Андрей РУМЯНЦЕВ
ВОСКРЕСЕНИЕ ДЛЯ ДОБРА
(Над страницами великого романа)
К 185-летию со дня рождения Л.Н.Толстого (Родился 8 сентября 1828 г.)

История создания романа "Воскресение" сама по себе сюжет занимательный.. Как известно, толчком для замысла послужило происшествие, о котором Л.Толстому рассказал юрист и литератор А.Кони. Коротко говоря, происшествие такое. К Анатолию Кони, служившему прокурором, пришел молодой человек, по манерам и одежде принадлежавший к высшему обществу. Он просил посодействовать в передаче его письма арестантке Розалии Онни. Эту молодую женщину из публичного дома осудили за то, что она украла сто рублей у пьяного "гостя". Оказалось, что ходатай, богатый дворянин, в юности соблазнил Розалию, воспитанницу своей родственницы, и теперь, будучи присяжным заседателем, увидел ее во время суда. Сознавая свою вину, он решил жениться на вчерашней проститутке и как раз в письме просил ее руки. Розалия согласилась. Однако до венчания дело не дошло: осужденная заболела сыпным тифом и умерла.

А.Кони так вспоминал о впечатлении, которое произвела на писателя эта история. "Рассказ о деле Розалии Онни был выслушан Толстым с большим вниманием, а на другой день утром он сказал мне, что ночью много думал по поводу его и находит только, что его перипетии надо бы изложить в хронологическом порядке. Он мне советовал написать этот рассказ для "Посредника" и писал вскоре после моего отъезда П.И.Бирюкову:

"Сообщите Анатолию Федоровичу Кони статью Хилкова о духоборах. Он собирается написать рассказ в "Посредник", от которого я жду многого, потому что сюжет прекрасный..."

А месяца через два после моего возвращения из Ясной Поляны я получил от него письмо, в котором он спрашивал меня, пишу ли я на этот сюжет рассказ. Я отвечал обращенной к нему горячею просьбой написать на этот сюжет произведение, которое, конечно, будет иметь глубокое моральное влияние. Толстой, как я слышал, принимался писать несколько раз, оставлял и снова приступал. В августе 1895 года, на мой вопрос, он писал мне: "Пишу я, правда, тот сюжет, который вы рассказывали мне, но я так никогда не знаю, что выйдет из того, что я пишу, и куда оно меня заведет, что я сам не знаю, что я пишу теперь".

В течение десяти лет - с 1889 года, когда роман был начат, и до 1899-го, когда появилась его корректура, - Толстой, похоже, и в самом деле не знал, "что выйдет из того, что он пишет". К концу первого года на столе его лежала первая редакция "коневской повести", в которой история девушки и ее соблазнителя "излагалась хронологически". Летом следующего года Толстой взялся за вторую редакцию; в ней действие начиналось уже "не по порядку", а с описания суда. Однако вскоре тот и другой вариант, оба неоконченные, были отложены на целое четырехлетие. Вероятно, то произведение, которое вынашивал требовательный к себе Толстой, пока не давалось. В 1895 году писатель возвратился к коневскому сюжету, причем перенес действие в восьмидесятые годы; в прежних вариантах оно происходило то в пятидесятые-шестидесятые, то в семидесятые годы. На этот раз рукопись была закончена. В августе названного года автор читал ее гостям Ясной Поляны. В этой редакции романа перерождение (или "воскресение"; это слово уже стало названием произведения) испытывали оба главных героя: Нехлюдов - после суда, а Катюша - после брака с ним. Но благополучный конец не устраивал Толстого. Кстати, он показался натянутым и слушателям.

Осенью Лев Николаевич отметил в дневнике: "Брался за "Воскресение" и убедился, что... центр тяжести не там, где должен быть". Речь здесь, кажется, идет не о том, чтобы перенести в романе "центр тяжести" с одного героя на другого, с одного судьбоносного события на другое или, наконец, с одной проблемы на другую. В чем "убедился" Толстой, видно из его следующей по времени записи в дневнике: "Сейчас ходил гулять и ясно понял, отчего у меня не идет "Воскресение". Ложно начато. Я понял это, обдумывая рассказ о детях - "Кто прав?"; я понял, что надо начинать с жизни крестьян, что они предмет, они положительные, а то тень, то отрицательное. И то же понял и о "Воскресении". Надо начинать с нее".

"Надо начинать с нее", то есть с Масловой; это изменение отныне сохранялось во всех последующих вариантах романа. Однако в "новом "Воскресении", как назвал свое детище в дневнике Толстой, все еще оставался благополучный конец. Хотя очередная редакция была готова, роман опять не удовлетворил автора. Отложив его на два года, писатель создает сочинения, которые стали шедеврами русской литературы, - повести "Отец Сергий" и "Хаджи-Мурат". После них Толстой вернулся к "Воскресению".

У великих писателей нередко бывает, что герои их произведений начинают диктовать авторам свое поведение, навязывать собственную волю. Так случилось с Нехлюдовым и Масловой.

Софья Андреевна Толстая отметила в дневнике 28 августа 1898 года: "Утром Л.Н. писал "Воскресение" и был очень доволен своей работой того дня. "Знаешь, - сказал он мне, когда я к нему вошла, - ведь он на ней не женится, и я сегодня все кончил, то есть решил, и так хорошо!" В этой третьей редакции Катюша становится женой не Дмитрия Нехлюдова, а политического заключенного Владимира Симонсона.

Кажется, что роман закончен. Его ждет-не дождется известный издатель А.Маркс, который готов опубликовать "Воскресение" в своем журнале "Нива"; об этом уже объявлено. Толстой отправляет роман в редакцию частями, по нескольку глав, переделывая, дописывая и сокращая их. Так рождается четвертый вариант. Но и он оказывается не окончательным.

В течение 1899 года, исправляя полученные корректурные листы, Толстой создает пятую, а затем и шестую редакции произведения. Причем, если в средине десятилетия он жаловался дочери Татьяне: "Воскресение" опротивело", то теперь, в конце своего труда, пишет с подъемом и увлечением. "Я никак не ожидал, - сообщает Толстой Д.Григоровичу летом 1899 года, - что так увлекусь своей старинной работой. Не знаю, результаты какие, а усердия много". В чем же тут дело?

 

* * *

Как уже случалось с автором романа "Анна Каренина", повести "Крейцерова соната", рассказа "После бала", частная, бытовая история под его пером обретала все более и более глубокий нравственный, философский и общественный смысл, приводила к широчайшему охвату русской жизни. Стебелек сюжета вырастал, ветвился, поднимал ввысь могучую крону. Воображение писателя повело Нехлюдова в кабинеты высших сановников России, в переполненные вонючие камеры пересыльных тюрем, в праздные дома крупных землевладельцев и конторы разбогатевших управляющих именьями, в полусгнившие и тесные крестьянские лачуги - к сенаторам, адвокатам, судьям, смотрителям острогов, нищим крестьянам, запуганным рабочим торфяников, уголовникам, лакеям трактиров, кучерам. И получилось, что две главные судьбы, поставленные в центр повествования, вывели автора ко множеству проблем, терзающих Россию: законна ли частная собственность на землю? справедлив ли суд над людьми, обреченными совершать преступления? объяснима ли нищета трудолюбивого и покорного народа? нравственна ли роскошь и праздная жизнь избранных? Это вопросы к обществу, а в первую очередь - к власть имущим. Но были еще вопросы к каждому человеку в отдельности, в том числе и к себе: праведно ли ты живешь? в чем смысл твоего бытия? отчего ты миришься со злом и не утверждаешь всюду добро?

