Лихое место
Приехали на рыбалку. Голый берег. И вообще, насколько хватает глаз – ни деревца. Люся, очередная жена Сени Шевкопляса, нудить: «Вот… привезли… Ни одной веточки. Голову напечет…».- «Зато - чебак!.. В садок сам запрыгивает», - утешает муж. Люся пуще прежнего: «Пекло такое… Не хочу! Не могу!..». И день, и два…
Друг Сени, Петя Шейкин, не выдержал. Переправился в лодке на другой берег, где рощица. Срубил роскошный отпрыск карагача, вернулся к своему лагерю, воткнул в землю. Люся помягчела: «Ну вот, хоть какой тенёчек!».
Едет на лошади местный Корнеич. (Он обычно доставлял червячков, опарыша, приманку… В благодарность наливали «сколько душа божает». Ну, и сами не брезговали, конечно). Остановился перед деревцем, глаза трёт и сам себе: «Завязывать надо, завязывать… Лихое место!».

За себя, любимого!
Долгое время в председателях Ростовского отделения Союза писателей России пребывал Владимир Иосифович Фролов. И поэт хороший, и человек душевный, и как чиновник – на своем месте. Окончание литературных «корпоративов», бывало, сопровождал таким тостом: «А сейчас выпьем за самого прекрасного, за самого умного, за самого эрудированного, за самого талантливого, за самого симпатичного… За неповторимого…- Писатели в ожидании имени адресата смущенно опускали головы, подергивали усы, пощипывали бородки. У кого не было ни того, ни другого, - ужимали плечи, хрипло покашливали. А Фролов, выдержав мучительную паузу, с придыханием изрекал: - За меня, любимого!».
Не единожды «ломал» Владимир Иосифович эту комедь. И ведь всякий раз ловились.

Свет жизни
Портрет на обложке… Да ведь это Джоконда… Всё видит. Всё понимает. Всё прощает. Всё – из глубины. Есть и отличие. В глазах – свет, они распахнутые, а не сверлят с едва уловимым прищуром эту жизнь.
Открываю. Трудное расставание с прочитанным, переход к новому... И вот:
«…Прожив беспечно много лет,
Вертя привычно круг недельный,
Вдруг осознать себя как свет,
С небесным светом нераздельный…».
                       (Виктория Можаева)
Четыре строки… А ведь в них, пожалуй, - вся суть христианства.

Брала Галя воду…
Иван - другу:
- Вась, а о чём ты думал там, в засадах?
- Так о чём… Ну, увижу тебя, и вот так, как раньше, будем сидеть на берегу нашего пруда. У поставка. И смотреть на воду. И ожидать…
- Чего ожидать-то?
- А чего ожидают с удочкой?
- Хх-а, да уж знаю: колы прыйды Галю и будэ воду браты… Всё не можешь забыть? Галю наша теперь недоступна. Бизнесвумэн. Или юмэн?.. В общем, заодно с гражданским мужиком в городской лавке окорочками да потрошками торгует. И лавка не абы, а в этой… В приватизации.
Вася кладёт удочку, отодвигает от бедра костыль, достаёт из кармана сигареты.

Весенний этюд
Трое – по тропинке весеннего парка. Двое (он и она), со сплетёнными пальчиками, впереди. Третья, видимо, подружка, всё порывается сравняться. Но плотно подступающие к дорожке кусты не позволяют. Она без умолку что-то лопочет, в чём-то убеждает… Двое, как бы мимолётно, обмениваются взглядами, великодушно улыбаются, кивками выражают то ли согласие, то ли сочувствие. Но вряд ли слышат и видят её.

Сверка часов
В автобусе. Сосед толкает в бок, показывает кивком на мои наручные часы: «Скилько?». Я называю время. Он удивляется: «Тилько стилько?». В глазах темновато-хитроватое. «Хиба тоби мало?» - интересуюсь в свою очередь. И подумав: «А на ваших сколько?». Он отворачивает рукав пиджака: «Да и на наших столько».

