Андрей РАСТОРГУЕВ
НА ВЕРХОТУРСКОЙ КОЛОКОЛЬНЕ
БЕЛЫЙ КИТ
В Тихом океане живёт одинокий кит.
Зовя собратьев на неслышной для них частоте,
он никак не может встретиться с ними…
Интернет-легенда
Почта электронная твердит:
бродит в океане белый кит –
вдалеке от суеты портовой
фыркает и в дыхало гудит.
Песня есть у этого кита,
да не та у песни частота –
без ответа родовы китовой
даль пуста, и глубина пуста…

Вот когда промолвишь: никогда.
Стынет океанская вода.
Выбросится нa берег в пустыне,
канет ли в пучине без следа?..

Так и мы не угадали код
в череде космических частот,
но, равно казанской сиротине,
стоит ли тревожить небосвод,
если человека от кита
отличает даже немота,
а иным даровано доныне
чуять слово уголками рта?

* * *
Из трещинок и нор
невемые года
в ладони старых гор
стекается вода –
как будто человек,
дав хлеба лошадям,
подставился навек
светилам и дождям.

В жары да холода
заветрел, употел –
хотел умыться, да
уснул, не утерпел.
И, влагой поглотя
несметные срока,
сбегает по локтям
прохладная река…

Ай, воля-голытьба!
Да много ли труда,
коль сгнили желоба,
исчезли привода?
Душе да голове
по нынешней поре –
лишь кони на траве
да церква на горе,

коровы на мостах
в ошметках кизяка,
да речи на устах
в домах из листвяка,
да шедшие сюда
утеху обрести,
покуда есть вода
в родительской горсти…

* * *
Здравствуй, мама!
Ты уйдёшь со мною
с этой удивительной земли,
где льняной качают сединою
гибкие степные ковыли,
где слоятся над земною грудью
бурые пласты железняка,
где в листве былой тугие грузди
обещает свет березняка.

Облака идут тяжёлой цепью –
в них вода до края налита.
Долго ли продержится над степью
железобетонная плита?
Долго ль на эмали медальонной
уцелеют милые черты
над землёй, зимою прокалённой,
летом выжигающей цветы?

Друга друг мы наново не поняли,
и теперь не знаю, отчего
внучки не застали, не запомнили
голоса и взгляда твоего.
Даже если родичи по чести
выполют пожухлую траву –
мама,
ты уйдёшь со мною вместе.
Если брата я переживу.

XX ВЕК
          Бабушке Надежде Владимировне
          и старшей дочери Оле

Вот сюжет традиционный
со времен Луи Дагера
или красочных портретов
принаряженных инфант:
перед фотообъективом
двое – девочка и мальчик.
У неё – витые кудри,
у него – огромный бант.

Даты нет на обороте –
лишь рекламные медали
да по толстому картону
надпись: «Тереховъ и Сынъ».
В старом Екатеринбурге
это в нескольких кварталах
от Ипатьевского дома,
что ещё не знаменит…

Вот ещё сюжет сюжетов:
у старинного буфета
смотрит девочка другая
удивленно в объектив.
С нею рядышком – старуха.
И едва ли уловимо
сходство с девочкою первой
на морщинистом лице.

Между девочками теми –
поколения и горы,
панихиды и крестины,
две германские войны.
А прошла – и уместилась
под картонною обложкой
одного фотоальбома
человеческая жизнь…

ВЫГОЗЕРО
Над водою который незнаемо год
острова, точно мамонты, движутся вброд.

И прохладная в тысячи пальцев рука
им покатые треплет и моет бока.

А покровы упругого свежего мха –
словно ложе невесты, что ждет жениха…

Но цепляются за ноги, как мертвяки,
оголённые той же рукой топляки.

А уйдёт из бетонного ложа река –
обнажится забытая кем-то кирка…

То простое железо – не эхо времён.
Безъязыкая вечность не помнит имён.

Разве что упадёт в шлюзовую купель
с недалёкого Белого моря капель…

* * *
Из Выми да извилистой Вычегды
мне вологи-дороги не вычерпать.

