|
Но судьба драматурга и на этот раз доказала: случайностей в появлении большого таланта не бывает. Домашними учителями Александра в детстве были выдающиеся люди. Гуманитарные науки преподавал поэт, публицист и философ, будущий профессор Московского университета и издатель журналов «Молва» и «Телескоп» Николай Надеждин. С естественными науками знакомил физик и ботаник профессор и друг Гоголя Михаил Максимович. Основы юриспруденции излагал известный правовед Федор Морошкин, приглашенный родителями Александра также и в качестве его воспитателя. Любовь к литературе прививал Семен Раич, знаток русской и мировой словесности, переводчик Торквато Тассо, в недавние годы наставник Тютчева. Сухово-Кобылин с юности проявлял недюжинные способности. Его мать, Мария Ивановна, создала домашний театр, и Александр писал для него сценки и водевили, с увлечением играя в них и в серьезных спектаклях вместе с тремя младшими сестрами. Кстати, и они, как говорится, «с младых ногтей» проявляли свою одаренность. Старшая из них, Елизавета, стала писательницей, публиковавшейся под псевдонимом Евгения Тур, младшая Софья – талантливой художницей, средняя Евдокия, общая любимица, которую в семье называли Душей, Душенькой, чутко воспринимала музыку и поэзию; ей влюбленный в неё Николай Огарёв посвятил цикл стихотворений. При поступлении в Московский университет Александр выбрал физико-математическое отделение. Уже на третьем курсе он получил золотую медаль за необычное сочинение – «О равновесии гибкой линии с приложением к цепным мостам». А закончив университет, Александр снова резко изменил стезю. Он уехал в Германию и в течение нескольких лет изучал философию Гегеля в Гейдельбергском и Берлинском университетах. Пристрастие к философии осталось у Сухово-Кобылина на всю жизнь. О плодах этого глубокого увлечения можно судить по трагическому признанию, сделанному драматургом в дневнике уже в преклонном возрасте, после пожара в родовом имении. Читатель узнает, что огонь уничтожил капитальный философский труд «Учение Всемир», который Александр Васильевич писал смолоду (остались только разрозненные фрагменты и черновые записи), а также переводы на русский язык сочинений Гегеля, потребовавшие от Сухово-Кобылина двадцать лет кропотливой работы. Первое создание драматурга – комедия «Свадьба Кречинского – родилось вовсе не случайно. В 1895 году автор, обращаясь к племяннику, сыну Елизаветы Васильевны, так вспоминал событие более чем сороколетней давности: «Твоя мать написала, около 1851 или 52 года, очень ловкую сценку из светской жизни – un proverbe (пословица). У меня за обедом в интимном кругу зашла об ней речь, и я упрекнул твою мать, зачем она разменивает талант на мелкие вещи, а не пишет прямо для сцены и т. д. Конечно, стали говорить о сюжете, и я посоветовал написать нечто вроде будущего, т.е. зарождавшегося Кречинского. Спросили лист бумаги, и я начал писать scenario. Бывший тут очень даровитый Преображенский офицер Etienne Сорочинский, превосходный рассказчик и театрал, предложил твоей матери писать вдвоем. Что и было принято. Я должен был составить весь план, за что я на другой же день и принялся. В следующую субботу план был готов и одна сцена, которую я, увлеченный планом, тут же и набросал. Я прочел план и сцену, которая поморила со смеху всю компанию. Сцена эта и теперь жива – это второе явление второго действия, т.е. entree Расплюева и его слова: «Была игра»… Сестра Лиза и Сорочинский взялись за дело; но оно не пошло. Сорочинский писал глупости и вещи невозможные, и вообще дело не состоялось – но, имея массу свободного времени, {я}продолжал писать, и таким образом написались в свободные минуты и рядом с занятиями Гегелем весь второй акт и за сим третий акт – что сделалось довольно скоро. Но первый акт очень… трудный задержал работу». Сухово-Кобылин любил театр, видел немало постановок и на отечественной сцене, и на зарубежной, во время заграничных путешествий. А кроме того, он всегда серьезно относился к любому виду творчества. Неудивительно, что и над первой своей пьесой Александр Васильевич работал долго и увлечённо. Лишь в начале 1854 года он прочитал комедию в близком для себя кругу. Хотя слушатели одобрили его дебют в драматургии, он продолжил трудиться над пьесой. Но в необычной обстановке… тюремного заключения. И здесь мы вынуждены вернуться к предыдущим событиям в жизни автора. * * * В 1841 году двадцатичетырехлетний Сухово-Кобылин познакомился в Париже с молодой модисткой Луизой Симон-Деманш. Она пожаловалась, что не может найти на родине работу, и русский юноша с аристократической внешностью посоветовал ей поехать в Россию. Он дал Луизе и рекомендацию. К своему удивлению, через некоторое время Александр встретил свою знакомую уже в Москве. Их сближение произошло быстро. Врожденными чертами Сухово-Кобылина были честность и благородство. Он с самого начала объяснил Луизе, что не сможет жениться на ней, потому что против этого будет его семья. Но он готов снять для неё удобные апартаменты и содержать её. Свои отношения ни Александр, ни Луиза не скрывали ни от кого. Даже родные Сухово-Кобылина весьма дружелюбно принимали француженку у себя дома. Но 9 ноября 1850 года Симон-Деманш была найдена мертвой на поле за Пресненской заставой. Подозрение в убийстве пало на Александра Васильевича и на прислугу его