбачить, только вот с утками нашим не отдохнувшим охотникам не везло: обходили они залив стороной, скорее всего – из-за стоявшей открыто машины. Или уже пугали их достаточно. Так и не постреляв, пришли Володя и Василёк к костру. Володя на предложение выпить только махнул рукой, перекусил с какой-то ленцой и завалился спать.

- Что есть жизнь? – посмотрев на него, спросил Виталий. – Не знаю. Вы знаете?

- Я знаю! – встрял в ту же секунду Огурчик.

- Ну-ну! – подзадорил его Лёша. – Только не ври.

- Это затяжной прыжок. В тумане и без парашюта! – и снова принялся за уху.

- …Гм! В этом что-то есть! – подивился Виталий.

- Ещё бы! – с какой-то торжественностью подтвердил Лёша, знаток и мастер прыжков. – От кого слышал?

- От себя. Только что! – засмеялся Огурчик. – Это ведь я только с виду придурок, правда, дядь Вить?

Дядь Вить не знал уже что и ответить.

- Из таких придурков, - сказал Лёша, - иногда редкие мужики вырастают. Глядишь, когда героем станешь, орден получишь.

- Не мешало бы! – согласился Огурчик. – Медаль-то у меня уже есть.

У него – медаль!

- Ну а врать-то зачем? – спросил Виталий.

- Не врёт… - Николай Евменович сидел рядом с Огурчиком, следил, чтобы тот не подавился костью. Раза два уже он – на всякий случай – стучал кулаком по узкой мальчишечьей спине. – Детей на пожаре спасал. Мы писали…

Писали мы… Значит, о нём… И медаль. Тоже писали.

- Так ты у нас уже герой?! – приподнялся Лёша. – Ну, кто как, а я это дело отмечу!

Всем захотелось отметить. Все как-то сразу повеселели, и жизнь, этот прыжок без парашюта, да ещё в кромешном тумане, обрела временный смысл.

Каким-то образом рядом со мной оказался Володя Молоносов, он громко обещал Огурчику научить его стрелять. Даже влёт. С проводкой. Виталий стал было обещать Огурчику научить его играть в карты, но мы вовремя его осадили.

- Ничего себе, а ещё педагог!

Это так, ради шутки, оправдывался несостоявшийся педагог и воспитатель профессиональных рабочих.

- А где твои карты? – всё же поинтересовался он, как бы на всякий случай.

- Какие? А, те! А я их старлею отдал. Прицепился – не оторвёшь. Пусть тешится! Пацаны говорят, у него не стоит…

Вот гадёныш! Ну что ты будешь с ним делать?!

Тогда я ещё не знал, что со временем привяжусь к нему не меньше Николая Евменовича, что однажды он потрясёт меня откровением. Расскажет потихоньку, у такого же вот ночного костра, как вешался. После чего случайно спасшая его мать пообещала завязать…

И всё это Евменыч, конечно, знал. Давно.

 

По тропинке вдоль реки

Какое-то ласковое, вольное это слово – «прогулка». И до чего любят означенное этим словом занятие не обременённые борьбой за существование люди. Других посмотреть, себя показать – едва ли не ежедневная потребность представителей «высших слоёв», в кои времена они бы ни существовали. За чей-то счёт. «Котелок», монокль, тросточка, часы на золотой цепочке. Грудь вперёд, зад назад.

…Когда это было! Во времена, в которые вписывается Шерлок Холмс, Пушкина, Гоголя. Будут наши «высшие» терять время на мерное вышагивание по набережным, поклоны – едва заметные, пренебрежительные, почтительные, глубокие - с приостановкой и ворошением головного убора. Для них прогулки – прыжки на самолётах, обустроенных барами и мягкими унитазами, по странам и континентам.

А вот и я на прогулке. Разве назовёшь иначе этот долгожданный выход из дому в утренний час. Ведь не на охоту же отправился – хотя и ружьё на плече. Ведь не на рыбалку – хотя и маленькая складная удочка в рюкзаке. Не скажешь, что и за грибами, хотя и ведро для них прихватил. Конечно, на прогулку. С фотоаппаратом. Время-то какое! Столько прекрасных кадров можно «настрогать» – чтобы вьюжной зимой повторять и повторять, проглядывая их, мгновения обычного и необыкновенного сентябрьского дня.

Попробуй, собравшись вот так, не взять с собой Розу – махнёт, маленькая, вместе с цепью через высокий забор, будет рваться и захлёбываться в обидном лае.

Говорят охотники: не будешь приучать собаку к охоте с щенячьего возраста – через год-два можешь и не пробовать. Может, оно и так. Чёрная моя Роза не лайка совсем, от лайки у неё, может быть, одна небольшая капелька крови, да и просидела она на цепи в охранных заботах более пяти лет, только… Ах, как она идёт на полевую мышь! Загляденье. Поиск, стойка. Пиль! Прыжок – и добыча во рту.

И на фазана идёт Роза. В сильный ветер, в высокой густой полыни безошибочно отыщет петуха и поднимет на крыло. Улетит тот, а Роза смотрит на меня: опять, мол, проахал, охотничек! Словно знает, что охотники бывают двух видов: ахалы и пукалы. Одни не успевают вскинуть ружьё, другие всё успевают, только лупят в белый свет.

Но я – ни тот и не другой. Не ахаю, не вскидываю ружьё. Придёт время – вскину. У меня не всё гладко со стрельбой влёт, но иногда получается – хоть ходи по зауглам и хвались.

От хутора – по дороге, ведущий к ключу Зубакину, где-то посередине – сворот направо, в тайгу, подъём, подъём, подъём… А затем – кажущийся бесконечным спуск.

У самой Уссури мало езженная дорога пересекает Зубакин, в котором воды сейчас по щиколотку. Можно его не переходить, а пройти к реке по правой стороне – всего каких-то метров сто по заросшей тропке.

Я перешёл. Потому что захотелось вдруг пройтись вниз по течению Уссури, туда, где стояли когда-то небольшие сёла, трудились в поте лица колхозники. Не дошёл. Забеспокоило склонявшееся к западу солнце: возвращаться в темноте – разве что на ощупь. В лесу ведь уже к трём-четырём часам такие густые тени, что коряг под ногами не видно.

Дошёл только до залива, который часто – особенно зимой, когда реку можно перейти по льду – навещают рыболовы из Каменки.

Залив. Это водоём, который обычно образуется в результате естественного перемещения русла реки. Прежнее русло может превратиться в так называемую старицу (старое русло), понемногу зарастающую, чтобы в конце концов стать озером. Впрочем, оно по-прежнему, по старой памяти, будет называться старицей. На иногда старица зарастает только с одной стороны, вторая же подпитывается водой, забегающей в неё из реки, и это будет залив.

Но очень часто речные заливы ничего общего не имеют со старицами – просто река наполняет низкие места, и чем ниже такое место, тем глубже залив и тем дольше он существует, становясь для многих рыб настоящим родным домом (ведь здесь они появляются из икры). Бывает, река намывает из песка и гальки косы, которые довольно быстро укрепляются тальником, и возле таких кос образуются заливы.

В общем, всё, что река залила надолго, становится заливом. Я так думаю.

Этот залив явно образовался из старицы, он, это сразу видно, постепенно сокращается – тальник умеет наступать стремительно. Но в устье он даже в засушливую пору глубок, здесь водовороты, сбои струй, свежий ветерок, чистый сухой песок и вылощенные водой и солнцем огромные коряги, на которых можно посидеть. И вздремнуть. Но – совсем немного: время!

Замри, мгновенье.

Надо же! На обратном пути с залива стали то и дело подниматься утки. То ли чирки, то ли мандаринки. По одной. Прямо из-под ног. Получается, что я ранее прошёл мимо них, затаившихся, совсем не пуганых. Вот ведь место! Ближе к жилью утка очень осторожна, её выглядывать, долго скрадывать нужно. Да и то – стоит наступить на сучок, снимется едва ли не за сотню метров.

Не стрелял. Потому что не уверен – чирки, или мандаринки, которых развелось столько, что пора бы и «изымать» понемногу. Перенаселение никогда к добру не приводило. Возьмите медведя. Столько лет шум стоял (да и не утихает): выбивают! Ага. Выбьешь его. Всё больше и больше. Нынешним летом столько пасек «поимел», что жуть берёт. Почти все знакомые пчеловоды, пусть и в разной степени, но пострадали от этого всеядного зверя, так уважающего медок. У иных до тридцати ульев размял. Следы его встречаются повсюду. Встречу и сегодня – через каких-то полчаса. На тропе, что жмётся к Уссури и ведёт к моему дому.

Но до этого увижу другие следы.

Справа от тропы завиднелось что-то жёлтое. Ну-ка, Роза, что там прячется? Вот повезло! Весь пень покрыт ильмаками – лопушистыми грибами, годными и для варки-жарки, и для сушки. Но повезло только наполовину: поздно их срезать, загрубели, а вот снимок получится славный.

Пощёлкав (хотя цифровой фотоаппарат и не щёлкает, как плёночный, но пусть будет так), глянул в бок… Высохшая лужица обнажила мягкое заиленное дно. И на этом пластичном иле – ещё «теплые» тигриные следы.

Жутковато стало. Конечно, когда рядом собака, тигр на тебя и внимания мало обратит, ему собаку взять надо. Обязательно. Не счесть охотников и грибников, которые потеряли собак в таких вот условиях. Так что, Роза, ко мне! Пойдём отсюда. С этой тварью лучше не знакомиться.

Уже не четыреста, а пятьсот тигров насчитывают учёные на русском Дальнем Востоке. И по-прежнему талдычат о необходимости беречь его от истребления. Он, якобы, может исчезнуть с лица земли. Мы с вами быстрее исчезнем. Потому что рыгающая от обжорства Америка так возлюбила наших огромных тигров, что отбоя нет от заокеанских учёных, поучающих наших учёных – как надо вести тигриные дела. А вот нас эта Америка снова возненавидела и стала обкладывать уничтожающими системами.

Пятьсот! А ведь ещё в восьмидесятых годах недалёкого прошлого века наши учёные, озабоченные проблемой, били в набат: на Дальнем Востоке тигров должно быть не более двухсот – сто двадцать в Приморье, восемьдесят в Хабаровском крае. Иначе им будет нечего жрать. А ведь в то время леса наши могли ещё похвастаться шевелюрой, сейчас – лысиной.

И что уж совсем ни в какие ворота – так это тигриное шоу, в которое впутали бывшего нашего президента, ныне премьера – Владимира Владимировича Путина. Ну до чего стыдно было смотреть это телевизионное представление, на которое, иначе и быть не может, потрачены миллионы бюджетных рублей. Надо же! Путин один с карабином! Стреляет! Вот только куда? Просто стреляет. И лежит уже тигрица, спит, бедненькая, поражённая, надо полагать, метким путинским шприцем. А ведь до этого во всеуслышание ляпнули: тигрица вырвалась из петли, убежала. Так что же произошло? Не иначе как премьер рванул за ней следом, всех обгоняя, настиг и влупил иглу в загривок.

А скорее всего – привезли полосатую из зоопарка. Небольшую, в мешок засунуть можно. Главное – суть: Путин озабочен сохранностью амурского тигра, теперь даст для его сохранности много денег. И от долларов из Америки никто не откажется. Так что жить, братцы, можно. Ещё как! Симпозиумы, фуршеты.

…Только на охрану премьера во время его пребывания в нашей тайге, нужно понимать, потрачено столько денег, что можно было закупить вагон свежего мяса для тех же тигров. Или для детских садов и школ.

Все они, могучие амурские тигры, численностью в пять сотен, будут ходить теперь в ошейниках. С какими-то датчиками, посылающими сигналы на спутники. Каждый их шаг будет прослежен. Сколько же пар глаз будут упираться в экраны компьютерных мониторов? Вот тебе и рабочие места!

А что думают об этом сами тигры, которым уже не почесать задней лапой шею (блох-то ведь никто у них выводить не будет)? Что чувствуют они теперь, после такого надругательства? Да плевать нам на это, правда?

…Пойдём, Роза. До Путина, превращённого в Храброго Портняжку, далеко, да и до хаты тоже. Столько ещё по дороге, то есть по тропинке, передумаешь.

Вот дохлый енот. Сам этот зверёк на тропе сдохнуть не может – ни к чему ему, такому приспособленному к самой поганой жизни, отбрасывать лапки в сытое время. Значит, подстрелили. Много у нас сволочей с ружьями, палящих во всё и вся.

Вот куча перьев. Кто-то задрал рябчика. То ли хищная птица, то ли лихой зверёк. Много рябчиков гибнет от хищников, больше чем от выстрелов. Вот потому-то учёные-охотоведы и призывают властные органы разрешить отстрел этой птицы в разумные осенние сроки и в большем количестве.

…Посидим вот здесь. Недалеко от ключа с таким интересным местным названием: Сопливый. Зимой он при впадении в Уссури перемерзает, нарастает наледь, слой за слоем. Она почему-то жёлтая. Как… Ну, в общем, понятно. Не зря так назвали.

Голоса? Точно! Лодки на реке. И – выстрел. Три утки появились тут же, пронеслись мимо нас – над бурлящей ясной водой. Пойдём, не будем мешать рыбакам-охотникам. Которые всё ближе.

И уже совсем рядом, из-за куста, голос: «Ну что? По пивку?!»

 

Погружение в свет

Одаренный мощным талантом знаток и ценитель русского языка, волшебник ласкового литературного слова Михаил Пришвин, посетив Уссурийский край, так и зашёлся в восторге. Немало прекрасных страниц посвятил он земле, на которой выпало жить нам, «коренным дальневосточникам». Среди написанного им «по горячим следам» – повесть о женьшене.

Эта повесть о женьшене, как и другая повесть – об олене-цветке (пятнистом олене) – почти стопроцентный (но какой красивый!) вымысел. Но какое до этого дело простому читателю, жаждущему нахлебаться воображаемых ветров далёких странствий! Во всяком случае, он узнает, что есть такой целебный корень, что произрастает он у нас, на юге Дальнего Востока, что корень этот – источник многих удивительно красивых легенд. И это уже не так мало.

До недавних пор думал я, что наши коренные таёжники, истоптавшие в поисках женьшеня все обозначенные на картах сопки, этакие неоспоримые знатоки обозначенного предмета. Не обязательно. Большинство из них владеет только техникой промысла и «набило глаз» в многолетнем процессе поиска корня, что позволяет находить его «по зелёнке» - ещё до появления красных ягод. Даже целебную настойку не могут они приготовить по всем правилам, а то, что «толкают» под видом лекарства, оказывается, может нанести непоправимый вред здоровью раскошелившегося человека.

Сколько раз спрашивал знакомых, причастных к добыче женьшеня и время от времени заливавших мелкий корень водкой (для себя): ну как, пробовал? В ответ – смешок. Да вот, мол, пришёл друг, а выпить было нечего, пришлось выставить настойку. Чтобы рюмками. Стаканами.

Дело тут не в культуре пития, не в способах лечения, а в отношении к корню жизни. Оно у нас точно такое, как и отношение к самой нашей жизни – безалаберное, насмешливо-пошлое.

Новые поколения корневщиков, взращённые на идеалах рыночной экономики, с каким-то ужасающим удовольствием попирают все правила добычи «пан-цуя» – пусть самые примитивные правила, выработанные отцами и дедами, но столь необходимые для сохранения в Природе этого хрупкого чуда. Они прут из тайги корешки размером с половину спички, тащат семена, выкапывают корень в такой спешке, словно приспичило по-большому, и ломают его, рвут на части. Китайцы всё возьмут!

Берут. Всё берут. Почему?

Нам, отравленным ядом идеологических изысков, направленных на «раскрепощение» сознания человека, куда проще и легче убедить себя в том, что святое почитание «азиатами» женьшеня – наследие пещерного прошлого, связанного с верой во всемогущество невидимых, но реально существующих сил и явлений. И сброс женьшеня по любой цене – это сладкое надувательство не очнувшихся ещё от гипнотического сна чересчур доверчивых детей Природы. И до чего же трудно, почти невозможно заставить себя окунуться в свет истинных знаний, чтобы почувствовать, как мозг освобождается от привычных и даже полюбившихся оков, защищавших его от желания трудиться в полную силу.

Поскольку предмет разговора стоит того, чтобы ему посвятили больше половины газетной страницы, не буду пока раскрывать источник приводимых ниже сведений, да это, наверное, вам и не интересно.

«Лично мне, пишущему эти строки, в 1908 году пришлось убедиться в несомненном благотворном действии женьшеня при следующих обстоятельствах. Я и мой компаньон по охоте, Г.К., заблудились в тайге и заночевали у костра. Мороз был не менее 30 градусов, и компаньон мой замерзал в буквальном смысле этого слова, не умея примениться к условиям и новой для него обстановке. Утром, проснувшись, я нашёл своего компаньона спящим, и никакие усилия с моей стороны не могли его разбудить. К счастью, в это время подошёл к нам знакомый зверолов-китаец. Увидев спящего Г.К., он с большим усилием влил ему в горло раствор двух пилюль женьшеня, разведённого в кипятке. Результат был поразительный: через четверть часа замёрзший пришёл в себя, заговорил, кровообращение у него восстановилось, он смог самостоятельно двигаться и сделал переход до фанзы зверолова в 5 вёрст. Последствий замерзания не было никаких, если не считать сильного сердцебиения в продолжение целого дня…»

Мы думаем, что трепетное отношение к женьшеню присуще только китайцам, в чём очень глубоко ошибаемся. Ещё не было в помине не только развалин, но даже начинавшего строиться Рима, когда приобщённые к великой тайне ламы создавали засекречивавшиеся труды – плоды бесконечных испытаний и внезапных открытий, связанных с корнем жизни. Народам Китая, Японии, Индокитая, Кореи, Монголии и Тибета (почти половине численности тогдашнего населения планеты) подобные знания «не светили», им было достаточно слепой веры в чудодейственную силу лекарств, в составе которых был женьшень, и неугасаемого желания приобрести хоть толику этих лекарств, во власти которых продлить твою жизнь почти до бесконечности.

«У китайцев и тибетских лам имеется обширная литература о женьшене, его природе, свойствах, происхождении, культуре растения, приготовлении лекарств и лечении. Литература эта малодоступна для европейцев и отчасти держится в секрете, составляя профессиональную привилегию, освящённую обычаями древнего Китая и Тибета. В древности при дворе богдыхана имелся особый штат учёных и врачей, занимавшихся изучением свойств этого растения, а в Тибете это дело находится в руках духовенства и лам. В главном городе их, Лхасе, существует высшая духовная школа, где сосредоточено обучение лам светским, духовным и медицинским наукам. Здесь – центр мудрости всех народов Востока и душа многочисленной и стойкой жёлтой расы; здесь – колыбель тысячелетий жизни всего человечества; здесь, под «Крышей Мира», из тьмы времён, явился древний человек, неся собой священный огонь самосознания и свободы бессмертного разума…»

…Нам же до сих пор «втирают» знания, свидетельствующие о греховном прошлом «нашей» прародительницы, бегавшей голяком по благоухавшему саду в поисках искусителя, каким-то непостижимым (?) образом оказавшегося под тем самым деревом, плоды которого было запрещено есть под страхом смерти.

Не было никогда в языке славянских народов слов, заимствованных из иврита (древнееврейского), но целая масса слов говорит о прямом родстве с языками народов, находившихся и находящихся под «Крышей Мира».

(Продолжение следует).

Чудо в перьях

Не знаю, как в Москве и её окрестностях, у нас на Дальнем Востоке дни в январе «подрастают» вечерами, утра же очень и очень долго темны и холодны. Вот в такое утро, обозначившееся только белой ниточкой горизонта на востоке, вышел я из домашнего тепла – покормить собак. Уж если нам в натопленных домах зимние вязко ползучие ночи кажутся суровым испытанием на прочность духа, то чем они кажутся животным, свобода которых ограничена двумя-тремя метрами раскалённой морозом цепи? Пытался я как-то представить себя на месте моего терпеливейшего и добрейшего Рэда – не смог.

Только вышел на крыльцо, подивившись ярости предрассветного мороза, глядь – что-то тёмное и мохнатое свалилось сверху. Чуть ли не на голову. Ком явно был живым – крутился-вертелся у меня под ногами, затем взлетел и устроился на заборе. К чудесам, творящимся у нас на хуторе, не привыкать, а потому не стал я заострять внимание на случившемся, пошёл к своим собакам.

Едва рассвело, снова вышел – всё-таки интересно было прикоснуться к чуду. Чудом оказался воробей, облепленный куриными пёрышками.

Всю долгую прошлую осень прописанные у нас воробьи заготавливали на зиму пух и перья, таскали их в укромные места (главным образом – под шифер крыш). И это нормально: каждая живая душа должна заботиться о себе, иначе – хана, продолжать род будут другие особи. Знать, и этот воробей в нужное время ушами не хлопал, спуску себе не давал. Только вот труд его в одно мгновение пропал даром. Почему?

Ответ на этот вопрос нашёл я где-то к обеду, когда освободившийся от пуха и перьев и радостно зачирикавший по этому поводу петушок подлетел к собачьей чашке. Разгуливая внутри глубокой посудины в поисках соответствующих горлышку крошек, воробей измазывался в недоеденной собаками каше. А она, овсяная, что твой клей. Заберись теперь в пуховое гнездо…

Чудом в перьях этот воробей (именно этот, отвечаю за свои слова) был прозван ещё летом.

…Однажды утром, как только спала роса, прошагал я через поляну, чтобы навестить соседа – приехавшего на всё лето в родные пенаты горожанина Анатолия Ивановича Сижука. Его микроавтобус редко стоял в гараже – только в дни занудных дождей, а так служил украшением середины небольшого двора и хранилищем не вмещавшихся в домике, но постоянно требовавшихся в хозяйстве вещей.

- Глянь на это чудо в перьях! – сказал Анатолий Иванович.

Японские микроавтобусы снабжены огромными (по нашим меркам) зеркалами заднего вида, крепятся они на мощных зигзагообразных «скобах». На скобе левого зеркала сидел молодой воробышек. Вернее, не сидел – суетился, заглядывая в отражённое пространство, в котором вот так же суетился и вытягивал навстречу шейку озадаченный петушок.

- Второй день на зеркале. От восхода до заката!

На третий день воробышек решил посетить застеколье, замолотил крылышками и долго висел в воздухе, словно колибри у медоносного цветка.

Теперь его можно было увидеть только «висящим» - он почти не опускался на скобу.

- Сдохнет же с голоду! – сокрушался Анатолий Иванович и сыпал на стоявший рядом с автобусом столик крупу, крошил хлеб, только вкусности эти оставались невостребованными. Не до жратвы было птице, решившей во что бы то ни стало достичь поставленной цели. Вот только какой? – ломали мы голову. Подраться всласть со столь же неутомимым и упорным незнакомцем? Вряд ли – силёнок у нашего петушка было мало и с каждым днём становилось всё меньше.

Загадка, да и только.

Потом во двор к Анатолию Ивановичу стали прилетать другие воробьи – по два-три. Сядут на бельевую верёвку, что растянута рядом с автобусом, и наблюдают за нашим петушком, рвущимся из последних сил в обман отражённого мира. Посидят несколько минут, чирикнут что-то и помчатся к другим дворам, где всё без глупостей и кур кормят неплохо.

- Нужно это прекращать… - сказал я Анатолию Ивановичу. Тот вздохнул и пошёл искать чёрный полиэтиленовый пакет.

Мы «заглушили» зеркало.

Несколько дней воробышек прилетал ещё и сидел на скобе, поглядывая с тоской на чёрный занавес, потом унялся, и я увидел его однажды у себя во дворе. Он сторонился сородичей, питался мало и как-то вяло, я сыпал ему различные крошки, устраивая кормушку прямо на крыльце. К осени он несколько поправился, а потом, как и все воробьи, стал интересоваться куриным пухом.

Сейчас он ест из стоящей на крыльце собачьей чашки, и собака с интересом наблюдает за ним с расстояния протянутой лапы. Другие воробьи в это время суетятся неподалёку, косятся на чашку и побаиваются собаки, которая почему-то непрестанно их шугает.

…Вспомнил я как-то оставшуюся в моей молодости странную ночь. Тогда лежал я на спине и смотрел в звёздное небо. Совсем рядом дышал глубоко и мерно огромный амурский залив, в тёмной рёлке осторожно перекликались птицы. Давно уже нужно было уснуть – не спал с четырёх часов далёкого уже утра, но ушла, просто испарилась усталость, голова была ясна и становилась всё яснее. Я слышал своё сердце, оно билось сильно и часто. Звёзды приближались. Спускались к Земле.

Весь следующий день провёл в состоянии обжигающе радостного шока. Ничего не ел и не чувствовал голода. И ждал, ждал, ждал ночи.

 

Погружение в свет

(Продолжение).

В то (не очень далёкое от сегодняшнего дня, но уже полузабытое) время устроился я на зиму в котельную – довольно мощную, обогревавшую комплекс аэродромных помещений. Работа – сутки через трое. В каждой смене – трое. Был в моей смене приятнейший и видом, и поведением своим сухощавый татарин Миша. Мы с ним несколько подружились, и он несколько раз твёрдо пообещал, вернее – заявил, что возьмёт меня на корнёвку. Нет, я не напрашивался, не очень-то и хотелось в милейшее время ранней осени таскаться по сопкам в поисках удачи стоимостью два (в лучшем случае) рубля за грамм. Просто случилась небольшая занятная история, побудившая Мишу превратиться в неплохого рассказчика. Впрочем, не получился бы из него толковый повествователь, не найди он в моём лице не просто внимательного, но и дотошно требовательного к деталям слушателя. После нескольких таких «сеансов» (благо – свободного времени при чётко налаженной работе было вдоволь) Миша уже самостоятельно строил сюжет следующего рассказа. О недельных (и более продолжительных) скитаниях по тропам, проложенным ещё китайцами, которых резали хунхузы и стреляли наши (из числа отмороженных) староверы. О влиянии нечистой силы на истощённый организм и расстроенную психику человека с пустой котомкой. О скрытых возможностях русского (пусть он и чистокровный татарин) мужика, доползшего, дотянувшегося обессиленной рукой до хвоста неожиданно большой удачи.

А началось наше приятное коротание отопительного сезона, как я уже сказал, с занятной истории. Была у нас небольшая комната отдыха, богато обустроенная вконец истёртой боками кочегаров тахтой. Отдыхали мы по очереди: двое дежурят у котлов, один дрыхнет. Ни табурета, ни столика в комнате не было, а потому очки я прятал под тахту – чтобы не раздавила случайно собственная или другая какая нога. И вот однажды проснувшись без посторонней помощи, запустил я руку под тахту, и нащупал вдруг не очки, а мешочек. Достал, раскрыл, а там мох – сухой-пресухой, во мху – небольшие корешки. Пусть я и не искал (а потому, соответственно, и не находил, в глаза не видел даже) корня жизни, но тут сразу понял – это он. Понёс мешочек бодрствующим за картами коллегам.

- Ёлки-палки! – восхитился Миша. – Я же его целый месяц искал, потом уж и плюнул. Думал – спёрли.

Поведал: попросил у него кто-то из аэродромных лишних корешков для настойки, чтобы восстановить попранное мужское достоинство, он принёс, а тут – масандра, будь она неладна, память отшибло, куда засунул – так и не вспомнил. Масандрой на аэродроме и в прилегающих к нему сёлах называли разведённый дистиллированной водой технический (но этиловый) спирт, сливавшийся из каких-то там систем самолёта по окончании полёта. Воняла эта штукенция знатно, отлично вызывала рвоту и валила с ног не таких богатырей, как Миша.

- Эх, пропали! – вздохнул он, сунул корешки в мешочек и направился к топке.

Закончился отопительный сезон, Миша остался при котельной в бригаде ремонтников, я направился на поиски иного трудового счастья.

- До августа! – сказал он мне на прощание. – Я тебя найду.

Найдёшь, так найдёшь. Адрес знаешь.

Я и думать забыл об этом обещании, но однажды мои домочадцы сообщили: днём приходил какой-то нерусский мужик, очень хотел с тобой встретиться. Зовут Мишей.

И я вдруг почувствовал, что хочу увидеть Мишу, хочу закатиться с ним в тайгу, хочу найти корень. Поехал на автобусе в микрорайон, нашёл нужный дом, нашёл нужную квартиру. Напрасно нажимал и нажимал на кнопку дверного звонка.

Недели через две мои опять сказали, что приходил тот нерусский мужик, который Миша, очень огорчился, не застав меня дома.

И снова я жал и жал знакомую кнопку знакомого дверного замка.

В сентябре я осторожно мчался на «Восходе» по лесной дороге, трижды пересекавшейся обмелевшей речушкой (на картах она сейчас значится Чугуевкой, но скажи кому-нибудь, что едешь рыбачить на Чугуевку – десять раз переспросят: куда?) Эти пересечения все называли бродами: первый брод, второй, третий. В районе третьего две речушки, сорвавшиеся с разных сопок и спешащие навстречу друг другу, наконец-то встречались, сталкивались, сжимались в объятиях и становились единым целым, одной речкой. Телянзой. Я заранее намеревался после третьего брода свернуть влево, туда, где когда-то готовили лес краснополянцы и где обязательно найдёшь лимонник и грузди. Но что-то просто заставило меня свернуть не влево, а вправо. Туда, где я ещё не бывал. Тоже накатанная дорога. Но – несколько заболоченная, непросыхаемая: слишком густо растут по обочинам кусты и деревья. То и дело мотоцикл шёл юзом, и тогда я думал, что нужно вернуться, ехать влево, где дорога – что твоя трасса, где знаком каждый поворот и каждый перекат прижимающейся к дороге речушки. Но с каким-то самому мне непонятным и злившим меня упорством стремился дальше. По лужам, через брод, ещё один брод, высохшее русло притока, песчаный берег, стоп.

Несколько кострищ. Одни уже обомшели, другие белели свежей ольховой золой. Дальше пути нет, да, видимо, никто и не стремился дальше: здесь, в этой точке, отпускает тебя странная и неодолимая сила, заставляющая до посинения пальцев сжимать бьющий руль мотоцикла и нестись вперёд вопреки твоему желанию немедленно повернуть назад.

Я прислонил мотоцикл к дереву, снял шлем, огляделся.

Ближайшие молодые деревца надсадились, удерживая на себе обременённые потрясающими гроздьями лианы. Там, там, там – повсюду просвечивали зелень леса красные островки. Столько лимонника я никогда не видел даже там, где когда-то с возрастающим азартом валили исполинские кедры краснополянские герои коммунистического труда. Если его здесь и собирали, то никакие усилия малочисленных сборщиков не могли отразиться на общей картине этого изобилия.

Довольно широкий – в три прыжка не одолеть – перекат звучал музыкальными хлопками: собравшийся здесь хариус охотился на потерявшую волю к жизни подёнку.

Три прыжка – и почти сразу начинается подъём в сопку.

Я поднимался в сопку по очень узкой, но плотной тропе, огибающей деревья, к которым обязательно нужно было прислониться спиной – отдышаться, дать «отойти» одеревеневшим ногам. И пусть уже не злило, но всё-таки смущало упорство, с которым я стремился к вершине. Зачем?

Ещё шаг, ещё. И – захватило дух.

Время шло, а я не мог оторвать взгляда от этого чуда, дерева, которое видел впервые в жизни. Вот ты какой. Хранитель древних тайн, наследственный свидетель перевоплощения Земли. Даже имя твоё таинственно и притягивающе. Тис.

Потом я долго «шарил» по обширной плоскости вершины сопки в надежде найти такое же дерево. Не нашёл. Не было его. Каким образом, по чьему капризу попало сюда семя, преобразовавшееся в медно-красный ствол, могучие ветви и мягкую – зелёную с отблесками черни – хвою? Рядом, почти вплотную, - тропа. Но не нашлась бесцеремонно-подлая рука, посягнувшая хотя бы на одну ветвь.

Показывали мне охотничьи ножи с рукоятями из тиса. Тяжеловесно-бурыми. Не оспариваемо прекрасного цвета.

…Время шло, но сопка меня так и не отпускала. Я сидел под тисом, прижавшись к нему спиной, как когда-то – бесконечно устав от таёжного перехода – прижимался к спине брата.

Сначала показалось – во сне, но нет, не во сне, наяву: две маленькие фигурки медленно, очень медленно движутся ко мне. Пригибаясь, прячась за кустами и деревьями. И вот уже можно разглядеть. Корневщики. «Ощупывают» палками местность.

Один, не дойдя до меня метров тридцать, свернул и стал потихоньку удаляться. Второй так и шёл на меня.

- Миша!

Он ойкнул от внезапного испуга.

…Они «блуждали» по тайге уже вторую неделю, зашли в районе Самарки, сворачивали к Кавалерово, теперь пойдут на Ленино, где пополнят едой котомки.

- Миша, неужели это стоит какой-то сотни рублей?

Он посмотрел на меня оторопело. «Причём тут деньги?!» - просквозило во взгляде его не по-татарски широких тёмных глаз.

«…Отличительным признаком этих искателей является промазанный передник для защиты одежды от росы, длинная палка для разгребания листвы и травы под ногами, деревянный браслет на левой руке и барсучья шкурка, привязанная сзади на поясе. Шкурка эта позволяет садиться на землю и на бурелом, поросший сырым мхом, без опасения промочить одежду. Среди толпы… искателя женьшеня всегда можно узнать по этим признакам; кроме того, выдаёт его ремесло его особенный, блуждающий, опущенный книзу взгляд. Полная лишений и смертельных опасностей жизнь в далёких дремучих лесах и диких горах накладывает на этих людей особый отпечаток аскетизма и подвижничества. Весь вид искателя «корня жизни» говорит об отречении от мира сего, его суеты, радостей и горя. Ему чужды наши желания и непонятно наше миросозерцание. …Человек и зверь соединились в нём, но зверь не заглушил человека. В его душе сохранились и развились поэтические струны любителя природы и прирождённого лесного бродяги».

- Может, с нами? – спросил Миша, зная, что не пойду, просто не смогу – по многим, лежавшим на виду, причинам.

…Они уходили от меня так же медленно, как и подходили. Вот и скрылись из виду.

Я спускался с сопки, чувствуя, зная, что этот день – совершенно особый, и останется в памяти надолго. Может, и на всю жизнь.

(Продолжение следует).

 

Сорной рыбы быть не может

Только с позиции стопроцентного потребителя можно назвать какую-то рыбу сорной – не представляющей интереса для промысла и, соответственно, несусветного количества рыбных прилавков. В США, например (как писал в своих очерках отменный публицист Василий Михайлович Песков), сорным считается даже сазан, поскольку больно уж костляв. Однако и у нас – задолго до того, как слово «потребитель» перестало носить оскорбительный смысл – вышедшие из народа, но не порвавшие с ним связь учёные относили некоторые виды рыб к сорным. Таковых никогда не охранял закон, не фигурируют они в отчётах соревнований среди рыболовов-спортсменов. Их участь схожа с участью мышевидных грызунов, которых принято уничтожать любой ценой. И которые кормят массу различного зверья, одевающего передовое человечество в баснословно дорогие меха.

Так и сорная рыба, как бы в оправдание за своё существование, взяла на прокорм прожорливые, но очень ценные для людей виды, подвиды и породы. В немереных количествах пожирают её хищники, которым несть числа. А если сюда добавить всевозможных птиц, не представляющих себе жизни без рыбного меню, таких, как бакланы, чайки, цапли и им подобных, то поневоле задумаешься: что бы осталось процветать на земле без мышей и сорной рыбы?

Одним из представителей такого «сорняка» считается чебачок (с полным основанием можно назвать его амурским, поскольку водится только в бассейне нашей великой реки, следовательно – и в Уссури). Многие рыболовы не знают, что это чебачок, называют его по-разному – как кому заблагорассудится. Я долгое время считал, что это – малёк чёрного амура (похож – просто один к одному), а потому всегда отпускал этих рыбок, считал кощунством кормить ими кошку.

Чебачок – представитель одного из восьми родов пескариных, нагуливающих тело в Амуре и его притоках. Придонная рыбка, достигающая в длину 8 сантиметров , серая, «прогонистая», явно выраженные чешуйки её имеют тёмную окаёмку. В период нереста самцы темнеют, некоторые становятся чёрными.

Долгое время наши рыбоводы были настроены против чебачка только потому, что он, по их мнению, потреблял чересчур много кормов, пригодных для питания иных рыб. Потом не только Амур – почти все впадающие в него реки стали как бы частью созданной человечеством канализационной системы, «корма» для рыб стало столь много, что о прожорливости чебачка накрепко забыли. Как и о самом чебачке, который учится выживать в новых для него – сверхблагоприятных - кормовых условиях, приведших к гибели, почти полному исчезновению с лица земли ценных для людей видов.

«Сорнячок»-чебачок заслуживает более обстоятельного изучения, поскольку во многом весьма оригинален. В чём? Поговорим об этом несколько позже.

Погружение в свет

(Продолжение).

Отрывочные сведения о том, что большие отряды китайцев – в основном из пограничной с нами Маньчжурии – в былые времена почти безвылазно находились в лесах Приморья, можно отыскать во многих опубликованных воспоминаниях старожилов. Эти специализированные отряды занимались поиском и добычей женьшеня. Не чурались этого жутко притягательного и столь же опасного дела и китайские поселенцы, надеявшиеся навсегда остаться жить с русскими, с которыми они прекрасно ладили. После «большой зачистки», в результате которой не пожелавшие вернуться на историческую родину китайцы оказались в местах, доныне не всем известных, тайга наша стала хранительницей тайн, связанных с огромным количеством осиротелых женьшеневых плантаций. И поныне некоторые из них так и не найдены, хотя поисками занимаются наши бывалые таёжники.

Один мой знакомый – не охотник, не корневщик, просто рядовой любитель Природы и регулярных вылазок на неё – вдруг стал «обладателем» такой плантации. И постоянно «нарастающих» денег. Где он её нашёл – смешно об этом и спрашивать, а вот как – на этот вопрос он отвечал с видимым удовольствием, поскольку в тот незабываемый день проявил в общем-то несвойственные ему мужество и сноровку скалолаза. Так что умели «ходя» скрывать от алчных глаз бесценное богатство. Оставшиеся в живых передали – как завещание – своим наследникам по памяти нарисованные карты. И вот эти потомки «русских» китайцев пытаются сейчас (разумеется, нелегально) урвать хотя бы кусочек оставленного им наследства. Это уже совсем иные корневщики – будто скопированные с наших отморозков, готовых ради относительной наживы выдрать всё и вся.

«…Почти на всех тропах, идущие через горные леса, на перевалах можно видеть маленькие кумирни, сложенные из дикого камня или дерева. Внутри их обязательно помещено изображение богов (хуа). Сооружения эти ставятся китайскими охотниками-звероловами и искателями женьшеня. Здесь, поблизости, на ветвях деревьев повешены лоскутки кумача с сделанными тушью надписями. Иногда надписи делаются на дощечках, прибитых к деревьям. Гласят эти надписи следующее: «Господину великому духу гор и лесов. Просящему дай, ему нет отказа. Моя радость сверкает, как чешуя рыбы, как перья золотого фазана, при встрече с незримым». У такой кумирни на плоском камне все прохожие ставят курительные свечи, преклоняя колена перед незримым божеством, охраняющим эти первобытные дебри. У китайцев эти кумирни носят название «мяо», причём, если кумирня стоит на горном перевале Лянза-лин (хребет, отделяющий бассейн реки Майхэ от бассейна Лян-цзухэ), в камнях и под алтарём, где находились изображения богов, жили змеи из рода Ancystrodon . Местные звероловы и искатели женьшеня считали их священными, находящимися под покровительством богов. Их было около десятка, и часто можно было их видетьна камнях алтаря, греющимися под лучами полуденного солнца. Они так привыкли к людям, что можно было свободно брать их в руки без опасения быть укушенными. …Кумирня эта сооружена одним искателем женьшеня лет двести тому назад в честь «Господина лесов и гор» (т.е. тигра, жившего тогда в этих местах) и в благодарность за особенно ценный «корень жизни», найденный этим искателям в ближайших лесах».

Только истинной любовью к Природе, к божественному нашему миру можно объяснить возникновение таких кумирен и ритуалов, связанных с поиском женьшеня. Возможно, нечто подобное привилось бы и у нас, не будь в наших душах злокачественной пыли, вдутой чересчур продвинутыми красными идеологами. С тех (и до сих) пор многое отрицаемо, высмеиваемо и оплёвываемо.