За льняной поволокою Вологда
поит влагою волглое облако.

Синевою ткана, да не вытерта
кораблями да лодьями Вытегра.

Её устьем живая тропа моя
вытекает в Онежское паморе.

А отсюда водою без волока
хошь – до Волги, а хошь – до Волхова.

Или в Вычегду вновь по Двине…
Север. Воля да вой на волне...

УПРЯМЕЦ

Памяти
Александра Даниловича Никонорова,
деда уральского поэта
Нины Ягодинцевой
Каждый крест поодиночке нёс,
на покосе-пахоте хлестался.
А когда затеяли колхоз,
мужики вошли, а он – остался…

Командир сказал: не отходить –
и тотчас навек отвоевался.
Помирать решили погодить.
Мужики ушли, а он – остался.

Собственно, и всё. А мог бы жить,
подпирать на старости наличник.
Но такой упёртый был мужик –
до корней волос единоличник.

* * *
Мы, как пожизненною метой,
не укорачивая взгляд,
горды великою Победой,
а ей уже за шестьдесят,
и, как подхлёстнутое плетью –
на завихрениях мутит –
уж не двадцатое столетье,
а двадцать первое летит.
И всей ободранною кожей,
сердечной мышцей и строкой
победы хочется такой же…
Войны не хочется такой.

СПАС НА КРОВИ

В тогда ещё ленинградском соборе
Воскресения Христова
перед началом его реставрации
обнаружили артиллерийский снаряд
На куполе Божьего дома трудился сапёр.
Гудел под ударами лома безлюдный собор.
Но мерному грому и трепету каменных пор
спокойно внимал из-под купола Пантократор.

Солдаты кирпичное мясо долбили с утра.
К полудню у Спаса в груди появилась дыра.
Но смертною охрой осыпан, в дыму закопчён,
Всевышний не охнул, не двинул разбитым плечом.

Голодною коброй по резкому слову команд
в разъятые рёбра просунулся грубый канат.
И снова, как будто за тысячелетья привык,
от боли не дёрнулся сосредоточенный лик.

Вперяя во тьму год за годом внимательный взгляд,
он видел висящий под сводом немецкий снаряд
и сам возводил к небесам полукружие рук,
как будто в операционной военный хирург.

Он ведал, что круто замешена жизнь на Руси:
уж если затеется смута – святых выноси,
и ежели час, то минута, когда о любви,
и ежели Спас – почему-то всегда на крови.

ИОВ

«…человек рождается на страдание,
как искры, чтоб устремляться вверх…»
Иов, 5.7
ИОВ – инвалид Отечественной войны
Википедия
Весёлой словесной игры
заведённый порядок не нов,
но бездною веет иное
случайно рождённое слово…
На двери больничной палаты
написано красною краской: ИОВ.
Пора перечесть позабытую книгу
о муках Иова.

Неведомый ветер
уносит их дни и огни –
как будто дыра в поднебесье
открыта сквозная…
Смиренны в постелях они
или сдавленно ропщут они –
за дверью не слышно,
а сам никогда не узнаю.

Не мне искушать их
при свете вечерней зари,
сгорающей неуловимо
над кафельным пляжем…
Какое короткое слово
напишут на белой двери,
когда чередою и мы
в обороне последней поляжем?

ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ГДР
Мы грустно расставались у вокзальчика,
хоть больше занимала не она
Германией увлёкшегося мальчика,
а долгая Берлинская стена.

Под вечер разговаривали в номере
про то да сё: дороги, города…
Она сказала: бабушка в Ганновере,
да вряд ли повидаемся когда…

И поезд шёл по направленью к Азии,
и, радуясь березкам из окна,
я сокрушался: что за безобразие,
когда страна стеной разделена…

И продавцы неимоверной утвари
по станциям не шастали спроста.
И погранцы на мимолётном хуторе
ещё не проверяли паспорта.

* * *
Не сгинула Берлинская стена –
на срок недолгий развоплощена,
она передвигается к востоку
и приминает мокрую осоку.