возлюбленной. Последовал арест Сухово-Кобылина. По свидетельству мужа его сестры Евдокии, следователь Троицкий вымогал за прекращение «дела» тридцать тысяч рублей, сумму огромную по тем временам. Возмущенный Александр Васильевич отказался давать взятку. Содержание его под стражей продолжалось всего несколько дней. К осени следующего года суд приговаривает нескольких крепостных Сухово-Кобылина, прислуживавших Луизе, к каторжным работам, а его самого оправдывает. Однако в конце 1853 года по представлению министра юстиции Государственный совет принимает решение о «переследовании» дела и создании для этого Особой следственной комиссии. Через несколько месяцев по заключению названной комиссии Сухово-Кобылина снова арестовывают. На сей раз его содержат под стражей полгода. Это время и имел в виду драматург, когда говорил позже, что дорабатывал свою первую пьесу «в тюрьме». В ноябре 1854 года Александра Васильевича освобождают, но следствие по делу продолжается. Домоклов меч российского «кривосудия» и вызванные им нравственные мучения еще долго будут терзать душу Александра Васильевича. Мы вернёмся к этим годам, а пока предположим, что драматург, вероятно, не случайно оставил финал комедии «Свадьба Кречинского» открытым, явно предполагающим продолжение. Жестокосердное «дело», направленное судом против Сухово-Кобылина, давало возможность показать в следующей пьесе, уже в драме, как неправедная власть, жадное к наживе чиновничество затаптывает в грязь достоинство человека, как они, словно неистребимая тля, обгладывают захваченное ими государство. Но об этом позже, в разговоре о второй пьесе драматурга. Теперь же перед нами первая из бессмертной трилогии. * * * Сюжет комедии «Свадьба Кречинского» может быть пересказан кратко, в одном абзаце. «Светский лев», прожженный картёжник Михаил Васильевич Кречинский проигрался до нитки. Все его помыслы – найти деньги. Он уверен, что тогда сможет, продолжив игру, сорвать крупный куш. На балу в одном из московских домов он знакомится с дочерью провинциального помещика Петра Константиновича Муромского Лидочкой, невестой на выданье. Стать её мужем, владельцем богатого приданного, кажется ему счастливым выходом. Благо, что тетушка девицы, Анна Антоновна Атуева, внушает Муромскому и племяннице, что Кречинский – достойный жених, человек с отменными манерами, принимаемый во всех знатных домах города. Игрок и шулер очаровывает Лидочку, завоевывает доверие её отца. Свадьба назначена. Нетерпеливый в мечтах о будущем миллионе, Кречинский берёт у Лидочки дорогое ожерелье, приносит его к ростовщику Беку. Пользуясь минутной отлучкой этого Бека, он подсовывает ему фальшивое украшение вместо подлинного и получает под залог крупную сумму. Афера удалась. Но молодой сосед Муромских по имению Владимир Нелькин, живущий в Москве и тоже претендующий на роль жениха Лидочки, открывает обман. В дом Кречинского, который накануне свадьбы устраивает у себя прием для семьи Муромских, являются полицейский и ростовщик. Заключительная сценка комедии звучит так: «Бек (кричит). Да ведь это зверь! Ведь он зверь! Уйдет! Держи! Моих шесть тысяч за стекло выдано, за фальшивую булавку!.. Подлог!.. В тюрьму его, в тюрьму!.. «Свадьба Кречинского» – это комедия нравов. В ней, как и в комедиях предшественников Сухово-Кобылина – Фонвизина, Грибоедова, Гоголя нарисованы художественные типы. Что ни герой, то тип: Кречинский, Муромский, Расплюев, Нелькин, Атуева. Самый колоритный из них Михаил Васильевич Кречинский, которого можно назвать сыном своего века и своей среды и в то же время – обладателем характера, принадлежащего не только людям своего сословия и своей эпохи. Это тип, уже известный в русской литературе, но получивший у Сухово-Кобылина свои самобытные черты. Как-то в Париже Александр Васильевич посмотрел в театре Комеди Франсэз спектакли по пьесам двух великих драматургов – «Тартюф» Мольера и «Севильский цирюльник» Бомарше. Под впечатлением от увиденного он записал в дневнике: Здесь очень важно замечание: «…все они стали типами». Мечта каждого писателя, чтобы герои его произведений стали типами, как Фигаро, Скупой рацарь, Дон-Жуан, Фауст в европейской литературе, как Онегин, Печорин, Андрей Болконский, Наташа Ростова, Алеша Карамазов, князь Мышкин в литературе русской. Каждый великий художник слова оставляет потомкам образы типические, не умирающие в народном сознании, ярко выражающие какие-то стороны человеческой сущности. Сухово-Кобылин, к счастью, оставил в отечественной драматургии несколько типических лиц – Кречинского, Муромского, Расплюева, Варравина, Тарелкина… * * * Как этаких людей учтивее зовут, Как и для героев лермонтовского «Маскарада», неутомимых картежников, для которых вожделенный выигрыш – и смысл, и сладость пустой жизни. Как, наконец, для гоголевских «игроков», заменивших всё: успехи в службе, семейные заботы, любые пристрастия и привычки одним – азартом за карточным столом. Каждая минута существования, все помыслы Кречинского отданы этой страсти. Впрочем, это не просто страсть, пережившая века. Это наследие особого сорта, вместившее бездуховность, безнравственность, подлость и низость. Все то, что социальная среда, государственное устройство, общественная мораль развили в людях, составивших господствующую касту. Замышляя аферу, Кречинский самодовольно, с упоением рисует