«Искатели женьшеня, как люди, отрекшиеся от мира и пользующиеся покровительством богов, находятся на особом привилегированном положении в тайге. Большие организованные шайки хунхузов относятся к ним с большим уважением, а некоторые искатели корня пользуются даже особым почётом и влиянием». В 1910 году в районе горы Тиколазы в фанзе того же названия жил глубокий старик лет 85, которого окрестные звероловы, хунхузы и поселяне называли Хо-син (искра). Что означало это название, неизвестно, но вероятно, этим определялись качества человека и его характер. Этот когда-то знаменитый искатель женьшеня был известен во всей восточной Маньчжурии, от берегов Сунгари до границ Кореи и Уссурийского края. О ним ходила слава, что он необычайно богат, что богатства его зарыты во многих местах тайги, что он колдун и может любого человека превратить в животное, может по своему желанию становиться невидимым или превращаться во что угодно. Наивные полудикие дети первобытных лесов верили, что все звери и птицы тайги повинуются и служат ему. Необычайно острый и проницательный взгляд старого лесного бродяги действительно имел какую-то гипнотическую силу и действовал, по-видимому, внушением. Очень высокого роста и крепкого телосложения, он производил впечатление молодого человека, и только морщины на пергаментного цвета лице выдавали его почтенный возраст. Окрестности гор Тиколазы и Балалазы когда-то славились женьшенем, и старый Хо-син ежегодно добывал здесь два-три драгоценных корешка, которые продавал купцам в городе Кайги (Тун-бин-сянь). …Хо-син исчез куда-то бесследно, скрывшись в океане лесов безбрежного Шу-хая».

Исчез, как и всё временное исчезает с лица земли, и остался – в памяти великого народа, в его легендах и сказаниях. Бережное, глубоко уважительное отношение китайцев ко всему, что относится к истории народа, к его культурному и духовному наследию, бесило «великого кормчего», возомнившего себя равносильным кремлёвскому горцу. Но и он, незакатное солнце и надежда мира, пальцем показывавший раскрепощённым братишкам по партии откуда выходят «результаты еды», ради которой (как он уверял) и живёт-то человек, не смог справиться с дикой силой любви масс к жизни, в которой душевный трепет даже при мысли о Незримом дороже пампушки и чашки риса. Становится стыдно при мысли о том, что очищенные от остатков совести властолюбивые людишки смогли настроить «советский народ» против «жёлтой угрозы», миролюбивого и бесконечно терпеливого народа, якобы только и мечтающего о захвате исконно русских территорий. Не в Китае ли нашли убежище и приют сотни тысяч русских, не смирившихся с властью обезумевшей от свалившейся на них «свободы» и связанной с ней крови толпы? Слава Богу: всё чаще и внятнее говорится теперь о том, что китайцы всегда испытывали к русским особое чувство, очень близкое к истинной любви. Помогали строить «русский город» Харбин, железную дорогу, ведущую в Россию, согласны были объединиться с нами и стать, по предложению Николая Второго, «жёлтой Русью». Не получилось, не случилось. Но всё равно – всё, связанное с пребыванием русских в Китае, хранится «в натуре» и в памяти наших соседей очень бережно. Будь то православная церковь в Харбине, или могилы солдат, освобождавших Поднебесную от японских оккупантов. Мы же продолжаем строить высотки на кладбищах, сносимых бульдозерами. И не видим конца пути, по которому идём, то закрывая, то протирая глаза. И не только каких-то там, пусть и потрясающе талантливых, как китайский корневщик Хо-син, работников не чтим и не помним, гениев своих, одаривших человечество огромной массой благ, «в упор не видим».

«Возле каждой плантации женьшеня устраивается божница, большей частью на стволе старого кедра или ели…Ежедневно после заката солнца у этой божницы хозяин плантации, коленопреклонённый, совершает молитву и зажигает благовонные свечи, прося Великого Духа оградить драгоценное растение от всяких напастей и бед. Хунхузы и звероловы, встретив в лесу такую кумирню, считают своим долгом помолиться и принести жертву в виде куска материи или тряпицы, подвешивая её на ветвях соседних деревьев. Никто из обитателей тайги не тронет плантации женьшеня, она считается священной, как и самоё растение. Весьма редко бывают случаи, когда какой-нибудь одинокий бродяга-грабитель присвоит себе корешок женьшеня, но участь его тогда решена, и ничто не спасёт его от карающей руки таёжной немезиды; обыкновенно рано или поздно его находят мёртвым в собственном жилище, даже вдали от места покражи. В этом случае мстителем является не только хозяин корня, но и всякий свидетель совершённого преступления…В случае убийства искателя женьшеня или хозяина плантации мстителем является уже не одно лицо, а целая корпорация. Хунхузы иногда также принимают участие в этом деле и берут на себя роль исполнителей сурового обычного права тайги.

…Обаяние, каким пользуется чудодейственный корень, распространяется и на людей, имеющих к нему непосредственное отношение. Он служит как бы стимулом справедливости и добра, эмблемой равновесия творческих сил природы и воплощением высшего существа вселенной. По представлениям китайцев, в маленьком корешке женьшеня заложена частица Великого Духа, жизни и движения в мировой бесконечности. Женьшень – источник и корень жизни, незримый свет мировой энергии».

Как довольны бывают бледнолицые, «толкая» желтолицым какие-то там корешки! За «бешеные бабки», на которые можно купить всё растущий в цене жёлтый металл.

(Продолжение следует).

Его назвали чебачком

Однажды шеф мой, большой любитель возни с аквариумными рыбками и стопроцентный домосед, попросил меня привезти ему с рыбалки что-нибудь эдакое, мелкое, но изящное. Я вспомнил, что знакомый рыбак, у которого тоже есть (круглый) аквариум, восхищался «амурчиками»: «Мои караси от них шарахаются! Как разыграются, камни кверху летят!». Вот я и поведал шефу об этих чудо-рыбках, которых тоже считал мальками чёрного амура и называл амурчиками. Тот загорелся желанием заиметь именно их. Очень скоро заимел.

Привёз я ему амурчиков в воскресенье вечером, а в понедельник…

Лучше бы не пошёл я на работу в тот понедельник!

Обычно несколько бледный от трудового перенапряжения за письменным столом, подчёркнуто спокойный и наследственно тактичный, он встретил меня в совершенно ином образе: не красное даже, а бордовое лицо, несвязная речь, несвойственные не только ему, но и большинству советских грузчиков слова. И так далее.

Откуда было мне знать, что «амурчик» большой любитель дорогостоящих мальков и что аппетит у него не знает даже приблизительных границ.

Была у этой истории и другая сторона, которая понравилась мне ещё больше. Дело в том, что часть моих коллег (таков закон Природы) была заражена вирусом подхалимажа и в меру своих способностей занималась разведением аквариумных рыбок, а больше – разговорами об этом своём хобби (разумеется – только в присутствии шефа). И вот эта рать, прослышав, что шеф заказал мне «амурчиков», уже начала было составлять коллективную заявку. Из этого следовало, что на ловлю товарной рыбы времени у меня не оставалось.

Отрезало.

Как я уже писал в предыдущем выпуске «Привала», сия диковинная рыбка прозвана ихтиологами чебачком. Название, по-моему, явно неудачное, поскольку внешне эта рыбка даже отдалённо не напоминает чебака. Впрочем, не напоминает он и пескаря, хотя и отнесён к подсемейству пескарей. Один из восьми родов пескариных, обитающих в бассейне Амура (к примеру, в Европе и Сибири – один единственный род: обыкновенный пескарь). У нас же, как мы с вами и сами знаем, всё необыкновенное.

Какой же он пескарь, если настоящий пескарь вымётывает икру в траве или просто на поверхности воды и нимало не заботится о ней: пропадёт – ещё намечем! Чебачок же (пусть уж будет чебачок) ведёт себя, как истинный лосось: в период нереста окраска самца меняется, он темнеет; он находит место для нереста и тщательно его чистит; когда самка уложит (рядами) икру, он её отгоняет, присваивая себе право охранять икру и вылупившихся из неё мальков. Когда молодь начнёт осознавать себя рыбой, она сбивается в стайки и присоединяется к стаям взрослых рыб. Это щука может жрать щук, чебачок своих малявок никогда не тронет.

Ещё одно интересное обстоятельство, связанное с чебачком, отмечают ихтиологи. Исследуя желудки хищных рыб, они редко находили в них чебачков, хотя в местах обитания хищников их было в десятки, даже в сотни раз больше, чем горчаков, ротанов, гольянов, не сумевших ускользнуть от безжалостных зубов. Значит, есть у чебачка какая-то тайна, позволившая ему сохраниться во внушительных количествах до наших дней. И, наверное, позволит сохраниться в необозримом будущем.

Всем бы рыбам обладать такими возможностями.

 

Погружение в свет

(Окончание).

«Панцуй!» – так, утверждают корневщики, нужно обязательно крикнуть, когда найдёшь женьшень. Чтобы не спугнуть удачу. Чтобы корень оказался хорошим. А вот что означает это китайское слово, знают далеко не все.

«Китайское название растения «женьшень» означает «человек-корень»; кроме того, ему дают ещё и другие названия: «бонг-цуэ», или «ин-сын», «пан-цуй» , или «бан-цуй». Маньчжурские племена называют его «орхой», японцы – «нин-си». Каждая часть растения и корня у специалистов носит особенные названия; кроме того, названия корня разделяются ещё и по сортам. Таким образом, одних только названий, связанных с этим корнем, существует до сотни».

Откуда же взялось поверье, что крик «панцуй!» приносит удачу? Неизвестно. Скорее всего, русские поселенцы, ходившие на корнёвку с китайцами, приняли их возглас за «обрядное» слово и, не разобравшись толком, «подхватили традицию». Как же ведут себя сами китайцы, нашедшие в тайге панцуй?

«Найдя дорогое растение, искатель бросает в сторону свою палку, закрыв глаза рукою, падает ниц на землю и произносит молитву для умилостивления божества. Молитва эта приблизительно гласит: «Великий Дух, не уходи! Я пришёл сюда один с чистым сердцем и душой, освободившейся от грехов и злых помышлений. Не уходи!..» После этой молитвы искатель решается взглянуть на открытое им растение. Место, где найден «корень жизни», тщательно изучается во всех отношениях. Топография местности, состав горных пород, почва, сообщество травянистых и древесных растений принимаются во внимание и тщательно записываются в особую книжку. Положение места к солнцу и к ветру также играет большую роль в этих исследованиях.

Осмотревшись кругом и убедившись, что никто не следит за ним, искатель тщательно осматривает самоё растение. Если найденный женьшень растёт только один и около него нет другого, выросшего из семян, искатель осторожно раскапывает землю, чуть-чуть оголяя корень, и осматривает его. По внешнему виду он определяет его достоинства, и, если корень недостаточно велик, оставляет его расти на год, два или три, смотря по возрасту растения. Тогда он приводит всё в прежний порядок, поливает корешок водой, чтобы растение не завяло. Если женьшень найден в период цветения или созревания семян, то ему дают отцвести и осыпать семена на землю в надежде, что из них через несколько лет вырастет другое растение. Часто случается, что семена собираются для посадки на женьшеневой плантации. Если растение оставляется на месте, то оно обязательно обтыкается палочками – знак, что женьшень этот найден и принадлежит другому. Другой искатель, нашедший этот корень, не тронет его никогда. В этом случае обычное право тайги сильнее личных побуждений и злой воли человека».

Право тайги… У нас оно было названо законом. В давние уже времена, до того, как совесть наравне с другими истинными человеческими качествами стала считаться пережитком прошлого, наши промысловики, таёжные люди, жили по закону тайги. Не тронь чужого. Если тронул – то уже ты сам чужой, чужак, заслуживающий самого жестокого наказания. По закону тайги.

Если тогда переночевавший в чужом зимовье оставлял на видном месте спички, какие-то продукты, пополнял запас дров, то в наше «продвинутое» время чаще всего грабит хозяина избушки, а то и сжигает её. Какое сердце не ожесточится от этого? Кто будет рад приблудившемуся путнику?

Так и с женьшенем. Всё реже и реже таёжники оставляют малое растение, чтобы росло дальше – всё равно вырвут. А если и оставляют, то ломают под самый корешок стебель и уносят его вместе с листьями. Тут уже не до семян. И корень чаще всего останавливается в развитии, а то и начинает болеть.

Редко теперь находят корневщики женьшень весом более тридцати граммов, зато приносят из тайги по десятку «спичек». Если где и сохранится «матёрый» корень, способный дать полноценное потомство, то это в наших заповедниках. И то при условии, что сами сотрудники заповедников не пойдут ради наживы вразрез с совестью. Об этом говорилось и сто лет назад: «Культивированный женьшень не может заменить дикорастущий, поэтому заповедники и естественные питомники служили бы постоянным резервом, дающим дикие полноценные корни и такие же сильные, полные жизненной энергии семена».

Об исчезновении женьшеня можно было бы говорить с горечью, но только вот – о чём горевать? Как говорили у нас в народе, семь лет мак не родил – и голода не было. Ладно бы, фармацевтическая промышленность наша выпускала полноценные лекарства на основе женьшеня, да чтобы ещё были они по карману населению – другой разговор. То, что возьмёте вы сейчас в любой аптеке – седьмая вода на киселе. Да оно и к лучшему: особого вреда никому не нанесёт.

«Женьшень является универсальным средством при лечении многих болезней. Его употребляют при малокровии, худосочии, золотухе, катаре желудка и кишок, истощении всего организма, при расстройстве деятельности лёгких, печени, почек, сердца и половой сферы».

Забавно то, что у нас народец ищет женьшень исключительно ради восстановления деятельности вышеназванной сферы. Не из одних правдивых уст слышал, что кремлёвско-думские самцы засылают в Приморье (конечно, по конкретным адресам) «корневщиков», добывающих для них чудо-корень в упакованном виде. Так что работоспособность нашей элиты как бы должна зависеть от полного тягот и лишений труда хмурых приморских мужиков, неделями кормящих гнус на сопках и в сырых распадках. А вот зависит ли? Это ещё вопрос, который можно и обсудить.

Есть стопроцентная уверенность в том, что столичные производители (в том числе и законов) потребляют корешок в виде типично русско-народного продукта, именуемого настойкой. Покажи его китайцу – у того брови окажутся на затылке. Этак-то издеваться над самим женьшенем!

«Корень этот в китайской медицине, вместе с пантами, играет значительную роль и употребляется в различных видах и препаратах, большею частью вместе с другими лекарствами, в виде пилюль. Иногда употребляется он также в виде порошка, отвара, настойки, вытяжки и мазей. Порошок делается из высушенного корня, который растирается до состояния мельчайшей пыли. Из порошка приготовляются пилюли, куда входят панты, навар из костей медведя и его желчь, корни астрогала, многие морские травы, содержащие йод. Замешивается тесто для пилюль на чистом ореховом масле.

Настойка обыкновенно приготовляется на крепкой водке, для чего корень сперва чистят щёткой, затем кладут в глиняный горшок и варят в воде, слегка подслащенной, потом выпаривают в горячем пару и сушат в горячем, но сухом воздухе. После всех этих операций корень получает оранжево-желтоватый цвет и становится полупрозрачным, как янтарь. Вкус его горьковато-сладко-пряный. В таком виде его кладут в бутылку с водкой и настаивают в тёплом месте, пока водка не примет шафрановую окраску; тогда корешок вынимают и прячут до следующего раза. Вытяжка производится в крепко закупоренном сосуде, который опускают в кипящую воду, пока на дне сосуда не образуется несколько капель почти чёрной жидкости из сока корня.

Для отвара корень кладут в глиняную глазированную чашку, плотно закрывают крышкой и кипятят до тех пор, пока корень совершенно не разварится, тогда его вынимают, высушивают и продают как отброс, но всё ещё за хорошую цену. Отвар сливают в стеклянную бутылку. Он коричневого цвета и на вкус терпкий.

Мазь делается различными способами, смотря по тому, для какого употребления она предназначается. Обыкновенно для этого берётся свежее сало черепахи, мускус кабарги, мозги филина и порошок корня, всё это – в известных пропорциях.

При приёмах женьшеня во всех видах строго соблюдается известная диета и изменяется режим жизни. Физический труд на открытом воздухе становится при этом непременным условием, равно как и воздержание от излишеств в жизни и в пище. …Европейцы, в большинстве случаев не зная условий лечения женьшенем, не соблюдают никаких правил при приёме лекарства, а потому лечение это, по словам китайцев, не помогает.

Чистый препарат женьшеня употреблять нельзя, так как это может повести к кровотечению из носа и дёсен и даже к общему расстройству всего организма».

Так что для беспокойства по поводу физического (и даже умственного) здоровья цвета нашей нации, сосредоточенного в самых высоких кабинетах, есть все основания: привычная рюмка настойки из корня женьшеня может резко отрицательно сказаться на всех мужских достоинствах и – как обязательная цепная реакция – способностях ума соотносить личное с общественным. Что мы и наблюдаем на протяжении многих уже лет. Смотрите же – каким становится Китай, где женьшень обожествлён и при виде его падают ниц. И где продолжают срубать головы за взятки всем. Без исключения.

(Послесловие следует).

Мастер ближнего заброса

Перебираю в памяти друзей-товарищей, достойных звания рыцаря удочки. Первым из них (нет, это безо всякого сомнения!) ставлю Николая Васильевича Конина, проживающего в начале вольно раскинувшейся и так же вольно живущей Соколовки. Едва ли не за его огородом – протока Уссури, да и сама она, наша красавица, можно сказать, в двух шагах. Перекаты, ямы, речушки, ключики – всё это как бы в одном, очень уж богатом на рыбную мелочь, месте.

Бывало, ещё и не рассвело толком, а Николая дома нет – давно, говорят, на речку убежал. Конечно, не мальчишка, не бегал он, но ходил очень споро – не угонишься. Характер такой. Зато на берегу – словно прилипнет к одному месту. И будет тебе сидеть и сидеть – есть клёв или нет клёва. Потому что, как я понимаю, для него сидение на берегу – это не простое времяпрепровождение, а образ жизни.

Он не тратит денег (которых у него почти нет) на удилища, лесы и крючки – бережёт то, что есть, и довольствуется тем, что делает сам. Абсолютно лишённый чувства зависти и прочих негативных чувств, он сам может вызывать чувство зависти – у тех, кто хотел бы жить вот так, как он, но ни за что не будут так жить. Что ни попросишь у него, в ответ – бери! Так что лучше не просить. Хотя, утешает то, что сам он берёт предложенное без раздумий и слов благодарности.

Однажды оказались мы с ним в полусотне километров от Соколовки, в кедрачах, что за Извилинкой – в сторону Берёзовки. Шишка лежала негусто, но была крупная и очень крупная, что солидно грело душу. Спустили к машине по паре (за одну ходку) мешков, снова забрались на верхотуру. Гляжу, Коля мой резко сбавил прыть: стоит и стоит на месте возле полупустого мешка. Подволакиваю свои мешки к нему, спрашиваю, что, мол, шишки нет? Навалом, говорит. И впрямь – кругом лежит шишка. Крупная и очень крупная.

В общем, пришлось сворачиваться: не станешь же обогащаться в одиночку. Приезжаем в Соколовку – Николай Васильевич подаёт признаки очень энергичной жизни: спешит в сарай за банкой с червями, достаёт откуда-то удочку. Спрашиваю, далеко ли пойдёшь? Далеко, отвечает, за Соколовку, в сторону аэродрома, потом направо, там ещё с километр, если не больше. Пришлось сделать вид, что и сам я очень захотел порыбачить. Невозможно довольный, нашёл он вторую удочку, поехали. Потом пошли. Потом стали продираться сквозь прибрежные заросли. Вот и проточка, вот и ямочка, у которой вдвоём сидеть – что на одном ночном горшке. Попробовал я забросить – лесу запутал, на куст намотал. Ещё раз… Хватит.

А он – гольяна за гольяном, да крупных таких. Лови! – заставляет. – Бросай прямо к моему поплавку!

Ну, вот он и насытился, смотал удочку, сунул в карман баночку с червями, пошли, потом поехали. Подъезжаем к его дому, он суёт мне мешочек с гольянами: это тебе. Себе, говорит, я еще до восхода солнца наловил, девать некуда. Где? Да там же…

Его – с удочкой для ближнего заброса и коробом для рыбы – можно встретить на берегах причудливо незамерзающих соколовских водоёмов в любое время года. Зимой он достаёт червей из подполья, где содержит их в рабочем полусонном состоянии, а носит в нагрудном кармане. Сколько раз угощал он меня жареными гольянами в то время, как за окном мела позёмка!

 

Погружение в свет

(Послесловие)

В доперестроечное время у нас в Приморье (а в основном – в Чугуевском районе) одомашненный женьшень выращивали просто в огромных количествах. Это, наряду с мёдом, которого у нас было тоже вдоволь, позволяло массе населения делать большие и очень большие деньги. И ведь был же рынок сбыта! Тот же Китай с удовольствием закупал наш культивированный корень, поскольку он был несравнимо ценнее культивированного китайского. Когда это стало возможным, соседи сделали всё, чтобы обесценить наш корень, скупить его по цене морковки, то есть «свернуть» конкурентов. Удалось. Теперь в приморских дворах женьшень если и растёт, то – так просто, «на всякий случай» и «для себя». Зато китайцы заполонили весь лечащийся мир своей почти бесполезной продукцией. И потирают руки.

Конкуренции же нашему дикорастущему корню нет и быть не может: и тысячелетия назад женьшень, добытый в уссурийской тайге, считался самым ценным и стоил столь дорого, что был по карману только высокопоставленной знати. По свидетельству русского исследователя и писателя Николая Аполлоновича Байкова, прожившего в Китае более полувека ( на которого я и ссылаюсь в этих заметках), в начале прошлого века были случаи продажи особо ценных корней за пять и даже за десять тысяч долларов. Это в то время, когда средний американец получал за свой труд (как правило – 12-часовой) 5 – 6 долларов в неделю. То есть один такой корешок мог принести счастливчику целое состояние.

Только вот не было «счастливчиков». Как и сейчас у нас, перекупщики самым бессовестным образом обирали искателей, которым было, в общем-то, глубоко наплевать на большие деньги и на богатство – они были счастливы от сознания, что живут в особом, ограждённом от постыдной суеты, мире – соприкасающемся с владениями Великого Духа.

Не было и нет лекарственных средств, дарующих человеку вечную, или хотя бы бесконечно долгую жизнь. Не толстосумы, подрывавшие своё здоровье посредством самого безобразного обжорства, для которых женьшень – спасительная соломинка, жили долго и счастливо, а те, кто ради этой «соломинки» для толстосумов терпели голод и холод и благодарили Бога за каждый солнечный или дождливый день. Настолько крепко связывали народы Востока происхождение женьшеня с тайной волей Великого Духа, что сложили о корне жизни множество легенд, переживших века и тысячелетия. Освящённый этими легендами и поверьями корень зачастую рассматривается не как лекарственное средство необычайных возможностей, а как талисман, охраняющий семейство от бед и невзгод и приносящий благополучие (в том числе и в виде крепкого здоровья). Ведь Сам Иисус Христос внушал окружавшим его: спасти может только вера. Вера – это чистая связь человека с Богом, распоряжающимся каждым твоим волоском. В китайских семьях преклонение перед женьшенем безмерно, его бережно хранят годами и дарят сыновьям в день свадьбы. Корень – не скоропортящийся продукт, оберегать его приходится в основном от грызунов и различных насекомых. Китайские перекупщики применяют при сделках весы только для того, чтобы приблизительно определить размер и возраст женьшеня, в дальнейшем движении корня по рукам вес его не имеет никакого значения. Значителен он сам – творение Невидимого Могущества.

Пусть и чрезвычайно редко, но всё же появляются в нашей славянской среде люди, внезапно и неоглядно устремляющиеся на Восток, словно явно слышат могучий, неодолимый зов Великого Духа. И уже не возвращаются в мир, где возможно опошление всего самого святого для сердца, вложенного в человеческую грудь руками Любви и Света. Там, в светлой песне тишины и в тайнах снов наяву, всё начинается с самого начала.

Здесь всё говорит о начале конца.

 

С учёным видом знатоков

Вот уже и до Сабанеева добрались. Оказывается, не так уж и хорошо изучал он повадки описываемых рыб. Конкретно – серебряного карася.

Не знаю сколь долго в прошлом году (тогда я не выписывал эту газету), в нынешнем же, начиная с первого номера, столичное еженедельное издание «Рыбак рыбака» публикует продолжение кажущейся бесконечной статьи Евгения и Андрея Сидоровых «Неизвестный карась». Спору нет, рыболовы эти – мастера своего дела, за десятки (как они пишут) лет ловли карася многое познали и многому научились, и опыт их очень ценен. Но просто поражает легкомысленность, с которой авторы утверждают, что недавно в водоёмах Подмосковья появился «вселенец» – серебряный карась, завезённый кем-то с Дальнего Востока. Ведёт он себя неадекватно, клюёт даже зимой. И всё бы ничего, только вот дальневосточник выживает местного – «классического» серебряного карася, которого так тщательно изучил и описал классик Сабанеев. Новосёлу почему-то и опустошитель рыбных водоёмов (тоже «вселенец», даже – в статье промелькнуло и это слово – «чужестранец») ротан – словно брат родной, не мешает размножаться и процветать. Такая вот загадка.

Многократно произносимая ложь превращается как бы в правду, а потому становится не по себе при мысли, что миллионы наших рыболовов-любителей впитают в себя эту «дезу» и пошатнётся у них вера в абсолютную правдивость трудов Сабанеева и Аксакова. Всё, что писали они о серебряном карасе, я «проверял», десятки лет промышляя именно дальневосточного красавца. Да и не проверял вовсе, а просто руководствовался безошибочными наставлениями коллег, по счастью своему оказавшихся на Земле гораздо раньше нас, строптивых и заносчивых, позволяющих себе любую свою мыслишку подавать, как плод длительных раздумий.

Да, в поведении карася бывают «отклонения от нормы», об этом говорили и классики. Связаны они, эти отклонения, с различными причинами, в основном – с заболеваниями рыбы, отражающимися на работе нервной системы. Запомнилось, как однажды я буквально наткнулся на карася, сунув руку в «нутро» бившего со дна прогретого залива холодного, просто какого-то морозного ключа. Что заставило его, теплолюбивого, уходящего в сон при осеннем похолодании воды, спасаться в таком холоде? Какая-то стрессовая ситуация.

Вот из этого и следовало бы исходить публицистам Сидоровым, осенённым разгадкой загадочного поведения «вселенца». По различным данным, у нас в стране от 15 до 28 миллионов рыболовов-любителей. Разумеется, основная их часть «базируется» на западе страны, в том же самом Подмосковье, где все без исключения водоёмы находятся под их «прессингом». Появилось множество рыболовных клубов, специализированных изданий, привлекающих население к занятию рыболовным спортом . Спорт – это состязания, стремление к победам над соперниками. Разве настоящего рыболова (скромно именуемого любителем), этого патриота родных озёр и рек, ценителя тишины и неповторимых запахов воды и прибрежной растительности, может совратить чужеродная страсть к соперничеству? Посмотрите, как рекламируются и освещаются соревнования мастеров спиннинга и удочки! Соревнуются на первенство городов, областей, страны, Европы. Разрядники, мастера спорта, международные мастера спорта, заслуженные мастера. Повсюду – магазины, владельцы которых озадачены стремлением выкачать из заражаемого новой страстью населения как можно больше «бабок». Уже самые большие спецы в области выхватывания из воды рыбы признаются, что не знают всех, выпускаемых мировой промышленностью и вываливаемых на наши прилавки, снастей.

Обязательное условие в любом виде соревнований «рыболовов» – применение прикормки. Так что существующая во всех водоёмах рыба (в том числе, конечно, и карась) прикармливается практически ежедневно и в больших количествах. У неё пропадает желание «потеть» в поисках традиционной пищи, касательно карася – в поисках того же мотыля. Но за эту «красивую жизнь» приходится и платить.

Милый моему сердцу рыболов-любитель может отпустить с Богом рыбку в двух случаях: если она первая и если она не доросла до чести оказаться на сковородке. «Спортсмены» же обязаны весь улов вернуть в водоём. Сначала обманутая прикормкой и шокированная уколом крючка, вываживанием, пребыванием долгое время в тесном садке рыба взвешивается, а уж потом (с такой уж искренней любовью!) бережно относится к воде. Как говорится, раз отлупят, два отлупят, а потом привыкнете. Вот и привыкает карась к тому, что его кормят, ловят и отпускают. Нервная система его перестраивается, он меняет образ жизни. К тому же, какие там зимовальные ямы, какой там зимний сон, если и зимой масса «спортсменов» не забывает навещать водоёмы. Постоянная долбёжка льда и мёртвого разбудит. Почему-то карасятники Сидоровы помалкивают о том, что в последнее время «неадекватно» ведут себя и другие виды рыб, например, окунь. Его, по свидетельству той же газеты, иногда просто не узнать: крупный зимой может выходить на перекаты, а мелкий, наоборот, опускаться к основанию глубоких бровок.

На поведение рыб, можно полагать, влияет и перемена климата, с которым связаны температура воды в водоёмах, перепады давления и так далее. Видеть же причину в происках «чужестранца» могут только излишне прозорливые спецы.

И не обижает даже, а прямо-таки злит явно снобистское отношение авторов «Неизвестного карася» к «чужестранцам», на которых, кстати, поскольку больше не на ком, они и оттачивают своё спортивное мастерство. Но, повторяю, ловят они не нашего, амурского, а «собственного», «европейского» серебряного карася, который отличается от нашего только тем, что живёт не у нас и ублажает не нас.

Поскольку разговор коснулся и ротана, ненависти к которому на западе страны почти никто не скрывает (даже – Царство ему Небесное – Виктор Петрович Астафьев в одном из своих очерков поносил его просто безудержно), то и тут я чувствую свою обязанность вступиться. Сам он, ротан-головёшка, не напрашивался не великое переселение и оказался в замызганных западных водоёмах не по своей воле. Нужно отдать ему должное – не пропал, не захирел от тоски по родине, где созданы все условия для привычной жизни и где относятся к нему с должным уважением – как и к любой другой рыбе. Что касается трёпа о его причастности к исчезновению золотого (да и «местного» серебряного) карася, то у кого-то и когда-то всё же появится на языке типун. Золотой карась всегда был не так многочислен, как серебряный собрат, выловить его огромной армии «спортсменов» и любителей ничего не стоило. Как и потравить отходами, щедро выпускаемыми промышленными предприятиями. Может, в том, что Каспий остаётся без осетровых, тоже виноват наш ротан? Никто не опровергнет истину: без вмешательства человека в природе ничто, никто и никогда не исчезнет.

В приморских водоёмах ротана мало, и он, как правило, мелковат, в Хабаровском же крае его можно встретить повсюду, но чаще всего в каких-то полуболотных озерцах, не прельщающих своим видом даже мальчишек с удочками. В предзимье, когда карась, следуя указаниям Сабанеева и Аксакова, скатывался в зимовальные ямы под бочок не опасным уже сомам, а ротан ещё бодрствовал вовсю, выезжали мы с друзьями именно за ним. И были те рыбалки просто неповторимы.

«Нетронутое мясо»

В ресторанах Америки (США) посетителям предлагают довольно дорогое блюдо под названием «Болотный кролик». Деликатес. Многие удивятся, узнав, что это просто-напросто ондатра.

Исконно русский человек довольно брезглив, зачастую безмерно брезглив, потому-то долгое время не ели мы кальмара, осьминога, а уж о трубаче (огромная морская улитка) и говорить нечего. В не такие уж и давние семидесятые (прошлого столетия) годы бригады, занимавшиеся прибрежным ловом в Хасанском районе, ежевечерне доставляли к пирсам своих колхозов уловы, в которых кроме камбалы, минтая, терпуга, наваги (и прочей разнообразицы, включая морских налимов) можно было откопать краба, трепанга, гребешка, трубача. Местные жители (в основном, конечно, ребятишки), привычно встречавшие малые рыболовные сейнера с большими хозяйственными сумками, начинали хозяйственную деятельность прямо в трюмах, куда был открыт доступ всем (по моим наблюдениям, рыбаки-колхозники были очень тактичны, сдержанны, вели себя, как настоящие мужики), продолжали эту хозяйственную деятельность возле огромных корыт на пирсе, заканчивали в кузовах самосвалов, пришедших за рыбой из звероводческих хозяйств. Разумеется, брали только «вкуснятину» (не навагу же, конечно: летнюю навагу никого взять не заставишь) – камбалу-желтобрюшку, огромную треску, печень которой извлекали тут же, на месте, ну и крабов. Никто не обращал внимания на трубача, именуемого так же рапаной. Я же набрал его однажды довольно много – захотелось «наделать» красивых раковин. Дома открыл кран горячей воды, вывалил в раковину трубачей. И почти сразу почувствовал сильный запах варёного краба. Очень приятный, очень нежный запах.

Знал я, что трубача едят, но…

Легко, выскальзывая из раковин, вываливались наружу куски ценнейшего пищевого продукта, а я, брезгливый русский, отправлял их в мусорное ведро. В то время многие из нас и гребешок-то, на котором разворотливые проходимцы заколачивают сейчас немалую деньгу, приносили домой только для того, чтобы из его раковин изготовить удобные и красивые пепельницы.

Как всё изменилось! Попробовал бы гребешка – не по карману, кальмара народ уважает не меньше рыбы и мяса. Вот уже видим мы (конечно же, на экране телевизора), как наши соотечественники в процессе освоения иных людских миров похрустывают жареными кузнечиками, обсасывают косточки лягушек, закладывают за пухлые щёки всевозможных червей и гусениц. И это только начало процесса, вызванного не стремлением подготовиться к выживанию в экстремальных жизненных обстоятельствах и условиях, а какой-то лютой жадностью «до кайфа», без которого современная «толпа» не хочет уже прожить ни дня.

Меньше всего хотелось бы ворчать по этому поводу – нечего в чужой рот (как и карман) заглядывать, время покажет – что приживётся в нашем меню, а что забудется или же запомнится в виде забавного приключения. Вернёмся к болотному кролику, никоим образом не похожему на кролика.

Был такой Всесоюзный научно-исследовательский институт охотничьего хозяйства и звероводства имени профессора Б.М. Житкова, сотрудники которого постоянно и кропотливо изучали фауну лесов, полей и рек. Не ускользнула от их внимания и ондатра.

«Ондатра, обитающая в нашей стране, относится к отряду грызунов, семейству хомяковых, подсемейству полёвок, роду ондатр. В роде ондатр имеется единственный вид – Ondatra zidethica . На родине ондатры в Северной Америке исследователями выделяется 16 подвидов. В СССР обитает два из них, отличающиеся в основном окраской мехового покрова: «рыжая» ондатра и «чёрная». Наиболее распространённой в водно-болотных угодьях нашей страны является рыжая ондатра. Очаги обитания чёрной имеются лишь в Карелии, Ленинградской области, в Татарской АССР, Ставропольском крае, в Туркмении.

Чёрная ондатра более ценна в товарном отношении. Не отличаясь по длине волоса, меховой покров чёрной ондатры более густой и нежный.

Велика хозяйственная ценность ондатровых шкурок, отличающихся высокой носкостью, прочностью и лёгкостью, возможностью имитации под более ценные меха».

Нужно отвлечься, чтобы подметить: учёные говорят о хозяйственной ценности только ондатровых шкурок, о мясе же ондатры в иных статьях они отзываются, как о неплохом корме для разводимых звероводческими хозяйствами норок, песцов и лисиц. Хорошо зная хозяйственную деятельность таких хозяйств, могу только представить иронические улыбки их руководителей по поводу подобных рекомендаций. Нет, дело не в мясе ондатры, а в процессе его доставки (кем? в каком количестве? по какому графику?) на кормокухни. Промысловые охотничьи угодья разбросаны на сотни километров, охотники любители могут «доставить» по несколько тушек. Никто не будет эти тушки принимать (без санитарного освидетельствования), тем более – платить за них, поскольку их удельный вес в потребляемых зверями кормах будет составлять ноль целых ноль десятых процента.

Когда и почему была завезена ондатра в нашу страну?

«На основании опыта акклиматизации ондатры в Западной Европе в 1915 году сотрудником отдела охоты и рыболовства Департамента земледелия Н.А. Смирновым был впервые поставлен вопрос о возможности и целесообразности завоза этого ценного промыслового зверька в Россию. При этом полагалось, что заселение ондатрой обширных площадей водно-болотных угодий позволит утилизировать заросли водно-болотной и прибрежно-водной растительности и увеличить ресурсы пушного промысла. В 1925 году предложения о завозе ондатры в СССР были поддержаны и научно обоснованы на страницах журнала «Пушное дело» профессором МГУ Б.М. Житковым. После широкой научной дискуссии в 1928 – 1932 годах в нашу страну было завезено 2543 ондатры из Финляндии, Канады и Англии.

За период, прошедший с первых выпусков, благодаря высокой пластичности и расселению ондатра появилась практически во всех пригодных для её жизнедеятельности водоёмах, расположенных в различных ландшафтно-географических районах страны».

Вот это точно. И в тёплых водах юга, и постоянно холодных озёрах тундры. Следовательно, повсюду всё ещё относительно брезгливый русский человек мог бы не просто отведывать, но и в какой-то степени даже питаться мясом болотного кролика, которое у нас не стоило бы бешеных денег. Вот, например, сурок. Ценность этого промыслового зверька состоит и в шкурке, и в мясе с жиром. Причём шкурка – на втором плане, поскольку не очень ценна. Жир сурка «воспевали» и продолжают этим заниматься и учёные, и хозяйственники. Что же касается меня, то у меня эти «песни» аппетита не вызывают, даже напротив… Этот грызун тоже ведь не из отряда (или как там?) парнокопытных.

Но, наверное, в других условиях жизни, принимая постепенно местные обычаи, любой из нас стал бы сначала пробовать, а затем и уплетать (тоже, как говорят, деликатесное) мясо сурка.

Помню, как нелегко было мне решиться поднести ко рту обжаренный кусок беличьего мяса. Ничего. Справился с задачей. И теперь считаю, что белка (в отношении вкуса) не хуже зайца.

…Постоянно встречая в рассказах и романах американских писателей деликатес под названием «Болотный кролик», я наконец решился «проверить» достоверность их сведений относительно данного продукта. Случай добыть ондатру (даже сразу две) представился во время утиной охоты. Это были крупные ондатры, явно не прошлогоднего помёта. Сняв с них шкурки, убрал и жир, поскольку любой «звериный» жир отбивает аппетит своим запахом. (Кто-то обожает даже собачий. Так что – без комментариев). Сварил, обжарил…

Вкуснее ондатры разве что дикий кабанчик хорошей упитанности. Настолько хорошее мясо болотного кролика, что вы, преодолев брезгливость и попробовав кусочек, тут же потянетесь за вторым.

Но когда следующей осенью добыл я молодую ондатру, то был разочарован: почти безвкусна. Можно сказать, что она «не нагуляла ещё вкуса».

Принимая за непреложную истину всё, что приходилось читать об ондатре раньше – даже в охотничьей литературе с научным уклоном, я верил сам и других уверял в том, что ондатра стопроцентно травоядна. И что питается она только корешками и стеблями водных растений. Вынужден сознаться в своей наивной и излишней доверчивости: питается зверёк и растениями (перечень которых утомит самого терпеливого читателя), и моллюсками, и рыбой – разумеется, снулой, потому что живую она может схватить, только забравшись в «морду» или вентерь.

В последнее время её пытались разводить в неволе (может, и разводят, не знаю), опять же - ориентируясь только на высококачественную шкурку. Но ведь спрос на меха непостоянен, а потому предприятие это – занятие довольно рискованное. Спрос же на отличное мясо, «выросшее» на экологически чистых природных кормах, будет только расти. Особенно, если «приживётся» оно в меню наших кафе и ресторанов. Так что предприимчивому человеку есть над чем подумать. Если и не разводить ондатру (в условиях нашего района затея эта, мне кажется, нереальна), то договариваться с охотниками на его поставку. Охотники могли бы ездить на промысел в районы, прилегающие к Ханке, и тем самым пополнять семейный бюджет.

В общем…

Ушкана они не ели…

По дошедшим до нас письменным свидетельствам очевидцев, коренные сибиряки в дореволюционные времена не охотились на ушкана (зайца-беляка), поскольку считали грехом употреблять его в пищу. Ничего удивительного – мусульмане считают грехом есть свинину. Но в чём же причина, по которой нельзя было сибирякам отведать постного диетического мясца дичи, питающейся травками да корой кустарников и осины?

«Он (заяц) кричит, как родившийся человек, и умирает, как человек; небось ни одна другая тварь передних лап крестом не сложит, уж на что вон медведица, как лежит убитая на спине, адоли чистая баба, и титьки на переде, а уж лап, брат, крестом не сложит, так уж значит Богом показано». (Из произведений А.А. Черкасова).

Да, приходилось мне слышать буквально душераздирающий вопль зайца, приходилось выносить из тайги замороженных зайцев со скрещенными передними лапками. Всему есть объяснение. Вот и заячьи вопли, скорее всего, предназначены для длинных ушей собратьев – чтобы «рвали когти» от места, где можно лишиться жизни. Что касается скрещенных лапок. Заяц узкогруд, а передние ноги хотя и короче задних, однако довольно длинны, что нередко заставляет зверька скрещивать их и на лёжке, в состоянии абсолютного покоя и сытой безмятежности. Так же скрещивают передние лапы кролики, кошки, собаки. Не скрещивают копытные – не могут, они прячут сложенные ноги под живот.

