Анатолий ЗАГОРОДНИЙ (Орел)

ВИДЕНИЯ ИВАНА РЫЖОВА

Исполнилось 80 лет со дня рождения известного русского прозаика

Проза Ивана Рыжова располагает к печали, к грусти и думе, высокой думе…То, как она сделана, вызывает восхищение.

Любопытно, что собственные его восхищения, упования, надежды и радости полны печали. Это пушкинское – «Печаль моя светла…»

Полагаю, Рыжов также труднопереводим на чужеземные языки, как и Пушкин. Как все искони русское, как всякое чисто национальное явление…

…Только что почти полностью перечел две последние его в некотором роде итоговые книги – «Позднее свидание» (1996) и «Встречу» (2000).

Может, и думать не думалось автору, но рассказ к рассказу, все вроде частный случай, а вот, поди ж ты, - сложилась одна и единая и, увы, - беспроглядная, беспросветная, беспробудная картина деревенской жизни за последние полсотни лет, страшной жизни, озаряемой разве что закатами и тихим прелестным светом русских пейзажей…

Бесконечная грусть, боль и глухая тоска в этом нескончаемом его затянувшемся обманном прощальном романе с деревней. Что называется, бес в ребро… Или, точнее, пример того, как нет сил перерезать пуповину, ни у матери, ибо она уже умерла, ни у дитяти, хотя оно уже выросло, но обессиленное смертной своей любовью…

И в самом пронзительном рассказе Ивана Рыжова «Аринкин хутор» и на копейку нет завиральности, нарочитости, намеренной сгущенности атмосферы или укрупнённости характеров и ситуаций, на изломе которых проще живописать. Мир его рассказов зауряден, обычен и обыден. И именно на фоне этой обыденности, повседневности, неброскости тем ознобнее встает и проступает ужас того, что сотворила (и творит) с собою Россия. Временами кажется, что и дышать нечем …

В последнем (покамест) придерживающемся еще классической формы рассказе «Лебедушки» Иван Рыжов пытается вырваться из затянувшей уже его болезненно-сладкой трясины (тематики), обращаясь к жизни любимого писателя и своего учителя Ивана Бунина, ища спасения в ней, хватить хоть там воздуха. Но лаковые, песенные «девицы-лебедушки» со стройной чернобровой поповой дочкой впереди хоровода оказываются фикцией. За ними маячит, за ними слишком отчетливо проглядывает уже столетней давности фантом бунинской – и тогда уже исковеркованной, изломанной, обезображенной, забитой и обескровленной «Деревни».

И там она его достает. Круг замыкается.

Новое время, его душевная сухотка, его духовная анемия, алчность, скопидомство и жадность передернувшихся, кувыркнувшихся через собственную голову властей («перестройка») задергивают последние горизонты.

Ни позади, ни впереди – ни зги. Только один, уже собственный, усохший и источенный от самоедства «последний корень».

Есть изъян, ущерб некий в самом русском человеке, в самой нации, когда она с таким пренебрежением, с таким презрением, с такой жестокостью и деловитостью, как если бы прирезала свинью или курицу для стола, буднично уже как-то режет, удушает, пускает кровь деревне, корчует, искореняет ее источники и родники, выдаивает, высасывает, жамкает, мнет и рвет уже пустую грудь, тощее вымя той, которая ее напитала…

И никак не опамятуется. Слишком наглядной становится бессмыслица русского существования.И – кажется – русской литературы – тоже…

Крик стынет в горле.Голоса нет. И что кричать в пустыне и в пустоту…

О ты, жалкая участь Иеремии, бесконечно плачущего, стонущего и стенающего на стенах иерусалимских над погребенной уже под пеплом родной землей.

Здесь шок, корень и драма целого поколения русских писателей… Им уже и защищать нечего и некого. И слез у них, кажется, уже нет. И писать не о чем… И не то что никто не услышит, не хотят слышать. То, что пишется, никому уж, то не нужно…

Не просто как гражданин Отечества, как писатель, Иван Рыжов с его неутихающей, с единственной его, с его неизменной, непеременчивой любовью, пусть, пусть даже к родным гробам и пепелищам, оказывается в ситуации, близкой к творческому коллапсу, не он один. Нет более унизительного и рабского состояния для писателя.

Писатель переживает мощную творческую ломку… Она сродни той бунинской, времен «Окаянных дней»…

Но Бунин тогда был еще относительно молод… Он был в расцвете творческих сил… Не совсем то здесь…

Из под пера писателя один за другим выходят вдруг краткие, недоговоренные, недосказанные, как бы - мимолетные – рассказы…

Это не солоухинские «Камешки на ладони». Те оставались в русле прежней солоухинской прозы. Не бондаревские «Мгновения», которые перешли в разряд почти чистой публицистики.