свой завтрашний день: «Глупый тур вальса завязывает самое пошлейшее волокитство… Делаю, что называется, отличную партию! У меня дом, положение в свете, друзей и поклонников куча… Да что говорить! (радостно) игра-то какая, игра-то! С двумястами тысяч можно выиграть гору золота!.. Можно? Должно! Просто начисто обобрать всю эту сытую братию! Однако к этому старому дураку я в дом не перееду… Лидочку мне надо будет прибрать покрепче в руки, задать, как говорится, хорошую дрессировку, смять в комок… а самому махнуть в Петербург! Вот там так игра!» Недаром Нелькин, влюбленный в Лидочку и обостренно разгадывающий тип таких людей, как Кречинский, говорит о нем: Но если бы главный герой комедии был всего лишь этаким монстром, злодеем, с которым не только стоять рядом, но на которого и смотреть издали омерзительно, – это оставалось бы плоской сатирой. Великим русским драматургам, названным выше, потому и удалось создать запоминающиеся типы, что их герои – это не ходячие символы пороков, а живые, узнаваемые нами люди с низменными чертами характера и смешными, глупыми привычками, с закоренелыми пороками и извинительными для их среды представлениями, с душевной глухотой и покосившимися не по их воле представлениями о добре и зле. Говоря о «Ревизоре» Гоголя, мы обращали внимание на его характеристики своих комедийных персонажей. Не оправдывая их, автор просил читателя и зрителя воспринимать поведение каждого из них с сочувственным, душевным вниманием. «Человек слаб, грешен. Иногда он достоин не гневного суда и наказания, а только осуждающей насмешки и всеобщего порицания», – думается, к этому призывали нас чаще всего русские классики. «А когда в Петербурге-то жили – господи, боже мой! – что денег-то бывало! Какая игра-то была!.. И ведь он целый век все такой-то был: деньги – ему солома, дрова какие-то… Власть имел, просто власть… А теперь и сказать невозможно, что такое. Имение в степи было – фию! ему и звания нет; рысаков спустили, серебро давно спустили; даже одежи хватили несколько… Ну просто как омут какой: все взяла нелегкая! Хорошо-то товарищи, то есть бойцы-то, поотстали, а вот навязался нам на шею этот Расплюев!» Недаром бесхитростный и добрый старик Муромский, его похожая на хлопотливую сваху родственница Атуева так жестоко ошиблись в Кречинском. Привычная щедрость удачливого игрока, его брезгливость к лакейству Расплюева, элегантность в среде людей богатых – все это у Михаила Васильевича было не показным, а естественным. Впрочем, и сам драматург писал о своем безунывном и энергичном герое: «Он – страстная натура, игрок, легкомысленный прожигатель денег, для добывания которых не стесняется средствами, пока последние составляют тайну. Но раз его карты открыты, свадьба сорвалась, впереди ждет позор, может проснуться благородство; отсутствие другого выхода может заставить его предпочесть смерть позору и бедности». 28 ноября 1855 года в Московском Малом театре в бенефис артиста Сергея Шумского состоялось первое представление комедии «Свадьба Кречинского». В спектакле играли знаменитые мастера сцены Михаил Щепкин (Муромского) и Петр Садовский (Расплюева). Шумский исполнял роль Кречинского. На следующий день Александр Васильевич написал матери: «Вчера давали пиэссу – впечатление сильное, успех большой, но мог бы быть больше… Все было битком набито. Завтра дают опять и уже мест нет, все взято…» А в начале декабря после занятий в гимнастическом зале Сухово-Кобылин записал в дневнике: «Друцкой (один из знакомых драматурга. – А.Р.) выразился, наконец, как я хотел: «Все превосходно – характеры, форма». Чайковский – что такого разговорного языка еще у нас на сцене не было. Что публика в восхищении, что есть люди, которые обещались видеть пиэссу всякий раз, как будут её играть. Что это явление необыкновенное в нашей литературе, какого уже 15 лет не было со времени «Ревизора». И проч., и проч.». И еще одна, очень важная запись в дневнике – после седьмого представления комедии: «Полный, полный успех – фурор. Итак, утром бесчестие – вечером слава. Переход резкий – странная, странная Судьба». «Утром бесчестие…» Именно утром того дня, 10 декабря, драматург получил официальное извещение, что он по-прежнему подозревается в убийстве Луизы Симон-Деманш. Собственно, и все предыдущее время в Москве не утихали пересуды о том, что Сухово-Кобылин замешан в этом преступлении. Много позже, вспоминая об этих днях, Александр Васильевич писал: «В городе продолжались зловещие для меня слухи по поводу моего участия в убийстве Луизы. Можно себе вообразить сенсацию этой вероломной и тупой публики, когда она узнала, что этот злодей написал пьесу и выступает автором драматического сочинения…» К этому времени, думается, Сухово-Кобылин ясно осознал, что его собственная трагедия – это отражение беззакония и беззащитности, в которые погружена Россия. Свое отношение к высшему, всесильному чиновничеству он выразил в горчайших строках дневника: «Богом, правдой и совестью оставленная Россия, – куда идешь ты в сопутствии твоих воров, грабителей, негодяев, скотов и бездельников?..» * * * Итак, персонаж первой комедии передает эстафету сценического действия героям следующей пьесы автора. Кречинский открыл всю подноготную своего характера, бесславно закончил очередную главу в жизни, выпутался, благодаря благородству Лидочки, из подсудного