Сейчас, приглашая к столу, на котором томится в благоуханной заливке зайчатина, не нужно уговаривать никого, даже сибиряков – от стола бы оттянуть. Только вот всё меньше и меньше остаётся на белом свете ушкана – извели почти под корень. Применяя множество средств и способов, включая опрыскивание ядохимикатами тайгу, в которой только и живёт беляк.

 

Облака несбыточного счастья

Каким-то образом эта тетрадь так и осталась у меня. Петрович дал почитать. Чтобы я оценил и высказал своё мнение по поводу им написанного. Почему же я не вернул?

«…Головотяпство. Интересное слово. О чём говорило оно первоначально? Ведь сколько слов в процессе «эволюции» потеряли первоначально заложенный в них смысл! Вот говорят: «Он меня обнадёжил». Подразумевая под этим то, что человек не выполнил данного обещания, обманул надежды. А ведь обнадёжить – именно пообещать, дать надежду. Думаю, «изначальный» головотяп – человек, который с дурацкой лихостью рубил людям головы, не очень-то заботясь о своём, как сейчас говорят, имидже. «Нынешний» головотяп, по нашим представлениям, - человек, делающий всё абы как, поступающий необдуманно, как правило, он ещё и неряха, по-еврейски – шнарант.

В который раз виню себя за то, что…

(Далее, можно сказать, неразборчиво. Да, лучше сказать так…)

…Появляются к ночи, мол, пусти, Петрович, до утра, мороз-то лютый. Нужно было гнать их в шею, как поступает с ними Владимир, так нет – сжалился. А утром они: пойдём, Петрович, поможешь! Лося они завалили… И только собираются свежевать. Вот сукины дети! Так, говорю, если мясо не пропало, закрою глаза, поскольку взяли на халяву лицензию, а пропало – сдам. И совесть не дрогнет. Захихикали. Правильно Володя их называет: сволота.

…Подходим, а он – в расселине. Зажат с боков каменными глыбами. Свалился на спину, все четыре ноги – вверх, торчком. Они и когда стреляли – не думали. Вот и сказал я, удивившись найденному в памяти слову: «Головотяпы!»

…Как ударил фонтан! Стоят они – в вонючей жиже, жалкие, мерзкие. Пошёл я прочь, а они вслед: Петрович, ну ведь мороз же сорок градусов! Мы думали…

…Являются ко мне домой! С бутылкой, весёлые! Нашли, видите ли, выход: ставить возле туши капканы, все соболя сбегутся, все наши будут! Тебе половина и нам половина. А участок ведь Владимира… Вот и сказал я им: Володя Пожидаев дома, схожу сейчас к нему, посоветуюсь! Метнулись в сенцы, исчезли, словно два нехороших духа…»

…Появляясь, он изрекал неизменное: «Я вас приветствую поклоном!» Иногда добавлял: «низким». Приносил с собою что-то, что не пощупаешь, не потрогаешь, не увидишь – только почувствуешь. Какой-то душевный свет, греющий и ласкающий, рассеивающий накопившуюся тьму – от переживаний, связанных с жизненными тупиками.

А ведь сам-то! Разве мог написать такое человек, живущий птичкой бездумной и вечно радостной:

«…Голову разрывало от мыслей, диктуемых чувствами. В это время нам уже можно было читать Библию (Книгу Книг). Перестройка. Новое мышление. Огромные тома раздавались даром, бесплатно. Печатались они в Америке и Европе. Милая русскому сердцу халява. У нас с женой оказались две книги. По килограмму весом. Ветхий завет, Новый завет. И так далее…

Время свободное было, стал читать. С первой страницы. С первой строки. И – был ошеломлён. Бесконечной мерзостью, являемой как самим еврейским богом, так и его «паствою». «Паства» Ягве – народ, опустившийся до невиданных глубин, подлый, развращённый, извращённый, совершенно чуждый нашему духу – стремящемуся к радостным подсказкам Солнца, к отцу родному – Богу.

И вот на этом-то «фундаменте» предлагалось строить нам новое общество. На фундаменте мракобесия. Где нужно было искушать тела Христова, лизнуть Его крови.

Я сознаю, что не так умён, как некоторые, но я чувствую… И как-никак – думаю. Никто не может запретить думать.

Потряс, не дал спать много ночей эпизод из Библии. Особенно – когда мне, почти понявшему его, этот эпизод, растолковали: да, так и было.

«Бытие». Глава 19. «И пришли те два Ангела в Содом вечером, когда Лот сидел у ворот Содома. Лот увидел и встал, чтобы встретить их, и поклонился лицем до земли.

И сказал: государи мои! зайдите в дом раба вашего, и ночуйте, и умойте ноги ваши, и встанете поутру, и пойдёте в путь свой. Но они сказали: нет, мы ночуем на улице.

Он же сильно упрашивал их; и они пошли к нему, и пришли в дом его. Он сделал им угощение, и испёк пресные хлебы; и они ели.

Ещё не легли они спать, как городские жители, Содомляне, от молодого до старого, весь народ со всех концов города, окружили дом.

И вызвали Лота, и говорили ему: где люди, пришедшие к тебе на ночь? Выведи их к нам; мы ПОЗНАЕМ их.

-…Вот, у меня две дочери, которые не познали мужа; лучше я выведу их вам, делайте с ними, что вам угодно; только людям сим не делайте ничего, так как они пришли под кров дома моего».

Можете себе представить? Город (весь) был поражён ужасной, устрашающей, непостижимой уму нормального человека психической болезнью, которую затем унаследовал еврейский «принц», современник наш, Борис Моисеев, приобретший вместе с этой болезнью облик, как выразился однажды, правда, по другому поводу, Максим Горький, смертяшки и гнилостные очертания певческого рта. От молодого до старого! Все побежали к дому Лота, чтобы изнасиловать появившихся у него мужчин. А тот! Возьмите дочерей моих! Делайте с ними, что вам угодно.

Этакими должны быть праведные люди? Чему же учил эту «паству» бог, которого мы не знали в течение многих тысячелетий?

…Почему можно топтать, крушить всё, что связано с потрясающей, на сказку похожей историей Святой Руси, но молчать в тряпочку, когда дело касается «избранного» народа?

…Если разобраться, Ева, скушавшая яблоко, просто-напросто – распутница, да и не яблоко она кушала, а со змием имела дела. С развратителем, бесом . Адам… Можно только представить этого курчавого кретина с воловьими глазами. А бог, который шил им кожаные одежды? Из чего? Из искусственной кожи? Или он живодёр? Он так любил вдыхать запах жжёного мяса и сала!

…Русь всегда содержала себя в приличествующих рамках, все отклонения от нормы человеческого общежития порицала негодующе. Чем же польстился князь Владимир?

Тем, что подсказывала его кровь. Еврейская…

Русь славилась своей добротой и состраданием ко всем страждущим. Брала под свою опёку людей и страны. Как было не взять евреев? Вечно гонимый народ. Со странной историей возникновения (из праха земного), с неестественными конфликтами с Самим Богом. Ведь и имя – Михаил - означает «борющийся с Богом». Видите ли, всю ночь он боролся с Богом, тот повредил ему бедро…

…Борис Моисеев. Разумеется, фамилия намекает на принадлежность к роду Моисея, сорок лет водившего народ по клочку земли размером с гулькин нос. Знал, что делал – дожидался гибели старшего поколения, воспитывал новое – благочестивое. Воспитал. Бориса, обрушившего на Русь мятущуюся всю мощь унаследованного от соотечественников разврата.

Страшное, чёрное время подступило…»

Я перечитываю эту тетрадь учёного охотоведа, оставившего нас без отеческого призора по причине слабого сердца, и думаю: разве можно было человеку с таким слабым сердцем не спать ночами даже ради постижения истины, которая мало кому нужна и потому бесполезна?

… «Такое быстрое сокращение поголовья кабана вызвано безграмотным его отстрелом. Никто и никогда не объяснял охотникам, получавшим лицензии, что ни в коем случае нельзя стрелять «хозяйку» табуна – старую самку. Потому что только она обеспечивает порядок и, в итоге - продолжение рода. Без неё стадо рассыпается, если не все, так почти все (по различным причинам) погибают».

Петрович постиг эту премудрость намного ранее Хайнца Майнхардта, немецкого исследователя-этолога, автора книги «Моя жизнь среди кабанов».

Почему я не вернул эту тетрадь? К счастью, или – наоборот? Тоже вот голова раскалывается от непривычных мыслей.

…Выдался такой вечер – выстраданный, долгожданный, и тем не менее – неожиданный. Залегли мы у затухающего костра – сытые, полусонные, напичканные впечатлениями прошедшего дня, подарившего нам изумительную рыбалку. Петрович умудрился поймать двух огромных щук, брат мой, Владимир, - тайменя, а я всего наловил вдоволь: леночков, харюзов, пескарей. Мы не хвастались друг перед другом, мы отдыхали и молча наслаждались общением. Но брат мой, Владимир, явно уходил от нас в ту область, где ничего не нужно делать, где всё доступнее и понятнее, чем наяву. Засыпал.

- А скажи-ка мне, Виктор, - молвил чрезвычайно довольный предельно наполненным животом Петрович, - чего тебе для счастья не хватает? Почему ты, горожанин, отец понравившегося мне семейства, так и рвёшься, так сказать, в глухомань, мотаешь на кулак, извини великодушно, сопли, превращаешь в лохмотья брезентовые штаны, спишь на вечной мерзлоте? Чи болесть такая?

В ночной реке плескалась крупная рыба.

И птицы какие-то кричали в темноте.

И луна слепила.

И тепло было очень. Вот планета! Вот Земля!

-  Прости, наехало… - смутился Петрович и явно сник.

Костёр дымил сладкой ольхой, мы жмурились и наслаждались мощным и страстным запахом сухих ольховых сучьев. Рядом со мной был человек, человеческие качества которого можно было занести в Книгу рекордов какого-то там Гиннеса: добрейший, умнейший, чувствительнейший, очень нужный сердцу. Мужественный, бескорыстнейший, такой родной, словно брат.

А брат посапывал, похрапывал и в чём-то убеждал себя скороговоркой, наверное, будучи совершенно уверен, что не спит.

…Ева! Тебе бы всучить судьбу моей матери, взрастившей семерых детей, получившей орден Мать-Героиня третьей степени и пенсию в размере семи полновесных советских рублей. Тебе бы, из ребра сделанной, вкусить всех благ, доставшихся на её долю…

-  Задумался… - Я понял, что ранил его своим молчанием, нужно было срочно исправлять положение. Но и распространять устным словом тяжкие свои думы не хотелось: неуместно. – Глянь, Петрович! Какие облака!

Он с готовностью обратил лицо к светлому ночному небу и засмеялся безгрешно:

-  Облака несбыточного счастья!

Потом мы говорили о других планетах, где впору бы оказаться. Где тепло, светло и мухи не кусают. И нога человека Земли ещё не ступала. А местные и понятия не имеют о том, что под ногами у них – запечатанная до срока нефть. Уголь. Много чего – совершенно не нужного человеку, довольствующемуся минимальным прожиточным уровнем.

-  Эх! – потянулся и наконец-то зевнул Петрович. Это разбудило брата, обратившегося к нам очень взволнованным голосом:

-  Мужики! Где я сейчас был! Не! Ну!..

…Я прижимаю к груди тетрадь. Которую читать мне и перечитывать. Как Книгу Книг, есть в которой и та истина, ради которой можно и нужно многое претерпеть: Он был, Он есть, Он будет. Не мы его распинали, а сотворённые из праха.

 

Как ни мечтай о других планетах, где «тепло, светло и мухи не кусают», а своя всё же дороже. Потому что здесь люди, без которых нигде не прожить по причине привязанности к ним сердца; здесь тропы, ведущие в волнующую неизвестность; здесь… Да Уссури здесь! Поруганная, обобранная, словно родная мать сопливыми кочевниками, а потому – бесконечно дорогая.

Вот она, теперь уже – «зимняя». Разве пройдешь, не заглядевшись на излучину, которую так любят новомихайловские ребятишки, да чугуевские любители поторчать в воде, у переката, с лёгкой удочкой. Бывает, случаются очень даже хорошие дни – дни беспрерывного клёва. А кто (или что? Как правильно?) клюёт – разве это так важно!

 

Мечта знатока

Изумительную детективную повесть (насколько знаю - первую в России) написал Антон Павлович Чехов. «Драма на охоте». На основе её в наше время был поставлен художественный фильм «Мой ласковый и нежный зверь». И фильм получился очень удачным.

Главную роль в этом фильме играл Олег Янковский – актёр, которому многие «звёзды» Голливуда и в подмётки не годятся.

И вот когда в экранизированной «Драме на охоте» началась сама эта охота, мы увидели Олега Янковского с ружьём на плече. Не с «тулкой» и не «ижевкой», которые могли оказаться под рукой режиссёра, а…

Чувство огромного уважения испытываешь к мастерам, создавшим этот фильм: в мельчайших деталях отражено время. И ружьё это могли тогда купить только люди богатые, понимавшие толк в охотничьем оружии. Ружьё французской фирмы «Дарн».

Без всяких натяжек можно сказать: из всех двуствольных ружей, выпускавшихся и выпускаемых в мире, это ружьё – самое удачное, самое надёжное, самое-самое. Хотя и началось его производство давно, очень давно. Его можно назвать гениальным изобретением.

«Мастерская фирмы «Дарн» расположена на юге Франции в городе Сент-Этьен, в старом одноэтажном корпусе общей площадью около 200 квадратных метров. До середины 1970-х годов в мастерской сохранялось устаревшее оборудование с ременной системой передач… С преобладающим использованием ручного труда. Несмотря на это, ружьё продавалось по доступной цене, во много раз дешевле, чем аналогичные по классу изготовления английские ружья. По каталогам 1980 г . стоимость на международном рынке нового ружья рядовой отделки современной модели составляла 880 – 900 долларов, подержанного, но в хорошем состоянии – 400 - 500 долларов (в 80-е годы доллар стоил меньше советского рубля, примерно 76 копеек)».

Двустволки фирмы «Дарн» служили и служат человеку не десятки лет, а более столетия. Да, это чудо. Они прикладисты, сбалансированны, обладают резким боем и великолепной кучностью боя. И через сотню лет постоянной работы они не изнашиваются, чрезвычайно безопасны в обращении.

Как же они устроены?

«Дарн» - двуствольное ружьё с горизонтально расположенными стволами, со СКОЛЬЗЯЩИМ ЗАТВОРОМ, который одновременно является верхней частью колодки. Стволы при разборке ружья отделяются от ложи, но после сборки они прочно соединяются с ней и при открывании затвора НЕ ОТКИДЫВАЮТСЯ. Открыванием затвора производится извлечение стреляных гильз (гильзы) и возведение курков.

…Ружьё обладает высоким постоянством боя, что объясняется прочностью соединения стволов с ложей и наличием специальных обтюраторов в затворе, которые при его закрывании плотно облегают фланец гильз и тем самым исключают прорыв пороховых газов в казённой части.

Лёгкость ружья и его замечательный баланс делают его особенно привлекательным для любителей полевых охот.

…В настоящее время фирма «Дарн» серийно выпускает ружья 12, 16, 20 и 28 калибров. По заказу могут быть изготовлены ружья 10 и 24 калибров.

…Стандартная длина стволов 70 см , но по заказу делаются стволы длиной от 65 до 80 см .

…При сверловке полный чок фирма гарантирует кучность боя от 72 до 80 процентов стандартными боеприпасами. Все стволы проходят тройной контроль на прочность и пригодны для стрельбы современными боеприпасами.

…Ружья 12 калибра при длине стволов 70 см весят всего 2,7 – 2,8 килограмма (столько весит наша одностволка 32-го калибра).

…В Россию ружья Дарн в большом количестве поступали в начале ХХ века. И до сих пор это прочное, безотказное оружие довольно часто встречается в охотничьих комиссионных магазинах…»

Резкий бой и большая кучность. Разумеется, Оленька не могла выжить…

 

Среди кабанов и людей

Тридцать пять лет назад, в 1973 году, немецкий исследователь-этолог Хайнц Майнхардт стал равноправным членом кабаньего стада.

Чтобы добиться этого, он долгое время приручал к себе животных на подкормочной площадке.

Загадка это или нет, не знаю, но дикие животные с какой-то непостижимой уму лёгкостью идут на контакт с человеком, льнут к нему, отдаются в его власть. Разумеется, есть, и немало, исключений, связанных с особенностями характеров – отдельных животных и отдельных людей, как бы помеченных чёрной печатью зла. Вы знавали, наверное, собак, которые с щенячьего возраста источали лютую ненависть ко всему живому, захлёбывались слюной ярости при виде незнакомого человека, могли растерзать ребёнка; но и других – которые, сколь им ни доставалось, не теряли веру в добрую сущность людей, явно наслаждались обществом суетливых и бесшабашных ребятишек. Самая добрая собака иногда вскочит и зарычит, затрясётся, вздыбит шерсть на загривке. Не сомневайтесь: приближающийся к ней человек – источник повышенной опасности, носитель затаённого зла.

Дикий же зверь многократно чувствительнее собаки, он быстрее улавливает и распознаёт излучаемые человеком биотоки, может – ещё что-то, чему пока нет названия – пугающее или же притягивающее. Взращённая в сельском дворе и избалованная ласками людей косуля вдруг пугается, начинает метаться, дрожать всем телом при приближении обыкновенного с виду мужика – водителя лесовоза, решившего попить колодезной водички. Он пил и не сводил глаз с перепуганного животного, удерживаемого за шею встревоженной ребятнёй. Уже ушёл, густо пыля, лесовоз, а косуля всё не могла успокоиться.

Я сидел рядом с этим водителем, поскольку за полчаса до остановки у колодца «проголосовал» на дороге, ведущей домой и был впущен в кабину огромной японской машины.

- Чего её кормить?! – с непонятным возмущением сказал вдруг он. – Давно бы уже сожрали!

Однажды осенью мы с Виктором Кондратьевичем Кучеренко навестили ветерана войны в Булыга-Фадеево. Открыли калитку… Навстречу нам бежал барсук! Это было так неожиданно, что мы растерялись. Барсук быстро, по-деловому нас обнюхал и помчался к крыльцу, на котором грелись разомлевшие кошки. Подбежав, прыгнул прямо на них, те вскочили, вздрючили встопорщенные хвосты, но быстро успокоились. И вот они лежат уже вместе, кучкой.

Через некоторое время, когда мы сидели за столом в кухне-прихожей, барсук, каким-то образом открывший дверь, подскочил к столу, встал на задние лапы, а передними потянулся к тарелке.

- Я тебе! Паразит! – прикрикнул хозяин. И тут же зверь отпрянул, в буквальном смысле шлёпнулся на спину и засучил всеми четырьмя лапами, комично изображая крайнюю степень испуга. Однако мордочка его источала довольство избалованного шута.

- Такой баловник! – сказал хозяин и стал рассказывать о его проделках.

Его принесли из лесу дети хозяина. Тогда это был несмышлёныш. Рос и осваивался он очень быстро, в поведении его сквозило что-то радостно-бесшабашное, он был чрезвычайно игрив и ввязывался в игры с котятами, щенками, даже курами, которые не терпели никаких игр. Петух вступал в драку с ним, терял перья из хвоста, но всё же загонял противника под крыльцо.

Многое рассказал об этом проказнике хозяин.

Однажды зимой, ближе к весне, я приехал к зимовью своего друга – Саши Кипотя, чтобы вывезти его из тайги: больше месяца не был он дома, жена волновалась.

- Пойдём, посмотришь! – сказал загадочно Саша.

На табуретке в избушке стояла небольшая деревянная клетка, в ней – соболюшка. Самка. Она не обратила на меня никакого внимания, за Сашей же следила глазами неотрывно и перемещалась по клетке, стараясь быть ближе к нему, нервно перебирала передними лапками.

- Давно поймал?

- С неделю назад.

Саша поддел указательным пальцем кусочек сливочного масла, разомлевшего в чашке на столе, сунул палец в клетку. Я внутренне сжался…

Соболь облизывал палец человека! И ведь не рос же он во дворе, в комнате – только что его поймали. В капкан. Принесли в избушку связанным. Держали в рюкзаке долго, пока не была сколочена клетка.

Слизывал! Очень аккуратно, даже не прикусывая пальца.

Мы стали собираться, выносить и грузить в машину вещи. Потом вынесли клетку…

Глотнув свежего воздуха, соболюшка… просто озверела. Заметалась, забилась, а когда Саша наклонился к клетке, бросилась на него с каким-то шипением-свистом.

Мы решили провести эксперимент – вновь занесли клетку в избушку. Зверюшка сразу же успокоилась!

…Так кто же мы в глазах и понимании братьев наших бывших? Сия тайна велика есть.

Хайнц Майнхардт явно был человеком, не унаследовавшим от человечества ни капли злой крови – он присутствовал при 257 опоросах, пометил ушными метками 687 поросят, проследил судьбу некоторых кабаньих стад на протяжении нескольких поколений. Как отмечают его коллеги, его исследования социальной структуры, биологии размножения, территориального поведения и умственных способностей кабана прославили немецкую охотоведческую науку. Именно его уникальный труд позволил Германии довести численность кабана до небывалых ранее размеров, удовлетворять потребность в мясе этого животного жителей страны и отправлять кабанину на экспорт в огромном количестве.

Оказывается, стадо кабанов – это семейный союз, состоящий из наиболее старой самки – вожака, её дочек предыдущих лет и их общего молодняка текущего года. Приём в стадо «чужих» кабанов полностью исключается. В стаде существует чёткая иерархия, не распространяющаяся только на поросят, занимающих внутри семейного союза особое положение. Однако в десятимесячном возрасте у каждого поросёнка устанавливается свой ранг. Годовалые самцы с появлением нового поколения изгоняются из стада, навсегда покидают семью и ведут одиночный образ жизни. Это необходимо для того, чтобы избежать вырождения популяции в результате близкородственного спаривания.

Все свиньи одного стада приходят в течку одновременно – вслед за ведущей самкой. Почти одновременно появляется у них потомство. При благоприятной погоде через 3 – 4 дня выводки собираются в семейный союз. До возраста трёх недель свинья разрешает сосать грудь любому поросёнку семейного союза, все свиньи чувствуют коллегиальную ответственность за охрану сеголеток своего стада.

Майнхардт буквально умолял охотников НЕ СТРЕЛЯТЬ ПО ЗВЕРЮ, ИДУЩЕМУ ВПЕРЕДИ СТАДА – это всегда ведущая самка, потеря которой – катастрофа для семейного союза.

Вот такое изучение животного мира, а главное – широкое распространение полученных учёными знаний среди охотников позволили бы нам поступательно наращивать численность не только (исчезающего на глазах) кабана, но и всех других зверей, имеющих промысловую ценность. Куда там! У нас считается доблестью «выбить десять из десяти». Зачастую выбивают. Те, от кого шарахается ручная косуля. При виде кого поднимается на загривке шерсть у самой доброй и ласковой собаки.

 

Прошлым летом снова развелось всевозможных мышей – пропасть. В лесу и на полях. По осени, после уборки зерновых, к полям стянулись хищные птицы, какие – нужно быть орнитологом, чтобы уверенно их называть. Серые, светлокрылые, стремительные и плавно летающие. Шла непрерывная охота на грызунов (которые, кстати, вплотную подступили к жилью и начали атаку на запасы кормов). Вышли на поля и одичавшие кошки, которых, котятами ещё, вывозили по весне на пасеки или же просто в лес: выживут – их счастье. Ястребы их не трогали – не по клюву добыча.

Недавно ехали мы с соседом – Эдуардом Чупраковым – к себе на хутор из Новомихайловки. Ехали неспешно, любуясь светлыми зимними просторами, понаблюдали за мышкующей лисой…

- Глянь! – кивнул на боковое окно Эдуард, притормозил, остановил машину.

Мы глазам своим не поверили: на куче соломы сидел орёл! Что-то рвал-долбил своим мощным клювом. У нас – орёл!

Сфотографировал я его, но как ни приближал с помощью объектива, получился невзрачно маленьким. Зато когда мы выбрались из машины и стали подкрадываться, а он взлетел… Вот это крылья!

…А терзал орёл убитого им кота. Буро-рыжего, с жёсткой, как у барсука, шерстью.

 

Душа и тело

…Три реки – таёжно-чистых, полноводных, рыбных, создающих прекрасные охотничьи угодья на протяжении сотен километров – подступают к посёлку Тырма, что обосновался возле железной дороги, соединяющей станцию Известковая с широко уже известным большим северным посёлком (центром Верхнебуреинского района) Чегдомыном – бывшим месторасположением штаба строительства Восточного участка Байкало-Амурской магистрали. В то время, о котором пишу, только и разговоров было, что о БАМе. В Тырме – тем более, поскольку здесь явно и непрерывно ощущалось дыхание стройки века: на железнодорожной станции, также носящей название Тырма, приостанавливались составы специального назначения – с грузами для БАМа. Шли эти составы днём и ночью, многим жертвовала страна под чутким руководством родной Коммунистической партии ради предстоящего обогащения за счёт природных ресурсов Севера. В городах и весях пустели прилавки (всё – для БАМа), не только не повышались – даже урезались оклады служащих не очень высокого ранга. Да Бог с ним!

Три реки. Мы сидели на берегу Тырмы – этакой тихонравной красавицы, обставившей себя украшениями в виде тальниковых и камышовых зарослей, берёзовых рёлок, нетронутых копытами и косилками лугов и много ещё чем, всплывающим в памяти остро и ясно по истечении многих лет. Петрович следил за котелком, в котором в ожидании рыбы готова была закипеть первозданно чистая речная вода, и время от времени осторожно подкладывал под него мгновенно вспыхивающие сучья. Следил за котелком и бросал косые насмешливые взгляды на брата моего – Владимира. Тот уже с полчаса возился с «бородой» - молча, сосредоточенно, словно главное, для чего существует рыбалка, - это распутывать «бороды», так лихо создаваемые инерционными спиннинговыми катушками «Нева». Это я привёз ему спиннинг в сборе с намотанной на катушку капроновой лесой сечением 0,5 мм и небольшим набором колеблющихся блёсен. Как он обрадовался! В посёлке подобных вещей не купишь, а посылторг в ответ на заказы присылал открытки, в которых говорилось, что «…ваш заказ будет выполнен по мере возможности». Возможностей не хватало: строился БАМ.

- Что, Виктор, - повернулся ко мне Петрович, - хана леске?

- Ну почему…

- Так что же он возится?

- Нужно уметь кошку за хвост таскать.

Брат дёрнул бровью, но промолчал. Ещё минут пять, всё откровеннее сопя, терзал «бороду», потом протянул мне спиннинг:

- Это тебе не кошка.

- Я присел у воды – ясной, словно зимний воздух над заснеженным полем, опустил в неё спиннинг, стянул с катушки «бороду» и стал стравливать лесу через кольца. Раза два-три – только и всего – пришлось «расчесать» пальцами «бороду». И вот все пятьдесят метров лески дугообразно натянуты легким течением, можно и наматывать на катушку.

Я протянул удилище брату. Принимая его, он посмотрел на меня пусть и не восхищённо, но с явным уважением.

- Однако! – молвил Петрович и засмеялся.

- Мочи катушку почаще, - сказал я брату.

И поймал-таки он щуку. Щучку. Килограмма на полтора. Поймал за поворотом, метрах в ста пятидесяти от нас, мы не видели, как у него это получилось, он шёл к нам быстрым, очень быстрым шагом, держа в левой руке – этак на отлёте – дюралевый спиннинг, а в правой – высоко над головой – серебристую рыбу.

Он не любил, просто не мог сидеть с удочкой, возле удочки. Хотя и приходилось. Когда приходилось – откровенно зевал, часто уходил к костру, потом дальше, бродил где-то, вернувшись же, взволнованно сообщал: «Я там такое место нашёл!» Вот искать, шляться, как говорили когда-то о нём отец с матерью, он очень любил. Он родился «поисковиком». Вот и Тырму – это пристанище для тех, кто не просто не любит, а как-то яростно ненавидит «цивилизацию», ненавидит жильё, где кухня и туалет разделены пятью сантиметрами стены, – он просто выстрадал, испытав в поисках подобного рая далеко не один душевный и материальный кризис. Снова тихонько плакала его жена, добираясь к нему в какую-то Богом забытую Тырму с двумя малолетними дочурками и узлами. Но уже через год, когда я впервые смог навестить их на новом месте жительства, она была чрезвычайно довольна: Вова устроился лесничим, дали хорошее жильё, у него очень богатый охотничий участок, соболя… И всё хвасталась новой шапкой из тёмного соболя, крутилась в этой шапке перед зеркалом, как школьница перед выпускным балом, и всё тараторила: Вова то, Вова это! Ну а когда уж явился «ради приятного знакомства с братом Владимира» Петрович и молвил с порога: «Я вас приветствую поклоном», понял я, что Тырма и меня начинает обволакивать одурманивающим туманом грёз, в которых проблесками виделась совершенно иная жизнь. Которой мне никогда не жить. И даже будучи в Тырме, я тосковал по Тырме.

- Заяц трепаться не любит! – сказал взволнованно и радостно Петрович, поднимая брошенную (этак небрежно) ему под ноги щуку. – Никто, Владимир, ни минуты не сомневался в исполнении тобою обещания…

- Ты вари давай, вари! – прервал его брат, он – этого не мог скрыть – был очень, чрезвычайно доволен. Бережно прислонил спиннинг к прицепу мотоцикла, подошёл к костру, вернулся к спиннингу, снова к костру. Его распирала гамма чувств.

- Да это же не рыбалка! – сказал наконец он. – Это охота!

«По Библии (вероятно, так оно и есть), сущность человека – Дух, душа и тело; животного – душа и тело; рыбы – только тело. «Там русский дух…» - не просто так сказано, сказано осмысленно: «русский дух» - как особая мета Бога – несравним с «аналогами», дававшимися другим народам в процессе крещения (хотя бы в том же Иордане). И русский Дух (позвольте писать с заглавной буквы) явился нашему народу в виде награды за целомудрие, неизбывную любовь к Небу, самоотверженную (вникните в смысл этого слова) любовь к Отечеству (ведь даже «дым Отечества нам сладок»), сердечную доброту ко всему живому. Явился в незапамятные времена, когда Ветхий Завет не был ещё ветхим и учил «избранный» народ содержать в чистоте не помыслы и душу, а бельё и руки, грозил карой за сексуальные извращения и насилие над рабами и рабынями (в этом случае – не карой даже, а так себе – устным выговором).

«…Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водою…»

Так что Дух Божий, как и Сам Всевышний – первичен, и не мог Он всю огромную массу лет существования человека быть припрятанным для «избранного» общества, попиравшего все моральные нормы и правила человеческого общежития. Совершенно ясно, что Он никогда не покидал чистосердечные народы, освящал и освещал их пути в истории».

…Петрович, Петрович! Читаю твою тетрадь, исписанную торопливым, но твёрдым, чётким почерком, и чувствую то, наверное, что чувствовал ты – когда писал это, думал об этом. Когда же успокаиваюсь, вспоминаю встречи с тобой. Много их было и – так мало!

«Никакой человеческой фантазии не хватит, чтобы представить: каким бы был наш мир, не появись в нём Каин, передавший по наследству склонность к уничтожению своих братьев. Планета, на которой никто, никогда и никого не убивал, планета без оружия, планета общего братства и объединяющей любви. Восемьдесят процентов материальных возможностей наша страна направляет на оборону. Приходится. Иначе Хиросима и Нагасаки - только в иных масштабах, и не где-то там, к югу от Курил, а во всех пределах беспредельной нашей Родины. Неужели не будет конца-края этому безумию? Этим ядерным испытаниям под землёй и на земле, под водой и на воде? Да кто же стоит за всем этим?»

Брат мой довольно долго и упорно занимался боксом – до тех пор пока не женился и не почувствовал внезапного равнодушия к толстым кожаным перчаткам. Однажды возле одного из трёх магазинов Тырмы, где всегда паслись неизбежные даже при развитом социализме паразитирующие на теле рабочего класса элементы, он сложил в кучку трёх неслабых мужиков. За Петровича. «Что, снова к этому придурку собираешься?» - это, кажется, услышал тогда брат, выйдя из магазина с бутылкой.

И долго потом, очень долго не появлялся Петрович у брата. А когда прошло время его сильных душевных страданий, сказал Владимиру:

- Не бей никого, Владимир. Все оскорбления в мой адрес – это по-своему выраженная критика. А к ней я отношусь с уважением.

- А я по-своему отвечаю на такую критику, - уклончиво ответил Владимир.

С тех пор никого он в Тырме не бил: критика стала обходить Петровича стороной. Как и всех друзей и знакомых брата.

«Дух Божий не оставляет нас с одной целью: постоянного укрепления и пополнения сил души, которая в отсутствие Духа напитывается гнилостным душком. А за телом ты должен следить сам. Можно согласиться с изречением, родившимся в правящих кругах мракобесов: «В здоровом теле – здоровый Дух». Только вот дух у них – с маленькой буквы. Как и вообще «человек». С очень маленькой. Почему-то не догадались писать Тело с большой. Можно согласиться, но это – если не вдумываться. И не вспомнить бесконечное множество примеров тому, как больные, хилые люди проявляли чудеса героизма. И попирали смерть. А сытые и здоровые щенками скулили при виде кованого сапога возле своей жирной морды»…

Говорили мне: когда он уходил, улыбался. Виновато, стеснительно, явно сожалея, что доставляет жене и близким массу самых неприятных хлопот. И я помню его «чудачества», которые умиляли привыкших к размаху своей врождённой расточительности тырминских мужиков. В дни помывок домашние бани охотников и лесорубов пожирали дрова поленницами, в них можно было обихаживать низкорослых якутских лошадей – сразу по несколько голов; у Петровича обширен и светел был только предбанник, совмещённые парилка и «моечное отделение» занимали площадь размером полтора на два метра, топочная дверца находилась в предбаннике, раскалённый дым не спешил вылетать в трубу, а проделывал долгий путь по системе нагревания, как выражался хозяин, «банно-прачечного комбината», короче – «комби». «Комби» довольствовался щепками, сучьями и даже опилками, и насыщался довольно быстро. Весь поселок ведал об этом, восхищался новаторскими успехами учёного охотоведа, однако продолжал «жариться» в банях-сараях, где на голову падали раскалённые капли, а ноги скользили по льду.

Можно было бы рассказать и о курятнике на семь (тщательно выверенное по отношению к составу семьи из двух человек число) курочек, нежившихся и «плодоносящих» в самые лютые морозы, но разве об этом думаю, вспоминая дорогого сердцу человека?

«…Мой могучий, наводивший ужас на всех собак посёлка Бах с диким воплем бросился прочь. И исчез, как говорится, там – за горизонтом. А вот шлявшаяся за мной повсюду Машка, этакое наспех сляпанное из остатков «теста» существо кошачьего веса, выскочила вперед и прикрыла меня вздыбленной шёрсткой. Впору было уверовать в мгновенно промелькнувшую кощунственную мысль о том, что и она, Машка моя, наделена не только душой и телом…»

… - И о чём же задумался наш Петрович? – спросил брат, зачерпнув из котелка своей деревянной ложкой-кормилицей ушицы – для пробы на вкус. Только что пойманная им щучка, конечно, ещё не допрела, но рыбки ведь хочется.

Таёжная река Тырма готовилась ко сну, и давно бы уже погрузилась в сон, если бы не тревожили её всплески разгулявшихся рыб, противные гудки тепловозов, тянувших тяжёлые составы дальше на север, и наши возбуждённые голоса.

Вы же знаете, как знакомятся собаки, куда в первую очередь суют свои носы. Лайки – другое дело, они при знакомстве стараются понять: «чем ты дышишь». Это стараются понять при знакомстве и охотники…

 

А завтра будет лето

Зимнее время волочится, словно утомленный путник в бесконечной снежной степи, весеннее ведет себя, словно избалованная девчонка - вытворяет черт знает что, так что приходится терпеливо ждать лета, этого благословенного времени, которое потом будет сниться длинными зимними ночами. А лето - вот оно, уже рукой подать, сегодня еще весна, еще холода по утрам, а завтра проснешься - и уже лето, уже все заспешили отдыхать на природу, или пропалывать грядки, или искать на деревьях первые грибы, или...

Однажды мы выехали из дома весной. Доехали до Кокшаровки, затем по подвесному мосту въехали в Полыниху, объехали ее справа и почти до темноты преодолевали восемнадцать километров, чтобы добраться до раздолья, на котором когда-то бедствовала от наводнений Калиновка. Давно убрались оттуда люди, приезжали только на заготовку сена, поля заросли могучей полынью, только густо растущая по берегам озер и проток калина напоминала о Калиновке. А место - поистине сказочное: на ближних сопках - густой кедрач, дубовые рёлки изрыты свиными рылами, в высоких пойменных травах то и дело мелькают белые «цветки» косуль, по ночам шуршат в кустах еноты, да и медведи не дают расслабляться, приходится ходить по берегам с оглядкой. ...Выехали мы весной, переночевали у костра, проснулись - лето, первое июня. Над озером, которое мы давно полюбили и у которого все время ночевали, - густой туман: теплый будет день, солнечный. У спящего в воде прошлогоднего желтого камыша гоняет малька щука - бьет хвостом, словно широким веслом. Так что заволновались мы привычно, стали раздувать костер, чтобы скорее попить чайку и заняться рыбалкой.

Трое нас было; один достал из машины огромный резиновый костюм, взял легкую удочку и направился к Уссури - этот будет весь день стоять по пояс в воде и дразнить хариусов; второй уселся с удочкой на озере - любит томиться сидя, потягивать карасиков; я же спешил наловить малька, чтобы расставить береговушки - этакие маленькие удочки без грузил, поплавков, с метровой толстой лесой и крючком десятого номера. Идешь по берегу, ищешь явно рыбную ямку, находишь такую, насаживаешь на крючок гольяна или горчака (синявку), опускаешь приману в воду, короткое удилище вгоняешь в берег - и все, дальше. Потом ходи изредка и проверяй. Правда, если подлетит к береговушке щука, то за сто метров услышишь ее удары хвостом - не может она сидеть на крючке спокойно, тогда и сам летишь к этой береговушке, чтобы успеть снять пятнистую, иначе перекусит жилку толщиной в шесть десятых миллиметра.

К вечеру сошлись у костра, перекусили, хотели было к ночлегу готовиться, но достали садок из воды... Э, нет! Домой, домой - пропадет рыба. Не думали, что первый же летний день станет таким уловистым: несколько щук килограмма по два - три, змееголовы (у нас их почему-то называют угрями) - от кило до четырех, сом, десяток касаток, плюс к этому карасики, что товарищ, сидя на бережку, из поросшей осокой ямки начмокал, да хариусы, да леночки, ловленные на перекатах.

Вот такой летний день и останется в памяти - не то что на всю следующую зиму, а может, и на всю жизнь. Потому что уже не повторится. Ничто никогда не повторяется, это только говорят, что повторяется: каждый раз все бывает по-новому. В Калиновку мы ездили редко, очень редко - много разных дел летом у сельского жителя, но каждая следующая поездка была хуже предыдущей: все больше лихого люда проникало туда, подпившие «вояки» по вечерам глушили рыбу взрывчаткой, пасечники навезли лодок и опутали озера сетями, а потом ушлые арсеньевцы стали уничтожать все подряд электроудочками. Съездили однажды... Последняя была поездка. Пусто, совершенно ничего. Ровно десять лет назад было сказочное первое июня, била хвостом у камышей щука...

А двадцать лет назад... А тридцать... Это же совсем недавно! И вспоминают теперь немолодые уже люди, как густо шла на нерест кета - девать ее было некуда, как рвали сети огромные ленки и таймени, как по половодью били щук и сомов острогами. Дорог было мало, машин почти не было, сети домой не уносили - сушили их на кустах, прямо на берегу, никто на них не зарился, да и рыбинспекции тогда не боялись - другая жизнь была.

В марте, относительно теплым воскресным днем, ходил я по льду, заглядывал в полыньи: Уссури начала пробуждаться. Слышу, шаги за спиной. Двое ребят, одному лет двенадцать, второму чуть больше, в болотниках, с удочками-махалками, коробами для рыбы. Посмотрел - у каждого с десяток мелких гольянов. Довольные, рассказывали, как набрали под камнями чилимов, как нашли уловистую ямку, как долбили лед... А теперь вот домой, в Каменку. Это же десять километров! Пешком... Ничего, говорят, зато отвели душу.

Вот так отводят душу истинные рыбаки-любители, а не те, что набивают рюкзаки водярой и взрывчаткой, гонят служебные вездеходы по болотам туда, куда их никто не звал и где их никогда быть не должно.

Да ладно! Весна еще сегодня. А вот проснемся - и будет лето...

 

А я вот не знаю...

