Андрей РАСТОРГУЕВ
Возвращение Русской Америки
Трилогия уральца Александра Кердана продолжает и обновляет лучшие традиции историко-приключенческой литературы


Кердан А.Б. Земля российского владения: Романы о Русской Америке.
– Екатеринбург: изд-во «АсПУр», 2013.
К следам русской волны, которая в XVIII веке дошла до Тихого океана и перекатилась через него, Александр Кердан прикоснулся в конце 1980-х, получив доступ к хранящемуся в Пермском областном архиве фонду Кирилла Хлебникова – одного из управляющих Российско-Американской компании, которая была основным инструментом освоения и закрепления русских заморских колоний. Результатом долгого – почти на четверть века – погружения в тему стала без малого 800-страничная трилогия «Земля российского владения», вышедшая весной 2013 года в Екатеринбурге. А в октябре, но уже в виде тетралогии, разделив один из романов на два, её издало московское издательство «Вече».

 

Встречь солнцу

Заглавие и пролог первого из трёх романов – «Крест командора», в котором описываются события конца 20-х – начало 40-х годов XVIII века – казалось бы, ясно определяют, кто из его героев является главным. Разумеется, датчанин Витус Беринг, известный более всего двумя плаваниями по северной части Тихого океана и погребённый на одном из Командорских островов близ Камчатки. О нём напоминают имя этого острова, а также названия пролива, разделяющего Азию и Америку, и моря, которое их омывает.

Детективная фабула, однако, завязывается вокруг иного персонажа – молодого чиновника Тайной канцелярии для особых поручений Авраама Дементьева. Он получает задание отправиться к Тихому океану и выяснить, кто виновен в утечке за границу секретных географических карт, составляемых усилиями русских первопроходцев. Под подозрением оказываются прежде всего иноземцы, в том числе Беринг, возглавлявший Первую Камчатскую экспедицию, участники которой подтвердили существование того самого пролива и едва не дошли до его восточного, североамериканского берега.

Но именно иноземец – не кто иной, как фаворит Анны Иоанновны герцог Бирон – побуждает императрицу подписать указ о Второй Камчатской экспедиции. Хотя движет им, разумеется, отнюдь не патриотизм, а элементарная помещичья меркантильность: «…вотчину надо огородить и развивать, хотя бы для собственного блага…».

Сам Беринг после объявления указа «впервые за тридцать лет службы в России ощутил себя вполне русским» – Витязем Ивановичем, как величали его моряки в первом тихоокеанском плавании. А его помощник и тоже датчанин Шпанберг недоумевает: как смеет попрекать его за любую ошибку эта страна, в которой так нещадно обирают казну и единоверцев, что даже в кошмаре не привидится набожному и образованному европейцу?

Между тем немалое число природных русских от Санкт-Петербурга до Охотска, увы – активно или просто бездействием мешают экспедиции. Хотя одновременно способны на вполне патриотические не только размышления, но и поступки – в том числе, когда те же иноземцы пренебрегают интересами России или «просто», подобно тому же Шпанбергу, относятся к русским как безответным рабам.

Весьма правдивая неодномерность деяний и страстей вкупе с целым рядом реальных исторических фигур и событий, на мой взгляд – одна из тех особенностей, благодаря которым романы Кердана выходят за рамки чисто авантюрного жанра, обычно прибегающего к менее разнообразной, а то и вовсе двуцветной гамме. Именно живые люди совершают Камчатскую экспедицию, которая, показывает автор, была не однократным путешествием к избранной цели, а системным государственным проектом, охватывая огромную территорию и решая целый ряд значимых задач: «…В архивах Тобольска, Иркутска и Якутска академик Миллер и натуралист Гмелин изыскивали старые рукописи. Пробивались сквозь пургу и ледяные торосы к северным оконечностям континента бесстрашные передовщики лейтенанта Овцына. Неуклонно двигались к своей цели ботики и дубель-шлюпки Прончищева и Лаптева в низовьях Лены. Ползли встречь солнцу обозы с экспедиционной поклажей…»