А на краю пустыни и полыни
ещё переминается доныне,
неисчислимой силою полна,
Великая Китайская стена.

Когда через немереные дали
они сойдутся грудью на Урале,
своё соединяя вещество –
что встретит, кроме воздуха, его?

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ

В пещерах Киево-Печерской лавры сохраняются
мощи преподобного Ильи Муромца, былины о котором
ещё в XX веке сказывали на северной Печоре
По крылатому полёту видно сокола,
видно зиму по осенним овощам…
Илья Муромец был росту невысокого,
хоть и ладно сложен, судя по мощам.

Знать, не все ещё рассыпались алатыри
в окияне на Буяне-острову.
Знать, не все былые русские богaтыри
полегли на Калке в черную траву.

Прямохожего пути или окольного
нет давно ему в мирскую суету,
хоть мешается ко звону колокольному
звон трамваев на Патоновом мосту.

И, хоть церковью причислен к небожителям
за воительный общеполезный труд,
подивясь, идут паломники к целителям
и, давясь, у их гробов поклоны бьют.

Я и сам за три-четыре милых имени
ставлю свечи по церквам Пантелеимону,
но в пещерах поклонился, как отцу,
Илье Муромцу да Нестору писцу…

Для больного целость родины – не главное,
небылица – связь народов и родов.
Дай вам Бог здоровья, люди православные!
Будь здорова, матерь русских городов!

И тебе, Печора, доброго здоровьица!
Разреши, спокойной силы отопью –
пусть во мне и на Руси не переводятся,
как вода твоя, былины про Илью.

НА ВЕРХОТУРСКОЙ КОЛОКОЛЬНЕ

Старейший (с 1597 г.), а ныне малый
уральский город Верхотурье
стоит на давнем пути

из Московии в Сибирь
Славен город Верхотурье,
да за прежние дела…
На кремлёвской верхотуре
трогаю колокола –
не хватает духу, чтобы
откровенно, прямиком
врезать в бронзовое нёбо
тяжеленным языком,
чтобы сонная корова
головою повела,
и старинная дорога
на минуту ожила,
и запела, загудела
задубелая земля,
обнимающая тело
заповедного кремля,
чтобы молодецкой дури
в забубённой голове
отозвались бы в Кунгуре,
Устюге и на Москве,
и везде, где малахольных
привечают до поры,
где шатры на колокольнях –
как походные шатры,
и живучи в обиходе
не пока, а на века
в замороченном народе
повести про Ермака,
и, не глядя на житуху,
жила русская цела,
хоть и не хватает духу
зазвонить в колокола.

НЕВЬЯНСКАЯ БАШНЯ

В Невьянске, былой уральской столице
прославленных на всю Европу заводчиков Демидовых,
сохраняется легендарная наклонная башня,
возведённая в начале XVIII в.
В тёмной ладони селянская пашня
выдохом греет зерно поутру.
В полупоклоне Невьянская башня
жестью гремит на студёном ветру.

Вечная тяжба ростка и металла,
белой берёзы и рыжей руды.
Горнозаводская доля Урала –
трата народа, земли и воды…

Но, упираясь в железные плиты,
с края последнего восьмерика
ты убедишься, что воды разлиты,
люди малы, а земля велика…

Будь мы заводчики или холопи,
стриженой, бритою ли головой
кланяться Родине или Европе
нам на рассветной заре не впервой.

И не впервые от сонной гордыни
в разных углах необъятной дали
не шелохнутся земные твердыни –
замки, соборы, дворцы и кремли.

И лишь во мраморной лёгкой рубашке,
от Галилея, наверно, мудра,
вторит Невьянской Пизанская башня,
словно ближайшая в доме сестра.

* * *
Как на осень лето поворачивает,
ходит ветер, груши околачивает,
молодые яблони трясёт,
золотые молони пасёт.
И, как будто праведники с грешниками,
стукаются яблоки лобешниками:
тук да тук – разносится окрест,
точно урожайный блaговест.