Удивляюсь: тысячи рыбаков и охотников в районе, а кого ни спроси - никто толком не знает, каковы правила охоты и рыболовства в Приморском крае. Потому что нигде этих Правил не достанешь, не купишь, да и в газетах о них не говорят. (Из письма в редакцию).

Справедливое замечание. Мы живем в районе, где охотой и рыбалкой занимаются тысячи людей, но кто из них знает - где можно пристрелять оружие («Пристрелка охотничьего оружия производится на специально оборудованных стрельбищах или площадках» - из Правил охоты на территории Приморского края); что ловить тайменя (любым способом) запрещено вообще? А ведь любой уважающий себя охотник, тем более, если готовится к «серьезной» охоте - на крупного и опасного зверя, обязательно пристреляет ружье или карабин, ведь каждая партия патронов «ведет себя» по-своему, без пристрелки промахи просто неизбежны. Насчет тайменя. В магазинах (включая и наш, что в «пятиэтажке»), торгующих товарами для рыбаков и охотников, вы обнаружите целый выбор искусственных мышей - наилучшая приманка для этой хищной, прекрасной рыбы. Тут же услышите немало историй на тему: кто, когда и как «зацепил» пудового тайменя. Советов - как ловить, в какое время суток, как самому сделать мышь получше покупной. Словом, народ уверен в том, что ловить эту рыбу никто не запрещал. Так вот, мы предупредили. Уж больно штрафы велики.

Еще немножко сегодня (потом пойдем дальше) о Правилах.

Запрещается отлов и содержание в неволе диких охотничьих животных без специального разрешения органов государственного охотничьего надзора.

Поучительный случай произошел не так давно в Чугуевке. Пришла в редакцию расстроенная до слез пожилая женщина, рассказала: сын работал с бригадой на расчистке просеки под ЛЭП, нашел в кустах ослабевшего косуленка, принес домой - нужно выходить беднягу. Малыш пошел на поправку, соседская детвора со двора не уходила - так нравился ей этот красивый маленький зверь. Слух о нем разнесся по всему селу, вскоре приехали люди с видеокамерой - снять хороший сюжет для телевидения, потом приехали представители охотнадзора, стали задавать вопросы, заполнять какие-то бумаги. И вот - гром среди ясного неба: ей, пенсионерке, которая едва концы с концами сводит, предъявлен штраф в размере 500 рублей. Что же это такое, спрашивала она, значит, лучше, если бы детеныш погиб? Ведь ни у кого и в мыслях не было пустить его под нож...

Комментировать этот случай не будем, поскольку на него есть две точки зрения.

Натаска и нагонка охотничьих собак разрешается на специально отведенных участках угодий, закрепленных за охотпользователями, по специальным разрешениям, в угодьях общего пользования - на специально отведенных участках по разрешениям органов государственного охотничьего надзора.

Так что бесполезны надежды наших «лаечников» на то, что в угоду им будут как-то ущемлены права охотящихся без собак. Более того, нужно охотнадзору к самим «лаечникам» подходить более строго: среди них немало и таких, для которых слово «натаска» имеет иной смысл - натаскать домой побольше мяса. Под видом натаски собак они «наводят шмон» в общих охотничьих угодьях, после них, говорят охотники Шумного, «ловить нечего». А разве вы не встречали человека с лайкой, а то и двумя, среди лета на реке, в лесу - при сборе грибов. Мол, пусть разомнутся собачки. Эти «разминки» чреваты тем, что в пастях собак исчезают птенцы, зайчата, да и молодым копытным иногда не удается спастись.

Владельцы собак несут юридическую ответственность за ущерб, нанесенный государственному охотничьему фонду их собаками, кроме случаев натаски и нагонки, проводимых в установленном порядке. ...Все собаки, находящиеся в охотничьих угодьях в закрытые для охоты сроки, должны быть в наморднике или на привязи, за исключением случаев натаски, нагонки по специальным путевкам.

Немало бед доставляют нашему охотничьему хозяйству собаки, проводящие лето на пасеках. Не все пчеловоды держат их на привязи, а потому они находятся на «подножном корме» - истребляют всё и вся.

 

Пойду поищу ружье

Купить ружье сейчас, причем любое, включая бельгийское, немецкое и т.д. - не проблема. В охотничьих магазинах Владивостока не один час проведешь, разглядывая гладкоствольное, нарезное и пневматическое оружие. Но в магазин идти - нужны деньги, причем приличное ружье стоит не меньше коровы, а очень хорошее - дороже джипа. Большинству из нас такие ружья ни к чему, нам бы что попроще - лишь бы в цель попадало. Некоторые мужики ищут ружья в тайге - там их немало. Правда, они без документов, но ведь все равно стреляют, а если отберет охотнадзор, то и не жалко: как пришло, так и ушло.

В тайге ружья прячут браконьеры - недалеко от солонцов. Придет время - поедут, отыщут свое ружье, залезут на дерево, дождутся изюбря, завалят его, разделают, уложат мясо в мешки, погрузят в машину - и весь сказ. А ружье опять засунут в какое-нибудь дупло.

Вот в такие дупла и заглядывают «оружейники», которые обеспечивают «стволами» не только себя, но и других любителей погоняться за дармовым диетическим мясом. Этих, конечно, не бесплатно.

А вот Николай Степанович Музалевский, которого охотники и браконьеры уважали одинаково - за преданность егерской работе, за неподкупность и справедливость, искал в тайге ружья с иной целью - изъять их из «обращения», сдать и уничтожить. Этот известный на всю Россию волчатник находил ружья всюду, причем в любое время года. Остановит машину, скажет коллегам, чтобы подождали немного, исчезнет на полчаса и вернется с парой ружей. Когда-то это всех удивляло, потом уже смешило, а затем - привыкли: принес? - поехали!

А вот сосед мой, Анатолий Иванович Сижук, пошел однажды на рыбалку, а вернулся как бы с охоты - с приличной одностволкой. На суку висело. Посмотрел - висит ружье. То на поплавок смотрит, то на ружье. Весь день вот так, в разные стороны, поглядывал, а вечером перевесил ружье с сука на плечо и пошел домой. Знатно било ружье.

Он же, Анатолий Иванович, рассказывал, как его знакомый нашел в лесу карабин - стоял, прислоненный к дереву. В этот день взять его не решился, пришел на следующий. Снова не решился. Пришел на третий день. Кто-то решился раньше.

А вообще-то, ну их, эти таежные находки - будешь держать в руках, не испытывая радости обладания. Другое дело - когда все чин чином, документы в порядке, когда путевка, лицензия в кармане. И встреча с охотнадзором или милицией будет как бы встречей добрых друзей.

 

Белые одежды

Изучая охотничью литературу, то и дело нахожу повод для удивления. Итальянцы бьют всё подряд, особенно много – миллионами – скворцов, соловьёв, жаворонков. Поляки обожают серую цаплю. Охота на неё разрешена с 15 августа по 31 марта, а на территориях рыборазводных хозяйств – круглогодично. Поляки считают жареную цаплю превосходным блюдом, истребляя её, спасают огромное количество рыбы. И лягушек, которые очень нужны крупной хищной рыбе и для уничтожения комаров. Мы же не знаем – вред или пользу приносит нам серая цапля, к тому же её у нас очень мало. Никто её не стреляет: мясо, говорят, рыбой воняет.

Но дело, думаю, не в этом. Не поднимается на неё рука. Красива птица, чем-то смахивает на ящера – угловата, складывает в полёте шею, летит медленно.

Серая.

В последнее время у нас по весне всё больше появляется белых цапель. Наверное, их больше становится потому, что выживают выведенные в наших краях птенцы. В начале апреля вышел я на протоку Уссури. Вечерело. Посреди протоки – большие белые птицы. Лебеди? Не подпустили близко, взлетели метров за сто пятьдесят. Только когда поднялись и втянули шеи, понял, что это цапли. Удивился: такие большие! Насчитал шесть штук.

Пошёл по берегу, миновал протоку, впереди – редколесье. Все шесть цапель сидели на деревьях. На верхушках. Не большие, а просто огромные птицы.

Сидят они вертикально, вытягивая шеи и не шевелясь. Сто, пятьдесят, сорок, тридцать… Взлетели две. Шаг – ещё две. Шаг, шаг… Осталась одна. Я смотрел на неё снизу вверх. Она на меня – сверху вниз.

Значит, никто в них не стрелял.

Ну и – слава Богу. Поляки поляками, а совесть – совестью. Стыдно не только стрелять, даже думать об этом, когда перед тобой…

 

Тайна птицы

Старожилы утверждают, что раньше в наших местах водилась дикуша. Верится, хотя и с трудом: дикуша любит «севера», вот именно – дикие места, изобилующие мрачным хвойником, лиственницей и мхами.

Эту птицу называют рябчиком-дикушей, хотя на рябчика она вообще не похожа, скорее – на тетерева: петушок крупный, едва ли не вдвое крупнее рябчика, чёрный, с красными надбровными дугами, курочка – буроватая, чуть меньше петушка.

Впервые мне довелось увидеть дикуш на севере Хабаровского края, во время поездки к строителям Байкало-Амурской магистрали (БАМа). Весёлая молодёжь ловила эту птицу ради забавы – чтобы любоваться ею, спокойно переносящей неволю в клетке, или дарить девушкам (этакий «таёжный» шик), которые сажали «диких кур» на плечи и ходили с ними между палатками и сборными домиками. Ловить дикуш очень легко – они подпускают человека вплотную, позволяют набросить себе на шею петлю.

Позже я оказался в Николаевске-на-Амуре – городке, пропитанном запахом рыбы: во время хода кеты редкий балкон здесь не бывает заставленным подтекающими бочками. Мне предстояло познакомиться с представителем княжеского рода ульчей – Александром Росугбу, моим коллегой – корреспондентом ТАСС по северным районам края. Знал я о нём не так много, но то, что знал, было забавным. Например, приезжая по творческим делам в далёкие селения далёких родственников, корреспондент Телеграфного агентства Советского Союза коммунист Росугбу милостиво дозволял сморщенным старушкам лобызать его княжескую руку. Старики ульчи кланялись ему до земли.

Потом, когда мы сошлись поближе, я спросил – правда ли это? Он пожал плечами. Значит, было. Да и то ведь… Не позволь старушке полизать княжескую руку – обидится. Целуют же наши православные бабушки ручки молодым батюшкам. А католики ползут на коленях к престолу Папы, чтобы припасть губами к его стопам. Только дело в том, что за такое «милосердие» князь мог лишиться партбилета, следовательно – и престижной работы. Хотя, честно говоря, уже в восьмидесятых народный юмор начинали понимать и в верхах. Росугбу в какой-то степени был юмористом. На автозаправочной станции он, терпеливо дожидавшийся своей очереди (как тогда было без очередей?), ходил перед носом своего служебного уазика, заложив руки за спину. Светлый плащ, перетянутый в талии поясом, чёрные лакированные туфли, белые манжеты, тёмное азиатское лицо… Я просто любовался им. Тут хлынул такой дождь! Да не дождь – ливень! Уазик так и прижало к вонючему асфальту. Раздались крики, захлопали дверцы машин. Один только князь Росугбу продолжал ходить туда-сюда перед носом своей служебной машины. Заложив руки за спину. Вдруг из пелены дождя буквально вынырнул русский мужичок в робе. В руках его был шланг. Он толкал «пистолет» в бак нашего уазика. Ульч внимательно проследил за процессом заправки, благодарно-милостиво кивнул смеявшемуся мужику и с очень важным видом уселся за руль.

- Ну ты прямо как князь! – хохотнул мужик и исчез за водяной завесой.

И только отъехав на приличное расстояние, Росугбу расхохотался, застучал обеими ладонями о чёрную баранку.

- Ты чего?

- Прямо как! - он пытался отдышаться.

Мы направлялись на север, к бухте, названием своим сулившей всем счастье (бухта Счастья), там «стояли научники». Сорок километров по тайге. Правда, дорога была тверда и накатана, без сюрпризов. Росугбу, переодевшийся в зеленый брезентовый костюм, пытался придать шутливую форму своему рассказу о том, как он летал в Москву. В командировку. В штаб-квартиру крупнейшего в мире телеграфного агентства. Задание на командировку: расположить к себе редакторов отделов союзной и зарубежной информации. Цель: добиться более полного прохождения информации, поступающей из Хабаровского отделения. Средства достижения цели…

Средства он вёз в двух больших чемоданах. В стеклянных банках. Поставишь большую банку на большой стол большого начальника – очень красиво смотрится. Янтарно-красное на зелёном.

- И пошла информация?

- Ещё как! Разве ты не заметил?

Разговор этот не был случайным: мы ехали к «научникам» не только за интересной информацией (они изучали возможность разведения популяции нашей кеты в реках Камчатки) - у них всегда было столь много отработанного научного материала, что не только крошка-уазик, но и грузовик с кузовом-жадником не мог нанести никакого урона передовой науке. Теперь уж самому нашему шефу, презиравшему жадную и бесцеремонную «Москву», предстояло ходить по кабинетам с видом сибирского купца. Вот и послал он меня к князю. С двумя чемоданами. Экий неимоверно длинный и столь же сложный путь должна была проделать красная икра, дабы попасть в большие ложки больших начальников.

Сорок километров по северной тайге, да ещё осенью, да ещё на новом вездеходе, с интересным попутчиком – это, скажу вам, редкое наслаждение. У князя за спиной, на пустом широком сиденье, лежала собранная и заряженная двустволка двенадцатого калибра. На всякий случай. И он, не прерывая разговора, всё время вертел головой, явно ожидая какого-нибудь хорошего случая. Запомнилось: было много, чересчур много грибов. Подосиновиков, подберёзовиков и маслят. Они торчали всюду, иногда усыпали покрытую хвоей дорогу. Мы давили их колёсами. Взлетали рябчики. Князь притормаживал, вглядывался в тёмную зелень разлапистых елей, снова отпускал сцепление.

- Ну, вот и… - сказал он. Тайга выпустила нас на бескрайний простор. Спуск к берегу бухты Счастья был не очень крутой, а сам берег – пологий и галечный. По берегу лениво бродили собаки, запах протухшей рыбы забивал ноздри. Приливные волны выталкивали на гальку избитую кету. Собаки помогали волнам, потом ложились рядом с рыбой и не спеша грызли рыбьи головы. Стаи чёрных уток проносились в разные стороны, садились на небольшом отдалении, наслаждались размашистой качкой.

Посёлок Власьево. Одна улица, вдоль берега. Ни души. Магазин крупнее других построек. Ставни, замок.

Росугбу сказал, чтобы я подождал, пошёл куда-то, вернулся в сопровождении зевающей русской женщины. Она открыла магазин: «Входите».

Я в то время не курил, но знал, как мучаются без курева мои братья и друзья-товарищи. Страна спешила построить коммунизм, кого-то догнать и перегнать, естественно, что в спешке допускала ошибки. Вот потому начальникам недоставало икры, ну а всем остальным трудящимся – более простой калорийной пищи и курева. Поистине бухта Счастья! На прилавке – «ТУ-134», «Родопи», «Стюардесса», «Опал». Мясные консервы, коньяк… Князь, глядя на меня, ухмылялся. Он обсуждал с продавщицей важную тему: что сейчас пьют «научники»?

- Знаешь, - сказала та, - коньяк, конечно, возьми. Но возьми и спирт. Тут этот Евтушенко…

Я знал, что Евтушенко не был и не мог быть в этих краях. Вернее, не был, хотя и мог...

- Спирт - как таковой? - спросил князь.

- Питьевой. С выразительным эпитетом. И кратким – питьевой.

Они посмеялись. Они знали больше меня.

Учёные молодые люди встретили нас хорошо, Сашу они знали давно – как князя и как корреспондента ТАСС. Они всё знали, были смешливы и суетливы. Мне показалось, что устраивающая их жизнь состоит из этой вот суеты и встречи с бутылкой спирта, а не устраивающую они терпели ради зарплаты. Как они чистосердечно признались, осенью почти каждый день становился частью устраивающей их жизни. Вон как накатана сюда дорога.

- Вы не смущайтесь, старики! Вас это не касается! – уверяли они.

Касалось. Ещё как. Мне было не по себе, князю – хоть бы что.

- Коньяк будем? – в который раз спрашивал он.

- Мы сто белух уже забили! – отвечали ему хором. – Цивилизацию забыли! Махрою лёгкие сожгли! – А ты не читал? – удивлялись моему любопытству. – Саша, он не читал!

Кто-то сбегал, принёс.

- Держи! На память!

Евгений Евтушенко. «Катер связи». Более щедрого подарка быть просто не могло. Меня разобрало. Не от спирта. От нахлынувших чувств.

Возвращались мы под вечер следующего дня. Так и не выспавшиеся. Князь зевал-зевал, да вдруг засмеялся. Наверное, что-то вспомнил. Было что. Научники зашлись в хохоте, когда я спросил… Как приживается популяция нашей кеты на Камчатке. Камчатка! – не унимались они. – Ха-ха-ха! А где она, кстати? Мы же в школе проходили!

- Хорошо приживается, чего человеку голову морочите!

- Но ведь не на Камчатке же!

- Само собой. Какая Камчатка?

- А где она приживается?

- Да везде.

- А лучше всего в Москве. Вон Саша знает.

- Все знают. Но это, старики, не для прессы.

- Для прессы мы с удовольствием! Сколько угодно. Пресса не только начальство, она и народ кормит.

- Лапшой.

- По ушам текло, в рот не попало.

…Грибы, грибы, грибы. И солнце сквозь ветви берез, и мрак в ельнике. Я проснулся от наступившей тишины. Князя в машине не было.

Он стоял неподалёку. Стоял и стоял. Я подошёл. Совсем близко, метрах в пяти, сидела на толстом еловом суку крупная чёрная птица. Смотрела на нас удивлённо и доверчиво.

Мрачен был князь, молча крутил баранку. Что-то мучило его.

- Может, мы видели последнего, - сказал он.

- Бьют?

- Беспощадно.

- Бледнолицые?

- Если бы! Все!

…Лесной народ знал, что птица эта особенная, посланная на землю Богом для спасения голодающих. Она сама искала умирающих от голода людей, подлетала и садилась рядом.

Князь говорил и говорил – рассказывал историю за историей. В этих историях даже исхудавшие от голода люди не могли свернуть голову птице, посланной Богом. Они знали, что кому-то ещё хуже. И просили, умоляли: лети, ищи!

Урчал казённый уазик, пожирая казённый бензин.

Шеф будет доволен. Он так не хочет лететь в Москву, но полетит.

Так надо.

- Не бери в голову! – сказал князь.

В то время мы всё чаще говорили друг другу именно эти слова. Они спасали нас от чего-то.

 

Время брать соболя

С детства, читая охотничьи журналы и книги, при слове «соболь» испытывал какой-то трепет: самая желанная, самая дорогая добыча, которая дается не каждому опытному охотнику. Много дней идти по следу, ночуя у дымного костра в леденящие сердце морозы, загнать в дупло, поставить сеть и ждать. Есть! Якутский кряж, амурский… Чем темнее мех, тем он ценнее. Приморский соболь – самый светлый, почти рыжий, а значит – самый дешевый. Но это так, к слову.

Разве мог подумать, что когда-то буду ловить соболей так же просто, как крыс в кладовке, что все эти россказни о многодневных преследованиях и муках у ночных костров будут вызывать раздражение?

Впервые увидел этого зверька на Урале, где соболя очень и очень мало (зато много куницы). Шли мы с братом весной по талому берегу речушки, глядь – на стволе ели, на уровне груди, висит деревянная ловушка. Из нее торчат лапки. Вынули соболя. Он уже пропал, мех сползал лохмотьями. Сидели мы на берегу, горевали: зачем было ставить ловушки, зачем нужно было губить редкого зверька? Чуть отошли от этого места… Лежит матерая лосиха. Задавленная петлей из стального троса. Она уже «просела», ее издырявили мыши. Вот тогда-то и зародилась в душе ненависть к браконьерам, людям, которые уничтожают все живое бездумно, походя, без пользы. Если человек поставил сеть и поймал десяток карасей – он не браконьер, он рыбак. Если человек не удержался и ударил влет по фазану – он не браконьер, он охотник. Я так думаю. Но если человек поставил сеть и забыл о ней, если он стреляет в голубых сорок, в ослепленных солнцем сов, во все, что попадается на его пути, - он отморозок, браконьер. Я так думаю.

…Лет через двадцать брат мой стал штатным охотником. Получив участок, он был обязан ежегодно сдавать государству сорок шкурок соболя. (Для севера Хабаровского края – это не очень-то большая норма). Узнав об этом, я не мог прийти в себя: сорок соболей? Одного бы поймал! В первый же сезон он, ликуя, принес на сдачу полсотни шкурок. Директор промхоза усадил его на стул, закрыл на ключ дверь. «Вот так, Володя, этих двух седых я беру себе, бабе на шапку, восемь выделаешь и продашь (только не попадись). Сорок принимаю. Запомни: за каждого сверхпланового будешь платить штраф, да такой, что мало не покажется».

Потом уже он узнал: охотники брали до двухсот соболей, сорок сдавали, причем «с натугой», остальных «толкали», да не по 25 – 50 рублей, а по 200. Школа жизни…

Участок у него был большой, огромный, растянувшийся на 150 километров . В южной его части встречались кабаны, в средней – лоси, а в самом «верху» - северные олени. Дивный участок, там я пережил столько всего, что и не расскажешь. Вписывая меня в свою «бригаду», брат знал, что почти весь сезон будет охотиться один – я мог приехать к нему от силы на две недели. Вот он и охотился один, в очень глухой, стылой, постылой и любимой тайге.

Пишу не пособие для начинающих соболятников, просто «отвожу душу», а потому могу позволить себе некоторые отступления от темы.

Однажды он, на заходе солнца, подходил к одной из пяти своих избушек. Она была уже совсем рядом – за речкой. Январь, снегу по колено. Лед такой, что до воды не пробьешься. Глядь… Нет льда! Бурлит вода, каждый камешек видно. Тихо ходят ленки, колышутся водоросли. А на берегу – желтые цветы. Он стал протирать глаза, бить себя кулаком по голове – лето! Ну а как попасть на тот берег? Сел на зеленую травку, задумался и уснул. Проснулся – жгучий мороз, луна освещает заснеженный лед реки. Пошел к избушке…

Можно было бы объяснить это чрезмерной усталостью, порождающей галлюцинации, но вот только… На следующий день пробились к нему через заснеженный хребет сопки двое охотников. Сказали: не спали всю ночь. Что это было? Бурлила вода, распустились цветы, бабочки летали, комары кусали…

Конечно, были и галлюцинации. Подходил, вот так же, к избушке – под крутым берегом рылся в снегу волк. СКС – отличная машина, мгновенно выплюнула десять пуль. Ё… Раскинув руки, лежит на снегу мужик в ушанке. Наверное, рыбак. Разгребал снег, искал хворост для костра. Все. Тюрьма… Ноги подкосились, в глазах стало темно. Но что-то делать надо. Идти в поселок, сообщить в милицию. Кое-как поднялся, пошел к мужику. Какой мужик? Лежит большая, сибирская (у нас, на Дальнем Востоке, их два вида) косуля. Козел. Можете представить себе, что он тогда почувствовал? Попробуйте.

Однажды он шел по реке. Поскользнулся, ударился затылком об лед. И скатился в полынью. Кое-как выбрался (нельзя, нельзя штатным охотникам охотиться в одиночку!), добрел до избушки. Не было сил затопить печурку. Очнулся в поту. Жар. Понял: нужно выбираться. Карабин, рюкзак, шкурки… Зачем-то сунул в рюкзак двух замороженных зайцев (ловил их петлями возле каждой избушки). Пошел. Ночью, через тайгу, к трассе. И вышел прямо на «объект» - на корейский дорожный участок. В то время в Хабаровском крае готовили лес сотни тысяч северных корейцев, строили поселки, уничтожали нашу тайгу и все, что в ней росло и водилось. В вагончике на колесах светилось окошко. Постучал. Распахнулась дверь. «Капитана?! Заходи!» Тепло, сухо, орет транзистор. «Капитана, чай?» Он развязал рюкзак, вывалил зайцев. И уснул. Проснулся на топчане, укрытый одеялом. Его тормошил кореец: «Капитана, кушай!» Тот успел стушить зайцев, накрыть стол. Бутылка корейской водки. Как обычно – сырая картошка в сырой воде.

К утру брат пришел в себя, почувствовал, что совершенно здоров. Обнял корейца и пошел назад, в избушку.

«Корейская» тема не дает мне покоя. Наша мудрая компартия, отдавшая однажды на растерзание чехам Байкал, то и дело отдавала на растерзание «братьям» все наши природные богатства. Северные корейцы оккупировали Хабаровский край. Мне довелось много раз общаться с ними, бывал в их таежных поселках, говорил и с простыми людьми, и с «господами». Одеты они были в синюю хлопчатобумажную «спецовку», у «простых» работников на груди был небольшой значок с изображением Ким-Ир-Сена, у «господ» (начальников) – большой. Памятники вождю (огромные, метров по десять, двадцать, тридцать) они ставили везде, и казалось тогда, что Северная Корея раздвинула свои границы, придется нам уходить с территорий, открытых Хабаровым и его сподвижниками.

В одном корейском лесопромышленном поселке я попросил переводчика (начальника) сказать, что написано на плакате? Он глянул на меня зло, прочел: «Ленин умер!» И ушел. Работяга-кореец шепнул мне в ухо: «А дело его живет!»

Они, северные корейцы, пробивали путики параллельно с путиками наших охотников и ставили самодельные капканы, ставили петли на косуль, сохатых, однажды и я, быстро скользя с сопки, попал в петлю из троса. Они быстро наглели, заваливали бревнами трактора на железнодорожных платформах, отправляли их на родину. За пачку электродов привозили на дом машину дров. А если достанешь им маленький черно-белый телевизор, завалят тебя товаром. Носки, яблоки, водка со змеей в бутылке, наши пилы «Урал». Они постоянно «паслись» на железнодорожных станциях. Тут и отлавливала их наша милиция. «Откуда соболиные шкурки?» - «Русский охотник лови, мясо кушай, шкурка выбрасывай!» Потом они стали «грабить» магазины. Собьют замок сядут на крыльцо и ждут. Хотят, чтобы их посадили, тогда не нужно будет возвращаться на любимую коммунистическую родину, где все голодают. Переводчики ходили по магазинам и предупреждали продавцов: «Нашим хлеба не продавайте!» В Северной Корее не едят хлеба, там «выдают» рис. Привыкнув к хлебу, а затем попав на родину, северный кореец начинает болеть и быстро умирает от истощения. А русский хлеб – очень вкусный. Корейцы толпились у магазинов, подкупали русских детишек, те выносили им булки хлеба. Схватив булку, кореец несся к водокачке, размачивал ее и поглощал с жадностью голодного волка.

…Мы готовились к охоте, набивали патроны. Скрипнула дверь, на пороге возникла фигурка. Кореец в синей «спецовке» бросил на пол мешок и, скинув (как-то необычно легко) ботинки, прошмыгнул к дивану, уселся на него, поджав под себя ноги, уставился в телевизор. Ни слова не сказал.

«Вов, что это такое?…» - «К маме (жене брата) пришел»…

Вот такая культурка…

И в то же время… Однажды мы с братом, обкатывая мотоцикл «Урал», поняли, что тормоза не работают. Поздно поняли. Врезались – лоб в лоб – в лесовоз. За рулем был кореец. Мы остались живы, «Урал» - в смятку. Но, живы-то живы, а что толку – у брата разбита правая рука, у меня – правая нога. Сидим, очумелые. И тут подходит «рабочий» автобус с корейцами. Вывалились «братья», бросились к нам. Что-то лопотали, что-то делали. Помню, заклеивали мои раны бумагой, содранной со спичечных коробков. А главное – исчез с дороги наш мотоцикл. Он оказался на «корейской» территории, в корейской мастерской, где его очень быстро восстановили и пригнали к нам, не попросив за работу ни копейки. Так что…

…Время брать соболя. Директор райзаготохотпрома Галина Юрьевна Голубева говорит, что сейчас соболя ловить выгодно – промхоз гарантирует от тысячи до тысячи двухсот рублей за шкурку. Бери лицензию, промышляй. Возьму ли я лицензию? Нет. Пропал интерес к этому зверьку, о котором сложено столько легенд. Понял: беззащитен он, как-то глуповат, но очень красив. Какие «широкие» лапы! Может, и убью когда-то. Может…

…Проведя две недели в тайге, устав от монотонной работы, связанной с постановкой и проверкой капканов, увидел я однажды очень ясный сон. Хорошо, что тут же рассказал его брату. Возвращаемся мы домой (тридцать километров по марям), капканы пусты, потом – соболюшка. Попала в капкан давно, уже запали глаза. Пошел снег. Брат стал ее оснимывать – иначе протухнет. Пошли дальше. И вот засветились огни поселка. Мы чертовски устали, не было уже никаких сил. И говорит мне брат: «Подожди, вот тут у меня стоит капкан!» Пошел вправо, вдруг кричит: «Есть!» Подхожу – на «жерди» висит соболь. Большой самец. Попал в капкан передней правой лапой.

Рассказав этот сон, я стал пить чай. Брат обувался, наматывая на ноги шерстяные портянки. Потом сказал: «Ладно, посмотрим….» Он видел НЛО, он сидел на берегу цветущей реки в январские морозы, он стрелял в волка, убив мужика, оказавшегося косулей. Он хотел узнать – насколько я «свой». Пошли. Долго шли, наконец нашли в капкане соболюшку, давно попала, уже запали глаза. Брат стал снимать шкурку – «протухнет». Пошли дальше. Мари, хлябь, ноги в волдырях. Вот уже и огни поселка Тырмы. «Подожди, у меня здесь капкан…» И он пошел вправо. Я – следом. «Есть!» – выбросил он вверх руку с восторженно торчащим большим пальцем. С жерди свисал очень большой самец. В капкан он попал правой передней лапой.

-  Вов, что я тебе говорил…

-  Ё-моё…

 

Для грусти нет причины

«Эх, три белых коня!» - поется в залихватской песне. Какие там кони, если с наступлением холодов постепенно замирает жизнь, спят деревья и многие животные, бодрствующие вечно голодны, худеют и даже погибают. Дни становятся такими маленькими, что после обеда в хвойной тайге темнеет, а ночи такими длинными, что промысловикам, проводящим их в охотничьих избушках, кажутся годами. Три белых коня…

Но почему же тогда охотники с таким нетерпением ждут наступления зимы? Не все, конечно. Но – большинство. Да потому, что зимняя охота сродни подвигу, зимой приходится выкладываться как никогда, зимой нельзя расслабляться, иначе погибнешь. «Экстрим», который по душе русскому человеку, вечно старающемуся испытать себя до конца. Плюс к этому – добытая пушнина всегда давала немалые деньги, семьи хороших охотников жили относительно благополучно. Что же сейчас? На днях поговорил с двумя пожилыми охотниками, живущими в Извилинке. Их участки принадлежат сейчас (по договору аренды) Владивостокскому охотничьему клубу. Так вот, этим пенсионерам приходится покупать лицензии на каждую белку (колонка, норку, соболя, рябчика). По их словам, за белку нужно (заранее!) заплатить 50 рублей, за норку – 160. Плюс к этому – от 10 до 20 рублей (заряжаешь сам, или покупаешь готовые патроны) стоит один выстрел. А белка очень крепка на рану. В итоге иногда беличью шкурку приходится сдавать (не вышла, сильно разбита) рублей за 35. А вот норка… Так она вообще принимается по 100 рублей. 500 рубчиков стоит лицензия на добычу соболя. Так ты его еще поймай!

«Все не так, ребята!..»

Думаю, в отношении пушнины должна быть единая ценовая политика (перекупщики не в счет). Не может быть охотничий промысел убыточным, иначе никто не выйдет на путики. Или же останется только нелегальная охота, которую у нас называют браконьерской. Потом, разве пенсионеры, отдавшие стране силы, здоровье, не имеют права охотиться бесплатно, что с них-то драть шкуру? …Был я в Бреевке, на базе Владивостокского охотничьего клуба. Несколько лет назад. Понравилось. Знают мужики дело, здраво рассуждают. Что же сталось?

Деньги, деньги… Разве нельзя привлечь охотников к очень нужным работам, чтобы в голодные зимы копытные могли кормиться у стожков сена, свиньи «пахать» оставленные для них неубранные огороды (и так далее). Взамен – право бесплатной охоты, как во времена Советской власти. В 1918 году (подумайте, что это было за время!) Ленин подписал декрет «Об охоте», в котором говорилось, что при наличии охотничьего билета (только и всего, никаких путевок и лицензий, никаких ограничений в приобретении оружия) охотник может добывать дичь для потребностей своей семьи…

Во всех развитых странах к охотничьему хозяйству относятся с таким же вниманием, как и к сельскому. И оно дает огромную прибыль. Сейчас подобное наблюдается в странах Африки, где начало быстро возрастать поголовье диких животных, куда устремляются охотники со всего света, выкладывающие за лицензии на добычу желанного трофея несметные суммы. Так вот, не охотники ли из Владивостока должны выкладывать энные суммы за право стрелять в угодьях наших аборигенов? А то получается интересная картина: мы платим им, пришельцам, позволяющим нам охотиться на нашей земле. «Все не так, ребята!..»

В развитых странах «местным» охотникам выдаются специальные карты, в которых указано – что и когда он имеет право (за символическую плату) добыть. И местный охотник не расстается с ружьем круглый год. Он радуется жизни. У нас все наоборот – охотник озирается, всего боится, с него, как я уже сказал, дерут семь шкур. Наши законодатели могут позволить весеннюю охоту на пернатых, могут и закрыть, пользуясь слухами о птичьем гриппе. Они (!) устанавливают сроки охоты. И получается, что утка уже прошла, или еще не пришла, а десять дней охоты, обозначенных в путевках, истекли. Но ведь выложены (и немалые) деньги. Я неоднократно опрашивал «утятников»: сколько добыли за сезон? При норме отстрела двух гусей, шести уток, десяти голубей в день (помножьте на десять) за сезон в среднем каждый добывает… две утки. Я же нынешней осенью убил только одного чирка. Потому что осень затянулась, охота закрылась раньше, чем птицы потянулись на юг, где их бьют со страшной силой, без всяких ограничений. Так что утку, гуся и прочих пернатых мы бережем для чужих охотников. Разумнее было бы весной открывать охоту на водоплавающих с их прилетом, а закрывать только тогда, когда они разбиваются на пары. Осенью же – только открывать, не закрывая вообще. Тогда любой охотник мог бы похвалиться тем, что добыл за сезон десяток селезней. И был бы доволен, и не жалел бы потраченных денег.

…Но – разговор о наступившей зиме. О времени испытаний. Какой она будет – увидим. Пока же хочу привести строки хорошего поэта, страстного охотника: «Ну, что сопите в кулаки? Для грусти нет причины. Давайте выпьем, мужики, за то, что мы – мужчины!»

Выпьем – не выпьем, не в этом суть. Главное – не унывать. Достучимся, распахнется дверь, за которой спрятан разум.

 

Ореховая лихорадка

Конечно, нынешний год с 1998-м не сравнишь, но все равно местами шишка уродилась хорошо. Именно местами, а потому «толпа» рыскала и рыскает в поисках богатых мест. Одно из таких – кедровники в районе ключа Зубакина. Сюда ежедневно несутся десятки машин, под каждым кедром за световой день побывает масса людей. Как говорит мой сосед Иван Иванович Симонюк, шишку ловят на лету. Безработного люда по-прежнему немало, а орех нынче набрал цену: доходило до того, что за килограмм перекупщики давали более 80 рублей. Правда, потом (выясним почему) он стал быстро дешеветь – до 50 рублей, иногда спешившие в тайгу мужики отдавали и за 40, но буквально через неделю – 70. Посмотрим, что будет дальше. Прогнозы противоречат друг другу.

Буквально на днях заглянул я на территорию «китайского» ресторана (бывший «Кедр»), здесь в складских помещениях, где нет окон, живут китайцы-перекупщики. Можете себе представить, в каких условиях. И если они терпят большие неудобства, мерзнут, чтобы закупить побольше ореха по довольно высокой (по нашим понятиям) цене, то, интересно, почем же наш орешек в Китае?

Года два-три назад в «Северном Приморье» прочитал статью одного борзописца – о «шишкарях». По его словам, добывать кедровый орех – дело пустяшное, нагибайся и собирай деньги. Помню, как, дотащив большой мешок до машины, уняв бешеное сердцебиение, вытерев полотенцем пот со лба и шеи, думал: больше не пойду, не хватит сил. Но минут через десять – двадцать, после кружки чая из термоса, после сигареты, выкуренной уже второпях, спешил через болото на сопку. А ночами снились шишки, шишки, шишки. Ночами болели руки, спина. И так – каждый день. Адская работа. Тем более, что многие «шишкари», как мой сосед Эдуард, не имеют транспорта, уходят в тайгу пешком, живут там неделями (а уже морозы нешуточные), собирают шишку в кучи на вершинах сопок, потом – в мешки и к дороге, потом нанимают грузовики, потом – «крутить», просеивать…

Иван Иванович Симонюк последний раз съездил в тайгу в середине ноября, сказал: «Хватит!»

 

Так что же делать?

Нынешней осенью едва ли не каждую неделю медведи нападают на людей. Калечат, убивают. Не однажды я писал о том, что медведей у нас (как и тигров) развелось чересчур много. Стало опасным ходить по тайге, особенно – без собак, которые в любом случае отвлекут опасного зверя, выручат тебя, спасут. Осень выдалась затяжная. Медведи не спешат в дупла, хотят нагулять жирку, но в кедровниках хозяйничают люди. И вот зверь начинает злиться, выходить из себя. К тому же у нас «выросла» плеяда охотников за медвежьими лапами и желчью (говорят, четыре лапы – иномарка), которые плодят подранков. А что такое медведь-подранок? Это убийца. Неумолимый, бесстрашный, беспощадный. Так что же делать?

Думаю, нужна оперативная охотничья бригада. Для уничтожения шатунов. И уничтожать их нужно не тогда, когда они кого-то покалечат, а сейчас же – выискивая по следам. Так же нужно уничтожать и тигров, привыкших шастать возле сел. Или же пусть калечат и убивают людей?

 

Пух и перья

На обочине дороги, возле соевого поля – разбросаны перья фазана. Дальше – еще, еще… И всюду – следы лисы.

Как всякая курица, фазан слеп в темноте, ночует же бурьяне, камышах, высокой сухой траве. Здесь его и давят хищники, которые прекрасно видят в темноте и обладают исключительно сильным обонянием.

Стоит только курочке нанести яиц – появляются вороны, ждут, когда фазаниха сойдет с гнезда. Появились птенцы – тут же вороны, одичавшие кошки, собаки, колонки, соболя, норки. Так что быстрого восстановления численности фазана у нас в районе ждать не приходится. В Правилах охоты говорится, что бродячие собаки и кошки (а так же и вороны) подлежат обязательному отстрелу. На эти цели охотникам должны выделяться (бесплатно) патроны. Только вот не слышал я, чтобы кто-то этим у нас занимался. Да и попробуй убей бродячую собаку, которую кормит сосед, которая кормит соседа. Жить не захочешь. То же и с кошками. Остается бить ворон (на лисицу нужно брать лицензию), только вот патроны очень дороги. Пусть себе…

 

Не родись красивой…

Речь – о собаках, охотничьих собаках. Раньше бытовало мнение, что для охоты годны только «чистокровки»: по перу – легавые, на зайца, лисицу и волка – гончие и борзые, лайка – собака особенная, с ней охотились на любую дичь. Прошло время, охотники поняли, что дело не в чистоте крови, а в тех задатках, которыми снабдили собаку ее родственники. Сейчас многие чистокровные лайки, купленные за большие деньги в питомниках, доставляемые за огромные деньги на самолетах, ни на что не способны. Разве что участвовать в выводках и получать дипломы за свой внешний вид.

Однажды, выполняя задание редакции, оказался я в очень глухом уголке хабаровской тайги, ночевал с лесорубами в душном бараке. Проснулся от шума: в барак ввалился мужик с карабином и большим рюкзаком. Лесорубы окружили его: «Привет, Петрович! Раздевайся! Чайку!» Петрович разделся, развязал рюкзак, достал большой пакет вареного мяса. Вскоре на столе появились карты. Петрович играл азартно, но, я заметил, время от времени замирал, прислушивался. И вдруг положил карты: «Сохатого держат! Ладно… доиграем». Доиграли минут через двадцать.

«В общем, мужики, услышите выстрел – гоните трактор». И исчез в полутьме: солнце только собиралось вставать.

Выстрела не было долго, минут сорок, потом он прозвучал. Ушел в тайгу трелевочник. Мы ждали. Первыми появились две собаки – большие вислоухие дворняжки. Они улеглись на крыльце барака и стали поглядывать на лес. Вскоре мы услышали гул мотора, трактор вез сохатого.