Сама эта поклажа, собранная по многим русским городам, свидетельствует, что в проект вовлечена едва ли не вся Россия: «…ядра из Перми, якоря из Воткинска, медные котлы с демидовских заводов, канаты, парусина из Вологды, сухари из Красноярска…». Будучи уральцем, автор, конечно же, не упускает возможности подчеркнуть и роль родного Каменного Пояса, упоминая наряду с Пермью «молодой град Екатеринбург» и Каменский завод, обеспечивший Беринга пушками – но в меру, без лишнего выпячивания.

По охвату и цена: «Гибли от цинги, голода и обморожения десятки тяглых землепашцев, каторжан, аборигенов, солдат и морских служителей, приданных экспедиции. Сотни из них подавались в бега… И всё же на месте белых пятен проступали на меркаторских картах очертания берегов и заливов, излуки рек и горные кряжи, росли среди тайги новые поселения, строились кузницы и домны, смоловарни и лесопилки, ямскими избами и пристанями обустраивался первопуток к Ламскому морю…»

На многих страницах, где отсутствуют Беринг и Дементьев, вперёд выходят другие практически равные им по значению персонажи, и даже героев эпизода автор выписывает вполне тщательно, объёмно. Так что если продолжать аналогию с живописью, то складывающийся коллективный портрет движущейся на восток России напоминает многофигурные картины русских художников – от передвижников до, скажем, Глазунова: каждое из лиц, в которые долго вглядывается зритель, добавляет единому полотну свою уникальную эмоцию.

Разные это эмоции – как сама жизнь, в которой, подытоживает Кердан, уживаются рядом «и великое, и низкое, и память, и забвение». Но именно эти люди «в каждодневных трудах совершили… почти немыслимое – великие открытия, которые навсегда останутся славой России…»

 

Для славы и приключений

Хотя по хронологии представленных событий (первые 40 лет XIX века) «Берег отдаленный» продолжает трилогию, началась она именно с него. Поэтому можно утверждать, что свою многофигурность, прихотливое развитие и переплетение сюжетных линий и широту пространственного охвата первый роман перенял у второго.

Здесь тоже два если не главных, то сквозных героя – Кирилл Хлебников и Абросим Плотников. О первом, сыне кунгурского городского головы, подобно Берингу, известно многое – в том числе благодаря его статьям и запискам, опубликованным ещё в XIX веке. О втором, как и о Дементьеве, в документах осталось лишь несколько строк. Пользуясь этим и полностью освободив свою фантазию, автор сводит обоих со многими реальными и придуманными персонажами – для чего, собственно, и необходимы такие фигуры любому историческому роману.

Дементьев в «Кресте…» проходит весь путь до океана во главе пятидесятисанного поезда с имуществом экспедиции. Плотников в «Береге…», будучи беглым холопом – с работными людьми. Первый как бывший соученик-гардемарин встречает в Охотске уже упомянутого Дмитрия Овцына и геодезиста Михаила Гвоздева, который десятью годами ранее Беринга и Чирикова доплыл до Аляски. Второй, уцелев при разгроме Новоархангельской крепости индейцами, оказывается пленником безжалостного пирата Генри Барбера, а на Камчатке – едва не участником шайки разбойников и вновь служителем Российско-Американской компании.

Трагическая история любви Дементьева придаёт необходимые для настоящего романа пронзительные тона ряду страниц «Креста…». Плотников становится недолгим спутником индеанки Айакаханн.

Впрочем, непременная романтическая линия в первой части «Берега…» связана всё-таки с Хлебниковым, который по воле автора влюбляется в жену камчатского правителя генерала Кошелева. А та в поисках любви бросается в объятия известного авантюриста, графа Фёдора Толстого, который ранее в Санкт-Петербурге смертельно ранил на дуэли её бывшего жениха, а теперь добрался до Камчатки как участник кругосветного путешествия Крузенштерна и Лисянского.

