| |
* * *
к полудню город вымирает…
пустеют улиц рукава,
голодный пёс бежит по краю
разбитых бордов в свой подвал,
и над цветочными рядами,
пугая брошенную тварь,
горящий тур сулит динамик,
глотая полые слова…
и даже сизокрылых стая,
что с рук кормили час тому,
к полудню тоже отлетает,
как души в голубую тьму,
и солнце, медленно склоняясь
за горизонт в кровящих швах,
глядит, как призрак изменяет
своим привычкам и правам…
и с темнотой пустой и страшной,
жару сменившей на часы,
собачий вой, как в рукопашный,
идёт движением косым…
* * *
небо рушилось на дома,
камни брызгали ало…
так хотелось сойти с ума
и не получалось.
накрывала и кровь, и боль
жирная копоть…
так хотелось, чтоб мир – любовь,
а не окопы.
искорёженной жизни ось
просто вырвут, как жало…
запрягай, мужичок, «авось»,
трогай помалу.
* * *
дни на крови из былого восстали:
сталь разрывает морок:
люди сбиваются в пёстрые стаи –
невыносимо порознь
в дни на крови, дни коротких наречий,
правды в краюху с ближним
преполовиненной, чтобы на плечи
век свой взвалить и выжить
письма из ада
он, смеясь, ответил мне:
«встретимся в аду».
А. Ахматова
1
она сказала: «встретимся в аду»
и если я всё верно понимаю,
то на беду, на страшную беду
в одном году сошлись три чёрных мая
2
я пишу тебе из ада
на слепом излёте дня:
кладбище разбито градом,
дом на линии огня,
хлеба нет, надежда только,
что поможет лямку бог
нам тянуть с соседским колькой,
раз уж чёрт нам не помог,
во владениях аида
шоколадный жирный чёрт…
ну, прощай, сестрёнка лида,
может, свидимся ещё
3
вот и медовый спас…
только б хватило сил:
рядом рванул фугас,
мальчик заголосил…
но и в своём аду
город ещё живой:
очередь в триста душ
за питьевой водой
4
от страха – смех нервозно-сладкий,
а от смешного – не смешно,
где даже спящие с оглядкой
лихую коротают ночь.
быть может, всё свершится скоро,
но час здесь тянется сквозь дни
и люди так вкрапились в город,
что их стирают вместе с ним
5
им нет покоя – ангельский уют
саднит и колет там, где сердце билось,
им видно землю грешную свою
до мелочей, вплоть до своих могилок…
6
лучше войны никто не научит
самым простым вещам:
долго ли ждать,
что значит сущий,
стоит ли обещать
плачущим детям
детство как праздник,
светлый покров небес…
прошлой и будущей
выверив разность
веры в самом себе
7
когда вы были молодыми,
именно в те полмига
подыскивал мне ангел имя
в апрельских книгах,
на тёмной дудочке играя,
смывая переливом нот
воспоминания о рае,
что будет всё наоборот
и в разлинованной тетради,
как на фейсбуковой стене,
воспоминания об аде
запечатлеются во мне
8
пустые слёзы на щеках
под ветром стылым:
всё то, что мнилось – на века! –
сошло в могилу.
талдычат суетные дни
войны законы
да колоколенка бубнит
чудны’е звоны
и чья-то жизнь длиною в шаг
из ада в царство,
пока другой душе душа
плетёт мытарства
9
но мы друг другу стали ближе,
иного не нажив добра,
когда вовсю пытались выжить,
чтоб научиться умирать
10
и кто-нибудь потом напишет:
здесь люди-стены, люди-крыши,
как дети, мечутся во сне
и кровь, как звон, в набрякших венах
о всех невинноубиенных
на диком поле наших дней.
после
/
полночь ввязалась в бой:
громче да глуше
бреет солдатский бог
наголо души…
перепроверь, комбат,
рыжий чертяка,
веру в окопах, сегодня на ад
будет атака…
выжившие сыны
станут, цедя минуты,
клочьями тишины
сны затыкать под утро
//
вьётся над чёрной башней
белый от жара воздух…
вот я и стал вчерашним,
травам по капле роздан,
пахнут горелым житом
спаса пустые дали,
вот я и стал убитой
мыслью о генерале,
чтоб не мечтать ревниво
стать рядовым обратно…
боже, какое чтиво –
трупные эти пятна
на васильковом поле
после ночного боя…
в сердце былинка колет
и не даёт покоя
* * *
бывает так, и было так, и будет:
внезапность, очертив незримый круг,
тасует судьбы на зеркальном блюде,
как мишуру на ледяном ветру…
ещё покоен дом и дети рядом,
и ужин на столе горячий, но
смерть за спиной стоит с холодным взглядом
и смотрится в разбитое окно…
и треснет время в деревянном чреве,
и протечёт забвением имён,
и дочке будет пять, а сыну – девять
отныне до скончания времён
* * *
ты только будь
здесь, где не надо быть
никем другим:
ни прежним, ни грядущим,
ни азбукой безумств,
ни добротой без дел,
ни словом без любви,
ни правом без надежды…
ты только будь
здесь, где не надо быть
никем другим
и оставайся рядом
|
* * *
январь, канун крещенья, иней
с ветвей слетает так картинно,
и мы бежим по паутине
протоптанных в снегу тропинок
в убежище, в слепую сырость,
где позабыв о всяком зле,
дворовый кот покойно, с миром
спит на строительном козле
* * *
время течёт, оба времени:
горнее и земное…
свет мой становится теменью,
чтоб оставаться со мною,
в сердце течёт оскоминой
и отлетает дымом,
чтоб на последней отмели
камнем осталось имя
* * *
какому мы на откуп отданы
правопреемнику судеб?..
ещё раз грады отработали
взахлёб и свет – ослеп:
мы стали жутко одинаковы
в подвальной душной темноте…
зажглась свеча перед заплаканным
дитём, уснувшим на тахте.
ах, белокурая прелестница
с ладошечками под щекой,
задай вопрос с небесной лестницы
правопреемнику: «доколь?»
* * *
тёмные шторы в спальне
цвета корней маниока:
близкое стало дальним,
родное – далёким…
в белом квадрате стрелки
бегло спешат по кругу
монументально-мелким
шагом и всякий угол
между большим и малым,
разницу опрокинув,
месит в горсти трехпалой
огненных судеб глину,
и обжигая кожу,
и обжигая душу
ловит её безбожник,
собственной кровью тушит
* * *
затишье… в оцеплении минут,
когда ничто не рвётся и не жалит,
ты слушаешь живую тишину
везде: в дому, на улице, в подвале,
ты слушаешь её до немоты,
до хруста пальцев, до ушного звона
и чувствуешь: меняются черты
и тишина становится иконной.
к последнему звонку
хороший день, до одури простой:
цветёт сирень, слеза судьбу не точит,
и греются ежи у блокпостов,
и школьный сторож драит колокольчик…
над городом, распаханном в боях,
врастают души в голубинность рая,
и бродит ветер с запахом дождя
дворами мая…
* * *
думает, дикий, из камня и глины он
а вглядеться в дома и арки –
город подвешен на нити рябиновой
чьей-то молитвы жаркой
* * *
к неблагословенному благу,
как мытарь, растративший мыто,
второй уже проклятый август
считает убитых…
людей выключают из света
без окрика, без заминки,
и снова сутулятся где-то
в безмолвном угаре поминки
без гнева, без плача, без требы…
помилуй нас, Христе Иисусе!
кочует по впалому небу
в степи подорвавшийся бусик…
глядят из него виновато
бескрылые ангелочки
и облачка сладкая вата
всё тоньше, и тоньше, и тоньше…
ночными обстрелами
…ибо воды дошли до души моей
Пс. 68
по-рыбачьи в шальную воду
отпускает закат людей
плыть раскатами, слушать воздух,
тосковать о ночной звезде…
льётся млечный по листьям хмеля,
взгляд иконками льнёт к стеклу,
и сочится сквозь жабр щели
свете тихий в твоём углу.
Мара
памяти мирянина, убитого снайпером в Зайцево
…и, повитый колючей славой,
спит мужчина, землю курганя…
Глеб Горбовский
Отнимая от малого меньшее:
дня суе́ты, слёзы вечера,
делаешь вдох, а выдохнуть нечем…
а матушка говорила: вечен
будь,
веруй, мой младший, мой падший,
не дай себя обмануть
выстрелом в сердце,
мой третий,
чтобы глядеть, как дети,
из тёмных зеркал на этих
и тех, и иных, и энных
от бедной твоей вселенной
с чёрной дырой навылет
бегущих, как и учили,
поло́тно, быстрее гула
слухов о смерти, быстрее гугла,
строками сводки:
дежурно мелькнула,
охнула и затихла
на медицинских иглах
стылым огнём по венам
ещё одна млечная, тленная,
в пьяных травах блуждая от нечего
недолюбленно, недоверчиво…
Иней расцвёл на шиповнике – к славе:
грешный человече, сон навий…
сон, что сон этот вещ,
и что дом его пуст,
и он сам - просто вещь,
одна из когда-то любимых, забытых
меж сырою землёй и молитвой,
вещь в себе, недомолвка, безделица…
перетерпится ль, перемелется ль
в смертной скуке считать века
в клетке снайперского зрачка?..
да глядеть, как мололись среды,
как играли со смертью деды,
чёрный ворон и тот не ведал
кто вернётся с житейской брани -
пахарь, воин, монах, изгнанник –
марь курганить, младенствовать злобой,
гнать до ирия солнечный обод
и отчаянно ведать - не тронет
ядовитого времени гибельный промельк…
небо тонет в ромашках,
стреножены кони,
на горячей ладони - коровка божья
вяжет линию бездорожья…
лиловые сумерки
Красный впитал темноты глубину,
заиндивев от пыли
троп, что упрямо ведут на войну
судьбы ковыльи.
Звезды глядят из водицы пруда
тихо, по-жабьи,
видно, лихие пришли и сюда
вести да слёзы бабьи,
в дом, что ослеп, как склеп,
став у одной из тропок,
смотрит и смотрит в степь,
а по степи галопом
гонят ветра дымы,
и на кургане лысом
глупо просить взаймы
счастья из старых писем.
Бреши темнеют в садах,
рядом собаки брешут,
зрелость придёт и сюда
и не утешит:
в сердце за ржавым замком
без недостатка хватит
долгой печали на пару веков
и тысячу демократий.
Лягут на днища корзин
жалость к себе да сплетни,
время споткнётся и станет скользить
всё незаметней,
ворон сорвется с креста –
голубем нищих,
горло отыщет косая черта,
стиснет и взыщет.
Скомкают голос снежком,
заледенят до корки
и если помянут – то горьким смешком,
с красной слетевшим горки. |
Александр Савенков родился в 1964 году в Горловке. Специальностей несколько: океанолог, шахтёр, повар-кок, менеджер, строитель. Работал в Крыму, на Каспии, в Прибалтике, Москве, Донецке. В настоящее время живёт в родном городе. Начинал с авторской песни, стихи стал писать с 33-х лет. Печатался в Москве, Санкт-Петербурге, Донецке, Енакиево, Горловке, Каневе, Курске, Хабаровском крае, Германии, международных сборниках «Междуречье», «Славянские колокола», «Злато стремя», «Злато слово», «Крещатик».