Булат ШАКИМОВ(Казахстан)

Что там, за далью?
Повесть

1

В огромном, залитом ярким солнечным светом математическом кабинете кроме меня нет ни души. Разбрызгивая грязной тряпкой воду по сверкающему, свежей краской деревянному полу, я недовольно и торопливо натираю старую классную доску, которая никак не желает мне поддаваться.

В открытое окно доносятся откровенно дразнящие меня крики и смех играющих на школьном дворе детей, многие из них не видели друг друга целое лето и теперь общались на зависть радостно и шумно.

Я обижен на себя и свою судьбу, что сегодня в первый день сентября так несправедливо оказался дежурным по классу и, будто в подтверждение моих мыслей с рисованных портретов на стене, словно жалея, сочувственно взирали на меня из прошлого лики преуспевших в точных науках великих мыслителей и математиков.

Вызывая улыбки у одноклассников, я дважды выбегал во двор, чтобы намочить тряпку в большом металлическом чане с водой, но все равно на черной годами исчерченной мелом ссохшейся полированной поверхности без конца, будто дразня меня, бледно-светлыми разводами проступали прошлогодние полосы.

Мне уже хочется бросить эту ненавистную грязную тряпку и скорее присоединиться к своим друзьям, которые бегают на улице. И в этой суматошной тишине, я слышу вдруг, как кто-то, открыв дверь, незаметно входит в класс и, едва слышно хлопнув крышкой парты, ставит на нее свой портфель.

Спиной я начинаю чувствовать, как вошедший с заметным интересом разглядывает меня, но мне некогда и не хочется, да и лень смотреть по сторонам и, не оглядываясь, продолжаю натирать тряпкой давно опротивевшую мне классную доску.

– Хочешь, я помогу тебе? – вдруг раздается из-за спины еле слышный и такой доброжелательный робкий голосок.

Нехотя обернувшись, я вижу беленькую незнакомую девочку с удивлением разглядывающую меня своими огромными изумительно серыми глазами. В сплетенных и собранных на ее аккуратной макушке тугих темных косичках красовались пышные банты нежного туманного цвета, издали напоминавшие крылья большой внеземной бабочки.

«Кто это такая? – с удивлением думаю я, на секунду перестав размазывать грязь по школьной доске. – Откуда она появилась?»

Не зная, что ответить взявшейся откуда-то сказочной девочке я недовольно отворачиваюсь. Мне кажется, что я где-то уже слышал этот ангельский голосок. Я пытаюсь напрячь свою память…

Да, это же она! Я узнал ее почти сразу. Это та самая девочка, которая всего пару дней тому назад помогала мне собирать второпях рассыпанные мной семечки на посадочной площадке автовокзала, а затем вместе со всеми трясясь на рытвинах и ухабах, ехала из города в одном битком набитом автобусе в наше село. И наверняка, она тоже узнала меня!

Мне от этого становится неловко и стыдно, я чувствую, как предательски начинают гореть мои щеки и уши. Я не знаю, что делать и непроизвольно, уже ничего не соображая, всучив в протянутые ручки наивной незнакомой девочки грязную мокрую тряпку, стремительно выбегаю из класса.

…Позавчера у меня был один из самых счастливых дней в моей жизни. Перед самым началом нового учебного года мама наконец-то разрешила мне с младшим братом съездить в областной центр посмотреть приезжий зоопарк и купить кое-что к школе.

Накануне, забравшись в отдающую свежестью прохладную постель, я долго не могу заснуть. Я почти год не был в городе. Уже давно спит глубоким сном весь наш дом. Бесшумно и чутко дремлет за стенкой мама, ей вставать чуть свет. Наполняя ночную тишину размеренным тиканьем, тянет свою вечную службу старый будильник.

Переполняемый радостью от предстоящей поездки я долго и неподвижно лежу с открытыми глазами, боясь нечаянно скрипнуть сеткой старой кровати и разбудить маму. На светлом потолке комнаты едва колышется темная тень заглядывающей к нам в раскрытое окно веточки клена. И вот с ней, с этой любопытной ночной веточкой я хочу поделиться своей радостью.

«Веточка, – шепчу я тихо, делясь с ней своей радостью, – завтра мы с братиком поедем в город… Мы купим мне модные ботинки на платформе и красивую рубашку, а братику я хочу подарить спиннинг…

А еще, недавно я себе заказал в нашем сельском ателье темные расклешенные брюки с прямыми накладными карманами. И почти все свои деньги, что заработал летом на зерновом току, я отдал маме, а часть мне не терпится потратить на себя и братика. Ты слышишь меня, веточка?..»

Веточка согласно и быстро кивает мне в ответ. Сладко и тревожно ноет что-то в груди и сердце мое, похоже, готово разорваться от нетерпения и близости счастья  завтрашнего дня. Я закусываю губы, чтобы не закричать от переполняющей меня дикой радости, тихо отворачиваюсь к стене и уже в который раз, пытаюсь досчитать до ста, чтобы скорее уснуть.

– Сынок, милый, – тихо будит меня мать.– Вставай солнышко, идите завтракать.

Я быстро вскакиваю и выхожу во двор, где уже по гулкому утру, разбрызгивая под ноги и на себя прохладную колодезную воду, стучит рукомойником братик. Ежась от утренней свежести, я терпеливо жду, пока он умоется.

На светлеющем небосводе еще не успела растаять поблекшая луна, а за горизонтом, медленно и беззвучно выстреливая из-под земли в небо лучистые снопы света, уже просыпалось бодрое, отдохнувшее за ночь солнце.

Ополоснув лицо холодной водой, я быстро вбегаю в дом и уже через несколько минут, одетые мы стоим во дворе, слушая наставления своей матери.

– Смотрите, с деньгами-то, – в который раз, тревожно повторяет мама.

Она разглядывает меня с братиком, любуется нами и смотрит на нас так, словно провожает своих детей за три девять земель покупать новый дом или, в худшем случае, дойную корову.

– Ну, с богом, – грустно говорит мать и поочередно целует нас.

Мы с братиком спешим к автобусной остановке, расположенной рядом с двухэтажным зданием совхозной конторы. Прозрачный парной воздух с утра непривычно свеж и колюч. Невысокие, заспанные дома, нехотя и лениво сверкнув запыленными оконными глазницами, глядят на восток, где уже из-за светлеющей кромки недалекого горизонта вдруг разбрызгивается ввысь золотистый веер лучей и, растворяясь в   бездонном синеющем поднебесье, бесшумно тянет за собой медленно выплывающий огромный красный шар.

И сонная еще улица уже полнится мычаньем скотины, звоном ведер, зычными звуками тугой парной молочной струи, бьющейся о стенки подойника, возгласами и окриками женщин, пытающихся угомонить своих буренок и быстрее сплавить их на выгон.

Маршрутный автобус проезжает в город через наше село один раз в день рано утром, да и то набитый до отказа. И водителю всегда бывает нелегко высадить одних пассажиров и запустить следующих.

Нам чудом везет – и мы оказываемся в переполненном автобусе. Минуя окраины села, кладбище, бело-голубой «Пазик» скоро выходит на широкое, покрытое мелко дробленым щебнем шоссе.

 Серо-коричневое полотно дороги с легким поднимающим настроение шуршанием стремительно летит под автобус, справа и слева желтеют свежей стерней убранные поля, ровно набитые рядами ядреных соломенных копен: рыжей пшеничной и темно-бурой ржаной.

Бодро минуя пашни, наш автобус скоро выбирается на равнину, где густое и сочное разнотравье на ближних лугах и пологих склонах небольших лощин вперемежку с диким разноцветьем степи дразнит и поражает взор своей неописуемой красотой и буйством цвета.

– Заяц! – кричит кто-то в автобусе. – Смотрите, заяц!

Мы мгновенно поворачиваем головы и замечаем стремительно удаляющийся от дороги маленький, коричневый комочек. Я начинаю думать о зайчике, о его незавидной заячьей жизни. Меня постепенно клонит ко сну, я нежно обнимаю братика за плечи, прислоняюсь щекой к его пахнущим солнцем волосам и начинаю думать о городе, о том, как нам там будет весело и хорошо…

– Приехали, вставайте, – расталкивает нас водитель. – Все, уже приехали.

Заспанные, протирая глаза, мы выходим из автобуса в город, с ходу поразивший нас шумом и большим количеством транспорта на улицах, вкусными запахами котлет и гречневой каши с подливой, дразня аппетит источающихся из полуоткрытых дверей различных столовых, кафе и закусочных.

Как и задумали, первым делом мы спешим в зоопарк и, купив билеты, долго ходим вдоль клеток, разглядывая всяких диковинных зверей, попугаев и ящериц. Мы ходим так долго, что братик успевает несколько раз сбегать в киоск за мороженым. Незаметно съев по три или четыре порции мороженого, нам и вовсе не хочется уходить.

Какой только, оказывается, живности нет на свете! Но больше всего в зоопарке меня поразили тигр и обезьяна. Тигр – всем своим видом и повадками – обыкновенный домашний кот, только огромный и грузный, а маленькая неунывающая обезьянка с грустными человеческими глазами, запавшими под низкий с облезлыми бровями лоб, без конца приводила меня в оторопь: взглянешь на нее просто со стороны – зверушка, а пристальнее вглядишься в глаза – человек!

Из зоопарка мы идем в городской парк культуры и отдыха. Я предлагаю покататься на всех аттракционах, но братик упорно тянет меня за руки.

– Когда мы пойдем в «Рыболов-охотник»? – хнычет он. – Уже скоро нам ехать домой, а тебе надо купить снасти для рыбалки и еще ботинки на платформе.

Вспомнив про ботинки, мы сразу же выходим из парка отдыха, так как мне уже захотелось примерить себе на ноги модные штиблеты, да и братишке не терпится накупить в магазине различных крючков, лески и специальных «заводских» поплавков.

Боясь не успеть сделать покупки и опоздать на рейсовый автобус домой, мы с братом бежим по городу как заведенные, иногда мы останавливаемся, чтобы снова расспросить, где находится магазин «Рыболов-охотник» или опять купить мороженого.

К нам навстречу без конца идут и идут люди. Некоторые из них, глядя на нас, улыбаются. «И что все они делают в городе?» – думаю я. И очень часто нам попадаются девушки. Ах, как они мне надоели!

Некоторые из них с удивлением разглядывают мою видавшую виды оранжевую балетку, загадочно переглядываются между собой и, еле-еле удерживая смех, спешат мимо. Я никогда не видел так много девушек. И как они все красивы и похожи друг на друга!

Я с недоумением гляжу им вслед, но не выпускаю из своих рук  балетку – старенький мамин чемоданчик, куда собираюсь сложить все наши с братиком покупки.

Наконец-то мы оказываемся у дверей своего любимого магазина «Рыболов-охотник». Долго споря и ругаясь между собой, мы выбираем себе крючки с леской, поплавки и блесна. Затем братик просит  продавщицу подать и показать спиннинг.  

С видом знатока он долго разглядывает бамбуковое удилище с металлической катушкой, примеряется и даже замахивается, будто собираясь закинуть блесну, но потом, тяжело вздохнув, возвращает его продавщице.

– Ну, что? – спрашивает та. – Берешь?

Братик, надувшись, молчит, словно обиделся на продавщицу за неуместный вопрос.

– Потом, в следующий раз, – грустно отвечает он и собирается выйти из магазина.

Глядя на брата, я не двигаюсь с места.

– Мы берем спиннинг, – говорю я и протягиваю продавщице за прилавком деньги.

Братик удивленно поворачивается ко мне, у него округляются глаза. Он недоуменно вертит головой и никак не может понять, что за розыгрыш происходит в магазине.

– Это тебе, – говорю я, по-братски протягивая ему спиннинг. – С моей первой зарплаты.

– Спасибо, – братик радостно кидается мне на шею.

Уложив снасти в чемоданчик, счастливые мы идем по городу дальше, братик гордо несет в руках свой спиннинг. Остановив на улице прохожего дяденьку, мы узнаем, сколько сейчас времени. Нам надо спешить и мы, быстро сделав остальные покупки, бежим на автовокзал. От бесконечной ходьбы уже гудят ноги, хочется присесть где-нибудь и съесть мороженого.

Изможденные и уставшие мы наконец-то добираемся до привокзальной площади, где под навесами зигзагообразных площадок ожидания автобусов, спрятавшись от жаркого полуденного солнца, толпится разномастный приезжий народ.

Поодаль у грязного пивного ларька, ругаясь и толкаясь меж собой, шумно колышется из стороны в сторону пахнущая вяленой рыбой и разливным пивом скомканная очередь из отъезжающих и провожающих мужиков.        

«Остановите, музыку!» – в отчаянии надрывается на всю кишащую людьми площадь потрепанный репродуктор над будочкой киоска грамзаписи. И этот пустой звенящий вопль, волнами растекаясь по дышащей жаром пыльной площади, ударяясь затем о высокие стены многоэтажных домов, спутанным эхом снова отлетает на горячий асфальт под ноги к ожидающим свои автобусы уставшим пассажирам, запруженных со всех сторон многочисленными авоськами и сумками.

По радио уже объявили посадку на наш автобус. Минут через десять мы должны поехать домой. И в этот самый радостный момент я с ужасом вспоминаю, что забыл купить подарки своей маме и бабушке.

Увидев недалеко от автобуса толстую потную тетку, бойко торгующую жареными семечками, я устремляюсь к ней. Я представляю уже, как мама угощает семечками своих соседок и подруг, пришедших вечером справиться о том, как мы с братиком съездили в город и с гордостью рассказывает им о том, как ее сын летом заработал денег себе на одежду и корма для коровы.      

Тетка, обрадовавшись нежданному и солидному покупателю, по самые края любезно насыпает мне в чемоданчик семечек. Схватив под мышки свою потрепанную балетку, я бегу к автобусу, в растворенные двери которого уже входит красивая билетерша в синем форменном костюме.

Братик стучит в окно из автобуса и торопит меня. Вот я уже тянусь рукой к поручням, собираясь запрыгнуть на подножку, как вдруг, оступившись, растягиваюсь плашмя на асфальте. Мой бесценный чемоданчик, выпав из рук, раскрывается, и все содержимое рассыпается по пыльной земле.

Я в ужасе вскакиваю и, с трудом преодолевая стеснение и боль, начинаю спешно закидывать в балетку рассыпавшиеся вещи и семечки.   Мне кажется, что автобус может уехать без меня и, чтобы не заплакать от обиды и досады, я закусываю губы, но слезы предательски падают и падают, темными, влажными точечками свертываясь на пыльном асфальте.

В раскрытую автобусную дверь слышно, как собравшиеся уже ехать пассажиры сначала дружно жалеют меня, а потом также быстро начинают возмущаться и из-за задержки рейса. И средь этого шума недовольства мне слышится чей-то робкий грудной голосок.

– Давай, я помогу тебе…  

И тут же какая-то девочка, хрустнув коленками, приседает рядом со мной. Не спрашивая ни о чем, она молча начинает подбирать с земли семечки и складывать ко мне в балетку, краешком глаза я вижу ее тонкие, будто матовые белые ручонки и из-за жгучих слез не могу поднять голову.

Я смутно помню, как потом вошел в переполненный автобус к уже успокоившимся пассажирам, и мы поехали. Когда я пришел в себя, мы уже были далеко за городом. Как оказалось потом, расстраивался я зря, все мои вещи оказались на месте, а что касается пыльных семечек – так ничего не стоит их вымыть в чистой воде и высушить.

…И вдруг средь шума двигателя и обрывков разговоров, мне слышится знакомый уже грудной голосок. Я замираю и втягиваю свою голову в плечи. Я боюсь оглянуться и ошибиться, но почему-то мне все кажется, что это – Она!

Я никогда не слышал такого чудного, необычного голоса! Мне нестерпимо хочется взглянуть на нее. «Кто же она такая? – мучая сам себя, я думаю о незнакомке. – Смелая, без нее бы я совсем растерялся. И наверняка, красивая?..»

И всю дорогу я сижу как на иголках, вот мы уже заехали в село, а у меня все не хватает смелости оглянуться и посмотреть на смелую незнакомку.

Итак, сегодня – первое сентября. Если только не досадная, но в тоже время радостная встреча в нашем классе с моей новой знакомой, все идет хорошо. Вся школа выглядит праздничной и нарядной, стекла и оконные рамы, подоконники, полы и парты во всех классах сияют свежей краской и чистотой.

В конце коридоре у окна стоят вальяжные старшеклассники и надменно, с пристрастием оглядывают новеньких, особенно девчонок. Путаясь под ногами и все еще не в силах угомониться и свыкнуться со школьным порядком, с шумом проносятся мимо ватаги пятиклашек.

Молоденькая учительница, проводящая по школе экскурсию для робких первоклашек, тушуется, краснеет и путается под пристальными взглядами не по годам рослых десятиклассников.

Ярко и высокомерно, все еще не переставая любоваться собой, прохаживаются по школе две неразлучные подружки, две отличницы и красавицы Айгуль и Света и, свысока поглядывая на толкающихся у буфета мальчишек, сдержанно и высокомерно хихикают.

Глядя на Айгуль и Свету, я неожиданно ловлю себя на мысли о том, что красота их вдруг как-то поблекла и утратила свою прежнюю притягательность. Они просто стали обычными девчонками.

Я дивлюсь своему неожиданному открытию. Раньше я боялся этих девочек-отличниц и, как бы мне они не нравились, всегда старался держаться от них подальше, так как своим острым языком они могли зацепить и уколоть любого, кто попадался в тот момент им под руку. 

Теперь у меня странное приподнятое настроение. Почему-то мне становится смешно и радостно оттого, что новая девочка будет учиться в нашем классе. Интересно, как ее зовут?

«Ура-а!» – во весь голос хочется крикнуть мне. Я никак не могу понять, отчего вдруг, так хорошо и весело стало мне? Почему, что-то непонятное, воздушное и несуществующее так неожиданно волнующе будоражит мою душу? Отчего, я сам не пойму себя?..

Наконец-то, звенит долгожданный звонок на урок, а мне хочется все думать о чем-то хорошем. Размечтавшись, я чуть не опаздываю на урок и, одним из самых последних вбегая в класс, вдруг замечаю, как двадцать пять пар глаз, затаив дыхание, настороженно следят за мной.

Оглянувшись, я вижу, как на классной доске, которую только сегодня мне пришлось усердно натирать, а затем позорно бежать, оставив домывать ее новенькой девочке, неровными корявыми буквами было выведено, что я люблю Раю.

Так я узнал имя новенькой девочки.

Я догадываюсь, кто мог надо мной так топорно пошутить и, под одобрительный гогот мужской части нашего класса, быстро смахнув тряпкой свое имя на доске, мелом дописываю вместо себя грозу всего нашего класса.

Верзила Захар, никогда не ожидавший с моей стороны подобной дерзости и прыти, вскочив с места, порывается сразу же расправиться со мной, но к моему счастью в этот самый момент в класс входит наша учительница.

Шум разом смолкает и в установившейся тревожной тишине все яснее слышатся слабые, с трудом сдерживаемые всхлипывания. Класс разом оборачивается назад и на последнем ряду видит согнувшуюся над партой новенькую. Неумело закрывая руками лицо, она тихо плакала, вздрагивая худенькими плечами.

– Почему ты плачешь? – спрашивает Айнура Галимовна.

Стуча каблучками, она подходит к ней.

– Как тебя зовут?

Плач на миг прерывается, стараясь совладать собой, девочка поднимается с места и безуспешно пытается оторвать ладони от лица. Я успеваю увидеть ее зареванное и ставшее вдруг таким некрасивым, залитое слезами лицо.

– Ра… Рая… – девочка силится сказать еще что-то, но не может, бесшумно всхлипывая, она снова прячет лицо.

– Кто ее обидел?– строго спрашивает учительница.

Взгляд ее падает на школьную доску и, похоже, все становится ясным. Класс, все ниже пригибаясь к партам, замирает.

– Кто это сделал? – строго вопрошает Айнура Галимовна и внимательно оглядывает всех нас.

Все притихают, только две подружки – отличницы Айгуль и Света густо краснеют и непроизвольно, без конца оглядываются в мою сторону. Их мучает совесть, они, может быть, и не знают, что наделал Захар, но видели, как я последним подходил к доске и что-то дописывал.

Я начинаю чувствовать себя неуютно, нерешительно ерзаю и порываюсь подняться. Заметив это, Айнура Галимовна, подходит к моей парте.

– Сейчас же сотри с доски то, что написал и извинись перед девочкой, – предлагает она мне.

– Я не могу…

– Почему? – спрашивает учительница, удивленно вскидывая брови.

– Это не я.

– А кто?

Я мучаюсь оттого, что сказал неправду и не знаю, как объяснить Айнуре Галимовне, что первым на классной доске написал Захар. Я глупо и молча смотрю на учительницу и, как назло, ни слова не могу сказать ей в свою защиту.

Мне нравится Айнура Галимовна. Она очень красивая, у нее приятный мелодичный голос и огромные лучистые глаза. Но не всегда моя учительница бывает такой приятной. Иногда, когда ей хочется казаться очень строгой, она почему-то повышает свой голос, который начинает неприятно звенеть металлическими нотками, а глаза ее сразу становятся такими колючими, что теряют всякую обворожительность. Только сама Айнура Галимовна всего этого не знает и не замечает, а сказать ей об этом никто не может.

– Ну, что? – торопит она и вкрадчиво смотрит мне в глаза. – Ты скажешь или нет?

– А первым написал не я, – признаюсь я.

– А кто?

Я стою молча.

Моя учительница не хочет мне больше задавать наводящих вопросов и поступает по иному.

– Выйди из класса, – спокойно говорит она. – Твой поступок обсудим после уроков. С твоей мамой.

Я знаю, что для меня это конец. Забросив в портфель учебники и тетради и, нисколько не раскаиваясь, я выхожу из класса. Хорошего настроения как не бывало и уже на ступеньках лестницы, я начинаю запоздало жалеть о том, что произошло.

Моя мама очень строгая и работает она учительницей в нашей школе. Иногда, правда, очень редко, когда я сильно доведу ее своим не примерным поведением, мама может сгоряча пару раз стегануть меня и ремнем. Я представляю себе расстроенное лицо мамы, мне становится так тоскливо и так грустно.

Я с горечью начинаю думать о том, что несправедливо и совсем напрасно обидел новенькую девочку и свою любимую учительницу и жгучее чувство стыда, страха и сожаления все сильнее охватывает мое нутро…

Так необычно заканчивается мой первый урок в новом учебном году и так происходит мое первое знакомство с моей спасительницей Раей…

И в тот же день поздним вечером, после долгих занятий в школе и непростого разговора со мной, мама, в первый раз за руки ведет меня домой к Рае – извиняться.

И впервые в жизни, на себе учась умерять непомерные позывы собственной гордости, под напором матери уступаю девчонке, первым признав свою вину, которой, может быть, и не существовало и первый раз в жизни я познаю великое блаженство и счастье быть прощенным девочкой, но в глубине души женщиной…

  

2

       

В моем возрасте, когда не терпится побыстрее вырасти и стать взрослым, так долго и до обидного медленно идет время. Мы совсем не замечаем каждый пролетающий мимо день, а предстоящие нам пройти  школьные годы – кажутся целой вечностью.

Тем не менее, так незаметно, своим чередом, день за днем, проходит год. И наступает новый сентябрь. Необычный и ласковый, недокучливо жаркий с высоким емким небом над головой и долгими прощальными криками птиц, тянущихся в теплые дальние края.

На коротких и больших переменах, вся ребятня высыпается из здания школы и унылый пришкольный двор, вмиг преображается в настоящий и веселый праздник.

Играя в «кошки-мышки», водят хороводы счастливые и глупые первоклашки, бьются в «классики» на маленьком пятачке асфальта голоногие девочки с большими бантами в косичках. Рядом с ними их  вчерашние подружки, заметно вытянувшиеся за лето в росте, угловато жмутся к штакетникам, перешептываются, как-то совсем по-другому глядя на своих сверстников и, случайно встретившись с ними глазами, неожиданно замолкают и скромно тупят взгляд.

А новоявленные объекты повышенного внимания несколько повзрослевших девчонок – ничего не подозревающие пацаны, позабыв обо всем на свете, гоняют мяч на пустыре или сражаются в «перья» на цементных ступеньках школьного крыльца, спорят, ссорятся, мирятся, договариваются между собой о поединках один на один.

Быстро и незаметно пролетает эта прекрасная пора. Школьные заботы все сильнее втягивают нас в свою обыденную лишь на первый взгляд, но насыщенную большими и малыми событиями жизнь.

Новая девочка из нашего класса для меня по-прежнему окутана ореолом некоей тайны, недоступная и необыкновенно притягательная. У нее странное и совсем неказахское, но такое прекрасное имя. Мне кажется, что это самое лучшее и самое красивое в мире имя!

