СИЛА ГАРМОНИИ
О художественной силе на примере рассказа Елены Крюковой «Ильич»

Как-то один молодой критик в разговоре со мной обронил фразу, которая повлекла за собой долгий мыслительный процесс. «Мне кажется, — сказал он, — что ты в литературе ценишь не совсем то, что я». «Например?» — «Ну, например, гармонию». «Ты знаешь, — ответила я ему скорее инстинктивно, нежели взвешенно, — в литературе я ценю силу». Бойкий молодой критик нашёлся тут же и парировал моё однозначное заявление: «Ну вот Прилепин, у него же есть сила в текстах…». Ответ поднялся из глубины шустрой пираньей: «Нет, это маскулинность, а я говорю про силу. Мощь нравственную». Такими громкими словами огласилась в тот день «Шоколадница» около одной из подмосковных железнодорожных станций. Критик передал мне нужные книги и умчался, а мне оставил вопрос: о какой же силе конкретно я говорила?

Конечно, критик был прав: гармония в тексте необходима. Но, на мой взгляд, её одной как определяющего компонента недостаточно. Когда сюжет, композиция, герои, детали, язык произведения и его идейное наполнение составляют единое органическое целое — это, безусловно, не является отрицательной характеристикой. Но для хорошего произведения это просто данность, условие совершенно обыденное. В работах великих русских писателей мы можем заметить, что гармония зачастую лишь отправная точка, фундамент для возникновения исцеляющей, преобразующей, животворящей мощи искусства., над ней – тяжеловесность высказывания, чугунное слово художественной убедительности, присутствие подавляющего таланта в каждой строке. Художник создаёт из гармонии силу, как алхимик преобразует жидкость в камень. Если же останется одна гармония (в прямолинейном, холодном её понимании) – выйдет, например, Людмила Улицкая. Произведения выстроены, ровный слог не вызывает нареканий, и герои вроде прописаны под идею и с идеей… А всё-таки есть в этой неплохой архитектонике ощутимая немощность, схематичная собирательность, отсутствие безусловности искусства. Если же понимать гармонию как самоуспокоенность текста, то и тут не обойтись без скрытого в глубине строк напряжения. «Детские годы Багрова-внука» С.Т.Аксакова – книга размеренная, описательная, за что автора не раз укоряли его современники. Однако помимо внешней созерцательности в ней есть ещё и скрытая сила: непрерывное движение жизни, тонкое наблюдение взросления человеческой натуры, динамика изменяющейся вместе с героем природы, социальные подтексты, поданные через tabula rasa сознания маленького мальчика.

В современной литературе мне вспомнился один пример, иллюстрирующий художественную силу.  Два года назад произведение Елены Крюковой «Ильич»* произвело на меня пожизненной силы впечатление. Елена Николаевна Крюкова не нуждается в моём обширном представлении, она довольно успешна в рамках современного литературного процесса. Родилась в 1956 году, в Самаре, живёт в Нижнем Новгороде. Лауреат ряда премий (М.И. Цветаевой, «Согласование культур»), постоянный автор журналов «Дети Ра», «День и ночь», «Дружба народов», «Нижний Новгород» и т.д. Автор более десятка книг. И всё-таки мне бы хотелось подробнее остановиться именно на небольшом рассказе, который по основательности и выразительности может быть равен многим из современных романов.

«Ильич» - это тринадцатистраничный текст, в котором фабульно обозначено только одно событие: пришло время смерти для Ильи Ильича. Из одинокого дома его забирают в больницу, где он в полубессознательном состоянии ощупывает края неизвестности, в которую скоро сгинет. Тема вечная, но очень опасная. Описывая непрожитую грань между жизнью и смертью можно впасть в очевидную и пошлую недостоверность. Но в «Ильиче» читателя хватает за горло ощущение жуткой правды, так что даже вскрикнуть от ужаса трудно.

Ильич обычный полуслепой пенсионер, который всё ещё жив только потому что соседка Людочка помогает ему, конечно, со скрежетом и вечным ворчанием. Ильич не свят. Из жизни уходит обычный человек, даже не лишённый довольно тяжёлых мыслей и грехов: «Сон стал толстой прозрачной линзой, и сквозь ее чудовищное увеличение все было видно – и то, как он однажды пытался изнасиловать наивную девочку в чужом подъезде, а у него не получилось». Но перед смертью все равны, разнятся лишь способы принять конец. Ильич изо всех сил хочет жить, несмотря на то, что ежедневную его трапезу составляют только творог и вода, а мира он почти не видит, да и любимых людей рядом не осталось. Но помимо общего плана нельзя проигнорировать и социальный подтекст рассказа: мы видим вполне достоверную и неприукрашенную картину жизни среднестатистического русского пенсионера. У него нет родных, он вынужден выпрашивать помощь у соседки, которая подворовывает у него немногочисленные деньги заодно, а когда он в последний раз заболевает, то слышит от здоровой женщины следующую отповедь: «Ексель-моксель. Жар-то какой! И лежит. Лежит он тут. Валяется. Трубка есть?! Номер скорой подсказать?! Я и скорую вызывай! Я и все! Ноль-три! Ноль-три, дурачила старый!» Такое отношение к чужому старику в рассказе встречается часто. Это и сиделка, которая злится на «беззубого» за то, что он откусил от стакана кусок, вместо того, чтобы по-человечески попить. Конечно, общество в «Ильиче» не однотонно: есть и некий больной в полосатой пижаме, который добровольно кормит старика с ложечки, но в процентном соотношении отзывчивых на болезнь людей оказывается куда меньше.

