19.09.2017 г.

О НАЧАЛЕ ПУТИ

Вечным законом да будет: учить и учиться всему через примеры, наставления и применение на
деле.
Ян Амос Коменский

1.

Московский Государственный Институт Культуры вновь заполнен первокурсниками. Мне интересно наблюдать за ними: резко отличаются от студентов старших курсов громкостью голоса, свободой поведения (даже излишней), показным безразличием. И если все эти внешние проявления сглаживаются с превращением абитуриента в студента, то восприятие учебного процесса во многих случаях остаётся школьно-обязательным. Многие начинающие поэты, которых мы обсуждаем на семинарах, либо не читают поэзию вообще по собственным же признаниям, либо не извлекают из прочитанного никаких уроков. А ведь любая книга, процесс получения образования, встреча с профессионалом, дискуссия – шанс для саморазвития. И мне вспомнилось… Так много всего вспомнилось.

Я робко шагнула в литературу с ветхой лестницы Литературного института им.Горького, неловко прыгнула с высокой ступеньки, а в ногу вступило очень чувствительно и больно. На подготовительных курсах только что обсудили мою подборку, хвалили и восхищались. После семинара подбежала девушка, попросила дать ей прочитанные стихотворения на критический разбор. Успех в моём миропонимании был феноменален. Схватив чёрную шляпу и накинув на плечи светло-голубое пальто (купленное специально для института), я счастливо заковыляла на высоких каблуках в пьянящий весенний вечер Тверской. Эйфория продолжалась недолго: следующим обсуждали украинского поэта, который за ночь написал корявую подборку русскоязычных стихотворений специально к семинару. И снова все хвалили его, а мой критик обратилась к нему с той же просьбой, что и ко мне. Я провела параллели. Повесила пальто в шкаф и выкинула шляпу.

Разочарование поджидало и на уроках по этюду. Конечно, пару раз мы тренировались писать на заданную тему, но в большинстве случаев... выполняли экстравагантные задания. Например, писали словосочетание «я гений» сверху вниз, задом наперёд, левой рукой; кричали эту фразу, да не просто так, а чтоб «громче всех». Преподаватель говорила, что без твёрдой убеждённости не будет и творчества. Мне показалось, что для моей неокрепшей психики такие упражнения опасны. Испугавшись будущей мании величия, которая легко могла появиться у самого заурядного автора после таких тренингов, я не стала поступать в знаменитый, по-настоящему легендарный институт.

Но из Литературного института я унесла, буквально украла нечто по-настоящему ценное. На лекциях по русской литературе, которые блистательно читал Сергей Чередниченко, я познакомилась с поэзией Бориса Рыжего. Влюбилась насмерть, в первый раз, захлебнулась мазутом Вторчермета, заблудилась на улицах Екатеринбурга. Это была инстинктивная любовь, нерационализированная. Тогда меня поразил контраст, оригинальный способ продолжения традиции Державина: смесь нелитературной лексики девяностых и чисто «книжного», порой нарочито высокопарного и романтизированного языка. Борис Рыжий говорил о поэтах века золотого голосом и душой человека из века чугунного «Когда менты мне репу расшибут…»¹

Денис Давыдов. Батюшков смешной.
Некрасов желчный.
               Вяземский усталый.
Весталка, что склонялась надо мной,
и фея, что мой дом оберегала.
И проч., и проч., и проч., и проч., и проч.
Я сам не знаю то, что знает память.
Идите к чёрту, удаляйтесь в ночь.
От силы две строфы могу добавить.

Отношение к Рыжему менялось, чувства становились прохладнее, но в конце концов благодаря ему я совершила не особенно, наверное, новое, но невероятно важное для себя открытие. Можно увидеть поэзию в самых прозаичных явлениях: лестничных пролётах хрущёвки, во дворе, на больничной стене. «Синий свет в коридоре больничном»² :

«Обхвативши руками коленки,
Размышляю о смерти всерьёз,
Тупо пялясь в больничную стенку
С нарисованной рощей берёз».

