Старик сломался. Он явно был не готов к этому удару. Всегда сильный, уверенный в себе, с гордой, неподвластной возрасту осанкой, бодрый и веселый, он вдруг разом сник, превратившись в сгорбленного немощного старика. От прежней уверенности не осталось следа, и теперь его лицо выражало лишь растерянность. Оно стало каким-то неживым, взгляд потух. Я смотрел на него и не узнавал. Прежний властный дед исчез, и его место занял жалкий, беспомощный старик. Когда-то он учил меня: "Никогда и никого не бойся. Пусть боятся тебя". Он внушал это всю жизнь сначала себе, потом моему отцу, а затем и мне. Дед ненавидел страх и в себе, и в других. А может быть, он боялся собственного страха и потому так жестоко давил его проявления и в себе, и в близких? Чувство страха жило в нем с тех пор, когда немецкие солдаты, согнав их, человек 200 евреев из небольшого польского местечка , заставили их бежать в сторону советской границы. – Бегите! – кричали молодые парни в мышиной униформе, толкая прикладами. Один из солдат ударил его тогда прикладом по ноге. Несмотря на сильную боль, он бежал вместе с другими мужчинами к заветной границе. Немцы стреляли им в спину, и между лопатками у него жгло от ощущения, что каждую секунду пуля ударит в спину. Он бежал изо всех сил, как загнанный зверь, не видя перед собой ничего кроме заветной полоски земли на той стороне, стремясь добежать к ней первым. До заветной черты их добежало человек 70, счастливцев, кому повезло выжить. Отцу не повезло, и он навсегда остался на той стороне. Они с братом выжили тогда, но тот животный страх остался на всю жизнь. Может быть поэтому он приходил в ярость при виде страха в глазах самых близких. Он яростно вытаптывал страх и выжигал его как бурьян. Но страх прорастал заново. Это была бесконечная война: он затаптывал страх, но тот прорастал снова и он вытаптывал его снова с еще большим остервенением. Однажды федаины ворвались ночью в поселение где жил тогда дед со своей семьей. Раньше здесь была большая палестинская деревня. Потом арабов выгнали и на месте деревни возник кибуц. Здесь и жил дед, после того как женился. В тех домах, которые захватили тогда фадаины, они убили всех, от мала до велика. Похоже план отступления у них отсутствовал вовсе. Они пришли убивать и старались убить как можно больше, совершенно не заботясь при этом о собственной жизни. Убив всех, кто находился в захваченных ими домах, фадаины затем вступили в отчаянную схватку с охраной поселения и прибывшими им на помощь солдатами с ближайшей базы. Они пришли чтобы убить и умереть самим. Плана отступления у них не было. Когда бой наконец закончился и все фадаины были убиты, то весь поселок казался залитым кровью. После этого случая бабушка умоляла деда переехать в другое, более безопасное место. Она плакала и ползала перед ним на коленях и тогда он впервые в жизни влепил ей оплеуху. – Мы останемся здесь! – заорал он. – И я как мужчина смогу защитить свою семью! Спустя какое-то время дед, никогда не снимавший военную форму и не расстававшийся с личным оружием, уехал вместе с другими жителями поселка в такой же военной форме как и он на военную базу. А спустя трое суток окна домов в поселении задрожали от взрывов. Снаряды и бомбы рвались в километре от поселения, по ту сторону границы. От взрывов дрожали стекла в домах поселка.
