Влад РИВЛИН
Дневник капитана Омри Шварцмана
Дед

Старик сломался. Он явно был не готов к этому удару.

Всегда сильный, уверенный в себе, с гордой, неподвластной возрасту осанкой, бодрый и веселый, он вдруг разом сник, превратившись в сгорбленного немощного старика.

От прежней уверенности не осталось следа, и теперь его лицо выражало лишь растерянность. Оно стало каким-то  неживым,  взгляд потух. Я смотрел на него и не узнавал. Прежний властный дед исчез, и его место занял жалкий, беспомощный старик.

Когда-то он  учил меня: "Никогда и никого не бойся. Пусть боятся тебя". Он внушал это всю жизнь сначала себе, потом моему отцу, а затем и мне. Дед ненавидел страх и в себе, и в других. А может быть, он боялся собственного страха и потому так жестоко давил его проявления и в себе, и в близких?

Чувство страха жило в нем с тех пор, когда немецкие солдаты, согнав их, человек 200 евреев из небольшого польского местечка , заставили их бежать в сторону советской границы.

– Бегите! – кричали молодые парни в мышиной униформе,  толкая прикладами.

Один из солдат ударил его тогда прикладом по ноге.

Несмотря на сильную боль, он бежал вместе с другими мужчинами к заветной границе.

Немцы стреляли им в спину, и между лопатками у него жгло от ощущения, что каждую секунду пуля ударит в спину.

Он бежал изо всех сил, как загнанный зверь, не видя перед собой ничего кроме заветной полоски земли на той стороне, стремясь добежать к ней первым.

До заветной черты их добежало человек 70, счастливцев, кому повезло выжить.

Отцу не повезло, и он навсегда остался на той стороне.

Они с братом выжили тогда, но тот животный страх остался на всю жизнь.

Может быть поэтому он приходил в ярость при виде страха в глазах самых близких. Он яростно  вытаптывал страх и выжигал его как бурьян. Но страх прорастал заново. Это была бесконечная война: он затаптывал страх, но тот прорастал снова и он вытаптывал его снова с еще большим остервенением.

Однажды федаины ворвались ночью в поселение где жил тогда дед со своей семьей.

Раньше здесь была большая палестинская деревня. Потом арабов выгнали и на месте деревни возник кибуц. Здесь и жил дед, после того как женился.

В тех домах, которые захватили тогда фадаины, они убили всех, от мала до велика.

Похоже план отступления у них отсутствовал вовсе. Они пришли убивать и старались убить как можно больше, совершенно не заботясь при этом о собственной жизни. Убив всех, кто находился в захваченных ими домах, фадаины затем вступили в отчаянную схватку  с охраной поселения и прибывшими им на помощь солдатами с ближайшей базы.

Они пришли чтобы убить и умереть самим. Плана отступления  у них не было.

Когда бой наконец закончился и все фадаины были убиты, то весь поселок казался залитым кровью.

После этого случая бабушка умоляла деда переехать в другое, более безопасное место.

Она плакала и ползала перед ним на коленях и тогда он впервые в жизни влепил ей  оплеуху.

– Мы останемся здесь! – заорал он. – И я как мужчина смогу защитить свою семью!

Спустя какое-то время дед, никогда не снимавший военную форму и не расстававшийся с личным оружием, уехал вместе с другими жителями поселка в такой же военной форме как и он на военную базу.

А спустя трое суток окна домов в поселении задрожали от взрывов. Снаряды и бомбы рвались в километре от поселения, по ту сторону границы. От взрывов дрожали стекла в домах поселка.

Наутро по радио передали, что части нашей армии атаковали лагерь фадаинов на другой стороне границы.

Атака была успешной – база фадаинов была уничтожена, а сами они все до единого были убиты. Пленных не оказалось.

Потом правда ходили слухи, что на самом деле наши солдаты атаковали лагерь беженцев и убили всех кто там был, отомстив таким образом за гибель жителей поселка.

Моя тетка, которой было тогда семь лет, рассказывала мне, что слышала крики с той стороны.

Впрочем, может быть ей это только казалось.

Вернувшись, дед сказал бабушке:  "Они больше никогда не вернутся" и крепко обнял ее.

Он был уверен, что страх больше никогда не войдет в его дом.