А далече – бух да бух – заманивает:
Екатеринбурх грехи замаливает.
Азиатец, да коли алкал –
будет тебе, братец, колокол…
Намахни да вдарь – а нам стесняться кого?
Мы без государя с восемнадцатого…
Как намёк на скорую судьбу –
пятнышко у яблока во лбу.

СЛОВОЛИТНЯ
Слава Богу, не пули летят со свинцового неба,
но железное слово и дружбе сродни, и войне.
Словолитня моя – переплавка любови и гнева.
Но в последнее время все менее гнева во мне.

Лить чугунные пушки – исконное дело Урала,
что на шведского Карлу, что наперекор Пугачу.
Может, повременить с перековкой мечей на орала,
если царские бармы и карле теперь по плечу?

Если не унимается в недрах горячая лава
и на медной рекою темнеет закатная даль…
Но двадцатого века густая тяжёлая слава
в куполах на крови остужает словесную сталь.

И когда остывают горячие печи и речи,
и курлыкает гром, наполняя собой вышину,
долгожданной листве и дождю проливному навстречу
я лицо подставляю и грубые руки тяну.

* * *
Если родинок не содрать –
о смородине порадей...
Если Родину не собрать,
соберу дорогих людей.
Жалко, многим наверняка
не добраться издалека –
по изгибу материка
она всё ещё велика…

РУССКАЯ КАРТА
I
Я и в Господа слабо – не то, что в судьбу или карму:
одному не под силу – сумеем рядком да ладком…
А намедни вгляделся в родимую русскую карту –
и овеяло тёплую плоть изнутри холодком.

На брюхатой кобыле, на миг обернувшейся твердью,
скачет маленький всадник полярные дни напролёт.
Он спиной на восток прислонился к морозному ветру,
а на запад лицом проголосную песню поёт.

То ли грудь выгибается в долгом серебряном звуке,
то ли тонкие плечи от поступи мерной свело –
раскрываются миру его неокрепшие руки,
упираются ноги в подбитое мехом седло.

Так поёт бессловесно и скачет – ребёнок ребёнком.
И молозиво каплет с кобыльих сосцов на траву.
Но когда, наконец, разродится она жеребёнком,
я увижу навряд ли, покуда на свете живу.

II
Смешанных памятей и кровей,
мы отродясь о себе забыли.
То ли невиданный муравей
тащит на запад брюшко Сибири,
то ли неведомый скарабей,
пену холодной волны глотая,
от монотонных степных скорбей
катит угрозою ком Китая,
то ли громадный живучий краб,
чувствуя жгучую боль в грудине,
держится, чтобы ни край, ни град
не разорвались посередине.

* * *
В генеральных штабах, в тишине-глубине
генералы готовятся к прошлой войне.

Ради будущей схватки – цена дорога –
излагают повадки былого врага.

И штудируют заново каждый удар
молодые майоры, теряя загар…

Так и мы набирающих опыт детей
наставляем уроками жизни своей,

чтобы хоть поначалу, на первых листах
не писали бы собственной кровью устав…

АЗИАТСКОЕ
У афганской борзой – голова змеи.
У змеи – голова борзой.
То ли самое видят глаза твои,
осенённые бирюзой?

Или плоти твоей животворный лад,
на округлое не скупясь,
по-иному настраивает взгляд
на земную взаимосвязь?

Сколько люду в глубинах твоих лежит,
сколько месяцев вновь и вновь,
упуская напрасно за жизнью жизнь,
проливаешь за кровью кровь…

Пряжа, проволока ли – к петле петля:
душу греть или вынимать?
Всех не вынести, если ты мать-земля.
Всех не выносить, если мать.

Да не спрятать любови меж нас двоих
за слезою или грозой.
И собаки, и дети в глазах твоих,
осенённые бирюзой.

* * *
Я зёрна от плевел и соль от земли отделю.
Чего ещё надо, чтоб выпечь насущного хлеба?
Баклагу воды родниковой да капельку неба –
пускай дождевую, из тех, что ладонью ловлю.

Из плоти и крови я, пищею кровь мне и плоть.
На хлеба кусок возжелаю я масла и мяса,
вина веселящего вместо горчащего кваса
да женщину, что от щедрот посылает Господь.