Наутро по радио передали, что части нашей армии атаковали лагерь фадаинов на другой стороне границы. Атака была успешной – база фадаинов была уничтожена, а сами они все до единого были убиты. Пленных не оказалось. Потом правда ходили слухи, что на самом деле наши солдаты атаковали лагерь беженцев и убили всех кто там был, отомстив таким образом за гибель жителей поселка. Моя тетка, которой было тогда семь лет, рассказывала мне, что слышала крики с той стороны. Впрочем, может быть ей это только казалось. Вернувшись, дед сказал бабушке: "Они больше никогда не вернутся" и крепко обнял ее. Он был уверен, что страх больше никогда не войдет в его дом. Но он ошибся. Страх затаился в душах детей. Отец рассказывал мне, что после того случая главным его детским ощущением был страх. По ночам он боялся заснуть и все прислушивался к каждому шороху снаружи. До 12 лет он боялся оставаться один в комнате, а ночью, если деда не было дома, он в ужасе выпрыгивал из своей постели, и с криком бежал к матери, которая успокаивала его как могла. Страх стал главным содержанием его жизни. Он боялся за родителей, за близких, друзей, за себя... Его ладошки были всегда холодными, даже в сорокоградусную жару, а зрачки огромными как у кошки. В школе он учился плохо, не в силах ни на чем сосредоточиться. И страх, страх, страх... Вечный страх, от которого болело горло, будто кто-то держал его мертвой хваткой, и еще недержание мочи по ночам и жгучий стыд за свою неспособность справиться даже с собственной мочой... Дед был сильным и выглядел очень внушительно, но отцу все равно было страшно. И однажды дед с перекошенным от ярости лицом схватил его за шиворот и с силой развернул к себе. – Смотри мне в глаза! – орал дед. – Если тебе страшно, спрячься у матери под юбкой, или надень женское платье и… больше не попадайся мне на глаза! – в ярости орал он. Мать беспомощно, как птица, вертелась вокруг них. Из глаз отца катились слезы и от этого дед пришел в еще большую ярость. – Перестань реветь! – прикрикнул он на сына. Но сын лишь еще сильнее заплакал. Тогда дед взял его на руки и сказал то же, что говорил до этого матери: "Не бойся. Они больше никогда не придут". Он сказал это так уверенно, что сын поверил ему. Рядом с дедом было не страшно и тогда мой отец решил стать таким же сильным как и дед. Фадаины действительно больше не приходили. Но спустя несколько лет на поселок обрушились тысячи снарядов с той стороны границы. По нескольку дней подряд дети вместе со своими матерями сидели в бомбоубежищах. Один из снарядов, пробив крышу их дома, взорвался в детской комнате. Но к тому времени отец был уже другим. Страх ушел навсегда. Его место заняла ярость. – Если тебя ударили, ударь в ответ так, чтобы твой противник больше никогда не мог тебя ударить. Так учил его дед и так жили они оба– и отец и сын. Отец пошел по стопам деда и, будучи подростком, без устали качал мышцы. К15 годам мой отец с любого расстояния бил в цель без промаха. После школы он служил в боевых частях, а потом стал офицером как и дед. В 1973 ему довелось заживо гореть в танке. Отца спасли, но его лицо и руки навсегда остались изуродованы огнем. Он призвался в тот же год, когда его отец – мой дед закончил службу. "Ты должен быть сильным и никого не бояться. Пускай боятся тебя", – часто говорили мне и дед и отец. И всю свою сознательную жизнь я стремился быть сильным. И если бы я действительно не был сильным, то никогда бы не посмел даже приблизиться к нашей школе. Каждый из нас хотел быть сильнее других и самым страшным пороком у нас считалась слабость. За каждую обиду мы жестоко мстили, потому что не ответить означало проявить слабость. И если ты не ответишь одному, то завтра все вместе растопчут тебя и превратят в тряпку для ног. Наверное родители моих школьных товарищей воспитывали своих детей точно так же как меня мой дед и отец, и поэтому, точно так же как и я, они не хотели никому уступать. Дед всегда старался жить по придуманным им же принципам. – О сделанном – не жалей! – учил он нас. Он так и жил, никогда не сомневался в том, что делал и никогда не жалея о сделаном. Дед всегда был абсолютно уверен в собственной силе и основанной на ней правоте. Весь мир для него делился на своих и чужих, на друзей и врагов. Всю