Вместе с ними в Нижнекамчатск прибывает и Николай Резанов – тот самый, известный большинству по мюзиклу «Юнона» и «Авось» как несостоявшийся муж Кончиты Аргуэльо, дочери коменданта испанской крепости Сан-Франциско. Однако автор предлагает читателю собственную романтическую историю, связанную с Северной Калифорнией и тоже основанную на реальных событиях.

Героями этой истории становятся племянница того же сан-францисского коменданта Мария Меркадо и лейтенант русского флота Дмитрий Завалишин, на записки которого опирался романист. Тут всё, что читательской душе угодно: спасение Марии от разбойников-бушхедеров и её похищение с целью выкупа, ревность её жениха Гомеса и заказ на убийство соперника, данный Гомесом индейцу-бунтовщику Помпонио, и почти чудесное освобождение из подземелья, куда героев загоняет ураган, и отказ Завалишина от разделённой любви во имя ощущаемого им высшего предназначения…

Те же записки пригождаются автору и для другой цели – развенчания декабристов, по делу которых Завалишин отправился на каторгу, хотя на Сенатскую площадь 14 декабря 1825 года не выходил. Созвучные традиционному представлению о восставших примеры весьма благородных или просто прекраснодушных порывов Кердан приводит тоже – в том числе со стороны самого Завалишина, открыто заявляющего, что разделяет восставших. И всё-таки, размышляя о провале мятежа, герой приходит к выводу: «…личные цели на первом плане, совершеннейший хаос в понятиях, непонятное легкомыслие людей, взявшихся за важное дело… люди фраз, а не дела…»

После миллениума, когда «Берег…» впервые появился на свет, такое развенчание, пожалуй, для многих было ещё в новинку. Вместе с заученной прежними поколениями политической оценкой декабризма как первого этапа освободительного движения в России оно отталкивало от себя и высокие моральные аттестации, сросшиеся с образами его участников.

Сегодня декабристы воспринимаются многими просто как зловредные либералы, разлагавшие империю, и переосмысление их деяний в значительной степени сливается с нынешней антилиберальной волной. Но когда откатится и она, многомерное восприятие дворянских революционеров XIX века, возможно, снова будет востребовано – и картина, представленная Керданом, станет частью этого восприятия.

Противником однозначных оценок романист проявляет себя и в целом ряде других эпизодов. Ослеплённый своим подручным пират Барбер, к примеру, превращается в монашествующего падре Томаса и вполне по-христиански жертвует собой во имя спасения других. Отнюдь не единственно чёрной краской выписан Фёдор Толстой. Должное, несмотря на некоторые его неблаговидные склонности, отдаётся известному мореплавателю Михаилу Лазареву.

Хотя интересы России, её сохранения и самостояния для автора в любом случае явно непреложны, он стремится объяснить и поступки индейцев, вырезавших и спаливших несколько русских поселений: «Тлинкиты отстаивают то, что считают своей собственностью – землю и море… Русские пытаются навязать им свои порядки. Истребляют морских котов, мешают торговать с бостонцами и англичанами, которые, к слову, продают котлы, одеяла и бисер гораздо дешевле, чем русские…»

Однако, соглашаясь, что «строительство любой империи не может быть абсолютно бескровным», писатель подчёркивает: «…двигаясь на восток и на юго-восток от исконно русских земель, беря под своё крыло другие народы, ни один из них великороссы не превратили в рабов…». И напоминает, что к концу первой четверти XIX века значительную часть населения русских колоний в Америке составляли креолы – дети от смешанных браков русских с индеанками.

 

Чувство родины

Если об открытии и освоении Аляски рассказывают и записки современников, и работы историков, то её продажа стала предметом более пристального изучения лишь в последнее время. Возможно, именно поэтому в «Звёздной метке», описывающей 1866-1867 годы, автор несколько отступает от многофигурности, характерной для двух предшествующих романов.