Истина, правда, праведность... К этому всю жизнь страстно и неистово стремился писатель. Если вы помните, один из первых рассказов Толстого "Севастополь в мае" (1855 г.) заканчивался словами: "Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души,.. всегда был, есть и будет прекрасен - правда". И если вы проследили до конца биографию яснополянского мудреца, его последним, предсмертным признанием, обращенным к сыну на бесприютной, чужой станции Астапово, было: "Сережа! Я люблю истину... Очень... люблю истину".

Еще в девятнадцать лет он "твердо решил посвятить свою жизнь пользе ближнего"; его "единственной верой" стала вера в самоусовершенствование. Но это легко сказать; а как ежедневно идти к этой цели в той среде, что окружала наследника немалого богатства? Позже Толстой писал: "Я всею душой желал быть хорошим; но я был молод, у меня были страсти, а я был один, совершенно один, когда искал хорошего. Всякий раз, когда я пытался выказывать то, что составляло самые задушевные мои желания: то, что я хочу быть нравственно хорошим, я встречал презрение и насмешки; а как только я предавался гадким страстям, меня хвалили и поощряли".

На рубеже семидесятых-восьмидесятых годов мучительный разлад между внешней, обеспеченной и удобной, жизнью и внутренним протестом против богатства и роскоши достиг апогея. Толстой пишет "Исповедь" - документ необыкновенной нравственной силы. Покаяние, проклятье лжи и грязи неправедной жизни, порыв к очищению, зовущий свет надежды - все, что испытывает беспокойный человек и к чему стремится оживающей душой, выражено тут с потрясающей искренностью.

"Я долго жил в этом сумасшествии, особенно свойственном, не на словах, а на деле, нам - самым либеральным и ученым людям. Но благодаря ли моей какой-то странной физической любви к настоящему рабочему народу, заставившей меня понять его и увидеть, что он не так глуп, как мы думаем, или благодаря искренности моего убеждения в том, что я ничего не могу знать, как то, что самое лучшее, что я могу сделать, - это повеситься, я чуял, что если я хочу жить и понимать смысл жизни, то искать этого смысла жизни мне надо не у тех, которые потеряли смысл жизни и хотят убить себя, а у тех миллиардов отживших и живых людей, которые делают жизнь и на себе несут свою и нашу жизнь. И я оглянулся на огромные массы отживших и живущих простых, не ученых и не богатых людей и увидал совершенно другое. Я увидал, что все эти миллиарды живших и живущих людей, все, за редкими исключениями, не подходят к моему делению, что признать их не понимающими вопроса я не могу, потому что они сами ставят его и с необыкновенной ясностью отвечают на него...

Что же я делал во всю мою тридцатилетнюю сознательную жизнь? (Это писалось пятидесятилетним Толстым - А.Р.). Я не только не добывал жизни для всех, я и для себя не добывал ее. Я жил паразитом и, спросив себя, зачем я живу, получил ответ: низачем. Если смысл человеческой жизни в том, чтобы добывать ее, то как же я, тридцать лет занимавшийся тем, чтобы не добывать жизнь, а губить ее в себе и других, мог получить другой ответ, как не тот, что жизнь моя есть бессмыслица и зло? Она и была бессмыслица и зло...

Я понял, что, если я хочу понять жизнь и смысл ее, мне надо жить не жизнью паразита, а настоящей жизнью и, приняв тот смысл, который придает ей настоящее человечество, слившись с этой жизнью, проверить его".

Толстой попытался изменить и внешнее течение своей жизни. Он и раньше делал немало по душевному влечению: открыл школу для крестьянских детей, составлял и выпускал для них книги, помогал страждущим. Позже он вспоминал: "Счастливые периоды моей жизни были только те, когда я всю жизнь отдавал на служение людям. Это были: школы, посредничество, голодающие". В начале восьмидесятых годов, когда семья писателя переехала в Москву (старшим детям нужно было учиться), Толстой с еще большей охотой и рвением принялся за общественные дела. Софья Андреевна записала в дневнике:

"Он посещал тогда тюрьмы и остроги, ездил на волостные и мировые суды, присутствовал на рекрутских наборах и точно умышленно искал везде страдания людей, насилие над ними и с горячностью отрицал весь существующий строй человеческой жизни, все осуждал, за все страдал сам и выражал симпатию только народу и соболезнование всем угнетенным".

В время переписи населения 1882 года Толстой стал счетчиком. "Он попросил, чтобы ему дали участок, где жили низы московского населения - находились ночлежные дома и притоны самого страшного разврата, - рассказывала дочь Татьяна. - Впервые в жизни увидел он настоящую нужду, узнал всю глубину нравственного падения людей, скатившихся на дно. Он был потрясен и, по своему обыкновению, подверг свои впечатления беспощадному анализу. Что является причиной этой страшной нужды? Откуда эти пороки? Ответ не заставил себя ждать. Если есть люди, которые терпят нужду, значит, у других есть излишек. Если одни изнемогают от тяжкого труда, значит, другие живут в праздности".

И еще одно свидетельство дочери об отце того времени: "Он писал теперь не для славы и еще менее для денег. Он писал, потому что считал своим долгом помочь людям понять Истину, которая ему была открыта и которая должна была принести людям счастье. И работа эта служила для него источником радости".

 

* * *

Роман "Воскресение" написан Толстым так пронзительно, исповедально, бесстрашно, будто это его собственный дневник, история его собственных исканий смысла жизни. Все время кажется, что роман - это кульминация его мучительных размышлений, что наше знакомство с главным героем произведения Нехлюдовым уже было подготовлено писателем - его необыкновенной "Исповедью", публицистической книгой "Так что же нам делать", религиозным, философским и социальным трактатом "Царство божие внутри вас".

"С Нехлюдовым не раз уже случалось в жизни то, что он называл "чисткой души". Чисткой души называл он такое душевное состояние, при котором он вдруг, после иногда большого промежутка времени, сознав замедление, а иногда и остановку внутренней жизни, принимался вычищать весь тот сор, который, накопившись в его душе, был причиной этой остановки.

Всегда после таких пробуждений Нехлюдов составлял себе правила, которым намеревался следовать уже навсегда: писал дневник и начинал новую жизнь, которую он надеялся никогда уже не изменять, - turning a new leaf *, как он говорил себе. Но всякий раз соблазны мира улавливали его, и он, сам того не замечая, опять падал, и часто ниже того, каким он был прежде".

Толстому ли было не знать эту болезнь души; в "Воскресении" он написал о ней с глубинной правдой, с подробной историей ее течения.

"Ведь уже пробовал совершенствоваться и быть лучше, и ничего не вышло, - говорил в душе его голос искусителя, - так что же пробовать еще раз? Не ты один, а все такие - такова жизнь", - говорил этот голос. Но то свободное, духовное существо, которое одно истинно, одно могущественно, одно вечно, уже пробудилось в Нехлюдове. И он не мог не поверить ему. Как ни огромно было расстояние между тем, что он был, и тем, чем хотел быть, - для пробудившегося духовного существа представлялось все возможно".

Толстой любил нравственного человека. Это понятие означало для него не только человека, не запятнавшего себя безнравственными поступками; это понятие могло быть приложимо и к тому, кого искалечила жизнь, кого условия русской жизни, ее несправедливости, и прежде всего рабство, неравенство людей, заставили преступить христианские, нравственные заповеди. Толстой с полным пониманием и с болью смотрел на таких людей и часто оправдывал их. В рассказе о них для писателя важно было и понять, и оправдать их; для него важно было, чтобы читатель знал в с е о душе человека, чтобы читатель разделил мнение писателя, а главное - чтобы он тоже принял близко к сердцу чужую беду и чужие страдания. Меня всегда привлекала и удивляла чистота, с которой Толстой смотрел на чужую незапятнанную душу; писатель никогда не оскорблял родственно близкого героя подозрением, недоверием. Он верил в чистоту души.