Здесь что-то другое…

Проза Рыжова всегда отличалась обстоятельностью, предметностью, сугубой заземленностью, твердостью и крепостью, речь и язык - при всей пластичности - плотностью и ядреностью, она была именно человеческой и земной, за что ее и любили по всей России. Она была укоренена в своем времени.

Здесь странная взволнованная - именная - речь, здесь нет времени (или оно без разницы и номинально), мир целокупен, здесь нет изб и углов, ничего суетного, только русский простор и пространство, небеса, воздух, язык стал текуч и прозрачен, как вода, перо подобно свету, им только освещаются вещи и предметы. Они сделались легки и невесомы, они волнуются и тают, ибо прежде них – столь тонкие определения, что вещи превращаются в тени, в цвета, в марева, мир переливается, дразнится, блазнится, чудится, встает как видение!

«Кроткий убогий день. Был – не был. Гостил – уехал. На серо-зеленом лугу стоял, прядал, густо ржал золотой конь». Душа восхищается! Сердце изнывает в сладости!

Что же произошло?

Здесь, наконец-то, пера и бумаги коснулась вечность. Здесь свет и дух побежал… Явился же предвестник, обольститель, создатель! Слова явлены в какой-то первобытной красе и силе, в какой-то заговоренности и завороженности, когда они были почти одно с природой, с душой, с космосом. Кажется, еще усилие и они дойдут до той первозданности, до того состояния, когда слово означало – Бог. И обретут ту силу дыхания, любви и обольщения, которой созидался мир - в свежести и чистоте. Словом он был сотворен! И, читая нынешнего Рыжова, я верю – вещий дух русской деревни носится уже над полями, над безвидной  землей и водой и скоро, скоро – сызнова станет и утвердится на них!

Сам Иван мне видится таким. За ним всегда следует, точнее, впереди него всегда идет его аура – из света.

Он и не говорит, а как бы слегка бухтит, такие легкие раскаты, такое вальяжное урчание грома, ибо – огненные и блещущие вострые молнии он отдал уже прозе, а это избыток, который изливается на встречных.

Соответственно, он может гневаться, но не умеет злиться. В нем нет зла. Отсюда – энергетика и свет.

Тонкость, приметливость, традиция. Преданность русскому языку, в люльке которого сидит кудесник.

2005 г.

Загородний Анатолий Яковлевич, орловский писатель, прозаик, публицист, литературный критик, - родился в 1947 году (пос. Алга, Актюбинской обл., Казахстан), окончил факультет журналистики алма-атинского госуниверситета, работал корреспондентом республиканской детской газеты «Дружные ребята», редактором, заведующим редакции русской литературы в изд-ве «Жазушы»-«Писатель», редактором по прозе толстого литературного журнала «Простор», в 96-м году переехал в Орёл. Автор книг прозы – «Вербы над колодцем», «Суд да дело», «Книга обольщений», «Тайна откровения». Перу автора принадлежат романы – «Сочинение о божественной глине» и роман-утопия «Сад земных наслаждений», который уже на протяжении нескольких лет публикуется в печати кусками. В 96 году за роман «Сочинение о Божественной глине» номинировался на Букеровскую премию. Анатолий Загородний лауреат премии журнала «Наш современник» (за лучшее произведение года), Всероссийских лит. премий имени Бунина, братьев Киреевских, «Вешние воды». Член СП с 1987 года.

 

Иван РЫЖОВ (19 апреля 1936 г. - 21 февраля 2006 г.)

КОНЬ ЗОЛОТОЙ

Короткий убогий день. Был — не был. Гостил — уехал. На серо-зелёном лугу стоял, прядал, густо ржал золотой конь. Стоял, прядал — ноги стройные, в белых чулках, бока полные, атласные, хвост волончатый, грива ржаная, длинная, ляжки тугие, точно резиновые, ноздри широкие, мокрые, теплые, глаза карие, налитые, влажные, сам весь светло-рыжий, недоступный — сказка!

Подхожу, смотрю, трогаю — морозится, вздрагивает, напрягается... Глаза яркие, бешено-выпуклые, косят в мою сторону: вот-вот у дарит литым тяжелым копытом. И в то же время ластится, тянется мягкими влажными толстыми губами.

Ласкаюсь, шепчу, трогаю, упиваюсь... «Конь, мой конь, упоительно-близкий, родной, древний!»