…Ладно, о собаках мы еще поговорим. Есть что рассказать, есть о чем поспорить. Это – особая тема, не для маленькой заметки.

 

До боли в сердце

« - Нам пора, - говорил провожатый.

Но они словно окаменели.

- Не мешай…»

Это из рассказа Антуана де Сент-Экзюпери о том, как однажды летчики почтовой авиакомпании уговорили старых вождей мавров взглянуть на иную жизнь. Увидев в Сенегале деревья, они заплакали. Прогулка по Савойе привела их к водопаду…

« - Неужели вы не насмотрелись? Пойдемте…

- Надо подождать.

- Чего ждать?

- Пока вода кончится».

Они знали, что вода дороже золота, что тысячи караванов не остались бы навсегда в песках пустыни, будь у караванщиков достаточно воды. От яростного солнца густеет кровь, сердце не в силах гнать ее по жилам. «Только из Корана они знали, что есть сады, где струятся ручьи, ибо по Корану это и есть рай».

В окрестностях села немало родников и родничков, бьющих из-под земли, со дна заливов, рождающих таёжные и пойменные ключи. Возвращаясь из одарившей усталостью прогулки домой, обязательно сбросишь рюкзак у родника, присядешь и уставишься в одну точку. Здесь она появляется на свет.

Мавры ждали, когда она кончится, ведь «Бог устанет от собственного сумасбродства… Он скоро опомнится…» Не дождались. Потому что человек ещё не прожигал небо ревущими от страсти и алчности ракетами, не сводил под корень то, что не сажал, не заплывал жиром от избытка придуманной пищи и искусственно возбуждаемого аппетита.

Дождались мы.

Это я окончательно понял, когда обнаружил в родничке расползшийся ботинок. Когда на дне ближайшего залива увидел хлам, собранный водой во время весеннего разлива.

И теперь, оправляясь с рюкзаком и удочкой на речку, беру не кружку или баночку, а бутылку с водой.

Мы дождались.

Берега завалены бутылками из-под воды.

Если бы только это! Под покровом ночи и средь бела дня груженые нечистью машины добираются до солнечных полянок, лесных опушек, берегов окрестных речушек. Духовные мутанты, видимо, испытывают наслаждение во время акта уничтожения последних признаков рая.

«Не пей, Ваня, козлёночком станешь…»

Дети пьют. Это ведь дети. И пусть не сразу, постепенно, становятся инвалидами. Вода бывает не только мёртвой и живой, чаще всего – больной.

Настоящее потрясение я испытал, уставившись на размываемую течением кучу только что сваленных в приток Телянзы отходов «жизнедеятельности» больницы. Вот уже несколько лет прошло, а стоит эта куча перед глазами. Гнойные повязки, окровавленные бинты, трубочки и скляночки, тапочки и «утки». Вполне возможно – из инфекционного отделения. В районе водосбора, недалеко от водонасосной станции, питающей центр Чугуевки.

Большим грехом считалось на святой Руси плюнуть в колодец. Сейчас из колодцев пить страшновато: чистил, знаю, что бросают в них «современные» дети. Не только секции почтовых ящиков. Вместе с корреспонденцией.

Страшновато пить воду из крана: «техническая». Из бутылок – тоже страшно: масса «подпольных цехов» с помощью красочных этикеток превращает техническую воду из ржавых кранов в дорогую питьевую.

Как в мизерном семени заключено сводящее с ума таинство появления на свет, развития и существования всего живого, так в капле воды человек разумный может обнаружить необъятное количество неуничтожимой информации, участвующей в управлении видимыми и скрытыми от наших глаз мирами.

- Чушь всё это! – слышу нередко. – Космонавты вон что пьют!

Резонно. Вынуждены, пьют. На подходе время, когда и мы будем вынуждены пить то, что пьют космонавты. И если сейчас учёные утверждают, что редко найдёшь психически полноценного человека, то тогда и искать такого человека будет некому.

«Доктор, мой муж сошёл с ума – закрылся в ванной, налил воды и забросил удочку!» - «Отберите у него удочку!» - «…Так ведь рыбки хочется!».

Потом и доктору рыбки захочется. Закроется в ванной и забросит удочку.

- Ты что делаешь, сволочь! – услышал я однажды на берегу залива. Приподнялся – двое малолеток дают дёру от мужика. Вскоре тот вернулся к своим удочкам.

- …Ну, никакой жизни! Встал у меня за спиной, думаю, клёвом интересуется, а он – бутылками по моим поплавкам!

С такой же болью, таким же возмущением говорил о сокрушительной деградации народа Виктор Петрович Астафьев, на поплавок которого мочился с борта подошедшего катера верзила в джинсах.

…Сбился с тропы, задумавшись. Спустился с сопки напрямик, продираясь сквозь колючие заросли. Вон и знакомая пасека, рукой подать. Повезло.

Сделал несколько шагов…

Медленно, потом быстрее, потом – очень торопясь, катилось к краю неба солнце. Нужно было идти. Давно нужно было пройти мимо пасеки, выйти на трассу, обогнуть сопку и оказаться на улице села. Не хотелось.

…К этому родничку ещё не пробиты тропки, даже трава возле него не примята.

От него не оторвать взгляда.

Пока не поздно

Всё нужно делать с умом, правда? Но где его набраться столь огромному числу преобразователей, защитников, пропагандистов, членов обществ, работников министерств и ведомств, «крышующих» Природу? Простой пример. Однажды прекрасный писатель, удивительного таланта фотожурналист, чьи богато иллюстрированные снимками очерки о Природе заставляли нас с душевным трепетом брать в руки свежий номер «Комсомольской правды», Василий Михайлович Песков выступил в защиту волка. Сам ли додумался до этого, или внял советам кабинетных ученых – не это важно, а то, что веское слово авторитетного человека не осталось без внимания лиц, принимавших важные решения в государственном масштабе. Вскоре охота на «санитара леса» была запрещена. Сбитые с толку работники охотхозяйств и охотоведы всех уровней теперь обязаны были отчитываться о проведении мероприятий, направленных на «восстановление популяции» извечного врага человека.

Может, оно и было – публичное покаяние честного и совестливого человека, но я такового не читал, читать приходилось писаное другими журналистами: о том, как расплодившиеся стаи волков наводили ужас на сельских жителей России. Они вырезали стада домашних животных, опустошали охотничьи угодья, почти повсеместно уничтожили «стоящих» собак, в конце же концов стали охотиться и на людей. И вот новое повеление сверху: уничтожать безжалостно, беспощадно, в любом возрасте! За убитого кобеля премия – 50, за суку – 100 рублей (по тем – «советским» – временам это были большие деньги). И до сих пор «волчья тема» не закрыта: свести этого хищника до необходимого минимума – задача непростая. Время от времени появляется он (то поодиночке, то стаями) и у нас в районе. Как славно, что живет рядом с нами один из лучших волчатников России (об этом рассказывалось и в нашей газете, и в центральных охотничьих изданиях) – Николай Степанович Музалевский. Время от времени приходится ему «впрягаться» в сложную работу. Впрочем, волков у нас в Приморье много просто не может быть – с тем же удовольствием и остервенением, что и собак, давит их непомерно расплодившийся тигр.

К нему я и веду.

Наконец-то телевидение (вторая программа, краевой информационный выпуск) стало уделять внимание не только тем, кто всеми дозволенными и иными способами борется за полную неприкосновенность этого хищника, но и специалистам, имеющим противоположное мнение. Куда же деваться, если в последнее время от голодной полосатой кошки житья не стало? Всё ближе и ближе подтягивается она к жилью, подстерегает людей у дорог.

И что интересно, спасённого недавно молодого тигра вынуждены кормить сотрудники специнспекции «Тигр», которые сами уже три года фактически перебиваются без средств к существованию. Эти люди – не из когорты славного племени учёных и близких к ним всевозможных координаторов программ Дальневосточного отделения Всемирного фонда защиты дикой природы. Они – передовой отряд бойцов, действительно защищающих природу. Потому-то и бедны они, что в работе своей не дают спуска никому, не смотрят на чины, звания и должности. (Чем славился до выхода на пенсию и егерь Николай Степанович Музалевский. Кстати, много претерпевший за свою «несговорчивость»).

Выход…

Известный тележурналист Михаил Кожухов (Телеканал «Россия», программа «Вокруг света», по субботам в 11 часов) подсказывает его нам из Таиланда. Здесь, на границе с Индией, обитает бенгальский тигр, ставший известным миру на несколько тысячелетий раньше амурского. Для тайцев эта кошка – священное животное, а потому не мудрено, что испокон веку потребляла человека на завтрак, обед и ужин. Достигнув уровня передовой цивилизации, тайцы создали фермы, на которых содержат и разводят (большие же деньги) родственников нашей амбы. Представьте себе, только на одной ферме, где побывал Михаил Кожухов, в прекрасной физической форме и хорошем состоянии духа находилось четыреста (это не опечатка) котов, кошек и котят. То есть столько, сколько (если ссылаться на «официальные данные») шастает по исчезающим лесам Приморья и Хабаровского края.

Почему никому не приходит в голову идея принять на вооружение опыт Таиланда? Сооружение ферм (кстати, это не клетки или вольеры, а парки, оборудованные всем необходимым для безопасного ухода за животными и приёма посетителей) не потребует таких денег, как, например, океанариум, а привлечет туристов, наверное, больше. Фермы, к тому же, позволят вести селекционную работу. Тайцы убедились в том, что поступили правильно: люди перестали бояться это священное животное, спокойно занялись (тоже теперь процветающим) сельским хозяйством; многочисленные туристы, стремящиеся обязательно полюбоваться бенгальским тигром, выкладывают из своих кошельков столько, что и фермам хватает с избытком, и государству остаётся на дополнительное финансирование природоохранных программ.

Вот бы создать первую такую у нас ферму на Русском острове…

Размечтался. У нас, по Черномырдину, получится «как всегда». И тигра не станет, и толку не будет.

Не станет. Потому что он голоден, он нападает на людей. В этом случае отстреливается. Так и будет отстреливаться, по очереди. И будут гибнуть люди. По очереди.

- Смотрители, – говорит, глядя в объектив видеокамеры, Михаил Кожухов, – так и не дали мне погладить этих могучих и красивых животных. Уверяют, что если я появлюсь на их территории, то больше кормить их сегодня будет не обязательно…

 

Есть такая рыбка

Когда заведёшь о ней речь, многие стараются понять: «Бычок, что ли?»

Почему-то в Приморье её чаще всего называют бычком, хотя на обычного речного бычка (подкаменщика) она не похожа: у бычка большая голова с огромной пастью, тело же «скупое», жилистое, а вот ротан…

Виктор Петрович Астафьев, повествуя о рыбалке в Подмосковье, обрушился с гневной тирадой на нашего ротана, которого какой-то недоумок привёз с Дальнего Востока с целью обогатить фауну центра России. Прекрасно перенесши огромный путь, ротан хлебнул незнакомой водицы. И остался ею доволен. Он всегда всем доволен, даже озерком величиной в двуспальное одеяло – лишь бы оно не пересыхало. Освоившись на новом месте, он решил поставить во главу угла размножение. Это привело к тому, что в тихих водоёмах другие рыбы вскоре перестали размножаться, вернее, размножаться стало почти некому: ротан с удовольствием «чавкает» икру и хапает мальков.

Но, конечно же, несколько переборщил Виктор Петрович: не настолько проворен и прожорлив ротан, чтобы подчистую… У нас ведь он прекрасно соседствует со многими рыбами, и они на него не в обиде. А что касается икры – так кто её только не ест. И птицы, и жуки-пауки, да и другие рыбы, особенно – лососевых пород.

И с чем я вообще не согласен: не замухрышка наш ротан, не с мизинец величиной. Не надо! Однажды ранней весной ходил я по берегу разлившейся Биры, интересовался: неужели что-то ловится сразу же после ледохода? Неважно, но ловилось. Глядь: бегут все к закричавшему от восторга рыбаку. Окружили, поднялся гвалт.

- Патриарха поймали! – услышал, когда подбежал сам.

Он, из-за своей толщины, не мог пролезть в объёмистый алюминиевый бидончик, а когда был всё же запихан, то проявлял своё возмущение посредством торчавшего из бидона хвоста величиной с мужскую ладонь.

В Приамурье зарыблены практически все водоёмы, выбор большой, так что ротан постоянно остаётся как бы вне внимания рыбаков. Но если случится, что настоящая рыбалка почему-то не удалась, то мужики ищут глубокие озерца, чтобы наловить «хотя бы» ротанов. Довольно крупных, до трёхсот граммов.

Он не умеет клевать: хапает наживку (любую, только не хлебную) и опускается на дно. Он очень вкусен (как говорят – «сладкий»), особенно хороши из него котлеты. Поздней осенью он сбивается в стаи и устраивается на отдых до весны в самом глубоком месте водоёма. Если яма промерзает, промерзает и он. Но не погибает – оживает, когда исчезает лёд. Приамурские рыбаки ищут зимовальные ямы, долбят полутораметровый лёд и набирают ротана в мешки. Бывает, увидишь возле такого небольшого «котлована» до пяти наполненных «под завязку» рогожных мешков.

 

Если с другом буду я

Сегодня с самого утра у него было плохое настроение. Если бы сейчас жена увидела его, покачала бы головой: «Ну, Пырьев, добра не жди…» Она «фамильярничала» редко – только тогда, когда он просыпался в самом гадком расположении духа. Она знала, что тут уж чуда не будет – обязательно что-то случится: духовная связь мужа с вневременным бесконечным миром была их тайной, о которой они иногда надолго забывали.

Вчерашний день был почти удачен. Почти… Километров десять лодку несло течение, ещё два-три километра прошёл с шестом, наломался не так, чтобы очень.

Бой был доволен, сидя на носу лодки и оглядывая берега. Поскуливал и сучил лапами, увидев метнувшегося через полянку зайца. Провожал взглядом неохотно месивших тяжелыми крыльями воздух ворон. Ему было явно хорошо. Но к вечеру нужно было уходить с реки, уводить лодку в приток, а это уже против течения. У собак отменная память. Бой знал, для какой радости хозяин достал из мешка веревку. И впервые не подчинился. Он метнулся в лес.

- Бой! Бой! – звал он долго, очень долго. Просил, умолял интонациями голоса. Потом почувствовал в своём голосе угрозу. Да, его начало бесить. Это предательство. Впереди – охота, сезон, что теперь делать? Схитрить, сделать вид, что ничего не случилось? Нет, тогда конец дружбе, доверию, конец всему. Избить? Ещё хуже. Недаром говорят: как побитая собака. Сломленная, потерявшая радость жизни.

Что делать?

Ночью он впервые был у костра один: Бой находился где-то рядом, иногда слышались его осторожные шаги – за кустами, в темноте. Слышались его вздохи, когда он укладывался – якобы спать. Что за сон у собаки? Малейший шорох – открыты глаза, насторожены уши. Зато сам он, Пырьев, когда Бой был рядом, спал в тайге крепко и безмятежно. Этой ночью он ворочался, много курил, хотя давно уже старался не курить ночами. Позвать? Конечно, он подойдёт, не сразу, осторожничая, но подойдёт. А что потом? Приласкать? Это значит – закрепить за псом право и впредь поступать по своему усмотрению, отлынивать от общей работы.

Мысль тащить по протоку лодку вдвоём пришла ему благодаря Бою. Это было позапрошлой осенью. Пёс, увидев, что хозяин впрягся в длинную лямку, стал наблюдать за ним с интересом. Потом, наверное, понял – что к чему, подбежал и вцепился зубами в веревку – позади хозяина. Он просто мешал. Но уговорить его, чтобы прекратил это бесполезное занятие, было невозможно. Он даже рычал, терзая верёвку и не даваясь в руки, мол, не мешай, не пустяками занимаюсь. Сошлись на том, что он, хозяин, потянет длинную лямку, а пёс – короткую. И пойдет пёс впереди, таща за собой и хозяина, и лодку. Шутка шуткой, только вот не однажды именно Бой выручал его в непредвиденных ситуациях. Лодка с поклажей была тяжела, но мощные донные струи притока делали её «игривой», временами она – совершенно неожиданно – совершала рывок к противоположному берегу. У человека дёргалась назад голова, ноги разъезжались, казалось, секунда – и он ударится спиной и головой о скользкие камни. Но Бой был наготове, тут же разворачивался мордой к хозяину, приседал и упирался лапами в берег.

Бой, Бой… Есть ли собаки умнее тебя?

А ведь его могло не быть. Он появился на свет «последышем» - недокормленным, может, и недоразвитым в чреве матери. И в тот же день, даже в час своего появления должен был оказаться в ведре с водой. Пырьев зашёл к другу именно тогда, когда тот осматривал щенят.

- Вот этого кобелька возьмёшь ты! – сказал друг.

Это был очень дорогой подарок: друг «вёл породу», щенята от его сук абы кому не попадали: лайки, лайчата, обретали хозяев задолго до появления на свет.

- Итак, пять… - сказал друг.

- Шесть, поправил его Пырьев.

- Пять. Этого – в ведро…

Пырьев заволновался. Он вспомнил, что и проснулся взволнованным, необъяснимо взволнованным, с каким-то предощущением очень и очень хорошего дня.

- Оставь мне этого!

Друг молча и пристально посмотрел на него, потом на крохотного слепого щенка, покачал головой и положил комочек в будку.

- Ладно, возьмёшь двух.

- Одного, - сказал Пырьев.

- Как хочешь…

Пырьев всё чаще заглядывал к другу:

- Ну, как он?

- Ай! Не знаю… Хнычет. Ему почти ничего не достаётся.

И Пырьев забрал его рано, в месячном возрасте. Жена всплеснула руками:

- Какая прелесть! Жень, можно я буду его так звать?

- Как?

- Прелесть!

- Это же кобель, - возразил Пырьев.

- Жаль.

Но она нашла выход. Когда звала его, кричала: «Бой! Прелесть моя!»

И он стал расти быстро, быстрее своих братьев и сестёр. Друг, появляясь, качал головой: «Да ты посмотри…»

…Пырьев вздохнул и впрягся в лямку. Мелькнул справа, за кустами, белый бок выжидавшего Боя. Исчез пёс впереди. Чем всё это кончится?

День тянулся и тянулся. Странно, думал Пырьев, на этот раз и лодка не мудрит, движется следом как-то понуро. Слишком медленно. И придётся, это уж точно, проводить у костра вторую ночь. Обычно обходилось одной ночёвкой…

Ведь голоден же, переживал Пырьев, смотрит, небось, сейчас на мой котелок… Позвать?

Не позвал.

И спалось, и не спалось. Журчала вода, обтекая лодку, то оживал, то сникал костёр. Что-то не сделал сегодня Пырьев, что-то важное, очень важное – чувствовал он, старался понять, вспомнить, но глаза слипались, голова тяжелела.

Не вспомнил.

Он вздрогнул, выйдя на поляну. Это было чужое зимовье. Нехорошее. Охотники прозвали его гробом. Здесь нашли разложившийся труп промысловика. Следствие определило: стрелял шатуна, неудачно, сумел спрятаться в избушке.

Очнувшись, Пырьев удивился: никогда не был возле «гроба», почему же он приснился?

Словно сквозняк, проник в душу страх. Ему приходилось бояться и раньше – в тайге всякое случается, но это был, как говорят, животный страх. От которого немеют руки.

Рёв и лай – одновременно – ворвались в уши. И тут он вспомнил: ружьё в лодке! Никогда не оставлял!

Сон, сон! – думал он, откатываясь от костра. Напоролся щекой на сучок, вскочил. Ревел, то поднимаясь на задние лапы, то опускаясь, словно заводная кукла, медведь. Бой уже не лаял, тоже ревел, то сзади, то спереди этой огромной чёрной куклы.

Сон? Сон? Может, это действительно во сне – мокрые холодные стволы, оглушающий огненный удар из двух стволов, неудачный удар, лихорадочная перезарядка, падающие патроны. Бесшумный огненный удар. Конечно, сон!

И только на рассвете он окончательно пришёл в себя. Бой спал, забравшись передними лапами ему на колени. Спокойно и расслабленно, словно не было рядом огромной туши старого и вонючего зверя. Несло от медведя загнившим болотом.

Девять. Девять стреляных гильз. Неужели это было? И стихи. Ведь забыл же напрочь, как вспомнил?

Сколько стоит медвежья шкура?

День дороги без дымокура.

По тайге, прямиком, без карт.

Пуля, случай, винтовка, фарт…

А потом, потом…

Меткость глаза, твёрдость руки.

Ужас – мёртвый встал на дыбки.

Нет, не всё, не всё…

Десять жизней, десять смертей.

Плюс за выделку сто рублей.

- Прелесть моя! – тихо сказал Пырьев. И засмеялся. Бой вскинул голову, скульнул и завилял хвостом.

- Сегодня-то доберёмся?

Конечно, успокаивал посредством хвоста Бой, для нас это – просто тьфу!

Тело ломило, побаливала щека, когда Пырьев отталкивал лодку. Бой стоял рядом, ждал. А когда Пырьев, впрягшись, намотал на руку короткую верёвку, взвизгнул, подскочил и вцепился в конец.

Последний поворот, тёмная крыша родного зимовья… И тут Пырьева настигла стремительно ясная мысль: не случайно. Всё было не случайно.

И он представил… И сжалось сердце. Крохотный комочек погружался в светлую воду наполовину наполненного помойного ведра.

 

Спаси и сохрани

Наверное, все мы в той или иной мере жестоки. Не подозревая этого.

Во времена моего детства в сибирских сёлах водились разные собаки – и чистокровные лайки, и помесные, совсем уж дворняжки, а кое-кто обзаводился, гордясь чем-то, то спаниелем, то сеттером.

Дружок был «дворником», вислоухим, с хвостом-кольцом, как у лайки – небрежно заброшенным на спину. У него было по пять пальцев на задних лапах – тоже, по нашим понятиям, признак лайки. Он был ничей, у него не было собственной будки – зимовал во многих, по очереди навещая цепных собак. Какая не заартачится, впустит, к той и прижмётся в тесном дощатом помещении.

После школы, к вечеру, мы искали его, находили, бесцеремонно, за шиворот, вытаскивали из будки. И он, сначала понуро, позёвывая, а потом всё более взбодряясь, шёл с нами на скотный двор. Мощные снега превращали островерхие крыши коровников в настоящие горы, которые нужно было штурмовать. За которые нужно было сражаться с друзьями-врагами. Дружок должен был отыскивать в снегу раненых. И он искал – до самой темноты, орал не своим голосом, когда находил и раскапывал. Потому что получал за находку кусок хлеба, а жрать он хотел всегда. Как и мы сами…

Летом он пропадал с нами на реке. Здесь мы давали ему хлеб за спасение утопающих. Тонули мы все – по очереди. Заплывали подальше, ныряли-выныривали и орали: «Дружок, спаси!» И он бросался в воду, молотил передними лапами – плавал он уморительно-смешно, делал круг над нырнувшим утопающим, потом подставлял распрямленный в воде хвост вынырнувшему.

Часто мы обманывали его – не давали за спасение хлеба: самим было мало. Но он всё равно бросался в воду, когда слышал: «Дружок, спаси!»

Друг мой, одногодок, очень талантливый художник Петя Раевский, почти никогда не купался. Он сидел на берегу и рисовал. Как Дружок спасает детей. Рисовал карандашами, а потом, дома, перерисовывал красками. Его рисунки вывешивали в школе, посылали куда-то.

А когда Петя всё-таки лез в воду, мы просили его: кричи! Не кричал. Так что Дружок его никогда не спасал.

Плавал Петя хуже Дружка. Возле берега, где всегда можно было коснуться ногами дна. Но однажды, нырнув с берега, просчитался. И оказался на глубине. Мы и не обратили на это внимания – загорали себе, подгребая под грудь крупный горячий песок. Вдруг Дружок вскочил, завизжал по-дикому и сиганул в воду. Мы остолбенели. Петя тонул по-настоящему. Его несло течением, на поверхности воды появлялась макушка, потом исчезала.

Дружок гнался за ускользающей макушкой моего друга, мы бежали по берегу и… боялись ступить в воду. Это ведь была уже не игра, утопающие, знали мы, тянут за собой спасающих.

Мы рассказывали взрослым – они не верили. Дружок нырнул. Может, он укусил Петю – не знаю, но только друг мой взлетел над водой, замолотил по ней кулаками, потом уцепился за хвост Дружка.

Тогда мы отдали ему весь оставшийся хлеб. Он жрал спокойно и деловито, словно знал, что заслужил.

С тех пор мы разлюбили эту игру. А Дружок, так и не дождавшись знакомых воплей, стал просто плавать рядом с нами. Как обычно – молотя передними лапами воду. Он очень старался, чтобы кто-нибудь соблазнился его хвостом.

 

Когда сойдутся стрелки…

Было время – к Новому году промысловики приходили, приезжали, прилетали домой. Двухмесячная разлука с родными превращала обязательный банный день, новогоднее застолье в незабываемый праздник. Не всем удавалось выйти из тайги, и во многих неказистых избушках, тысячекратно промороженных, подвергаемых постоянным набегам мышей, в ночь на 1 января ярче обычного горели керосиновые лампы. Бородатые, обветренные мужчины тщательно умывались, подметали полы, варили прибереженные домашние пельмени, доставали… (если было) и ждали, ждали, с нетерпением поглядывая на часы. Они знали, что за десятки (а то и сотни) километров от их избушки, вот так же поглядывая на часы, думают о них самые любимые люди. И хорошо было на душе, было ощущение настоящего счастья. Когда сходились в верхней точке циферблата стрелки, мужики осторожно, задумчиво, словно на поминках, брали стакан с глотком медицинского спирта. Потом – думали, думали, думали… «Сначала – о Родине, а потом о себе». Без обычной горечи, освобожденно, расслабленно, с ощущением непонятной и все нарастающей радости.

Вот таков он, этот праздник, вот потому-то и называют его самым любимым – вымывает он из души многое ненужное, очищает ее от накопившегося хлама, освобождая место пусть и небольшим, но все же радостям, вере и надеждам. Да, он всегда приносит и дарит надежды на лучшую жизнь.

Вряд ли сейчас в новогоднюю ночь будет светиться в тайге хоть одно окошечко – «пришли иные времена». Стоит ли жалеть об этом? Не знаю: «Никогда, никогда ни о чем не жалейте». Штатные охотники стали любителями, а это значит – освободились от груза обязательств и обязанностей, могут позволить себе устроить иногда незапланированный привал, посмотреть на окружающий таёжный мир совсем другими глазами и почувствовать вдруг подступающую к сердцу радость. «Новогоднюю» радость, которая, оказывается, может явиться в любое время.

Однажды я уговорил товарища поехать поохотиться на уток. Ехать-то было всего ничего – за село, километров восемь, но он долго не хотел, говорил, что дома дел много, что зачем ему «комочек мяса в перьях». Пока я, держа наготове двустволку, торопливо ходил от водоема к водоему, он прохаживался вдоль дамбы, то и дело присаживался на сухую траву, вытягивал ноги и даже дремал. И вдруг я услышал выстрел, да нет же – дуплет. Потом – второй, потом третий.

Он бежал ко мне. Он бежал, подняв над головой чирка. Он был возбужден, радовался, ликовал. Это он-то, «заваливший» несколько медведей, потерявший счет добытым косулям и изюбрам, но всегда неохотно говоривший об этом.

Так что…

Будем же настоящими охотниками! И за праздничным столом, когда сойдутся стрелки, вытряхнем из души все, что противно ей, освободим место…

 

На любовь своё сердце настроим

Было нам с товарищем лет уже по пять, с утра до вечера шлялись мы с ним по улицам городка, и жить не могли друг без друга. Однажды знойным, расслабляющим до зевоты днем встретили мы больших пацанов. Те шли с ведерками и удочками. Вот тогда, впервые в жизни, увидел я карасей. Это были не серебряные, как у нас, на Дальнем Востоке, а широкие, золотисто-бронзовые «западные» караси. И екнуло почему-то сердечко… У товарища моего, оказывается, - тоже. Мы поспешили домой, нашли две палки, привязали к ним по нитке, к ниткам – палочки. Узнали от кого-то, что рыбу нужно ловить на червей, накопали. Как мы спешили к пруду! Бегом бежали, задыхались. Дрожащими руками привязывали к своим ниточкам закручивающихся червяков, забрасывали их в камыши, они и висели на камышах. Сдергивали, забрасывали снова.

Как смеялись над нами дома, старшие. «Без крючков! Ха-ха-ха!» Но не было тогда в магазинах крючков. Так бы и угасла навсегда наша толком не проснувшаяся страсть, но вот однажды примчался мой, на год, как и я, повзрослевший товарищ: «Крючки везут!». Вез крючки (и многое другое, очень нужное в обедненных войной дворах) старьевщик. Мы умоляли его подождать, умоляли матерей дать нам каких-нибудь тряпок. Все-таки что-то вымолили. Получили от старьевщика по два крючка. В первое же рыбацкое наше утро мы их оборвали. Но до сих пор ясно помню, как вел к берегу упиравшегося карася, как стучало сердце. А потом – плакал, да что там плакал – рыдал. Рыдал до самого дома. Товарищ оборвал крючки иначе, в камышах, он не выводил огромного карася, ему было легче, он не плакал.

Знаю: я плакал не потому, что хотелось попробовать рыбы (хотя мы были всегда голодны), а потому, что…

Нынешней весной подводил к берегу щуку. Она была уже совсем рядом, в полутора метрах, тяжко извивалась и подергивала головой. Ловил я крупных щук, но эта была очень большая, очень мощная. Подвел я ее к берегу, самому берегу – отвесно крутому. Она замерла, я тоже замер: из трех крючков якорька только один удерживал эту красавицу – за губу.

Когда она ушла – неторопливо, приходя в себя, я чуть было не заплакал. Как тогда, в детстве. Словно ушло что-то от меня, покинуло меня, и стало одиноко, неуютно на берегу проливчика, так и собрал спиннинг, побрел домой.

Люблю я охоту, очень люблю, но рыбалка… Это что-то совершенно особенное. Недаром ведь говорят, что время, проведенное на рыбалке, не засчитывается в отведенное тебе для жизни на земле время.

Когда бывает тяжело на душе, когда гнетет непонятная тоска и все в этой суетной жизни раздражает, вдруг – как бы ни с того ни с сего – вспомнишь… И словно снова окажешься на песчаном берегу амурского залива, возле начинающей алеть под первыми солнечными лучами воды, и в руках у тебя дюралевое удилище отечественного спиннинга. Он гнется, натянутая леса взрезает воду, больно пальцам, едва удерживающим ручку катушки «Невская».

Эти воспоминания дают что-то сердцу, настраивают его на любовь – даже к этой суетной, словно бы бесполезной, жизни. И очень хочется еще пожить так, чтобы было что вспомнить. Чтобы еще много-много дней не засчиталось тебе во время окончательного подсчета.

 

Особый, особый, особый мир

Однажды добрался я на своем испытанном «Восходе» до залива, о котором много слышал от друзей-рыбаков и на котором часто бывал во снах томительно-долгой зимой. Добраться до залива – это совсем не то, что до него доехать. Добравшись, долго приходишь в себя, восстанавливая силы и поглядывая облепленный грязью мотоцикл. К таким заливам дорог не проложено: сплошные мари, засасывающие лужи, участки невесть откуда взявшегося сыпучего песка.

Это был Первый Кулаковский залив, что на реке Ин – где-то посередине между Хабаровском и Биробиджаном. Были Второй и Третий Кулаковские, но о них и мечтать не приходилось: туда добирались только местные жители, владельцы моторных лодок. Об этих заливах рассказывали настоящие чудеса. Там, якобы, ловят таких карасей, что рюкзак с десятком на плечи не поднимешь. Там щуки, угри и сомы… Да ладно!

Оказался я на месте поздно – солнце уже ускоряло своё падение за горизонт, нужно было готовиться к ночевке. Но – куда там! Я лихорадочно собирал спиннинг, насаживал на крючки червей. Скоро уже приказывал себе: «Хватит! Хватит!», но почему-то делал заброс за забросом. Садок из металлической сетки был уже полон, а это – добрая половина улова, который я мог довезти до дома, но… Потяг! Потяг!

Унялся уже в полной темноте. Всю короткую ночь не спал, лежал на боку возле костерка, поглядывал на звезды и спутники. До ближайшего жилья было километров тридцать, это далеко, если пешком, это совсем рядом – если на мотоцикле, пусть по марям, болоту, пескам; приходилось ездить и вчетверо дальше. И я чувствовал себя уютно, словно ночевал, как в детстве, на краю села, где протекала рыбная речушка и где мы, пацанята, жгли костры и под лошадиное ржание и фырканье слушали россказни колхозного пастуха… Пойманная рыба совершенно не интересовала. Завтра еще столько поймаю. Завтра… Нет, уже сегодня. Скоро взойдет солнце.

Оно взошло. Оно поднималось выше и выше, начинало греть, потом – палить. Почему же мне расхотелось забрасывать спиннинг? Преодолевая дремоту, пошел по берегу. Метров через сто обнаружил устье. Загадочная таежная Урми была здесь мелка, бежала не шибко быстро. По каменисто-песчаному дну метались солнечные блики. И вдруг среди них мелькнуло что-то красное. Ещё, ещё… Я стал вглядываться. Ё-моё! А это что такое? К стану своему бежал. Блесны? Взял, взял! Черви? Есть, есть!

Блеснить было сложновато – мелко, якорек то и дело цеплялся за камни. Но и при удачной проводке крупная серебристая рыба с бордовыми плавниками и бордово-малиновым широким хвостом на блесну не обращала внимания. Пришлось отцепить блесну, заменить ее поводком с двумя крючками…

Долго держал в руках удилище, надоело, воткнул его в песчаный берег, поставил катушку на тормоз и пошел к мотоциклу – захотелось домой. Соберусь, вернусь за спиннингом. Не дошел – услышал надрывный зов спиннинга.

Мощная круглая рыба, сияя чешуей, металась на песке, не даваясь в руки и обильно поливая молоками и песок, и мои болотники. Не успел я ее толком разглядеть (очень похожа на щуку, и нос почти такой, только вот округлый) – снова взмолила о помощи катушка.

…Вернувшись домой, позвонил товарищу, попросил приехать, посмотреть. Тот засмеялся в трубку: «Да это же краснопер! Красивый, да только вот костлявый».

Сергей Тимофеевич Аксаков, с любовью и знанием дела описывавший знакомых ему рыб, перечислил 25 названий. Немало. А ведь в его «перепись» попали уклейки, ельцы и пескари – мелочевка. Не мог он знать, что в русской реке Амур… более (значительно более) ста видов. Подвиды еще, разновидности. Обыкновенный лещ, черный лещ, обыкновенный амур, черный амур, касатка и касатка-плеть. Не мог он описать как бы выпрыгнувшего к нам из доисторических времен змееголова, толстолобика, верхогляда, даже ротана, поскольку и понятия не имел о их существовании.

Велики, необъятны просторы Родины. «Много в ней лесов, полей и рек». Рек, озер, заливов, ключей, и прочих, прочих, прочих водоемов. Не могу найти труд, том, книгу, в которой были бы описания всех рыб России. Да и есть ли такая книга? Какому «гиганту мысли» по силам создать ее? Чтобы – от «силявки», кишащей в водоемах европейского Севера – явной родственницы нашего гольяна, до «царицы рек» - амурской калуги, которую иначе как трактором из воды на лед не вытащить, поскольку некоторые экземпляры достигают (достигали) весом более 800 килограммов .

Не нашел пока такой книги… Зато – сколь много появилось других прекрасных изданий для братьев-рыбаков! Газеты, журналы, да еще видеокассеты, видеодиски. Особливо хорошо, как выражался Остап Вишня, иметь все это под рукой зимой, когда «душа устает голосить», как охотничья собака на привязи, по вольной воле, прекрасным мгновениям пребывания на нашем белом свете. Читаешь, смотришь, слушаешь – и летит, летит, летит время, перемещая тебя туда, где ты когда-то был истинно счастлив, где ты не был, но вот сейчас побывал, также испытав душевный трепет.

«Жить хорошо!» - однажды многозначительно выразился Юрий Никулин. «А хорошо жить – еще лучше» - не согласился с ним Георгий Вицын. Оба правы, оба… Если еще живешь в этом особом мире, заполненном томительной и жгучей любовью к Природе.

 

Не испугались мы, но всё же…

Какие-то веские причины задержали нынче зимушку, почитай, на неделю с лишком. А появившись в ночь на восемнадцатое ноября, молодка сразу же проявила свой норов. Сильным ветром разметала вокруг всё, что плохо лежало или слабо держалось, набила через щели холодного снега в сараи и дровяники. Целый день бесилась, не стыдясь такой неумной лихости, а прямо сказать – дури. Да ладно её! Вон уже и утихла. Да нет, скорее всего – притихла. Что ждать от неё далее? К синоптикам обращаться не надо, тут всё и без них ясно. Ждать нужно прочного льда, чтобы ходить по нему без опаски. В поисках «клёвых» мест. Таких, где водится рыбка – большая и малая (малую отпускаем). И где с охотой и удовольствием гоняется она с открытым ртом за блёснами и мормышками.

Ждать нужно частых порош, которые не мешают ходьбе, но заменяют старые звериные следы на новые, более волнующие и влекущие в глубь тайги. Где всё красиво, прекрасно в любую пору.

Ждать нужно настоящих праздников, связанных и с рождением Того, Кто есть Любовь и Благо, и с рождением нового года, приближающегося к нам из непознанного ещё будущего.

Нет, не испугались мы налетевшей зимы, но всё же и не шибко ей обрадовались. Не негры ведь, повидали снегов и морозов. Тем более что синоптики всячески стараются нас успокоить, предрекая своевременное наступление весны. Говорят, особливо хорошим во всех отношениях будет день выборов президента России. В этом синоптики едины с членами щедрой на предвыборные подарки партией «Единая Россия». А нам-то что! Мы верили, верим и будем верить. Постоянно сверяя показания с личным термометром и собственным кошельком.

Зима пришла!

Дыхание смерти

На днях Российское телевидение перенесло нас на Амур, и, надо же, именно в то место, где мне довелось когда-то жить, работать и утолять свою рыбацкую страсть – в село Ленинское. Это крупный районный центр на самом берегу Амура; с этого берега прекрасно были видны убогие китайские постройки. Зимой рыбаки-китайцы вываливали на лёд большими кучами, долбили лунки и орудовали грубо сделанными «махалками» где хотели, нашим же гражданам путь ко льду преграждали колючая проволока и недремлющие пограничники со злобными собаками. Жители таких сёл, как Ленинское, постоянно испытывали тревогу, а иногда и страх – заречные соседи в то время миролюбивостью не отличались. Чтобы как-то удержать население в этих местах, партия и правительство ввели для него специальный коэффициент к зарплате – это так называемые 30 процентов «гробовых». Самый крупный по площади в Хабаровском крае, Ленинский район слыл его житницей. Поля, поля, бесконечные поля. Редко где встречались участки «жидкого» леса. Зимой здесь гуляли стылые ветра, мороз иногда был очень лют, за 50 градусов. Мало радости испытывали здесь люди в зимнюю пору, к тому же «местную» воду почти невозможно было пить: какие-то примеси делали её красно-коричневой, придавали вкус ржавчины, так что во многих сёлах вода была «привозная», в самом же Ленинском её пытались очищать различными фильтрами, но – бесполезно.

Зато летом! Летом, я так думаю, сюда слетались на отдых ангелы. Наверное, для них так старательно, на бесконечное множество голосов, пели высоко летающие птицы и покачивались в ритме усыпляющего танца цветы. Здесь можно было задохнуться ароматом цветущих трав. В прогревшихся водах амурских заливов всевозможной рыбе становилось тесно, она сама просилась в руки. Её и ловили руками.

Об этом способе ловли я слышал и раньше, но он казался мне уделом избранных, особо талантливых и сметливых рыболовов, а потому даже не помышлял о нём. Тем более что и спиннингом, оснащенным грузилом и парой крючков, можно было наловить карасей сверх всякой меры. Нашей же мерой был металлический садок с крышкой на пружине. Удобнейшая и очень надёжная вещь.

И вот, как говорится, в один прекрасный день подъехали мы – трое друзей-рыболовов – к томящемуся под июльским солнцем заливу, торопливо похватали рюкзаки и спиннинги и очень быстро, просто сгорая от волнения, которое проходит только после первого заброса, направились к песчаному берегу с неширокой, тёмной от влаги каёмкой. Нужно же было мне обернуться на непонятный звук!

Слева, рядом с тропой, ещё не высохла большая лужа, образовавшаяся недели две назад, когда долгожданный дождь напитал сенокосные просторы и заливы благотворной водой, но не унялся и перешёл в ливень. Из-за него мы потеряли четыре выходных дня, из-за него и теперь потратили уйму времени, одолевая на «уазике» проложенную по болоту дорогу. Товарищи мои были уже на берегу, суетились, доставая из банок червей, а я не мог оторвать глаз от лужи. Мелкую её воду вспарывали плавники снующих во всех направлениях карасей. Крупных, очень крупных. Мелких, наверное, сожрали вороны и цапли.