Когда впервые Нехлюдов встретился с Масловой в пересыльной тюрьме, вид ее, падшей женщины, ошеломил князя. В нем заговорил голос искусителя:

"Ничего ты не сделаешь с этой женщиной, - говорил этот голос, - только себе на шею повесишь камень, который утопит тебя и помешает тебе быть полезным другим. Дать ей денег, все, что есть, проститься с ней и кончить все навсегда?" - подумалось ему.

Но тут же он почувствовал, что теперь, сейчас, совершается нечто самое важное в его душе, что его внутренняя жизнь стоит в эту минуту как бы на колеблющихся весах, которые малейшим усилием могут быть перетянуты в ту или другую сторону. И он сделал это усилие, призывая того бога, которого он вчера почуял в своей душе, и бог тут же отозвался в нем. Он решил сейчас сказать ей все".

А что же Катюша? Она не забыла надругательства над своей душой. Тело многое выдержит, тело переболеет и будет жить, а душа, обманутая, растоптанная, редко перемогает насилие над ней, редко выздоравливает, возвращается к жизни. Толстой рисует эту трагедию как великий знаток души, как человек, оплакивающий ее и до конца борющийся за нее.

Нехлюдов объявил Катюше, что готов искупить перед ней вину, готов жениться на ней.

" - Чувствую вину... - злобно передразнила она. - Тогда не чувствовал, а сунул сто рублей. Вот - твоя цена...

- Катюша! - начал он, дотрагиваясь до ее руки.

- Уйди от меня. Я каторжная, а ты князь, и нечего тебе тут быть, - вскрикнула она, вся преображенная гневом, вырывая у него руку. - Ты мной хочешь спастись, - продолжала она, торопясь высказать все, что поднялось в ее душе. - Ты мной в этой жизни услаждался, мной же хочешь и на том свете спастись! Противен ты мне, и очки твои, и жирная, поганая вся рожа твоя. Уйди, уйди ты! - закричала она, энергическим движением вскочив на ноги.

Если бы он не попытался загладить, искупить свой поступок, он никогда бы не почувствовал всей преступности его; мало того, и она бы не почувствовала всего зла, сделанного ей. Только теперь это все вышло наружу во всем своем ужасе. Он увидал теперь только то, что он сделал с душой этой женщины, и она увидала и поняла, что было сделано с нею. Прежде Нехлюдов играл своим чувством любования самого на себя, на свое раскаяние; теперь ему просто было страшно. Бросить ее - он чувствовал это - теперь он не мог, а между тем не мог себе представить, что выйдет из его отношений к ней".

 

* * *

С первых страниц романа в душе Нехлюдова идет подспудная работа. Он ищет путь "к воскресению". Эта работа мучительная: князь сомневается, приходит в отчаяние, ясно видит свет впереди, опять плутает во тьме... И каждый раз надежда возвращается к нему тогда, когда он оказывается в гуще простого люда - в пересыльной тюрьме, в толчее арестантов; в деревне, на крестьянском сходе; или когда он возвращается в мыслях или наяву в места своего детства и юности: в имение умерших тетушек; в сад и в дом, где встречал юную Катюшу. Как будто вблизи родной русской земли он отыскивает вдруг чистый родник, который освежает душу и дает силу для новой, ясной жизни. И другим нравственным источником, освежающим его, становится мысль о том, что он должен отказаться в жизни от личной выгоды, которую блюдет каждый человек его круга, и послужить обездоленным людям, послужить и материальной, и духовной поддержкой.

"И удивительное дело, что нужно для себя, он никак не мог решить, а что нужно делать для других, он знал несомненно. Он знал теперь несомненно, что надо было отдать землю крестьянам, потому что удерживать ее было дурно. Знал несомненно, что нужно было не оставлять Катюшу, помогать ей, быть готовым на все, чтобы искупить свою вину перед ней. Знал несомненно, что нужно было изучить, разобрать, уяснить себе, понять все эти дела судов и наказаний, в которых он чувствовал, что видит что-то такое, чего не видят другие. Что выйдет из всего этого - он не знал, но знал несомненно, что и то, и другое, и третье ему необходимо нужно делать. И эта твердая уверенность была радостна ему".

Мудрец, автор душепитательных страниц, обращенных к юным и взрослым читателям, все время является в романе и говорит с нами языком простой, ясной проповеди на темы самые важные, постоянно тревожащие нас в жизни. Эта проповедь тем более действенна и обновляюща, что она произносится главным героем романа для самого себя, а не для посторонних.

"Да, да, - думал он, - Дело, которое делается нашей жизнью, все дело, весь смысл этого дела не понятен и не может быть понятен мне; зачем были тетушки; зачем Николенька Иртенев умер, а я живу? Зачем была Катюша? И мое сумасшествие? Зачем была эта война? И вся моя последующая беспутная жизнь? Все это понять, понять все дело хозяина - не в моей власти. Но делать его волю, написанную в моей совести, - это в моей власти, и это я знаю несомненно. И когда делаю, несомненно спокоен".

А рядом не так, по-другому, но тоже мучительно идет душевная перемена в Масловой. Желание Нехлюдова искупить свою вину перед ней, может быть, и льстит Катюше, но непонятно ей и всеми силами отвергается ею. Однако "воскресение" медленно идет и в ее душе. После очередного посещения тюрьмы Нехлюдов размышляет о поведении Масловой:

"Что с ней происходит? Как она думает? Как она чувствует? Хочет ли она испытать меня или действительно не может простить? Не может она сказать всего, что думает и чувствует, или не хочет? Смягчилась ли она или озлобилась?" - спрашивал себя Нехлюдов и никак не мог ответить себе. Одно он знал - это то, что она изменилась и в ней шла важная для ее души перемена, и эта перемена соединяла его не только с нею, но и с тем, во имя кого совершалась эта перемена. И это-то соединение приводило его в радостно-возбужденное и умиленное состояние".

Это увидено глазами Нехлюдова. А что чувствовала сама Катюша? В ней продолжалась та переменчивая борьба отторжения старой жизни и боязнь грядущей, пережитого зла и неясного, может быть, обманчивого добра; осознание неправедности мира и той правды, что дана Богом и должна жить в самом человеке. Эта борьба тяжела, изматывающа и всегда именно переменчива: то одно победит, то другое. Когда князь принес Масловой старую фотографию, сделанную еще в усадьбе тетушек и изображавшую Катюшу и Нехлюдова в пору их влюбленности друг в друга, она рассматривает снимок, вспоминает публичный дом, и буря чувств потрясает ее душу. Товарка Масловой (Катюшу перевели по просьбе Нехлюдова в тюремную больницу) спрашивает, отчего обитатели публичного дома не бросают своего позорного занятия. Ответ, и сцена, последовавшая за ним, и новые терзания Масловой - все передает изматывающий, горячечный, надсадный путь героини наверх, к свету:

" - И хотят бросить, да нельзя. Да что говорить! - проговорила Маслова, вскочила, швырнула фотографию в ящик столика и, насилу удерживая злые слезы, выбежала в коридор, хлопнув дверью. Глядя на фотографию, она чувствовала себя такой, какой она была изображена на ней, и мечтала о том, как она была счастлива тогда и могла бы еще быть счастлива с ним теперь. Слова товарки напомнили ей то, что она была теперь, и то, что она была там, - напомнили ей весь ужас той жизни, который она тогда смутно чувствовала, но не позволяла себе сознавать. Теперь только она живо вспомнила все эти ужасные ночи и особенно одну на масленице, когда ожидала студента, обещавшего выкупить ее. Вспомнила она, как она в открытом, залитом вином красном шелковом платье, с красным бантом в спутанных волосах, измученная, и ослабевшая, и опьяненная, проводив гостей к двум часам ночи, подсела в промежуток танцев к худой, костлявой, прыщеватой аккомпаньяторше скрипача и стала жаловаться ей на свою тяжелую жизнь, и как эта аккомпаньяторша тоже говорила, что тяготится своим положением и хочет переменить его, и как к ним подошла Клара, и как они вдруг решили все три бросить эту жизнь. Они думали, что нынешняя ночь кончена, и хотели расходиться, как вдруг зашумели в передней пьяные гости. Скрипач сыграл ритурнель, аккомпаньяторша заколотила на пьянино аккомпанемент развеселой русской песни первой фигуры кадрили; как маленький, потный, воняющий вином и икающий человечек в белом галстуке и фраке, который он снял во второй фигуре, подхватил ее, а другой толстяк с бородой, тоже во фраке (они приехали с какого-то бала), похватил Клару, и как они долго вертелись, плясали, кричали, пили... И так шло год, и два, и три. Как же не измениться! И причиной этого всего был он. И в ней вдруг поднялось опять прежнее озлобление к нему, захотелось бранить, упрекать его. Она жалела, что упустила случай нынче высказать ему еще раз то же, что она знает его и не поддастся ему, не позволит ему духовно воспользоваться ею, как он воспользовался ею телесно, не позволит ему сделать ее предметом своего великодушия. И чтобы как-нибудь затушить это мучительное чувство жалости к себе и бесполезного упрека ему, ей захотелось вина. И она не сдержала бы слова и выпила бы вина, если бы была в остроге. Здесь же достать вина нельзя было иначе, как у фельдшера, а фельдшера она боялась, потому что он приставал к ней. Отношения же с мужчинами были ей противны. Посидев на лавочке в коридоре, она вернулась в каморку и, не отвечая товарке, долго плакала над своей погубленной жизнью".

 

* * *

Достижению той цели, которую поставил Нехлюдов, - освободиться от фальши прежней жизни и прийти к жизни праведной - мешали не только причины внутренние, требующие усилий над собой, но и причины внешние, связанные со средой, к которой принадлежал князь. Его удерживали во лжи и неправедности многие путы: богатство, привычки, связи. Эти путы нельзя было разорвать в одночасье.

"Со времени своего последнего посещения Масленникова (вице-губернатора - А.Р.), в особенности после своей поездки в деревню, Нехлюдов не то что решил, но всем существом почувствовал отвращение к той своей среде, в которой он жил до сих пор, к той среде, где так старательно скрыты были страдания, несомые миллионами людей для обеспечения удобств и удовольствий малого числа, что люди этой среды не видят, не могут видеть этих страданий и потому жестокости и преступности своей жизни. Нехлюдов теперь уже не мог без неловкости и упрека самому себе общаться с людьми этой среды.

А между тем в эту среду влекли его привычки его прошедшей жизни, влекли и родственные и дружеские отношения и, главное, то, что для того, чтобы делать то, что теперь одно занимало его: помочь и Масловой, и всем тем страдающим, которым он хотел помочь, он должен был просить помощи и услуг от людей этой среды, не только не уважаемых, но часто вызывающих в нем негодование и презрение".

После этих строк особенно ясно виден тот простор жизни, который охватывался взглядом писателя. Ни одна сторонняя причина, влиявшая на движение героя к цели, не оставалась без внимания; все многообразие внутренних и внешних влияний на поведение Нехлюдова учитывалось автором.

Нравственные искания Нехлюдова происходят на широком социальном фоне. Герой Толстого не мог бы искать истину в жизни, ограниченной семьей, родом, своей средой, как не мог он искать ее лишь в сфере мировоззренческих идей, философских или религиозных теорий: не тот писатель, не тот подход к самой истине. Перед нами многоликая Россия - крестьянская, чиновничья, великосветская, перед нами широчайший круг проблем конца девятнадцатого века: земельных, правовых, нравственных. И герой, уже немало видевший и переживший, со своим духовным и нравственным опытом, вдруг, после страшного осознания своей жестокой вины перед другим человеком, начинает заново открывать устройство жизни в отечестве, гибельное положение его кормильцев-крестьян, ничтожество и бесполезность для него владельцев земли, несправедливость и беззаконие его судебных учреждений, бездарность и тупоумие его высших сановников. И получается, что честный человек может прийти к своему идеалу, лишь мужественно продираясь сквозь ложь, неправедность и жестокость того жизнеустройства, которое приготовили власть предержащие. Сколько бессердечных, лощеных, бездарных чинодралов проходит перед нами, олицетворяя прогнившую, варварскую империю.

Всех героев романа можно разделить на две группы: на тех, кто не потерян для жизни и добра, для кого при большой, неустанной и мужественной работе души еще может прийти в о с к р е с е н и е; и на тех, для кого эта работа чужда, у кого душа омертвела и уже не способна к воскресению. Если пользоваться определением, найденным Гоголем, эти вторые - мертвые души.

Толстой не жалеет сатирических красок для их изображения. Кажется, ни в одном прежнем произведении писатель не употреблял столько брезгливой иронии, уничижительного сарказма, бичующей сатиры, как в романе "Воскресение". Судебное дело Масловой заставило Нехлюдова обойти многие высокие кабинеты. И вероятно, впервые князь, вращавшийся в кругу равных себе, заметил, к какой мерзкой, ничтожной и пустой касте он принадлежит. Можно было подумать, что чиновничья Россия за века своего существования только и производила монстров - бездушных, холодных пошляков, с которыми бесполезно и смешно говорить о спасении души, о жизни как восхождении этой души к покаянию, очищению и праведности.

Первый среди персонажей с мертвой душой - председатель суда, где слушалось дело Масловой и где сам Нехлюдов состоял присяжным.

То "был высокий, полный человек с большими седеющими бакенбардами. Он был женат, но вел очень распущенную жизнь, так же как и его жена. Они не мешали друг другу. Нынче утром он получил записку от швейцарки - гувернантки, жившей у них в доме летом и теперь приезжавшей с юга в Петербург, что она будет в городе между тремя и шестью часами ждать его в гостинице "Италия". И потому ему хотелось начать и кончить раньше заседание нынешнего дня, с тем чтобы до шести успеть посетить эту рыженькую Клару Васильевну, с которой у него прошлым летом на даче завелся роман".

Председатель и вел заседание суда с одной мыслью: как бы успеть к условленному времени на свидание со швейцаркой. Как произошло преступление, кто виновен в нем, а кто нет, по заслугам ли получит каждый из обвиняемых - все это совершенно не интересовало жреца правосудия; человеческая судьба была для него пустым звуком, чужие страдания ничего не значили по сравнению с его собственными удовольствиями, гнусными заботами.

Другой "мертвец" - отставной министр граф Иван Михайлович, к которому Нехлюдов вынужден обратиться, хлопоча о пересмотре дела Масловой.

"Убеждения графа Ивана Михайловича с молодых лет состояли в том, что как птице свойственно питаться червяками, быть одетой перьями и пухом и летать по воздуху, так и ему свойственно питаться дорогими кушаньями, приготовленными дорогими поварами, быть одетым в самую покойную и дорогую одежду, ездить на самых покойных и быстрых лошадях, и что поэтому это все должно быть для него готово. Кроме того, граф Иван Михайлович считал, что чем больше у него будет получения всякого рода денег из казны, и чем больше будет орденов, до алмазных знаков чего-то включительно, и чем чаще он будет видеться и говорить с коронованными особами обоих полов, тем будет лучше...