Хвала тебе, Господи, что я земной человек,
не очень усердно взыскующий вышнего града…
Хоть ночь от меня утаит глубину её взгляда,
пусть небо во взгляде её не иссякнет вовек.

* * *
Не верь поэту, женщина – он лжёт,
когда о чувстве пламенно вещает.
Он сердца своего не сбережёт,
хотя неосторожно обещает.

Но женщина – он лжёт не потому,
что слово от рождения лукаво,
что, неподвластен воле и уму,
он падок на любовную отраву…

И в час, еще далёкий от потерь,
пока еще восторга сердце просит,
поверь поэту, женщина, поверь –
он верит сам всему, что произносит.

IMPRESSION A`LA RUSSE
Маслом и углем живая душа не смутится,
голосу всякому свой отголосок найдёт...
Вихри метельные, словно танцоры Матисса,
нынче зимою опять заведут хоровод.

Вновь угляжу на Волхонке Помону Майоля
и подивлюсь: велики волховские дела!
Словно, снопами уставив дожатое поле,
вятская баба к нему в мастерскую пришла.

Тяготу яблока, дух травяного отвара,
ток листопада и снова ржаное жнивьё
припоминаю, когда на холсте Ренуара
вижу налитое щедростью тело твоё…

* * *
Давай с тобой черты не перейдём,
ни камушка в грядущее не бросим –
удержимся, как нынешняя осень
за перелески держится дождём.

Давай поговорим о суете –
хочу тебя поднять над суетою.
Способно ли назваться высотою
сведённое к телесной простоте?

Но продолжай словесную игру,
почти уже дошедшую до края.
Молю – и медлю, нас оберегая
от разочарованья поутру.

Пускай в разъединяющей дали
за крепнущей стеною снегопада
нас не загложет поздняя досада,
что мы с тобой черты не перешли…

* * *
Отделяясь, ты становишься бесплотной:
только голос, а ладоням – ничего.
Отдаляясь, ты становишься бесплодной:
только близостью творится рожество.

Вот и я в неосязающие руки
лишь возьму неоперённое стило –
о разлуке все неслышимые звуки
да о снеге, что Покровом нанесло.

Мерзнет к вечеру намокшая дорога,
ускользая из-под ношеных подошв.
Осторожней – невесомая подмога
нынче пара моих стынущих ладош.

А меня и в невесомости удержит
постижимое воистину двоим
ожиданье воплощения надежды,
что зовется ныне именем твоим.

* * *
До самых пяток обуви не снашивай,
иначе станут болью полыхать.
Мужчину не упрашивай, не спрашивай
про то, о чём боишься услыхать.
Сомнения оставь для вожделения
охочей до подробностей толпе,
покуда из любого отдаления
он снова возвращается к тебе.
Дай волю его крайностям и странностям,
а тени зашевелятся в углу –
прислушайся к дрожащей над пространствами
суровой нити, вдёрнутой в иглу…

ПИСЬМО С МАТЕРИКА
На края именные планету кроя,
на Урале земные сомкнулись края,
и доныне под толщей скалы и травы –
водяные и медные жильные швы.

И едва обработанный обсидиан,
обретаемый ныне в степном ковыле,
чертит вовсе не Гринвичский меридиан
для отсчёта времен на курганной земле.

Протекали по ней, погоняя коней,
вереницы племён, караваны родов,
пропитали её до корней и камней
они эхом имен и золой городов.

Я родился у той порубежной реки,
где они наполняли водой бурдюки.
Оттого ли мне слышится издалека
в шуме южного ветра напев степняка?..

Но довольно, любимая – наверняка
ты уже утомилась слегка:
далеки от тебя облака и века
в средостении материка.

У тебя в родословной – тунгусский шаман
и зырянский мужик-лесовик,
и древесный в тебе говорит океан,
и небесный лежит громовик.

Одинаково зимние вьюги шумят,
да от разного хочется спеть:
степняковую душу чащобы щемят,
лесниковую – ровная степь.