Это не только и не столько свойство самого Рыжего, сколько отличительный признак поэзии вообще – она покрывает всё незаметным прозрачным покровом, обвевает сквозняками мою улицу, мой город, мою страну. Первая влюблённость в образ, манеру, интонацию была приятным чувством, но всё же настоящая поэтическая любовь, пусть не столь страстная и упоительная, ожидала меня в будущем.

Вторым подаренным впечатлением стали верлибры Блока, на которых в учебных курсах вряд ли делается акцент. Тяга к свободной форме в современной поэзии очевидна – стоит открыть хоть маститый журнал «Арион», хоть молодой портал «Literratura» - всё завалено полосами нерифмованного текста. В верлибрах ³ «Она пришла с мороза…» и «Когда вы стоите на моём пути» Александра Блока талантливо всё: и отеческая, нежная интонация, и филигранная композиция, и морозное послевкусие тёплой квартиры:

Сколько ни говорите о печальном,
Сколько ни размышляйте о концах и началах,
Все же, я смею думать,
Что вам только пятнадцать лет.
И потому я хотел бы,
Чтобы вы влюбились в простого человека,
Который любит землю и небо
Больше, чем рифмованные и нерифмованные речи о земле и о небе.

Конечно, это раннее узнавание ожесточило меня против молодых верлибристов. Я всегда сравниваю их с Блоком. Считаю, что и они сами должны сравнивать себя с Блоком. Пока во всех сопоставлениях более искусным оказывался Александр Александрович.

Я утащила эти драгоценные камни поэтического опыта из Литературного института и отправилась на поиски новых в Институт Культуры. Чувствовала, что они меня там ждут и была готова найти их, даже если бы они были тщательно спрятаны. Так начался второй отрезок моего студенческого пути.

2.

На первом курсе я не была так весела, как мои будущие коллеги в области культуры, описанные в самом начале этого текста. Помню, как стояла на линейке, а на сцене зажигательно пели очаровательную песню «Московский студент, студент из Москвы». Я смотрела по сторонам на пляшущих мальчиков и девочек, а из моих глаз лились огромные и, как мне казалось тогда, масляные слёзы. Что-то неотвратимо менялось.

Оказалось, что в группе у нас пять человек. Мы с энтузиазмом и рвением принялись за изучение национальных литератур и общих лингвистических дисциплин. Каждую неделю обсуждали тексты друг друга. Через три месяца писали через рвотный позыв, однако стоит заметить, что производительность наша в то время была поразительна по сравнению с состоянием частной нормы. К темпу примешивалось громадное разочарование в себе. После прочтения произведений из списка греческой и римской литературы мы взглянули на свои попытки по-новому: обнаружили, что они инфантильны и немощны. «Илиада» Гомера повалила меня на землю сразу же. Во всех героических деталях снилось мне сражение Гектора и Ахиллеса, а иногда ритм мыслей сменялся на гекзаметр. Вдобавок лёгкость Анакреонта и тонкость Катулла резали глотку острым лезвием совершенства и завершённости. Моих одногруппников одолевали схожие опасения, тогда мы думали, что писать нам незачем, да и как это вообще после ТАКОГО возможно? «Я поэт, но на фоне Блока я не поэт / я прозаик, но кто сейчас не прозаик?», цитирую я нашего современника Д.Быкова. И всё-таки позволю себе с ним здесь не согласиться. Громада литературного опыта легла нам на плечи, но постепенно потеряла свой давящий вес и стала парашютом.

Однако, художественные произведения после курсов литературоведения и истории литературы перестали быть магическими свитками. С появлением контекста ушло необъяснимое восхищение, а на смену ему пришёл постоянный анализ. С одной стороны, институт лишил нас детской восторженности, а с другой мотивировал на поиски текста, который, даже подвергнувшись разбору, мог бы вызвать глубокое переживание. Именно этот нескончаемый поиск и привёл меня к литературной критике. Но не стану лукавить: самоопределению способствовал ещё и конкретный человек, мой мастер.