Правда, главных героев тут почти трое. «Почти» потому, что один из них, молодой русский дипломат Николай Мамонтов, появляется на страницах «…метки» лишь заочно, своими записными книжками, которые получает, следуя за ним, его друг детства князь Георгий Панчулидзев. Оба, начитавшись Фенимора Купера, играли в своё время индейцев. Для обоих Аляска – полностью русская земля, о которой они узнали многое из записок Кирилла Хлебникова. А торговать родиной может лишь тот, кому она совершенно чужда.

Для Мамонтова, однако, следовать этому чувству и данной императору присяге непросто, поскольку его обременяет другая клятва – масонской ложе, в которую он вступил незадолго до выпуска из университета. Именно по протекции «вольных каменщиков» сразу после выпуска он получил высокую должность в МИДе, а через полгода был назначен помощником российского посланника в Вашингтоне барона Стекля – вновь иноземца и тоже масона, от которого и получил секретное известие о предстоящей передаче русских колоний Северо-Американским Соединённым Штатам.

Конспирологической темы Кердан касается уже в предыдущих романах: в «Береге…» Завалишин предлагает создать всемирный «Орден восстановления», а в «Кресте командора» сам автор говорит о негласных советниках и кредиторах, которые есть при любом уважающем себя правителе, связаны друг с другом и всегда остаются в тени. Однако во времена Бирона ещё даже не родился первый из тех Ротшильдов, которым нынешняя молва приписывает решающий голос в мировой закулисе.

А вот начало второй половины XIX века – самое время. Президенты Вашингтон и Джефферсон уже высказали и продемонстрировали свои симпатии ордену иллюминатов, город Вашингтон насквозь пронизан масонской символикой. И Ротшильды, «для которых вопросы национальности и государственности никакой роли не играют», уже в силе и готовы профинансировать покупку Аляски. Ведь у США, которые ещё не оправились от последствий гражданской войны, денег на самом деле нет.

Без простых для понимания версий ответить на многие вопросы, которыми вместе с автором и его героями задаётся читатель, и впрямь трудновато. Зачем было вообще продавать Аляску? Почему в этом оказались явно заинтересованы члены августейшей фамилии? Почему поторопились подписать договор, не обеспечив безопасность дальневосточных границ? Почему запросили так мало? Почему поспешили передать территории, не дождавшись согласия Конгресса выделить деньги? Куда, наконец, делись эти деньги, если до Санкт-Петербурга дошло чуть больше 390 тысяч рублей?

Воздерживаясь от прямой оценки конспирологических раскладов, писатель устами своих героев приводит и другие объяснения, в том числе самое распространённое, но тоже несложное – что Россия просто не удержала бы Аляску. Ещё один персонаж, капитан-лейтенант Сергей Аксёнов, размышляя над этой версией, прямо говорит Панчулидзеву: «А не преувеличиваете ли вы, мой друг, значение тайной организации во всём этом деле?..» Да и сопутствующая князю Полина Радзинская отнюдь не без резона замечает: «Россию продают не какие-то мифические масоны, а её собственные правители…»

Но для развития детективного сюжета теория мирового заговора предоставляет прямо-таки неисчерпаемые возможности. А кругосветный вояж, который совершают герои, ещё со времён Жюля Верна в этом смысле просто клондайк. Тут тебе и множество колоритных персонажей – тот же Дмитрий Завалишин, пребывающий в авторитете у бывших каторжников, которые нападают на Георгия и Полину в одном из московских трактиров, Льюис Кэрролл, дарящий Полине свою «Алису в стране чудес», легендарный американский сыщик Алан Пинкертон... И множество дорожных впечатлений о мире образца 1867 года.

Вместе с героями помимо Санкт-Петербурга и Москвы читатель видит Нижний Новгород и Казань, Екатеринбург и Иркутск, Ванкувер и Сан-Франциско, который из оплывшего испанского земляного форта превратился в город с многотысячным населением, Вашингтон и Нью-Йорк, пересекает континенты, застревает во фронтирном городке на Диком Западе, отбивается от индейцев… И, конечно же, становится свидетелем передачи Аляски американцам, которые тут же принимаются изгонять жителей из их собственных домов…

Уже один из персонажей «Креста…» убеждённо заявляет, что «нет в Европе друзей у Отечества нашего». Американцы у автора не в особой чести начиная с «Берега…». Но если там фигурирует лишь пара жестоких авантюристов, то в «…метке» наряду с отдельными личностями и компаниями зримо изображена и государственная машина США.