Мне по древнему норову путь кочевой,
а тебе поперёк и с одной ночевой.
Хоть в разлуке, соломенною вдовой –
абы лишь на земле родовой…

Но мы прожили вместе до этого дня,
и тела, и дыхания соединя.
Я теперь без тебя – что монгол без коня.
Кем окажешься ты без меня?

Это словно ударить тебя по лицу
или снова планету рассечь по рубцу.
Разлетаются по полу брызги стекла –
чья опаска его сотрясла?

У соприкосновенья земных половин,
на границе лесных и степных украин
тоже светится осенью пламя рябин,
точно фанагорийский рубин.

Что же ты, проклиная грядущий отъезд,
так боишься лишиться родительских мест,
будто я наяву на скалу и траву
за собой на край света зову?

* * *
Как перехожий допотопный арий,
не знающий пути наверняка,
блуждаю меж планетных полушарий
в долинах твоего материка.

И, точно нескончаемые воды,
глубинами земными единясь,
великие и малые народы
отныне протекают через нас.

И звёзды в озарённые мгновенья,
покуда плоть со плотью сведена,
простор освобождая для творенья,
былые отрясают имена.

Наги перед небесной целиною,
мы заново её переживём –
как первое колено после Ноя,
засеявшее влажный окоём.

* * *
Взгляни спокойно и внимательно –
не мы ли зрелости хотели?
И постарели наши матери,
и женщины заматерели.

Но есть погода и для радости
между победами-огрехами:
не зря три Спаса в каждом августе –
медовый, яблочный, ореховый.

Когда потоками и вёдрами –
всё, что смогло зацвесть и вырасти,
худыми плечиками-бёдрами
земную тяготу не вынести.

Роса медовая потянется
ещё успехами-утехами…
И девочкам ещё достанется –
и яблоками, и орехами.

* * *
Не привычка, не оказия,
не объедок белены –
мы с тобою, как Евразия,
крепко соединены.
И вулканы с ураганами
не помеха нам, пока
мы плывём меж океанами
частью праматерика
и покуда без истерики
каждый день и каждый час
наши юные Америки
отдаляются от нас.

* * *
Не прихорашивайся наскоро,
а просто выгляни в окно…
Я дал бы всех на свете «Оскаров»
за это долгое кино –
за бесконечное движение
косматых облачных полей,
за неизбежное кружение
метели с летних тополей.
За оживание рассветное
стрижей, деревьев и людей
раздал бы пальмовые ветви и
Георгиев, и медведeй…

Ни оператора, ни видика,
ни контролёра – всё для нас.
Два кинозрителя и критика,
один-единственный сеанс.
А начиналось вроде с малости:
пошли в кино – и все дела…
Спасибо, что не отказалась и
на середине не ушла.

СЛОНОВАЯ КОСТЬ

«Пусть Империя шагает вперёд, а мы… поднимемся
на самый верх нашей башни из слоновой кости…»
Гюстав Флобер. Письма.

«Шея твоя – как столп из слоновой кости…»
Песня песней. 7:5

I
А время, сделав оборот,
опять застопорилось будто.
И вновь безмолвствует народ,
и власть шарахается бунта.

И родина в ночную тьму
летит подобием трамвая,
неискушённому уму
судьбы своей не выдавая.

И я пути не тороплю,
но в сонном воздухе витает,
и деревянному кремлю
слоновой кости не хватает.

II
Баню затоплю, согрею кости,
хоть ещё о старости не речь.
В башенке моей сосновой кости –
наново побеленная печь.

Банным одурманенный туманом,
расправляя тесные бока,
посижу на лавке, словно мамонт,
недоразмороженный пока.

Вросших во отеческую глину,
да не торопящихся нырнуть
нас от Кёнигсберга к Сахалину
преизрядно, если ковырнуть

и расслышать посреди куплетов
и недоусвоенных основ,
что Россия – родина поэтов
и немного всё-таки слонов.

III
Спелёнутая полосами ливня,
согретая дыханием костра,
ты родилась из мамонтова бивня,
а вовсе не адамова ребра.

Вобрав людские встречи и разлуки,
сопутные потокам мировым,
твои непокладаемые руки
отсвечивают воском яровым.