положения – что ж, пусть теперь из заведенного по его вине «дела» выпутываются другие… Было бы неправомерно проводить прямую анологию между содержанием новой пьесы драматурга «Дело» и тем, что пережил автор в связи с судебным разбирательством, в которое он был вовлечен. Уже говорилось, что подлинный литературный шедевр представляет в художественных образах общечеловеческие типы. Оставаясь национальными характерами, они несут приметы всеобщие, свойственные человеку любого цвета кожи. А жизненные коллизии в прославленных произведениях насыщены такими трагедиями или триумфами, такими нравственными падениями или взлетами, какие могут сопровождать судьбы людей в любую эпоху и на любом континенте. И все же в основе великих сочинений всегда – пороки конкретного общества в конкретные времена. На этом основан нравственный урок, преподанный художником своим творением. Думается, во время судебного преследования Сухово-Кобылин ясно осознал, что его собственная трагедия – это отражение беззакония и беззащитности, в которые погружена Россия. Сухово-Кобылин дал правдивый портрет отечества, который даже в сатирическом зеркале сохранил черты подлинности, неукоснительной правды. Вот кто правит согражданами, вот нравы шайки, которая верховодит в отечестве, вот тля, которая догрызает государство, – всё это с ярчайшей убедительностью показал драматург. Без сомнения, пережитое самим автором помогло ему глубже понять тайные пружины человеческих отношений, основанных на всемогуществе одних людей и бесправности других, на возможностях первых безнаказанно попирать достоинство вторых. Поэтому необходимо хотя бы в нескольких словах сказать о продолжении «дела», которое судейские хищники вели против Сухово-Кобылина. Оно длилось в общей сложности около семи лет. Чиновникам, занятым следствием, нечего было взять с крепостных, поэтому они держали в «подозрении» небедного Александра Васильевича. «Не будь у меня связей да денег, – признавался он на склоне лет, – давно бы я гнил где-нибудь в Сибири». В июне 1856 года сенат решил: «Титулярного советника А.В.Сухово-Кобылина, а равно дворовых людей его от всякой ответственности по вышеозначенному предмету оставить свободными». В октябре следующего года это решение утвердил Государственный совет, а в декабре – царь Александр II. Сухово-Кобылину предлагалось пройти церковное покаяние «для очищения совести». Но как закономерный финал издевательства взяточников над человеком, причастным к юмору и сатире, прозвучало последнее сообщение судейских Александру Васильевичу: «…решение Государственного совета по делу затеряно писцом в пьяном виде вместе с парою сапог». * * * Драма «Дело» начинается прощальным письмом Михаила Кречинского Петру Константиновичу Муромскому, пораженному бесчестным поступком вчерашнего «жениха» дочери. Это послание стоит воспроизвести:
«Милостивый государь Петр Константинович! Самая крайняя нужда заставляет меня писать к вам. Нужда эта не моя, а ваша – и потому я пишу. С вас хотят взять взятку – дайте; последствия вашего отказа мугут быть жестоки. Вы хорошо не знаете ни этой взятки, ни как её берут; так позвольте, я это вам поясню. Взятка взятке розь: есть сельская, так сказать, пастушеская, аркадская взятка; берется она преимущественно произведениями природы и по стольку-то с рыла, – это еще не взятка. Бывает промышленная взятка; она берется с барыша, подряда, наследства, словом, приобретенная, основана она на аксиоме – возлюби ближнего твоего, как и самого себя; приобрел – так поделись. Ну, и это еще не взятка. Но бывает уголовная, или капканная взятка, – она берется до истощения, догола! Производится она по началам и теории Стеньки Разина и Соловья Разбойника; совершается она под сению и тению дремучего леса законов, помощию и средством капканов, волчьих ям и удилищ правосудия, расставляемых по полю деятельности человеческой, и в эти-то ямы попадают без различия пола, возраста и звания, ума и неразумия, старый и малый, богатый и сирый… Такую капканную взятку хотят теперь взять с вас; в такую волчью яму судопроизводства загоняют теперь вашу дочь. Откупитесь! Ради бога, откупитесь!.. С вас хотят взять деньги – дайте! С вас их будут драть – давайте!.. Дело, возродившееся по рапорту квартального надзирателя о моем будто сопротивлении полицейской власти, о угрозе убить его на месте и о подлоге по закладу мною вашего солитера, принимает для вас громовой оборот. Вчера раскрылась передо мною вся эта каверза; вчера сделано мне предложение учинить некоторые показания касательно чести вашей дочери. Вы удивитесь – но представьте себе, что я не согласился! Я отвечал, что, может, и случилось мне обыграть проматывающегося купчика или блудно расточающего родовое имение дворянина, но детей я не трогал, сонных не резал и девочек на удилище судопроизводства не ловил. Что делать? У всякого своя логика; своей я не защищаю; но есть, как видите, и хуже. Примите и пр. В этом письме открыт «механизм» продажного судопроизводства. Алчные служители фемиды научились повертывать всякое попавшее к ним «дело» выгодной для них стороной: обдирать, как липку, не только виновного человека, но и любого, пусть краешком причастного к происшествию, но зато платежеспособного. Помещик Нелькин, вернувшийся из заграничного путешествия, пытается понять, за что притянули к суду его соседей