А он вдруг опять трусится, ржет, опять перебирает будылистыми, изумительно длинными ногами, напрягается, вытягивает крутую шелковистую гладкую шею. Гляжу, шепчу, даю старую засохшую корку хлеба.

Мокрый, пестрый, волнистый луг, травы теплые, светло- зеленые, пологие лысые бугры, уже истоптанные, небогатые; выпуклое, в редких дамасских облаках голу бое небо, бледная даль; рядом темный шаткий деревянный мост, узкая спокойная речка, бывшая разоренная усадьба. Бегут и бегут тени, что-то шуршит, скребется вокруг, струятся, блестят, переливаются листья редких берез. Тоска, пустая предосенняя пора, один...

А он снова и снова гулко, весело ржет — и окрест все вздрагивает, наполняется неземными звуками, и эти длинные звуки уносятся вдаль, куда-то ввысь, в поднебесье — и там натыкаются на что-то и медленно возвращаются... Упоительно, неповторимо! И нежно, и тревожно отчего- то на душе.

Ползут, перебирают невидимыми ножками по блеклой унылой траве нарядные божьи коровки, стороной идут, куда- то убегают телефонные столбы, тонкие провода на них то серебряные на западной стороне, то темные вблизи — разные; тишь, великая глушь, немота. Почти ночь. Сине-бархатное небо уже дырявится, прокалывается мелкими звездами. Сверху глядит, тепло дышит плоская, с оранжевым кругом луна.

А он летит, несется, нежно осиянный месячным светом — мой древний близкий конь, длинные атласные бока дуются, круп лоснится, рыже-белый хвост изгибается, хлестает по стройным ногам — Господи, куда деться от счастья?

А на краю цветного луга, у самой кромки ленивой речки, сидят три мужика, пьют, закусывают, тяжело сопят...

Узкая гладь воды морщится от слабого ветра, переливается на середине тусклым серебром... Сладко-холодно пахнет уже увядшей поздней травой, остро, зло кусаются зелено-золотистые мухи... Несказанно грустная, печальная пора!

И вдруг опять ржание, звук — громкий, неожиданный, сладостный. Внутри что-то обрывается, замирает, на глаза навертываются легкие слезы. А мужики уже галдят, придираются друг к другу, о чем-то орут, чуть ли не дерутся... Что им эти закаты, дивная вековая глухая речка, этот небесный, воздушный, золотой от света конь...

Мой конь!..

Шёлковый потёртый луг, темно-лиловое небо, хрустальное бормотанье сонной птицы. Медленный хруст мёртвого первобытного песка на берегу речки. Говор мужиков, это древнее ржание. Был - не был. Гостил - уехал. Куда?..

 

УТРО

Раннее деревенское утро. Росные травы по пояс, блестят, переливаются катышками серебряных капель. Небо ещё бледно, солнце только-только поднимается из-за ближнего крутого бугра, ещё сонно, но уже весело взлетают овсянки, хрустально возвещая о новом молодом дне. Застонал чибис на ближнем изумрудном свежем лугу. Как хорошо! И неторопливо шагая к узкой, увитой сплошь ивами, речке, говорю себе:

— Дай, Господи, полной жизни, светлого неба, этой зелени. И подольше дней, лет... И так бы ходить изо дня в день, всё это видеть... Что ещё нужно?

 

СВЕТЛЫЙ  ДЕНЬ

Пасха. Христово Воскресенье. День светлый, осиянный, золотистый луч солнца падает на кладбищенские ограды, деревья, церковь, истошно орут угольные грачи; голая, сонная пока земля, черные, точно сигары, деревья  — и всё жизнь, всё дивно.

Сырой северный ветер, липкая серая грязь, легкие барашковые облака, сине-лиловое высокое небо — весна, весна...

И бесконечный поток людей на кладбище. Лица строгие, скорбные, улыбчивые — разные. Слышу — и не слышу. Тоже иду. Там у меня отец, родной брат. Крошение яиц, хлеба, рюмка вина среди могильных оград. Как и у всех. И отдельно, и со всеми вместе, щемит и щемит, саднит сердце. Какая-то мысль все точит, не дает покоя, а взгляд скользит и скользит; первая рюмка в горевании, вторая за упокой. И уже весёлый говор, споры... Орут дурные грачи, орут и вокруг. Зачем? Почему?

Заповедное место, где покоятся близкие. И вдруг высокий пергаментный голос:

- Для милого дружка и сережку из ушка...

Оглядываюсь и не верю: за низкой кладбищенской стеной пляшут — молодые, нарядные, пьяные.