жизнь ему казалось, что он абсолютно точно знает, где свои, а где чужие, кто друг, а кто враг. – «Они» никогда не будут сильнее нас, – часто говаривал дед с высокомерной усмешкой. – «Они» всегда будут лишь усиливаться, но сильными не станут никогда. Он не допускал даже мысли о том, что когда-нибудь может быть иначе. Он чувствовал свое превосходство над ними абсолютно во всем. Он был умнее, а главное– за ним была сила. Поэтому он смотрел на «них», как белый колонизатор на убогих туземцев. Впрочем и на большинство окружавших его людей дед тоже смотрел свысока, как на насекомых. Именно так он смотрел на своих рабочих-филипинцев и эмигрантов из России, особенно на работавших у него женщин, которых он величал не иначе как «брит амоцецот» (союз сосок. Игра слов. Брит Хамоацот на иврите означает Советский Союз, а брит хамоцецот-союз сосок), «мароканцами», которые, по его мнению, разрушили страну и знают только «мне положено». Я никогда не мог понять, кого он ненавидел и презирал больше – своих или чужих. Но дед был убежден, что все вокруг него живут только благодаря ему и его труду. Ему казалось, что работает только он, а все остальные лишь пользуются его трудом. Окружавших его людей он большей частью воспринимал как бездарей и бездельников. Круг тех, кого он воспринимал как равных себе, был чрезвычайно узок. Эти избранные были очень похожи на деда и происхождением, и судьбой, и общественным положением. В основном, это были такие же старики как и дед, родившиеся в польских местечках и приехавшие в Палестину вместе с дедом, возможно чуть раньше или чуть позже. В основном, это были отставники, так же как и дед прослужившие большую часть жизни в армии, и теперь определявшие порядок жизни и лицо этой страны. Дед был пожалуй единственным из них, кто не скрывал правду о войнах, активным участником которых он был. Он никогда не боялся называть вещи своими именами. Так, себя и своих соратников по оружию он не стеснялся называть эсесовцами. Слово «Эсэс» он произносил с гордостью и даже бахвальством. – Рука у наших людей была твердая, говаривал дед – правда, если нам встречались женщина, или ребенок, их мы отпускали. Но если это был мужчина, мы его убивали. Мне казалось, что говорит он об этом с удовольствием. Так же как с удовольствием он рассказывал о том, как выгонял арабов сначала из Лида, а потом из Беер-Шевы. Иногда он вспоминал, как солдаты стреляли поверх голов согнанных на площадь арабов, загоняя их как овец в машины. Арабы – в основном женщины с детьми и старики – безропотно грузились на машины, которые увозили их затем в сторону иорданской границы, или Газы, в зависимости от того, что было ближе. Еще он рассказывал, как молодых арабов они под дулами винтовок заставляли каждый день собирать трупы убитых. Трупов было много, они были по всему городу и собирать их пришлось целый месяц. Было лето, мухи от обилия трупов совсем рассвирипели и тогда трупы стали сжигать в специальной яме возле кладбища. Еще дед со злорадством рассказывал про пленных египетских солдат, которых он, по его выражению, «отпустил»-оставил посреди синайской пустыни в июльскую жару без воды и продовольствия. Но это было уже во время Шестидневной войны. Я никогда не мог понять, почему у него, чудом спасшегося от нацистов в 1939, совершенно отсутствовало чувство сострадания. Да, ему многое довелось пережить в жизни. В 1942 году он и его брат записались в корпус Андерса, но по дороге на фронт в Африку, сбежали, воспользовавшись остановкой в Иране. Отсюда они весной 1943 добрались до Палестины и примкнули к одной из подпольных еврейских группировок. Начав с рядового подпольной боевой организации сионистов он закончил свою карьеру в должности командира пехотной бригады. В первую арабо-израильскую войну дед командовал ротой, потом батальоном. В Шестидневную войну дед командовал полком и прославился тем, что его солдаты переправились через Синай на берег Африки. Фото израильских солдат, купающихся у египетского берега, обошло все газеты мира. Так дед стал героем. Свою военную карьеру он закончил после войны Судного Дня. Уволившись из армии, он поселился в одном из еврейских поселений Газы и стал фермером. Продукция из его теплиц продавалась в Америке и Европе. Но деду было этого мало. Вместе