...у него не было никаких общих принципов и правил, ни лично нравственных, ни государственных, и... он поэтому со всеми мог быть согласен, когда это нужно было, и, когда это нужно было, мог быть со всеми не согласен..."

Сенатор Владимир Васильевич Вольф считал себя "человеком рыцарской честности. Под честностью же он разумел то, чтобы не брать с частных лиц потихоньку взяток. Выпрашивать же себе всякого рода прогоны, подъемные, аренды от казны, рабски исполняя за то все, что ни требовало от него правительство, он не считал бесчестным. Погубить же, разорить, быть причиной ссылки и заточения сотен невинных людей вследствие их привязанности к своему народу и религии отцов, как он сделал это в то время, как был губернатором в одной из губерний Царства Польского, он не только не считал бесчестным, но считал подвигом благородства, мужества, патриотизма..."

И еще один сановник.

"Человек, от которого зависело смягчение участи заключенных в Петербурге, был увешанный орденами, которые он не носил, за исключением белого креста в петличке, заслуженный, но выживший из ума, как говорили про него, старый генерал из немецких баронов. Он служил на Кавказе, где он получил этот особенно лестный для него крест за то, что под его предводительством тогда русскими мужиками, обстриженными и одетыми в мундиры и вооруженными ружьями со штыками, было убито более тысячи людей, защищавших свою свободу и свои дома и семьи... Обязанность его состояла в том, чтобы содержать в казематах, в одиночных заключениях политических преступников и преступниц и содержать этих людей так, что половина их в продолжение десяти лет гибла, частью сойдя с ума, частью умирая от чахотки и частью убивая себя: кто голодом, кто стеклом разрезая жилы, кто вешая себя, кто сжигаясь".

Сколько же таких "мертвецов" окружало Нехлюдова! Они захватили посты, завладели землей, они вершили суд и играли судьбами миллионов людей. Паразиты, тля, они мнили себя хозяевами России.

Постоянно ловишь себя на мысли, что это в нынешней России проснувшийся для новой жизни Нехлюдов ходит по правительственным канцеляриям, что это сегодня видит там наш герой самодовольные лица властвующих сановников, что это сейчас рассказывают они гадкие истории друг о друге, обеляя себя.

"...мыслью пробежав по всем тем лицам, на которых проявлялась деятельность учреждений, восстанавливающих справедливость, поддерживающих веру и воспитывающих народ, - от бабы, наказанной за беспатентную торговлю вином, и малого за воровство, и бродягу за бродяжничество, и поджигателя за поджог, и банкира за расхищение, и тут же эту несчастную Лидию за то только, что от нее можно было получить нужные сведения, и сектантов за нарушение православия, и Гуркевича за желание конституции, - Нехлюдову с необыкновенной ясностью пришла мысль о том, что всех этих людей хватали, запирали или ссылали вовсе не потому, что эти люди нарушали справедливость или совершали беззакония, а только потому, что они мешали чиновникам и богатым владеть тем богатством, которое они собирали с народа".

Нынешняя наша жизнь сочиняет подобие толстовского романа. По тем же нравам, что описаны в"Воскресении", столичный градоначальник перекачивал миллионы государственных средств на счета фирм, которыми владела его жена; по тем же нравам вдова другого градоначальника, улизнувшего за границу от судебного преследования, организованного, правда, не государственной юстицией, а завидовавшим его удачливости конкурентам, и умершего там от старинной болезни, пристроилась, с помощью царственных друзей мужа, в сенат, то есть по-современному, в Совет Федерации, представителем какой-то северной народности, до которой ей нет никакого дела, а дочка - на общенациональное телевидение, где она бесстыдно и развязно учит своих ровесников усвоенной ею пошлости; по тем же нравам начальник дальневосточного края, попавшийся на многомиллионных аферах с тайной продажей красной рыбы и икры, оказался вовсе не в тюрьме и даже не в сибирской ссылке, а в теплом и высоком столичном кресле, руководя теперь уже ведомством; и несть числа этим совпадениям сегодняшней российской жизни с той, что описана Толстым.

Мне думается, что русская литература остается единственным неподкупным судьей теперешней власти. Все течет; одна клика сменяет другую, находя все новые и новые приемы продвижения на вершины власти, устранения соперников, одурачивания простодушной толпы, расправ с наиболее честной, зрячей и не сдающейся частью населения. И над всем этим в тиши общественных и личных библиотек стоят на полках книги, в которых художественно исследованы вся низость и преступность мелких и крупных владык, живущих трудами народа и держащих его в узде. Не в сводах законов, не в конституции, сочиненной негодяями для своей выгоды, а в этих правдивых книгах только и можно отыскать объяснение, как и почему пришли Вольфы и Иваны Михайловичи к власти над людьми, чем держится их владычество, откуда и как черпают они свои грязные доходы. Такие существа никогда не понимали Нехлюдовых, они, возможно, не читали книг Толстого; их единственным неудобством в приятной жизни было то, что в том же государстве, в недосягаемых для них сферах, жили писатели, которые на глазах народа срывали их золоченые одежды, обнажая их подлые души, всю грязь и низость их существ, и не было в руках всевластных мерзавцев власти и силы прекратить принародный суд над ними. Вот чем была и остается для них русская литература.

 

* * *

Россия, трудовая, работающая в поте лица, оживает в романе и, не посвященная в искания Нехлюдова, все же участвует в них, подтверждая одни его выводы и отвергая другие. Это меньше всего фон для душевных переживаний героя, это жизнь, в которую он с недавних пор погрузился и которую увидел изнутри, из глубин народного горя, без прикрас, без чужих пояснений. Он увидел ее в русской деревне, не как барин и землевладелец, а как брат крестьянина - из того положения, что выбрал сам, по душевному влечению, по правде и совести.

" - Да какая же жизнь? Самая плохая жизнь, - сказал старик, следуя за Нехлюдовым на вычищенную до земли часть под навесом. Нехлюдов вошел за ним под навес.

- У меня вон они двенадцать душ, - продолжал старик, указывая на двух женщин, которые с сбившимися платками, потные, подоткнувшись, с голыми, до половины испачканными навозной жижей икрами стояли с вилами на уступе не вычищенного еще навоза. - Что ни месяц, то купи шесть пудов, а где их взять?

- А своего разве недостает?

- Своего?! - с презрительной усмешкой сказал старик. - У меня земли на три души, а нынче всего восемь копен собрали, - до рождества не хватило.

- Да как же вы делаете?

- Так и делаем; вот одного в работники отдал, да у вашей милости деньжонок взял. Еще до заговенья все забрали, а подати не плачены".

У жены этого старика Нехлюдов спросил:

"- А что вы обедать будете?

- Что обедать? Пищея наша хорошая. Первая перемена хлеб с квасом, а другая - квас с хлебом, - сказала старуха, оскаливая свои съеденные до половины зубы".

На улице барина ожидало несколько женщин с грудными детьми и между ними худая женщина, Анисья, "которая легко держала на руке бескровного ребеночка в скуфеечке из лоскутков. Ребенок этот не переставая странно улыбался всем своим старческим личиком и все шевелил напряженно искривленными большими пальцами. Нехлюдов знал, что это была улыбка страдания..."

Нехлюдов обратился к Анисье.

"- Как ты живешь? - спросил он. - Чем кормишься?

- Как живу? Побираюсь, - сказала Анисья и заплакала".

Герой Толстого увидал подлинную Россию и по дороге в Сибирь. Была бы зряча душа, а народная жизнь открывается и западает в сердце повсюду: по крупицам, от встречи к встрече, складывается картина страдающей и удивляющей своим терпением России.