Далеко, далеко поеду…
Автобус тронулся, и соседка моя сразу заговорила:
- Папа пришёл с войны, убил мою маму-красавицу. Его посадили, а меня воспитывали родственники… Приехала на свадьбу к подруге. Познакомилась с армянином. Предложил… Я вышла за него. Он - лётчик-испытатель. В прошлом году похоронила…
Такой хороший муж. Так хорошо жили. Два сына. Один погиб. Дети у него… Уже выросли. У второго – дети. Живу одна… А я вот езжу… С одного автобуса - на другой. Так хорошо. До базара, потом – до Сельмаша. По базару похожу. Цены почти везде одинаковые. Да сколько мне… От Сельмаша до «Садов» пересаживаюсь. Парк называется так. Там берёзки. Похожу. Там хорошо так. Листочки под ногами. Когда солнышко – шуршат. Прямо живые. После дождичка – мягкие, ласковые… И воздух совсем другой. Так бы дышала и дышала…
Приеду домой, звоню сыну, спрашиваю: «Вы мне звонили?», а он: «Нет, не звонили». Так и езжу. Привыкла. Хорошо. У меня проезд безплатный…
Из-под замшевого берета – прядка волос седых. Лицо чистое, моложавое. Карие, приморенные тоской глаза. Я потом не раз видел её в автобусе. И она рассказывала о себе, о своей жизни. Вполголоса, сбивчиво, с повторами. Слушали, кивали, другие делали вид, что слушают, но не обрывали.
Года два-три назад случайно подсел. Женщина чуток повернулась, и я узнал её. А она – сразу, как бы продолжая недоконченное:
- Приехала из деревни. Он – тоже. Хочешь, говорит, давай тебя засватаю. А что мне терять?.. Он выучился на лётчика. Испытателем стал. А я техникум закончила. Бухгалтером работала в ихней части. Мы так хорошо жили. Мы на Дальнем Востоке были. Муж – военный. Сын старший возле китайской границы погиб. Дети его, мои внуки, там… Мне восемьдесят три года. Последнее время муж лежал парализованный. Но я смотрела за ним. Была не одна… Сейчас пересяду и далеко, далеко поеду…
Больше я не видел её, не встречал.

Бюст вождя
В самом большом цехе, механическом, собрался весь завод. Люди скучились в пролете, теснятся между станками. Они уже слышали, знают, но все еще на что-то надеются.
Е г о   именем наречены паровозы, города, победы…. Под Е г о   «гениальным руководством» добывали хлеб, уголь, металл, электричество. Создавали моря и плотины, высаживали сады и лесополосы. О н - в каждой семье, в каждой школе, в каждой книге. Они начинаются с его имени. «Роль вождя мирового пролетариата…». «Благодаря гениальной прозорливости товарища Иосифа Виссарионовича Сталина…». О н   незрим и повсюду. И разве можно поверить, разве можно говорить о Н е м в прошедшем времени? Это противоестественно для Т о г о человека. Да и человек ли О н?
Я скашиваю глаза и вижу лицо цыгана Митра, грузчика. Я и сейчас, по прошествии стольких лет, вижу темное лицо заморенного работяги. То ли обветренное, то ли прокопченное… Щеки прорезают две глубокие борозды. По ним, цепляясь за ухабы, натужно сползают две крупные слезины. Никогда не думал, что слезы могут скипаться в такие крупные и твердые слитки. Они завораживают чистотой.
Грубо вытесанное лицо цыгана прекрасно в своей немоте и в своем неподдельно глубоком горе.
По правую руку от меня - молодая женщина, почти девушка, с диковинным для наших краёв именем - Изольда. От заводских она отличается не только именем. Хрупкая, какая-то невесомая, она совсем не приспособлена к тягловой работе. Это – одно. Но и смуглое лицо, и большие печальные глаза, сосредоточенные на том, что, кроме нее, знать никому не дано, выказывают в ней человека случайного в нашем, смрадном от чугунной пыли цехе, с его грохотом и сквозняками. Ходит слух, будто Изольда была художницей. Попала к нам из Ленинграда. Почему? Как? Зачем?– Такие вопросы люди держали тогда при себе.
Изольда работает в цехе подсобной. Таскает железную тачку с деталями и заготовками. Сама нагружает и выгружает. Мне больно на нее смотреть, когда она волокёт по пролету громыхающее чудо техники, изо всех сил напрягая тоненькие плечи и руки. Я стараюсь увидеть её заранее. Иду навстречу, чтобы помочь… Она благодарит меня улыбкой, которую трудно забыть. Улыбка вызывает стыд. Слабая женщина делает работу более тяжелую и грубую, чем я, семнадцатилетний парень. Хотя улыбка и не об этом. Да и улыбка ли это? Просто её глаза как бы оттаивают немного, откуда-то возвращаются…
…Я смотрю на неё украдкой. Одной рукой она держится за каретку станка и, как все в цехе, напряженно ждет, что скажет человек за трибуной. Её чуткие ноздри раздуваются, а в черных глазах – решимость и отчаяние. Как от нехорошего предчувствия, внутри у меня что-то застывает.
А бледный человек за трибуной с чёрным креповым покрывалом и гипсовым бюстом вождя, наконец, справляется с волнением. Но голос рвется:
- Ттоварищи, сегодня самый горький день для нашей страны… Всего ммирового пролетариата… Уушел великий вождь и учитель…. Ушел гениальный продолжатель дела Ленина… Ушел из жизни товарищ Иосиф Виссарионович Сталин…
Пауза. По цеху проносится легкий шорох. Как от порыва ветра. Слышу рядом вздох, похожий на стон. Это – цыган. А чуть поодаль – Изольда. Она нагибается, поднимает шестигранный прут (из таких я точу на своём «Красном пролетарии» гайки и болты). Не спеша, будто в полусне, пробирается к трибуне. Ей уступают дорогу. Женщина останавливается против бюста вождя. Замах прута, резкий удар – и он раскалывается пополам. Удар, снова удар…
Все – будто в столбняке. Потом – мешанина человеческих тел ... Я чувствую себя причастным к какому-то бредовому действу… И по сей день не уверен, что тогда было. Да и мои глаза отказывались верить. Слишком все неожиданно, непостижимо...
Траурный митинг продолжается. Голос оратора выровнялся, затвердел. Он говорит о том, что мы в это «горестное время должны еще теснее сплотиться вокруг партии против классового врага…».
Напрасно я на другой день высматривал Изольду… Дворового грузчика Митра перебросили в цех. Здесь теплее. Теперь он таскает тачку. Это – тачка Изольды… Но людей мучит вопрос иного порядка. Как теперь без Н е г о?..
Сумеречь… Страх…

Свои и чужие
Мой тесть Антон Григорьевич Горожанкин, человек необычайного трудолюбия и доброты, рассказывал. Контуженный под Сталинградом он попал в плен. Потом пленили немцев. И вот двумя колоннами, параллельно, гонят наших, которые побывали у немцев в плену, и немцев. Охрана небольшая, ибо и тем и другим деваться некуда. Стужа, сквозной ветер, заснеженная целина. Одёжка и у тех, и у других – отрепанные шинелишки, подбитые морозом. И вот два немца, почти мальчики, выходят из своей колонны, обнимаются… Один поспешает вперед, второй приотстает. Потом они по людскому коридору разгоняются навстречу друг другу, стукаются лбами. И … падают замертво.

Дорога на Бухарест
Я свешиваюсь с лежанки. Огонек «коптилки», похожий на рыжий хвостик хорька, выкрадывает из темноты шинели, сапоги, смятые пилотки и папахи. Солдаты лежат в два, а может, и в три наката. Все перемешано – руки, ноги, головы. Будто людей враз сокрушил повальный мор. Густые испарения оттаивающей одежды и нечистых человеческих тел услаивают воздух тяжелым песьим духом…
Все происходит внезапно. Хутор собирается ко сну, когда его захлестывают крытые фуры, конные и пешие солдаты. Старожилые фрицы не могут совладать с этим нашествием. Они бегают, стреляют и все для того, чтобы пустить нескончаемый людской табун в сторону от хутора. Румынские солдаты не противятся даже тычкам прикладов и сапог. Они их просто не замечают. Идут, пошатываясь, вроде помешанные. Заворачивают во дворы, вламываются в хаты, сараи, кухни… И тотчас, не раздеваясь, валятся, подкошенные мертвым сном. (Соседский дед Явтух потом скажет: «Мабуть, накрутылы им хвоста в Сталинграде»)
Мы забились с мамой в угол лежанки. Ночь тянется давно, но мне не спится. Я поднимаю голову с колен матери и конючу: «Ма, на двор. Маам…». – «Потерпи, Скоро утро». Но терпение моё упёрлось уже… Дальше некуда. «Ну, как я с тобой! Или не видишь…».
Мама спускает с лежанки ногу, пробует нащупать свободное место. Его нет. Она просовывает ногу между согнутой рукой и плечом. Но и там мягкое, человеческое…
Назад также передвигаемся по опрокинутым телам, стараясь хотя бы не наступить на чье-то лицо. Вдруг поднимается косматая голова с полоумными глазами. Раздается хриплое:
- Тетка, где тут дорога на Бухарест?
Мы в страхе замираем, а голова опадает у наших ног. Кое-как взбираемся на лежанку. Я сворачиваюсь калачиком и засыпаю.
Когда просыпаюсь, за окном уже светится день. В хате пусто. Только мама. Она скребёт и подметает земляной пол…
Весной мы устелем его чебрецом.

Соль
Умерла тетя Зоя. Прибыли наследники. Проводили в последний путь. Все справили честь по чести. Стали обследовать ветхий курень, прикидывать последующее его назначение. Заглянули и на палати. А там, укрытые разными ошмётками, залежи соли. Соль и в пачках, и в стеклянных баночках, и в мешках, и в корзинах… Почти целый грузовик.
У каждого по своему оставила по себе память страшная война и не менее тяжкие годы за нею. Помню голодное детство. У мамы от прежней городской Сталинградской жизни задержалась то ли шуба, то ли доха (редкая по тем временам). И она променяла ее колхозной трактористке за два пуда муки.
Мама напекла пышек… Отощалым волчонком набросился на неожиданный дар. И первый, и второй раз. А на третий не лезут в горло. Хоть плачь - не лезут. Застревают сухим рашпилем. Есть хочется, аж кишки судорогой сводит, а не лезут. И беда не только в том, что готовились на простой воде… Совсем пустые они без соли! Казалось, что может быть важнее хлеба для выживания?! И все-таки…
Тётя Зоя умерла спустя тридцать лет после войны. И все эти годы копила соль.

Крещение
Первое лето после ухода немцев из хутора… Вижу себя в пылюке на хуторской улице. Почему я там сижу, на кого обиделся или кто меня обидел – не припомню. Может, жара сморила голодного. (В хате – ни крошки съестного. Мама от зари до зари в поле).
За лето с неба не упало и малой росинки. Я не подозревал, что солнце может быть таким лютым. Земля потрескалась, сомлели хлеба и травы. Ни писка птиц, ни свиста сусликов…. Все живое попряталось в щели, а может, навсегда сгинуло. Улица и сам хутор – пустые, будто вымерли.
От станицы подвигается то ли густое марево, то ли людское месиво. Движется прямо на меня. Я слышу наплывающий топот несметных ног и не то плач, не то молитвы: «Гос-споди, пролей свои слезы!..». «Гос-споди, воды!..». «Гос-споди, спаси и помилуй!..». Над головами людей колышется иконы с изможденными, потемнелыми ликами. Стяги, хоругви… Различаю иссеченные морщинами лица, выплаканные глаза женщин и детей, худые, воздетые к небу руки. Они похожи на сухие корявые ветки на сквозном ветру.
Я не могу шевельнуться. У меня, кажется, отнялись ноги. Я чувствую себя старым стариком. Мне сдается, я не раз уже видел подобное шествие и этих вымученных людей, и батюшку впереди. Он – в черной рясе. У него патлатая борода, запорошенная серой пылью. На груди – литое распятие. То ли от солнца, то ли от собственного естества оно светится. В одной руке – ведро, во второй – что-то вроде веника. Он макает этот веник в ведро и округлыми движениями кропит людей, землю, вылинявшее небо. А люди стенают: «Гос-споди!., Гос-споди!..».
Толпа все нарастает. Вот-вот она сомнет, сравняет меня с пылью. Но это почему-то меня совсем не трогает. Я как бы и не чувствую, я ли это сижу на дороге или кто другой. Я весь выгорел, как эта раскаленная, помертвелая от зноя земля.
Людское течение расщепляется на две части, и я оказываюсь в живом коридоре. Возле меня останавливается батюшка и кропит теплой влагой. Я слизываю ее с губ, а он накладывает на мою простоволосую голову ладони.
Закрываю глаза и долго сижу так. А когда размыкаю веки, то вижу зыбкие верхушки уплывающих рук. Я – снова один. Но ладони… Прохладные, живые ладони, будто все еще покоятся на моей голове. Никого нет – только ладони.
Пробую шевельнуть ногами. Холмик каленой пыли, в которой они спрятаны, начинает рассыпаться…

Жертва сервиса
По дороге на рыбалку:
- Витя, ты чего такой смурной? Недоспал что ли?
- Представляешь, сегодня она обозвала меня ослом.
Это было не первое напутственное слово Витиной жены. Но сравнение с чктырёхкопытным, да ещё таким креативным – впервые. Решил больше не утешать, а пробудить, так сказать, чувство собственного достоинства. Тем более, что Витя его вполне заслуживал. Универсал-многостаночник в какой-то богатенькой фирме. Заработок – позавидовать. А уж рыбак… Мурый, удачливый…
- И ты всё терпишь…Молодец! Мазохист что ли?
- Да! Терплю! – В голосе неожиданное - то ли жертвенное, то ли стальное. А затем - такое размякшее:
- Она рубашки классно гладит. Штаны – тоже. Стре-елки… Обалдеть. А вареники!.. Хоть с тушёной капустой, хоть с картошкой да лучком, хоть с творогом… Да хоть без ничего! Ленивые…
Витя пел потом про котлеты, а у меня слеза катилась.

Такой он бывает, Тихий Дон
Утренняя зорька. Сижу в лодке, жду… Глухо. И окрест тишина. Даже птичек не слышно. Хотя пора бы уже пробудиться.
Солнышко выклюнулось. И тут, словно по команде, от недалёкого камышового островка - истошное кваканье. Солирует одна, особо горластая лягва: «Ии-ррод!.. Ии-ррод!.. Ии-ррод!..». Минуту, другую…
Невызревшее Солнце давит тяжёлая чёрная туча. Будто со скрытой привязи срывается шальной ветер, сечёт острыми градинами. Крутая гривастая волна вздымает на дыбы лодку, рвёт якоря, накрывает с головой…
Такой он бывает, Тихий Дон.

Родственное
* Украинская бабушка на искалеченной улице Донецка: «Я хожу, хожу… Моих всех убили, а меня не убивают. Мне некуда идти, а меня не убивают…».
* О том, что иные подданные моего любимого Отечества сильно превосходят Остапа Ибрагимовича в способах сравнительно честного отъёма денег, я знал, и всё-таки влип очередной раз.
* Рисковый ты парень. Или ленивый?.. Есть в этих понятиях что-то родственное.
* Поверил, будто жена сотворена из ребра мужа. Пытался поставить её на место. Так и промаялся всю жизнь.
* Тракторист Жора Гулько слыл истинным патриотом. Не найдя дёгтя, он плеснул на ворота неверной суженой заваркой отечественного чая.
* Поёшь? Ну, пой-пой. Хоть не в лад, да жалобно.
* Постоянно, с каким-то упоением хвастается своими подлостями. Видимо, искренне считает их доблестями.
* « - Глас народа – глас Божий».- «- Да-а?! Глас народа Христа распял». - «- Так и я об этом».
* Рухнул с высоты власти. И впал в ничтожество. Знать, не Бог, а бес возносил.
* За ночь вода в протоке упала, и обнажились человеческие безобразия.
* На рыбалке, как в Церкви перед аналоем, - ни начальников, ни подчинённых. Но удивительная штука, на рыбалке человек не может скрыть своей истинной сути.
* Простенький флигелёк на берегу реки с закрытыми синими ставнями и такого же цвета деревянной скамейкой. У самого обрыва… И что-то больно кольнуло в самое сердце.