Увидев Раю, я тушуюсь и не знаю, как в этой ситуации повести себя дальше. Я теряюсь и не знаю, что делать, то ли подойти к ней и как ни в чем не бывало, запросто заговорить пусть даже о чем-нибудь пустячном и ничего не значащем, то ли демонстративно не замечать ее, будто она мне вовсе безразлична.

Пока я тушуюсь и терзаюсь в своих мучительных сомнениях, Захар, не теряя времени даром, во всю кружится около Раи, изо всех сил стараясь обратить на себя ее внимание и хорошее расположение.

Я удивляюсь, что даже такой отъявленный наглец, как он, никак не решится подойти к ней близко и каждый вечер, лишь издали, сопровождая Раю со школы и никого не подпуская к объекту своего обожания, «дежурит» около ее дома.

Я начинаю подозревать, что Захар тоже влюблен в Раю и таким образом выражает свои чувства. Он неожиданно начинает поражать учителей своим прилежанием в учебе и дисциплиной на уроках, однако на переменах, непоседа и хулиган, все также продолжает верховодить.

Особенно доставалось от него Мурату, который по воле нашей классной руководительницы оказался за одной партой с Раей. Захар на переменках заставлял его незаметно прятать тетрадки или другие принадлежности своей соседки, чтобы потом самому «обнаружить» пропажу и собственноручно вручить ее хозяйке. Конечно, все это было так примитивно, но кажется, Захару почему-то нравилось таким странным образом завоевывать внимание новенькой.

Однажды Рая принесла в школу сборник рассказов Конан Дойля и дала его почитать Мурату. Но первым, естественно, завладел этой книжкой Захар и очень сильно раздираемый любопытством кое-как одолел ее за неделю и, не найдя в этой книге ничего из того, что он, вероятно, надеялся встретить, ходил удрученный чем-то и хмурый, словно его обманули.

Вслед за ним прочитал рассказы Мурат, а затем и весь класс.

Удивительная находчивость и железная логика непревзойденного сыщика Холмса поразили мое воображение так сильно, что у меня не оставалось ни каких сомнений в том, что он реально существует, я искренне верил и «апельсиновым зернышкам», и в «союз рыжих». Мир Шерлока Холмса буквально поглотил меня, что я долго и никак не мог выйти из него и практически жил в нем.

Интересные события стали происходить теперь в нашем классе. Стоило только Рае принести для Мурата томик  Конан  Дойля, как все поголовно увлеклись детективами, стали вдруг истыми любителями литературы и начали обмениваться книжками прямо в школе.

Однажды ненастной осенней порой мне в голову приходит заманчивая и почти фантастическая идея. Уверенный в том, что Захар тоже прочитал потрясший меня рассказ писателя об апельсиновых зернышках, я решил его проучить.

С неимоверным усилием, раздобыв в нашем селе пять заветных зернышек, я вкладываю их в конверт и, как описано в книге, прикрепив к ним устрашающую записку с тремя таинственными «К», опускаю письмо в почтовый ящик. Согласно Холмсу, человек, получивший по почте пять сухих апельсиновых зернышек в конверте с подобной запиской, должен был покончить с собой или же его непременно «убирали».

Пару дней, пока мое отправление шло по почте, я не мог найти себе места, уже сожалея, что поторопился с письмом. Все еще находясь под впечатлением рассказов о Шерлоке Холмсе, я боюсь, что Захар, зная, как должен был поступить настоящий джентльмен, получивший в руки конверт с пятью апельсиновыми зернышками, может сотворить с собой что-нибудь непоправимое.

Однако, к счастью и моей радости, Захар не оказался настоящим джентльменом и продолжал вести себя так же, как и обычно, нагло и бесцеремонно следил за каждым шагом Раи и вечерами, не подпуская никого к ее дому, аккуратно выходил на «дежурства».

На третий день после уроков Захар тихо знаками зовет меня на задний двор школы и, как только мы зашли за угол, быстро сует мне в лицо скомканный листочек с неровно выведенными знаками «К.К.К.».

– Твоя рука? – спрашивает он.

Радуясь тому, что Захар жив и здоров и ничего не совершил над собой, я собираюсь рассказать ему, как боялся за него и переживал за свою глупую шутку, но он больно сжал мне мое плечо.

– На! Получай!

От сильного удара у меня, что называется, из глаз полетели искры. Мы цепко схватились ним и, колотя друг друга, покатились по холодной и пыльной земле.

– А ну-ка, кончайте!

Над нами вовремя раздался чей-то грозный голос, и я почувствовал, как чьи-то большие, цепкие руки растаскивают и разводят нас в стороны.

Открыв глаза, я увидел с удивлением склонившегося над нами школьного завхоза дядю Тлекеша.

– Что не поделили? – мирно интересуется он. – Петухи бойцовые.

Нам нечего ответить ему. Стряхивая с одежды грязь и пыль, мы поднимаемся и молча расходимся по домам.

На следующий день я появляюсь в школе с огромным, лиловым синяком под заплывшим глазом, а бывший забияка и гроза всего класса  Захар – с опухшими, потрескавшимися губами, хмурый и ко всему равнодушный.

Весть о том, что мы с Захаром будто бы подрались из-за Раи, быстро облетела всю школу. На уроках Рая незаметно поглядывает на мой заплывший глаз, естественно, ей приятно, что я так пострадал из-за нее, но она делает вид, будто все безразлично.  

Сегодня в школе субботник. В пришкольном саду граблями мы собираем в кучи жухлую траву и сжигаем, подсаживаем новые деревца вместо старых, выкорчеванных пней.

Высокий и седовласый учитель труда, распределяя нас по рабочим местам, отправляет меня на помощь девчонкам перетаскивать перегной из сваленной невдалеке кучи под молодые яблони. Быстро схватив носилки, я с удовольствием бегу исполнять задание учителя. Ведь среди этих девушек находится и Рая!

Я начинаю замечать, что Рая уже по-другому смотрит на меня, не так настороженно, как раньше. Вместе со мной она смело берется за работу и, чтобы ей было легче поднимать, я накладываю перегной по половине носилок.

Мы с радостью, почти бегом сносим под деревья перегной и мне хочется, чтобы этот счастливый день длился бесконечно. Какое это невиданное наслаждение и удовольствие вместе с Раей перетаскивать на носилках перегной! Совсем немного, оказывается, надо человеку для счастья!

Нежное осеннее солнышко ласкает землю, легкий ветерок разносит от костерков по саду пьянящий запах кислого дыма, то там, то здесь слышится девичий смех и довольный гогот ребят. Ласковый и теплый, словно парной день с тающими на бездонном бледно-голубом небе барашками невесомых облаков, незаметно вселяет в меня тихую, идущую откуда-то изнутри радость и непонятное, трепетное предчувствие чего-то приятного, необыкновенного и необъяснимого… 

Приветливая и чудная погода, похоже, благостно действует и на Раю. Когда мы в очередной раз высыпаем на землю содержимое своей носилки, она вдруг предлагает мне немного отдохнуть и отдышаться.

Красиво разминаясь, Рая все продолжает думать о чем-то своем. Вытягивая вперед сомкнутые руки, она хрустит своими длинными музыкальными пальчиками, и все время как-то странно смотрит на меня, словно хочет сказать что-то очень важное.

Рая близко подходит ко мне. Теплый ветерок слабо треплет ее непослушные выбивающиеся из-под косынки темные волосы.

– А ты, любишь читать? – неожиданно глядя мне в глаза, с придыханием спрашивает Рая.

Я еще так близко не видел ее изумительных темно-серых глаз, у меня вмиг перехватывает дыхание. Ее огромные, чуть затуманенные глаза смотрят на меня пристально, будто чувствуя и зная, как бешено у меня в груди колотится и, вот-вот, уже готово вылететь мое сердце.

– Да, – говорю я, наконец, приходя в себя. – Люблю.

– А кого именно? – вмиг оживляется Рая.

Ее лучистые глаза лукаво искрятся и все также  внимательно и весело смотрят на меня.

– Как, кого? – изумляюсь я. – Просто книги! Интересно как-то, ты спрашиваешь!

Рая смущается и, недовольно закусив губы, рассеянно замолкает. На какой-то миг она обиженно отворачивается в сторону.

– Я имела  в виду авторов, – помолчав, тихо поясняет Рая.

– Так бы и сказала! – говорю я.

Я радуюсь тому, что Рая растерялась. Я знаю, что с ней мне не следует вести себя так, но меня уже безостановочно несет как лодку без весел в буйном море любви и дикого восторга.

– Шолохов, Гайдар, Некрасов, Пушкин, Сергей Михалков, – громко начинаю перечислять я. – Лев Толстой, Лермонтов…

Остановившись, как назло, я больше не могу никого вспомнить. Мне никогда не приходило в голову запоминать прочитанных авторов. Я усиленно напрягаю память, силясь вспомнить что-нибудь еще, чтобы больше удивить Раю.

 Она не торопит и терпеливо ждет.

– Ты их всех прочитал? – спрашивает Рая.

– Так в школе же проходили, – говорю я.

– Так ты их прочитал?

– А что их читать! Одна скукотища!

Рая явно недовольна ответом и ждет, что я скажу еще.

Я мучительно пытаюсь вспомнить автора еще одной книжки, прочитанной мной летом книжки, но не могу.

– Есть одна книга, – вспоминаю я. – Мне она точно понравилась. «Честь» называется, про парня, который чуть не стал хулиганом…

– Григория Медынского, – тихо напоминает мне она.

Рая подсказывает правильно и попадает в точку, но мне совсем не нравится, что какая-то девчонка поучает и поправляет меня.

– Ну, ладно, хватит! – небрежно говорю я, позабыв о том, что всего лишь час назад был счастлив только оттого, что просто нахожусь с ней рядом и дышу одним воздухом. – Не люблю запоминать разных там авторов!

– А Тургенева ты любишь? – сильнее увлекается Рая, она еще не уловила мой каверзный и своеобразный юмор.

– Кого? Тургенева? – искренне удивляюсь я. – Его и читать-то не интересно, он же из школьной программы!

– Ну и что! – горячится Рая. – Значит, ты просто его не читал!.. Иначе бы так не говорил! «Асю», например, читал?.. А «Вешние воды»? – добавляет она. –  А «Первую любовь»?!

– Я школьную классику вообще не читаю! – высокомерно парирую я. – Терпеть не могу. Эти Пушкины разные, Толстые!.. Не люблю я их!  Конан Дойль – вот это вещь!

–  Классика не бывает школьной или внешкольной! 

Лицо ее разрумянилось, глаза потемнели и стали колючи. Рая взволнованно дышит, ей хочется срочно переубедить меня.

«Ах, какой ты глупый и недалекий!» – наверняка, думает она обо мне, но все равно не сдается.

– Классика – есть классика! – говорит Рая.

Солнце, поднимаясь выше, начинает сильнее припекать мне спину. Стянув с себя куртку, я небрежно бросаю ее на стелющиеся к земле, яблоневые ветки.

– Что ты делаешь? – пугается Рая. – Ты же можешь сломать веточки!

Носком ботинка я бездушно сталкиваю свою куртку на траву.

Рая несколько растерянно смотрит мимо меня куда-то в сторону, думая о чем-то своем и, без конца покусывая губы, разминает в ладонях комочек чернозема, который, легко рассыпаясь, сквозит меж ее длинных красивых пальцев.

Я невольно заглядываюсь на нее. Выбивающиеся из-под светлой косынки темные волосы, тонкие изящные брови и густые длинные ресницы, чутко вспархивающие и реагирующие на каждое мое слово или движение, красиво подчеркивали матовую белизну ее прелестного лица, от которого на самом деле невозможно было оторвать взгляда.

Она резко и неожиданно оборачивается ко мне и мы, снова спонтанно встречаемся с ней глазами. Покорное и, наверное, довольно глупое выражение моего лица, похоже, действует на нее смягчающе и буквально через минуту мы снова, будто ничего и не произошло, продолжаем прерванную беседу.

– А Чингиза Айтматова ты читал? – вновь заводится Рая. – А Виктора Астафьева или Шукшина?

– Я предпочитаю только современных писателей! – с умным видом гордо изрекаю я. – Не люблю хлам, всякое старье!

– Все, достаточно! – снова и, похоже, уже окончательно выходит из себя Рая. – Все, закончили ликбез!

– Что все?

– С тобой все ясно! – Она уходит и берется за носилки. – Нас уже заждались, пошли, нам с тобой лучше носить перегной, чем рассуждать о высокой литературе.

– Ладно, пошли, – я нехотя одеваю куртку.

Вдруг, всего лишь минуту назад решительно настроенная на работу, Рая не выдерживает, будто вспомнила что-то неотложное и, бросив в сторону носилки, загадочно смотрит на меня своими изумительными серыми глазами. По выражению ее прелестного лица было заметно, что ей нестерпимо хочется спросить у меня о чем-то для нее очень важном.

Шалый ветерок с реки, вздувая мелкую пыль, тихо разбрасывает опавшую  листву по пришкольному саду. Слышно, как рядом на речке, захлебываясь, тарахтит движок. Это дядя Павел Казачков, старый моряк и рыбак поливает свои мудреные огородные коммуникации.

– Скажи, – по-женски вкрадчиво спрашивает меня Рая. – Это правда, что Захар побил тебя из-за меня?

– Из-за тебя? Еще не хватало! – пренебрежительно бросаю я в сторону. –  Кто сказал, что он меня побил! Ну и придумают же!

Сам не зная почему, я разворачиваюсь и гордо ухожу прочь.

Я лишь успеваю заметить легкое удивление на лице Раи, она была явно не удовлетворена моим ответом. Пройдя несколько шагов, я спохватываюсь, мне хочется снова вернуться к Рае. Однако изо всех сил я гоню себя прочь от нее, стараюсь не смотреть назад, но не выдерживаю и оглядываюсь.

Рая все продолжает одиноко стоять среди дыма и запаха костров в опавшем школьном саду, расстроенная и жалкая. Ничего совсем не понимая в происходящем, она грустно смотрит мне в след…

«Прости, я не хотел обидеть тебя! – хочется крикнуть мне, но мои ноги несут меня все дальше и дальше от нее. – Да, из-за тебя я подрался с Захаром! Да, это правда! Из-за тебя!»

Но Рая этого уже не слышит, хотя, может быть и догадывается. Бессознательно я на миг замедляю шаг, чтобы снова вернуться к ней, но что-то уже по инерции толкает меня все дальше и дальше от нее, не давая остановиться…

И как финальный эпизод из старого, виденного когда-то в далеком детстве и почти забытого черно-белого кинофильма, навсегда врезается в мою память замершая во мне немая картина – сухой и ветряный день, низкий, стелящийся по земле дым сгораемой листвы, Рая, застывшая в недоумении средь осеннего пришкольного сада и неслышимый уже шум движка у реки…

Уже оказавшись дома и оставшись наедине с собой, я начинаю явственно ощущать, как запоздалое осознание напрасно нанесенной мною Рае обиды и тяжелое чувство образовавшейся в моей душе пустоты и отрешенности, медленно и тягуче обволакивает меня. И сильно-сильно, до вскрика, стискивает мое уже разбитое сердце…  

Разозленный на самого себя, дома я отыскиваю в книжном шкафу томик Тургенева и принимаюсь за чтение. Почти через силу я заставляю себя одолеть хотя бы несколько страниц…

«Не дурно пишет!», – с ехидцей отмечаю я про себя, кое-как прочитав одну главу, но далее мой иронический настрой незаметно и быстро улетучивается. Все сильнее и сильнее вовлекаюсь я в чтение…

Мать зовет меня кушать, она уже ругается, что остывает ужин, а я никак не могу оторваться от книги. Я впервые в своей жизни читаю книжку до глубокой ночи. Право, как замечательно пишет Тургенев!

Я оказываюсь на крутом каменистом берегу далекого Рейна и с первого же знакомства влюбляюсь в Асю, а потом одновременно и в Джемму. Бурно переживая любовную историю неведомого мне ранее господина Санина, я на миг представляю себя сидящим в его кожаном кресле, и грусть затмевает мое сердце. И вот я явственно вижу Асю, которую, уже люблю, и мне хочется немедленно бежать в горы и разыскать ее…

И в образе Аси мне чудится Рая, тоненькая и хрупкая, такая же несговорчивая и ранимая. «Ася – это моя Рая!» – неожиданное открытие ошарашивает меня.

«Ася – это Рая!» – стучит уже в голове. – «Рая – это Ася!»

Эта странная связь увлекает меня, поражает и удивляет. Как это можно более полутора века назад так точно и остро описать все чувства и тревоги, сильно волнующие меня, молодого человека сегодняшнего дня? Разве такое возможно?

Разве бывает так, что я теперь влюблен одновременно и в Асю, и в Джемму, и в Раю?..

Не достаточно ли на сегодня любви и не много ли, их, троих моих возлюбленных, на меня одного?..

 

3

Мне кажется, что после наших разговоров на субботнике и моих необдуманных высказываний и поступков, Рая надолго, а может быть, я боюсь, и навсегда потеряла ко мне всякий интерес. Ведь теперь я стал для нее одним из самых заурядных и скучных одноклассников.

Но если б Рая знала, что я уже не тот самоуверенный и жалкий хвастунишка, если бы она знала, как с каждым днем мне все труднее делать вид, что не замечаю ее, и как мне не терпится поговорить с ней, скажу честно и без иронии, о литературе.  Да, именно о литературе, которую, кажется, я так нежданно и негаданно полюбил!

Ведь я теперь узнал и Айтматова, и Шукшина, и с Буниным наладил знакомство, и с Виктором Астафьевым, а Лев Толстой – скажи мне кто-нибудь об этом год назад, я бы в лучшем случае расхохотался или оскорбился – стал моим любимым писателем! Всю зиму, каждый вечер я провожу с книгами и в мой комнате, допоздна горит свет…

«Как я мог раньше жить без книг?» – удивляюсь я и теперь мне абсолютно понятен  тот шок, который испытала Рая от «культурного» общения со мной. Мне становится ужасно стыдно за себя, тогдашнего, пустого, глупого и самонадеянного.

На уроках, словно магнитом тянет меня к окну, где за третьей партой сидит Рая, и я ничего не могу поделать с собой. Я смотрю, как она, покусывая губы, хмурит лоб над трудной задачкой, замираю, когда лицо ее озаряется улыбкой и небольшой носик с маленькой родинкой на самом его кончике становится еще прелестней…

Я быстро отворачиваюсь в этот момент и, замерев, почти не дыша, долго сижу не двигаясь, боясь, что кто-то уже успел заметить, как у меня перехватило дыхание и по предательски сильно-сильно, словно подсмотрел что-то недозволенное или запретное, громко на весь класс стучит мое сердце. И я со страхом и радостным волнением думаю о том, что все эти мои сердечные страдания не могут продолжаться так бесконечно долго…  

Шел конец мая. И вечерами, когда уставший денек, золотистым отсветом пробегая по полям, перекатывался за горизонт, подтягивая за собой на село легкую прохладу, все вокруг тихо и незаметно полнилось волглым, травянистым духом.

В многочисленных палисадниках и дворах нежным лиловым цветом просыпалась сирень и своим дурманящим ароматом кружила девушкам головы, за что вперемежку с дикой желтоголовой чайной розой обильно выкрадывалась из садов шустрыми парнями, недавно отслужившими в армии для их трепещущих и млеющих от такого внимания подруг…

А наутро в благодарность за все кучи сиреневых букетов по всему селу как никому ненужные свидетели счастливых  мгновений оставались усыхать по лавкам и тихим завалинкам.  

Отличнейшая пора – окончание экзаменов! Как прекрасно это время и чудесна жизнь, ведь впереди нас всех ожидают долгие летние каникулы. И все ждут от них чего-то необыкновенного и обязательно радостного.

Ребята из нашего класса вслух мечтают о том, чем будут заниматься летом, делятся советами, рассказывают, кто куда поедет, девочки ходят стайками и, как всегда, секретничают, неслышно шепчутся о чем-то и беспрестанно смеются.

Весь наш класс намеревается уехать на моря, по большим и малым городам или в лагеря отдыха и лишь я один собираюсь к дедушке на джайляу. В город я тоже поеду, но только потом, к концу школьных каникул. Пока же я буду помогать своему дедушке и стану ухаживать за сакманом – выпасать на лужайке около дома двух-трех месячных ягнят, пока они не окрепнут и станут на ноги, а затем, когда начнется сезон, хочу поработать еще и грузчиком на заготовке сена. 

Рая со своей мамой готовится к далекой поездке на юг страны к Черному морю. До переезда в наше село, они жили в небольшом городке нефтяников и привыкли каждый год ездить на море. Я немного завидую ей. Я еще никогда не видел моря.

Интересно, какое оно море? Синее, неспокойное и бескрайнее, с кричащими чайками над крупными седыми волнами и большими белыми кораблями с множеством разномастных людей на красивой высокой палубе? Вот увидеть бы, когда-нибудь, море…

Я давно решил серьезно поговорить с Раей и хочу ей сказать, что буду скучать по ней. Я настроен весьма решительно и собираюсь немедленно рассказать ей о том, что терзает и мучает меня. Однако…

Нет, пожалуй, я никогда не смогу признаться ей в этом.

А еще, я хочу откровенно и прямо спросить Раю: будет ли она, хоть иногда, вспоминать обо мне?..   

Сегодня у Марса, нашего одноклассника, день рождения. Он пригласил всех нас вечером к себе домой. Рая тоже будет там и я, наконец-то решусь и обязательно приглашу ее на танец, и скажу, что целое лето буду думать только о ней. Да, так и скажу. И даже ни на кого не посмотрю, пусть все думают, что хотят. А потом я возьму и назло всем провожу ее до дома…

Я еще никогда в жизни не провожал девушку. Я представляю, как поведу себя наедине с ней, наверное, мне будет немного трудно и непривычно. Вечерами прохладно и мне надо будет небрежно накинуть свой пиджак Рае на плечи, а у калитки, придется обнять ее на прощанье и даже поцеловать…

О, нет, я не смогу! Как хотите, но я еще никогда не целовался с девушкой. Мне становится не по себе и уже совсем не хочется идти на день рождения друга…

Но как только наступает вечер, я не выдерживаю и одним из первых прихожу на именины своего одноклассника.

И целый вечер я смотрю только на Раю.  Какая же она сегодня красивая и нарядная! При слабом свете старинного тряпичного абажура в углу комнаты, распущенные на плечи темные волосы потрясающе красиво оттеняют ее светлый лик, с огромными лучистыми глазами.

Рая одета в какое-то красивое, с фиолетовым оттенком, темное  синее платье. Она сидит на стуле как изваяние, небрежно, до самого пола распустив бесконечно мелкие складки своего длинного платья и при тусклом свете лампы, похожа на взрослую девушку.

Я долго собираюсь пригласить ее на танец и никак не могу решиться. Мне почему-то наивно кажется, что Рая только и ждет, когда я подойду и приглашу ее на танец. Не знаю, может быть, я ошибаюсь…

Пока я долго решаюсь, мои одноклассники не теряются и без конца приглашают ее и приглашают. Мне становится немножко обидно за Раю, что она никому не может отказать. А верзила Захар рад тому и, который уже  раз, танцует с ней. Самодовольный и счастливый, он изредка победно косится в мою сторону.

Мне уже надоело сидеть и смотреть, как с Раей танцуют другие.

«Все!» – решительно говорю я сам себе и собираюсь встать, но в самый последний и ответственный момент моя решительность куда-то исчезает, а ноги подкашиваются сами собой.

Я дважды направляюсь к Рае, но, так и не дойдя до нее,  два раза приглашаю на танец Нургульку, с которой мне совсем не хотелось танцевать, но которая будто нарочно все время оказывалась на моем пути. И оттого, что эта Нургулька, наивно думая, что нравится мне, улыбается и строит всем глазки, становится еще горче и обиднее.

Быстро, однако, бежит время! Уже поздно и всем пора домой, а мне так и не удалось потанцевать с Раей…

Шумной толпой мы выходим на воздух и счастливые, бредем по засыпающим улицам родного села. Я специально держусь рядом с Раей и радуюсь, что в темноте никто не видит моего ликующего лица.

Недолгим является счастливый миг – в самом конце улицы, Рая вместе с Нургулькой поворачивают домой. Они быстро прощаются со всеми, в том числе и со мной и уходят, а следом за ними, как ни в чем не бывало, увязывается Захар.

Как всегда, я снова опоздал. «Так тебе и надо!» – безжалостно корю я себя. Мне уже становится решительно все равно, кто провожает Раю до дома и мое радостное, воздушное настроение быстро сменяется разочарованием. Рассерженный, обиженный и злой на самого себя, я одиноко бреду домой по спящему ночному селу.

На столе в сенях в большом бокале, прикрытом салфеткой, мама оставила для меня парное молоко. Я пью прохладное уже молоко, постепенно успокаиваюсь и, пройдя в свою комнату, без настроения ложусь спать. И долго-долго лежу с открытыми глазами.