В вагон третьего класса, где едет Нехлюдов, вваливается, "цепляя мешками за лавки, стены и двери", рабочая артель - человек двадцать. Они рассаживаются подле князя.

"Сначала пожилой рабочий, сидевший против Нехлюдова, весь сжимался, старательно подбирая свои обутые в лапти ноги, чтоб не толкнуть барина, но потом так дружелюбно разговорился с Нехлюдовым и Тарасом, что даже ударял Нехлюдова по колену перевернутой кверху ладонью рукой в тех местах рассказа, на которые он хотел обратить его особенное внимание. Он рассказал про все свои обстоятельства и про работу на торфяных болотах, с которой они ехали теперь домой, проработав на ней два с половиной месяца и везя домой заработанные рублей по десять на брата, так как часть заработков дана была вперед при найме. Работа их, как он рассказывал, происходила по колено в воде и продолжалась от зари до зари с двухчасовым отдыхом в обеде.

- Которые без привычки, тем, известно, трудно, - говорил он, - а обтерпелся - ничего. Только бы харчи были настоящие. Сначала харчи плохи были. Ну, а потом народ обиделся, и харчи стали хорошие, и работать стало легко.

Потом он рассказал, как он в продолжение двадцати восьми лет ходил в заработки и весь свой заработок отдавал в дом, сначала отцу, потом старшему брату, теперь племяннику, заведовавшему хозяйством, сам же проживал из заработанных пятидесяти-шестидесяти рублей в год два-три рубля на баловство: на табак и спички.

- Грешен, когда с устатку и водочки выпьешь, - прибавил он, виновато улыбаясь.

Рассказал он еще, как женщины за них правят дома и как подрядчик угостил их нынче перед отъездом полведеркой, как один из них помер, а другого везут больного. Больной, про которого он говорил, сидел в этом же вагоне в углу. Это был молодой мальчик, серо-бледный, с синими губами. Его, очевидно, извела и изводила лихорадка. Нехлюдов подошел к нему, но мальчик таким строгим, страдальческим взглядом взглянул на него, что Нехлюдов не стал тревожить его расспросами, а посоветовал старшему купить хины и написал ему на бумажке название лекарства. Он хотел дать денег, но старый работник сказал, что не нужно; он свои отдаст...

"Да, совсем новый, другой, новый мир", - думал Нехлюдов, глядя на эти сухие, мускулистые члены, грубые домодельные одежды и загорелые, ласковые и измученные лица и чувствуя себя со всех сторон окруженным совсем новыми людьми с их серьезными интересами, радостями и страданиями настоящей трудовой и человеческой жизни.

"Вот он, le vrai grand monde* ", - думал Нехлюдов, вспоминая фразу, сказанную князем Корчагиным, и весь этот праздный, роскошный мир Корчагиных с их ничтожными, жалкими интересами.

И он испытывал чувство радости путешественника, открывшего новый, неизвестный и прекрасный мир".

 

* * *

Немало страниц в романе посвящено арестантам из политических. С ними шла по этапу Маслова. Толстой впервые так подробно описывал революционеров. Это было предначертано временем: движение молодых бунтарей стало повсеместным и обойти его в таком романе, как "Воскресение" было невозможно. Новым же для Толстого, писателя и мыслителя, никогда не одобрявшего насилия, стало его отношение к героям своего романа, революционерам: сочувственное, отмеченное пониманием.

Почитаем строки об одном из видных "политических преступников" Набатове: "Когда он думал и говорил о том, что дает революция народу, он всегда представлял себе тот самый народ, из которого он вышел, в тех же почти условиях, но только с землей и без господ и чиновников. Революция, в его представлении, не должна была изменить основные формы жизни народа - в этом он не сходился с Новодворовым и последователем Новодворова Маркелом Кондратьевым, революция, по его мнению, не должна была ломать всего здания, а должна была только иначе распределить внутренние помещения этого прекрасного, прочного, огромного, горячо любимого им старого здания".

В тюремных камерах политические вели постоянные разговоры о народе, о своем пути, о своих целях. Нехлюдов особо полюбил юношу Крыльцова, сына богатого помещика. Он имел университетское образование, после смерти отца получил немалое наследство. Арестовали же его за то, что, познакомившись с революционерами, он пожертвовал на их дело деньги. Нехлюдов становится свидетелем следующего разговора с участием Крыльцова:

"- ...Мы спорим, что лучше, - злобно хмурясь, сказал он, - прежде образовать народ, а потом изменить формы жизни, или прежде изменить формы жизни, и потом - как бороться: мирной пропагандой, террором? Спорим, да. А они не спорят, они знают свое дело, им совершенно все равно, погибнут, не погибнут десятки, сотни людей, да каких людей! Напротив, им именно нужно, чтобы погибли лучшие. Да, Герцен говорил, что, когда декабристов вынули из обращения, понизили общий уровень. Еще бы не понизили! Потом вынули из обращения самого Герцена и его сверстников. Теперь Неверовых...

- Всех не уничтожат, - своим бодрым голосом сказал Набатов, - Все на развод останутся.

- Нет, не останутся, коли мы будем жалеть и х, - возвышая голос и не давая перебить себя, сказал Крыльцов. - Дай мне папироску.

- Да ведь нехорошо тебе, Анатолий, - сказала Марья Павловна, - пожалуйста, не кури.

- Ах, оставь, - сердито сказал он и закурил, но тотчас же закашлялся; его стало тянуть как бы на рвоту. Отплевавшись, он продолжал: - Не то мы делали, нет, не то. Не рассуждать, а всем сплотиться... и уничтожать их. Да.

- Да ведь они тоже люди, - сказал Нехлюдов.

- Нет, это не люди, - те, которые могут делать то, что они делают... Нет, вот, говорят, бомбы выдумали и баллоны. Да, подняться на баллоне и посыпать их, как клопов, бомбами, пока выведутся... Да. Потому что... - начал было он, но, весь красный, вдруг еще сильнее закашлялся, и кровь хлынула у него изо рта".

Тут не просто сочувствие Нехлюдова (и автора, конечно), тут ясное понимание справедливости того, что говорят мятежные юноши, тут та правда и то предупреждение, которые не захотели услышать охранители устоев. Они никогда - ни прежде, ни теперь - не прислушиваются к голосу разума, и тем ведут страну к новым потрясениям.

Можно представить, какое неожиданное открытие нашли для себя те читатели Толстого, которые внимательно следили за его творчеством и знали его отношение к кровавым драмам истории. Но в книгах великого писателя художественное постижение жизни всегда поражает новизной; тем более это происходит в случаях, когда автор обращается к крупным общественным явлениям. Важно только отметить, что Толстой, глядя на молодых революционеров глазами Нехлюдова, словно и сам, как его герой, впервые с удивлением и уважением пытливо вглядывается в этот тип людей.

"С самого начала революционного движения в России, и в особенности после Первого марта*, Нехлюдов питал к революционерам недоброжелательное и презрительное чувство. Отталкивала его от них прежде всего жестокость и скрытность приемов, употребляемых ими в борьбе против правительства, главное, жестокость убийств, которые были совершены ими, и потом противна ему была общая им всем черта большого самомнения. Но, узнав их ближе и все то, что они часто безвинно перестрадали от правительства, он увидал, что они не могли быть иными, как такими, какими они были...

С ними поступали, как на войне, и они, естественно, употребляли те же самые средства, которые употреблялись против них... ...самые кроткие по характеру люди, не способные не только причинить, но видеть страданий живых существ, спокойно готовились к убийствам людей, и все почти признавали в известных случаях убийство, как орудие самозащиты и достижения высшей цели общего блага, законным и справедливым...