Но он ошибся.

Страх затаился в душах детей.

Отец рассказывал мне, что после того случая главным его детским ощущением был страх.

По ночам он боялся заснуть  и все прислушивался к каждому шороху снаружи.

До 12 лет он боялся оставаться один в комнате, а ночью, если деда не было дома, он  в ужасе выпрыгивал из своей постели, и с криком бежал к матери, которая успокаивала его как могла.

Страх стал главным содержанием  его жизни. Он боялся за родителей, за близких, друзей, за себя...

Его ладошки были всегда холодными, даже в сорокоградусную жару, а зрачки огромными как у кошки.

В школе он учился плохо, не в силах ни на чем сосредоточиться.

И страх, страх, страх... Вечный страх, от которого болело горло, будто кто-то держал его мертвой хваткой,  и еще недержание мочи по ночам и жгучий стыд за свою неспособность справиться даже с собственной мочой...

Дед был сильным и выглядел очень внушительно, но отцу все равно было страшно.

И однажды дед с перекошенным от ярости лицом схватил его за шиворот и с силой развернул к себе.

– Смотри мне в глаза! – орал дед. – Если тебе страшно, спрячься у матери под юбкой, или надень женское платье и… больше не попадайся мне на глаза! – в ярости орал он.

Мать беспомощно, как птица, вертелась вокруг них.

Из глаз отца катились слезы и от этого дед пришел в еще большую ярость.

– Перестань реветь! – прикрикнул он на сына.

Но сын лишь еще сильнее заплакал.

Тогда дед взял его на руки и сказал то же, что говорил до этого матери: "Не бойся. Они больше никогда не придут". Он сказал это так уверенно, что сын поверил ему.

Рядом с дедом было не страшно и  тогда мой отец решил стать таким же сильным как и дед.

Фадаины действительно больше не приходили.

Но спустя несколько лет на поселок обрушились тысячи снарядов с той стороны границы.

По нескольку дней подряд дети вместе со своими матерями сидели в бомбоубежищах.

Один из снарядов, пробив крышу их дома, взорвался в детской комнате.

Но к тому времени отец был уже другим.

Страх ушел навсегда. Его место заняла ярость.

– Если тебя ударили, ударь в ответ так, чтобы твой противник больше никогда не мог тебя ударить.

Так учил его дед и так жили они оба– и отец и сын.

Отец  пошел по стопам деда и, будучи подростком, без устали качал мышцы.

К15 годам мой отец  с любого расстояния бил в цель без промаха.

После школы он служил в боевых частях, а потом стал офицером как и дед.

В 1973 ему довелось заживо гореть в танке.

Отца спасли, но его лицо и руки навсегда остались изуродованы огнем.

Он призвался в тот же год, когда его отец – мой дед закончил службу.

"Ты должен быть сильным и никого не бояться. Пускай боятся тебя", – часто говорили мне и дед и отец.

И всю свою сознательную жизнь я стремился быть сильным.

И если бы я действительно не был сильным, то никогда бы не посмел даже приблизиться к нашей школе.

Каждый из нас хотел быть сильнее других и самым страшным пороком у нас считалась слабость.

За каждую обиду мы жестоко мстили, потому что не ответить означало проявить слабость.

И если ты не ответишь одному, то завтра все вместе растопчут тебя и превратят в тряпку для ног.

Наверное родители моих школьных товарищей  воспитывали своих детей точно так же как меня мой дед и отец, и поэтому, точно так же как и я, они не хотели никому уступать.

Дед всегда старался жить по придуманным им же принципам.

– О сделанном – не жалей! – учил он нас.

Он так и жил,  никогда не сомневался в том, что делал и никогда не жалея о сделаном.

Дед  всегда был абсолютно уверен в собственной силе и основанной на ней правоте.

Весь мир для него делился на своих и чужих, на друзей и врагов.

Всю жизнь ему казалось, что он абсолютно точно знает, где свои, а где чужие, кто друг, а кто враг.

– «Они» никогда не будут сильнее нас, – часто говаривал дед с высокомерной усмешкой. – «Они» всегда будут лишь усиливаться, но сильными не станут никогда.

Он не допускал даже мысли о том, что когда-нибудь может быть иначе.

Он чувствовал свое превосходство над ними абсолютно во всем.