Всего лишь через неделю после спуска российского флага Новоархангельск напоминает сданный неприятелю после долгой осады город – неслучайно Панчулидзеву приходит на память падение Севастополя в Крымской войне. Договор о передаче Аляски, полный текст которого приводит в одной из своих записных книжек Мамонтов, «составлял какой-то лютый враг России». Американские газеты чуть не в один голос говорят о ненужности Аляски, называя её Моржеруссией и ящиком, набитым льдом.

Дело, однако, не только в оскорблённом национальном чувстве. Георгий не приемлет самого умонастроения американцев, поклоняющихся доллару.

Явно разделяя это отношение, автор отчасти шаржирует фигуру Джона Несмита – одного из владельцев компании, которая становится хозяином Аляски, получив едва ли не монопольный доступ к её богатствам. Хотя мыслит Несмит вполне стратегически, вполне сознавая огромную выгоду, которую получают США от аляскинской сделки.

Так что демократическую империю роман демонстрирует в не слишком привлекательном виде. Однако империя отечественная, монархическая, где становятся возможными сделки, подобные аляскинской, тоже, если вдуматься, безоговорочного восторга не вызывает. Легковесной выглядит вера Панчулидзева в «простых и наивных русских мужиков», которых-де провоцируют на неповиновение нигилисты. Бездумно его верноподданническое «ура» в честь спасения Александра Второго от пули террориста Каракозова. Беспомощны благонамеренные стихи Тютчева и Некрасова по тому же случаю. И всё же…

Если Панчулидзев – потомок грузинских князей, то в Полине сошлись русское дворянство и польская шляхта. Вроде ничего особенного – «чистых» русаков вокруг нас поди поищи. Однако автор сделал их полукровками отнюдь не случайно. По его собственному мнению, именно дети от смешанных браков, вынужденные постоянно преодолевать свою культурную раздвоенность и демонстрировать, что преодолели её, вырастают сверхпатриотами или наоборот – не слишком укореняются в какой-либо национальной почве.

Один из эпизодических, но отнюдь не проходных персонажей «Берега…» креол Андрей Климовский отправляется в поход к самой северной точке Аляски, мысу Барроу, едва ли не как посланец обоих родных для него племён – и русских, и туземцев. На чувство родины, делая выбор на перепутье, полагаются и герои «Звёздной метки».

Для феминистки Полины «родина – это там, где тебе хорошо». Доходящая подчас до крайности в разночинной нелюбви к России и как минимум на словах приверженная демократии, она принимает подданство США – благо аляскинская оказия избавляет от всякой необходимости, условно говоря, дожидаться «грин-карты». А Георгию даже снег, встреченный на одном из американских перевалов, напоминает о России. И именно он в финале заключает: «Нет, пока мы живы, пока остаётся в живых хотя бы один русский, петь отходную России рано!»

 

Споры о вечном

Некоторые вольности с исторической фактурой въедливый читатель, возможно, поставит Кердану в упрёк. Что ж, спор о пределах вымысла в исторической литературе бесконечен. Однако совсем уж непозволительных отклонений, насколько могу судить сам, в «Земле российского владения» нет.

Из художественных особенностей обращает на себя внимание искусное плетение композиционных колец. В первом романе оно символическое: крестом и сырой ямой дело начинается – ими и заканчивается. «Средний» роман обнимается фигурой Пушкина, а в последнем сходится обруч пространственный, да ещё и двойной. Во-первых, начавшись в проливе Скагеррак, действие к нему и возвращается. Во-вторых, кругосветка, о которой уже говорилось.

Кроме того, Скагеррак – это снова Дания, которая предстаёт и в прологе первого романа. Опоясывают всю трилогию и сами события, которым она посвящена: не было Аляски у России – появилась – и снова нет.

Сюда же можно прибавить кольца пейзажные, которыми Кердан открывает и заканчивает как прологи и эпилоги своих романов, так и многие их части, переплетая текст запоминающимися картинами природы.

Вот самое начало «Креста…»: «…вода и суша казались ему чем-то единым: песчаные холмы напоминали вздыбленную горько-солёную пучину, а зелёные волны – холмистую твердь…» А вот финал: «От горизонта к берегу катились свинцовые, с белой оторочкой валы, разбиваясь о такие же тёмно-серые скалы. И даже глазу привыкшего к путешествиям человека трудно было разобрать, где кончается море, где начинается суша…»

Январским рассветом, который, как красногрудый снегирь, невесть откуда залетевший в столицу, бьётся в окна дома на Мойке, начинается «Берег…» Мартовским, где навстречу солнцу, прокладывающему в поднебесье собственную тропу, идут по снежной наледи Андрей Климовский и два индейца-проводника, завершается его вторая книга. Туманом, густым и тяжёлым, как топлёное молоко, в начале и лёгким в конце облачена «Звёздная метка».

Вряд ли автор припоминал Толкиена, когда писал – но вот подумалось же. А неоднократное использование в «Береге…» практически фольклорного приёма – отец Абросима, разбойничающий в шайке Креста, узнаёт сына по нательному кресту собственной выделки, потом по тому же кресту Хлебников узнаёт о гибели друга, и это не единственные узнавания – напоминает о русской сказке.

Встреча трёх бывших гардемаринов в Охотске мимолётно навевает кадры известного телесериала. Записные книжки Мамонтова, каждая «с золотым обрезом, в зелёном сафьяновом переплёте, с золотой же застёжкой», неожиданно ассоциируются с бонусами, получаемыми за прохождение этапов какой-нибудь компьютерной игры.

О Жюле Верне и Купере уже говорилось. Без Джека Лондона, Майн Рида, голливудских вестернов и гэдээровских фильмов об индейцах с Гойко Митичем тоже не обошлось.

Случайные это параллели или автор их программировал – непринципиально. Важно, что они возникают – значит, при всей своей традиционности форма романов отнюдь не архаична. Нынешний отпечаток, как мы могли убедиться, носят и обсуждаемые идеи. Хотя, конечно, поиск наилучшего устройства государства и жизни, ощущение родины и её интересов, приверженность долгу и справедливости, пределы возможностей и свободы отдельного человека – тоже вечные темы, завершённая трилогия о Русской Америке включается в их сегодняшнее осмысление.

Иному из тех, кто в своё время зачитывался, к примеру, романами Дмитрия Балашова о московских государях, в «Земле российского владения», возможно, недостанет историософской глубины. Балашов, однако, опирался на тогда ещё малоизвестную теорию Льва Гумилёва, сегодня же наука ничего столь масштабного и возбуждающего воображение пока не произвела.

Кроме того, автор «Земли российского владения» решал, на мой взгляд, несколько иную задачу: соединить увлекательность авантюрного сюжета с верностью историзму. И здесь ему явно повезло не только с собственной целеустремлённостью, но и с помощниками и консультантами, без которых в такой работе не обойтись.

Отвечая словом художника на современные идейные споры и находя опору в былых деяниях соотечественников, русский уральский писатель Александр Кердан создал цикл историко-приключенческих романов общенационального звучания, достойных встать на одну полку с произведениями лучших авторов этого жанра, традиции которых он продолжает и обновляет. И, хотя Алеутские острова, Аляска и Северная Калифорния вряд ли когда-нибудь снова станут российскими, шаг на пути к возвращению Русской Америки – хотя бы в понимании того, что эта земля нам отнюдь не чужая – сделан.

9 ноября 2013 г.

Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"
Комментариев:

Вернуться на главную