Муромских, как он хорошо знает, совершенно безвинных. Послушаем его беседу с Атуевой: «Нелькин. Так все же я понять не могу, каким образом это развилось? Уже сам состав персонажей пьесы и то, как их представляет автор, говорят о том, что зрители увидят на сцене своего рода шайку ловких мошенников и их беззащитные жертвы. Возглавляет чиновничью шайку «Весьма важное лицо», человек без имени и фамилии, перед которым все, в том числе и автор, могут только «безмолвствовать». Его высокий сообщник – «Важное лицо», князь, тайный советник, «по службе зверь». Далее следуют сообщники помельче, но тоже представляющие «силы» закона и претендующие на свою долю добычи. Это Максим Кузьмич Варравин (фамилия образована от имени Варравы, библейского разбойника), «правитель дел и рабочее колесо какого ни есть ведомства, действительный статский советник, при звезде»; Кандид Касторович Тарелкин, «коллежский советник и приближенное к Варравину лицо»; Иван Андреевич Живец, «экзекутор», то есть подручный, когда требуется применение силы. Наконец в шайке есть «подчиненности»: Чибисов, Ибисов и Шило. Фамилии первых двух образованы от названия экзотической птицы, а третьего – от острого предмета, известного каждому; этот, как представляет его автор, «на всех и на вся смотрит зло». И еще среди «подчиненностей» – мелкие чиновники Герц, Шерц и Шмерц, по слову драматурга, «шестерни бюрократии». Сухово-Кобылин, знаток немецкого языка, не отказал себе в удовольствии использовать в их фамилиях понятия из иноземного словаря: «шерц», например, в переводе с немецкого означает «шутку», а «шмерц» – «скорбь». Ну, а известные по комедии «Свадьба Кречинского» Муромский, Атуева, Лидочка, Нелькин и новый персонаж, управляющий имением Муромских Иван Сидоров Разуваев – это по рекомендации автора, «ничтожества, или частные лица». Ничтожества они, конечно, не для зрителей, а для шайки всесильных вымогателей. В своем кругу чиновники ведут сговор в открытую. Варравин приказывает Тарелкину предложить следственной комиссии провести «медицинское освидетельствование подсудимой» Лидочки, будто бы находившейся в связи с Кречинским. «Варравин (подходя к нему (Тарелкину. – А.Р.) ближе и вполголоса). Между тем завтрашний же день утром вызовите к себе поверенного Муромского; да в глаза ему этим пунктом и пырните!.. Смотри, мол, борода, вот что грозит! Жизнь и смерть! Деньги!.. Двадцать пять тысяч, как один рубль. Чтоб тотчас были! Без проволочек и шатаний… (Идет в канцелярию.) Впрочем, подручные высоких взяточников люди вовсе не процветающие. От темных поступлений, оказывающихся в карманах сановников, им перепадают крохи, а часто и вовсе шиш. Это заставляет их совершенствовать свои хватательные приемы. Иван Сидоров, например, выполняя поручение Муромского, не смог сойтись о размере взятки с кем-то из них. Он рассуждает в разговоре с Лидочкой: «Не сошлись. Да по правде сказать, как и сойтиться? Ведь не то что взять хотят – а ограбить. Народ все голь, живет хищением; любого возьмите: получает от царя тысячу, проживает пять, да еще нажить хочет – так как тут сойтиться? Вот около нашей вотчины один, сударыня, судеец самым сверхъестественным грабительством – миллион нажил; купил пятьсот душ вотчину, два завода поставил. Так что ж? теперь, видите, пятьдесят тысяч рублей доходу получает, и стал уж он большой барин. Вот вы и судите, матушка, что один такой нечестивец на всю землю нашу соблазну делает!Мы упоминали о том, что многие сатирические сцены в комедиях Фонвизина, Грибоедова и Гоголя построены на действительных фактах российской жизни. Это не плоское копирование реальных ситуаций, а художественно осмысленное воспроизведение того, что характерно для страны в конкретную эпоху. Сухово-Кобылин тоже мастерски использовал иные реальные события, рисуя комические или трагические положения героев и достигая живой подлинности их поведения. Александр Герцен, друг детства и юности будущего драматурга, описал в «Былом и думах», как шеф Третьего жандармского отделения граф Бенкендорф принимал посетителей: Он… «очень мало говорил с ними, брал просьбу, бросал в нее взгляд, потом отдавал Дубельту, прерывая замечания просителей… грациозно-снисходительной улыбкой. Когда Бенкендорф подошел к старику с медалями, тот встал на колени и вымолвил: У Сухово-Кобылина в драме «Дело» князь, «важное лицо» в высоком департаменте, принимает Муромского почти так же, может быть, только с меньшим лоском и с большей надменностью: «Муромский (расставив руки). С тех пор как свет стоит, не случалось!.. Много в нем неправды бывало – ну этакого случая не найти!.. Вот как фокус какой: из ничего составилось дело, намоталось само на себя, да нас как… мух каких в эту паутину и запутало… Составилось по этому бедственному делу девять различных мнений, и из всего этого, как я имел честь доложить вам, возрос целый омут; так меня с дочерью туда и засосало; пять лет живем мы с нею под судом; потеряли честь, потеряли достояние, протомились до костей – пощадите! Дочь-то, ваше сиятельство! Освободите от этого пасквиля дочь!.. У вас у самих дети; вы сердцем внемлите; тут надо сердцем ощутить. Вспомним другую сцену из драмы «Дело». По совету Тарелкина Муромский дает его начальнику, Варравину, взятку в двадцать тысяч рублей. Пакет с деньгами оказывается в руках этого мздоимца и его подчиненного Живца. Но в чиновничьем ведомстве, которым руководит главный взяточник, «важное лицо», отработан подлый прием. Большая часть суммы изымается, а вокруг малой части затевается фарс: объявляется, что «преступник» пытался откупиться от суда. «Взяточник поневоле» осматривает почти опустошенный пакет, в котором он передавал деньги (после оказалось, что в нем вместо двадцати тысяч рублей осталось всего тысяча триста пятьдесят):