Завтра, я уезжаю к дедушке на джайляу. Я жалею о том, что снова так и не смог ничего сказать Рае. У меня продолжительно нудно и, в то же время, сладко ноет в груди, что нестерпимо сильно хочется сейчас же побежать на улицу и немедленно позвать из дома Раю, чтобы сказать ей и признаться, что не могу без нее…

Однако я знаю, что никуда не побегу и, от осознания своей нерешительности и безответности чувств, сильно мое сердце щемит, и все больнее и больнее. И я не знаю, что поделать с собой…

Проснувшись с первыми петухами, подоив и отогнав скотину на выгон, мама кормит меня свежим творожком, блинами и чаем. Затем она ведет меня по стылому звонкому утру в совхозный гараж и, скоро договорившись с кем-то из шоферов, сажает на попутную машину.

Я долго трясусь в кабине грузовика. Искоса поглядывая на хмурого, молчаливого шофера, я дивлюсь его умению одной рукой, не отрывая другую от баранки, выискивать в бардачке сигареты со спичками и ловко прикурив, аккуратно водворять все это на место. За все время пути он лишь раз, когда я забирался в кабину его «ЗИЛа», взглянул на меня.

– К деду, значит? – пробасил он, уточняя и немного подумав, ободряюще, добавил: – Ишь, похож на отца, только ты черненький, в мать, видно, пошел. Молодец, что помогаешь матери.

– Да, на сакман еду, – несмело соглашаюсь я с ним, ожидая еще кучу вопросов. Мне приятно, что он вспомнил моего отца. – Помогать буду дедушке.

Я хочу рассказать ему, что по настоящему мой дедушка – это самый старший родной брат моего отца, но так как я никогда не видел деда, с раннего детства называю своего дядю дедушкой. Но шоферу это уже не интересно, он не смотрит на меня, только кряхтит и дымит, думая о чем-то своем и, с треском переключив передачу, надолго забывает о моем существовании в его кабинке.    

В машине трясет и укачивает, посидев немного, со скуки я уставляюсь в окно. По обе стороны от края проселочной дороги ровным зеленым ковром уходят к горизонту озимые, которые через какое-то время неожиданно сменяются черным жирным паром со всколоченным и заспанным лицом. Слева, вдали за пашней, видно, как в низине, где раскинулись заливные луга с набирающим силу пестрым разнотравьем, вольно разбредясь по полю, заразительно вкусно щиплет травку упитанные буренки мясомолочной симментальской породы.

Мне не терпится приехать на джайляу, чтобы скорее оседлать своего любимого гнедого коня со звездочкой на лбу и пуститься вскачь по переливающейся серебром бескрайней ковыльной степи…

Я представляю, как нетерпеливый иноходец, вырываясь из-под меня, переходит на галоп, ветер свищет в ушах, глазам становится все больнее смотреть вперед. Я отпускаю узду, полностью доверив себя и свою жизнь коню, и обхватив его за сильную, могучую шею, сливаюсь с ним в одно целое. И мы летим, паря над весенней степью, на край земли…

 И не будет ей конца и края. И я увижу вновь, что нет на свете ничего притягательнее и красивее весенней степи, когда под нежный перезвон лиловых колокольчиков, ненадолго, но незабываемо ярко и красочно расцветает она алым пламенем тюльпанов, а по низким оврагам у тихого, заросшего камышами, старого пруда, бело-розовым нарядом покрывается шиповник и дикая яблоня…

Когда я был мал, мне всегда хотелось доскакать до края земли и увидеть, что там, за далью, где степь, взбегая вверх, расплывается в парящем небесном мареве? Какая там, за пропастью, земля? Какие люди там живут? Какие села, города, страны и реки?..

И лишь потом, взрослея и набираясь ума, усвоил я твердо, что за изведанной далью всегда открывается новая, еще более манящая и неведомая. И однажды, крепко загоревшись желанием добраться до ее разгадки, придется идти всю жизнь, ибо с каждым новым открытием страсть к познанию возгорается еще сильнее и сильнее, все дальше расширяя и отдаляя своим светом горизонт.

И так без конца, всю жизнь будет толкать и двигать нас вперед неудержимое стремление познать неизведанное: что там, за далью?..

А вечером, когда уставшее солнце медленно скатывается за окаемку  земли и, ухнув алым расплывающимся по небу отсветом, уходит на покой, сизый туманный дымок ложится на поля, а затем, невесомо поднимаясь выше, затмевает собой слабеющие угли заката и, бесшумно возносясь к небесам, невидимым своим прикосновением ласково будит уснувшие за день звезды…

В вечерней тиши все яснее слышатся далекие покрикивания деда, лай собак, блеянье овец и теплое дыхание подходящей к загону отары. Во дворе бабушка стелет на влажную зеленную травку кошму и раскладывает дастархан, кряхтя и отдуваясь, она подносит дымящийся самовар и привычно ставит на сковороду с горящими углями заварной чайничек.

Дедушка к тому времени, расседлав, стреножит коня и, будто на прощанье, небрежно хлопнув ладонью по гладкому лоснящемуся крупу, с любовью подталкивает жеребца в поле.

В наливающихся синью тихих сумерках, уютно разложившись на корпешках, мы пьем горячий душистый чай со свежими сливками, ароматными баурсаками и майским маслом. В густой траве вокруг что-то тихо стрекочет, невидимо движется или ползает. Сторожко и чутко, словно боясь вспугнуть чудесный июньский вечер, нехотя и лениво подает со стороны кошары свой приглушенный грозный голос огромный лохматый пес Актабан.

Полулежа на огромной подушке, неторопливо и с достоинством отхлебывая из блюдечка горячий чай, дедушка совершает свою долгую ежедневную вечернюю трапезу. Изредка перебрасываясь со своей старухой незначительными фразами, он постоянно и сосредоточенно думает о чем-то своем. В эти минуты его сухое и обветренное, ровно бронзовое изваяние, лицо темнеет и еще четче изрывается глубокой сетью морщин.

«И о чем он все думает?» – иногда я долго и безуспешно силюсь познать его мысли. О чем же, задумался мой дедушка?..

О прожитых годах? О войне, оставившей на сердце со временем зарубцевавшиеся, но никак не заживающие раны? О своих растерянных по всей земле друзьях-однополчанах? Или снова вспомнился плен и лагеря, немецкие, а затем и свои, в послевоенной сибирской тайге? Или о братьях родных, сложивших свои головы под Брестом, Смоленском и Прагой?..

Или о своих детях, давно покинувших отчий дом и лишь по разу в год радующих стариков своими шумными наездами? Или о самом младшем из них, непутевом, так и не сумевшем устоять против разных городских соблазнов? Сколько уже раз мой дядюшка Сайран привозил домой знакомить из столицы невесток, так желанных и любимых стариками и, не задерживаясь, надолго исчезал вместе с ними до следующего своего явления?

И разве легко, вы думаете, старым родителям, только успев привыкнуть и полюбить невесток, вновь расставаться со своими уже дочерьми?.. Может и поэтому, так  часто хмур дедушка и молчалив?

Дедушка уже давно достиг пенсионного возраста, но из-за того злополучного плена ему не положена пенсия. Поэтому и работает он, чтобы иногда подкидывать деньжат своим детям и внучатам. Иногда мне становится обидно за деда: воевал за родину, попал в плен, прошел лагеря, вырастил детей, работал. И ради чего?

Интересно, есть ли у дедушки какая-нибудь мечта? Странный вопрос, так неожиданно возникший, застает меня врасплох, что я не могу найти на него ответа.

Интересно, когда придет время, кому сможет дедушка передать своего коня, камчу, доверить отару, свой очаг? Неужели никто из детей не сможет продолжить его дело, пусть и не хитрое, но которому он отдал всю свою жизнь? Неужели затухнет дело и имя старого солдата и чабана, моего дедушки? Неужели вместе с ним порвется нить, связующее настоящее с прошлым, меня с моим детством?..

Неужели внуки его детей уже никогда не познают родного до слез раздолья степи, неописуемого ощущения полета над степью на скачущем коне, вкуса парного молока и терпкого крепкого кумыса, настоянного в настоящем дубовом чане и не сравнимого ни с чем, вольного счастья весеннего джайляу? Может и от этого тревожится и болит сердце дедушки?

– Да, – задумчиво говорит дед, после долгих раздумий. – Душно что-то. Завтра, похоже, быть дождю…

Напившись чаю и наевшись баурсаков со сливками, я валяюсь на кошме, наслаждаясь тишиной и вечерней прохладой, затем нехотя поднимаюсь и иду к телеге, куда нам вместе с дедушкой бабушка постелила постель. И перед тем, как заснуть, я долго лежу неподвижно и смотрю на раскинувшийся надо мной огромный черный шатер с яркими блестками звезд, где на самом верху повисла бледно-желтая луна с разорванными и изъеденными кем-то краями.       

Я вглядываюсь в звезды, мерцающие мелкой россыпью серебра на черном небе и, среди них, быстро отыскиваю свою единственную и любимую. И далекий холодный свет ее манит меня и будоражит мне душу…

Своей звездой я обязан дедушке. Это он показал мне ее, чтобы когда-нибудь, будучи ночью в степи не сбиться с пути. Если верно выбрать себе свою звезду, говорит мой дедушка, то никогда в жизни не собьешься с правильной дороги. Это я запомнил хорошо. И каждый вечер перед сном я подолгу смотрю на свою далекую призрачную звезду и думаю о Рае…

Интересно, а есть ли у нее любимая звезда?..

 

4

 

– Вставай, – будит дед. – Пойдем, выгонять отару.

Я быстро поднимаюсь и в предутренней прохладе, спросонок кутаясь в одеяло, еще долго сижу в телеге с закрытыми глазами, не в силах их разомкнуть. Звонкое, пахнущее влажным травяным духом, росистое утро приятно бодрит меня, я чувствую, как легкий ветерок с лугов нежно треплет мои растрепанные волосы, а первые, слабые еще лучи выплывающего из-за холмов солнышка, робко и ласково касаются моего сонного лица.

Слышно, как дедушка, подле кошары, не дождавшись меня, тихо позвякивая стременем, кряхтя, взбирается в седло. Откинув одеяло, я на ощупь нахожу свою майку и неохотно раскрываю глаза.

Дедушка уже выпустил овец из калды и, несмотря на свой почтенный возраст, бодро и грациозно гарцуя на своем гнедом коне, привычно и буднично направляет отару в степь. Спрыгнув с телеги и накинув на босые ноги прохладные сандалии, я бегу за дедом.

– Ата-а! – кричу я изо всех сил. – Дай, я погоню сам! Ата-а…

«Ата-а! – И голос мой звонким переливчатым расплывающимся эхом далеко разносится по широкой утренней степи – Ата-а!..»

Услышав родной голосок, дед издали улыбается мне на другом конце отары, машет рукой и бодро пришпоривает жеребца. Изо всех сил я бегу вслед за ними по мокрой от росы траве.

Я знаю, что сейчас дедушка, не спеша, подъедет ко мне и с удовольствием передаст коня – еще дальше отогнать овец в сторону степи Сердала, а сам, спешившись, прихрамывая и тяжело дыша, раскуривая на ходу трубку, отправится к дому, где во дворе около печки, дымя самоваром, уже хлопочет бабушка.

Острый кизячный дымок от печки-мазанки бьет в нос, у очага, громко, чтобы обязательно услышал дед, шумно гремя кочергой и ухватами, бабушка бранится на плохую растопку.

Запрыгнув в седло, я пришпориваю коня. На востоке, медленно разгораясь, пробуждается день. Подстегивая жеребца мокрыми от росы сандалиями, я скачу за отарой и, еле догнав и пристроившись следом, отпускаю поводья, чтобы дать гнедому возможность полакомился душистым и, надеюсь, вкусным лиманником.

Счастливый жеребец, сразу же почувствовав полученную свободу, громко фыркает, мотая головой, шумно тянет носом воздух и с достоинством, избирательно обрывая на ходу высокие, сочные ростки, аппетитно хрустит.

Вширь и вдаль раскинулась степь Сердала, названная в народе именем моего прапрадеда Сердали. Об этом моем знаменитом предке мне рассказывали мой дедушка и старый сельский учитель, фронтовик дядя Али Кенжешев. Эта степь под этим же названием указана даже на старой географической карте Советского союза.

Когда-то давно, в наших богатой травой и озерами степях между Волгой и Уралом паслись несметные, тучные стада известного русского скотопромышленника Овчинникова, построившего в городе Уральске огромный, как по тем, так и нынешним временам, мясоперерабатывающий комбинат. И одним из десятков или сотен преданных ему пастухов, кочующих со скотом по бескрайней степи междуречья, был мой прапрадедушка Сердали.

Старый капиталист, к тому же в совершенстве владевший казахским, заметив смекалистого и добросовестного паренька, приблизил его к себе и, назначив своим приказчиком, доверил ему руководство множеством скотников и чабанов, построил для него в бескрайней степи добротный дом около большого озера.

Спустя многие десятилетия, огромное и полноводное, кишащее всякой рыбой естественное водохранилище обмелело, со всех сторон заросло камышом и получило свое нынешнее название – Сердали-купа.

Прошли годы и Сердали, честно и верно отработав положенный свой срок, оставил продолжать порученное старшим Овчинниковым дело своему сыну – моему прадеду Кабдошу, который, в свою очередь, также в связи с достижением преклонного возраста, передал наследное ремесло моему настоящему деду, объявленного впоследствии врагом народа. Едва тот успел принять дела, как грянула гражданская война, неожиданно раскидав всех в разные стороны баррикад, что дружба и совместная работа нескольких поколений, продлившаяся многие десятилетия, вмиг прервалась…

Вдали, туманно и расплывчато вырисовываются стога не видимые днем и заливаются голубым невесомым маревом. Я до боли в глазах всматриваюсь в дрожащую зыбкую даль. И видятся мне озерца чистые, неведомые ранее холмы с аппетитными альпийскими лугами и ядреные скирды душистого сена на далеких равнинных полях. Мне хочется доскакать на своем гнедом до расплывающихся в небе озер и со всего разбегу бултыхнуться в их прозрачные глубины…

Но я знаю, что это удивительное явление, представившееся моим глазам, есть не что иное, как обман зрения и называется мираж. Стоит только солнцу оторваться от политой росой земли, как исчезнут все видения, а над лугами завьется золотистый дымок и сотни тысяч осколков вспорхнувшего небесного светила, мириадами бриллиантов заиграют на каждой травинке.

В нежно-голубой выси я замечаю крохотную черную точку, которая постепенно превращается в парящего над степью грозного беркута. Степной хищник, должно быть, готовясь к атаке, кружил над своей добычей. Подхлестнув коня, я пускаюсь галопом к краснеющим вдали кустам татарника, над которым, уже распластав в воздухе свои могучие крылья, величественно и красиво парила огромная птица.

Мне интересно, я хочу воочию увидеть, как беркут скогтит и схватит свою жертву. Я вглядываюсь в голубую даль до рези и слез в глазах, что-то беленькое и малое мне чудится в густой зеленой траве. «Наверняка, это зайчонок, – думаю я на полном скаку. – Но почему же летом он белый, а не серый?»

Я отпускаю рвущегося вперед жеребца и мы, плавно качаясь, будто быстрый катер на гребнях волны, летим над землей…

«Нет, это не заяц, – догадываюсь я, все ближе приближаясь к цели, –  похоже, это ягненок, отбившийся от сакмана».

Беркут, сделав пару кругов, прямо предо мной стремительно пошел на снижение. И тут же в невысокой густой зеленной траве я ясно увидел ягненочка, беленького и кудрявого, который, еле держась на тонких и длинных ножках, еще не знал и не представлял, какая над ним нависла опасность, а рядом в жестких кустах татарника, кровоточа, обессилено лежала окотившаяся овца.

И в тот же миг, воздушный хищник ловко подхватывает свою беззащитную жертву и прямо перед моим носом, не спеша, взмахивая полуметровыми крыльями, уходит в высоту.

Я гоню гнедого вслед за его тенью, надрываясь, кричу, что есть мочи и размахиваю над головой кнутом. И, случается чудо! Грозный властелин степного неба, похоже, не ожидая от меня такой сноровки и прыти, роняет из когтей свою добычу прямо под ноги моего жеребца.

Соскочив с седла, я поднимаю с земли окровавленное, обмякшее тельце ягненка. Я осторожно беру в руки чуть живое невесомое существо и, завернув его в старый, дедушкин плащ, взбираюсь на коня.

Подъезжая к дому, еще издали я замечаю деда и бабушку, они стояли бледные, как статуи, безмолвно застывшие в долгом и тревожном ожидании. Похоже, своим продолжительным отсутствием я напугал стариков не на шутку.

– Барашка я нашел! – спешу я обрадовать их. – Ягненка!

Соскочив с коня и бережно развернув плащ, я извлекаю из него ягненка, беру его на руки и показываю им.

Дед, кажется, и вовсе не рад моей находке.

– Больше, так не пугай стариков, – говорит он устало. – Иди, умойся и поешь.

– Ладно, – говорю я, все занятый ягненком.

– Овца, выходит, оставила его? – немного успокоившись, спрашивает дед.

– Нет, она рядом лежит, просто обессиленная и кровоточит.

Дедушка молча закуривает свою трубку и, взяв в мозолистые руки уздечку, идет запрягать в телегу рабочую лошадь, чтобы привезти овцематку.

Ягненка я назвал Аккоян, что значит белый заяц. Я купаю его в теплой воде и, дав ему обсохнуть на солнцепеке, старательно смазываю раны мазью. На нашу радость, уже через пару дней он поднимает свою головку и, окидывая меня далеким, мутным взором, пьет молоко из бутылки с соской, а всего через неделю, слегка пошатываясь, ягненок уже стоял на ногах.

Каждый день, с утра отогнав отару в степь, я захожу в дом и, разложившись в холодке комнаты, зашторенной суконным одеялом от палящего летнего зноя, целыми днями читаю книги. Я привез с собой на пастбище целую сумку книг. И неожиданно для самого себя, я совершаю одно открытие за другим: оказывается, с интересом читаются и захватывающи не только повести и рассказы, но и стихи!

Как ни странно, я полюбил стихи. Я никогда не думал и не мог предположить, что стихи – некогда презренный мною удел отличников или сентиментальных девочек и учительниц русской литературы, станут моей настоящей слабостью. Я никогда не думал, что могут быть такие пылкие и прекрасные строки: «Я вас любил…»

Мне кажется, что все стихи написаны только влюбленными и для влюбленных. «Пойми хоть раз тоскливое признанье, хоть раз услышь души молящей стон!.. – Моя непокорная мне душа рвется на простор, все мои мысли уносятся на солнечный берег далекого моря, где вместе со своей мамой отдыхает Рая: – Я образ твой ловлю перед разлукой, я полон им, и млею, и дрожу…»

Интересно, а любит ли Рая стихи? Я обязательно спрошу ее об этом, когда она приедет домой. И я начинаю считать дни до нашей скорой встречи…

По вечерам, вдыхая душистый запах свежего лугового сена под подушкой, я долго не засыпаю. Отыскав на небе свою любимую звезду, я подолгу смотрю на ее далекое, призрачное мерцание…

Я вижу Раю, ее милый носик с родинкой, лучезарную улыбку, слышу ее необыкновенный, грудной голос…

«Я помню чудное мгновение, предо мной явилась ты… – еле слышно, шепчу я про себя. Удивительная поэтика и музыка слов тихо вкрадывается в меня, убаюкивает и уносит куда-то вдаль, и словно в отдалении слышу я свой страстный приглушенный шепот: – Как мимолетное виденье, как гений чистой красоты…»

– Ты что, молиться что ли, по-русски,  научился? – испуганно толкает меня в бок дед и, кряхтя, шумно поворачивается ко мне. – Что с тобой?

– Да нет! – отвечаю я, недовольный тем, что он, прервав во мне всплеск поэтического настроения, вновь возвращает на телегу во дворе ночного джайляу. – Стихи это. Пушкин.

– Что? – недоверчиво переспрашивает дед.

– Стихи, – объясняю я. – Ты слышал когда-нибудь стихи?

-А-а, – улыбается в темноте довольный дедушка. – А я-то думал, – тихо смеется он, – мой внучок русскому намазу научился.

– Ты что же это, дедушка? – стыжу я его. – Я же ведь уже  комсомолец!

– Да я так, шутейно, – примирительно оправдывается дедушка и обнимает меня. – Стихи-то, если не секрет, про что будут?

– Про любовь! – жарко шепчу я, прижимаясь к деду. – Слышал про Пушкина?

– Что-то не припомню такого, – честно признается дедушка. –  Молодой, наверное.

– Великий русский поэт, – поясняю я. – Он лет на сто двадцать старше тебя.

– Эх, ты! – удивляется дед.

– Помнишь песню, которую бабушка частенько любит напевать, про девушку, написавшую письмо своему возлюбленному?..

Дед долго вспоминает, наконец, на память ему приходит пара строк из этой песни.

– Она, что ль? – с живым интересом спрашивает он.

-Да, она самая, – отвечаю я, подбодрив деда. – Вот ее и написал Пушкин.

– Ай, какой молодец этот Пушкин! – хвалит дедушка. – Хорошая очень песня.

Я тихо радуюсь, видя, что мой любимый поэт полюбился и деду.

– А как же, – вдруг настораживается дед. – Он что, и казахский знал, твой Пушкин?

–  Нет! – смеюсь я над наивным дедушкой. – Написал-то он на русском языке, а на казахский язык его перевел его Абай.

– Они что, были знакомы? – искренне изумляется дед.

Я чувствую, что у него уже прошел сон.

– Наверное, они дружили? – предполагает он. – Общались…

Было очень заметно, что дедушка искренне и от души желает их дружбы.

Я объясняю ему, что Абай сначала прочитал поэму Пушкина «Евгений Онегин» на русском языке, но так как, она ему понравилась, решил перевести на казахский полюбившийся отрывок, которая вскоре стала всенародной песней.

– А-а, вот оно что, – улыбается дедушка и, щекоча щетиной, целует меня. – Молодец, внучок, образумил деда.

Еле слышный ветерок с лугов, обдав нас свежестью и пряным запахом слежавшегося кизяка со стороны кошар, пробегает над нами. В ночном небе, сорвавшись, падает звезда и, растекаясь по темному небосводу длинной серебристой россыпью, медленно гаснет.

– А ты это с каких-то пор стихами увлекаешься? – после некоторого молчания, тихонько спрашивает дед и, приподнимаясь на локтях, разглядывает меня в темноте.

Я не хочу отвечать и отворачиваюсь в сторону.

– Ну, ладно, ладно, – спешит успокоить дедушка. – Спи, уже поздно.

Я закрываю глаза и, плотнее укрывшись одеялом, тесно жмусь к деду. Где-то в траве под телегой прерываясь и надолго замолкая, тянет свою песню сверчок, недалеко в стойле шумно и тепло вздыхают овцы.

– Я слышал, – ни к кому не обращаясь, говорит дедушка, – что поэты-то любят это дело…

Слышно, как он своим корявым, не сгибающимся пальцем щелкает по горлу.

– Вон у Ерсаина сын-то в городе тоже, кажись, поэт, – тихо и монотонно продолжает он. – Когда-то в газете районной стихи свои печатал… 

Я хочу ему возразить, но память будто проваливается куда-то. Отдаленно, сквозь сон, слышу я как о чем-то, предупреждая меня, рассказывает дед. Я вижу в степи далекие разливы озер, созвучные синеве небес, сочные туманные луга, парящие над землей скирды, стога…

На своем гнедом жеребце с белой звездочкой на лбу, почти не касаясь земли, галопом несусь я над степью…

Далеко-далеко, в зыбкой, качающейся дали по самому краю зеленого поля бежит девочка, она одета в темно-синее с фиолетовым отливом платьице с бесконечными складками… Она как две капли похожа на Раю!..

«Как она оказалась здесь?» – удивляюсь я и отпускаю горячего аргамака к ней навстречу. Обхватив руками коня за его могучую шею, я сливаюсь с ним и мы, стремительно и легко летим по распахнутой навстречу нам зеленой равнине…

И далекая девочка, в темно-синем платьице с бесконечными складками, мне машет платочком…  

  

5

И снова – первое сентября. Мама купила мне новый костюм и модные красивые туфли. Я вырос за лето и сильно загорел, став словно шоколадным. У меня обветрилось лицо как у всех мужчин и когда я сжимаю в локтях руки, горкой вздуваются бицепсы. Жаль, что нельзя пойти в школу в тенниске... Вот бы удивилась Рая!

Я уже повстречался и наговорился со всеми ребятами из нашего класса. За лето у всех накопилось уйма впечатлений и когда мы собираемся вместе, то начинаем говорить все сразу. Бесцеремонно и нетерпеливо прерывая восторженное повествование одноклассника о его летних похождениях, мы громко смеемся, вспомнив, что-то свое, кричим, без конца перебивая друг друга, шумно толкаемся и нам всем весело, как никогда.