Он был умнее, а главное– за ним была сила.

Поэтому он смотрел на «них», как белый колонизатор на убогих туземцев.

Впрочем и на  большинство окружавших его людей дед тоже смотрел свысока, как на насекомых.

Именно так он смотрел на своих рабочих-филипинцев и эмигрантов  из России, особенно  на работавших у него женщин, которых он величал не иначе как «брит амоцецот» (союз сосок. Игра слов. Брит Хамоацот на иврите означает Советский Союз, а брит хамоцецот-союз сосок), «мароканцами», которые, по его мнению, разрушили страну и знают только «мне положено».

Я никогда не мог понять, кого  он ненавидел и презирал больше – своих или чужих.

Но дед был убежден, что все вокруг него живут только благодаря ему и его труду. Ему казалось, что работает только он, а все остальные лишь пользуются его трудом. Окружавших его людей он большей частью воспринимал как бездарей и бездельников.

Круг тех, кого он воспринимал как равных себе, был чрезвычайно узок.

Эти избранные были очень похожи на деда и происхождением, и судьбой, и общественным положением.

В основном, это были такие же старики как и дед, родившиеся в польских местечках и приехавшие в Палестину вместе с дедом, возможно чуть раньше или чуть позже.

В основном, это были отставники, так же как и дед прослужившие большую часть жизни в армии, и теперь определявшие порядок жизни и лицо этой страны.

Дед был пожалуй единственным из них, кто не скрывал правду о войнах, активным участником которых он был. Он никогда не боялся называть вещи своими именами.

Так, себя и своих соратников по оружию он не стеснялся называть эсесовцами.

Слово «Эсэс» он произносил с гордостью и даже бахвальством.

– Рука у наших людей была твердая, говаривал дед – правда, если нам встречались женщина, или ребенок, их мы отпускали.

Но если это был мужчина, мы его убивали. Мне казалось, что говорит он об этом с удовольствием.

Так же как с удовольствием он рассказывал о том, как выгонял арабов сначала из Лида, а потом из Беер-Шевы.

Иногда он вспоминал, как солдаты стреляли поверх голов согнанных на площадь арабов, загоняя их как овец в машины.

Арабы – в основном женщины с детьми и старики – безропотно грузились на машины, которые увозили их затем в сторону иорданской границы, или Газы, в зависимости от того, что было ближе.

Еще он рассказывал, как молодых арабов они под дулами винтовок заставляли каждый день собирать трупы убитых.

Трупов было много, они были по всему городу и собирать их пришлось целый месяц.

Было лето, мухи от обилия трупов совсем рассвирипели и тогда трупы стали сжигать в специальной яме возле кладбища.

Еще дед со злорадством рассказывал про пленных египетских солдат, которых он, по его выражению, «отпустил»-оставил  посреди синайской пустыни  в июльскую жару без воды и продовольствия. Но это было уже во время Шестидневной войны.

Я никогда не мог понять, почему у него, чудом спасшегося от нацистов в 1939, совершенно отсутствовало чувство сострадания.

Да, ему многое довелось пережить в жизни.

В 1942 году он  и его брат записались в корпус Андерса, но по дороге на фронт в Африку, сбежали, воспользовавшись остановкой в Иране.

Отсюда они весной 1943 добрались до Палестины и примкнули к одной из подпольных еврейских группировок.

Начав с рядового подпольной боевой организации сионистов он закончил свою карьеру в должности командира пехотной бригады.

В первую арабо-израильскую войну дед командовал ротой, потом батальоном.

В Шестидневную войну дед командовал полком  и прославился тем, что его солдаты переправились через Синай на берег Африки.

Фото израильских солдат, купающихся у египетского берега, обошло все газеты мира.

Так дед стал героем.

Свою военную карьеру он закончил после войны Судного Дня.

Уволившись из армии, он поселился в одном из еврейских поселений Газы и стал фермером.

Продукция из его теплиц продавалась в Америке и Европе.

Но деду было этого мало.

Вместе со своим бывшим комбатом он затеял строительство шикарной гостиницы на берегу моря.

В бизнесе он оказался не менее удачливым, чем в военной карьере.

Одна из центральных газет даже поместила о нем статью в своем недельном приложении, назвав деда «солью земли». Им гордились, да он и  сам собою гордился.