У самого Александра Васильевича тоже был случай, когда он вынужден был откупаться от ложных обвинений. Его сосед по имению А.Рембелинский, игравший на любительской сцене, рассказал об этом в своей публикации «Из воспоминаний старого театрала». Сухово-Кобылин дал взятку – десять тысяч рублей чиновнику Сената. Подношение представляло собой не деньги, а отпечатанный на тончайшей бумаге билет опекунского совета на эту сумму. Чиновник обещал свое содействие в прекращении судебного дела. Передав билет, Александр Васильевич прошел в комнату столоначальника, где уже должно было находиться, по договоренности, благоприятное заключение чиновника. Выяснилось, что взяточник приготовил для суда документ, обвиняющий Сухово-Кобылина. Александр Васильевич вернулся к обманщику и сказал возбужденно: «Я крикну на весь департамент, что дал вам взятку, она у вас в кармане, у меня записан номер билета, вас обыщут!» Чиновник вынул билет и проглотил его. Обратим внимание на то, что драматург словно бы предвидел живучесть пороков, которые воспроизводятся при схожем общественном устройстве жизни, укоренившихся нравах, затоптанной в грязь морали. В нынешней России при власти «денежных мешков», неподконтрольного чиновничества опять, как век назад, расцвело ремесло взяточников обирать «догола» своих соотечественников. То и дело на миллионных поборах попадаются высшие чиновники в губерниях и в столице страны. Благодаря служебным связям мздоимцы чаще всего отделываются ничтожным наказанием, и это поощряет новых любителей наживы. Рядом со взяточниками процветают и воры при должностях: уже не миллионные, а миллиардные хищения государственных средств стали привычными в «рыночном» государстве. Но что-то не слышно, чтобы смелый режиссер поставил в прославленном театре России драму Сухово-Кобылина – хотя бы для того, чтобы показать согражданам, какой «методой», какими уловками пользуются в новые времена наследники Тарелкина, Варравина и безымянного «Важного лица». * * * Если бы во второй пьесе драматурга действовали только названные и неназванные выше мошенники, то в ней бы не ощущалось дыхание подлинной жизни, в которой всегда найдутся люди, нравственно противостоящие демонам. Есть такие персонажи и в драме «Дело». Правда, они – Муромский, Лидочка, Иван Сидоров, Нелькин – не могут вывести на чистую воду всевластных чиновников, они люди бесправные, подневольные. Однако их нравственная стойкость, духовное «самостоянье», как горящие свечи, противостоят тьме произвола и беззакония. Зритель обратит внимание, как переживает засилье чиновничьей рати, к примеру, Иван Сидоров: «Было на землю нашу три нашествия: набегали татары, находил француз, а теперь чиновники облегли; а земля наша что? И смотреть жалостно: проболела до костей, прогнила насквозь! продана в судах, пропита в кабаках, и лежит она на большой степи не умытая, рогожей укрытая, с перепою слабая». А как зрело оценивает прогнившие порядки в своем отечестве Владимир Нелькин, который появился перед зрителями еще в комедии «Свадьба Кречинского» и был представлен там молодым человеком, состоявшим когда-то на военной службе: «Вы посмотрите, разве мало честных людей страдает? Разве мало их гниет по острогам, изнывает по судам? Разве все они должны кланяться силе, лизать ноги у насилия? Неужели внутри нас нет столько честности, чтобы с гордостью одеться в лохмотья внешней чести, которую располосовал в куски этот старый шут – закон, расшитый по швам, разряженный в ленты и повесивший себе на шею иудин кошель!..» Такие монологи – голос правды. Этот голос как раз и слышим мы через полтора века. Особую привлекательность приобрел в драме образ Лидочки. Уже в первой комедии драматурга её характер был очерчен жизненно узнаваемым. В новой пьесе он обогатился благодаря психологической обоснованности каждого поступка, раскрылся полней в сложных и драматических ситуациях. Казалось бы, жестокий обман Кречинского мог вызвать в её душе чувство отталкивающее, враждебное. Но любящее сердце, даже обманутое, часто прощает непрощаемое. Именно это христианское чувство постоянно живет в сердце девушки. Истерзанная непрекращающимся «делом», она мечтает о смерти и даже в эти горькие минуты великодушно говорит: «Я бы только хотела одного: чтобы и он приехал, – чтобы и он заплакал. Ведь он любил меня… по-своему… нет! не любил он меня. Почему бы ему не прийти да не сказать, что вот ему деньги нужны! Боже мой – деньги! Когда я ему всю себя отдавала… и так рада была, что отдавала… (Плачет и кашляет.) Вот надеюсь, что у меня чахотка – а все пустое, никакой чахотки нет; а как бы хорошо мне умереть… благословить бы всех… Ведь вот что в смерти хорошо, что кто-нибудь – и ребенок, и нищий, а всякого благословить может, потому отходит… я бы и его благословила… я бы сказала ему: вот моими страданиями, чахоткой… этой кровью, которая четыре года идет из раненой груди, я искупила все, что сделано, – и потому