Я уже вчера издали видел Раю, но окликнуть ее или подойти к ней так и не решился. У себя во дворе за невысоким забором, спиной ко мне невольно обнажая из-под коротенького ситцевого платьица свои длинные белые ноги, она развешивала постиранное белье. Даже не видя ее лица, со стороны было заметно, что она уже повзрослела и я, искренне и приятно удивляясь своему новому открытию, быстро отбегаю в сторону, словно совершил что-то постыдное и запретное.

Школьный двор с утра полнится парадом улыбок и пышным морем цветов. Несмолкаемые голоса и взрывной звонкий смех заполняют отвыкшие от шума кабинеты, все без конца говорят и без умолка рассказывают. За лето многие изменились, мои одноклассники с интересом разглядывают друг друга, хлопают по спине, удивляются и восторгаются, по поводу и без повода.

Мне не терпится увидеть Раю. Я представляю, как сейчас она войдет в класс и у меня, от волнения, пересыхает в горле. От одной только мысли, что сейчас я увижу ее, будто перед прыжком в пропасть у меня замирает сердце. Я не выдерживаю испытания тревожным ожиданием и выбегаю в коридор, где лицом к лицу столкнувшись с ней, чуть не выбиваю из ее рук большой букет цветов.

– Привет, ты куда? – ничуть не расстраиваясь, говорит Рая своим неизменившимся тихим грудным голосом и с заметным интересом разглядывает меня своими изумительными серыми глазами.

В ответ я что-то сконфуженно бурчу в сторону. Непроизвольно подняв голову, будто во сне я невидяще гляжу на Раю, мы невольно встречаемся с нею глазами. Я чувствую, что голова моя уже никуда не поворачивается, по моему телу словно пробегает электрический разряд и припечатывает меня к полу, щеки мои пылают жаром.

С невероятным усилием, оторвав свой взгляд от изумленного лица Раи, я растерянно верчу головой по сторонам, мой рассеянный и блуждающий взор бессовестно натыкается на два неприметных ранее бугорочка под ее нарядным платьицем и конфузит меня еще сильнее.

– Что с тобой? – спрашивает Рая и, уступая мне дорогу, слегка поводит плечами, еще больше приводя меня в ужас. – Ты куда идешь? Ведь уже прозвенел звонок.

Мой восторженный взгляд впивается теперь на комсомольский значок на белоснежном школьном фартуке, где под платьем спрятались два таинственных загадочных бугорочка, раздваивается и теряется.

И прежде чем заставить себя уйти или отвернуться в сторону, совсем близко я успеваю увидеть ее огромные серые глаза, красиво обрамленные полумесяцем густых ресниц, слабо тронутое загаром лицо и удивительно нежную шею.

Мне кажется, что мне легче упасть, чем сдвинуться с места, но к счастью Рая уходит, обдав меня запахом солнца, уходящего лета и еще чего-то нового волнующего и непонятного, что я ничего не успеваю распознать. Я глупо дивлюсь тому, что происходит со мной и, еще какое-то время тупо и бессмысленно постояв в коридоре, радостный и счастливый, возвращаюсь обратно в класс.

На мгновенье гвалт приглушается, и взоры всех одноклассников устремляются на меня. Стараясь казаться спокойным и невозмутимым, я прохожу за свою парту, будто неслучайная встреча с Раей  для меня  обыденное рядовое явление. Готовящийся к приходу учителя класс, тут же позабыв о моем  существовании, снова гомонит о чем-то своем.

Я осторожно оглядываюсь и ищу взглядом свою Раю. Она сидит за одной партой с Нургулькой, которая уже нетерпеливо ерзает и, едва выдержав паузу, шепчет Рае что-то на ухо. Обе косятся куда-то в сторону и тихо смеются.

Ах, как она смеется! Пожалуй, никто в мире не может смеяться так, как смеется Рая. Едва заметно дрожащая на ее пухленьких губах улыбка и маленькие прелестные ямочки на бархатисто-матовых щечках и огромные серые глаза, которые от смеха становились еще темнее и привлекательнее, могли свести с ума любого, кто оказывался в этот момент рядом с ней.

Все еще находясь под впечатлением встречи с Раей, я не сразу почувствовал, как кто-то сзади толкает меня в спину и, обернувшись, снова увидел тянущегося ко мне Захара.

– Ты что? – перегнувшись через парту, громко, почти на весь класс шепчет он. – Бегал встречать?

И, радуясь своей остроумной шутке, Захар самодовольно смеется. Однако мне это совсем не смешно, молча и безразлично, я отворачиваюсь от него.

Тихо раскрывается дверь и входит Айнура Галимовна, наша учительница и классная руководительница. Красивая, сияющая и совсем не строгая, она похожа на молоденькую актрису из киностудии «Казахфильм».

Заметив на своем столе красивый букет цветов в банке, Айнура Галимовна невольно заливается своим тихим счастливым смехом. И я всегда люблю ее такой.

– Здравствуйте, – певуче говорит она.

– Здравствуйте, Айнура Галимовна! – вразнобой кричит класс и дружно встает.

– С началом учебного года! – поздравляет нас Айнура Галимовна и садится за стол.– Как отдохнули за лето?

– Хорошо! – хором отвечаем мы. – Хотим отдыхать еще!          Учительница радостно смеется. Она слегка склоняется к цветам, незаметно наслаждаясь их степным ароматом и, уже совсем счастливая, откидывается на спинку стула.

– Ну что, приступим к уроку? – предлагает она.

– Давайте, поговорим немного, – просим мы. – Не привыкли еще…

Айнура Галимовна хмурит брови, желая казаться серьезной, но у нее не получается. За лето она тоже отвыкла от своей, должно быть любимой, роли представляться строгой.

– Ну ладно, – поколебавшись, соглашается учительница. – Даю вам три минуты.

Весь урок я незаметно смотрю на Раю.

«И что же в ней так безудержно притягивает меня? – думаю я, глядя на ее подернутый загаром профиль. – Обыкновенное, может быть чуть смазливое девичье лицо с заметной родинкой на самом кончике ее небольшого носика. А может быть манят всегда сияющие, лучистые и бездонные глаза, то непонятно серые, то темные? Лучезарная улыбка или пухленькие губы, притягательные и нежные, словно готовящийся вот-вот раскрыться бутон розы?..»

Нет, пожалуй, и не глаза, не улыбка и не губы привлекают в ней, а что-то совсем другое, непонятное, возвышенное и незнакомое мне ранее состояние души без конца заставляет трепетать меня и мое сердце замирать или бешено колотиться, терять голову или дар речи, совершать нелепые поступки или говорить откровенные  глупости.

И причиной всему тому, является она – моя Рая!

«А может быть? – со страхом думаю я. – Может быть, я просто влюбился в нее?..» Ведь не зря же я много читал книжки про любовь…

Похоже, и действительно так. Но только кому об этом скажешь? Я никогда и никому в этом не признаюсь. Даже себе.

Интересно, как отреагирует Рая, если как-нибудь догадается об этом? Наверняка, возьмет и тоже влюбится.

Это ужасно! Я где-то прочитал или слышал, что все девчонки ужасно влюбчивы, только и ждут случая, чтобы втрескаться в кого-нибудь. Им главное, чтобы был достойный и подходящий кандидат.

«И что же тогда будет со мной и с нами?!» – пугаюсь я при мысли, что Рая влюбится в меня.

О, нет! Я совсем не хочу, чтобы Рая влюбилась в меня. Я просто возьму и перестану думать о ней. Вот и все. Кто она такая, чтобы я без конца переживал и думал о ней? Такая же обыкновенная, как и все остальные девчонки, только чуть красивее и смеется совершенно не так, как другие…

Нет, я не смогу забыть ее смех. Впрочем, зачем себя мучить? Я просто не подам вида, что влюблен. И никто, даже и сама Рая ничего и никогда не узнают. Вот и все!

Сегодня после пяти вечера в школьной библиотеке всем нам выдают учебники. Дождавшись, когда Рая со связкой книг выйдет из школы, я не спеша, следую за ней.

Поравнявшись, я молча иду рядом, молчит и она. Странно, Рая нисколько не удивляется моему появлению, будто так и положено.

– Что так поздно? – наконец, спрашивает она.

Я пожимаю плечами.

– Дай, помогу, – предлагаю я.

Рая молча подает мне связку учебников. Я осторожно принимаю книги из ее рук и послушно иду рядом. Я не знаю, сколько мы прошли вместе, но мне кажется, что совсем немного. Мне хочется заговорить с ней о чем-нибудь, пусть пустячном и обыденном или просто заглянуть ей в глаза, но не могу этого сделать. И от этого, мучаюсь еще сильнее.

Какое-то время мы продолжаем идти молча.

– А ты вырос, – замечает Рая и, разглядывая, смотрит на меня со стороны.

– Ага! – радостно соглашаюсь я и снова замолкаю.

Пауза затягивается.

– Что же это мы, молчим и молчим? – не выдерживает Рая, обращаясь ко мне. – Как ты отдохнул за лето?

– Нормально. А как ты?

– Отлично! Знаешь, как хорошо на море! Трудно и невозможно все пересказать словами, надо это самому увидеть…

Поглощенная своими нахлынувшими воспоминаниями, Рая останавливается и от волнения, не в состоянии передать яркие летние впечатления, заворожено глядит мимо меня куда-то вдаль. Наверное, в мыслях она снова оказалась на летнем берегу моря под брызгами волн и убаюкивающего шума прибоя. На ее счастливом лице мечтательно застыла полуулыбка.

Рая мотает головой и порывисто вздыхает. Это она всегда так делает, когда волнуется и не знает, что сказать.

– Нет, не могу, – говорит Рая

Я не знаю, о чем это она? О море, о нашей сегодняшней встрече в дверях класса или о чем-то другом…

Я хочу быстро чем-нибудь удивить и сразить Раю. Наповал.

– А ты любишь стихи? – с напускным безразличием, осторожно спрашиваю я.

– Что-что? – не поняла Рая.

– Стихи.

– Стихи? – удивленно переспрашивает Рая и, тут же позабыв о море, изумленно глядит на меня. – Я подумала, что мне послышалось.

– А что? – отвечаю я. – Нельзя любить стихи?

– Напротив, – смущается Рая. – Очень даже надо! Просто однажды ты меня шокировал своей нелюбовью к литературе и поэзии, что я больше и не рискую заговорить с тобой на эту горячо любимую мной тему.

Я чувствую, как неотвратимо приближается мой звездный час и наконец-то наступает момент доказать ей, что я давно уже не тот!

Прокашлявшись и прокряхтев, я собираюсь прочесть Рае что-нибудь из выученных мной за лето стихов. Еще около школы, поджидая ее, про себя я решил вести себя с ней просто, непринужденно и свободно.

Из рассказов бывалых парней я знал, что с девушками иногда следует держаться смело и уверенно, а еще лучше, как советуют они, надо вести себя немножко нагло, ибо, как сказал великий поэт, «чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей». Говорят, тогда они становятся шелковые и покладистые. 

– Почему, ты вдруг заговорил о стихах? – осторожно спрашивает Рая. – Скажу честно, я приятно удивлена…

– А просто так! Я теперь совсем другой человек. Что-нибудь тебе прочитать?

Рая молчит и, как мне кажется, никак не может понять, к чему я подвожу ее. 

Я пробую голос и, не дожидаясь ответа, начинаю негромко декларировать заученный отрывок из Фета:

Когда я блестящий твой локон целую

И жарко дышу так на милую грудь, -

Зачем говоришь ты про деву иную

И в очи мне прямо не смеешь взглянуть?..

Закончив читать стихи, я победно смотрю на окончательно и бесповоротно потрясенную Раю.

Она молчит, пораженная происшедшими во мне переменами, долго и недоуменно глядит на меня.

– Ты удивляешь меня! – серьезно говорит Рая. – У меня нет никаких слов! Одни только положительные эмоции.

– Знаешь, – я не даю ей опомниться, – сколько я книг прочитал?

– Сколько? – выдыхает она мне в лицо, совсем близко глядя мне в глаза своим затуманенным взглядом.

– Много!

– Много – значит ничего, – деловито замечает Рая, уже начиная приходить в себя. – Если конкретно?

– Почти всю классику! – невозмутимо отвечаю я. – Есть ли надобность перечислить?

– Ты же мне как-то говорил, что не любишь классику! – смеясь, вспоминает Рая о моем недалеком прошлом, но тут же, как бы сдаваясь, поднимает вверх свои ладошки. – Все, все, я молчу!

Я хочу признаться ей, что сболтнул лишнего, но мне нравится полушутливый тон нашей беседы. Я смотрю по сторонам и начинаю мучительно соображать, чем бы еще сразить Раю?

Далеко, на краю села, скатываясь с неба, бесшумно садится на шиферные крыши дальних домов огромное оранжевое солнышко и, перекатываясь через них, у самого края горизонта, сплющиваясь под тяжестью своей массы, вминается в землю.

В угасающем, но еще по-летнему добром и ласковом дне, витая в воздухе тянутся серебристо-белые нити паутинок, что ложатся потом на высохшую землю или зависают обрывками седин по задам и огородам, с их бьющим в нос запахом ботвы подошедшей картошки, виснут на изгородях с иссохшими, как  обглоданная кость, неровными жердями и разносимые ветрами дальше, будут еще долго развеваться на склоненных к земле высоких стеблях подсолнуха – извечных спутников крестьянского задворка.

Я искоса смотрю на Раю и все продолжаю удивляться своей смелости. «Неужели, это я иду и запросто разговариваю с ней? Как хорошо быть наглым и смелым! – восторженно думаю я. – Я теперь всегда буду стараться быть таким!» 

И чего это я раньше ее боялся? Теперь я нисколько не страшусь Раи, мне хочется идти вместе с ней рядом и разговаривать, идти и идти, хоть куда, хоть на край света.

– Еще что скажешь? – Рая, счастливая, глядит на меня.

Мне немедленно хочется удивить ее еще чем-нибудь, рассказать ей какую-нибудь сногосшибательную историю с моим участием или как бы, между прочим, сообщить ей, как я летом совершил какой-то подвиг или спас от гибели человека. Но как назло, я не могу ничего придумать, мучаюсь от этого и снова погружаюсь в свои блуждающие мысли.

– Вот мы и пришли, – неожиданно говорит она и протягивает мне свою руку.

– Как?! – удивляюсь я.

Я держу теплую ладошку Раи в своей, и мне совсем не хочется ее выпускать. Неужели, мы так быстро дошли до дома?

Прощаясь, я торопливо бормочу что-то непонятное, как для нее, так и для себя и, нехотя всучив в ее руки связку учебников, торопливо перебегаю через дорогу.

Я спешу домой. Едва забежав в свою комнату, не раздеваясь, я устало валюсь на кровать. Силы медленно и приятно покидают меня и от переполняющего все мое нутро счастья, у меня нет мочи думать о чем-либо другом, кроме своей любви.

«Рая, родная моя, вот ты какая… – только и шепчу я, – Рая, моя родная, любимая…»

Мягко, наплывами, сладко и приятно ноет мое исстрадавшееся сердце, и явственное ощущение близости счастья лишает меня последних сил…

«Вот она какая, любовь!..» – обессилено и отдаленно, как во сне, думаю я, и пытаюсь сесть на кровати.

Слегка пьяняще кружится голова. Я с трудом поднимаюсь с кровати, шатаясь, выхожу во двор и долго сижу на лавке в тени старого раскидистого  клена. И сладостно-волнующее ощущение невиданного доселе счастья еще долго не покидает меня…

 

6

И наступил октябрь. Необычайно сухой и теплый, без нудных продолжительных дождей, но с обильной росой по долгим утрам в палой траве, с ежеминутно коротающими последними погожими деньками и долгожданными душистыми запахами свежего лугового сена повсеместно завозимого пред долгой зимой по сеновалам.

Продолжительно и размашисто, шумно и на всю округу, с приездами-отъездами сватов и похмельями отгуливались последние в этом году свадьбы. Праздный люд по субботам после бани шатался по селу, заходил друг другу в гости по поводу и просто так, от нечего делать, беспричинно и обильно выпивал – расслаблялся после завершившейся накануне зяби, поминая заодно и сенокос, и жаркую уборку и предстоящую непростую зимовку.

Осень, матушка, только с виду добрая и ласковая, знает она себе цену и людям строго прививает чувство меры – не позволит никому лишний раз разгуляться. Поглядит, посмотрит, как трудовой народ занимается не делом, вспыхнет разок, другой и сердито польет на стылую землю промозглыми, затяжными дождями, выливая из теплых домов, как из нор, засидевшихся без дела мужиков.

И забегают они, спохватившись, заторопятся, чтобы про запас еще немного завезти корма скотине, захлопочут по хозяйству и, сами того не замечая, едва успев отдышаться и кое-как перевести дух от летних неотложных забот, снова завертятся в бесконечной и вечной сельской круговерти.

В школе у нас, тем временем, в самом разгаре первая четверть. Я серьезно занимаюсь по всем точным предметам. Ведь скоро у меня,  через год –  выпускной!

Я думаю поступать в институт, но только профессию для себя еще не выбрал. Мне хочется быть и военным, и главным инженером в своем совхозе или конструктором на каком-нибудь крупном военном заводе, а иногда, когда сильно размечтаюсь – я представляю себя даже директором родного хозяйства!

Рая собирается стать или врачом, или певицей. Я хочу учиться с ней в одном городе. Мне не терпится быстрее окончить школу и скорей уехать вместе с Раей поступать в институт. Однако, все это будет потом, после получения аттестата зрелости, а пока…

А пока, вот уже целую неделю наш класс помогает хозяйству убирать картошку. После занятий в школе, мы все, переодевшись в рабочую форму, забираемся в кузов школьной машины и шофер, дядя  Ахмет, везет нас на своем грузовике на картофельное поле.

Я с удовольствием работаю вместе с Раей. В первый же день, когда нас привезли на плантацию и разбили на звенья, она подошла ко мне и сама предложила работать вместе.

– Ты будешь раскапывать картошку, а я буду складывать ее в кучки, – распоряжается она и вручает мне лопату. – Ну, как, идет?

Конечно, я согласен на все, что она скажет или даже прикажет.  Я не буду возражать, если она мне будет приказывать. Главное, для меня быть рядом с ней. Взяв носилки и лопату, вместе с ней мы с радостью бежим на делянку, которую закрепили за нами.

Ура, мы снова вместе! Сегодня – воскресенье и мы с ней будем работать с утра до самого вечера. И никто не будет нам мешать.

– Как славно! – изумляется Рая, восторженно окидывая своим взором извивающуюся меж берегов речку и позолоченную рощу.

Ее огромные серые глаза, темнея на солнце, восторженно смотрят на меня.

– Смотри, золотая осень, – говорит она. – Прямо как  у Пушкина, в Болдино…

За картофельными делянами, уже на другом берегу заросшей тальником и камышами спокойной и глубокой речушки Чижинки, будто вылизанная жарким солнцем, бесконечным грязно-желтым ковром расстилалась бледная и скудная осенняя степь.

На этом скучном фоне небольшая кленово-тополиная рощица у тихого бережка Чижинки с реденькими, но безумно красивыми березками, рыжими слезинками-листочками оплакивающие свою сгоревшую незаметно молодость, воскрешала в моей памяти давнюю, виданную когда-то в далеком детстве картину художника о золотой осени…

И эта золотая рощица и недавно скошенный, прибрежный луг с мелко наметанными горбатыми стожками душистого сена, и тропинка, хитрой лисой сбегающая вниз к реке, и даже стелющийся по земле кислый, хилый дым сжигаемой картофельной ботвы, и прозрачный, звенящий осенний день полнил душу каким-то чистым необыкновенно радостным, восторженно-поэтическим настроем.

Непроизвольно и спонтанно взявшись за руки, мы с Раей, будто договорившись, дружно сбегаем к реке.

– Смотри, какая красота вокруг! – восхищается она, широко оглядывая окрест. – Унылая пора!..

– Очей очарованье! –  негромко декларирую я, театрально подыгрывая Рае.

– Прекрасна мне твоя, прощальная краса, – задумчиво и грустно говорит она.

Непроизвольно поддержав меня, Рая с горящими глазами глядит на меня, словно требуя продолжения.

– Люблю я пышное природы увяданье, – с радостью вовлекаюсь я в наше импровизированное чтение стихов.

– В багрец и в золото одетые леса! – восторженно подхватывает Рая и заворожено кивает мне головой: давай, смелее, продолжай!

– В их сенях ветра шум и свежее дыханье! –  вдохновлено и окрылено, как никогда в жизни, продолжая читать великого поэта, я не сразу услышал негромкий, но воодушевленный голос Раи:

И мглой волнистою покрыты небеса,

И редкий солнца луч, и первые морозы,

И отдаленные седой зимы угрозы, – упоенные единой музыкой поэзии, будто на перегонки, на одном дыхании заканчиваем мы читать и, задыхаясь от любви, счастья и нехватки воздуха, экзальтированно глядим друг на друга.

– А дальше? – жалобно просит Рая.

Мне кажется, она хочет, чтобы стихи лились бесконечно. Я качаю головой и развожу руками.

– По двойке нам, за знание стихов! – смеется Рая.

Я тоже смеюсь. Необъяснимо легко и радостно становится на душе. Я никогда не думал, что так славно – убирать картошку и вместе с Раей читать стихи на опушке золотой осенней рощицы.

Незаметно летит время, работа у нас спорится. Звонко вонзив под корень лопату, я быстро переворачиваю пласт и, завидев в черной, обнаженной земле красные и бледно-желтые корнеплоды, мы дружно бросаемся  складывать их в ведро, наполнив которое, бегом отношу и высыпаю в общую кучу.

Мы с Раей постоянно о чем-то говорим, говорим и говорим о чем-то пустячном и бесконечном. Как, оказывается, легко и просто разговаривать с девушкой! Я изумляюсь тому, что всего лишь неделю назад, при одной только мысли о Рае меня бросало то в жар, то в холод.

Про себя я смеюсь над собой вчерашним и нерешительным и, незаметно оглядевшись по сторонам, удивляюсь еще больше и, что самое поразительное, никому из наших одноклассников, работающих рядом с нами, до нас нет никакого дела. Ужас! Я думал, что все только и следят за нами.

– Обед! Бросай работу! – кричит дежурный и стучит палкой по плужному лемеху, привязанного к стволу старого карагача.

Побросав лопаты, мы дружной гурьбой бежим к костру есть с хлебом и солью обжигающую руки и вкусно пахнущую золой и дымом, печеную картошку.

Вечером за нами приезжает грузовик и увозит нас домой. И мы, уставшие и пыльные, сидя в кузове автомашины всю дорогу дружно и громко поем песни. В трясущемся грузовике мы с Раей сидим на одной лавке и всего два человека, случайно оказавшиеся между нами, разделяют нас двоих…

Я тоже пою песни и из всего хора неровных голосов, слышу только два голоса, свой и ее. Мне кажется, что ни у кого в мире нет такого чудесного голоса, как у моей Раи. Я думаю о том, что будь она певицей, то обязательно стала бы заслуженной артисткой республики или лауреатом международного конкурса.

Я представляю Раю на сцене при ослепительном свете рампы, в длинном вечернем платье, она устало улыбается, а на бледных ее щечках дрожат маленькие ямочки. Солидные, седовласые мужчины, плененные ее неземной красотой и голосом, бросают ей под ноги цветы, а молодые и несколько наглые – хотят обнять звезду и пытаются даже поцеловать руки…

Нет, я не хочу, чтобы Рая стала певицей! Я недовольно мотаю головой, будто завтра это может и вправду случиться и, обернувшись, с какой-то особой любовью и нежностью гляжу на Раю совсем ничего не подозревающую. Я смотрю ее пыльное лицо, блестящие, темные глаза и взмахи длинных ресниц…

А чего только стоит небольшая родинка на самом кончике ее прелестного носика! И в правду, эта родинка, мне кажется, может свести с ума! 

Со всеми вместе Рая увлеченно поет песню о тесной школьной дружбе и краешком глаза тоже поглядывает на меня. От смущения я быстро отворачиваюсь и начинаю смотреть на унылые буреющие поля, на разбивающиеся о тусклую рябь воды, осколки садящегося солнца, саму речку, змейкой петляющую меж крутояром и равнинным долом.

Я незаметно дотягиваюсь до руки Раи и, показывая на высокий земляной яр, пальцем рисую в воздухе вектор. Она понимающе кивает мне головой, и мы тихо и счастливо смеемся тому, что только с ней знаем тайну, почему у нашей речушки один берег всегда обрывист, а другой пологий – это работает закон физики о вечно действующем кариолисовом ускорении, согласно которого противоположный пологому склон всегда подмывается на извилинах, образуя высокую кручу.