«Господи! — молюсь я. — Прости нас, грешных. До чего дожили...» Мысли как-то путаются, черная тоска наваливается на меня, и я говорю старенькой матери:

- Помянули, посидели, пойдём...

Мать, понимая:

- Не гневись, сынок, Бог всё видит...

 

ОРЛОВСКАЯ

Улица. Переход. Базар. Запахи — не продохнуть: петрушка, эстрагон, огурцы...

Иду, нюхаю, восхищаюсь.

— Бабуля, сколько стоит?

Молчит, вскидывается, говорит:

— Сколько дашь, сыночек.

Оглядываю, замираю: огурцы светло-зеленые, прямые, тонкие — прелесть. Помидоры не привозные, орловские — на вкус кисло-сладкие, розовые, петрушка завялая, стручки перца кривые, бледные, а рядом хохлушки со своим товаром: там всё ярче, глазастее... Гомон, крик.

Летнее утро. Запахи. Душно.

— У меня всё чистое, настоящее, — говорит она, старая, печальная, почему-то невыразимо близкая.

И я отворачиваюсь от тех, бойких, крикливых, и опять спрашиваю:

— Хватит?

А она низко кланяется, говорит «спасибо», а запахи всё плывут и плывут, всё толще толпа народа, и она, такая старая, необходимая. Орловская...

 

ОКРЕСТ

Оглянулся, посмотрел окрест — и стало худо. Беспризорники, смертность, нищих — море... Куда уж хуже? И злюсь, злюсь: другой стране хватило бы и треть нашей тяжести, а мы всё терпим, терпим — дураков правителей, обирателей разных...

А окрест опять — поля, поля, ржи зреют, наливаются, гречиха цветет, и бурьян наливается, всё захватывает, глухая крапива, лебеда и заброшенные сады, сады... Исчезают дома в деревнях, зарастают пустоши, луга — всё глохнет, меркнет... Молюсь: не исчезни, моя Россия!

 

19 апреля 2016 года в орловском музее И.А. Бунина состоялся вечер, посвящённый 80-летию со дня рождения известного русского прозаика, первого лауреата Всероссийской литературной премии имени И.А. Бунина Ивана Алексеевича Рыжова (1936 – 2006).

Иван Рыжов родился  в деревне Коровье Болото Орловской области. Служил на флоте, работал на приборостроительном заводе, потом – в молодёжной газете   «Орловский комсомолец», на телевидении.

Первые его рассказы были опубликованы в 1964 году. В 1967 вышли и первые сборники прозы: «Под одной крышей» и «Открытие». Тогда же Иван Рыжов был принят в Союз писателей СССР.

Заслуженный работник культуры РФ И.А. Рыжов с 1987 по 1989 год возглавлял Орловскую областную писательскую организацию.

Награждён орденом «Знак Почёта», медалью «За трудовую доблесть».

Но это только опорные вехи жизни. Его коллеги по цеху, друзья, близкие на вечере вспоминали о нём, как о немногословном добросердечном человеке, умеющем отстаивать свою точку зрения, принципы, шедшие порой вразрез с официальной пропагандистской установкой советского времени. Любящий творчество Бунина, преклоняющийся перед мастерством великого, но не известного широко советскому читателю писателя, Иван Рыжов первым открыл орловцам тонкую, волнующую бунинскую прозу.

Известным творчество Рыжова сделало умение в скупых словах, краткой форме рассказать читателю о многом. Иван Алексеевич при жизни был признан одним из лучших мастеров короткой прозы, тонким стилистом, за что и был избран членом Высшего Творческого совета Союза писателей России.

Вела литературный вечер заведующая музеем, заслуженный работник культуры РФ И.А. Костомарова. Воспоминаниями поделились давний друг писательской организации и Почётный гражданин Орловской области Иван Мосякин, поэты и прозаики: Ирина Семёнова, Александр Лысенко, Владимир Ермаков, Анатолий Загородний, Алексей Кондратенко, фотожурналист Леонид Тучнин и другие.

Участники театральной студии «Ювента» Орловского госуниверситета имени И.С. Тургенева прочли краткие рассказы Ивана Рыжова.

Вечер памяти известного орловского прозаика был сопровождён выставкой его книг и публикаций, организованной сотрудникам орловской областной библиотеки им. И.А. Бунина.

Вдове Ивана Рыжова, Алле Михайловне, председатель правления орловской писательской организации Андрей Фролов подарил недавно вышедший из печати четырёхтомник современных орловских писателей, в котором почётное место заняли рассказы первого лауреата бунинской премии. 
Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную