|
* * *
Снится белая обитель
за метелью, за межой,
как сердечное наитье,
как предел мне нечужой –
под далёким стылым небом
снится много лет подряд,
не дотянешься и недо-
мыслишь, разве – наугад.
Всё зовёт она, и манит,
и звонит в колокола,
в снежном коконе-тумане
белой пасхою бела;
но куда ж мне – дети, дело,
а бураны всё поют,
что в обители той белой
есть мне келья и приют.
ОТТЕПЕЛЬ
Чуть затинькала где-то синица,
рассупонилась снежная крепь –
поплыла, побурела столица,
как далёкая волглая степь.
Тут Саврасов: берёзы кривые
окунулись в небес полыньи,
тут Васильев: просторы сырые,
в неопрятных снегах колеи.
Сколько лет – а распутица та же,
пестрота и неприбранность вод,
клочья трав, пятна лиственной сажи
и набрякших надежд кислород.
Чуть затинькала где-то синица,
жизнь весеннего ветра полна
и готова за кисть уцепиться
ради тающего полотна.
ЧЕЛОВЕК
Ты обмотан собой, ты собою облеплен,
плотно-плотно укрыт, спрятан – век не найти,
суетою закручен, забвеньем осклеплен,
но люблю я тебя, хоть и не подойти.
Всё казалось, вот-вот – распахнёт небо скиньи
и взойдёт Человек в золотой борозде,
и далёкий Сатурн кольца дымные скинет,
и никто никого не оставит в беде.
* * *
Я знаю, я знаю, как надо –
вдохнуть посильней и парить
привычного вдоль променада,
привычки дурной говорить,
довольно метаться по стенам
в огне от мыслишки любой...
Подай же, подай совершенным
мне день, чтоб парить – над собой!
* * *
Я не пишу на злобу дня –
зачем мне злоба эта? –
когда бушует вкруг меня
прекрасная планета,
и небо ласково глядит,
и свет разлит просторно –
душа поёт, душа летит,
достойна ль, не достойна…
И сосен теплятся стволы,
и вся река – свеченье,
как совершенны (и незлы!)
лучей напечатленья!
* * *
Пока я училась, пока я старалась –
в тетрадку глядела, грехи затирая,
ко мне неизвестное что-то подкралось,
как эта весна без конца и без края.
Склоняясь легко над макушкой бедовой,
коснулось едва, словно тающий лучик –
и вот он простор серебристо-лиловый,
где влажные ветви запутались в тучах,
где сосны впитали предвечные смыслы
и знают о главном подснежников соты,
и реет повсюду, и тонко нависло
огромное, дивное, страшное что-то...
* * *
Большие дяди знают всё,
они за нас решат –
как жить, молиться, то да сё –
ни в чём не погрешат;
и оцифруют до мозгов,
маршрутный чип внедрят –
не рассуждай, кто ты таков
и прав ли, виноват;
расслабься, электронный брат,
не слушай сердца впредь,
большие дяди всё решат –
как жить и умереть.
* * *
Ты не услышишь крик беззвучный мой –
вибрирует он на картине Мунка
и уживается в экспрессии немой
с улыбкой Моны Лизы почему-то…
* * *
Не бывала я в Иерусалиме,
хоть всю жизнь мечтала побывать, –
не достойна, думала, святыни,
не вместить такую благодать,
надо бы сначала потрудиться
крест нести без ропота, без слёз,
но возникла адова граница –
вирус своё царствие вознёс;
целый мир в оковах, в карантине,
там и тут извечной тьмы оскал...
Но Иерусалим – не на картине –
облаком сквозь стены просиял:
смотрят свысока живые лики –
узнаю, кого люблю давно –
о Небесный город, о Великий,
ты сияй, не гасни надо мной!
* * *
Пока судили да рядили,
молились не с руки,
курили смачно, ели-пили,
хватались за грудки,
пришла беда и смотрит прямо:
ну кто теперь ты, чей?
Живёшь предательски без храма,
без поля, без лучей...
Отравлен воздух заоконный,
и смертен либерал,
и патриот неугомонный,
как всякий, смертен стал.
* * *
На прилепочке, с краю
я сижу отдыхаю –
никуда не спешу,
тихо-тихо сижу.
Ну а если серьёзно,
всё дышу скрупулёзно
и глаза проглядела –
дело это, не дело?
Я вникаю зачем-то
в отрешённость момента –
на прилепочке, с краю,
всё про всё отпуская.
* * *
Есть точка зрения, откуда
всё – ничего, всё – трын-трава –
и жар, и трепет, и остуда,
и немость, и слова,
как будто бы наркоз внезапный –
не жизнь живая и не смерть.