Некоторое время дорога ведет наш грузовик по самому краю прибрежья. Стремительно вылетая из камышей, безбоязненно снует по реке выводок лысух. Утята, разбегаясь по сторонам, надолго исчезают под водой, чтобы, немного подержав нас в напряжении, бесшабашно вынырнуть в другом конце реки.

Проселок изгибается, уходит вверх и старенький школьный «Газон» натужно ревя и изрыгая сизый дым, казалось, из последних сил тащит на подъем всю нашу шумную ораву. Автомашина, с трудом перекатившись через холм, облегченно резвясь и громыхая деревянным кузовом, трясет сидящих мелкой дрожью и на поворотах, приваливая всех к скрипучим бортам, стукает друг об друга.

На подъезде к селу мы оказываемся в окружении заходящего на окраины стада коров. Наш грузовик, безуспешно пытаясь распугать своим хиленьким сигналом спешащую на водопой и в хлева скотину, замедляет ход, а затем и вовсе застревает в самой гуще разноголосого мычания упертых, ничего непонимающих животных и покрывающей все вокруг липкой белесой пыли.

Постояв немного и дождавшись, пока стадо освободит нам путь, наша машина снова трогается с места и, по традиции совершив круг  почета на маленькой бетонированной площадке, тормозит у здания совхозной конторы.

Мы с Раей вместе идем домой. У нас не кончаются разговоры, мы говорим о книгах, которые читали летом, о задачках по математике и даже о пришельцах из космоса, беспричинно перескакиваем с предмета на предмет. Увидев черного кота, собирающегося нагло перебежать нам путь, мы демонстративно приостанавливаемся, великодушно уступая ему дорогу и со своих комсомольских позиций, тут же заводим разговор о черных котах и суеверии, позабыв о том, о чем говорили  мгновенье назад.

Я хочу немедленно совершить какой-нибудь хоть небольшой, но быстрый подвиг. Мне почему-то хочется, чтобы на нас сейчас напала злая собака или набросился какой-нибудь хулиган.

Я непроизвольно примечаю себе палку, которой буду от них отбиваться и уже вмиг представляю себе охваченную ужасом Раю. Она в страхе прижимается ко мне, тихо плачет и обязательно о чем-то меня умоляет…

– Я уже дома! – спохватывается Рая. – Вот мы и пришли!

– Как? – удивляюсь я.

Пока я готовился совершить какой-нибудь подвиг, мы быстро и незаметно оказались около ее дома.

– Пока, – протягивает мне свою руку Рая.

Я держу ее прелестную пыльную ручонку в своей ладони и жалею о том, что так быстро пролетело воскресенье.

– Пока…

– До завтра, – устало говорит Рая и ждет, когда я уйду. – До встречи в школе, а потом – на трудовом фронте!

Я поворачиваюсь и, пьянея от навалившегося на меня счастья, иду домой, слабо пошатываясь от усталости. Голодный, весь пыльный и грязный, я думаю о Рае, о скорой нашей завтрашней встрече в школе и на картошке…

«Эх, скорее бы наступило утро, – думаю я. – Скорей бы мне увидеть Раю!..»

И на душе, которая от нетерпения уже готова вылететь из меня, становится так радостно, хмельно и необъяснимо грустно…

      

7

Как неумолимо, как быстро бежит время! Кажется, вот только вчера мы убирали картошку на совхозных плантациях и, каждый вечер, счастливые, пели песни, возвращаясь домой после нелегкой трудовой вахты в кузове трясущегося и чуть не рассыпающегося от старости грузовика.

Кажется, только вчера седым ковыльным морем переливалась дышащая жаром сухая, июльская степь. И мы, шестеро ребят из нашего девятого «б»  поздними летними вечерами уже привычно сидели после ужина средь косарей в самой дальней, забытой всеми сенокосной бригаде, где под занавес трудового дня неугомонный стогометчик дядя Ваня, уютно примостившись на крыльце вагончика, травил анекдоты.

Дядя Ваня, сивый, невысокий и худой мужичок в широких рабочих штанах и майке тельняшке, постоянно с папиросой в углу рта, был чем-то похож на революционного матроса с крейсера «Аврора», он мастерски сопровождал все свои анекдоты жестами и мимикой, что неразговорчивые и всегда угрюмые механизаторы, обхохатываясь, чуть не валились с лавок.

Тихо таял багровый закат в наливающихся густых сумерках и мы, шестеро одноклассников, взяв гармонь, уходили от надоевших нам разговоров и шуток механизаторов в темнеющую недалеко лужайку.

Наш друг Таргын задумчиво раскрывал меха гармони и по бескрайней ночной степи, бередя душу, лилась нежная мелодия. Мы негромко пели песни, скучали, тосковали по своим любимым…

И в мелкой россыпи серебра на мглистом небе я привычно отыскивал свою любимую звезду и в мыслях слал из далекой степи своей Рае прекрасные письма…

Я уже твердо решил стать инженером-автомобилистом. Из-за этого я даже немного поспорил с Раей. Она убеждена, что в наш век атома и электроники нужно стремиться получить профессию будущего, например, инженер-программист крупного вычислительного центра или врач-нейрохирург, выполняющий сложнейшие операции.

И вообще, утверждает Рая, профессия врача всегда и во все времена будет стоять на первом месте. С этим, конечно, я полностью согласен, но и за автомобилистами останется не последнее слово.

Я усиленно готовлюсь по математике и физике. К изумлению своему я переборол себя и полюбил казавшиеся когда-то скучными для меня предметы, и теперь решение тригонометрических тоджеств и уравнений доставляет мне немалое наслаждение. Я знаю наизусть все формулы углов. Я уже перерешал все задачи и контрольные работы из журнала «Квант» для желающих поступить в московский инженерно-физический институт, МГУ и в Бауманское высшее техническое училище.

У нас теперь весь класс собирается поступать в институты и техникумы, так бывает с каждым выпускным классом. Затем часть бывших абитуриентов под грустный шелест осыпающейся листвы приезжает в родное село, уже ставшее после больших городов таким невзрачным, скучным и крохотным, чтобы с остервенением и здоровой злостью начать подготовку к очередным вступительным испытаниям или же отчаявшись, надолго, а может быть и навсегда расстаться с мыслью о дальнейшей учебе.

Так было всегда, к сожалению, так будет и у нас. Жизнь – штука суровая, она не поощряет необдуманных шагов, уважает последовательность и не одобряет поспешность, все ставит на свои места. А пока…

Пока же все мы с интересом копаемся в справочниках для поступления в высшие учебные заведения, все непременно хотят стать врачами и инженерами, а буквально через неделю – военными или учителями. И никто не собирается стать трактористом или печником.

Все наши заоблачные мечты и цели видятся нам легко и быстро достижимыми, всем нам кажется, что мы запросто можем стать тем, кем захотим быть, что главное в этой жизни – не ошибиться в выборе профессии и весь класс торопливо листает справочники для будущих абитуриентов: кем быть и кем стать?

В субботу в школе будет танцевальный вечер. Наш последний осенний школьный бал «Золотая осень».

Явившись на вечер, мы, выпускной десятый «б», будто нарочно сговорившись, всем классом особняком стоим в сторонке. И почему-то, даже танцуем всем классом. Однако не всем мальчишкам это нравится. Некоторые из них, не в силах выдержать столь тяжкого испытания, без конца убегают приглашать на танец повзрослевших девятиклассниц, но затем, будто одумавшись, смущенно улыбаясь, возвращаются к своим девочкам и все оставшееся время стараются не отходить от них.

И девчонки наши оживают вновь, вмиг наливаясь румянцем, танцуют и становятся такими остроумными и красивыми, что даешься диву, поражаясь их быстрому умению преображаться. И невольно начинаешь думать, вот если б они всегда были такими красивыми, как сейчас!

Как-то незаметно и сильно сплотилась за последний год наша классная дружба, всюду мы стараемся быть вместе. После школьного бала, будто чувствуя скорое расставанье, мы всем классом идем гулять по вечерним улицам села, выходим на «речной бульвар» – невысокий вал вдоль берега нашей речушки, где под обрывом, тусклым стальным разливом плещется вода и поем песни…

«…Мой первый учитель, мой первый звонок, так начинаются школьные годы!..» – робко выводит в темноте полюбившуюся нам песню тоненький девичий голосок.

Нежная, волнительная мелодия свободно льется в сумеречной тиши над речным простором и наливает грустью сердце. Мы дружно подхватываем:

«Школьные годы чудесные, с дружбою, с книгою, с песнею! – голоса наши крепнут, и возносится ввысь песня: – Как они быстро летят, их не воротишь назад. Разве они пролетят без следа? Нет, не забудет никто никогда школьные годы…»

И остро, до слез становится ощутима наша скорая разлука. Глаза у девчонок влажнеют, они украдкой смахивают слезы. Разные чувства переполняют нас, в мыслях мы прощаем друг другу все свои обиды. И только сейчас, на пороге предстоящей взрослой жизни остро осознаем мы, что значила и значит для всех нас школьная дружба, и искренне сокрушаемся, что так поздно это поняли.

Мы клятвенно клянемся друг другу не забывать и крепить нашу дружбу, обещаем всегда писать письма, встречаться во время будущих студенческих каникул. И не боимся и не стесняемся признаваться друг другу в любви.

Шумная компания уходит вдоль реки дальше, а мы с Раей, тихо и незаметно приотстав от нее, спускаемся по крутому берегу к тихо дремлющей внизу осенней воде, где прибрежный узкий лог встречает нас дурманящим запахом полыни и холодящим речным духом молчаливой Чижинки.

Кто знает, сколько таинств покоится в ее безмолвных глубинах, сколько рыбы? Кто может сказать, сколько величия и невидимой мощи кроется в ее уверенном и бесконечном течении?..

Сколько горя принесла она людям, буйным морем затопляя по веснам село, сколько жизней загубила, молодых и старых, соблазняя своей неуемной притягательностью в летний зной и, как медом маня своим первым хрупким ледком в предзимье? Сколько радости вода доставляет людям?.. А пользы?..

В жуткой ночной тишине мы с Раей идем одни, совсем рядом я слышу ее легкое дыхание. Иногда мы приближаемся друг к другу так близко, что от нечаянного прикосновения наших рук, кровь крутыми приливами туманит мне голову, и я подолгу не могу прийти в себя и собраться со своими мыслями.

Тихо ластится к берегу вода, нарушит ночную тишину всплеск крупной рыбы, неожиданно, спросонок, зашелестят камыши и редкая ондатра, вышедшая посидеть на суше, испуганно шарахается в речку. И снова воцаряется таинственное безмолвие тьмы.

От мелких крупчатых звезд и ясной чистой луны бесшумно льется на землю мягкий спелый молочный свет. Стальным глянцем переливается Чижинка, на противоположный пологий берег которой, шурша высокой травой, подходит небольшой косяк лошадей, они осторожно ступают к реке и, пофыркивая, жадно пьют холодную воду.

Утолив жажду, кони заходят глубже, прижав вострые уши и потягивая ноздрями ночной воздух, проплывают несколько метров и, совершив круг, выходят на твердый бережок, шумно отряхиваются. И сытые молодые кобылицы, довольно покусывая друг друга за крутые бока, сдержанным ржаньем отвечая на ласки жеребца, дружно уходят в темнеющее рядом поле.

Далеко в степи, яркой крошечной точкой горит костер. Он то пропадает, заслоняемый, то ли низкими, разбредшимся по полю зарослями краснотала, то ли спинами сидящих подле огня людей, то вновь дрожит и светится маленькой свечкой в неведомой чернеющей дали. Нам интересно, кто разжег костер? Табунщики? Охотники? Или чабаны?..

– Видишь, огонь? – спрашивает Рая.

– Вижу.

– Давай, сходим, – не думая, предлагает она.

– Давай, – соглашаюсь я. – Ты не побоишься?

– Нет! Мы должны испытать друг друга, – страстно шепчет Рая, она слегка прижимается ко мне и, наполняя происходящее каким-то таинством, крепко держит меня за руку. – Ага?

– Пошли!

Мы неожиданно возвращаемся назад и, взявшись за руки, по скрипучему и шаткому канатному мосту переходим речку. С высоты моста костер виден яснее. Мы отчетливо видим освещаемые ликами огня, темные тени сидящих на земле людей.

– Как страшно, – выдыхает Рая. – Если они незнакомые?

– Ну и пусть! – храбрюсь я. – Познакомимся!

Продираясь сквозь высокую, росистую траву и жесткие кусты редкой низкорослой таволги, уже без особого желания мы идем в сторону костра. От стылой земли сильно несет свежестью и сыростью, холод быстро пробирает нас, Рая вся дрожит, невольно прижимаясь ко мне. Она больше ни о чем не спрашивает меня и лишь скучно и покорно следует за мной. 

При каждом ее прикосновении, кровь горячими толчками мутит мне разум, а смутное осознание того, что мы с ней одни во всей степи и никого рядом нет, бросает меня в легкий, счастливый озноб.

– Может быть, не стоит идти дальше? – робко предлагает мне Рая. – Кажется, уже поздно…

– Не бойся! – успокаиваю я, и беру ее за руки.

Она нисколько не противится этому и теснее жмется ко мне. Мне кажется, что Рая хочет сказать что-то, но не может.

У меня моментально начинается очередное головокружение от успехов. Мне снова хочется совершить что-нибудь необыкновенное, героическое и навсегда покорить сердце неприступной Раи.

Продолжая молча храбриться перед ней, я начинаю громко разговаривать и незаметно оглядываюсь на яркие, все отдаляющиеся огни села.

–  Познакомимся с мужиками, посидим немного с ними, погреемся около костра и сразу уйдем! – обещаю я смело.

Мне ужасно нравиться, что сейчас хоть в какой-то степени Рая зависима от меня. Например, ее возвращение домой.

– Мама будет ругаться, – наконец-то, тихо признается она. – Я ей обещала, что приду домой в двенадцать…

Я не знаю, что ей ответить и делаю вид, будто-то не расслышал.

– Я же обещала… – еле слышно просит Рая.

– Ну, ладно, – соглашаюсь я. – Много не потеряем, если не пойдем к костру. Ничего интересного там нет.

Не размыкая рук, мы поворачиваемся и идем назад. На самой середине моста, мы непроизвольно останавливаемся и, облокотившись за поручни, смотрим на реку. 

– Мне было немножко страшно, – признается Рая.

Она любуется отражением луны, танцующей на водной ряби.

– Когда я с тобой, ты ничего не бойся! – говорю я.

Рая молчит, задумчиво глядя на холодную гладь воды, она поправляет волосы. Приглушенный лунный свет делает профиль ее лица необычайно красивым. Я осторожно, со страхом дотрагиваюсь рукой до ее плеча.

– А я и не боюсь, – она поворачивается ко мне и, немного помолчав, тихо добавляет: – Особенно с тобой.

Чуть откинув назад голову, словно выжидающе Рая смотрит на меня. Я испуганно гляжу на нее невидящими глазами и неясное, непонятное чувство вдруг переполняет меня, лишает дара речи…

– Пойдем, – говорит Рая и несмело тянет меня за руку.

Мы быстро спускаемся по навесному мосту, деревянный настил которого под нашими шагами качается и слабо скрипит. Я осторожно пропускаю вперед Раю, но не выпускаю из рук ее теплую ладошку. И она тоже не спешит оторвать свою руку.

Потом мы идем по тихим спящим улицам села, около детского  садика мы останавливаемся и долго стоим молча. Мы не знаем, что сказать друг другу, но нам совсем не хочется расставаться. Мы знаем, что уже очень поздно и нам надо идти домой, но боимся произнести это вслух.

– Хочешь, я покатаю тебя на качелях?

Рая нерешительно пожимает плечами.

– Идем! – я беру ее за руки.

 Стараясь не шуметь, мы заходим во двор садика и счастливые, как в далеком детстве, бежим к качелям. Я бережно сажаю Раю на маленькое шаткое сиденье и, взявшись рукой за ременные поручни, начинаю не спеша, раскачивать качели.

– Все, достаточно! – немного покатавшись, она спрыгивает на землю. – Разбудим людей!

Мы молча, словно сговорившись, тихо пробираемся к детской беседке, останавливаемся и снова стоим. Рая поворачивается ко мне и как-то странно смотрит на меня, словно хочет сказать что-то важное.

Незаметно мы оказываемся совсем близко, что снова от каждого случайного прикосновения к ее плечу меня начинает непроизвольно бить мелкая дрожь. При бледном свете луны я совсем близко вижу ее горящее испуганное лицо, пухленькие губы, от непонятного страха у меня разом подкашиваются ноги…

Я уже ничего не могу поделать с собой, что-то изменить или сказать в свою защиту. Даже отвернуться в сторону мне не удается, я знаю, что сейчас должно что-то случиться…

С ватными ногами и руками, сам не зная почему, будто во сне я заворожено смотрю на ее прелестные полураскрытые губы и не могу от них оторвать взгляда. Мне почему-то становится страшно и жутко…

– Что с тобой? – будто что-то почувствовав, пугается Рая.

Не в силах ответить ей что-нибудь вразумительное, уже ничего абсолютно не соображая, я несмело обнимаю ее.

– Не надо, – еле слышно просит она и, дрожа и замирая от страха, закрывает глаза.

Собравшись с духом, из последних сил я решительно обнимаю Раю за дрожащие плечи и медленно, как в старом черно-белом немом кино, начинаю неотвратимо приближаться к ее страшно перепуганному мертвенно-бледному лицу…

Не в силах оторвать глаз, я смотрю на ее пухлые губы. «Какие они, должно быть, знойные и горячие? – со страхом и диким восторгом думаю я. – Или сладкие?..»

Как оказывается трудно и очень непросто поцеловать девушку! Но в то же время я знаю, что такого момента в моей жизни никогда больше может и не быть. «Сейчас или никогда!» – решительно, будто на фронте перед броском на амбразуру, я прямо целюсь ей в губы, но в самый последний момент, вспомнив, что не умею целоваться, быстро чмокаю ее в щечку.

Рая на секунду замирает, закрыв глаза. Мне совсем непонятно, хорошо ей или плохо от моего поцелуя и, пока она еще не пришла в себя после моей лобовой атаки, торопливо облизав свои сухие губы, я намертво залепляю ими ее влажный ротик, не давая дышать. 

– Все! – Рая  вырывается из моих некрепких объятий.

Я успеваю схватить ее за руку. Она не смотрит на меня и не дышит, лицо ее пылает.

– Я же в первый раз, – виновато оправдываюсь я. – Прости, что не получилось…

– Я тоже… – Рая закрывает лицо ладонями.

Окрыленный и ослепленный неожиданным своим успехом, я порываюсь обнять ее снова.

– Нет! – она решительно отстраняет меня, ее огромные серые глаза влажны и полны слез. – Хватит, я пойду домой.

 И развернувшись, она быстро уходит.

– Рая! – я бегу за ней.

В темноте она прибавляет шаг. Ступая ватными ногами, я спешу за ней и, еле догнав ее, молча иду рядом. Мне кажется, что мы с Раей стали близки, будто родные. Мне хочется сказать ей что-нибудь ласковое, нежное и успокаивающее, но я не знаю, что сказать.

Мне хочется снова обнять Раю или взять за руки, но теперь я до смерти боюсь до нее дотронуться.

Подойдя к ее дому, мы привычно останавливаемся у тенистого палисадника. Мне хочется постоять с ней еще.

– Все, пока, – шепотом говорит Рая и, не задерживаясь, тихо раскрывает калитку.

Прислонившись к штакетнику под высокой старой акацией, я терпеливо жду, когда Рая зайдет в дом. В глубине двора белеет ее светлая кофточка, Рая приседает у крыльца и достает из-под коврика ключ. Открыв входную дверь дома, она слабо машет мне рукой и, взяв в руки свои туфельки, бесшумно исчезает в сенях.

«Уф!» – с чувством исполненного долга, я удовлетворенно отрываюсь от штакетника. От фонаря, висящего на столбе, косматые ветки дерева разбрасывают на дорогу большие желтые пятна.

«Какой сегодня счастливый день! – с пьянящим восторгом думаю я. – Наверное, это самый счастливый день в моей жизни!..»

Опустошенный и счастливый, я неторопливо и бесцельно шагаю по безмолвной ночной улице. Мне кажется, что я что-то забыл или не досказал. Я силюсь вспомнить…

Ах, да! Как я мог забыть? Я забыл сказать Рае, что люблю ее. И, что каждый день, думаю о только ней…  

Я про себя решаю, что потом расскажу Рае обо всем. Я скажу про то, что она самая лучшая и самая красивая, и про то, что мне без нее одиноко и тоскливо. И про то, что вот уже целых два года ношу я в своем нагрудном кармане ее маленькую, случайно найденную фотографию для комсомольского билета. И про ласковые имена скажу, что ей придумал и про все, о чем не мог раньше сказать…

Со спины, шумно перекатывая по дороге сухие опавшие листья, меня нагоняет резкий и по-осеннему холодный ветерок и на углу, где улица, свернув, уходит влево, запутавшись в садах, смиренно стихает.

Половинчатая луна, своим краешком зацепившись  за рогатую антенну ретранслятора на краю села, поливает весь окрест холодным желтовато матовым светом. Слышно, как промеж домов на задах подле душистых сеновалов сытно и тяжело вздыхают коровы.

Я был один в этой счастливой как сон ночи. Мне хотелось петь и кричать переполняющих меня смутных чувств. Я сегодня впервые в своей жизни поцеловал девушку! Я закрываю глаза и снова вижу Раю, ее прелестные и манящие, пухленькие губы…

Ведь только влюбленные могут целоваться! Скажите, ведь это правда?

Мне непонятно грустно и в то же время так радостно и легко на душе. Я боюсь, что не выдержу такой бешеной радости и сердце мое вот-вот разорвется от навалившегося на меня счастья…

«Никогда в жизни я больше ни с кем не буду целоваться! – восторженно клянусь я себе. – Никогда и не с кем! Никогда, никогда!..»

Я всю жизнь буду целоваться только с Раей!..

Я спешу и уже почти бегу домой. Мне хочется скорее забыться ото всего и немедленно лечь спать! Иначе, я не усну и не выдержу. Так  неожиданно много оказалось на сегодня счастливых событий. Много!..

 

8

Сегодня – воскресенье. Рано утром, еще не успев проснуться и продолжая видеть сны, смутно, подсознанием я уже начинаю ощущать навалившееся на меня счастье. Оно ласково тормошит меня, будит и, спросонок, я еще не могу понять, не могу сообразить, где оно и в чем мое счастье, но тихое идущее откуда-то изнутри, словно поющее, восторженное радостное состояние уже незаметно вселяется в меня.

Я раскрываю глаза и еще долго остаюсь в постели наедине со своим счастьем. Мне совсем не хочется вставать, пред моим взором как сейчас предстает поздний прохладный вечер и немного испуганная, жмущаяся ко мне Рая, я представляю ее пухлые, притягательные губки и мое невесомое радужное настроение вмиг сменяется страхом.

«Как я зайду в свой класс? – ужасаюсь я, вспомнив, что назавтра мне надо идти в школу. – Как посмотрю я Рае в глаза?..»

Я никогда не мог предполагать и не знал, что после поцелуя с девушкой на другой день бывает так мучительно стыдно. Честно, ведь это ужасно! Мне совсем не радостно и непонятно мое новое состояние. Я уже почти не рад, что вчера поцеловал Раю.

«Как же другие люди ведут себя в ситуации подобной моей? – думаю я. – Разве можно, поцеловавшись с девушкой спокойно ходить с ней рядом и делать вид, будто ничего с вами и не произошло?..»

Что теперь с нами будет? Может быть, мне надо было отложить свой поцелуй на другой раз?.. Но разве это зависит от меня?

Странно, как-то, получается…

Интересно, а целовал ли когда-нибудь отец мою маму? Понятно, что не аист принес меня в клюве, но все равно я не могу представить его целующимся. Мне отец запомнился всегда занятым и уставшим, он был настолько захвачен своей работой сельского головы, что всегда забывал, в каком классе учатся две мои младшие сестренки и братишка.

Отец приходил домой очень поздно, и часто, когда мы уже спали. Иногда, поужинав, он любил сесть в гостиной за стол, зажигал настольную лампу с зеленым абажуром и надолго погружался в чтение своих бесчисленных книг, газет и журналов.

Таким отец и остался в моей детской памяти. Всю жизнь читающий по ночам. Когда он ложился спать и когда вставал – было известно только матери. Я никогда не видел отца спящим.  

– Вставай, – заглядывает в дверь мама и, уже из кухни, гремя посудой, спрашивает. – Где ходишь всю ночь?

По ее голосу я догадываюсь, что она недовольна мной и моим поведением. И я знаю, что мама на сегодня мне работы заготовила на целый день – благо, было воскресенье.

Все еще не поднимаясь с кровати, я сокрушаюсь и, в который уже раз прокручивая в памяти детали своего первого в жизни поцелуя, не знаю, радоваться мне сейчас или огорчаться.