что искупила – благословляю вас… Я протянула бы ему руку. Он бросился бы на неё, и целый поток слез прошиб бы его и оросил бы его душу, как сухую степь, какую заливает теплый ливень!.. А моя рука уж холодная… Какие-то сумерки тихо обступили меня, и уже смутно слышу я: «ныне отпущаеши, владыко, рабу твою с миром» – я бы сказала ему еще раз… Ты… Мишель… прости… вот видишь там… (горько плачет) в такой дали, какую я себе и представить не могу, об тебе… об твоем сердце… буду я… мо… молиться. (Плачет.).» * * * Прежде чем передать пьесу «Дело» в цензуру, Сухово-Кобылин напечатал её за границей, в Лейпциге, тиражом в 25 экземпляров. Он надеялся, что, издав произведение, познакомит с ним ценителей его таланта на родине и с их помощью добъётся постановки драмы на сцене. Но ни чтение пьесы в доме известного литератора Павла Анненкова и высокая оценка её собравшимися, ни обращения автора к редакторам влиятельных журналов, театральным чиновникам столицы, сановникам Третьего отделения, ни даже письмо к императрице не помогли. Драма «Дело» была напечатана в России в составе всей театральной трилогии драматурга под заголовком «Картины прошедшего» лишь в 1869 году, то есть через восемь лет после её завершения, а впервые поставлена на сцене московского Малого театра только в 1882 году. При этом Александру Васильевичу пришлось внести в пьесу по требованию цензуры большое количество поправок и изменить название. На афишах драма значилась как «Отжитое время». * * * К указанному выше 1869 году драматург создал и третью пьесу – комедию-шутку «Смерть Тарелкина». Мысль написать её, объединив все произведения в единое целое, словно бы диктовало само развитие сценического действия. В конце предыдущей пьесы, когда большая часть взятки, переданной Муромским, осела в кармане Варравина, а Тарелкин остался на бобах, он произносит последний монолог, казня себя, «полишинеля»*, за глупость и проклиная свою судьбу:
Эта речь (говоря высоким слогом) – прозрение маленького, привыкшего к мздоимству чиновника. После такого объяснения с неудачливой судьбой надо было ожидать от Тарелкина решительных поступков. Он и развернулся в последней пьесе трилогии. Кандид Касторович присваивает имя только что умершего за городом, в Шлиссельбурге, соседа по квартире Силы Силыча Копылова. Замученного кредиторами Тарелкина привлекает то, что сосед, отставной надворный советник, был свободен от долгов и не имел ни семейства, ни родни. С помощью нехитрой гримировки бедняга превращается в Копылова, помещает в гроб куклу, одетую в его собственный мундир и укутанную ватой, извещает о своей «смерти» полицию и сослуживцев. В квартиру Тарелкина является чиновничья братия во главе с Варравиным, известным зрителю по предыдущей пьесе «правителем дел» в судебном ведомстве. Интрига же комедийного действия заключается в том, что Тарелкин владеет некоей «интимнейшей перепиской», разоблачающей Варравина, и тот пускается во все тяжкие, чтобы найти бумаги в квартире «покойника» и изъять их. Наедине с самим собой Кандид Касторович с упоением говорит: «Варравин (наставительно). А поначалу не шуметь. Дело держать в секрете. Понимаете? Мнимого «Тарелкина» хоронят, Варравин под именем капитана Полутатаринова возвращается в его квартиру, чтобы отыскать письма. Сюда же с кладбища прибыл и квартальный надзиратель Расплюев. Тут-то и открывается, что новоявленный «Копылов» очень похож на Кандида Касторовича. Его, прикрученного веревкой к стулу, тащат по приказу Расплюева в полицейскую часть. При этом надзиратель представляет его своему начальнику, частному приставу Антиоху Елпидифоровичу Оху, оборотнем. Главная сцена происходит здесь, в полицейской части. Приехавший сюда, уже в мундире сановника, Варравин растолковывает Оху и Расплюеву, как нужно вести следствие, чтобы награды и чины достались им, задержавшим «вуйдалака»: «Варравин (наставительно). А поначалу не шуметь. Дело держать в секрете. Понимаете?* * * В этой «комедии-шутке», полной острых сатирических шипов, в итоге все герои добиваются своего. Варравин получает от заморенного без воды и пищи Тарелкина компрометирующие письма, Кандит Касторович – взамен документы на имя Копылова и возможность уехать на все четыре стороны, Расплюев и Ох – вожделенные чины. Но какую художественную, психологическую законченность приобретает каждый персонаж трилогии! Варравин предстает во всей определенности и достоверности всесильным дельцом, который может управлять судебным «правом», как выгодно лично ему. Тарелкин, в драме «Дело» суетливый посредник между крупными, жадными хищниками и их жертвами, так и останется до конца дней подневольным и нищим служкой в каком-нибудь очередном присутственном месте. Новые черты обрел Расплюев. В первой пьесе он – исполнитель сомнительных поручений афериста Кречинского. Среди персонажей второй пьесы его нет, но именно на его ложном показании, на доносе, прозвучавшем в первой комедии и запятнавшем Лидочку, как раз и завязывается «дело» против неё и Муромского. В третьей комедии он уже «возрос» до квартального надзирателя и получил возможность властвовать над людьми. Реальность такого образа очевидна: когда человек с вожделением вступает на тропу бесчестия, нравственного непотребства, то он закономерно проходит её до конца. Кстати, драматург только по цензурным соображениям дал своему герою мелкий чин. Замашки-то у Расплюева были как у государя всея Руси. По словам сестры писателя Елизаветы Васильевны, автор комедии-шутки и в самом деле метил в персон повыше рангом: «Александр Васильевич сделал его квартальным потому, что высший чин был бы уже совершенно нецензурен (т.