Различие их от обыкновенных людей, и в их пользу, состояло в том, что требования нравственности среди них были выше тех, которые были приняты в кругу обыкновенных людей. Среди них считались обязательными не только воздержание, суровость жизни, правдивость, бескорыстие, но и готовность жертвовать всем, даже своею жизнью, для общего дела. И потому те из этих людей, которые были выше среднего уровня, были гораздо выше его, представляли из себя образец редкой нравственной высоты; те же, которые были ниже среднего уровня, были гораздо ниже его, представляя из себя часто людей неправдивых, притворяющихся и вместе с тем самоуверенных и гордых. Так что некоторых из своих новых знакомых Нехлюдов не только уважал, но и полюбил всей душой, к другим же оставался более чем равнодушен".

Это психологически обоснованное и житейски объяснимое отношение к тем людям, которые в своем стремлении помочь народу шли своим путем, неприемлемым для писателя, но нашедшим в его душе понимание, вызвало живейший отклик у современников Толстого. В.Стасов, друживший с Толстым, писал ему:

"Из всех ваших правд жизни ничто ... тут меня так не поразило, как та живопись и скульптура, которою вы изобразили то высокое, новое, нарождающееся наше поколение... Что меня изумляет безмерно, так это вот что: вы ведь всегда недолюбливали, не только у нас, но и где угодно, везде на свете, все политические новые движения, всех политических новых людей и их пробы и попытки, судорожные хватки вперед, опыты, ошибки, провалы и торжества. И что же! Вдруг случилось, в этом "Воскресении", тоже и невероятное "Преображение"! Словно вас схватил налетевший какой-то вихрь неожиданный, вдохновение громадное и непобедимое, и вы стоаршинной кистью нарисовали все начинающееся новое поколение людское наше, с его силами и слабостями, с его правдами и неправдами, все его бесконечное разнообразие и духовную многочисленность, как н и к т о, н и к о г д а    и   н и г д е прежде. Во всей Европе. Такого необъятного и невыразимо глубокого историка нового человеческого духа - еще не видано и не слыхано... Автор, по своим симпатиям, рассудку и мыслям, все подобное не любил, от всего такого отстранялся, был как будто ко всему тому чужд, даже немножко враждебен иной раз, но тут осенил его прилив нового еще гения, и раздались неслыханные речи словно с нового Синая. И вот чем начинается столетие".

Да, правда этих новых людей, та правда, которую, кажется, с иной стороны давно видел Толстой, подняла вскоре многомиллионную Россию.

 

* * *

"Воскресение" - роман психологический. Он и не мог быть иным, потому что в нем речь идет о движении души к истине. Как-то в письме к писателю студент университета спросил его: "Каковы основы художественного познания чужой души?" Толстой ответил:

"Очень просто... объяснение в том, что духовная сущность у всех людей одна". При всем психическом различии людей, проявление чувств: муки и радости, уныния и возбуждения, безразличия и восхищения - схожи. К тому же часто для писателя его герой своего рода "двойник"; писатель постоянно ставит себя на место героя. А если еще персонаж выражает сокровенные чувства и мысли автора, то их исповедальность особенно ощутима.

Нехлюдов, как мы уже говорили, тоже во многом выражает духовные искания самого Толстого, и эта "автобиографичность" (разумеется, не внешняя, не событийная) делает мучительные раздумья Нехлюдова еще живей и понятней, в итоге - художественно выразительней.

В русской литературе эта черта (или особенность): осмысливать то, что случается в жизни, извлекать урок, выводить правило - черта эта проявлялась и в прозе предшественников Толстого. Но у Толстого она ярко выраженная; его рассказы, повести, романы полны размышлений естественных и не утомляющих; словно на некой вершине стоит мудрец и, наблюдая за жизнью людей, ведет не задевающий ничьего самолюбия, не выносящий скорого приговора нравственный суд или, по-житейски говоря, домашний урок, которому мы, как ученики, внимаем с благодарностью. А наш учитель, к примеру, говорит:

"Одно из самых обычных и распространенных суеверий то, что каждый человек имеет одни свои определенные свойства, что бывает человек добрый, злой, умный, глупый, энергичный, апатичный и т.д. Люди не бывают такими. Мы можем сказать про человека, что он чаще бывает добр, чем зол, чаще умен, чем глуп, чаще энергичен, чем апатичен, и наоборот; но будет неправда, если мы скажем про одного человека, что он добрый или умный, а про другого, что он злой или глупый. А мы всегда так делим людей. И это неверно. Люди как реки; вода во всех одинаковая и везде одна и та же, но каждая река бывает то узкая, то быстрая, то широкая, то тихая, то чистая, то холодная, то мутная, то теплая. Так и люди. Каждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских и иногда проявляет одни, иногда другие и бывает часто совсем непохож на себя, оставаясь все между тем одним и самим собою. У некоторых людей эти перемены бывают особенно резки. И к таким людям принадлежал Нехлюдов. Перемены происходили в нем и от физических, и от духовных причин. И такая перемена произошла в нем теперь".

В литературе есть правда частная, с небольшим захватом событий и судеб. У Толстого всегда правда "широкая", всеобщая, приложимая к жизни нации, даже человечества. Эта всеобщая правда, слово о ней, - достояние гения. В романе "Воскресение" непреложная правда сказана не только о героях его; здесь проницательная правда присутствует и в рассуждениях, и в доводах, и в выводах. Перечитаем одну из страниц не просто романа – книги жизни:

"Обыкновенно думают, что вор, убийца, шпион, проститутка, признавая свою профессию дурною, должны стыдиться ее. Происходит же совершенно обратное. Люди, судьбою и своими грехами - ошибками поставленные в известное положение, как бы оно ни было неправильно, составляют себе такой взгляд на жизнь вообще, при котором их положение представляется им хорошим и уважительным. Для поддержания же такого взгляда люди инстинктивно держатся того круга людей, в котором признается составленное ими о жизни и о своем в ней месте понятие. Нас это удивляет, когда дело касается воров, хвастающихся своей ловкостью, проституток - своим развратом, убийц - своей жестокостью. Но удивляет это нас только потому, что кружок - атмосфера этих людей ограничена и, главное, что мы находимся вне ее. Но разве не то же явление происходит среди богачей, хвастающихся своим богатством, то есть грабительством, военноначальников, хвастающихся своими победами, то есть убийством, властителей, хвастающихся своим могуществом, то есть насильничеством? Мы не видим в этих людях извращения понятия о жизни, о добре и зле для оправдания своего положения только потому, что круг людей с такими извращенными понятиями больше и мы сами принадлежим к нему".

Многие размышления Толстого касаются государства, частной собственности, семьи, судебного права, то есть отношений общественных. Но все же больше всего занимает писателя основа всех общественных отношений - мораль, то, что живет в душе и составляет оправдание ее перед другими людьми и перед Богом. Такие размышления у Толстого всегда главенствующие и очень личные, ставшие его убеждением, символом веры.

В день отправки огромной партии осужденных из острога в Сибирь Нехлюдов насмотрелся новых жестокостей: многочасового стояния арестантов под палящим солнцем на тюремном дворе; движения по улицам на вокзал - опять же под солнцем, в тяжелой туче пыли, поднятой тысячью ног; смерти от солнечного удара двух подконвойных; устройства людей в раскаленных от жары и тесных вагонах; животного крика роженицы в духоте одного из вагонов. И после всего этого герой романа опять перебрал в уме тех людей, которые творят эти жестокости:

"Все дело в том, - думал Нехлюдов, - что люди эти признают законом то, что не есть закон, и не признают законом то, что есть вечный, неизменный, неотложный закон, самим богом написанный в сердце людей. От этого-то мне и бывает так тяжело с этими людьми, - думал Нехлюдов. - Я просто боюсь их. И действительно, люди эти страшны. Страшнее разбойников. Разбойник все-таки может пожалеть - эти же не могут пожалеть: они застрахованы от жалости, как эти камни от растительности. Вот этим-то они ужасны.