Я потрогал ладонью воду – очень тёплая!

Товарищи мои методично набивали белыми карасями садки, что-то кричали мне, что – я не слышал, я ползал по илистому дну лужи на животе, давил дно коленями, вскакивал и делал, как бесстрашный вратарь, броски с падением. И так – час, второй. Безрезультатно. Уже и воду в луже нельзя было назвать водой – это была жижа. Караси высовывали из неё безусые рыла и судорожно дёргали складными губами. Совершенно измотанный, я, лёжа на боку, не протянул, а буквально провёл под водой руку к ближайшей рыбине, очень осторожно коснулся её… Карась стоял! Я погладили его, придавил ко дну, повалил на бок.

Главное правило при ловле рыбы руками: сделать руки ласковыми. Никаких, даже малейших, толчков быть не должно. Касание должно быть очень плавным, мягким, словно случайным. Регулярная тренировка делает руки рыбака как бы липкими, как бы видящими, чрезвычайно чувствительными.

…Клонилось к закату солнце, товарищи мои, забросив привязанные к бечёвкам садки в глубину, дремали в устроенном ими же тенечке, а я – в грязной рубашке, в пропитанных грязью брезентовых брюках, всосавшихся в ноги кедах – лежал на горячем песке и дрожал. Не от холода. Не мог унять проснувшейся во мне новой формы азарта – какого-то охотничье-рыболовного.

В следующую поездку я сразу же полез в залив, стараясь понять – как ловить рыбу «на воле». Учёба продвигалась медленно, в тот день я кое-как обнаружил под корягами и смог выбросить на берег тринадцать карасей. Товарищи дивились моему упорству, посмеивались надо мной, уговаривали бросить «это занятие»; разве могли они подумать, что вскоре сами станут заядлыми водолазами!

Мы ловили рыбу руками на мелководье, на глубине по пояс, в ямах, мрак которых заставлял выныривать побыстрее. С наработкой опыта, что сродни водительскому, когда руки сами знают что делать, брали мы всё подряд – сомов, косаток, трегубов, аух. Самой лёгкой добычей (после карася, разумеется) был трегуб. Удивительно непугливая, какая-то пассивная, просто вялая летом рыба; в продолжение характеристики: чрезвычайно костлявая, невкусная («жидкая»), но довольно красивая – очень похожая на сазана, только с белой чешуей, обладающей свойствами затупившегося рашпиля.

Случилось мне как-то притомиться посреди неглубокого, но довольно широкого залива. Сел, как обычно в таких случаях, прямо на дно, да так удачно – на затонувшее брёвнышко. Сижу, наблюдаю за охотящимися товарищами. Но вот чувствую, что брёвнышко хочет от меня освободиться. Не то что дёргается или шевелится, но словно напрягается от боли. Потрогал его обеими руками – сразу справа и слева от точки моей посадки. Чешуя… Обладающая свойствами затупившегося рашпиля. И побрёл я к берегу, волоча в правой руке большой сетчатый мешок с карасями и прижав левой к боку четырёхкилограммового трегуба. Шёл и думал: неужели дохлый? Так ни разу и не шевельнулся. Но когда бросил его на песок, он стал двигать жаберными крышками.

Почему-то его обожали еврейские старушки, предпочитали карасю. (Ещё они любили, наверное, любят и сейчас камбалу, для них была она «морской курицей»).

Совершенно особенной была охота на сазана, который в первое лето «рукопашной» был для нас лишь в пределах поля мечтаний. Не могли мы взять его в первое лето, хотя держали в руках очень часто – небольшого, среднего, крупного и довольно крупного. Дьявольски мощная и энергичная рыба (случалось вам видеть, как взлетает он над водой, почувствовав угрозу окружения сетью? Вот это зрелище!) Сазан, что мы ни делали, вырывался из рук с какой-то лютой ловкостью. Мы ломали ногти, испытывали боль стянутых судорогой рук, и чем дальше, тем больше теряли веру в удачу. Но ко второму лету, во время нарастающей тоски по любимейшему занятию довелось нам посидеть за одним накрытым столом рядом с «аборигеном», от которого и зимой исходил запах много ловленной рыбы. И поведал он нам, забыв на какое-то время, что хитёр, как все «аборигены», правила поведения во время схватки с сазаном. А правила эти заключались в следующем. Нащупав в воде пережидающего жару сазана, нужно положить обе руки ему на спину. Сазан этому не противится. Затем, несколько раздвинув руки, придавить его ко дну. Это он тоже переносит спокойно. Если рядом есть помощники, нужно позвать их условным сигналом (мы в таких случаях кричали: «Беру!»), чтобы поспешили к тебе с пустым мешком, если их нет, то управляться самому. Убедившись, что помощники рядом и держат наготове мешок, следует раздвигать руки далее, чтобы одна дошла до основания хвоста, другая – до жабр рыбины. И вот тут пальцы обеих рук должны стать клещами. Быстро выдернув сазана из воды, в ту же секунду нужно отправить его в мешок. А мешок как можно быстрее транспортировать на берег.

Ясно помню тот день, когда я впервые крикнул: «Беру!»

Прижимая к заиленному дну «кабанчика», я задыхался от волнения. Всё не верилось в то, что на это раз выйдет, получится, что разорвём мы круг неудач, похлопаем по крутому боку присмирённого силача.

…Мы бежали с разъярённым мешком до самой машины. Потом, когда успокоились окончательно, стали хохотать. До истеричного визга. Мы видели себя со стороны.

А вы говорите – рыбалка, мол!

…Российское телевидение вело съёмку Амура без сопровождения пограничников, показывало, как наши граждане рыбачат с берега великой реки. Совсем другой век. В прямом смысле слова.

Только, оказывается, почти нет сейчас в бывших благословенными местах рыбы. Никакой. Нет, не выловили её – потравили. А если и попадается на спиннинг-донку какая-нибудь ещё живая рыбёшка, то от неё и кошка шарахается: резок и противен идущий от неё запах. Русский берег тут не причём, это китайские реки, вливающиеся в Амур с правой стороны, несут и несут невообразимое количество ядовитых отходов. И не стоит даже надеяться на то, что когда-то ситуация изменится, что Китай возьмётся за строительство по-настоящему эффективных очистных сооружений. Ему гораздо выгоднее пользоваться своими реками, как системой канализации, тем более что все отходы идут за пределы Поднебесной, к внутреннему российскому морю, называемому русскими Охотским. А пресноводной рыбы в Китае – девать некуда. Её выращивают в прудах, заполненных водой ямах – везде и всюду.

… «Учиться, учиться и учиться…»

А кому это охота?

 

Ноябрь уж наступил…

Вот и лето прошло. Вот и осень проходит. Обычно снега у нас в Приморье ложатся после десятого ноября. Но был год, помню, когда 20-го ноября стояла настоящая жара. Белые зайцы лежали «мертво», подпускали на два шага. Не так давно выдался год, когда снег повалил в ночь на 20-е октября. И шел всю зиму, уродуя крыши и калеча деревья. Очень много обломал он вершин старых кедров, погнул березы, и до сих пор они кланяются земле, став подобием огромных коромысел. Вот и гадаешь – что за зима впереди? По прогнозам – очень теплая. Посмотрим.

Во всяком случае, многое говорит о предстоящей теплой зиме: в конце октября еще паслись на соевых полях голуби, не спешили «свалить» на юг утиные стаи. В конце октября… заедала мошка, чего не было никогда.

В конце октября пришел я на любимый залив, положил на колени ружье, привалился к нагретому солнцем стволу дерева и задремал. Проснулся от шума: прилетела утиная стая. Странные какие-то утки, до сих пор таких не видел: крякают как кряковые, а размером с кулак. Стрелять? Нет, не стал. Долго любовался на их суету, пошевелился – взлетели. А один селезень шустро поплыл прочь, заплыл в корчи и затих. Так и не взлетел. Что за причина?

Столько загадок! А самая большая загадка, как я уже говорил, охотничья страсть. Перечитываю журналы «Охота и охотничье хозяйство». Ученые, писатели размышляют на эту тему. Кто-то доказывает, что страсть эта – наследственна: досталась нам от предков, которые жили благодаря охоте. Другие их опровергают: были великие охотники, в роду которых никто не брал в руки ружья. Вот и я подтверждаю: в нашей земледельческой семье, кажется, не было охотников. Однако, попав в Сибирь, старший брат мой внезапно загорелся желанием приобрести ружье. Потом и я не выпускал его из рук.

Вот и хочется теперь поговорить об охотничьем оружии. Тем более, что я это как-то пообещал.

 

Надежней друга быть не может

Любой охотник знает: тайга наказывает зевак, разгильдяев, неучей, но более всего – тех, кто халатно относится к оружию. Чтобы быть уверенным в своем ружье (этом самом надежном друге), нужно – со знанием дела – выбрать его, проверить, узнать его «характер», тщательно пристрелять и снаряжать патроны по единому, установленному в процессе пристрелки, стандарту. Только тогда будет успешной охота и можно будет без особой боязни входить в «дремучку» - леса, пугающие своей первобытной тишиной и медвежьими метками на замшелых стволах елей.

Нет у охотников единого мнения – какое ружье лучше и надежнее. Конечно, для каждого вида охоты нужно бы иметь подходящее оружие. Но не настолько все мы богаты, чтобы постоянно озадачиваться выбором – одно, два, от силы три ружья ждут своего часа в наших сейфах. Какие это ружья? Курковка или бескурковка 12-го или же 16-го калибра, одностволка 28-го или 32-го, а вот третье… Третьим ружьем многие охотники хотели бы иметь «нарезуху» - мощный и дальнебойный карабин, который совсем недавно, «при советской власти», они могли приобрести только в мечтах, поскольку власть постоянно подозревала свой народ в стремлении к вооруженным бунтам и переворотам. И что интересно: чем ближе подступала эпоха коммунизма (помните, как Никита Сергеевич Хрущев осчастливил нас возгласом: «Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!»), тем больше становилось ограничений в приобретении охотничьего (огнестрельного и холодного) оружия. Я помню то время, когда в любых сельских магазинах можно было (совершенно свободно) купить и гладкоствольное ружье, и малокалиберный ( 5,6 мм ) карабин. Когда любой пацан мог принести на заготовительный пункт шкурки колонка, ондатры, крота и порадовать мать с отцом небольшими, но так нужными для семьи деньгами. Но в эпоху товарища Брежнева эта вольность была жестоко пресечена: гладкоствольное охотничье оружие можно было приобрести только с разрешения милиции. А для разрешения нужно пройти медицинскую комиссию (даже если ты полста лет состоишь в охотничьем обществе), справку (заключение?) участкового инспектора милиции, который заверит власть в том, что ты примерный семьянин и у тебя есть сейф для хранения оружия. «Нарезуху» тоже можно купить. Но для этого нужно пять лет походить с гладкоствольным ружьем, потом – медкомиссия, справка участкового, поездка (это обязательно!) в краевой центр – за получением разрешения в УВД. Недавно в Арсеньеве я попытался купить банку бездымного пороха. Не тут-то было: забыл дома разрешение на хранение и ношение охотничьего оружия. Каждую покупку в охотничьих магазинах заносят в компьютерную память. То есть – тотальная слежка за каждым охотником. За человеком, который любит Природу и Родину, который… В то же время огромная масса оружия (естественно, не курковок и бескурковок) постоянно наполняет рынки сбыта, посещаемые уголовными элементами. Но – хватит об этом. Просто – стыдно за власть, которая жмет нас, как жали ноги сапоги босому мужику (на заре советской власти подошел он к стенду с объявлениями. Декрет о налогах. Читает, возмущается: «Ох и жмут!» За спиной вкрадчивый голос: «Кто жмет?» - «Сапоги!». – «Но ты же босиком!» - «Вот и снял, потому что жмут!»).

Охотничье оружие подразделяется на два вида – для любительской и для промысловой охоты. В пятом номере журнала «Охота и охотничье хозяйство» за 1987 год есть прекрасная статья «Промысловое оружие мира». Читаешь и поражаешься тому, как уважительно, можно сказать, бережно относятся в других странах к работе охотника, как заботятся о его здоровье, а главное – его безопасности. Он должен быть снабжен всем – от необходимого набора продуктов до радиостанции и… пистолета. Оружия для личной защиты от хищников и бандитов.

«Это оружие (гладкоствольное, комбинированное, нарезное) должно быть обязательно легким, удобным и практичным в эксплуатации, возможно более прочным, живучим, недорогим».

Правила охоты в нашей стране жестко диктуют: нельзя охотиться на пернатую дичь с нарезным оружием. В других странах – пожалуйста. У нас нельзя применять глушители (когда случается «беличья страда», тайга становится чем-то похожим на Курскую дугу – хоть уши затыкай). Нельзя применять приборы ночного видения (в то же время выдаются лицензии на добычу оленей-пантачей, которые отстреливаются только на солонцах, в ночное время). Стрельба же в темноте приводит к большому количеству подранков. Нельзя применять луки, арболеты. Мол, бесшумная стрельба будет плодить браконьеров. Повсюду бесшумная стрельба поощряется: не пугает зверя. И в огромной массе охотничьих журналов мира с восторгом рассказывается о подвигах людей, которые с луком и стрелами охотятся на крупных хищников, даже на медведя гризли.

…«Оружие для промысла пернатой дичи. Полевой, водоплавающей, боровой. Дробовое и легкое комбинированное оружие, где калибр дробовых стволов – 12, 20, 28, 410 (14, 4 мм , что несколько меньше нашего 32-го), а калибр нарезных стволов – 5,6, 6,5 мм . …Тяжелые дробовики под патроны «Магнум» 12-го калибра для охоты на индейку, гуся, северную утку. …Комбинированные ружья, применяемые для охоты на крупную птицу с дальних расстояний с применением оптического прицела, однотипны с легким нарезным оружием для охоты на пушного зверя. …Особую категорию популярных гладкостволок для профессиональной охоты составляют дробовики с продольно скользящим затвором и коробчатым магазином… фирм «Моссберг» и «Марлин», которые производятся миллионными тиражами»…

Как говорится, утрем слюни. Пусть и пришло время – все это оружие есть теперь и в наших магазинах, но если в Америке стоит оно порядка 200 долларов и его может купить даже безработный, то у нас – десятки тысяч рублей. Плюс к этому – запреты и ограничения.

Однажды я искал рябчиков на сопке, возле Кислого ключа. Звал их манком. Глядь – далеко внизу сидит кто-то. Стал спускаться. Незнакомый охотник держит в руках странный карабин. Оказалось – «Сайга», калибр 7,62, изготовленный на базе автомата Калашникова. Удобный, скорострельный, легкий. Подумал: наконец-то началось «перевооружение» наших охотников. Порадовался. Но когда он сказал, во сколько обошлось ему это «чудо», радость моя угасла.

Недавно один мой хороший знакомый более часа говорил о достоинствах его гладкоствольного ружья все под тем же названием «Сайга». 20-го калибра, оно снабжено магазином на десять патронов (одиннадцатый в стволе), пулей бьет на добрую сотню метров, к нему продаются различные насадки, даже типа «парадокс» (нарезные, разрешенные для гладкостволок), или же предохраняющие ствол от попадания в него снега и сора. Возможно применение оптики. С таким ружьем (20 калибр, по заключению специалистов, бьет резче более крупных, что пока еще не объяснимо) не страшно выслеживать и медведя – уж из 11 выстрелов хоть один окажется смертельным.

…Но мы пока ходим в тайгу со своими ружьями, которым лет по 20 – 30. Нам не известны карабины со скобой Генри калибром от 5,6 до 11, 43 миллиметра (у нас и 9-миллиметровые сняты с производства), мы почти ничего не знаем о фирмах «Винчестер», «Севедж», «Марлин», «Браунинг», о свойствах патронов «Магнум», новых порохов, пластмассовых пыжей, зато уверены: если ружье «живит», нужно поставить его на ночь в уборную, или же протянуть сквозь ствол кишку утки. Боже мой!

Разговор об оружии, снаряжении патронов, техники безопасности на охоте, о КУЛЬТУРЕ ОХОТЫ должны вести специалисты. Их у нас немало, только почему-то до них не достучаться. Давно пора организовать у нас клуб охотников и рыболовов (плюс прочих любителей природы), воспитывать молодое поколение охотников (умелых защитников Родины). И тогда немалая часть наших детей забудет о вредных привычках, будет радовать стремлением к познанию самого прекрасного на свете – нашей Природы.

…Охотничье оружие. Продолжим этот разговор. Несколько позже.

 

Мечты, мечты…

Что такое свобода, провозглашенная первым Президентом России Борисом Николаевичем Ельциным? Думали мы: это право жить по-человечески, создавать блага для своей семьи и родного государства. Только – «не срослось», свобода оказалась благом для всевозможных дельцов, проходимцев и ублюдков. Нам же по-прежнему «век свободы не видать». Живу я теперь на хуторе, где почти все безработные, у которых дети так же хотят есть, как и у хорошо обеспеченных работных. Отдаленность от «цивилизации», разбитая дорога (которую клятвенно обещал содержать в хорошем состоянии глава Чугуевского поселения Михаил Иванович Селище), нашествия браконьеров в служебных автомобилях, наркоманов, думающих, что здесь все взращивают коноплю… Не спишь, ворочаешься, думаешь, мечтаешь: вот бы жить всем по закону. Да и сами законы должны принимать нормальные люди, а не отморозки типа Жириновского, который в день сто раз может поменять свое мнение – лишь бы поразить россиян бесовской эксцентричностью своих поступков.

О чем мечтается? Однажды я, поехав на охоту, забыл дома документы. Возвращался – на дороге милиция. Вот те раз! Что и как? Говорю: забыл дома документы. И слышу (не поверите!): «Езжайте, в следующий раз не забывайте». Вот и мечтаю: чтобы все сотрудники милиции так же уважительно относились к своим гражданам.

Мечтаю, чтобы работники охотнадзора и рыбинспекции не зверствовали, разрешили нам, аборигенам, пользоваться небольшими сетями (вреда от них нет совершенно никакого), бредешками и поставушками. Ведь мы более других бережем Природу, ведь и нам есть хочется. Нынешней весной бравая бригада рыбинспекторов «шерстила» наши окрестности. Стыдно за этих ребят. Ничего-то не хотят понять, постичь. Азарт, «охота» на людей. Безденежных, безработных, беззащитных.

Мечтаю…

 

Ну, с богом!

Отшагали мы 2006-й, кто с тяжкой ношей, кто налегке. Кто-то натер ноги, кто-то радуется: сбросил лишний вес. Жизнь. У каждого своя. Она не бывает хорошей или плохой, она такая, какой ты достоин, какую заслужил.

Год – дистанция немалая, без привалов ее не пройти. Выходные дни, праздничные – и дальше, вперед. Большой привал – в конце дистанции, долгожданный, многообещающий. Дождались и его. Отпраздновали, отсуетились. Нужно подниматься… Не натереть бы ноги, не заплыть бы жиром. С Богом!

 

Мой милый рябчик

С этой птицей у меня связано столько воспоминаний, что за один присест и не опишешь. С 14 до 40 (26 лет!) я не смог убить ни одного. Смейтесь, но это так и было.

С четырнадцати лет ходил я на охоту с братом, зрение у него (и сейчас) – «бинокулярное», то есть как у волка. У меня же – наоборот, слабое, вечные очки, без которых ты – крот. Выпорхнет выводок рябчиков, рассядутся они тут же, рядом, брат мне: «Стреляй!» Бэсполэзно, как говаривает мой товарищ Женя Коровчук. «Ничего не вижу, ничего не слышу…» Песня такая. Слышу я очень хорошо.

Все эти (26) годы я очень хотел убить рябчика. Однажды (жили мы на Урале, на краю поселка, в лесу) я проходил с ружьем весь зимний день, возвращался домой по узкоколлейке. Глядь – совсем рядом большой выводок рябчиков. Усеяли березы на закате дня. Можно было стрелять, но… Заставила нелегкая сила спуститься с насыпи и, утопая в снегу по пояс, «скрадывать». Пятнадцать, десять, пять метров… Почему? Не знаю. Ближайший петушок был уже на расстоянии вытянутой руки, смотрел на меня с явным удивлением. Я не стрелял, у меня очень сильно билось сердце.

Когда они улетели и я выбрался на насыпь, увидел брата. Он смотрел на меня. «Ты почему не стрелял?» Я заплакал.

Тогда я подумал, что никогда не убью рябчика. Не суждено.

Много лет ездил к брату на охоту, помогал ему ловить соболей, стрелял белок, ловил петлями зайцев. Рябчиков было очень много, брат стрелял их на приманку (потом наловчился извлекать из целой шкурки тушку, шкурка сходила за рябчика), я же… Словно носил на себе клеймо.

Каждое утро, растапливая жестяную печурку в холодной избушке, брат говорил мне: «Сегодня ты убьешь рябчика». И мы уходили в прокаленную морозами тайгу. Был день, когда брат сильно задумался. Мы возвращались с путика, увидели свежие наброды. «Иди, стреляй влет!» Я носил его курковую двустволку 12-го калибра. Взвел курки и пошел. Рябчик взлетел, я выцелил… После выстрела он упал в снег. Брат бежал ко мне, что-то крича на бегу. Я понял – он кричал, что сам никогда не мог убить рябчика влет. Но что-то не давало мне радоваться. «Иди, бери!» Я не мог сдвинуться с места. «Ты возьми…» Он засмеялся, посмотрел на меня веселыми глазами и пошел. Наклонился… Рябчик взлетел. Долго-долго тянул через марь и упал на опушке. «Найдем!..»

Искали, искали. «Иди сюда!» Я подошел. Брат показал рукой. Из снега торчал хвост с черными пятнами на перьях. «Ну, бери!» - «Бери сам…» Что-то не давало мне радоваться. Брат нагнулся, извлек птицу из снега, торжественно поднял… Фырк – и он ушел. Далеко-далеко. И упал метров за триста от нас. Искать не было смысла. Да и времени потеряли много.

Вот тогда-то брат пристально посмотрел на меня и задумался, до избушки не проронил ни слова.

Пришел день, когда было снято с меня «заклятие». Этот день я буду помнить всю жизнь. Тогда нас «подбросили» к охотничьему участку на мотоцикле. Было утро, светило солнце, до первой избушки – всего-то километров пять. Да не по марям, а по твердой лесной дороге. Только тронулись – выводок. Как всегда, брат мне: «Стреляй!». Слепило солнце, ветерок шевелил ветви. Не вижу! «Да вот же они! Вот! Вот!..» Наконец разглядел. Он сидел далеко и высоко. «Куда ты целишь! Вот же рядом!» Я выстрелил. В того, что далеко и высоко. Он тут же взмыл в небо и пронесся над нами. «Эх, ты…»

Он не курил, а я закурил. Постояли, помолчали. И вдруг! «Глянь!». Рябчик, сделав огромный круг, остановился в небе над нами и! Упал мне под ноги. На лесную дорожку. И я почувствовал радость, мне стало очень хорошо.

Мы пошли к избушке, брат все время что-то взволнованно говорил. Взлетали рябчики, я стрелял, стрелял, в избушке посчитали – пятнадцать штук. «Все, Витек, все!»

В ту охоту я убил и глухаря. По дороге домой. Брат менял приваду над капканом, я курил рядом. Забухали крылья, глухарь, увидев нас, понесся в сторону, но вздумал сесть на лиственницу, метров в сорока – сорока пяти. «Бей из двух!» Я помнил, что «из двух» - это кровь на пальцах. Ударил из правого. Целил в голову. Глухарь подпрыгнул и, снижаясь, пошел в бурелом.

«Хана, не найдем…»

Решили искать двадцать минут – иначе придется идти по марям в темноте. Подходила двадцатая минута. «Иди сюда!» Он лежал, распластав огромные крылья. Могучий, краснобровый.

Потом уже я охотился на рябчиков здесь, в окрестностях Чугуевки. Успешно и не очень. Улетел? Ну и Бог с ним! Живи, милая птица!

 

Самая любимая…

Это – весенняя охота на уток. Думаю (это мое мнение), лучше охот быть не может.

В тот незабвенный год, когда главный охотовед Чугуевского коопзверопромхоза Николай Харлампиевич Никонов позвонил мне и сказал, что я могу купить одностволочку 32 калибра, я был сам не свой от радости. Купил, походил зимой на белок, а весной…

Весна была затяжная, поздняя. С большим трудом добрался я на своем «Восходе» до Матвеевки (там все связано с фамилией Кислого - Кислый увал, Кислый ключ). Оставил забитый грязью мотоцикл возле дамбы и пошел к речке. Сразу же подумал: охотники балуются! Издали слышалось непрерывное кряканье. Не иначе, как дуют в манки. Но – ни одного следа на глинистой дамбе. И вот – речка. Боже ты мой! Одни селезни. Десятки, сотни. Кряковые селезни! Орут, оглушая друг друга. И на этой, и на той стороне.

Торопливо снял рюкзак, пополз. Подполз к самому берегу. Сухая полынь позволила остаться незамеченным. Взволнованно дышал, уговаривал себя успокоиться – дрожали руки. Несколько успокоился. Селезни, накричавшись (помню, они еще и дрались, таскали друг друга за перья на голове), стали спускаться со льдин на воду, стали плавать совсем рядом от меня. Спокойно, величаво. Я выстрелил. В воздух поднялась ошеломляюще огромная стая. Промах.

Упало настроение. Хотя я и видел, что вокруг носятся утки, что они не очень-то далеко садятся на воду, охотиться расхотелось. Пошел к дамбе, к мотоциклу. Иду… Впереди, метрах в ста, купается в протоке стая крякв. Стал искать примету. Так, разлапистое дерево. Спустился с дамбы и побежал к этому дереву. Снял рюкзак, пополз. Выполз на дамбу… Вот они! Одни плавали, другие спали на противоположном берегу. Да, спали, засунув головки под крылья. Я выцелил спящего селезня. После выстрела стая взлетела и улетела. «Мой» селезень забился. Я поднял голенища бродней. Ё-моё! Посреди протоки бьется утка. Пришлось добить. Но… Весной охота на уток запрещена. А если остановят? Походил ещё по дамбе, скрал ещё одного селезня и поехал домой. Не остановили.

Той весной, с одностволкой 32-го калибра, я убил восемь крякв. Потому что ползал, подкрадывался, пачкался в грязи. Потом, заимев двустволку, я только однажды добыл за весну восемь уток, причем, четырех чирков. Но зато! Зато стрелял их влет. Были незабываемо красивые выстрелы. В угон, вертикально, на предельной дистанции, когда, казалось – бэсполэзно.

Чем она хороша, чем радостна, весенняя охота на уток? Тепло. Руки не мерзнут. Нет ни комаров, ни мошки. Солнце набирает такую силу, что после обеда чувствуешь, как прилипает к тебе загар.

Всем она хороша.

Но… Как только приближается весна, кто-то крякает про «птичий грипп».

 

Народ у нас - юморной!

Наверное, знаете эту «басенку»: «Иван, я медведя поймал! – «Тащи его сюда!» - «Да он меня не пускает!»

Недавно заговорили мы здесь, на хуторе, об охоте. И вот один охотник сослался на Гоголя. Могло вам прийти такое в голову? Оказывается, по мнению этого охотника, знаменитая фраза великого писателя «Редкая птица долетит до середины Днепра» рождена наблюдениями… в день открытия охоты.

 

Страшно, жутко…

Пять лет прожил я в Славянке – благословенном месте для рыбаков. Какую только рыбу не ловил! Особенное удовольствие доставляла рыбалка с надувной двухместной лодки. Заплывал на полкилометра от берега, опускал наживку на пятнадцатиметровую глубину и «выдергивал» то камбалу, то ленка, а то и небольшую акулу. Прелесть! Чтобы не замочиться, натягивал на себя прорезиненный костюм «химзащиты». Бросишь себе на живот камбалу, отцепишь, забьется она где-то под боком… Швыряешь грузило в ясную синюю воду.

Это было 9 мая. Не пошел я на традиционное празднество, ушел в море. Ровно в одиннадцать утра услышал: там, на центральной площади Славянки, ударили пушки. И тут же у меня за спиной что-то «ахнуло». «Они что, боевыми?..» - мелькнула мысль. Оглянулся… Лучше бы этого никогда не видеть. Под мою резиновую лодчонку вползал огромный кит. Я не мог оторвать глаз от черной блестящей спины. Казалось, она была бесконечна. Наконец из синего моря показался разлапистый хвост. Он поднялся к небу, загнулся и закрыл от меня солнце.

Лодка стояла на якоре. Кит обязательно должен был зацепить плавником бельевую веревку. Я онемел от страха, ожидая, когда моя «резинка» пойдет в глубину соленых вод. Не пошла.

Кит вынырнул метрах в ста. Я дрожащими руками открыл складишок, перерезал веревку и погнал лодку к берегу. Немного не доплыв, успокоился, стал распутывать удочки (тащил за собой по воде). Потом вытянулся, пригрелся на солнце. Жив!

«А-а-ах!» - за спиной. Снова лезет под лодку!

Не помня себя, выскочил на берег, метров 50 тащил по песку лодку. Под деревом выпивали мужики. «Ты чего!?» - «Кит!» - «Какой там ещё кит?! …Правда, кит…»

Он нырял и появлялся очень далеко, за километр.

До сих пор, рассказывая эту историю, испытываю чувство страха, даже – ужаса. Эта встреча в открытом море убила во мне страсть к рыбалке на море. Навсегда. Правда, был еще один, более ужасный, случай. На зимней рыбалке, близ Славянки. Расскажу попозже.

 

А в душе…

Правильно говорит Анатолий Николаевич Шустиков, лесничий Шумненского лесхоза: «Какими бы ни были мы законопослушными, а когда останавливает инспектор ГАИ, мысли начинают метаться, что сказать в оправдание?»

Что сказать в оправдание мне, много лет мечтающему убить парнокопытное? Не привелось. Что толку брать лицензии и путевки, если все равно не убью? Это очень похоже на «историю» с рябчиками. Какое-то наваждение, заклятие.

Однажды в студеный зимний день пошел я к Телянзе. Дочь только что сшила мне белый балахон, нес я двустволку двадцатого калибра (в правом – пуля, в левом – картечь), иду. Вдруг – треск. Слева, из рёлки, выскакивает изюбриха. Вторая, третья. Стоят ко мне боком. Вот они! И что? Вспомнил я про лицензии, про путевки? Подумал, что далековато. Нужно стрелять чуть выше хребта. Чуть выше хребта и прошла пуля.

Стоял под кедром, выжидал белку. Она не спешила высовывать нос из гайна. Треск, ближе, ближе. Торопливо заменил в своём 32-м патрон (на пулевой). Вспорот метровый слой снега, передо мной – кабан. Не секач, но – немалый. Увидел меня, ухнул, понесся в сопку. Остановился метрах в двадцати – двадцати пяти. Я вскинул ружье. Путёвка, лицензия? Не попал. Дрожали руки.

Так что же у нас в душе? Хотя, если основательно подумать, платить большие деньги мы должны «по факту». Получил бесплатную путевку, убил – явись в «контору», заплати. Зверя почти нет, лицензии и путевки продаются. Почти все охотники «в прогаре». Браконьеры же «толкают» изюбрятину по 50 рэ, сдают в кафе.

Не даёт покоя тема: что было раньше. Столько наслушался – самому не верится. Напишу.

ДОРОГИЕ МОИ ДРУЗЬЯ! ВПЕРЕД! НИ МОЗОЛЕЙ ВАМ НА НОГАХ, НИ ЛИШНЕГО ЖИРА НА ЖИВОТЕ!

По тропинке вдоль реки

Какое-то ласковое, вольное это слово – «прогулка». И до чего любят означенное этим словом занятие не обременённые борьбой за существование люди. Других посмотреть, себя показать – едва ли не ежедневная потребность представителей «высших слоёв», в кои времена они бы ни существовали. За чей-то счёт. «Котелок», монокль, тросточка, часы на золотой цепочке. Грудь вперёд, зад назад. …Когда это было! Во времена, в которые вписывается Шерлок Холмс, Пушкина, Гоголя.

А вот и я на прогулке. Разве назовёшь иначе этот долгожданный выход из дому в утренний час. Ведь не на охоту же отправился – хотя и ружьё на плече. Ведь не на рыбалку – хотя и маленькая складная удочка в рюкзаке. Не скажешь, что и за грибами, хотя и ведро для них прихватил. Конечно, на прогулку. С фотоаппаратом. Время-то какое! Столько прекрасных кадров можно «настрогать» – чтобы вьюжной зимой повторять и повторять, проглядывая их, мгновения обычного и необыкновенного сентябрьского дня.

Попробуй, собравшись вот так, не взять с собой Розу – махнёт, маленькая, вместе с цепью через высокий забор, будет рваться и захлёбываться в обидном лае.

Говорят охотники: не будешь приучать собаку к охоте с щенячьего возраста – через год-два можешь и не пробовать. Может, оно и так. Чёрная моя Роза не лайка совсем, от лайки у неё, может быть, одна небольшая капелька крови, да и просидела она на цепи в охранных заботах более пяти лет, только… Ах, как она идёт на полевую мышь! Загляденье. Поиск, стойка. Пиль! Прыжок – и добыча во рту.

И на фазана идёт Роза. В сильный ветер, в высокой густой полыни безошибочно отыщет петуха и поднимет на крыло. Улетит тот, а Роза смотрит на меня: опять, мол, проахал, охотничек! Словно знает, что охотники бывают двух видов: ахалы и пукалы. Одни не успевают вскинуть ружьё, другие успевают, только лупят в белый свет.

Но я – ни тот и не другой. Не ахаю, не вскидываю ружьё. Придёт время – вскину. У меня не всё гладко со стрельбой влёт, но иногда получается – хоть ходи по зауглам и хвались.

От хутора – по дороге, ведущий к ключу Зубакину, где-то посередине – сворот направо, в тайгу, подъём, подъём, подъём… А затем – кажущийся бесконечным спуск.

У самой Уссури мало езженная дорога пересекает Зубакин, в котором воды сейчас по щиколотку. Можно его не переходить, а пройти к реке по правой стороне – всего каких-то метров сто по заросшей тропке.

Я перешёл. Потому что захотелось вдруг пройтись вниз по течению Уссури, туда, где стояли когда-то небольшие сёла, трудились в поте лица колхозники. Не дошёл. Забеспокоило склонявшееся к западу солнце: возвращаться в темноте – разве что на ощупь. В лесу ведь уже к трём-четырём часам такие густые тени, что коряг под ногами не видно.

Дошёл только до залива, который часто – особенно зимой, когда реку можно перейти по льду – навещают рыболовы из Каменки.

Залив. Это водоём, который обычно образуется в результате естественного перемещения русла реки. Прежнее русло может превратиться в так называемую старицу (старое русло), понемногу зарастающую, чтобы в конце концов стать озером. Впрочем, оно по-прежнему, по старой памяти, будет называться старицей. На иногда старица зарастает только с одной стороны, вторая же подпитывается водой, забегающей в неё из реки, и это будет залив.

Но очень часто речные заливы ничего общего не имеют со старицами – просто река наполняет низкие места, и чем ниже такое место, тем глубже залив и тем дольше он существует, становясь для многих рыб настоящим родным домом (ведь здесь они появляются из икры). Бывает, река намывает из песка и гальки косы, которые довольно быстро укрепляются тальником, и возле таких кос образуются заливы.

В общем, всё, что река залила надолго, становится заливом. Я так думаю.

Этот залив явно образовался из старицы, он, это сразу видно, постепенно сокращается – тальник умеет наступать стремительно. Но в устье он даже в засушливую пору глубок, здесь водовороты, сбои струй, свежий ветерок, чистый сухой песок и вылощенные водой и солнцем огромные коряги, на которых можно посидеть. И вздремнуть. Но – совсем немного: время!

Замри, мгновенье.

Надо же! На обратном пути стал поднимать с залива уток. То ли чирки, то ли мандаринки. По одной. Прямо из-под ног. Получается, что я ранее прошёл мимо них, затаившихся, совсем не пуганых. Вот ведь место! Ближе к жилью утка очень осторожна, её выглядывать, долго скрадывать нужно. Да и то – стоит наступить на сучок, снимется едва ли не за сотню метров.

Не стрелял. Потому что не уверен – чирки, или мандаринки, которых развелось столько, что пора бы и «изымать» понемногу. Перенаселение никогда к добру не приводило. Возьмите медведя. Столько лет шум стоял (да и не утихает): выбивают! Ага. Выбьешь его. Всё больше и больше. Нынешним летом столько пасек «поимел», что жуть берёт. Почти все знакомые пчеловоды, пусть и в разной степени, но пострадали от этого всеядного зверя, так уважающего медок. У иных до тридцати ульев размял. Следы его встречаются повсюду. Встречу и сегодня – через каких-то полчаса. На тропе, что жмётся к Уссури и ведёт к моему дому.

Но до этого увижу другие следы.

Справа от тропы завиднелось что-то жёлтое. Ну-ка, Роза, что там прячется? Вот повезло! Весь пень покрыт ильмаками – лопушистыми грибами, годными и для варки-жарки, и для сушки. Но повезло только наполовину: поздно их срезать, загрубели, а вот снимок получится славный.

Пощёлкав (хотя цифровой фотоаппарат и не щёлкает, как плёночный, но пусть будет так), глянул в бок… Высохшая лужица обнажила мягкое заиленное дно. И на этом пластичном иле – ещё «теплые» тигриные следы.

Жутковато стало. Конечно, когда рядом собака, тигр на тебя и внимания мало обратит, ему собаку взять надо. Обязательно. Не счесть охотников и грибников, которые потеряли собак в таких вот условиях. Так что, Роза, ко мне! Пойдём отсюда. С этой тварью лучше не знакомиться.

Вот дохлый енот. Сам этот зверёк на тропе сдохнуть не может – ни к чему ему, такому приспособленному к самой поганой жизни, отбрасывать лапки в сытое время. Значит, подстрелили. Много у нас идиотов с ружьями, палящих во всё и вся.

Вот куча перьев. Кто-то задрал рябчика. То ли хищная птица, то ли лихой зверёк. Много рябчиков гибнет от хищников, больше чем от выстрелов. Вот потому-то учёные-охотоведы и призывают властные органы разрешить отстрел этой птицы в разумные осенние сроки и в большем количестве.

…Посидим вот здесь. Недалеко от ключа с таким интересным местным названием: Сопливый. Зимой он при впадении в Уссури перемерзает, нарастает наледь, слой за слоем. Она почему-то жёлтая. Как… Ну, в общем, понятно. Не зря так назвали.

Голоса? Точно! Лодки на реке. И – выстрел. Три утки появились тут же, пронеслись мимо нас – над бурлящей ясной водой. Пойдём, не будем мешать рыбакам-охотникам. Которые всё ближе.

И уже совсем рядом, из-за куста, голос: «Ну что? По пивку?

…Два килограмма семьсот граммов весит одностволка тридцать второго калибра. Одно из самых лёгких отечественных ружей. Однако плечо уже ноет. Отвык. Скоро, наверное, буду ходить без ружья. Но как-то не верится в это. Почему?

Это тема особого разговора. Которого лучше не заводить. Ружьё ведь не орудие убийства, или производства. Оно – дорогой сердцу друг, без которого охотнику очень одиноко, и тревожно, и страшно. Будь иначе, не трудились бы денно и нощно великие ружейные мастера наши в прошедших веках, чтобы ликовала душа от прикосновения к воронёным стволам. Ковали бы себе, сверлили бы да тесали побыстрее. Сколько имён великих мастеров известно знатокам охотничьего оружия! А народ наш только и знает одно имя – конструктора Калашникова. Хвала ему и честь, конечно, все народы мира вооружил. Но счастливее не сделал.

Охотничье ружьё всегда кормило человека. Автомат – отнимал последнее. И самое последнее. Жизнь.

У нас с братом первым ружьём была тульская одностволка шестнадцатого калибра. Отец купил её в сельском магазине так же просто, как булку хлеба – никаких тебе разрешений, справок и лицензий. Тогда и «мелкашки» - малокалиберные винтовки – продавались совершенно свободно. Мы повесили ружьё на гвоздь, забив его над простеньким ковриком, так что стало оно украшением, и гости, переступив порог, сразу же видели его, и любовались им. На этом же гвозде висел и открытый брезентовый патронташ, напичканный двадцатью четырьмя патронами. Не проходило дня, чтобы мы не чистили свою тулку: по советам опытных охотников всё время упражнялись в стрельбе, пристреливали ружьё, подыскивая необходимые для него заряды и снаряды. И в конце концов изготовили надёжные мерки для пороха и дроби. Особенно долго возились, снаряжая пулевые патроны. Наши пули с пятидесяти метров пробивали толстые доски.

На охоте мы ходили обязательно рядом, брат строго следил, чтобы я не отставал: я носил патроны, заряженные пулями, и должен был в случае необходимости подать их в мгновение ока.