Устав глядеть на родовую смуту,
не закрывай ладонями лицо –
мне так спокойно в редкую минуту,
когда они смыкаются в кольцо.

* * *
До Ивана Купала посулом кукушка щедра,
а спохватишься после – не даст и единого года.
Но, покуда любовью весенняя дышит природа,
опершись на лопату, над рыхлой землёй огорода
не считаю, докуда продлится земная пора.

Год назад в эту пору лихие летели снега.
За какие заслуги балует нас нынче погода?
Хорошо зацвела – дай Бог, чтоб завязалась – сморода.
Приглядись: что ни ветка – то звонница или дуга.

И покуда нас милует или минует вьюга,
распевай, сероглазая, о продолжении рода.
Если вдуматься, схожа с твоей человечья порода,
так отсыпь для родни без отчёта – и вся недолга.

Может, после продлённых тобою годов и трудов
всем на свете достанет моих огородных плодов.

* * *
Что нас держит на зыбкой земли
то в крови, то в грязи, то в пыли
под родимого дома покровом
или родины милой вдали?

В неминуемый час и черёд
рухнет дерево, дом упадёт
и ведомый неведомым зовом
сын на вечные веки уйдёт…

В землю тычется множество ног,
но всегда человек одинок
на слепом сквозняке раздорожья.

И у жизни земной на краю
нечем зябкую душу свою
укрепить, кроме имени Божья.

ЗАПАХИ
Когда из берёзовой почки выходит весна,
неслышно ступая на мягких невидимых лапах,
листва, точно детская кожа, нежна и влажна,
и каждое утро забытый рождается запах.

И даже до сердца простуженный наверняка
вселенскою пасхой одухотворён и возвышен –
такие душистые с неба плывут облака
на тёплую землю в объятия яблонь и вишен.

Покуда не выцвел последний сиреневый куст,
и думать не хочется, хоть он расти на погосте,
откуда у спелой черёмухи вяжущий вкус
и терпкая горечь в осенней рябиновой грозди.

* * *
Посреди мельтешенья мирского
есть одно, что ему вопреки –
рукавичка пруда городского
на кручёной резинке реки.

Знать, она различимей глазами
голубей, тополей и синиц,
да иные они голосами
и обходятся без рукавиц.

Это детское и человечье –
от завода, сначала, сперва:
для прогулки шубейку на плечи
и – резиночку сквозь рукава.

Да, видать, перетёрлась обычка,
и махнуло дитя – пустяки…
И набухла водой рукавичка,
обронённая с левой руки.

* * *
Если не воплотилось былое кино
о беспечном земном вертограде,
в утешение нам остаётся одно:
возлюби, не убий, не укрaди.

Если лодки речное касается дно,
не скорби о грядущей утрате.
Разве во искупление нам не дано:
возлюби, не убий, не укрaди?

Сколько жизни на поиски изведено
вечных истин – но мы не в накладе.
Если вдуматься – все мудрецы заодно:
возлюби, не убий, не укрaди…

На детей не рассчитывай – им всё равно:
бьют копытами в юной досаде.
В них ещё прорастёт вековое зерно
«возлюби – не убий – не укрaди».

Если я, как шарманка, заладил одно –
вы простите меня, Бога ради.
Это, кажется, верно – хотя и чудно.
Возлюби. Не убий. Не укрaди.

* * *
О чём это ветер в метельной поёт круговерти?
О жизни и смерти, мой брат – всё о жизни и смерти.
Он новый напев у надежды весенней берёт
и волчьею нотою тонкое горло дерёт.

Чернильная скоропись в шероховатом конверте –
о жизни и смерти, мой брат, всё о жизни и смерти.
Родители пятидесятое лето подряд
друг другу и с нами о новой любви говорят.

Как вешние воды, упорны законы природы,
но давят не многие годы, а низкие своды,
и чтоб удержаться на лезвии и волоске,
всё более воли приходится жать в кулаке.