Установленный им порядок казался ему вечным..

Поэтому когда арабы стали швырять камни в израильских поселенцев, он презрительно назвал их клопами, которые заползли за воротник.

Он жил еще тем временем, когда при виде израильского солдата арабы в Газе и на Западном Берегу спешили спрятаться где только возможно.

Но они были уже другими.

Из забитой и послушной массы людей, покорно работавшей на деда и ему подобных, они превратились в разъяренную, ненавидящую нас толпу.

Вскоре в нас полетели не только камни, но и бутылки с зажигательной смесью.

Но дед все равно был уверен, что «если их как следует проучить, то они навсегда успокоятся».

«Ударь араба по одной щеке и он поцелует тебе руку. Ударь по другой, и он будет целовать тебе ботинки». Дед любил повторять это расхожее среди офицеров его времени выражение.

Но в жизни все было с точностью до наоборот.

В ответ на резиновые пули и слезоточивый газ они стали кидать в нас бутылки с «коктейлем Молотова».

Вскоре у них появилось огнестрельное оружие и у нашей армии появились первые потери.

Рейды нашей армии в арабские деревни и города  приносили  лишь временное затишье.

А затем все взрывалось с еще большей силой.

И вот однажды двое рабочих-арабов напали на деда в его теплице.

Это были молодые крепкие  парни, вооруженные тесаками.

Дед справился с обоими, несмотря на свой возраст, раздробив челюсть одному из нападавших и переломав ребра другому.

– Вам никогда не справиться со мною, – кричал он им вслед, когда солдаты увозили их.

Он продолжал верить, что их можно заставить жить как прежде, с помощью силы.

Он не учел лишь одного– им нечего было терять и в этом была их сила.

Он верил, что всегда будет сильнее, пока во время взрыва в самом центре Тель-Авива не погибла его любимая внучка Лиора.

Именно дед назвал ее так – Лиора-Мой Свет.

И она действительно была для него светом. Из всех его внуков Лиора была единственной, кого он баловал и готов был проводить с ней все свое свободное время.

– Я не люблю сюсюканий! – резко говорил он внукам, если кто-то из нас ластился к деду.

Он говорил это всем, кроме Лиоры.

Казалось, он любил ее больше всех на свете.

Когда это случилось, мы не сразу поняли что произошло.

 По телевизору в то время каждый день показывали кадры с результатами взрывов, но все старались жить обычной жизнью и делать вид, что ничего не происходит.

Так и в тот вечер, мы сначала не обратили внимания на кадры с места  взрыва в самом центре Тель-Авива. Мы к тому времени уже привыкли, что у нас постоянно что-то взрывается.

Потом вдруг бабушка спохватилась, что как раз сегодня, Лиора собиралась с подругами в Тель-Авив «делать шопинг».

Мы стали ей звонить, но ее телефон не отвечал. Не отвечал и телефон ее подруги, с которой она ушла.

Тогда мы всерьез забеспокоились.

Дед помчался в одну больницу, куда доставляли раненых, отец – в другую.

Среди раненных Лиоры не было.

– Ну что ж, – сказал дед, – если ее не обнаружим среди раненных, будем искать в морге.

Он старался казаться спокойным, но его лицо при этом было бледным как мел.

О ее гибели нам сообщили глубокой ночью.

Мы опознали ее по украшениям.

После смерти Лиоры дед  совершенно отошел от дел и теперь подолгу сидел в своем кабинете не включая свет.

Никто из нас не решался его тревожить.

– Они все-таки достали меня, – произнес он одну единственную фразу.

Он ко всему потерял интерес, продал свои теплицы, гостиницу и переехал жить в Тель-Авив, купив шикарную квартиру у самого моря в престижном комплексе.

Когда мы ушли из Газы, то разъяренная толпа арабов ворвавшись в его теплицы с каким-то остервенением уничтожала все, что только было возможно.

Спустя всего лишь месяц после этого едва ли кто-то подумал, что когда-то здесь были теплицы.

Во время одного из рейдов в Газу, наши летчики превратили гостиницу деда в груду развалин.

Однако самого деда это известие оставило совершенно равнодушным.

С тех пор как не стало Лиоры, он мало интересовался тем, что происходит вокруг.

 

Вернуться на главную