е. не был бы пропущен цензурой. – А.Р.). Под видом квартальных и частных приставов он намекал на лиц гораздо более высоких. Помните, когда Расплюеву поручается произвести следствие о смерти Тарелкина, – как он расправляет крылья? Как он всех начинает держать в подозрении, всю Россию? Он мечтает, как арестует всех, правых и виноватых, – разве это не похоже на многих наших администраторов? Цензура оказалась куда дальновиднее и, не пропуская долго пьесу, доказала, что она понимает гораздо глубже и видит, куда гнет автор…» И вновь сегодняшнего зрителя удивит прозорливость великого комедиографа. Через полтора века в России царственные Расплюевы будут утверждать свое господство над людьми с тем же грубым, жестоким нахрапом, что и в прадедовские времена. Даже слова у квартального надзирателя девятнадцатого столетия и у расстрельщика российского парламента конца двадцатого века оказались одинаковыми. Литературный Расплюев, опъянев от возможности судить и миловать, кричал: «Все наше! Всю Россию потребуем!» По мемуарам известно, что Ельцин, осмотрев захваченный после переворота высокий кабинет и услышав восхищенный возглас своего приспешника: «Какие аппартаменты отхватили!», произнес почти по Сухово-Кобылину: «Да что кабинет, всю Россию отхватили!» Такие совпадения случайными не бывают, их может предвидеть только художник, глубоко изучивший ход жизни в своем отечестве. Любопытно, что много позже, уже отойдя от драматургии, Александр Васильевич написал в сатирическом произведении «Квартет. Из письма к приятелю» о тогдашних российских «реформах» и «преобразователях» – грубовато, но опять очень точно и провидчески: «Клоповники вскипают… и образуют клоповые комитеты. Вшивые комиссии представляют мертворожденные проекты, от которых тут же несет падалью и банкротством… Телескопические и микроскопические паразиты образуют общества «поощрения труда», которые тут же и объедают. Пауки переносят паутины на новые и свежие места грабительства… Переворот… Водоворот… Воды толчение… Многих утешение… Мартышек умиление… Чиновников умножение… Рак чиновничества, разъевший в одну сплошную рану великое тело России, едет на ней верхом и высоко держит знамя прогресса!» Это точное определение нынешней российской жизни, особенно мельтешение функционеров, господствующих в Думах, Законодательных собраниях, мэриях и всяческих департаментах. Посмотрите на них, красующихся на телеэкранах, вальяжно сидящих на бесчисленных «экономических форумах», дающих советы высшим чиновникам страны – беззастенчивые воры, откровенные прилипалы, беспринципные демагоги, они, как всегда после утверждения удобной для них власти, чувствуют себя «творцами прогресса». Кажется, это от их имени с упоением разглагольствует Тарелкин: «Всегда и везде Тарелкин был впереди. Едва заслышит он, бывало, шум совершающегося преобразования или треск от ломки совершенствования, как он уже тут и кричит: вперед!! Когда несли знамя, то Тарелкин всегда шел перед знаменем; объявили прогресс, то он стал и пошел перед прогрессом – так, что уже Тарелкин был впереди, а прогресс сзади! Когда пошла эмансипация женщин, то Тарелкин плакал, что он не женщина, дабы снять кринолину перед публикой и показать ей… как надо эмансипироваться. Когда объявлено было, что существует гуманность, то Тарелкин так проникнулся ею, что перестал есть цыплят, как слабейших и, так сказать, своих меньших братий, а обратился к индейкам, гусям, как более крупным. Не стало Тарелкина, и теплейшие нуждаются в жаре; передовые остались без переду, а задние получили зад! Не стало Тарелкина, и захолодало в мире, задумался прогресс, овдовела гуманность…» Драматурги и режиссеры после девяностых годов двадцатого века начали наперебой эксплуатировать трагические страницы советского времени, но никто из них не обратился к нынешним духовным и нравственным потерям, так дальновидно предсказанным русской классикой. Не хватает художнической смелости, пример которой являл Сухово-Кобылин и другие великие писатели? На склоне жизни Александр Васильевич писал: «Я так всегда рад и доволен, что эту челядь наказал кнутом – только по-моему мало! Надо бы больше. Бог меня вдохнул пробрать эту челядь!» Драматург, конечно, знал, что кроме наказания таких людей, как его герои, важно нравственное воздействие талантливого произведения на зрителя и читателя. Если говорить о таком воздействии пьес Александра Васильевича Сухово-Кобылина, то оно останется до тех пор, пока будут живы театр и книга. |
||
Об Александре Васильевиче Сухово-Кобылине можно было писать как о феномене в русской драматургии. В самом деле: без подступа к большой литературе сразу создать отличную комедию «Свадьба Кречинского», затем продолжить творческую биографию ещё двумя шедеврами – драмой «Дело» и комедией-шуткой «Смерть Тарелкина», составившими вместе с первой сценическую трилогию, – и замолчать навсегда. Впору воскликнуть: да это уникальный случай появления великого писателя из безвестности, из небытия и – с последней названной пьесой – необъяснимого ухода с литературного поприща!