Мы пропадали в тайге. Зачастую уходили с ночевкой, и родители за нас не волновались. Потому что мы были с ружьём.

Вот такая была вера в ружьё. Сейчас же иные взрослые дяди с карабинами панически боятся остаться на ночь возле костра. Впрочем, не напрасно: зверь пошёл другой – издёрганный постоянными встречами с людьми, нервный и озлобленный. Да и люди всё чаще страдают головой, так что ночующим охотникам приходится крепко побаиваться и незваных гостей…

…Где-то здесь, может, именно здесь – я присел на полянке и осмотрелся – произошёл страшный случай. Сколько лет прошло – пять? Восемь? Вышли мужики к ночи из тайги, расположились на ночлег. Корень искали, кажется, нашли. Один отлучился – воды набрать. В это время его напарника убили.

…Пойдем, Роза.

Вот так прогулка! – семь часов. Ноги гудят, подкашиваются, а до дома ещё километра три. Теперь уже – через поля.

 

Пора, пора…

На редкость тёплая, как говорят – затяжная – нынешняя осень всем приносит благо, особенно сельчанам. Экономятся дрова, доделываются спешные дела, не пожухла отава, и скот не спешит домой. Ни мух тебе, ни комарья, ни гнуса. Хотя и сейчас ещё – в особо тёплые вечера – нет-нет, да и зазвенит комарик возле уха, но это даже в радость, поскольку как бы оттягивает нас назад, к лету.

Окончательно разуверился в приметах. Может, где-то в «России» они и сбываются, играют какую-то роль в жизни проницательного дальне-сельского люда, но только не у нас. Были в этом году и грозы «на голый лес», и поздние морозцы, много чего было из того, что заставляло задавленных жизненным опытом людей предрекать стихийные бедствия – то ли в начале, то ли в конце лета. Тьфу, тьфу… Даже обещанные относительно молодыми и так же образованными синоптиками скопища тайфунов, насмешливо подмигивая, прошли мимо. Разве что какой-то отставший от стада, просто зазевавшийся тайфунёнок проплакал день-другой в блужданиях над нашим огромным краем. Так спасибо ему – дал земле чистой водицы, пополнил людские поилки.

То же и с белыми мухами. Без кавычек, поскольку они, оказывается, действительно существуют. Я же до сих пор думал, что это образное название первых, с робостью покидающих остывшие облака, чтобы пасть тебе на ладонь, снежинок.

Размером белая муха чуть крупнее мошки, покрыта ослепительно белым пушком, у неё фиолетовые крылышки. Летает она чересчур плавно – её не ловишь, а просто берёшь в воздухе. На ладони сидит спокойно, словно к тебе и летела.

Так вот, первые белые мухи появились нынче очень рано – то ли в конце августа, то ли в начале сентября. Ну как же – крепкая примета! К ранней зиме.

Так что не смотрите в рот предсказателям погоды и природных катаклизмов, вспомните хотя бы супругов Глоба, которые одно время очень уж полюбили щедрый на финансовые ласки остров Сахалин. Что только не пророчили они «острову-рыбе» (да и Приморью тоже, которое, по их утверждению, должно было испытать мощнейшее землетрясение в давно уже прожитые нами годы). Предсказывали покушение на губернатора Попова (пригласившего и приласкавшего их по причине искренней веры в «сверхчеловеков» и неутомимой жажды популярности и славы). Какое там покушение! В скором времени губернатора «отозвали». Если и произошли какие-то катаклизмы, то только в жизни самих супругов Глоба, давно переставших быть супругами, но время от времени представляющихся ещё знаменитыми экстрасенсами.

И без предсказаний можно с твёрдостью говорить о том, что и в этом году будет (начнётся) зима. Если об её начале судить по первому снегу, то обычно начинается она после десятого ноября. Но иногда – значительно раньше, или значительно позже. Не так уж давно снег повалил 19 октября, и не стаял, и та зима оказалась небывало снежной – до сих пор стоят в тайге огромные дуги не оправившихся от тяжкого снежного гнёта берёз. И не только берёзы пострадали – повсеместно сохнут рухнувшие с огромной высоты верхушки кедров. Да вы, наверное, помните – сколько крыш продавили снега в ту зиму.

А был год, когда ещё 20 ноября ходить по тайге можно было в рубашке. Словно в сентябре. Слабые утренние морозцы сменялись постоянным дневным теплом, которое выманивало из каких-то потаённых мест всевозможных бабочек. Запомнился он мне тем, что впервые добыл (трёх!) беляков по чернотропу. Подпускали они просто вплотную, так что стрелять приходилось пятясь, отходя от них на десяток шагов. Тогда для меня это было каким-то чудом, но потом прочитал у Черкасова об этой особенности (до первого снега лежать «мёртво», чтобы выдать себя белой уже шубкой) зайца-беляка и подивился наблюдательности настоящих охотников. Если бы мы читали такие книги внимательно, сколько бы избежали ошибок и сколько бы испытали приятных, радостных мгновений! Мы же читаем бегло, невнимательно, выискивая картины волнующих охотничьих «баталий».

Вот и середина октября. Обычно в это время заканчивается перелёт водоплавающих (хотя отдельные стаи и косяки проходят в вышине и в начале ноября), нынче же он только начинается. И голуби задерживаются у нас, словно жаль им расставаться с тёплыми полями, где на всех хватит осыпавшегося до уборки зерна. И жаворонки ещё заливаются в вышине по-весеннему. Вот только ласточки верны своей привычке уходить «по-английски». Умчались, «не подав руки». Словно подсказывая нам: пора, пора! Встречать ту, что для кого-то желанна, для кого-то ненавистна.

 

Но это – навсегда…

Спешка, суетливость присущи и многим охотникам. Вперёд, вперёд, скорей, скорей! «Охотника ноги кормят». Говорил и говорю: не ноги, а голова. Наблюдательность, способность к познанию этого сложного мира, терпение и… И многое, многое другое, соединённое в слове «опыт».

Наш опыт – это второе наше «я». Есть люди, схватывающие всё «на лету», мастера, вызывающие почтительное удивление у окружающих, трепет у знатоков ремесла. Их называют гениями. Гениальность – редчайший дар Природы, то есть – Бога. Но каждый из нас ощущает в себе зачатки гениальности, которые могут прорасти или же засохнуть, исчезнуть без следа.

Думаю об этом, встречаясь с мастерами, людьми, которые не подковывают бесполезных и кусачих блох, а творят иные чудеса, полезные для всех людей и остающиеся в качестве шедевров – пусть не на века, так на долгие годы.

Кто-то изобрёл копьё, кто-то – лук, ружьё, порох, капсюль, бинокль, рюкзак, котелок, спички, палатку, болотные сапоги… «Человеку много ль надо!» - поётся в одной залихватской песне. Несусветно много. Для проживания в комфорте, для гладкого пути к своей неизбежной кончине. Очень и очень много. Земной шар превращается в фабрику, производящую удобства для приходящих в этот мир и уходящих из него людей…

Хотя… Россия до сих пор «не такая, как все», чьим-то умом её не понять. Есть у поэта Евгения Евтушенко поэма про Ваньку-Встаньку, которого «били-топтали столько разных сапог». А он смеялся и поднимался в пыли. Горькая до слёз правда. Мягкие сапоги для кабинетных ковров, чужеземные солдатские сапоги с короткими и широкими голенищами, яловые сапоги, к которым прижимались откормленными боками псы, так же, как и хозяева этих сапог, ненавидевшие «учёное быдло» в чёрных фуфайках. Понятно, что все эти сапоги повлияли на формирование характера русского мужика, на которого свысока и даже с мало скрываемым презрением смотрят щедропузые захватчики отечественного производства.

Много раз ночевал я в зимовье у штатного охотника, которого считал поначалу просто знакомым, потом товарищем, затем же – другом. Настоящим, без скидок. Он тоже был молод, хотя и старше меня лет на пять, и пока «складывались» наши отношения, поражал меня молчаливостью и потаённо испытывающими взглядами.

Познакомились мы как бы случайно, хотя не бывает в жизни никаких случайностей. Позвонил как-то из Хабаровска – в разгаре зимы, в лютые морозы – мой глубокоуважаемый (без иронии) шеф Пётр Васильевич Баранов:

- Виктор, у тебя машина на ходу?

Она всегда была на ходу. Поскольку государственная, щедро обеспечивалась запасными частями и горюче-смазочными материалами, к тому же «следил» за ней опытный механик, для которого сорок рублей в месяц никак не были лишними.

- Да вот, нужно человека забросить в тайгу…

Я встретил этого человека на перроне. Невысокий, полноватый, общительный, в общем-то и скромный. Хирург какой-то хабаровской больницы. Еле дождался отпуска, теперь – в тайгу, в тайгу! В зимовьё к Саше Кипотю. Кто такой? А вот сейчас приедем! Хороший мужик.

«Сейчас» обернулось тремя часами пути. Причём два из них ушло на «трамбовку» двадцатикилометрового зимника, краем которого ползла глубокая тропа неспешно ходившего человека. И вот – полянка, избушка, дым из трубы.

- Слава Богу – дома! – обрадовался хирург. – Вот хорошо, вот хорошо!

Конечно, подумал я, кому охота входить в прокалённый морозом дом…

- Сейчас по рюмочке! Я колбаски привёз. Пойдём, пойдём!

…Он вышел встречать, стоял на крыльце. Невысокий, худощавый, в буром «водолазном» свитере. Кивнул радостно суетившемуся хирургу, протянул мне руку:

- Входи, там познакомимся.

Я сказал, что тороплюсь, что нужно засветло выбраться из тайги.

- Баранов говорил когда меня вывозить? – встрепенулся хирург.

- А вдруг что случится? – пристально посмотрел на меня охотник. – Одному опасно, ночью за сорок.

- В общем, через две… Нет! Через три недели! Давай такого-то числа, утром пораньше.

- Ну, смотри! Осторожней…

Пересекая поляну, я несколько раз оглянулся. Хирурга на крыльце не было, Саша Кипоть стоял, смотрел мне вслед.

Через три недели я поднялся раньше шести, чтобы прогреть машину, выехал затемно, и до восхода солнца буквально полз: лобовое стекло никак не хотело оттаивать, тёплый воздух «печки» остывал мгновенно. Лучше стало, когда свернул на зимник, когда мотор под большой нагрузкой превратил тёплый воздух в горячий, почти обжигающий.

Кипоть встречал меня.

- А где…

- Пошёл капканы снимать… Заходи. Давай чайку.

К чаю он подал большую миску пельменей.

- Ешь. Я уже позавтракал.

Прошло часа два, если не три.

- Едем, едем! – кричал, словно был очень далеко, хирург. И махал собранными в одну руку рукавицами. Возбуждённый, радостный. – Два! – шепнул он Кипотю. Тот промолчал.

Не по себе было мне, когда, уступая настойчивому шёпоту, охотник менял посаженные соболиные шкурки на замёрзших зверьков.

- Ну, всё! Всё! По рюмочке – и поедем!

Пил он один. Рюмочку, вторую… Ещё несколько. А дорогой что-то пел и хлопал по коленке мохнатой своей шапкой:

- Хороший мужик Кипоть! Хороший!

Баранов позвонил недели через две:

- Виктор, у тебя машина на ходу? Тут жена Саши Кипотя звонила – что-то нет его…

Я поспешил в тайгу. Приехал под вечер, в ту самую минуту, когда, нагруженный рюкзаком и карабином, выходил на поляну Саша. Узнав, что я один, что приехал за ним, явно повеселел, приобнял меня за плечи. У него была мокрая куртка. Пропотевшая. В инее. И не смог я сказать, что спешу, работа ждёт, жена волнуется. Стал помогать растапливать железную печурку. Потом вспомнил, слил воду из радиатора и блока.

За ужином он сказал, что выехать со мной не может – охотники передали записку, нужно ждать начальство. Из краевого управления. Плановая проверка.

- А почему предупреждают?

- Не догадываешься? Опротивело всё это. Нигде от них не скроешься.

Скреблись под полатями мыши, плюхались в кастрюлю с приманкой и автолом, мягко гнулось пламя маслёнки, мы говорили о жизни. В которой «жить не новей». Где каждая гнида спешить в тебя вгрызться.

К утру я всё же уснул, а когда проснулся, машина была прогрета и работала на малых холостых оборотах.

Пересекая поляну, я оглядывался. Он стоял на крыльце. В сухом уже «водолазном» свитере. У меня сжалось сердце.

…Ладно, потом допишу.

 

***

Не холода, не тяжкий труд угнетают охотника-промысловика больше всего, а мыши. Бывают такие «урожайные» на них годы, когда мужики не выдерживают, палят по ним из ружья прямо в избушках. Сам это видел. Пальнёшь, если бегают по тебе в темноте, даже по лицу, грызут свечи, портят сигареты, подбираются к соболиным шкуркам (а в тайге – к застывшим в капканах соболям). Не жизнь, а кошмарный сон.

Мыши. Одно слово. А что мы, не охотоведы, не учёные-биологи, знаем о них? Практически ничего.

Самая многочисленная у нас так называемая азиатская лесная мышь. Живёт в кедровниках, дубравах, питается семенами трав, деревьев и кустарников, особенно обожает кедровые орешки и жёлуди. В урожайные на орехи и жёлуди годы – кишит. В многоснежные зимы обгрызают (под снегом) кору деревьев и кустарников, от чего те потом засыхают.

Полевая мышь заселяет открытые пространства.

По долинам рек – в высокой траве – проживает мышь-малютка.

В иные годы в лесах очень много красно-серой полёвки.

Самая крупная из полёвок – большая (дальневосточная) полёвка, которую в лесу встретишь реже, чем на около лесных открытых пространствах, любит она влажную землю, тянется к воде.

В смешанных лесах изредка встречается сибирская красная полёвка.

Наверное, ещё есть у нас какие-то мыши, но я узнал только об этих.

Что бы мы делали, не пожирай их в огромном количестве соболь, норка, колонок, лиса, енот, хищные птицы?

«Тронутый» мышами хлеб охотник есть не станет. Всегда велика опасность «подцепить» какую-либо ужасную болезнь.

 

Последний поклон?

«Нашел я однажды на речке знатное местечко. Берег сухой, укрытый, а главное – заводинка там притягивающая, с лопушками».

Может, кто-то из нашего брата-рыболова любит читать рассказы и отчеты о «десантах» на известные реки, озера и берега внутренних морей, кому-то снятся «трофейные» экземпляры щук и сомов, рекордные уловы, мне же бесхитростный рассказик неизвестного автора в малоизвестной книжке о рыбалке почему-то дороже вышеназванных современных трудов, и встреча со стайкой пескарей, ласкающих животиками мягкий донный песок речки Матвеевки, волнует больше охоты на крупную рыбу. Почему? Думаю, это связано с детством.

В Сибири пескарь очень крупный. Тянешь его из воды, ощущение такое, словно на крючке небольшой карась. Ну а если тянешь сразу двух… В основном и приходилось выуживать по два – такой уж клёв был на перекатах, что привяжи к леске десяток крючков – десять пескарей и потянешь на песчаный берег. Мы привязывали по два крючка, чтобы не путать леску, быстрей менять червей. Поплавков не навешивали, а вот грузило – потяжелее, чтобы не волочило его по дну. Какой там поплавок! Даже один усач потянет – сердце подскочит.

Пескарь стоял на перекатах густо. С крутого берега, перед спуском на песчаную косу, галечное дно просматривалось очень хорошо, стая рыбы была похожа на темное шевелящееся одеяло. Швырнешь камешек – мгновенно появляется светлая дырка в этом одеяле, но она сразу же плотно затягивается.

Но ловился пескарь на перекатах только в солнечные, очень теплые дни. Уходя в такие дни на перекаты, возвращались мы поздно – голодные, загоревшие до черноты. У пескарей в ведрах за день лопались животики, чистить их было легко. Вкуснее жареного пескаря, может быть, только жареный карась. Они даже сходны вкусом.

В пасмурные дни мы ловили ельцов - некрупную серебристую рыбу с зеленоватой спинкой. Они просто кишели в омутах, собирая с поверхности воды летающую «перхоть» - мушек, мошек, комаров. Тут нужен был поплавок. И ловить нужно было «шустро», ведь елец не пескарь, долго на крючке не задержится.

Но в конце концов надоедали и пескари, и ельцы, уходили мы подальше от поселка – туда, где река старалась спрятаться под широкими лапами ёлок и пихт. Она становилась уже, но все глубже и глубже. В сумрачных прибрежных ямах останавливались на отдых стаи крупных окуней. Много наловить их не удавалось никогда – они рвали наши ниточные лески. Да ладно бы – нитки, их можно тайком от матери смотать со шпульки швейной машинки, крючков было жалко до слез.

Иногда, воткнув в берег вертикально удилища с обрывками ниток, мы пробирались ещё выше по реке. Было страшновато: казалось, еловый полумрак пропитан тяжелым медвежьим духом, под каждым выворотнем прячется ядовитая гадюка. Но вдруг выходили на прибрежную поляну, в солнечный рай, где птичий гомон, где бабочки и стрекозы, и замирали от восторга: большой омут был сплошь покрыт «лопушками», которые шевелились… Не под давлением тяжелой воды – в них явно ходила рыба.

Уговорил я всё-таки старшего брата, пришли мы однажды поутру на эту поляну, к лопушкам.

- Ну-ну! – снисходительно сказал он. – Порази моё воображение! – И присел на мешок с лямками. Рядом с ним было хорошо, не пугали шастающие рядом медведи и рыси, не могла подкрасться незамеченной гадюка.

Шло время, а поплавок даже не шевельнулся ни разу. Брат стал зевать, потом лег на спину, раскинул руки:

- Разбудишь, когда надоест.

И только он сказал это – бутылочная пробка заколыхалась, задрожала и медленно пошла в сторону.

Гнулось свежее берёзовое удилище, ныряли под воду спутанные лесой лопушки, белое, красное – просверкивало что-то в туманной глубине.

- Тише, спокойнее! – шептал сзади брат. – Я сейчас!

И он, в секунду оказавшись в одних трусах, полез в яму. Шагнул – и ойкнул: глубина! Не вернулся, добарахтался до поплавка, накрутил на руку стебли лопушков вместе с лесой и – к берегу. Если бы не он, не вот этот его поступок, никогда бы я не узнал, что за чудо оказалось на моём последнем крючке.

Мы и до этого нередко ловили сорожек – сибирскую разновидность плотвы, граммов по триста-четыреста, но эта… Блистая чешуей, трепеща бордово-красными плавниками и хвостом, лежала на траве этакая «сковорода».

И стала солнечная полянка нашим любимым, заветным местом. Сколько счастливых мгновений подарила она нам! Лучше не вспоминать. Потому что… Ну, потому что…

Может, что-то и возвращается, но только не детство.

…Прочитал незамысловатый рассказ о рыбалке. Положил на грудь раскрытую книгу, стал думать: почему так «зацепило»? Вроде бы, ничего с автором-героем не случилось, не произошло, не поймал он крупной рыбы (мелкой тоже).

«…Я наконец поднялся, собрал вещи и удочки, постоял, глядя на лопушки и розовеющую от заката воду, поклонился речушке и пошел на станцию».

Две тайны – речушка и поклонившийся ей человек. Не найти мне их никогда, так и будет мучить эта талантливая недосказанность.

 

Мишка косолапый

Многие наши охотники уверяют, что чёрный белогрудый и гималайский медведи – не одно и тоже, мол, у гималайского нет белого пятна на груди. И я почти верил им: опытные таёжники, знают, что говорят. Но вот неожиданно нашел в журнале «Охота и охотничье хозяйство» (№10, 1985 год) статью старшего научного сотрудника Дальневосточного отделения ВНИИОЗ, кандидата биологических наук С. Кучеренко «Как быть с чёрным медведем?», и сомнения исчезли.

«Чёрный или гималайский медведь обитает лишь в горных хвойно-широколиственных лесах Амуро-Уссурийского края и в нашей стране больше нигде не встречается». Так что в Приморье не три, а два вида медведей, и больше спорить на эту тему не надо: авторитет С. Кучеренко в научном мире велик и неоспорим. К слову, именно он (в те же восьмидесятые годы) упорно и настойчиво доказывал необходимость ограничивать численность амурского тигра как источника повышенной опасности для человека.

Не однажды приходилось слышать: чёрный медведь очень свиреп, встреча с ним пострашнее встречи с бурым. Поскольку многократно повторяемая ложь становится правдой, я в это верил. К тому же, то и дело у нас в районе отмечались случаи нападения «белогрудки» на людей. А вот почему это происходило, чем обычно заканчивалось – об этом говорилось (и говорится) как-то вскользь.

«Пожалуй, наиболее характерная черта чёрного медведя – его полудревесный образ жизни. На деревьях он добывает свой корм, там же спасается от врагов и докучливого гнуса… Чёрный медведь постоянно заботится об остроте когтей и содержит их в порядке. Поэтому он не разрывает кладовые бурундука, устроенные в каменистой почве или под корнями большого дерева, не роет берлоги в земле, не переворачивает особо крупные камни и валёжины… Основа питания – кедровые и другие орехи, жёлуди, различные ягоды, плоды, побеги. Группа кормов животного происхождения представлена главным образом насекомыми и моллюсками, в то время как в питании бурого медведя значительное место занимают крупные млекопитающие. Тем не менее падаль, особенно копытных, ест и чёрный медведь, изредка поедает отнерестившихся проходных лососей… Чёрному медведю хищничество, очень характерное для маньчжурского подвида бурого медведя, в общем несвойственно. Даже будучи худым и голодным, он чрезвычайно редко преследует диких млекопитающих и не нападает на домашних животных… В этом отношении чёрный медведь очень мирный зверь, выгодно отличаясь (с позиций охотничьего хозяйства, животноводства и охраны природы) от бурого, более хищного, а отсюда – вредного… Врагов у чёрного медведя в амуро-уссурийских лесах немного: тигр, бурый медведь, волки. Тигр является постоянным и опасным врагом медведей и потому, что медвежатину предпочитает другому мясу, и из органической неприязни ко всяким крупным хищникам…».

Вот тебе, бабушка… Почему же, надрывая голосовые связки в навязываемых обществу дискуссиях, ученые-тигролюбы умалчивают эту гастрономическую наклонность амбы? Чтобы никто не задумался над дальнейшей судьбой мишки косолапого чёрного цвета?

«Случаи не спровоцированных нападений чёрных медведей на людей неизвестны. Однажды самка, не будучи раненой, задрала насмерть охотника в бассейне Бикина, но с ней были медвежата, а охотник их преследовал… Не так уж и редко мне приходилось встречать охотников, у которых то ухо было оторвано, то нос откушен, то глубокий шрам пересекал лицо или «прическа» неестественно сдвинута набок или на затылок. И в большинстве случаев оказывалось, что человек «плохо стрельнул по белогрудке, а тот осерчал». Почти каждого из просто пострадавших медведь мог задрать насмерть, но удовлетворился «наказанием».

…Не всякая разъярённая собака «удовлетворится наказанием» просто ударившего её человека.

«…Крайне неблагоприятно сказывается на его распространении и численности интенсивная вырубка кедрово-широколиственных и урёмных лесов. Ухудшаются условия обитания зверя и из-за систематического прорубания охотниками дупел во время поисков берлог и при извлечении из них убитых зверей. Одновременно с уменьшением поголовья чёрного медведя численность бурого… становится более стабильной. Таким образом, соотношение между двумя видами медведей меняется не в пользу чёрного, а следовательно, не в пользу охотничьего хозяйства… Недостаточный отстрел этого зверя (бурого медведя) привел к ухудшению состояния и условий обитания популяций уссурийского кабана, лося, северного оленя, чёрного медведя и других ценных охотничьих животных. В последние годы резко усилились грабежи бурыми медведями промысловиков: они стали систематически разорять их избушки, лабазы и другие строения…»

В особо урожайном на кедровые орехи 1998-м году случилось мне оказаться на нетронутой лесорубами сопке в районе села Пшеницыно. По заросшей тропе сделал я две ходки, вынес к машине четыре мешка шишек. Поднимаюсь снова… Прямо на тропе «дымится» куча из плохо переваренного кишмиша. Медведь явно почувствовал меня и потихоньку убрался восвояси. Теперь понимаю: моё счастье, что был это белогрудка, гималайский медведь, которого две-три нетрусливые собаки азартно гоняют по сопкам, как комолого изюбря. Попробовали бы они наскочить на бурого…

…Я «гонял» рябчиков (да что-то очень неудачно) по ключу Широкому – неподалеку от территории, закрепленной за Биолого-почвенным институтом. Товарищ, настроив удочку, ушел подальше, вперед. Вскоре я услышал поистине душераздирающий вопль. Почти тут же мой товарищ пронесся мимо и исчез по направлению к дороге. Пришлось возвращаться. Он ждал меня на дороге, подваливая и подваливая в большой костер охапки сушняка. Он не мог успокоиться. Оказывается, прямо на него вывалился из кустов огромный бурый медведь. И потопал по воде, пересекая разделявший их ключ.

Да, это тебе не тот мишка, что по лесу идет, шишки собирает, песенки поёт. Стишок-то явно про нашего «черняшку».

 

Вечные строки

«Первая особенность нашей охоты в том, что она насквозь пропитана духом товарищества.

Вторая особенность нашей охоты – что она содержит в себе священное чувство охраны природы как нашей родины.

Наш идеал – это дедушка Мазай, который вместе с Некрасовым со всей охотничьей страстью бьёт дупелей, а весной во время наводнения спасает зайцев. И если бы я не знал в себе как охотник такого же Мазая, хорошо понимающего, когда можно убить зайца и когда, может быть, и самому убиться, чтобы этого зайца спасти, я бы с отвращением бросил охоту и восстал бы против охотников.

Наша молодёжь должна идти к охоте по этому трудному пути образования себя самого от простого охотника до охотника – охранителя природы и защитника своей родины».

(Михаил ПРИШВИН).

Сердце осьминога

Они уговорили меня: ранним ветреным утром мы вышли в море. Просторная «дюралька» словно не чувствовала нашего веса – неслась почти над водой, сильно шлёпая ладошкой днища по затылкам волн. Я привык к черепашьему ходу своей надувной лодки, к акватории обжитой рыбаками бухты, крутые берега которой всегда уберегут от налетевшего ветра, а потому, оказавшись в тонкой скорлупке, радостно рвущейся в бесконечное дикое пространство, сжался от страха. Остров, на который показывал подпрыгивающий нос моторки, был окутан туманом и не приближался. Вечностью показались мне эти двадцать минут, по истечении которых наступила тишина. Ни свиста ветра в ушах, ни воя мотора.

За эти двадцать минут исчез туман, стало горячим солнце, но песок был ещё холодным и влажным. На нём не было ни одного человеческого следа. Не таким уж и маленьким был он, сплошь покрытый корявым дубняком и издали казавшийся лежащей на воде шапкой, этот, открытый всем ветрам и закрытый для посещений, остров. Тогда почти все острова были закрыты для посещений: пограничная зона. Но если рано утром, если побыстрей, а потом обогнуть остров, чтобы с берега тебя не видели, то, конечно, может, и сойдет с рук. Погранцы ведь уверены, что граница на замке, что без их ведома и муха не позволит себе сделать круг там, где ей не положено. Мои друзья, Саша и Наташа Локтины, муж и жена, исследовали множество таких островов, они были совершенно спокойны. И пока я озирался, старался убедиться в том, что нас не видно, что нас не загребут, они деловито возились с аквалангом.

Про акваланг я не знал, они привезли его в мешке. Я думал, что приехали мы за черемшой. Они говорили, что свозят меня за черемшой, что на островах её море, и она совсем не такая, какую я рву на берегах речушек.

- А черемша?..

- Да вон там… Иди в лесок.

Я взял было капроновую сумочку. Они увидели, засмеялись.

- Мешок возьми! – И дали мне большой холщовый мешок.

Я пересек широкую полосу песка, в дубняке было ещё сумрачно. Несколько шагов – и полянка. А на ней… Может, вы и видели такую черемшу. Если тоже побывали на островах Хасанского района. Высотой по пояс. Стебель – толщиной в палец. И росла она очень густо, ломалась пучками.

Я, конечно, пожадничал, с трудом донёс мешок до лодки.

Они ждали меня с нетерпением.

- Садись за вёсла!

Я грёб, Наташа бездельничала, загорала, Саша был уже в резиновом костюме, держал между ног акваланг. Он наказывал мне: следи за пузырьками, держись возле них. Стоп, сказал вдруг, здесь.

Вывалился, пошёл в зелёную глубину, держа в руке проволочный крюк. Искать осьминога. В тридцати метрах от днища лодки. Среди каменных глыб.

Есть такие люди. Он, Саша, не может без акваланга и парашюта (кажется, его называют крылом, может, и не так). На побережье всегда – если не ветер, то ветерок, и он взлетает, уходит в сторону моря, возвращается. Зачем ему всё это нужно? Зачем ему нужно уходить с аквалангом под лёд? А Наташе зачем?

- Нашёл! – сказала она равнодушным тоном. И показала кивком подбородка на воду. Её буровили пузыри. – Схватился.

Я старательно держал лодку над кипением – да, казалось, что вода в этом месте закипела. Я вглядывался в глубину. И вот увидел: Саша поднимается. Медленно, очень медленно. Так нужно. С большой глубины нужно подниматься медленно, иначе можно отбросить коньки.

Он забрался в лодку, откинулся на спину, полежал. Наконец лицо его стало оживать.

- Крюк отобрал, - то ли засмеялся, то ли закашлялся он. – Маску хотел сорвать.

Ну вот и хорошо, подумал я, так и надо, сейчас домой…

Не тут-то было. Они решили идти к острову. И я погрёб к острову.

Надо же, там, где не ступала нога человека, Саша нашёл кусок толстой проволоки. Впрочем, на морском берегу всегда можно найти многое: приливы, прибои выносят и вышвыривают на песок и хлам, и дельные вещи, слизываемые волнами с палуб небольших судов.

Он долго возился с этим куском проволоки, с помощью камня превращая его в орудие лова.

И вот я снова на вёслах, снова уходит он в глубину. Пузырьки, пузырьки… Взрыв! Белое месиво воды и воздуха.

Он поднимался медленно. Бесконечно долго.

- Тащит, - сказала Наташа, приклеивая слюной себе на нос клочок газеты: солнце взъярилось.

И вот мы поднимаем Сашу, совершенно беспомощного, в лодку. Потом тянем за крюк. Упираемся, мучаемся. Ну, кое-как! Потому что вместе с осьминогом заволокли в лодку две каменные глыбы. Вот почему Саша поднимался так медленно. Отпустив камни, осьминог пошёл на прорыв. Я боялся его – не доводилось даже прикасаться к этакому чудовищу. Но всё равно помогал Наташе, затискивавшей его в мешок. Втиснули, мешок завязали.

Саша лежал. Мы шли на моторе, он приподнимал голову – поглотать воздуха.

Мы пришли в бухту под шумок: в это время причаливала прибывшая из Владивостока «Комета», пограничники должны были проверить у прибывших документы. Пронесло.

Весь берег бухты застроен гаражами. От автомобильных они отличаются только тем, что из них тянутся к воде и потом уходят в воду лёгкие рельсы. По этим рельсам спускают на воду и вытаскивают, лебёдками, из воды моторки и небольшие катера. Я помог «загнать» в гараж лодку, взял было свой мешок…

- Ты куда?! Сейчас осьминога варить будем!

Разделка осьминога – зрелище не для слабонервных. Отсечённые, посёченные на куски, обработанные конечности ворочались в котле, в котором закипала вода.

- Ты не туда смотришь, - сказал Саша. И указал кивком. Оно валялось в углу гаража, в тёмном углу, на цементном полу. Сердце осьминога. «Обстроганное», с кулак. Билось. Каждый удар сопровождался громким «чмоканьем», словно открывали – бесконечно, бутылку за бутылкой – шампанское. Я смотрел на него и смотрел. Ждал последнего удара.

- До утра будет стучать.

Уверяют, что осьминог вкуснее кальмара.

Не пробовал.

…Австралия, Новая Зеландия, Папуа – Новая Гвинея, Мыс Горн, Таити, Кокосовый остров, Борнео, Тасмания… Это лишь очень маленький, просто мизерный список мест, где побывала команда Жака Ив Кусто – человека, имя которого останется в нашей памяти, может быть, навсегда. И члены его команды, и сам он, будучи уже не пожилым даже, а старым человеком, уходили с аквалангами на большие глубины – чтобы показать человечеству бесконечно большое и бесконечно богатое царство подводного мира. Тысячи километров заснятой ими плёнки превратились в потрясающие фильмы. Сейчас каждый может приобрести диск и насладиться документальным сериалом под названием «Подводный мир Жака Кусто». Увидеть то, чего не могли увидеть люди до изобретения акваланга.

Изобрёл этот аппарат Жак Ив Кусто. Как и (до акваланга) – очки для подводного плавания. В 1946 году было начато промышленное производство аквалангов, потом они бесконечно совершенствовались. Кусто изобретал дальше. Придумал маленькую подводную лодку-блюдце, на которой его команда опускалась глубже, чем с аквалангами. В числе его изобретений – различные видеокамеры для подводной съёмки.

Он ушёл от нас десять лет назад. В 1997-м.

Вот смотрю сериал, в котором люди трогают руками белых акул, проникают в подводные пещеры – кладбища морских черепах… Интересно. Но – страшно. Какое нужно иметь сердце, чтобы уйти в бездну. Налегке. С аквалангом за спиной. Наверное, как у осьминога.

Зимняя навага

Народ знает, что навага, выловленная летом, не идет ни в какое сравнение с той, что поймана в декабре-январе, во время нереста. Летняя «условно-съедобная», рыбаки-любители её не берут, как не берут летом и морского ленка, очень похожего на окуня: в мясе его копошатся мелкие белые черви. Зимняя навага, только что пойманная, восхитительна, свежая, полежавшая в холодильнике или на балконе дня три – вкусна, а потом – нормальная рыба, все такую с удовольствием едят. Поскольку «настоящей» никогда не пробовали.

Рыбаки, живущие у моря, зимой делятся на два лагеря. Одни упорно и настойчиво ищут и ловят корюшку, вторые – навагу. У вторых не хватает терпения искать и ждать: навагу искать не надо, она всегда держится определённого места. И ждать не приходится: хватает блесну сразу. Хватает или «давит», прижимает ко дну.

Помню, с каким нетерпением ждал я ледостава, чтобы выйти «на навагу». Впервые. По утрам, перед работой, вся моя бригада вела разговоры только о рыбалке: там кто-то выходил на лёд, там кто-то провалился. В свободное время «точили» блёсны - медные, латунные, плоские, полукруглые (до сих пор, хотя уже более двадцати лет живу вдали от моря, несколько таких блёсен у меня сохранилось, иногда держу их в руках, вспоминаю…) Прикладывали к ним спичечный коробок. Пять сантиметров – максимальный размер, иначе отберёт рыбинспектор.

Наконец наступила та самая суббота, которой никогда не забыть.

Почти все рыбаки Славянки – райцентра Хасанского района – спешат зимними утрами на автобус, идущий в посёлок Рыбак. Посёлок стоит на берегу узкой и длинной бухты. Сейнера, причалы, сети. Постоянный запах рыбы и водорослей. Зимой из Владивостока регулярно приходит небольшой ледокол, пробивает путь для колхозных сейнеров. Этот путь – разделительная полоса: приехавшие на автобусе рыбаки располагаются слева от него, опоздавшие на автобус, пришедшие пешком по льду (так значительно ближе) – справа. И только пьяный может попытаться пересечь границу, подумав, что за ночь мелкие торосы «схватились». Ему ведь и море по колено, бухта – по щиколотку. И если рыбачащий народ сразу, вдруг, хором начинал кричать, это значило, что кто-то попёр к границе.

Конечно, я не мог опоздать на самый первый автобус, приехал ещё в темноте, шёл за рыбаками в сумерках, встретил восход солнца у пробуренной лунки. Старательно работал «махалкой». Как и все вокруг. Только все после одного-двух взмахов начинали вываживать рыбу, а я – нет. Просто махал. До отупения. Второй автобус подошёл, народу стало значительно больше. Новенькие быстро «обуривались», опускали в лунки блёсны. Мах-другой…

Третий автобус, что ближе к обеду, привёз совсем мало людей с рюкзаками, на нём уезжали нарыбачившиеся. Загрузившихся рыбой до известного им предела (чтобы лямки рюкзаков выдержали). Я махал. Не уезжал по двум причинам: не мог явиться домой пустым, не мог… Оторваться от лунки. Была ведь рыба, много рыбы, и брала она хорошо, лучше некуда! Почему?

Положил на лёд «махалку», походил, поспрашивал – все ловят так же, как я, такие же блёсны.

И вот на льду, на левой стороне «полигона», остался только я. Вокруг – множество лунок, почти возле каждой – несколько небольших наважек. Не уместились в рюкзаки. До последнего автобуса ровно час. Подумал, что придётся собирать остатки «пиршества», не оставлять же воронам. Да и пустым возвращаться… Но тут показались мальчишки. Они шли ко мне, волоча по льду лёгкие санки. Они быстро собрали рыбу в мешки и пошли домой. В посёлке рыбой кормили свиней.

Сорок минут до автобуса.

Я почувствовал страшную усталость. Присел на корточки, опустил кончик удилища в лунку: время от времени приходилось «тревожить» появлявшийся в ней ледок. Взмах (просто так, по инерции)… Ого! Сразу стало жарко.

Не верил своим глазам. Она билась на льду – огромная, серебристая, с желтоватыми боками.

Присел, кончик удилища в воду, взмах…

Бежал к автобусу, он уже стоял на бугре. Не уходил только потому, что водитель видел меня.

Дорогой переживал сладостные минуты, эти последние полчаса первой моей зимней рыбалки. Тяжелый рюкзак лежал на полу, на резиновом коврике. Всё дело в том, что навага берет «со дна». Говорили же мне! Но не втолковывали, просто говорили, мимоходом. Пропустил мимо ушей. Ничего нельзя пропускать мимо ушей, когда говорят знающие люди.

Пять зим пролетели. Как одна. Как день. Как час. Как миг. Сколько просверлил за это время лунок? Сколько выловил зимней наваги? Самой вкусной. Превосходной. Восхитительной.

Но ведь были ещё и пять лет. Пролетевших. Потому что летняя рыбалка… С чем её сравнить? Разве что с зимней.

 

Там, за горизонтом…

Как ни любишь свою «малую» Родину, где и дым для тебя сладок, и слезы не горьки, а приходит время – начинает что-то происходить в душе, нет ей покоя, тянет тебя куда-то. Впрочем, не уверяю, что это у всех так.

Очередная подобная «ломка» случилась у меня летом 1974 года. Друзья недоумевали: ну что тебе ещё надо! Работа – лучше не придумаешь, квартира – всем бы такую. Рыбалка? Так ты же все время на заливах, больше тебя никто не ловит… Я соглашался: да, да, да… И сам же думал: что мне ещё надо? Но не было покоя. А тут ещё старший брат, которому вообще никогда не было покоя, сообщил мне письмом, что едет на Байкал, там нашлась для него работа в лесхозе, дают дом. Проезжать мимо меня будет такого-то числа, на таком-то поезде, в таком-то вагоне. В назначенный день я вышел к поезду.

…Он всё не мог поверить в то, что я еду с ним. Смеялся, вспоминая, как я предстал перед ним с рюкзаком, хмурился, думая о моей семье, слёзно просившей «одуматься». Мы смотрели, смотрели, смотрели неотрывно в окно. Вспоминали очень трудное, но такое милое наше детство, нашу юность, скитания по сибирским и уральским лесам, рыбалку на Печоре, говорили и не могли наговориться. Поезд мчался по необъятным нашим просторам. Амурская, Читинская область. Ели, ели, а вот и сосны! Сколько лет мы не видели их! На перронах женщины продавали молодую горячую картошку, малосольные огурцы и молоко. Пассажиры расхватывали все это, были веселы, им явно нравился «дух» Сибири – вольный, мощный, освобождающий души от мелких переживаний.

Все больше возбуждаясь от мысли, что наконец-то будем жить так, как мечтали, там, где мечтали, мчались мы на попутном лесовозе от Улан-Удэ к берегу Байкала, к поселку Турка, что на речке Турке, где ждала моего брата работа в качестве лесничего, где ждал его простой сельский дом – что может быть лучше?!

Лесовоз, поднимая к небу желтую пыль, оставил нас на перекрестке и помчался дальше.

- Давай сначала на берег… - предложил брат. Мы зашли в сельский магазин, подивились пустоте прилавков, купили бутылку очень дешевого вина, два граненых стакана, баночку рыбных консервов и пошли на берег.

Байкал был тих и ясен, песчаный берег накалился от жгучего солнца. Но дышалось удивительно легко. Мы расположились у самой кромки хрустально-прозрачной воды, откупорили бутылку. Брат налил стакан. До краев.

- Ну!.. – и пошел к воде. Байкал принял подарок спокойно, как должное.