ГРЕБЕЦ
Обдирая о жёсткую воду бока,
облака раздвигает байдарка…
Бесконечность в руках у него, но пока
мост – его триумфальная арка.

Догоняя весну запоздалым броском,
золотится расцветшая липа…
На пруду заводском, а теперь городском
можно ли догрести до Олимпа?

Или тоже дерзать и души не терзать,
на земную ступив переправу –
и собой равновесие мира держать,
не склоняясь ни влево, ни вправо?

* * *
На ступенях пушкинского дома
я сижу. Июльская истома
разлита над Соротью. Вода,
льющемуся времени согласна,
движется вседенно и всечасно,
размыкая наши невода.
Тишина в Михайловской селитьбе –
уловить ее да утолить бы
жажду постоянства навсегда.
Но вода течет неумолимо,
тишина опять неуловима.
Истая душа неутолима,
сущая на долгие года
на ступенях пушкинского дома…

* * *
Если поживал – не горевал,
целый мир душой отогревал,
беззащитной нежностью балуя,
молвят люди: Бог поцеловал.

Если умирал – не тосковал,
немощью родных не оковал,
с тихим облегченьем – аллилуйя! –
молвят люди: Бог поцеловал…

Господи, я мало уповал,
но позволь мне тоже – наповал,
два твоих воздушных поцелуя
унеся на дальний перевал.

* * *
Нынче осень долго ставит точку
буйному размаху лопухов.
Я пройдусь по ближнему лесочку –
погляжу грибов или стихов.

Оскудели щедрые грибницы,
впитывая стылую росу.
Что ж – насобираю голубицы
и тебе в ладони принесу…

Полночь било во Владивостоке:
кто не спит – наверное, глядит,
как Земля вонзается в потоки
чиркающих небо Драконид.

И желанья множатся во мраке,
сказанные наспех, наугад…
Тишина. Дыхание собаки.
Скоро звездопад. И – снегопад.

* * *
Покуда сон в округе и в дому,
в белёсое безмолвие тумана
из тёмного колодца подыму
частицу Мирового океана.

Из устья свежевырытой норы
услышу, припадая на колени,
размеренную дрожь земной коры
и отзвуки глубинных шевелений.

И далее, и выше – как в кино,
когда покою ярость уступает…
Воображенье ли воспалено,
душа ли потихоньку остывает?

Ужели всё возможное сбылось,
когда в луче единственного взгляда
земля и люди светятся насквозь,
как роща накануне снегопада?

* * *
Без долгих слёз и возгласов отчальных,
гонимы холодеющей водою,
останные отчаянные чайки
поднялись над Мельковской слободою.

На Покрова октябрь посерединке
тепла и стужи, воли и неволи.
Сегодня две невидимые льдинки
из темноты мне скулы укололи...

Распахнутые токам восходящим,
кружатся птицы, как парашютисты.
Бог даст, и мы грядущее обрящем,
стремительны, крылаты и лучисты.

Парят они с медлительностью гордой
над мельницей, Московскою заставой...
И снова перехватывает горло,
как над парящей прорубью крестовой.

БАЙКОНУР
Семью семь. Душа на цыпочки привстала,
но земною частью быть не перестала,
пуповины тонкой не пересекла.
Если тела мало, дела тоже мало –
на вершине или снизу пьедестала.
Потихоньку возле сердца подрастала,
и гляди – совсем его переросла.

Под упругою рукою тело плотно,
многоплодно и еще не беспилотно,
кабель-мачтою стихи не отошли.
И понятно, что уже бесповоротно,
но зато беспроводно-беспереводно
и свободно можно кутаться в полотна
токов жизни, восходящих от земли.

* * *
Как будто в небе вишня отцвела,
и лёгкий цвет слетел на город спящий,
и волоконца вешнего тепла
приблизились к нему по нисходящей.

А в поднебесье, видно, целый сад –
так долго лепестки летели свыше,
и размывались линии оград,
и умягчались улицы и крыши.

И посредине будущей воды,
сулящей вновь цветение и спелость,
не так хотелось в вечные сады –
и даже совершенно не хотелось.


Комментариев:

Вернуться на главную