 В «Ильиче» старость корчится в одиночестве и бедности, что мы можем наблюдать и наблюдаем каждый день на улицах многочисленных городов России. В семь утра подмосковные (да и не только) автобусы забиты инвалидами пенсионного возраста, которые едут продавать на рынок разные вязаные, самодельные мелочи, добытые собственным трудом продукты питания — не из блажи и развлечения, а чтобы выжить. Но это всего лишь социальная правда, ею никого не удивишь. Ужаснуться можно на той же улице, если обладать достаточно чутким сердцем. Но Крюкова, «поместив» читателя в накалённый момент одинокого умирания среди белых стен и в большинстве своём безразличных людей, художественно препарирует каждую деталь реальности — и читатель понимает — а вокруг же тоже всё больное, вывернутое, лихорадочное. В «лепку» произведения вступает мастерство. Обыденные предметы превращаются в проводников смерти, сравнительный аппарат «подстраивается» под тему. Градусник превращается в «могильного червя»: «…и он выскользнул из-под мышки и мирно спал с ним рядом толстым могильным червем». Черный и злой зрачок в мерцающую жемчужину: «…и стоял перед зеркалом, разглядывая свой тускнеющий зрачок: странным белым молоком зрачок отсвечивал, мерцал жемчужиной. А раньше пульсировал черный и злой, острый». Простыня – в пуповину, последний соединяющий с жизнью элемент: «Слепая перекрученная пуповина простыни еще удерживала его, но все слабее и слабее». Однако, ассоциативные ряды здесь — не самоцель. Они ведут читателя сквозь повреждённость чрезмерно напряжённого воображения к дефективной реальности: «Иногда плафон казался ему лысой головой мертвого ребенка. Его жена делала аборты. Шесть абортов. Когда возвращалась домой из женской больницы, ему казалось: она несет перемазанного кровью убитого младенца в подоле».

Ко всему вышеперечисленному стоит добавить ещё и совершенно оправданный «рубленый» язык, из-за чего повествование двигается рывками и налётами. Эта особенность свойственна манере Елены Крюковой вообще, но в данном произведении она представлена в своей максимальной концентрации. И вот, мы дошли до места, когда все части произведения гармонично соединились в одно целое. Стилистически они соответствуют друг другу, образная система «спаяна» с темой и сюжетом, а язык произведения ритмически верно «ведёт» и поддерживает темп уходящей жизни на последнем излёте. Но если закончить разбор прямо здесь, то выйдет рецензия о социальной повести, где автор художественно точно и не без таланта констатирует факт наличия социальной проблемы. Но кто сейчас так не делает?

Поэтому необходимо упомянуть о самой важной составляющей, лейтмотиве, который в данном случае «усиляет» контекст и превращает соединения в заряд. С самой первой страницы Ильич отчаянно, несмотря ни на что, хочет жить. В рассказе о смерти торжествует её противоположность. Сначала она видится нам издалека: «Водка – тоже вода: только сгущенная. В ней человек сгустил боль и горечь. Чтобы их глотать и радоваться: а я – не боль и горечь, я еще радость, и я еще тебя, противная водка, пью и живу. Горе пью огромными глотками, и все нипочем». Далее по тексту Ильич будет мечтать о глотке водки, иначе, жизни. Затем – прямолинейно, из уст того, кого она покидает: «Я не превращусь. Я не умру никогда. Я не уйду! Не хочу! Пусть мучиться, пусть боль, все что угодно! Я все вытерплю! Все! До капли! До визга! Но я не хочу! Слышишь! Не хочу! Не хочу!» Финал убеждает нас в торжестве бытия. Лидочка всё-таки приходит к умершему Ильичу в больницу, стоит около его койки, а её прямо при ней обсуждают больные. «Илья Ильич лежал спокойно и чинно. Его ступни странно вывернулись. Подбородок утонул в яремной ямке. Седые пряди прилипли к холодному лбу. Он лежал так, будто собрался лежать здесь, на этой койке, всю жизнь. Всю смерть. Людочка молчала» — жизнь и смерть через «или», у койки мёртвого живые продолжают жить своей странной, неправильной, некрасивой — а всё-таки — жизнью. Физически немощные обсуждают Людочку «с тремя подбородками» и «усами», некоторые из них дают ей нелестные оценки, но процесс продолжается. Будет ли он хорош, что ждёт человечество дальше: животные морды с человеческими глазами из предсмертных галлюцинаций Ильича или светлое будущее — зависит, очевидно, от людей, в том числе от человека, читающего «Ильича». Наклон очевиден в сторону недобрых пророчеств старика, но кто знает, возможно, это произведение вдохновит людей на изменения, без отрицания деструктивной реальности покажет, что оставшееся и самое дорогое можно преобразовать, улучшить, изменить, даст силы и понимание, что потеряно ещё не всё? Вот о какой силе искусства мне хотелось сказать… Которая, конечно же, не была бы возможна, если бы Елена Крюкова как автор не примерила на себя чужую кожу, не забурилась бы в самые глубокие места умирающей души, и одновременно – взглянула на своего героя и ситуацию, в которой он оказался, со стороны. В этом соотношении человеческого сострадания и трезвого авторского взгляда, в расцвеченности рассказа контрастами полутонов и угадывается внутренняя гармония, благодаря которой родилась та самая сила.

Иногда полезно разговаривать с молодыми бойкими критиками, которые задают неудобные вопросы. Ответ, поднявшийся тогда откуда-то из глубины, был всё-таки верным для меня. В литературе может существовать гармония без силы и сила без гармонии, но если они взаимопроникают и порождают друг друга, то литература – живёт.

Сафронова Яна Владимировна родилась в 1997 году в Смоленске. Учится на третьем курсе Московского Государственного Института Культуры, специальность «Литературное творчество». Печаталась в журналах «Перелески», «Невский альманах», газетах «День литературы» и «Российский писатель»., интернет-издании «МолОко». Живёт в Москве.

Вверх