- Ну, вы даёте! – послышался возбужденный голос. К нам спешил огромный молодой мужик.

- Почему ты босиком? – спросил брат.

- Так песок же! Что ни обуй – набьётся. Осталось?

Осталось, угостили.

- Я щас! – и он исчез. Вскоре появился. Нет, не с бутылкой. Принёс какой-то свёрток. Развернули газету… Омуль! Нам ли его не знать! Когда-то, оказавшись по воле непоседливых родителей, не упускавших возможности воспользоваться переселенческими льготами, в космически-далекой Коми АССР, на берегу Печоры, мы удивлялись: местные жители покупали эту рыбу только после того, как она даст «душок». Огромную деревянную бочку закатывали в магазин, к печке, вскрывали. Мы спешили купить «свежего» омуля. Остальные ждали несколько дней. Но через месяц-два уже и мы были как все – ждали появления «душка». Несравненный вкус у подпорченного теплом омуля…

- Свежий… - понюхал рыбу брат

- А что? – удивился мужик.

- С душком бы!

- Правда?! Серьёзно? Щас!

Проговорили мы всю ночь. Очень холодную ночь: в Сибири перепады температур – почти как в пустынях Африки. Жгли костер, кутались в одеяла и говорили, говорили…

Байкал молчал долго, но вдруг вздохнул. Над нами пронесся ветер.

- Море! – сказал восхищенно брат.

- …Лужа, - сказал мужик.

- Ну, ты даёшь!

- Посмотрите утром.

Он стал рассказывать о чехах, которые явились сюда однажды полными хозяевами Байкала, с промысловыми судами, сторожевыми катерами, вооруженной охраной. К «славному морю» не подпускали никого, даже ребятишек с удочками. Омуля выгребали подчистую, начиная с первого яруса.

- Что за ярус?

- А-а-а, вы не знаете! Дно у Байкала такое. Идешь метров сто – глубина одинаковая, с метр, это первый ярус. Тут пасётся малек. Потом – обрыв, глубина десять метров. Ровная, до следующего обрыва. Ярус за ярусом. Когда омуль подрастает, спускается. Все ниже и ниже. Крупного ловят на глубине в сорок метров.

Чехи построили посадочную полосу. Десять лет, день за днем, чужие транспортные самолёты уносили отсюда в Прагу ценнейшую рыбу. Байкал стонал и бился в километровых сетях.

- А теперь – комбинат. Посмотрите утром…

А утром вода в Байкале была белой, словно снятое молоко. Целлюлозно-бумажный комбинат, трубы которого как бы выплывали из туманной дымки, сбросил в озеро отработанные воды.

- Лужа, - сказал мужик, кивнул нам и ушёл.

…Таинственно-сказочный Байкал. Сколько о нём написано всякого! С детства запомнилось: протянулся он на 600 (!) километров, наибольшая глубина – 1600 (!) метров. Возможно, и больше, потому что ученые уверяют: эхолот показывает не дно, а мощное сплетение глубоководных растений, под этим «ковром» - пропасть. Тайна байкальской нерпы. Необычные рыбы. Гигантский сиг, гигантский налим. Живородящая голомянка. Чистейшая в мире вода. Крупнейшее в мире водохранилище… Триста рек и речек впадают в Байкал, и только одна, красавица Ангара, спешит от него к холодному океану. Теперь она уносит с собой не родниково-чистую воду, а вот это «молоко»; на её пути – огромные массивы отравленного химическими комбинатами мертвого леса. На её пути – Братская ГЭС, дающая мощную силу химическим комбинатам.

- Это пострашнее чехов, - сказал брат. Долго мы сидели, отогреваясь под лучами поднимавшегося солнца. Плохое было у нас настроение, хуже некуда. Мы уже чувствовали, что наступивший день ничего хорошего нам не сулит.

В лесхозе шла планерка. Больше часа прождали мы на деревянном крыльце, а когда дождались, когда из директорского кабинеты вышли мужики в форме, стали молча курить и плевать прямо под ноги, брат направился к директору. Не было его минут десять. Вышел он с каким-то странным выражением лица.

- Что случилось?..

- …Пойдем!

И мы пошли, провожаемые взглядами молчавших мужиков в форме.

- Нет, ну ты представляешь! Он уже взял на моё место лесничего! Иди, говорит, лесником, дам место в общаге.

Успокоились мы только к вечеру, на берегу Турки, возле своей палатки.

- И что ты ему ответил?

- Это не для твоих нежных ушей. Закуришь?

Мы не курили. Но в этот день брат купил пачку «Дорожных», затягивался, кашлял, бросал сигарету и вскоре вынимал новую.

Через неделю, до немоты в ногах находившись по прибрежным дорогам и тропам, побывав на застроенном дачниками и загаженном бытовыми отходами озере Котокель, снова пришли мы к Байкалу – прощаться. Пришли без вина. Встретил он нас сердито: сильный ветер кромсал огромные волны о прибрежные скалы. Да, скалы. Здесь не было песка. Мы смотрели на дюралевую лодку. Она то исчезала, то появлялась на гребне волны. Приближалась к нам очень и очень медленно. Потом её стало бить о камни.

Одноногий толстый старик, двое крепко поддатых мужичков и пацанёнок лет десяти. Старик подсел к нам, положил рядом костыли, мальчишка сел в сторонке, его бил озноб. Оба были мокрые, с головы до пят. Мужички похахатывали, матерились, вырывали друг у друга фляжку.

- Во, б… - орали они, глядя на нас, - перевернулись!

- Пойдем, - сказал брат. И мы пошли, не попрощавшись с Байкалом.

Тогда я думал, что – конец нашим «ломкам», никогда уже больше не взволнуется душа, умоляя бросить всё и рвануть в неизведанные дали, где другая жизнь – как в детстве, как в юности. Прошли жестокий «курс лечения». Не тут-то было. Вновь пришла весна. И я получил письмо от брата: «Еду… Поезд номер… вагон…»

И всё-таки не зря, не напрасно рвались мы за горизонт: в конце концов брат нашёл услаждающее душу место в таёжном поселке на севере Хабаровского края, я же окончательно успокоился, оказавшись в Чугуевке.

 

Водочка

…Вновь наткнулся на «охотничий» рассказ. Герой его рассуждает: «Пора, пора с ружьишком походить, водочки всласть попить!» Как ласково! Водочки. В «переводе» же должно звучать так: «Водяры пожрать до блевоты, из ружья по бутылкам пошарахать». Потому что там, где водка, не может быть никакой охоты. Много-много раз убеждался в этом на собственном опыте. Слава Богу – обошлось ещё без несчастных случаев. А беды зачастую просто дышали в лицо.

Распоследнее дело – брать на коллективную охоту и рыбалку незнакомых людей. Однажды мы, «притёршиеся» друг к другу друзья, собрались с ночевкой на озёра, что неподалёку от Саратовки. И вдруг один из компании, несколько заискивая перед нами, сказал, что пообещал взять своего родственника. Поставил нас, так сказать, перед фактом. И в конце концов заставил нас поверить в то, что «мужик он дельный, хороший рыбак, с ним без рыбы не вернёмся». Взяли.

Взяли и по бутылке водки – для «сугрева» (майские ночи еще очень холодны) и приятного дружеского застолья. Как всегда. Не думали мы, что новый наш компаньон привезет в рюкзаке «полторашку» жгуче-крепкой самогонки.

Прибыли на место к концу дня, и вместо того, чтобы начать устраиваться на ночь, устроились на расстеленной палатке. Как это вышло – до сих пор не пойму. Наверное, кто-то предложил «по рюмочке» за первый выезд. И – пошло-поехало. Забыли о мальках, которых нужно было сразу наловить, о береговушках, которые нужно было расставить на ночь, обо всем забыли. Гомон стоял – что там цыганский табор! Подкралась темнота, зажглись было звезды, но тут же исчезли. Закрапал, потом сыпанул дождь. Поспешно забрались мы в уазик-фургон, оставив под дождем рюкзаки, запаску, котелки и ведра. Веселье продолжалось. Новый наш знакомый «набирал обороты» - он уже никого не слушал, всех перебивал, голос его – мощный, сиплый – резал слух. Это было невыносимо. И когда было предложено «на ночь по последней», я не выдержал, сказал: «Этому хватит». Вы бы видели, что тут началось. Мужская истерика куда страшнее женской. Выпученные глаза, пена изо рта, неприличные жесты.

Он выскочил из машины, вернулся со своим рюкзаком, выдернул из него «полторашку», одним движением скрутил пробку и вскинул донышко к потолку машины. Кадык его отсчитывал большие глотки.

И тут мои друзья притихли. Они поняли, что влипли.

…Таяли в темноте красные габаритные огни. Уехали все. Спешно, в страхе: наш новый знакомый потерял сознание (успев до этого высадить ногой стекло в задней дверце машины), пульс его не прощупывался. Меня пытались посадить в машину силой, но какой-то чёртик, вселившийся в меня с последней рюмкой, был сильнее общей силы друзей. Они что-то вышвыривали из машины, торопились. «Жди, сейчас приедем!» Я знал, что они обязательно приедут, сейчас вот и приедут. И только когда замерз, когда понял, что не смогу разжечь залитый дождем костер, стал подсчитывать: до Чугуевки – больше часа, столько же обратно. Потом – больница. Это тебе не минута…

Я бегал и бегал по полевым дорогам, клубы пара вырывались изо рта, словно дым из пасти Змея-Горыныча. Немели ноги, сердце заходилось, хотелось упасть и уснуть, уснуть, но, слава Богу, опьянение проходило, я уже контролировал свои поступки.

Они вернулись только на рассвете. Все обошлось. В больнице сказали: успокойтесь, он просто перепил, вырубился. Отвезли его домой, уложили на кровать, но тут он проснулся и запел во весь свой зверский голос. Упал с кровати и уснул. Так и оставили его на полу. Потом пришлось стоять на трассе, выпрашивать у водителей немного бензина, чтобы доехать до заправки, возвращаться, чтобы заправиться…

Заткнув проём выбитого окна одеялом, мы улеглись – кто как – в машине. Проснулись почти под вечер. Пора было возвращаться домой.

Это было на рыбалке. Тогда с нами не было ружей. Но нечто подобное случалось и на коллективной охоте. Часто думаю, вспоминая, как однажды утром собирал разбросанные ружья, что нас, глупых детей, пожалел, оберег некто Всесильный и Всемогущий. Почти все ружья были заряжены, одно – спрятанное кем-то под задним сиденьем машины – со взведенными курками.

В то утро мне стало по-настоящему страшно. И я решил, что больше на охоте… Что никогда…

Легко было решить так в то утро…

Ты и я – одной крови!

Наверное, так и есть: я родился в год Собаки.

Пацаном, пятиклассником, по воле неусидчивых родителей, оказался я на Урале, в глухом таежном поселке лесорубов. К тому времени охотничья страсть уже владела моей душой и душой несколько старшего брата Владимира. Брат рос настоящим сорванцом: вечно со всеми дрался, учился плохо, все время «смывался» с уроков и шлялся с ружьем по тайге. Я тоже шлялся с братом, но уроков не пропускал, боялся огорчить отца и мать, и – читал, читал, читал запойно все, что касалось охоты. Самой любимой книгой стал роман могучего уральского писателя Ивана Арамилева «В лесах Урала». Десятки, сотни раз читал ее и перечитывал. Кучум и Пестря – так звали собак, наиболее часто упоминавшихся в романе. И потому первого же щенка, которого брат принес в дом, назвали мы Кучумом (поскольку – кобель). Это была обыкновенная дворняга с примесью крови сибирской лайки (уши висят, но хвост – кольцом). Вырос он хитрым, ленивым и абсолютно бездарным в смысле охоты. Он никогда не забегал вперед, понятия не имел, что такое поиск, часто наступал нам на пятки, за что то и дело получал по зубам этими же пятками.

Однажды осенью… Проснувшись, я увидел возле своей кровати щенка. Волчьей масти. И сразу понял: чистокровная лайка. Кобелек. (Поверьте, чистокровная собака может быть любой масти). Весь день провел я, как во сне: такое счастье! А вечером к нам пришли люди. Я не знал – в чем дело, что случилось, только вот эти люди забрали щенка и увели с собой моего брата Владимира. Его не было долго, и я понял, что в наш дом пришла какая-то беда. И вдруг – появляется мой Вовка, на руках у него щенок. Другой щенок, черный, с белыми пятнами. Сучка. Чистокровная лайка.

Ее мы назвали, конечно же, Пестрей. Позже я узнал, как и что вышло. Хорошие лайки в поселке были поставлены на учет. Каждый щенок распределялся по заранее составленным «заявкам». Так что, воруя серого кобелька (воровал его Вовка не один – с другом, о котором я мог бы рассказать много чрезвычайно интересного, таким же «оторвилой»), брат мой рисковал оказаться без зубов и наследственных органов. Но когда серьезные люди, вернув ворованное, стали считать щенят, оказалось, что… один щенок – как бы лишний. Это и была наша Пестря, последыш. И вместо того, чтобы зверски бить моего брата, охотники подарили ему Пестрю. Они уважали моего отца, мою мать, да и вообще… Это же – охотники! Многое они способны понять.

Следующей весной, когда моей лаечке едва перевалило за полгода, ранее обычного прилетели утки. И пошли мы с Пестрей на таежную речку Серебрянку. У меня была одноствольная «тулка» шестнадцатого калибра – подарок брата, купившего к тому времени двуствольную «тулку» шестнадцатого калибра. В первой же заводи я увидел большую стаю уток. Это были широконоски. Размером они – почти как кряковые. Пестря залилась лаем и понеслась к берегу. Напрасно я, лежа на открытой поляне, отзывал ее. Она бегала по берегу и лаяла, лаяла. Что интересно: утки не только не улетели, но даже, сбившись в кучу, стали приближаться к берегу. И тогда я пополз. Под лай Пестри выцелил селезня. После выстрела стая взлетела и исчезла. Мой селезень бился на воде. Вскочив, добил. Медленное течение стало вертеть его и сносить. Лихорадочно раздевался я, понимая, что нужно как можно быстрее броситься в ледяную воду. Но… Пестря уже бросилась, она, поскуливая, вовсю работала передними лапами. Я (пацан же!) подумал, что она сожрет мою первую утку, стал кричать, орать, призывая ее вернуться. Она плыла. Потом – я это прекрасно видел – схватила селезная за шею и повернула обратно. Она выбралась на берег, положила селезня на сухую траву, тщательно встряхнулась, выбивая воду, села и уставилась на меня.

Как я ее целовал!

Даже охотники не поверят: Пестря ловила зайцев и приносила их домой, к крыльцу. Как она это делала, ведь на Урале снега всегда было по пояс?

Белки в тех местах было очень мало (европейской белки, совсем не похожей на нашу, дальневосточную – такую крупную и красивую), мы без собаки добывали за зиму от силы десяток. С появлением Пестри наше «белкование» оживилось – каждый выход в тайгу (не смейтесь, приморцы) приносил две беличьих шкурки.

Кучум, вначале в роли наставника, а потом – соглядатая, бездумно шествовал за Пестрей, лаял, когда она облаивала белку.

Пестря останется в моей памяти на всю жизнь. Верная, надежная, умная, понятливая. Таких теперь «не выпускают».

Много лет ездил я на север Хабаровского края – к брату Владимиру, ставшему, все-таки, штатным охотником-промысловиком. И сколько лаек у него перебывало! Запомнился, например, Дик – серый чистокровный кобель, купленный за бешеные деньги (привезен самолетом из подмосковного питомника). Волкоподобный красавец с крепко стоящими ушами и круто загнутым хвостом. Уже на второй день охоты пришлось бить ему пятками в морду – вперед идти никак не хотел. Зато резво устремлялся назад и пожирал приваду, приготовленную соболям. За что и был однажды наказан: просидел сутки в капкане №1, поскольку не было у него отваги для решительных действий. В конце концов он выполнил свое предназначение: его съели корейцы, заполонившие в то время Хабаровский край и уничтожавшие нашу тайгу с огромным перевыполнением планов и социалистических обязательств.

В следующий раз, приехав на охоту, я увидел у брата… Пестрю. Это была копия нашей «уральской» Пестри – черная, с белыми пятнами. Брат назвал ее Пестрей… Эта сучка, возникшая и выросшая в местной среде, унаследовавшая кровь собак многих пород, поражала нас своей работоспособностью и охотничьим азартом. В конце дня, когда у нас не было сил, чтобы подняться с валежины и добрести до избушки, когда она слизывала кровь с порезанных настом лап, она вдруг вскакивала и неслась на сопку: заметила косуль. Ее тоже съели корейцы.

У нас в Чугуевке ежегодно проводятся выводки лаек. Красивое мероприятие, есть на что и на кого посмотреть. Но – часто так думаю – всех этих чистокровных «подмосковных» лаек я бы отдал за Пестрю – ту, «уральскую», или – последнюю нашу… И еще бы приплатил.

«Собачью» тему продолжу потом, в следующих выпусках «Привала». Сейчас же не могу – разволновался почему-то.

 

 

Отворяй ворота

Когда высказываешь свои «крамольные» мысли, слышишь в ответ хиханьки да хаханьки – мол, что же ты, дурачок, прешь с ломом на танк? Я о тиграх, опять об «амурских» тиграх, которые занесены в Международную красную книгу. Еще двадцать лет назад наши ученые страстно доказывали: в связи с изменением экологической обстановки необходимо регулировать численность этого хищника. Иначе – беда. Приводились такие, научно обоснованные, цифры: в Хабаровском крае (край очень большой, но юг его, где обитает эта кошечка, очень мал) нужно оставить не более 50, в Приморье (это уже сплошной юг) – 120 особей.

Сегодня новое тревожное сообщение по радио и телику: в таком-то районе, на участке такой-то трассы тигрица нападает на автомобили. Якобы – с мертвым тигренком в пасти. Якобы, тигренка сбила машина, вот мама и мстит.

Я говорил уже, что нынешние наши «ученые», кормящиеся «зеленью» Международного фонда защиты дикой природы, всегда найдут причину, чтобы оправдать полосатого убийцу. А как же иначе – ведь «зелень» может пожелтеть, даже исчезнуть.

Радио (и телик) – уже без тревоги – продолжает: амурский тигр занесен в Красную книгу, сейчас в Хабаровском и Приморском краях его насчитывается около 450 экземпляров. То есть, на 300 (!) штучек больше, чем должно быть. И это при том, что за последние 20 лет тайга практически уничтожена, копытных почти не стало, мыши в тайге от голода гибнут. Отворяй ворота!

…Листаю журнал «Охота и охотничье хозяйство». О тиграх, вот снова о тиграх, вот снова… Не буду цитировать, просто скажу: это потенциальный убийца. Людоед. Хитрый, приспосабливающийся к условиям существования. Сильный голод заставляет его забыть об осторожности, и тогда он с наслаждением пожирает людей, которые испокон веку были для него желанной и легкой добычей. А сильный голод для амурского тигра давно уже наступил. Так что – отворяй ворота.

Если бы мы вняли призывам разума, «изъяли» из «дикой» природы 300 оголодавших кошек и «реализовали» их Китаю, то на вырученные деньги смогли бы очень быстро поднять на ноги не только охотничье, но и сельское хозяйство всего нашего Дальнего Востока.

Нынешним летом у нас в районе был проведен «День тигра». Насмешка? Над кем смеетесь?

 

Жить все веселей

Многие охотники недоумевают: всегда сезон охоты длился до 15 февраля, нынче же – до 10 января. А на рябчика… до 1 декабря. Почему?

По кочану.

Давным-давно, 37 лет назад, когда я работал в артемовской городской газете «По пути Ленина», проходило собрание охотников и рыболовов Артема. Запомнилось оно мне по одной причине: пожилой охотник взял вдруг слово и спросил: «Почему закрыли весеннюю охоту на уток? Платишь взносы, ждешь…» Почетный член президиума собрания председатель городского комитета народного контроля товарищ Галахов налился кровью, рассвирепел, вскочил и ударил по столу кулаком: «Вы что, Советскую власть не уважаете?!»

Вот и сейчас – помалкивайте, уважайте (пусть уже и не Советскую) власть. Она ведает, что творит и вытворяет. Вы же не автомобилисты с правым рулем.

 

Эта «капля росы»…

Уже слышу: живешь на хуторе, так и пишешь все о хуторянах! Говорю в ответ: «И вы пишите о тех, с кем рядом живете. Я бы с интересом почитал». Нет, не пишут. Потому что… Кому нужен этот адский труд?

Писатель-романтик Константин Паустовский говорил, что в капле росы, при желании, можно разглядеть весь мир. Для меня мой хутор – капля росы. Пусть и не весь мир, но столь много я здесь вижу и разглядываю, что дух захватывает. Вот, например, смотрел я недавно, как Василий Иванович Симонюк перебирает и спускает в мешок старую сеть. Спросил: «Зачем она тебе?» - «В хозяйстве все сгодится!» Такая у него поговорка.

Конечно, сгодится. Очень удобно вешать сети над заборами, чтобы соседские куры не залетали в огород. А вот раньше… Ну, о том, что было раньше, Василий Иванович будет рассказывать часами. И уже много раз слышу от него такую историю. Когда он был мальчишкой, рыбаки-хуторяне лучили (разумеется – ночью) рыбу. Набили полную лодку. Возвращались домой на рассвете, дремали. И вдруг один, сидевший на носу, вскочил: «Таймень!» Притормозили. Бить – не бить! «Вдарили». И тогда вода под лодкой взбурлила. То есть, стреляя в мышку, попали в медведя. Кое-как выбрались на берег, долго смотрели, как уходит вниз по течению перевернутая лодка, как уплывает битая рыба.

Сейчас же Василий Иванович (писал я об этом) ловит мордушкой гольянов. Чтобы пожарить, сварить уху и навялить на зиму. Недавно он слазил на чердак и достал связку. Варил суп.

 

Уроки лета

Подъезжая к саратовским озерам, мы выискивали взглядом знакомый серый «Москвич». Он, как и наш «уазик», появлялся здесь каждую пятницу. Муж, жена и двое ребятишек: мальчуган лет десяти и девчушка поменьше. Они никогда не подходили к нам, никогда и мы их не тревожили.

Они ловили только карасей. Удочками. То на одном, то на другом, то на четвертом озере. Просиживали рядышком не берегу весь день до вечера, а вечером варили уху, ставили палатку. Их не пугали внезапные дожди – не собирались спешно, как обычно это бывает, не уезжали. Отсиживались в палатке и машине, а как только выглядывало солнце, вновь оказывались на берегу. Садились рядышком.

Странное дело – это вот постоянное соседство с семейной рыболовной «бригадой» стало отражаться и на нашем поведении: мы перестали психовать при неудачах, перестали проклинать погоду, и разговоры наши всё чаще стали касаться «высоких сфер». Яснее сказать – смысла жизни человека.

Друг мой, Олег Викторович, никогда не располагает двумя минутами свободного времени – только одной. Заскочит навестить – не уговоришь остаться на чай: некогда! А вот однажды… Однажды он, появившись у меня на веранде, спросил с очень явным интересом: «Чем это пахнет?..» Пахло ухой. Я только что вернулся с Телянзы и сварил уху из не очень крупных, но даже не успевших потускнеть ленков.

Вот тогда Олег Викторович напрочь забыл, что нет у него второй свободной минуты. Тарелка, вторая… Уверенно говорю: не найдёте второго такого любителя ухи. И не спорьте!

Я не однажды пытался сыграть на этой слабой его струнке: «Олег, поехали в пятницу на озёра, ухи поедим!» Он загорался, да, да, говорил уверенно, поедем, обязательно, а то лето проходит, заколебала эта жизнь! Но подходила пятница – молчок. Некогда, ни минуты свободной.

И не выдержал я, говоря языком силовиков, применил запрещенный приём: «А ты ведь обещал…» Дело в том, что он всегда сдерживает свои обещания.

И мы поехали. В пятницу. Правда, не сразу после работы, а значительно позже – дела ведь у него, ни минуты свободной. И он нещадно гнал белую «Ниву», чтобы успеть прибыть на место до захода солнца. А место это было далековато, в восьмидесяти километрах от Чугуевки. Нужно было оказаться в Кокшаровке, свернуть влево, к реке, пересечь её по подвесному мосту, оказаться в Полынихе, обогнуть её справа и преодолеть 18 километров «направления», утопая в ямах и цепляя мостами валуны.

Всё складывалось очень удачно, мы нигде не засели, оказались у озера за час до захода солнца, я, наслаждаясь от мысли, что проведем здесь две ночи, уже через десять минут вытряхнул из малёвочницы горсть гольянов и синявок. Тут же, у «лагеря», поставил пяток береговушек (завтра, ловить будем завтра, сегодня – только для ухи). Солнце садилось, уха допревала на угольях быстро прогоревшего костра. Сомик, несколько касаток… А запах! Если на западе страны говорят, что с одного ерша – сорок ведер ухи, то у нас нужно так говорить о касатке.

Поговорили, крепко уснули. Открываю на рассвете глаза… Олег Викторович собирает вещи.

- …Я своим пообещал свозить утром в Арсеньев.

До сих пор он вспоминает, как наслаждался ухой на далёком озере, где плескалась в ночи неведомая рыба, рассекали над головой теплый воздух невидимые утки, то пугающе, то томяще-нежно кричали в густых зарослях птицы. И, наверное, так и будет вспоминать только ту уху…

Вторая наша поездка сорвалась в самый последний момент. В самый последний!

У гаража, где мы укладывали вещи в машину, появилась его жена:

- Олег, ты же обещал посадить сегодня чеснок!

Он обещал… Посадить. То есть съездить на дачный участок, вскопать грядку. И так далее. А был уже вечер, и нужно было спешить, гнать машину, чтобы успеть оказаться на берегу озера до захода солнца.

По осени я вспомнил про чеснок.

- Козы вытоптали… - сказал он. Сколько горечи, может, и злости было в его голосе.

Чеснок! Картошка! Ну, как же! «Картошку посадил?», «Картошку прополол?», «Окучил?», «Выкопал?» «Сколько накопал?» То ли всеобщее помешательство, то ли заслуженное наказание свыше. За то, что напрочь забываем о главном – для чего появились на Белом Свете. Там, где всё и во весь голос говорит: да откройте же наконец глаза!

…Вспомнил сегодня серый «Москвич». Защемило.

 

Помним тебя, кормилица…

Сибирь, зима, снега – выше колена, выходим мы с братом на крыльцо. Нужно подвязывать лыжи.

- Сидели бы дома! – подходит со стороны сарая мама. – Книжки бы почитали лучше.

Хорошо зимой читать книжки. Дома тепло, щами пахнет… Но только вот почти все книжки у нас – про охоту. Они-то и заставляют вставать ни свет ни заря, выходить на крыльцо и ёжиться от привычных, но всегда внезапных объятий мощного утреннего мороза.

Ничего, лыжи сразу согреют. Ещё и жарко будет, а там солнце силы немного наскребёт, ничего!

- А ты чё без ружья? – спрашивает сосед. Он немного странный у нас: не поймешь – в доме живёт или в сарае, потому что в доме его почти не бывает. Сарай огромный, рубленый, с печкой. Уйдет в него утром – и дверь на задвижку, выйдет из него – дверь на замок. Сейчас он тоже вышел из дому, чтобы запереться в сарае.

- А где его взять-то! – отвечает за меня брат и поправляет на плече брезентовый ружейный ремень. У него курковая одностволка шестнадцатого калибра, тулка. Сосед смотрит на меня внимательно, то ли оценивает, то ли измеряет взглядом.

- Пойдём-ка, паря!

Возле дверей сарая он останавливается, оглядывается на меня, медлит секунду.

- …Подожди здесь! – и снимает замок.

Выходит он с длинным мешком, развязывает его…

- Берданка! – шепчет за спиной брат.

- Фроловка! – делая ударение на первом слоге, поправляет его сосед. – Из винтовки Мосина.

Разве тогда мне было до этих тонкостей! Руки дрожали.

- Вечером принесем! – говорит брат, рассовывая по моим карманам тусклые патроны 32-го калибра. Штук десять.

Сосед кивает и смотрит на меня. Усмехается. Бывшая винтовка очень тяжела, давит плечо, приклад касается лодыжки.

До весны мне так и не удалось «пальнуть» из этой фроловки. Как только суматошно взлетали рябчики, брат хватался за неё и совал мне в руки свою «дробуцу». Я и не трепыхался: в то время сельскому жителю очки достать было почти невозможно, ещё невозможней было их носить – заклюют очкастого и в школе, и на улице.

- Вот бьёт! Вот бьёт! – задыхался он от восхищения, вернувшись из ельничка с двумя-тремя распушенными птицами.

Не удалось мне пальнуть из неё и весной.

Река весной разлилась рано и широко; тронулись в путь льдины, они спешили, налезали друг на друга. Мы охотились на уток – чаще всего почти безрезультатно: стаи садились далеко от берега, на выстрел не подпускали, а бить влёт брат тогда ещё не умел, да и патронов на «тренировку» было очень жалко. Как-то, возвращаясь по берегу домой, мы увидели лодку. Зажатая льдами, она медленно уходила вниз по течению. Мы сразу увидели, что она не из нашего села, а значит – теперь уже ничья… Унесёт в неведомые дали, уйдёт под залом, сгниёт на дне…

Брат отговаривал меня явно только для виду. Он возбужденно ходил по берегу и твердил: вода холодная, вода холодная! О льдинах ни слова.

Мне показалось, что вода горячая – кипяток! Это потом, когда я подогнал лодку к берегу, когда присел у костра и брат стал укрывать меня фуфайками, мне стало страшно: сразу свело руки и ноги.

Мы надрывались, волоча лодку вверх по течению, протаскивая ее сквозь ледяные заломы. Фроловка очень мешала мне, и брат положил её в лодку… Через несколько минут она оказалась на дне, а перевёрнутая лодка, отдаляясь от берега, вновь уходила в неизвестность.

- Ничего! Ничего! – хорохорился брат. – Вода спадёт – достанем!

Не достали. Не нашли.

…Так страшно было встретить в тот злополучный день соседа. Он же словно знал: стоял у калитки и ждал нашего приближения.

- Утопили, - сказал утвердительно, ещё не услышав от нас ни слова. Помолчал…

- Бывает.

Ещё немного помолчал…

- Ну что ж, Витёк, другой у меня нет.

И я вдруг понял, что это была моя фроловка, что он уже подарил её мне, просто не спешил говорить об этом…

Позже, много позже пришлось мне доказывать «знатокам», пишущим на охотничьи темы, что берданка, это не просто одностволка, которую можно «переламывать на бегу». А охотникам – что не всякая переделанная «под охоту» винтовка есть берданка. Немало статей опубликовано на эту тему в охотничьих журналах и книгах всего мира, но достаточно даже прочитать только предисловие к одной из таких статей («Бердан, бердана, берданка – что это такое?» «Охота и охотничье хозяйство»), чтобы иметь полное представление о ружьях, которые многие годы, десятилетия оттягивали плечи промысловикам и любителям, которые шли и по рябчику, и по медведю:

«Любой охотник слышал о берданке, а некоторые даже охотились с ней. Однако в наши дни, судя по письмам читателей, мало кто точно знает, что же это такое. Один полагает, что берданка – это боевая винтовка; другие – охотничья винтовка, переделанная из боевой; третьи – охотничья винтовка особой конструкции; четвертые – гладкоствольное ружьё, переделанное из боевой винтовки Бердана; пятые – гладкоствольное ружьё, переделанное из боевой винтовки любой системы…Подавляющее большинство охотников, судя по нашей корреспонденции, убеждено: гладкоствольные берданки были непременно малых калибров, что, сразу же скажем, неверно.

Так как вопрос о Бердане (американском полковнике, конструкторе стрелкового оружия) и берданках интересует многих наших читателей, учитывая, что некоторое количество гладкоствольных ружей переделочных систем и сейчас находится в эксплуатации, редакция сочла полезным поместить небольшую подборку материалов, посвящённых этой теме.

В дополнение к публикуемым заметкам следует обратить внимание на то, что некоторые путают гладкоствольную берданку (ружье, переделанное из американской боевой винтовки системы Х. Бердана) с одноствольным охотничьим ружьём, переделанным из винтовки С.И. Мосина. Конструкция охотничьего оружия, созданного на базе прославленной трёхлинейки, была разработана П.Н. Фроловым; выпускалось это ружьё с первых лет Советской власти и до начала Великой Отечественной войны. В отличие от берданок, которые были однозарядными, фроловки (так охотники стали называть это ружьё) производились как однозарядные, так и магазинные, 20, 24, 28 и 32 калибров.

В 1945 – 1947 гг. в СССР выпускалось однозарядное охотничье ружьё 32 калибра с использованием деталей от винтовки Мосина, которое называлось ТОЗ-32 (Т-1).

Наряду с этими системами после окончания гражданской войны у нас было выпущено некоторое количество охотничьих гладкоствольных ружей, переделанных из боевых винтовок других стран».

Как часто приходилось (и приходится, поверьте) слышать: «У моего отца была берданка, так он…» Конечно, скорее всего, не берданка, а фроловка (с ударением на втором слоге), но в такие тонкости народ просто не хочет вникать. Главное – понятно: ружье, переделанное из винтовки, тяжелое, но мощное, годное под заряд запредельной силы. Садануть, так садануть.

 

Да ладно, все к лучшему…

Если не все, то почти все охотники, трепетно относящиеся к капканному промыслу, начинали с ловли колонка. До чего красив и грациозен зверёк! Злобен и бесстрашен. Я был свидетелем того, как, пойманный в капкан за переднюю лапу, колонок бросился на приблизившуюся к нему собаку и в одно мгновение вырвал у нее из морды порядочный клок кожи. Собака завизжала и отскочила. С тех пор она никак не хотела брать след колонка.

Я стал ловить его лет с двенадцати. Очень нравилось приносить приёмщику связку узких, длинных и очень легких шкурок. Хотя колонка и называют рыжим, довольно часто попадаются особи почти красного цвета, да ещё и с «темнинкой» по хребту и лопаткам. Как у лисы-крестовки.

В Хабаровском крае удалось увидеть колонка, которого поначалу принял за недоноска: вдвое меньше обычного, бледный, горбоносый, он, оказывается, ценился значительно выше. Это был якутский колонок, солонгой. Не красотой, так прочностью меха одарила его Природа.

Рынок непредсказуем: сейчас красавец-колонок просто никому не нужен, шкурка его стоит не дороже беличьей. Так что всё больше и больше появляется его следов, тянутся по ключам натоптанные тропки. Когда-то они так волновали...

Дарящая счастливые минуты

Читаю ностальгические воспоминания Геннадия Альтаира… Все его прекрасные рыбалки связаны с резиновой надувной лодкой (вернее – лодками, их у него и сейчас целых три). К этим, как выражается Альтаир, «бригантинам» я и сам далеко не равнодушен. Что-то есть в резиновой лодке такое… Не замечали, накачивая «посудину», что сам вид оживающей подруги по охоте и рыбалке заставляет усиленно биться сердце? Наверное, это связано с предчувствием счастливых мгновений.

Мой младший брат (уродился же такой!) об охоте и рыбалке и говорить-то никогда не хотел, а если был свидетелем такого разговора, откровенно зевал. И какого труда мне стоило, «вытащить» его, приехавшего ко мне погостить недельку, на рыбалку с ночёвкой! Вытащил. Был у меня тогда мотоцикл «Восход-2» - изумительная машина, на нём я пробирался на дальние заливы по таким марям-болотам, по каким не могли проехать мои товарищи на более легких «М-105» и «М-106» (предшественниках нынешнего «Минска»). Боковые складывающиеся багажники я загружал двухместной надувной лодкой, палаткой и спальным мешком. Так что ездил как бы налегке – с рюкзаком на спине. Собранный спиннинг удобно укладывался вдоль сиденья, вернее, засовывался под капроновый хомут, за который пассажир должен был держаться во время быстрой езды. Или при тряской езде. На заливах днём лодка была не нужна – рыбачил с берега, к вечеру накачивал её и ставил перемёт. Поставив, выносил лодку на берег, переворачивал, расстилал на ней палатку, сверху – спальный мешок. Потом укутывал спальник палаткой. Спалось в таком жилье превосходно. Иногда в начале мая случались утренники – небольшие морозы перед восходом солнца. Но и они не мешали смотреть приятные сны.

Отвлекся…

Загрузил я мотоцикл, сел мой младший брат на заднюю часть мягкого сиденья и замурлыкал. Он мурлыкал песенки из мультфильмов только в случае особой внутренней необходимости – когда ему приходилось делать неприятную работу. Или же присутствовать на неинтересном мероприятии. Оживился он только с началом темноты, в палатке, когда я, разложив на полотенце закуску, достал из рюкзака бутылку водки. Самой простой. Тогда других в продаже не было. Он не знал, что я прихватил с собой сближающее снадобье, а потому оживление его было очень натуральным, и не кратковременным.

Разумеется, привёз я его не на дальний амурский залив (туда один-то добираешься три-четыре часа, да и то со всевозможными приключениями), а на уютный водоёмчик в тридцати километрах от города; таких заливов на реке Ин (впадающей в Тунгуску, которая, в свою очередь, втекает в Амур вблизи Хабаровска) великое множество, а потому на них редко рыбаки мешают друг другу. Чаще всего вообще никто никому не мешает: с утра до вечера живой души не встретишь. Палатку поставил почти на берегу, в дубняке, где даже в сильный ветер было тихо. Но эта ночь была безветренна, сама по себе тиха, и звёзды были – рукой подать, и луна по воде к камышам кралась, и караси ворочались в осоке, чавкали совсем рядом. Такая ночь, если ещё без комаров и мошкары, для чересчур впечатлительных и открытых душой людей просто опасна, она доводит до полуобморочного состояния; а если в процессе дальнейшего духовного сближения родственников принимает участье вышеупомянутое снадобье, то…

Отвлёкся…

Рано утром я, ругая себя за то, что расслабился, не наловил с вечера мальков, не поставил к ночи перемёт, не организовал утреннюю уху, взялся за спиннинг. Поймал десяток карасей, второй…

Мой младший брат из палатки не показывался.

Вот уже и надоело забрасывать и подсекать.

Спит!

Уха готова, чай остывает.

Спит.

Тогда уснул и я. Прямо у затухающего костра, на солнце. Разморило. И долго спал, наверное, до обеда. А когда проснулся… Не поверил своим глазам! Он рыбачил. Заплыл на середину залива, встал на якорь (точнее – на камень, который я привязал к якорному концу), даже спиннинг сумел забросить. Метра на три. И сидел молча, недвижно, но… Как-то несуразно. Чересчур уж прогнувшись в спине. И откинув, почти на спину, голову.

Он кого-то пародировал.

Наверное, меня.

Это он мог.

А я-то подумал…

Снял с котелка крышку… Ого! Силён, бродяга. Теперь, конечно, можно дурака валять.

- Эй! – прокричал он вдруг. – Эй!

- Сядь! – закричал я. – Сядь!

Он послушался, сел, стал вываживать карася. Медленно, осмысленно. Лодку не проколол.

Забросил снова. Снова уставился на воду. Но теперь уже не прогибал спину и не откидывал голову.

Он просидел в лодке (под адски палящим солнцем) почти до вечера. Клёв был слабым, как всегда летним днём, но он не обращал внимания ни на что, напрасно я время от времени кричал ему, что пора ехать.

Вот, думал я дорогой, ощупываемой слабым лучом фары, ещё один рыбак в нашей семье.

Не тут-то было! Больше мне так и не удалось уговорить его поехать с ночёвкой. На рыбалку. На то самое место. Он ухмылялся и начинал мурлыкать. «Значит, мы у Гарика не возьмём фонарика, чтоб его не потерять». Впрочем, это, наверное, не из мультика.

Но вот… Года через два. Через три? Да, наверное. Я приехал к нему. Не на заливе, не в палатке – в уютной однокомнатной квартире на пятом этаже – был продолжен процесс сближения родственных душ. И о чём же он, всё более возбуждаясь, жестикулируя, то и дело закуривая, говорил и говорил? О рыбалке. О той самой. Всё ведь запомнил! И чавкающую луну, и карасей на небе, и раков в котелке, ну, не раков, чего я к нему привязался, касаток.

- А лодка цела? – спросил он.

Потом он меня провожал. Всё время поглядывал на часы, оглядывался. Мне это не понравилось. Я говорил, что уеду сам, не маленький. Он хмурился, поглядывал на часы и оглядывался. И вдруг просиял. Минуя разворачивавшийся на конечной остановке автобус, к нам, к вокзалу, летел «Москвич».

- Толян, я успел? – выскочил из него некто в какой-то форме.

- Успел, - сказал он успокаивающе. – Достал?

Возвращался я с бесценным подарком. Это была, как вы поняли, надувная резиновая лодка. От первой моей «бригантины» она отличалась цветом (серовато-зелёная) и тем, что, накачивая её, я думал не о предстоящей рыбалке, а о младшем брате.

Комментариев:

Вернуться на главную