Александр Бобров учит не по учебникам, семинар современной русской литературы, куда входят и обсуждения наших текстов, он ведёт экспрессивно и увлекательно. Нам повезло быть первым набором. Предоставлялась уникальная возможность попробовать себя во всех жанрах. Во многом именно эта установка отличает МГИК от Литературного института. Мои преподаватели хотят сделать нас универсальными «бойцами», чтобы, выйдя в мир, мы в нём не потерялись. Потому мы изучаем и журналистику, и художественный перевод, а на семинарах говорим обо всём сразу. В конце первого курса Александр Александрович дал очередное задание: написать своё впечатление о любой книге из списка премии «Большая книга». Одногруппникам это далось нелегко, а вот мои пальцы запорхали по клавиатуре в критическом азарте. В ходе заданий, семинаров, обсуждений каждый из нас понемногу находит себя. И мастер в этом поиске представляется мне необходимым компасом: он указывает на наши сильные стороны, даёт нам нужные задания, вытаскивает из нас нас самих. Помимо учителя осязаемого меня ждали откровения и уроки и от давно ушедших мастеров.

Семестры шли, а покрытые рыбьей плёнкой глаза открывались всё шире «Пушкин? Банальщина» — заявляла я с видом знатока в одиннадцатом классе. А оказалось нет, оказалось, что Александр Сергеевич — это мультикультурная сверхличность в русской литературе. Просто нужно пойти и купить не хрестоматию, а полное собрание сочинений. И тогда… и тогда обязательно найдётся то, что он написал про тебя, для тебя, от тебя. «Послание цензору»⁴ :

Во-первых, искренно я признаюсь тебе,
Нередко о твоей жалею я судьбе:
Людской бессмыслицы присяжный толкователь,
Хвостова, Буниной единственный читатель,
Ты вечно разбирать обязан за грехи
То прозу глупую, то глупые стихи.
Российских авторов нелегкое встревожит:
Кто английской роман с французского преложит,
Тот оду сочинит, потея да кряхтя,
Другой трагедию напишет нам шутя —
До них нам дела нет; а ты читай, бесися,
Зевай, сто раз засни — а после подпишися.

Были и открытия другого рода. Батюшков, поэт «гармонической точности», у которого я зачитывалась мирным утопическим «Мои пенаты» расколол себя и меня надвое. «Крошка Батюшков», потерявший рассудок так рано и так точно это предсказавший, оказался гениален и в своём безумии. Он воздвиг свой «Памятник», разбивая гранит руками. Громкое, как звук набата, порывистое, как циклон, страшное, как сама смерть – это стихотворение не крошки, а гиганта.

 
Так первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетели Елизы говорить,
В сердечной простоте беседовать о Боге
И истину царям громами возгласить:
Царицы, царствуйте, и ты, императрица!
Не царствуйте, цари: я сам на Пинде царь!
Венера мне сестра, и ты моя сестрица,
А Кесарь мой - святой косарь. ⁵

Сегодня в коридорах института я встретила первокурсников, выходивших со своих первых пар. Подошла к новому набору Литературного творчества, а они, суетные, куда-то заспешили. Высокий парень спросил мимоходом: «А вы тоже?..» И я кротко кивнула ему, что да, я тоже, тоже будущий русский литератор. И, судя по его ответному взгляду, мы правильно поняли это «тоже». Ему предстоит ещё столько чудес, открытий, изумлений, разочарований и внутренних революций. Как и мне.

Сафронова Яна Владимировна родилась в 1997 году в Смоленске. Учится на третьем курсе Московского Государственного Института Культуры, специальность «Литературное творчество». Печаталась в журналах «Перелески», «Невский альманах», газетах «День литературы» и «Российский писатель»., интернет-издании «МолОко». Живёт в Москве.

Вверх