– Ты что? – не дождавшись меня, не выдерживает матушка и решительно выходит из кухни. – Прилип, что ли, к постели? Или не можешь встать?

Я знаю, что с мамой, когда виноват, лучше не спорить. Быстро соскочив с кровати, я послушно выхожу во двор и, поплескавшись из рукомойника колодезной водой, не вытирая лица и рук, направляюсь в сторону дровяного сарая рубить дрова.

Я люблю колоть дрова. С хрустом, сочно раскалываясь, дружно разлетаются в стороны сосновые поленья. Взмах топором – раз! – полено на половинки, еще удар – на четвертинки!

Мама начинает по-своему переживать, что я не стал завтракать и без конца выглядывает во двор.

– Зайди домой, сынок, поешь, – не выдерживает она.

Это означает, что мать уже простила мне ночные прогулки.

– Ладно, потом, – отвечаю я.

Не разгибая спины, я наслаждаюсь работой и думаю о своем завтрашнем дне. Почему-то, мне не хочется завтра идти в школу. За свои десять лет учебы я ни разу не прогулял и не пропустил ни одного урока и, завтрашний день, конечно же, боюсь, не станет исключением.

И он неотвратимо наступает. Чтобы до начала уроков ни с кем не видеться, я захожу в класс сразу вслед за учительницей и все время сижу молча, уткнувшись в парту и думая о чем-то своем.

Едва успевает прозвенеть звонок на маленькую перемену, я вскакиваю и порываюсь убежать из кабинета. И в этот самый момент, из-за своей парты неожиданно поднимается Рая и тоже направляется к выходу, что у самой двери мы чуть не сталкиваемся с ней.

– У тебя нет Выгодского? –  спрашиваю я, словно кто-то дергает меня за язык. – Хотел посмотреть формулу двойного синуса?

Сразу было заметно, что мой вопрос неуместен и застал Раю врасплох, также как и меня самого. Ведь она прекрасно знает, что я и без всякого справочника назубок помню все тригонометрические формулы.

Рая вся вспыхивает, испуганно смотрит на меня и оглядывается по сторонам, еще сильнее заливаясь краской.

– Ты что? – шипит она на меня. – Специально, спрашиваешь?

Недовольная мной, Рая уходит.

– Нет, – оправдываюсь я ей вслед. – Забыл одну формулу…

И еще больше глупея, я захожу в класс.

После всех уроков и дополнительных занятий, уже позабыв про свой конфуз, я по привычке дожидаюсь Раю. И мы снова безмолвно и долго идем рядом по холодной осенней улице. Было ветряно, все ждали и боялись скорых снегов, но он задерживался. Люди были рады этому и каждый день, на свой страх и риск, стараясь хотя бы несколько дней сэкономить на кормах и пастухе, выгоняли скотину в степь.

– Ты что, математик, – наконец, заговаривает Рая. – Забыл формулу синуса?

– Ага! – радуюсь я, довольный, что все так хорошо разрешилось само собой. – С тобой все забудешь, Рая!

– Не надо ничего забывать, – вмиг посерьезнев, строго говорит она и, выдержав паузу, будто оценивающе, то ли в шутку, то ли всерьез, оглядывает меня: –  Ты же – математик, гордость класса и всей школы!

Я хочу с Раей поспорить, но знаю, что это она говорит искренне.

Мы приостанавливаемся посреди пустеющей сельской улицы и, простояв еще немного, идем дальше. Замолчав, Рая снова задумалась о чем-то. Со стороны я быстро и незаметно заглядываюсь на ее красивое девичье лицо.

«Как все в ней мило!» – восторгаюсь я про себя. И огромные серые глаза с длинными, будто бы наклеенными ресницами, и губы, и улыбка. И небольшой упрямый носик, и скромные сережки на мочках прелестных ушек, и завитки волос, и все, все, что в ней есть, пленит меня, завораживает и сводит с ума…

Мой блуждающий взгляд снова срывается на ее пухленькие губки и неверие, и дикий страх вновь охватывают меня: неужели, эти губы целовал я прошлой ночью? 

– Ты что, так смотришь, подозрительно? – Рая останавливается и серьезно глядит мне в лицо.

– Да так, просто, – пытаюсь отшутиться я. – Соскучился.

– За день? – спрашивает она и передает мне свой портфель. – Держи!

Приняв портфель в руки, я покорно жду. Мне кажется, что она собирается сказать еще что-то.

– Ты меня извини, – тихо и немного расстроено продолжает Рая. Не глядя на меня, она продумывает каждое слово. – В прошлый раз все получилось как-то непонятно и нехорошо. Как, в быстром сне…

Мне хочется ее успокоить, уверить в том, что это я виноват во всем. Неожиданно, у меня возникает странное непреодолимое желание взять Раю за руки и припасть к ним губами. Я хочу…

Я сам не знаю, что я хочу. Я даже не могу сдвинуться с места,  моя голова снова туманится, быстротечные мысли и желания путаются, вдруг неясное волнение неожиданно находит на меня и сильно-сильно распирает мою грудь, что мне хочется закричать на всю улицу от переполняющего мое нутро счастья или броситься на колени целовать Рае руки или даже ноги…

Почему-то, я сам не могу понять себя…

Мне непонятно мое состояние, как непонятно то, что Рая снова так странно и так близко и невидяще, глядит на меня. Я с жаром гляжу на ее пылающее лицо и волнительные губы, силящиеся не выдать всю суматоху переполняющих ее чувств и, никак не могу понять, что происходит со мной. Я пытаюсь собрать свои последние силы и как на духу сказать Рае, что очень люблю ее, но у меня это не получается.

– Рая…

Наверное, у меня жалкий и выстраданный вид.

– Не надо! – тихо пугается она и собирается уйти домой. – Не надо ничего говорить! Пожалуйста...

И оглушенный ее шепотом, я снова молча иду рядом.

– Не говори больше ничего, ладно, – просит она, вмиг сникшая.

Легким шорохом проносится над нашими головами торопливый ветерок и невидимым крылом будит раскиданную по селу деревенскую осень. Стало свежо и сразу же, явственно и ощутимо, завеяло скорыми холодами и ненастьями.

В наступающих сумерках из-за задворков и огородов несет на улицы кислым дымом паленой листвы и запахами душистого зеленого лугового сена, завозимого вечерами на сеновалы  домовитых мужиков.

Высоко в небе над нами под темными растрепанными облаками, протяжно и гортанно перекликаясь, едва видимо тянется запоздалая журавлиная стая и, печально возвещая об ушедшем жарком лете, сеет на землю грусть…

Совсем скоро сдавят землю плотной шапкой долгие косматые тучи и потянутся пасмурные, волглые дни  с нудными бесконечными дождями, размытыми непроходимыми дорогами и частыми поисками вновь не вернувшейся с пастбища какой-нибудь Зорьки или Марты.

И заторопится сельский люд, заспешит уладить до ненастья все свои нехитрые дела – завезти корма скотине, запасти на зиму угля и дров, керосина для ламп, на всякий случай, чтобы долгие бесконечные вечера коротать в тепле, со спокойной душой засесть за книжку для коих только с осени к зиме и доходит черед.

– Журавли улетают, – задумчиво говорит Рая. –  Вот и закончилось еще одно лето. И куда же, через год, мы полетим?..

Я гляжу на низкое темнеющее небо, прошитое кривым изломом журавлиной стаи и, невольно думаю о будущей своей осени…

– Не надо меня провожать дальше, – грустно говорит Рая. – Мне хочется пройтись одной. Не обижайся, ладно?

Я без слов передаю ей портфель.

Она уходит. Красивая, стройная и снова пугающе недоступная, но в то же время уже родная.

Пройдя немного, Рая оборачивается и на прощанье машет мне рукой. Я тоже машу ей в ответ и жду, пока она скроется за поворотом. Мне совсем не хочется идти домой и, будто в последний раз, провожая взглядом Раю, я еще долго смотрю ей вслед…

А далеко в невысоком осеннем небе все слышится печальная, прощальная журавлиная песня и невыносимой щемящей грустью отзывается в сердце…

9

Недавно в нашем классе провели анкетирование – все поголовно собираются поступать в институты и техникумы. Для себя Рая решила твердо, что пойдет по стопам своей мамы и серьезно подумывает о профессии врача. Я все еще колеблюсь, но в последнее время я часто вижу себя военным.

Я заканчиваю десятый на «отлично» и готовлюсь к выпускным экзаменам. Дни и ночи напролет, корпя над учебниками и задачками, я временами надолго погружаюсь в свои нелегкие раздумья. Мне хочется поступить в командное училище, чтобы стать офицером и как мой отец защищать Родину или окончить высшее техническое училище Баумана и стать инженером-конструктором на каком-нибудь крупном военном заводе.

Я мучаюсь и не знаю, как совместить в себе два своих заветных желания. А совсем недавно мне в голову неожиданно пришло почти авантюрное и никому непонятное решение. Я решил остаться в родном хозяйстве и год поработать в селе, подумать и не спеша, поразмыслить обо всем, чтобы затем безошибочно и навсегда определиться в выборе профессии жизни.

Эта настойчивая мысль, похоже, зародилась во мне давно, но пока она созревала и подспудно обдумывалась в тайниках моего сознания, проходило какое-то время. И вот теперь, эта дерзкая и дикая идея, сформировавшись во мне, неожиданно выплескивается наружу, удивляя всех и пугая маму.         

– Что ты задумал? – мать в шоке. – Ты же отличник учебы! Я думала, в институт поступишь, выберешь себе хорошую и престижную профессию…

– Вот поэтому, я не хочу спешить, мама, – пытаюсь я объяснить своей растерянной матери. – Чтобы в будущем не ошибиться в выборе  профессии.

Вначале ей казалось, что я разыгрываю ее, но когда она поняла всю серьезность моих намерений, маму охватил ужас. Тем не менее, моя матушка не собиралась сдаваться.

– Я думала, что ты станешь нормальным человеком, – говорит она. – Выучишься, будешь достойным памяти отца…

Я не знал, что ей ответить в свое оправдание.

– А другие, что вместе с моим отцом работали, по-твоему, не нормальные?

Мать не ожидала услышать от меня подобное. От удивления и неожиданности она какое-то время остается стоять с раскрытым ртом, из груди ее невольно вырывается слабый стон.

– Мама! – пугаюсь я.

С бледным окаменелым лицом и дрожащими губами матушка медленно оседает на подвернувшийся ей под руку стул и долго и отрешенно сидит, не зная, что мне сказать.

Я знаю, что не должен был так отвечать своей матери.

– Может, принести воды?

Мать устало качает головой.

– Только попробуй! – чуть придя в себя, грозится она. – Только попробуй, скажи мне еще раз, что не хочешь учиться!

– Я же сказал, мама, – я хочу снова объяснить ей преимущества своего задуманного плана, но матушка и не хочет слушать, движением руки она останавливает меня.

– За что, мне такое наказание? – сокрушается мать, ее глаза вмиг влажнеют. – За то, что одна вырастила тебя? За то, что ночами дрожала над тобой?.. За то, что сама годами ходила на работу в одном и том же заштопанном костюме, чтобы вас, детей, одеть и обуть?.. Я даже за всю свою жизнь не могла позволить купить себе обручальное кольцо. Это ты хотел услышать?..

Стоя я терпеливо жду, пока матушка выговорится.

– Ну, скажи, – не перестает она. – Скажи, ты ведь собирался учиться…

– Да, собирался. Я и сейчас не отказываюсь, мама, – пытаюсь я  втолковать матери. – Но сначала, поработаю, хочу познать жизнь не по книжкам…

Мать, до этого внимательно слушавшая меня, здесь снова не может сдержать своих чувств.

– Познать жизнь? – громко удивляется она. – С нас хватит того, что я познала и хлебнула. Хватит!.. Понятно?

Боясь ее перебить, я послушно молчу.

– А тебе надо учиться, – продолжает она. –  Не от хорошей жизни и достатка я всю жизнь училась заочно…

Мама заводится не на шутку. Она говорит и говорит. Я знаю, что после угроз и просьб, у нее будут слезы.

– Все, мама! – умоляю я. – Не надо больше!

Я поворачиваюсь, уже собираясь уйти из дома. Я не хочу, чтобы сейчас мама заплакала. Не выдержав и не дослушав маму, я хочу уйти из дома. Первый раз в жизни против ее воли.

– О боже… – мать бессильно роняет руки на колени. В отчаянии она плачет, глаза ее быстро заливаются слезами. – О боже, почему, родное дите поступает так бессердечно и жестоко?..

Я больше не могу ничего говорить.

– Ну, почему?.. – ее губы мелко-мелко дрожат.

Мне становится не по себе, я растерян и не знаю, что делать.

По-детски утирая слезы кончиком своего фартука, мама тихо плачет, жалкая и беззащитная. Мне становится так жалко ее, я больше не могу смотреть на нее.

– Прости меня, мама…

Я разворачиваюсь и быстро выхожу из дома, чтобы еще больше не расстроить маму. Иначе, я заплачу сам. Мне больно и очень горько, что меня не понимают, я буду переживать и плакать, но не изменю себе, своему выбору. Я не хочу, чтобы мама видела мои слезы…

Ранние сумерки уже ступили на мерзлую мартовскую землю. Во дворе ветрено, мороз заметно крепчает, но улице все равно чувствуется скорое приближение весны и тепла. Над головой криво улыбается бледный серповидный месяц и, прячась за сизые слоеные облака, как быстрая ладья на волнах скоро несется по темному небу.

Потерянный и опустошенный, я устало валюсь на приземистую, отполированную годами заледенелую деревянную лавку под старым ветвистым тополем. Сквозь тонкие брюки ощутимо чувствуется, как вместе с сиденьем начинаю леденеть на морозе, но мне уже все равно и я жажду простудиться и заболеть. 

«Мама, моя милая мама, – я не могу сдержать своих слез, – не надо, не плачь. Почему, ты не хочешь понять меня? Я стану человеком, как ты того желаешь, обязательно стану…»

И в институт поступлю. Но только потом, ибо найти свое место в жизни – дело нешуточное, мама. Поработаю один год дома, и у меня появится время для раздумий, и родному хозяйству будет польза, да и тебе, мама, нелегко ведь придется одной с малыми детьми. Вот, если б был отец…

Не обижайся и пойми меня, мама, поверь мне, ты еще будешь гордиться своим сыном. Я обещаю…

Но только как все это объяснить тебе, мама?..

Наш класс отнесся к моей затее с откровенным подозрением и настороженностью, а учителя – с недоверием: как это понимать, если один из лучших выпускников школы не хочет поступать в институт? Все считают, что это мой временный каприз или скрытое желание при поступлении на учебу воспользоваться льготами для абитуриентов из числа производственников.

 Рая в явном недоумении. 

– Как? – она никак не может понять меня и, также как моя мама, думает, что я разыгрываю ее. – Впустую потерять один год жизни? Мне кажется, что это слишком расточительно и очень глупо!

Я твердо стою на своих принципах. Однако я не знал, что Рае тоже надо будет объяснять и доказывать.

– Вот, ты захотела стать врачом, – поясняю я. – Вот и решила поступать в медицинский. А я не знаю: кем быть? Или военным, или летчиком, или инженером-конструктором на заводе. Понимаешь? Но мне все же кажется, что мой долг – защищать Родину…

– Ты – офицер! – восторгается Рая. – Ой, я не могу!

Смеясь, она смотрит на меня:

– Нет-нет! Ты не подумай ничего. Я просто представила тебя в военной форме. Кстати, тебе идет форма!

– Все шутишь, – обижаюсь я. – Если хочешь…

– Слушай, – вновь закипает Рая, не давая мне договорить. – Как можно на «отлично» оканчивая  школу, не знать, кем хочешь быть?..

В этом Рая чем-то похожа на мою маму и, также как она, совсем ничего не хочет понимать.

– Очень просто! – парирую я. – Если хочешь знать, у нас еще половина класса не знают куда податься!

– А ты не смотри на всех! Они другие. А ты…

Рая волнуется и теряется, на секунду она задумывается, словно подбирая, какое привести сравнение и снова обрушивается на меня:

– Ты, ты же лучше всех разбираешься в точных предметах. Ты у нас прирожденный математик! Запомни, мои слова…

– Будущий учитель арифметики! – ехидно поправляю я.

– Брось издеваться! – сердится Рая. – А что, разве быть известным на всю республику или страну математиком, это плохо? Как Колмогоров, например или Султангазин?..

– Все! – поднимаю я руки. – Все! Сдаюсь!

Мне трудно доказать Рае свою правоту. Она искренне убеждена, что я поступаю, по меньшей мере, опрометчиво и наивно. Я особо и не спорю с ней – кто из нас прав, покажет время.

Если сказать честно, я и сам не знаю, кем хочу быть. Сегодня я решаю, что стану офицером-танкистом и представляю, как приезжая на побывку буду щеголять перед своими одноклассницами своей военной формой и строевой выправкой, а завтра…

Завтра я мечтаю о дипломе инженера-конструктора военных кораблей или новой ракетной техники и, чтобы обязательно работать в большом городе и непременно на крупном заводе...

Я туманно воображаю себе свою будущую жизнь в огромном бурлящем городе, непонятную пока мне работу на каком-то военном заводе среди множества незнакомых людей и различных стрекочущих и щелкающих станков-автоматов.

Мне кажется, что незаметно и навсегда я погружаюсь  в мир чертежей, машин и автоматов, в мир, из которого, похоже, уже нет возможности вернуться назад и где все люди как роботы работают и живут от звонка до звонка. И мое деревенское нутро незаметно и по своему наивно начинает противиться этому.

И все явственнее я начинаю ощущать в себе живущую во мне потаенную любовь к земле, на которой родился и вырос, к тихой безвестной речке моего детства и даже к нелюбимой, много раз всеми нами клятой-переклятой сельской осени с разбитыми дорогами и грязью по колено. И все это, давно опротивевшее, но такое мне родное и близкое, я не могу, оказывается, просто так бросить навсегда.

И снова я оказываюсь на перепутье.

А время отсчитывает дни стремительно и незаметно – завтра я получаю аттестат зрелости. Я абсолютно свободен в выборе своей будущей профессии и предо мной открывается много дорог, я могу стать, кем захочу, могу юристом или экономистом…

Или нет, лучше военным летчиком-испытателем или геологом, чтоб открывать новые месторождения полезных ископаемых. Может быть, я смогу найти запасы нефти или газа и в нашем районе построят город нефтяников, такой, где когда-то в детстве жила Рая…

Конечно, если размечтаться, то в своих мыслях и воображении можно добиться очень многого. Конечно, мечтать легко и приятно. А что получится на деле, покажет время.

Но пока я остаюсь в селе, работать. На один год.

– Ты еще не созрел для решительных дел! – миролюбиво смеется надо мной Рая. Она уже уважает мой выбор.

Рая сегодня очень веселая и, как всегда, красивая. Я радуюсь вместе с ней и, про себя, высокомерно улыбаюсь: подожди, дорогая, ты меня еще узнаешь!

Звонкое, чистое и солнечное майское утро собирает нас сегодня на наш «последний звонок». Красивые белоснежные наряды наших милых девушек созвучны нежному цветенью яблонь, теснящих со всех сторон небольшой школьный двор, а лица учителей радостны и торжественны, глаза – влажны. Все поздравляют нас и поздравляют, вокруг море цветов, напутствия и наши клятвы: помнить и не забывать. И снова вздохи, слезы, цветы…

А вечером в школьном спортивном зале волнующие всех звуки «белого вальса» впервые заставляют нас замирать – девушки выбирают и приглашают кавалеров…

«Я пригласить хочу на танец…» – девчонки приглашают нас на вальс. Нам всем кажется, что мы расстаемся на вечность. Мы клянемся писать друг другу письма, сообщать свои новые адреса. Мы зарекаемся не забывать свои обещания, мы запутанно говорим, обещаем и много смеемся. Нас до слез трогают наши неожиданные признания, что мы на самом деле готовы не расставаться со своими одноклассниками еще много лет.

Всегда неприступная Айгулька, отличница и гордость школы, которая так сильно нравилась мне, когда в нашем классе еще не училась Рая, неожиданно признается в любви.

– Знаешь, – говорит она, танцуя со мной. – Раньше, давно-давно, когда ты случайно подходил ко мне, я почему-то терялась и не знала, что говорить и не соображала, что говорю…

– Да ты что! – удивляюсь я. – А сейчас?

– А сейчас? – смеется она весело. – Я танцую с тобой свой прощальный белый вальс…

– А почему прощальный?

– А потому, что никто не знает, когда мы теперь все вместе встретимся.

– Как не знает?..

Мой вопрос остается без ответа. Продолжая вальсировать со мной, Айгулька крепко обнимает меня, будто в последний раз и, истово кружась в танце, увлекает за собой.

В этот час последних школьных откровений мы раскрываем свои души друг перед другом. Вряд ли потом когда-либо повторится в нашей жизни такая минута.

Мы все искренне убеждены, что школьная дружба вечна и нашим не пораненным еще детским душам и наивному юношескому воображению вынужденное расставание на развилке жизненных дорог представляется как нечто неизбежное и грустное, но в то же время обязательно загадочное и многообещающее, полное надежд, приятных неожиданностей и будущих блистательных удач.

И у этой самой границы на пороге взрослой жизни, когда нам предстоит сделать свой первый шаг в новую самостоятельную жизнь, мы не можем так легко и просто проститься с привычной и родной нам с детства школой и старыми друзьями.

Мы все немножко влюблены друг в друга и ради нашей бескорыстной школьной дружбы готовы сейчас же отдать все, что имеем и в будущем можем иметь. Ради нашей первой в жизни дружбы мы готовы на все!

«Вихрем закружит белый танец…» – словно снежинки средь жаркого лета, красиво перемежаясь между собой, кружатся девушки в белоснежных платьях по центру большого праздничного зала. Последний наш школьный бал!..

Завтра мы с восторгом ринемся в ожидающую нас пугающую неизвестность. Одним из первых уезжает Рая. И накануне вечером, мы долго не можем с ней расстаться. Нам немного грустно, мы гуляем по родным до боли улицам, выходим на окраину села к нашей речке…

С ближних лугов несет ядреным настоянным духом свежих скошенных валков – идет горячая пора сенокоса. Дремлет внизу речка Чижинка, тусклым глянцем отражаясь в темноте своей зеркальной гладью, она потягивается, извивается и, прячась от людского глаза, неумело укрывается обступившими берега камышами и невысоким плакучим ивняком.

Под нашими ногами в траве что-то стрекочет и слабо шелестит, слабый ветерок с низин порывами нагоняет сырую свежесть. Я снимаю с себя пиджак и осторожно накидываю Рае на плечи, она берется руками за ворот и охотно укутывается глубже.

– А через год, ты приедешь ко мне? – приостановившись, неожиданно спрашивает меня Рая.

Скрестив под пиджаком руки, не мигая, она мечтательно смотрит мимо меня куда-то вдаль.

– Интересно, кем ты надумаешь стать? – говорит Рая, не дожидаясь моего ответа.

У нее грустный, задумчивый взгляд. Взгляд повзрослевшей и задумавшейся о жизни девушки.

– Тебе не холодно? – спрашиваю я.

Рая качает головой.

Мне хочется сказать ей много хороших слов, но они никак не приходят ко мне в голову. Я осторожно обнимаю Раю за плечи и, сам не зная почему, тихонько привлекаю к себе.

– Не верится, что завтра мы разъедемся, – с жаром шепчет она, прижимаясь ко мне. – Никогда не думала, что так непросто уезжать из дома…

Рая поднимает на меня свое пылающее лицо.

Я близко вижу ее отрешенные, горящие глаза и полуоткрытые пухленькие губки. Я что-то хочу ей сказать, но мои мысли путаются, внезапно кружится голова. В темноте я невидяще гляжу на Раю и, со страхом приникая к ее тянущимся ко мне губам, чувствую, как тонкие девичьи руки, освобождаясь, несмело обнимают меня…

Мы целуемся горячо, страстно, неумело и долго, будто в первый и последний раз в своей жизни. Сами не замечая того, что начинаем задыхаться, мы отрываемся друг от друга только затем, чтобы снова вдохнуть и набрать в себя побольше воздуха… 

Мы долго стоим, тесно прижавшись друг к другу. Огромная желтая луна медленно всплывает неведомо откуда и, озарив окрест слабым молочным светом, бесшумно плывет по небу. И рядом с нами, растянувшись по стынущей уже земле, ложится наша слитая воедино тень. Наверное, обнявшись, мы стоим так долго, что длинная тень, будто прячась от немой смеющейся луны, все ближе подбирается к нашим ногам.

Я всматриваюсь в белеющее в темноте лицо уже родного мне и любимого мной человека и не могу оторваться. Я думаю о том, что уже завтра не увижу ее, и грусть, и безудержная тоска овладевает мной.