со своим бывшим комбатом он затеял строительство шикарной гостиницы на берегу моря. В бизнесе он оказался не менее удачливым, чем в военной карьере. Одна из центральных газет даже поместила о нем статью в своем недельном приложении, назвав деда «солью земли». Им гордились, да он и сам собою гордился. Установленный им порядок казался ему вечным.. Поэтому когда арабы стали швырять камни в израильских поселенцев, он презрительно назвал их клопами, которые заползли за воротник. Он жил еще тем временем, когда при виде израильского солдата арабы в Газе и на Западном Берегу спешили спрятаться где только возможно. Но они были уже другими. Из забитой и послушной массы людей, покорно работавшей на деда и ему подобных, они превратились в разъяренную, ненавидящую нас толпу. Вскоре в нас полетели не только камни, но и бутылки с зажигательной смесью. Но дед все равно был уверен, что «если их как следует проучить, то они навсегда успокоятся». «Ударь араба по одной щеке и он поцелует тебе руку. Ударь по другой, и он будет целовать тебе ботинки». Дед любил повторять это расхожее среди офицеров его времени выражение. Но в жизни все было с точностью до наоборот. В ответ на резиновые пули и слезоточивый газ они стали кидать в нас бутылки с «коктейлем Молотова». Вскоре у них появилось огнестрельное оружие и у нашей армии появились первые потери. Рейды нашей армии в арабские деревни и города приносили лишь временное затишье. А затем все взрывалось с еще большей силой. И вот однажды двое рабочих-арабов напали на деда в его теплице. Это были молодые крепкие парни, вооруженные тесаками. Дед справился с обоими, несмотря на свой возраст, раздробив челюсть одному из нападавших и переломав ребра другому. – Вам никогда не справиться со мною, – кричал он им вслед, когда солдаты увозили их. Он продолжал верить, что их можно заставить жить как прежде, с помощью силы. Он не учел лишь одного– им нечего было терять и в этом была их сила. Он верил, что всегда будет сильнее, пока во время взрыва в самом центре Тель-Авива не погибла его любимая внучка Лиора. Именно дед назвал ее так – Лиора-Мой Свет. И она действительно была для него светом. Из всех его внуков Лиора была единственной, кого он баловал и готов был проводить с ней все свое свободное время. – Я не люблю сюсюканий! – резко говорил он внукам, если кто-то из нас ластился к деду. Он говорил это всем, кроме Лиоры. Казалось, он любил ее больше всех на свете.
Когда это случилось, мы не сразу поняли что произошло. По телевизору в то время каждый день показывали кадры с результатами взрывов, но все старались жить обычной жизнью и делать вид, что ничего не происходит. Так и в тот вечер, мы сначала не обратили внимания на кадры с места взрыва в самом центре Тель-Авива. Мы к тому времени уже привыкли, что у нас постоянно что-то взрывается. Потом вдруг бабушка спохватилась, что как раз сегодня, Лиора собиралась с подругами в Тель-Авив «делать шопинг». Мы стали ей звонить, но ее телефон не отвечал. Не отвечал и телефон ее подруги, с которой она ушла. Тогда мы всерьез забеспокоились. Дед помчался в одну больницу, куда доставляли раненых, отец – в другую. Среди раненных Лиоры не было. – Ну что ж, – сказал дед, – если ее не обнаружим среди раненных, будем искать в морге. Он старался казаться спокойным, но его лицо при этом было бледным как мел. О ее гибели нам сообщили глубокой ночью. Мы опознали ее по украшениям. После смерти Лиоры дед совершенно отошел от дел и теперь подолгу сидел в своем кабинете не включая свет. Никто из нас не решался его тревожить. – Они все-таки достали меня, – произнес он одну единственную фразу. Он ко всему потерял интерес, продал свои теплицы, гостиницу и переехал жить в Тель-Авив, купив шикарную квартиру у самого моря в престижном комплексе. Когда мы ушли из Газы, то разъяренная толпа арабов ворвавшись в его теплицы с каким-то остервенением уничтожала все, что только было возможно. Спустя всего лишь месяц после этого едва ли кто-то подумал, что когда-то здесь были теплицы. Во время одного из рейдов в Газу, наши летчики превратили гостиницу деда в груду развалин. Однако самого деда это известие оставило совершенно равнодушным. С тех пор как не стало Лиоры, он мало интересовался тем, что происходит вокруг.
|