Говорят, ужасны Пугачевы, Разины. Эти в тысячу раз ужаснее, - продолжал он думать. - Если бы была задана психологическая задача: как сделать так, чтобы люди нашего времени, христиане, гуманные, просто добрые люди, совершали самые ужасные злодейства, не чувствуя себя виноватыми, то возможно только одно решение: надо, чтобы было то самое, что есть, надо, чтобы эти люди были губернаторами, смотрителями, офицерами, полицейскими, то есть, чтобы, во-первых, были уверены, что есть такое дело, называемое государственной службой, при котором можно обращаться с людьми, как с вещами, без человеческого, братского отношения к ним, а во-вторых, чтобы люди этой самой государственной службой были связаны так, чтобы ответственность за последствия их поступков с людьми не падала ни на кого отдельно. Вне этих условий нет возможности в наше время совершения таких ужасных дел, как те, которые я видел нынче. Все дело в том, что люди думают, что есть положения, в которых можно обращаться с человеком без любви, а таких положений нет. С вещами можно обращаться без любви: можно рубить деревья, делать кирпичи, ковать железо без любви; но с людьми нельзя обращаться без любви, так же как нельзя обращаться с пчелами без осторожности. Таково свойство пчел. Если станешь обращаться с ними без осторожности, то им повредишь и себе. То же и с людьми. И это не может быть иначе, потому что взаимная любовь между людьми есть основной закон жизни человеческой. Правда, что человек не может заставить себя любить, как он может заставить себя работать, но из этого не следует, что можно обращаться с людьми без любви, особенно если чего-нибудь требуешь от них. Не чувствуешь любви к людям - сиди смирно, - думал Нехлюдов, обращаясь к себе, - занимайся собой,

вещами, чем хочешь, но только не людьми. Как есть можно без вреда и с пользой только тогда, когда хочется есть, так и с людьми можно обращаться с пользой и без вреда только тогда, когда любишь. Только позволь себе обращаться с людьми без любви, как ты вчера обращался с зятем, и нет пределов жестокости и зверства по отношению других людей, как это я видел сегодня, и нет пределов страдания для себя, как я узнал это из всей своей жизни. Да, да, это так, - думал Нехлюдов. - Это хорошо, хорошо! - повторял он себе, испытывая двойное наслаждение - прохлады после мучительной жары и сознания достигнутой высшей ступени ясности в давно уже занимающем его вопросе".

 

* * *

Мы и на предыдущих страницах пытались показать читателю, что русская классика всегда оставалась современной. Современной по взгляду не только на нравственные проблемы, но и на проблемы социальные. Прошло сто лет со дня выхода в свет романа "Воскресение", а его строки и теперь обжигают гневом и болью, которые вызваны участью русского народа. Эти строки остаются жестокой правдой и сегодня.

"Народ вымирает, привык к своему вымиранию, среди него образовались приемы жизни, свойственные вымиранию, - умирание детей, сверхсильная работа женщин, недостаток пищи для всех, особенно для стариков. И так понемногу приходил народ в это положение, что он сам не видит всего ужаса его и не жалуется на него. А потому и мы считаем, что положение это естественно и таким и должно быть".

Это суд над нами. Над нашей слепотой и трусостью, над нашей рабской покорностью. Но прежде всего это суд над теми, кто опять заковал в оковы русских людей и заставил их, как рабов, служить своей роскошной, сытой, спокойной и пустой, подлой жизни. Вымирание народа на один миллион человек ежегодно стало обыденностью нынешней России. Не далее как три дня назад я побывал в средней школе, в которой с первого по одиннадцатый класс учится всего шестьдесят семь человек, по шесть ребят в классе. А еще десять лет назад в школе занималось шестьсот детей. В моей родной деревне начальная школа принимала в пору нашего детства семьдесят малышей; сейчас ее закрыли: за пять километров, в большое село, ездят учиться всего двое-трое огольцов.

Это одна из страшных примет нашей жизни. А возьмите разгул проституции. Нынче не только в крупных российских городах, но даже и в заштатных, неухоженных и нищих открыто множество публичных домов, официально зарегистрированных как фирмы досуга. И не далее как вчера местное телевидение - этот неугомонный ловец похотливых историй - невозмутимо, без какого-либо осуждения рассказало о том, как несколько мерзавцев - владелец фирмы досуга и его подручные, сутенеры угрозами и побоями заставили работать на свою фирму четырех шестнадцатилетних девчонок и каждой из них за ночь приходилось обслуживать более десяти клиентов. У нас в каждой губернии содержатся на казенном довольствии десятки тысяч полицейских, прокурорских служащих, судей; у нас сотни гладких, отъевшихся начальников этих служб в генеральских и высших офицерских мундирах, но у них нет ни силы, ни "законных оснований" пресечь жесточайшее надругательство над русской женщиной. У этой рати недостает сил и "законных оснований" пресечь наркоторговлю, коррупцию. Преступность выросла после 1990 года до чудовищных размеров. Десятки тысяч убитых ежегодно в необъявленной войне уголовников против честных граждан - их тени не тревожат ни во сне, ни наяву "кремлевских сидельцев", холеных, вальяжных и многоречивых бездельников из Государственной думы, безликих, серых министров. Купленные речевики из голубого ящика время от времени льют фальшивые слезы по убиенным русским солдатам в прошлых "малых" войнах и стычках, но ни один из этих "глашатаев правды" не задал властителям простой вопрос: кто из вас ответит за убыль населения после вашего переворота на восемь-десять миллионов человек?

Взяточники, как саранча, обгладывают все живое в государстве. Продажны министры и депутаты, чиновники и судьи, хозяева главных кресел в учебных заведениях, больницах, даже в детских домах, где ухитряются торговать сиротами. Общество с недоумением слушает признания инспектирующих и надзирающих чинов о том, что за таким-то и таким-то мошенником или за группой мошенников органы давно следили, что у органов все их проделки были на учете; сообщают даже, что в таком-то и таком-то городе, районе действует столько-то криминальных шаек, наркодельцов, воров в законе, паханов и проч. и проч. Но если известны имена преступников и их подсудные дела, то почему эти преступники не за решеткой?

 

* * *

Однажды С.А.Толстая записала суждение своего мужа о художественном сочинении:

"Чтоб произведение было хорошо, надо любить в нем главную, основную мысль. Так в "Анне Карениной" я люблю мысль с е м е й н у ю; в "Войне и мире" любил мысль н а р о д н у ю, вследствие войны 12-го года; а теперь мне так ясно, что в новом произведении я буду любить мысль русского народа в смысле силы з а в л а д е в а ю щ е й".

Что значат эти слова: "сила завладевающая"?

Путь к истине, найденный Нехлюдовым и открытый для каждого человека, ясен: живи для добра. Путь к благоденствию для отечества тоже очевиден: нужно, чтобы страною управляли не корыстные и порочные люди, а нравственные. Если каждый человек найдет путь к самоусовершенствованию, а страна - к справедливым формам государственного устройства, то их общие и согласные усилия изменят земную жизнь. В народе такое стремление всегда жило; может быть, это и есть сила, завладевающая Россией?

Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"
Комментариев:

Вернуться на главную