– Рая, – жарко шепчу я и еще крепче обнимаю ее. – Я не могу, так далеко отпустить тебя одну!

Какое-то время мы стоим молча, тесно прижавшись, друг к другу и слушаем, как гулко и учащенно в такт бьются наши сердца.

– Сама не знаю, что со мной творится,  – помолчав, говорит Рая, ее голос кроток и тих. – Я только сейчас поняла, что никогда не смогу жить без тебя…

Она выглядит грустной и немного потерянной. Такой я Раю не видел никогда. Она пытается что-то сказать, но не может.

– Нет, не могу…

Рая кусает губы и мотает головой.

Дрожащими руками я пытаюсь осторожно дотронуться до ее собранных на макушке волос, мне слышен их манящий, удивительный запах. Мне снова нестерпимо хочется прижаться к ее волнующемуся хрупкому телу, я обнаруживаю в себе дикое желание распустить ее волосы и утонуть в них с головой, позабыв обо всем на свете.

– Нет, ты мне обещай, – просит Рая, – что через год приедешь ко мне в Москву…          

Я не знаю, что ей ответить.

– Обещай, – требует Рая. – Что молчишь?

Что мне ответить? Да, конечно, я приеду.    

– Я приеду к тебе, – шепчу я. – Приеду, обязательно приеду…

Немного отстранившись назад, как в полусне, она истово глядит на меня и, получив желаемый ответ, по-детски вслепую тянется ко мне своими доверчивыми губами. Тонкие руки Раи несмело обвивают меня за шею, пиджак скатывается с девичьих плеч и повисает на моих, обнимающих ее за талию руках.

Один за другим гаснут яркие огни окон и засыпающее родное село темной и чубатой от садов ратью, едва различимо проступает на еще заметном звездном горизонте. Мягкий лунный свет стелется далеко по полю и, по бережку, неслышно сбегая вниз, тонет в парной воде.

– Я буду тебе писать письма, каждый день, – обещает Рая. – И ты пиши, ладно…

Я согласно киваю и долго и внимательно смотрю в темноте на родное мне личико, стараясь надолго запомнить каждую ее черточку.

– Что с тобой? – спрашивает она. – Тебе грустно, что мы расстаемся?

Мне хочется сказать ей что-нибудь ласковое и теплое, но что-то жгучее поднимается из моей груди и тяжелым комом застревает в горле. Я осторожно дотрагиваюсь рукой до бледного застывшего лица Раи и кончиками пальцев смахиваю с ее глаз невидимые слезинки. Я близко вижу ее невидящий туманный взгляд, полузакрытый длинными густыми ресницами…

И прежде чем я успеваю что-либо подумать или ответить, непроизвольно наши губы снова смыкаются в страстном поцелуе…

– Пойдем, родной, уже поздно, – говорит Рая и не двигается с места. – Мне надо завтра утром уезжать…

При слове «родной» у меня першит в горле и перехватывает дыхание, в моей жизни Рая была вторым после мамы человеком, который назвал меня так. Это трогает меня так сильно, что хочется плакать и больше никогда с ней не расставаться.

Отдаленно мерцающими бликами далеких звезд занималась теплая летняя ночь, постепенно вбирая и растворяя в себе далекие сумеречные холмы, что всего лишь несколько часов назад темными горбинками высились над едва различимой кромкой земли, и слабо желтеющие вдали, прокосы жнивья, и затихающее расползающееся в темноте село. И нас, глупых и счастливых, ничего не понимающих и словно чуда наивно ожидающих от обступающей нас неизвестности чего-то большого, многообещающего, обязательно радостного и фантастически счастливого…

И сколько бы потом не было у нас в нашей жизни ночей теплых и прекрасных, более удачных и даже счастливых, но та летняя звездная ночь у порога иной, полной надежд неизведанной взрослой жизни с томительно-сладостным ощущением счастья и безрассудной юношеской верой в вечное добро и первую любовь не повторится никогда.             

10

Вот уже полгода, как я работаю помощником механизатора на машинном дворе в своем родном хозяйстве. Сказать честно, работа нелегкая, но мне она нравится. Правда, в связи с производственной необходимостью меня частенько привлекают и на другие работы, но я не отказываюсь, так как сам выбрал себе такое испытание.

В начале марта, когда похожие издали на творения сказочных ваятелей отполированные ветрами и зимней стужей голубые снеговые торосы вдоль межпоселковых дорог, уже заметно теряют былой лоск, тускнеют и постепенно оседают –  лежащий на полях снег, все еще продолжая пугать народ надвигающимися метелями, недвижим и бел.

Но приходит какое-то время и рыхлеющий уже не по дням, а по часам, наст начинает темнеть и ноздрится. Вот уже кое-где черной плешью закуриваются на солнышке пригорки и зима, как старая, но властная свекровь, до последнего своего вздоха не желая сдавать свои позиции молодой и нахрапистой невестке, заметно тушуется, теряя былую мощь и силу и, от бессилья будто слезами истекая обильными ручьями, тихо и незаметно сбегает по логам и оврагам.

И в это самое время на исходе зимы мы активно принимаемся за сборку и комплектацию сенокосной техники. Мы – это я и два моих наставника, мой непосредственный начальник – дядя Петя, угрюмый, замкнутый в себе, старый тракторист, по причине своего пошатнувшегося здоровья навесивший на себя неблагодарную, но ответственную должность заведующего машинным двором и его помощник – дядя Максут, огромный бессловесный мужик лет под пятьдесят с всегда красными, словно надутыми щеками. 

Для старых механизаторов спокойная работа на машинном дворе не очень престижна и считается почетной отставкой. Здесь уже не надо вставать в пять утра, заводить трактор, главную роль играют тут былой опыт и ответственность.

– Стой! – кричит дядя Петя. Бегая вокруг трактора, он отчаянно размахивает руками. – Стой, тебе говорят! Ты что, не видишь?

Видавший виды колесный «МТЗ», переоборудованный из стогометателя в подъемный кран, урча и изрыгая из трубы черный дым, останавливается перед самым носом дяди Петя. На конце его стрелы, неустойчиво разбалтываясь из стороны в сторону, висит большая рама сенокосилки.

Дядя Петя, нервно выплюнув изо рта огрызок сигареты, ждет, пока дядя Максут при огромной своей комплекции, кряхтя и сгибаясь в три погибели, вылезет из тесной кабинки «Беларуси», только затем, чтобы расслышать, что хотят от него. И как только он спрыгивает с подножки трактора на землю, старый тракторист дядя Петя, едва перекрикивая тарахтящий шум двигателя, набрасывается на него.

– Я же сказал: майна! – орет он. – Куда ты тащишь? Я же сказал, что будем начинать с культиваторов! Как теперь его?

Дядя Максут, в короткой замасленной фуфайке, из-под которой выглядывает его испачканное мазутом теплое нательное белье, громко чавкая огромными кирзовыми сапогами по набежавшим из-под снега лужам, не спеша, подходит к дяде Пете.

– Ну, что кричишь? – спокойно спрашивает он и, глядя на возбужденного дядю Петю, неожиданно начинает заводиться. – Что кричишь? Майна! Не майна! Будешь орать – к черту мне твоя работа! Сам садись за руль! Я лучше завтра пойду к главному и снова буду сяду на свой «Кировец». Надоело! Все!

И дядя Максут, всегда спокойный и невозмутимый, первый раз при моем присутствии выходит из себя. Выдернув из карманов брюк торчащие рукавицы, он со злостью швыряет их оземь и, резко развернувшись, даже не заглушив трактор, большими шагами уходит в сторону каптерки. На ходу, стянув с головы завязанную назад ушанку, дядя Максут смахивает ею с лица пот и, пока он не водворяет свою шапку на место, волосы его клубятся легким паром.

Дядя Максут откровенно был не в духе, ему не везло в который раз. Всего лишь неделю назад он привез жену из роддома – снова была девочка, седьмая по счету. Дядя Максут страстно хотел наследника. И каждый раз, когда он отвозил свою беременную жену в район, не только он, но и все село со страхом ожидало ее приезда.

Дядя Максут тяжело сносил свой крест. Иногда, отчаявшись, он грозился своей благоверной завести на стороне сына или привести в дом молодую жену. И бил ее, и из дому прогонял, но потом, наутро, протрезвев и опомнившись, на коленях умолял жену остаться, снова в последний раз. И наревевшись, она возвращалась, тихая и кроткая, будто так и положено, виня во всем только себя и свою горемычную женскую долю.

Всем было очень интересно, решится ли теперь дядя Максут на восьмого ребенка? Странно, но разгадкой этой задачи измучила себя половина женщин нашего села и, самое интересное, мнение ее жены никем в расчет не бралось.

Зная всю эту предысторию, дядя Петя пребывает в немой растерянности. Он не знает, что поделать и задумчиво смотрит вслед грузной, долговязой фигуре уходящего тракториста.

– Смотри, чтоб не заглох мотор! – спохватившись, бросает он мне, кивая на работающий трактор и быстро подобрав с земли брошенные  рукавицы, широко расставляя ноги, по-старчески неуклюже бежит за дядей Максутом. 

Легко запрыгнув в кабину, я давлю на педаль регулятора газа и трактор, выпустив облако сизого дыма, вновь оживает. Я пребываю в диком восторге от подвернувшейся возможности самому порулить мощной техникой. Осторожно развернув трактор с болтающейся на стреле рамой сенокосилки, я медленно отвожу конструкцию на старое место, чтобы оставить и зацепить для сборки раму культиватора.

Так я прохожу свои «трудовые университеты». Всю осень и зиму я работаю на машинном дворе. Мы принимаем новую технику, собираем и комплектуем сельхозмашины и навесные орудия.

Меня всегда забавляет, что двух молчунов дядю Петю и дядю Максута, будто специально определили на машинный двор. Бывало, что за иной рабочий день они не произносили ни слова, только жесты, кивки и работа. Каждый молча выполнял свою работу.

Иногда, они разговаривают.

– Ну, что, курнем? – спрашивает дядя Максут и вытаскивает из кармана фуфайки помятую пачку сигарет.

– Можно, – соглашается дядя Петя и глядит на часы.

Они молча идут в сторожку и привычно устраиваются каждый на своем месте, один забирается на широкую деревянную лавку, устланную старым матрацем, а второй садится на табуретку, ставшую уже черной от въевшегося машинного масла. Я подсаживаюсь поближе к печке и принимаюсь ворошить затухающие угли.

 Два моих наставника, с удовольствием затягиваясь сигаретой, молча курят, каждый, думая о чем-то своем. Дядя Максут, увидев на подоконнике обломок старого напильника, начинает обтачивать им толстый и кривой ноготь большого пальца.

– Эдак, лет десять прошло, как молотком грохнул, – вспоминает он, ни к кому не обращаясь и зажав сигаретку в уголке рта, любовно и старательно обтачивает напильником ногтяной отросток. – Это, когда еще в пятой бригаде работал у Газиза Кадырова. С тех пор и растет в толщину, зараза…

Дядя Петя молча слушает. Я подбрасываю пару совочков угля в теряющую жар печку. Дохнув красным отсветом, огонь возгорается сильнее и уже через минуту-две весело гудит в трубе, полня сторожку теплом и домашним уютом.

– Да-а, – после долгого молчания, задумчиво произносит дядя Петя, продолжая размышлять о чем-то своем и, осторожно сплюнув себе в огрубевшую ладонь, тушит об нее сигарету. – Думал, хватит тонны четыре-пять, а теперь не знаю, зима, похоже, затягивается…

И, вытерев руки о штанину, смотрит на огонь. Всем понятно, что это он рассказал о кормах для своей скотины. Разговор не находит всеобщей поддержки и на этом вся их беседа завершается.

Запалив еще одну сигаретку, дядя Петя, кряхтя, поднимается с места и без слов выходит на улицу, за ним также молча следуем и мы с дядей Максутом.

Лишь я один мог вытянуть их на долгий разговор. Если я у них что-то спрашивал, то им, старым и опытным механизаторам нравилось объяснять мне назначенье каждой непонятной железки.

– Техника, сынок мой, нежность любит, понимание, – учил меня дядя Петя. – Она чувствует, как с ней обращаются.

Действительно, он был до фанатизма патриот и специалист своего дела и, им всегда двигало естественное искреннее стремление передать кому-нибудь собственный богатый опыт и желание обучить тонкостям своей любимой профессии:

– Любая машина, она, вроде как человек: как ты к ней – так и она к тебе…

Дядя Петя осторожно прощупывает меня, ибо знает уже, как некоторые юнцы брезгливо воротят нос от его наставительных бесед. Хотя и больно бывает порой, но не привык и не хочет старый мастер мириться с тем, что желающих поучиться у него на селе остается все меньше и меньше.

Пока нет старших, мне хочется поработать самостоятельно. Не спеша, разгрузив раму культиватора, из-за которой и разгорелся спор, я осторожно еду за партией перемычек.

Из окна кабинки я вижу, как дядя Петя и дядя Максут, уже помирившись, молча идут в мою сторону. Чтобы мои наставники успели заметить и по достоинству оценить, как их помощник хорошо управляет техникой, важно развернувшись, я останавливаю трактор прямо перед ними и, спрыгнув с подножки, жду, пока они подойдут ко мне и увидят, что сделано в их отсутствие.

– Молодец! Пока нас не было, наш ученик почти выполнил всю работу, – хвалит меня дядя Петя. –  И главное, трактор не заглушил. Хорошо, что рама не сыграла и не сорвалась с троса.

Дядя Максут, молча проходит мимо и, взобравшись в кабинку трактора, резко трогается с места. «Беларусь», взревев и выкидывая наперед из-под колес комки снега и грязи, движется дальше.

«Какие они интересные и непонятные люди, – я думаю о своих наставниках. – Каждый день, из месяца в месяц, из года в год делают одну и ту же работу. Нравится ли им так жить и работать? Мечтали ли они об этом?..»

Я пробую представить себя на их месте и с трудом воображаю себя через много лет все также сидящего за штурвалом трактора или собирающим сенокосилки на этом же машинном дворе. И мне сразу же становится понятным шок и состояние того паренька, что испуганно отмахивается от советов и наставлении старого тракториста.

И печаль дяди Пети мне является ясной – почему, с каждым годом, все убывает желающих перенять его нелегкое, но нужное для села и страны дело? И я не знаю, как им помочь. Но я твердо знаю, что надо что-то делать…

Интересно, что на этот счет думает Рая? Я обязательно спрошу ее в письме. Кстати, вот уже полмесяца, как от нее нет писем. В самом начале после отъезда Раи я почти каждый день получал от нее письма, а иногда даже и по два, когда задерживалась почта.

«Заколдовал, девку-то, – по-свойски шутила со мной почтальон тетя Аня, раскрывая свою большую сумку. – Что ни письмо – тебе!»

На зимние каникулы Рая не приезжала – она ездила со своей группой отдыхать куда-то в горы на турбазу. И после этой поездки письма стали приходить все реже, она писала, что очень скучает по мне, но уже не расписывала, как прежде, каждый свой прожитый день.

Как-то, между прочим, Рая  написала мне, что к ним в институт приходил какой-то молодой кинорежиссер из «Мосфильма» и из числа студенток первого курса отобрал несколько девушек для участия в массовках какого-то художественного фильма. Рае случайно повезло и она очень рада, что оказалась среди них. Оказывается, кинорежиссер пообещал им, что если у девушек проявится талант, то их могут взять и на основные роли. Только для этого им надо очень и очень стараться и выкладываться.

Может быть, Рая решила забросить медицину и стать новой кинозвездой? Интересно, кем угодно я в мыслях мог представить ее, но только не звездой советского экрана! Я нисколько не сомневаюсь, что Рае с ее талантом, умом и красотой достичь все это будет нипочем. Единственное, о чем я волнуюсь, наверное, тяжело и нудно будет ей каждый раз заучивать новые роли…

Возможно, и из-за этого Рае некогда писать письма? Откуда у студентов будет время? А может быть?..

Нет-нет, я даже и думать не хочу об этом! Иначе, она бы не писала такие горячие и длинные письма…

Но на всякий случай, я тоже собираюсь писать ей письма не так часто как раньше. Ведь есть же у меня, в конце концов, самолюбие и мужская гордость! Я невольно призадумываюсь, и мне в голову лезут разные, не совсем радостные мысли…

Впрочем, на долгие размышления у меня не остается времени, каждый вечер, после работы, я сажусь в своей комнате за книжки или пишу Рае длинные, удивительные письма…

Мне уже не хочется быть инженером-конструктором на заводе и не сильно тянет стать офицером-танкистом. Я все чаще задумываюсь о профессии журналиста. И мне кажется, что больше всего тому способствовало мое непосредственное общение с дядей Петей и дядей Максутом и наша работа на машинном дворе.

Изо дня в день, находясь вместе с ними, я с каждым разом все сильнее испытываю в себе непреодолимое желание узнать, что там у них внутри, что творится в их душах? Что таится за их странной неразговорчивостью и внешне угрюмыми лицами? Усталость? Печать прожитых нелегких лет? Или что-то другое их гнетет?

Я дивлюсь сохранившемуся в них до сих пор редкому умению радоваться простым мелочам, способности, разговорившись однажды, тепло и бесконечно долго, словно о живом человеке, рассказывать о старой, но преждевременно списанной технике или рассуждать о привередливом нраве чахлого ростка какого-нибудь капризного злака. Но такие приятные минуты находили к ним очень редко. Обычно, каждый молча и основательно делал свое дело – работать они умели и любили.             

Я смотрю, как дядя Петя, сноровисто орудуя ключами и монтировкой, молча и не спеша, прямо на моих глазах сооружает из разрозненных кусков железа цельную и неожиданную конструкцию.

Я пытаюсь себе представить его молодым и любознательным парнишкой, впервые ступившего во двор колхозной МТС…

Интересно, была ли у него в юности мечта?

– Дядь Петь, – осторожно спрашиваю я. – А у вас, в молодости, была мечта?

Старый механизатор, не спеша, довернув гайку на свое место, неохотно отрывается от работы и поворачивается ко мне.

– Что-что? – не понял он.

– Мечта, – говорю я. – Когда вы были совсем молодым, у вас была мечта?

– Мечта? – переспрашивает дядя Петя.

Держа в руках большой центровой болт, он цепко смотрит по сторонам, его быстрый взгляд натыкается на лежащее неподалеку березовое полено.

– Подай-ка! – просит он.

Без слов, подхватив поданный мной чурбан, дядя Петя быстро подставляет его под брус сенокосилки и кивком головы просит меня помочь. Зайдя с другой стороны и вместе с ним заправив в проушину искривленный зуб волокуши, мы поднимает раму. Раздается слабый характерный щелчок – и болт водворяется на место.

– Молодец! – хвалит дядя Петя. – А тебе, я скажу: была у меня мечта! Мальчишкой мы все мечтали, быстрее вырасти и выучиться на тракториста, чтобы работать на целине и сесть на новенький трактор. Время то – было золотое, и мы, были – огонь!..

Глаза его теплеют, уносясь в далекую молодость…

– Мечта моя сбылась, а что сейчас наша работа не в большом почете, конечно, обидно. Обидно за страну, за село…

Ветер жадно слизывает наметавшиеся по машинному двору грязные сугробы, лениво сгоняет дрему с одинокого, напичканного покинутыми воронками гнезд старого карагача и насквозь пронизывает меня неприятным липучим холодом. Разламываясь далеким похожим на глухой стон сухим треском, словно разминаясь после долгого сна, горбится льдом буйная речушка Чижинка.

 Совсем скоро, пробудившись окончательно и набравшись сил, со свойственной ей дерзостью она сорвет с себя надоевшую за зиму одежу и, наливаясь кипучей, неукротимой мощью, бурлящим потоком побежит вниз, сбегая в овраги и низины, заливая луга и разливы, пока не обессилев, не уймется мерным и спокойным течением в привычное свое русло.

Вслед за тем, спадет с лугов вода и напоенная талой водой степь, ластясь в лучах нежного весеннего солнышка, расцветет буйной зеленью трав, яркой пестротой полевых подснежников и тюльпанов. И поманит их красота и пьянящий аромат парней и девок в дикое поле за цветами, счастьем и любовью, и зальется девичьим смехом степь, запоет ранней песней жаворонка…

– Эй! – заливисто смеется дядя Петя. – Что призадумался?

Из залитой ярким солнцем и теплом цветущей зеленой поляны я отдаленно и непонимающе смотрю на говорящего что-то дядю Петю в грязной промасленной фуфайке и с трудом вспоминаю, что рабочий день уже закончился и, кажется, пора идти домой.

– Пошли, заработался, – зовет он.

Мы дружно складываем инструменты в ящик и накрываем его сверху толстым листом жести. Дядя Петя закрывает на ключ сторожку, затем основательно замыкает ворота машинного двора и ставит замок. Мы с дядей Максутом по привычке ждем его за забором, пока он, напоследок по-хозяйски окинув взглядом двор, не торопясь, подойдет к нам.

– Все примечай, сынок, – говорит мне дядя Петя. – В следующий раз ты сам будешь закрывать ворота.

От машинного двора до села нам вышагивать не меньше километра. Пряча лица от пронизывающего насквозь северного ветра и, стараясь обходить набежавшие на дорожную колею большие лужи, мы идем домой. Холодный шалый ветер над нами, неожиданно и шумно усиливаясь, обдает нас быстрым, едва слышимым шелестом крыльев и далеким, пронзительно резким перекликом птиц.

Как по команде мы дружно вскидываем головы наверх и видим, как по еще светлому, только-только наметающемуся мутной синевой невысокому небу неровной расплывающейся в белесых облаках кучкой движутся маленькие черные точечки.

– Скворцы прилетели, – обыденно говорит дядя Петя, будто первое появление в наших краях этих предвестников весны для него есть нечто рядовое и ничего не значащее.

– Ура! – кричу я, утопая в вязком, мокром снегу.

Довольный собой улыбается дядя Максут и, остановившись, лезет в карман фуфайки за сигаретами.

Дядя Петя удивленно смотрит на нас и, невольно поддаваясь нашему всеобщему ликованию, широко раскрыв рот с прокуренными желтыми зубами, еще выше запрокидывает голову наверх:

– Похоже, ребята, весна у нас наступила…

Будто в подтверждение слов дяди Пети птицы нежданно и дружно осыпают землю мелкими вещественными доказательствами своего присутствия и без остановки продолжают свой путь.

«Так давно же наступила весна! – хочется крикнуть мне. – Разве вы этого не замечали?!» Но в глазах взрослых боясь показаться пустым и легкомысленным, я сдержанно молчу.

Задрав назад шапки и увядая своими огромными резиновыми сапогами в жидкой снежной массе, мы еще долго стоим и смотрим им вослед, пока быстрая стая птиц, не превратившись в крошечную точку, не растворяется в холодном сумеречном небе…

       

11 

«Учеба дается легко, – пишет мне в письме Рая. – У меня все хорошо. Иногда, по субботам, у нас в институте проводятся дискотеки. Представляешь, как это здорово! Вот приедешь на следующий год в Москву – увидишь своими глазами! Это совсем не похоже на танцы под старенький проигрыватель в нашем сельском доме культуры. 

Какие у тебя новости? Что надумал по поводу учебы? Как у вас развлекается молодежь? Кстати, тот кинорежиссер, о котором я тебе уже писала, так настойчиво просит и даже приглашает меня пройти фотопробы на какую-то роль. Как ты думаешь, я смогу пройти?..»

Что я могу ей ответить? Правда, я никогда не был на дискотеке и не могу о ней судить. Но и нам здесь, в селе, особо не приходится скучать и всегда есть, чем себя занять. А насчет фотопроб, скажу честно, я не знаю, что это такое и ничего не могу посоветовать. Пусть, решает сама, как велит душа…

Я отослал свои работы в университет – и, к удивлению своему и радости, получил известие о том, что мои первые литературные зарисовки и наивные размышления приняты комиссией для участия в творческом конкурсе на факультет журналистики.

Вот не ожидал! Хотя в душе немного надеялся. Спасибо Рае, это она так ненавязчиво привила мне любовь к литературе и чтению. За год я написал ей около сотни писем о своей любви к ней. И каждое мое письмо – это небольшое выстраданное мною вольное сочинение на тему любви, верности и грусти.

И моим старшим наставникам дяде Пете и дяде Максуту с их непростыми характерами тоже хочется сказать спасибо, что научили меня думать и размышлять. За год ежедневного общения и работы со мной на машинном дворе они воспитали из своего юного подопечного невольного мечтателя и сочинителя.

Мне всегда нравилось смотреть, как они работают, наблюдая за неторопливыми и размеренно четкими, как у хирургов, действиями старых механизаторов, я поражаюсь их умению играючи и виртуозно просто орудовать разными гаечными и торцовыми ключами, молотком, ломиком и всем тем, что попадалось на тот момент им под руку.