Что ж, отвлеклась? – и на попятный –
не сметь, не сметь!
|
* * *
И гусиный лук, и хохлатки там
водят хороводы свои;
небеса объятьями сладкими
манят, и слышны соловьи;
и трепещут венчики ясеня
на сплетеньях хрупких аллей,
и буреют серьги-балясины
в терпком полусне тополей;
частности мои и подробности
запрещённой нежной весны –
вечные, пасхальные новости
от сиюминутной листвы…
* * *
Сердце в этом мире чужестранно,
будто бы апостол в шумном Риме,
об одном вещает неустанно
пылкими словами и простыми.
И не понимает чёрной брани,
и не понимает подлой лести –
и сухими нищими губами
о любви твердит на лобном месте.
Посули динариев несметно,
власти посули, рабов проворных –
но продолжит проповедь бессмертно,
не приемля ничего из оных.
В суете лукавой не согреться,
не найти заветного порога –
лишь язык любви понятен сердцу,
краткая чудесная дорога…
2020
Из книги «Под Небом» (2010)
ДЛЯ ИМПЕРАТОРА
Раздаётся где-то рык воловий,
хрипнет голос ветра на лету;
шёлковые нити цвета крови
я для Императора плету.
О Вэйхэ, давно не вижусь с сыном
на придворном, каменном житье –
всё нефрит с отливом петушиным
вывожу на вытканном шитье.
Не успею в срок исполнить дела –
пусть казнят зазубренным клинком,
не дороже колотого перла
эта жизнь в темнице, над станком.
Вырос мой малыш круглоголовый –
сам, наверно, удит на плоту…
Шёлковые нити цвета крови,
о Вэйхэ, давно к нему плету!
Сиань, 2008
ПЕСНЯ ДЕВУШЕК МЯО
Выйду рано утром на Лицзян
и на ветер песню повяжу,
у воды жасминовый туман
понимает – милого я жду.
Хоть на черепахе приезжай,
скоро дождевая хлынет тишь,
без прикрас ответь про урожай –
сколько лодок рисом отягчишь?
Разузнаю про гусей, волов,
не в мечтаньях женятся – всерьёз! –
пусть живые башенки холмов
сочиняют водопады грёз.
Расскажи ещё один секрет –
ты наследник или младший сын? –
и забрезжит розоватый свет
по зигзагам тонущих вершин.
Выйду рано утром на Лицзян,
по волнам я косу распущу,
лишь не отцветающий туман
знает, что о милом я грущу.
Чжан Цзи
(768 – 830)
НОЧНОЙ ПРИЧАЛ ФЕН ЦЯО
Крик ворон леденит лунный шлейф на воде,
огонёк рыбака будит мрак под ветлой;
далеко от причала обитель Ханшан –
но в паломничьей лодке качается звон.
Лю Цзун-юань
(773 – 819)
РЕКА В СНЕГОПАД
Тысяча гор потеряли из виду птичьи пути,
десять тысяч тропинок забыли людские следы;
спит бамбуковый плот и соломенный плащ старика,
что рыбачит один на студёной реке в снегопад.
Хэ Чжи-чжан
(659 – 744)
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Юношей дом свой покинул и стариком возвратился,
не изменил здешней речи, но добела изменился,
вот и дитя на пороге не угадает, конечно, –
спросит с улыбкою гостя: «Кто ты? Откуда приехал?»
Лю Чан-цин
(709 – 785)
ЦИНЬ
Так глубоко поют семь задумчивых струн,
будто ветер касается звонкой сосны,
и мелодия древности дарит покой,
но ценителей вряд ли найдёшь в эти дни.
Мэн Хао-жань
(689 – 740)
ВЕСЕННИЙ ВОСХОД
Весенний сон не чувствует рассвета,
хотя повсюду птицы распевают.
В ночи остался шум дождя и ветра,
терзавших без числа бутоны сливы.
Лю Юй-си
(772 – 842)
ПЕСНЯ БАМБУКОВОЙ ВЕТВИ
В подножии бамбука дремлет зелёная вода,
и слышится мне песня милой на дальнем берегу;
восходит солнце на востоке, на западе льёт дождь –
померкло для меня светило, хоть ты всегда светла.
* * *
Ты прислал из Китая печаль –
дорогой непонятный подарок…
Долго я созерцала печать,
иероглифы звёздчатых марок
и решилась раскрыть наконец,
сей трофей стоумового бонзы,
а внутри – деревянный ларец
в завитках нестареющей бронзы –
там, во чреве пурпурном его,
спал цветок, ароматно белея.
Я вдохнула, не зная того,
что печалью твоей заболею.
2009 |