Глядя на сосредоточенные и будто бы отрешенные ото всего остального мира лица своих новых учителей, я уважением думаю об их бесконечном терпении, с которым они могут ежедневно и помногу лет подряд добросовестно проделывать одну и ту же, однообразную по сути, но должно быть имеющую какие-то другие свои прелести нелегкую работу.

Я удивляюсь их умению не разлюбить и не возненавидеть и, наоборот, каждый раз с каким-то новым азартом и увлечением делать свое скучное и обычное дело. И настоящими, такими, какие они есть на самом деле в своей обыденной жизни, дядя Петя и дядя Максут, мне кажется, становились только за работой.

Без дела они чувствовали себя неуютно и неспокойно, будто им чего-то не доставало, а хозяйский глаз труженика уже привычно выискивал по машинному двору и обязательно находил какую-нибудь нехитрую работу, доделав которую вновь озирался по сторонам. Даже когда садились отдыхать, они не могли долго сидеть просто так, ничего не делая. Их натруженные и огрубелые руки с почти негнущимися пальцами были всегда чем-то заняты.

Подобрав с земли заржавелый краник, дядя Петя начинает тут же думать, куда бы его приспособить или же, найдя брошенный кем-то обломок черенка лопаты, топориком выстругивает из него рукоять для молотка, а когда совсем уже ничего не оставалось делать, вывернув  карманы брюк или пиджака, он сортировал их содержимое.

Узрев средь разного хлама и мелкой всячины какой-нибудь старый велосипедный золотник, дядя Петя тут же принимался продувать его и прочищать.

– Внучок обрадуется, – ни к кому не обращаясь, говорит он с дымящейся во рту сигаретой и, любовно оглядев со всех сторон блестящую деталь, отправляет золотник в нагрудный карман своего бессменного в тонкую серую полоску рабочего пиджака.

Я вспоминаю чудные привычки своих мудрых учителей и, мысленно примеряясь к ним, невольно думаю: а смог бы я так? Смог бы я так преданно любить свое родное село и свою работу?..

Интересно, а действительно ли любят они свою работу? Или просто вынуждены терпеть? Нравится ли им каждый день, и в жару, и в холод, и в дождь возиться среди железа и мазута на машинном дворе?

Почему-то, я убежден, что им это нравится, они скучают и не могут жить без этой работы. Я начинаю замечать, что и дядя Петя, и дядя Максут в своей обыденной лишь на первый взгляд работе видят какой-то глубинный, недосягаемый для моего юного сознания смысл. Знают и чувствуют, что только они и подобные им по духу, природе своей и характеру люди могут тянуть, и тянут такой неблагодарный и мало кем замечаемый нелегкий воз.

Да иначе они бы и не смогли, как и не смогли бы не болеть душой за каждый преждевременно раскуроченный трактор или совсем не старую, но оставленную ржаветь в поле технику, не приносили б и не складывали в ящик под навесом – на всякий случай – найденную на дороге какую-нибудь железку: пригодится!

Сегодня дядя Петя уехал по делам в районный центр, оставив меня вместо себя собирать технику и заодно помогать дяде Максуту, который, быстро раскидав вокруг себя все инструменты и никого не замечая, увлеченно и сноровисто копается средь горы металла. Схватив в свои огромные руки большую кувалду, он легко и играючи, где это возможно, словно молотком забивает неподдающиеся соединения.

– Дядя Максут, – окликаю я. – Вам нравится здесь?

С головой ушедший в работу, он не слышит меня.

– Дядь Максут…

– Чего тебе? – недовольно отзывается он и поворачивается в мою сторону. Хлопая руками по карманам фуфайки, он выискивает спички. – Что ты сказал?

– Вам нравится здесь работать?

– А что? – отвечает дядя Максут. – Осталось собрать всего пару косилок. Через два-три дня закончим – и сразу возьмемся за сеялки. У нас всегда так: то одно, то другое. Не бойся, без работы не будем!

– Нет, я совсем не про то, – объясняю я. – Вообще работа, вот здесь на машинном дворе, Вам нравится?

Дядя Максут настораживается и искоса взглядывает на меня.

– Для чего спрашиваешь-то? – живо интересуется он.– Бежать, что ли надумал? Испугался?

– Так, просто. Интересно ведь…

Успокоившись, дядя Максут уже не слушает меня. Закурив, он пытается скрепить болтом перетяжку на раме. У него не получается и дядя Максут, чтобы не повредить на болте резьбу, начинает молотком и зубилом осторожно сбивать налепившиеся по краям проушин мелкие заводские окалины.

– Дядя Максут, – не унимаюсь я. – Скажите честно, а Вы мечтали когда-нибудь?

Чтобы я отстал, он начинает еще сильнее стучать молотком по сварке, но, видя, что я терпеливо дожидаюсь от него ответа, аккуратно отложив в сторону инструменты, внимательно смотрит на меня.

– Что пристал, философ?

– Ну, пожалуйста, скажите, – прошу я. – Вы в молодости, мечтали когда-нибудь?

Дядя Максут на секунду задумывается, кряхтя, с трудом встает с места и, слегка разминая поясницу, садится на краешек деревянного ящика с запчастями. Мои расспросы, похоже, достали его окончательно или всколыхнули в нем какие-то давние, почти забытые воспоминания. Продолжая погружаться в свои невеселые думы, он машинально ищет по карманам спички, чтобы раскурить давно затухшую сигарету.

Закурив, он глубоко затягивается и, медленно испуская из себя дым, долго и невидяще глядит в одну точку пред собой. Я уже не рад, что не ко времени полез к нему со своими глупыми расспросами и, не решаясь уйти, уныло жду, когда дядя Максут вспомнит обо мне.

– Мне б жена сына родила… – задумчиво говорит он. – Вот это мечта!..

 И резко поднявшись с места, он со злостью всем своим весом налегая плечом на железный брус, коротко командует мне:

– Подставь-ка ступицу!

Я рву с места и, спотыкаясь, кое-как подставляю колесо вместе со ступицей под раму сенокосилки. К моему счастью, дядя Максут быстро водворяет ступицу на место и я, выждав подходящий момент, убегаю подальше от своего не в меру разволновавшегося наставника.

Томимый истовой потребностью как-то и с кем-то общаться и разговаривать, я за работой начинаю мечтать о чем-нибудь и в мыслях своих веду беседы и с дядей Петей, и с дядей Максутом. Каждый день в своих бурных фантазиях я встречаюсь и общаюсь с Раей. О чем мы с ней только не говорили и какие только вопросы не обсуждали? Все мои виртуальные диалоги с ней давно отточены и вызубрены, я уже думаю о том, как сильно удивлю ее при встрече своим красноречием…

Кем только я не становился и в какой только ипостаси я себя не представлял за целый год работы на машинном дворе? И чемпионом Европы по боксу я был, и Героем Советского Союза, пограничником, принявшим на границе свой первый неравный бой и вышедший из него победителем, и конструктором военных кораблей или ракет на крупном заводе, и летчиком-испытателем…

Даже разведчиком я был и как Штирлиц из известного всем сериала, за границей в маленьком кафе встречался со своей Раей!..

Но чаще всего я представляю себя директором родного совхоза. Я мечтаю о том, как преображу и сделаю образцовым свое хозяйство. А Рая после окончания своего медицинского института с удовольствием будет работать в нашем очень красивом и обустроенном селе  врачом участковой больницы…

Я снова думаю о Рае. А какие письма я пишу ей каждый вечер? Странно, что от тоски по своей любимой получаются такие длинные и пылкие письма. А сколько еще не отправленных писем, я нашептывал ночами в подушку?..

…Я сажусь за стол и беру чистый лист бумаги. «Здравствуй моя милая любимая Рая, – начинаю я выводить шариковой ручкой первые строчки своего письма. Я еще не знаю, о чем буду писать дальше, но слова льются и льются из меня. – Мое родное солнышко, если б ты знала, как скучно и грустно мне без тебя и так тоскливо…»

 Сегодня у меня лирическое и почти весеннее настроение. Я хочу сообщить Рае, что у нас уже наступила весна и к нам прилетели скворцы…

– Ну, что ты все сидишь, сынок? – удивляется мама. – Не встаешь, все пишешь и пишешь. Приклеился, что ли, к столу?

Я знаю, что мама немножко недовольна мной. Вначале, когда я увлекся чтением, она радовалась. Теперь же она волнуется, что вся моя молодость пройдет только за книгами.

– Все никак не могу закончить доклад секретарю комсомольской организации, – слабо защищаюсь я. – Скоро собрание и меня попросили написать для него доклад.

– Что он бесконечный что ли, этот доклад? – Мать недоверчиво взглядывает на меня и спешит на кухню. – Наверное, кроме тебя писать некому! Уже который месяц пишешь. Хотя бы вышел на улицу и прогулялся немного, как все нормальные люди…

Пристыженный справедливым замечанием, я все продолжаю сидеть и не знаю, что бы еще придумать в свое оправдание.

– Не пойму, – доносится из кухни сердитый голос мамы. – Как сядет за стол, так не выманишь! Как привязанный какой-то. Другие, вон, в кино ходят…

Я уже собираюсь признаваться матери, что не над докладом я корплю все время, а пишу письмо своей любимой девушке и будущей невесте. И что целый год я не просто так просидел за столом, а работал и сын ее, может быть, совсем скоро станет студентом факультета журналистики.

Мне не терпится рассказать маме и Рае о том, что я уже прошел творческий конкурс, но держусь изо всех сил – хочу сделать сюрприз: маме – на день рождения, а Рае – к завершению первой летней сессии.

Пусть они обрадуются и убедятся, что тогда я был прав, когда вопреки их желаниям и убеждениям, остался после школы работать в селе! Иначе, вполне возможно, что никогда не пришла бы мне в голову мысль стать журналистом. Я удовлетворенно отключаюсь ото всего земного и снова склоняюсь над своим письмом…

На стене, над самой головой висит старенький репродуктор и слабым еле слышным голосом возвещает о том, что где-то на ближнем востоке в маленькой арабской стране интервенты вновь повторили свое вторжение и тысячи людей остались без крова, а сотни убиты…

Я откладываю в сторону перо и воочию вижу борющуюся, но не сдающуюся бедную страну. Мне смутно видятся стелющийся по земле бурый дым, гарь, рев машин и обуглившиеся скелеты раздавленных и сожженных жилищ, лоснящиеся торжественно-черные вороны, с восторженным карканьем перелетающие с места на место и рядом – похожий на крохотного Пушкина, зареванный малыш, ничего не соображая, он непонимающе ползает в пыли вокруг своей уснувшей навеки матери…

Я не знаю, чем им можно помочь? Я невольно начинаю думать о терпящей агрессию, маленькой стране, что немой болью схватывает сердце и, вдруг так близко и осязаемо нутром осознаешь реальность всех ужасов этой самой войны. Сколько душ погубило, сколько имен великих поглотило в своем чреве это ненасытное, порожденное людьми чудовище? Скольких гениев не досчиталось человечество? И какой статист в состоянии подсчитать нам эти невосполнимые и ничем не объяснимые потери?

…Где-то в Нигерии умирает от голода будущий Бетховен, в американских трущобах не имея возможности учиться, губит свой талант верный продолжатель Рембрандта, а в невинной, грязной черноглазой крохе, смятого гусеницами танка наемников, мне чудится гений Гете, в Ливане еще не родившись, погиб под бомбами вместе со своей беременной матерью новый Эйнштейн…

 И все это тоже война. О боже, кому же она нужна, эта война?..

Я немного встревожен и расстроен. Мне уже не хочется сейчас писать письма о любви. Я не спеша, собираю свои бумаги и прячу их в книжный шкаф.

– Давно бы так, – радуется за меня мама. – Вышел бы и погулял на улице. Сидеть целыми днями дома – так ведь и от людей можно отвыкнуть.

Двор встречает меня дурманящими запахами мокрого сена и уходящей зимы, в воздухе витает едва уловимый, но настойчивый аромат наливающихся соками кленовых почек. Тихо и мерно сеется теплый ненавязчивый дождь и истончившийся, бурый снег незаметно быстро обнажает на огородах сочно-рыхлую черную землю.

Я стою, облокотившись о невысокий штакетник и с навалившей вдруг на меня тяжелой грустью, безразлично гляжу на расхлябанную, разбитую колесами тракторов и машин унылую сельскую улицу. Вдоль узкой безликой улочки рядами тянутся опроставшиеся от снега серые дома с голыми деревьями, пустыми палисадниками и невзрачными неказистыми строениями надворных построек и сараев на задах.

По раскисшей дороге, натужно ревя и раскидывая по сторонам  большие комья грязи и снега, ползет грузовик, из кабинки которой, опустив стекло, молодой и счастливый шофер, улыбаясь, машет мне рукой. Я знаю и искренне убежден, что паренек этот действительно счастлив – он не знает и духом не ведает о том, что творится сейчас в маленькой ближневосточной стране.

Я слабо улыбаюсь ему и киваю в ответ. Старенький «Газон» с трудом и воем проехавши мимо нашего дома, прибавляет газу и, виляя задом из стороны в сторону, все продолжает шумно и упрямо двигаться по хлюпкому дорожному насту.

За натуженным ревом уходящей автомашины мне отчетливо слышатся всхлипывания того кудрявого босоногого мальца, все еще наивно надеющегося, что кто-то из взрослых поможет и поднимет его распластавшуюся по пыльной земле, добрую и нежную маму…

Вдруг откуда-то, из-за рваных туч слабым отсветом ненадолго выхватывает землю садящееся несильное солнце и вновь скрывается за густые сбивающиеся в кучу слоеные облака. Все чувственнее тянет с реки сыростью и наступающей мглой, слабые порывы холодного ветра осязаемо пахнут весной, прекратившийся уже было дождь, оживает вновь, бодро стучит по шиферной крыше дома и, полня весь окрест тихим нудным шорохом, все увереннее заливает водой опустевшую сельскую улицу…

 

12

«После летней сессии я хочу ненадолго приехать домой, – сообщает мне Рая в своем письме. – Я соскучилась по всему классу и, особенно – по тебе. Представляешь, мне надо кое о чем посоветоваться с тобой, как с другом. Интересно, изменился ли ты?..»

Мне тоже интересно. Я не видел ее почти год и истосковался по ней очень сильно. Те две небольшие фотографии, что она выслала мне в первые месяцы своего студенчества, я не устаю разглядывать в день по много раз.

На зимние каникулы Рае почему-то не удалось приехать домой – она ездила с группой отдыхать по студенческой путевке на какую-то турбазу в Карпатах. Если честно, в последнее время я почему-то робею и начинаю немножко побаиваться предстоящей с ней встречи.

Мне кажется, что Рая изменилась и стала немного другой, повзрослела, из ее писем я знаю, что после своих зимних каникул она носит теперь короткую стрижку.

Я нередко пытаюсь представить себе Раю столичной девушкой, москвичкой. Попробуй, подступись-ка теперь к ней! И очень часто я представляю себе, как буду встречать ее из рейсового автобуса, когда приедет она домой на летние каникулы…

По такому важному случаю, пусть Рая удивится, я надену свои новые болгарские джинсы и белую тенниску, чтобы она заметила мои окрепшие за год плечи и бицепсы.

Мне уже не терпится увидеть Раю, я представляю себе, как она выходит из переполненного автобуса и – у меня замирает сердце…

И вот, я иду к ней навстречу. «Здравствуй, моя родная» – скажу я и, наверное, обниму или поцелую ее в щечку, а потом возьму в руки ее большую дорожную сумку или чемодан и понесу. Пусть все село видит и удивляется!

Увидев меня среди толпы, встречающей рейсовый автобус, Рая, естественно, очень сильно удивится. Наверняка засмущается, но ей уже деваться будет некуда и она, вся пунцовая, послушно передаст мне в руки свои вещи…

А может быть, при первой встрече, обращаясь к ней, не стоит говорить «моя родная»? Мне кажется, что это будет излишне. Я ж ведь смелый только в письмах и у меня никогда не хватит духа произнести эти слова вслух.

«Эх, скорее бы она приехала!» – мечтательно думаю я, и никак не могу дождаться ее уже близкого приезда. У меня начинает гулко биться сердце, я мотаю головой, пытаясь думать о чем-нибудь другом, отвлеченном, но мысли мои упрямо возвращаются к Рае и предстоящему ее приезду.

«Пусть, что будет, то и будет! – храбрюсь я и настраиваю себя весьма решительно. – Пусть видят все мои друзья, я не хочу ни от кого прятаться и вечером обязательно встречу Раю с рейсового автобуса!»

…А все получилось просто и даже очень буднично, совсем не так, как мне хотелось. Рая приехала неожиданно.

– Появилась, – как только я пришел с работы и едва успел зайти на веранду, невзначай, обронила мама.

Она заканчивала процеживать через марлю парное молоко и, на ходу вытирая руки о передник, деликатно вышла.

Я не сразу уловил суть сказанных ею слов, но по тому, как мама, заметно нервничая за меня, спешно выскочила из веранды и, загремев в сенях пустым ведром, быстро ушла на задний двор выпускать теленка к матери досасывать молоко, стало понятно, кого она имела в виду.

«Как? – я чуть не вскрикиваю от досады. – Ведь еще же целых два дня остается до ее приезда! Она же мне написала!»

Забежав в дом, я долго разглядываю себя, стоя перед большим зеркалом. Внешне я не очень нравлюсь себе и жалею, что ничуть не изменился и все такой же смуглый и худой, как и год назад и совсем не вытянулся в росте. Единственное, разве что пушок над верхней губой стал чуть гуще и немного грубее голос. Но ничего не поделаешь и Рая, пусть принимает меня таким, как я есть на самом деле.

Известие о том, что из Москвы приехала Рая уже не дает мне покоя. Кажется, что время замерло или остановилось вовсе. Я начинаю невольно суетиться, теряться и без конца забегаю в комнату, чтобы еще и еще раз посмотреть в зеркало на себя или снова глянуть на застывшие и почти неподвижные стрелки настенных часов.

И едва запоздавшие теплые сумерки, расползаясь и растекаясь по накалившейся за день горячей земле, тихо окутывают село, я спешу на улицу, где уже во всю слышны голоса и смех молодежи вышедшей, просто так пошататься без дела. Казалось, что все вокруг располагало к любовным встречам и романтическим свиданиям, еще горячий от дневного зноя вечерний воздух был навеян присутствием нежданного счастья и какой-то легкой, поднимающей настроение и изливающейся откуда-то изнутри тихой радости.

Слабо слышатся теплые запахи запоздало заходящего в село стада и отдаленно характерные возгласы встречающих своих кормилиц женщин. Будто во сне как на крыльях я спешу к белеющему в темноте знакомому и почти уже родному мне дому с высокими резными окнами и неказистым крашеным штакетником с подпружиненной калиткой.

Как давнего своего друга, тихим радостным шелестом встречает меня старая ветвистая акация. От фонаря, висящего на столбе все так же, как и ровно год назад, ложатся на дорогу большие расплывающиеся тени.

И вот, наконец-то, я стою около заветного дома. Отдышавшись, по привычке прижимаюсь к штакетнику и со стучащим на всю улицу сердцем медленно двигаюсь вдоль палисадника. При малейшем шорохе я замираю и каждый раз, мое сердечко готово остановиться от страха и счастья.

Тихо отворив калитку, я бесшумно, почти крадучись прохожу во двор и, в предвкушении предстоящей встречи, замерев, долго стою под окном у беленой известкой стены. Наконец-то, набравшись воли и храбрости, я собираюсь дотянуться и постучать в открытое окно, как в темноте ярким снопом света шумно раскрывается на веранде легкая дверка – и на крыльце показывается Рая.

Стараясь удержать в руках гору грязных тарелок, босой ногой она пытается зацепить лежащие у порога шлепанцы. Я сильнее жмусь к стене, моя душа привычно уходит в пятки и, прежде чем я успеваю что-либо сообразить, Рая, быстро пробежав через двор, исчезает в светящемся дверном проеме летней кухни. Через минуту-другую, поправляя на ходу стриженые волосы, уже без посуды, она появляется вновь.

– Рая, – шепчу я тихо, голос мой срывается. – Рая…

Она вздрагивает и прислушивается, удивленно и невидяще смотрит со света в темноту.

– Рая, – подаю я голос и, стараясь не наступить на клумбы с пышно распустившимися цветами, вне себя от радости выхожу на светлую, выложенную из старого жженого кирпича дорожку.

– Батюшки! – увидев меня, всплескивает руками Рая и, шумно хлопая шлепанцами, бежит ко мне.

– Привет, – шепотом говорю я. – С приездом!

– Здравствуй, мой дорогой, – она протягивает мне свою теплую узенькую ладошку и так нежно, как на старого близкого друга, которого так долго не видела, глядит на меня. – Как ты узнал, что я приехала?

В непривычно длинном и узком халатике с модной короткой стрижкой вместо собранных обычно на макушке волос, вся домашняя и простая, но в то же время какая-то новая и уже совсем другая и чужая, она похожа на юную и очень красивую женщину из какого-то забытого старинного кинофильма.

Легкое прикосновение к ее руке бросает меня в счастливый озноб и кружит мне голову. Я долго не могу выпустить ее ладонь из своей и от избытка чувств, переполняющих меня, на прочь забываю все выстраданные мною слова, что собирался сказать ей при встрече.

Странно, но Рая и не пытается одернуть свою руку и, кажется, она тоже немножко растерянна и смотрит на меня каким-то долгим и непонятно нежным взглядом.

– Ну, что с тобой? – тихо и ласково спрашивает она меня, словно маленького мальчишку. – Ты дашь мне одеться?

Я с радостью немо соглашаюсь с ней и, уже готовый умереть от переполняющего меня счастья, с нетерпением остаюсь ждать во дворе свою долгожданную Раю. Те несколько минут, что в сладких мучениях дожидаюсь я ее на улице, кажутся мне целой вечностью.

Дрожа весь от нетерпения и радостного волнения и задыхаясь от переполняющих меня чувств, уже не в силах совладать с собой, почти шепотом я без конца повторяю про себя душащие, рвущиеся наружу слова…

«Вот прямо сейчас, я Рае все и скажу! – грозно и решительно настраиваюсь я, так как хорошо знаю, что завтра уже ничего не смогу ей сказать. – И во всем ей признаюсь…»

Наконец-то, не дав мне измучиться совсем, Рая выпархивает из дома – уже совсем иная, стройная столичная девушка в тесных облегающих голубых джинсах, светлой кофточке и с короткой модной прической. И необыкновенно притягательная и красивая.

– Идем, – она тихонько берет меня за локоть и обдает тонким неясным запахом незнакомых духов. – Не устал, меня ждать?

Почему-то, в ее словах мне мерещится какой-то подвох. Как и в своем письме Рая удивляет меня странными вопросами.

И пока я ждал, как скоро она переоденется, откуда-то изнутри незаметно появилось у меня и тут же прочно укрепилось во мне странное ощущение того, что за один год нашей разлуки мы отвыкли друг от друга, пропала куда-то былая непринужденность в наших отношениях.

От осознания всего этого я тушуюсь и не знаю, как поступить в этой непривычной для себя ситуации. От страха предстать перед своей любимой девушкой и почти невестой в образе наивного провинциала годичной давности мне сразу становится немного грустно и почему-то жалко себя.

Мы медленно идем вдоль темнеющих тенистых палисадников и совсем не знаем, о чем нам говорить. Терпкий запах зреющих яблок осязаемо кисло вяжет во рту.

– Хочу яблоко, – капризничает Рая и, поеживаясь, ближе приникает к моему плечу.

Она знает и хорошо чувствует, что я отвык от живого общения с ней и хочет помочь мне освоиться в нашей ситуации. Обрадовавшись, я тут же порываюсь найти в свисающих густых ветвях яблони достойный ее плод, но Рая еще крепче обнимает мою руку и тянет к себе.

– Я пошутила, – говорит она, коснувшись моего лица своей чуть округлившейся щекой. – Ну, рассказывай, как жилось без меня?

– Без тебя мне было плохо, – честно признаюсь я. – Если бы не твои письма, наверное, было б совсем, тоскливо и тяжело… Я скучал по тебе так сильно. Я не могу жить без тебя…

Я хочу наконец-то выдать ей все, что давно собирался сказать, но Рая снова перебивает меня.

– Маленький мой, глупенький, – она по-взрослому, порывисто и нежно целует меня в щеку. –  Мой добрый, мой милый, прости…

Я нахожусь в легком замешательстве. Я никогда в жизни и ни от кого не слышал подобных нежных, но в то время отпугивающих слов. Конечно, все это приятно слышать, но мне почему-то кажется, что Рая разговаривает со мной как с маленьким ребенком, я хочу ее остановить.

Я торопливо соображаю, чтобы сказать ей сейчас и увести ее от неприятных и странных вопросов, но уже помимо своей воли и разума, будто во сне, не слушающимися меня руками нежно беру Раю за плечи и не смело и осторожно, словно снова в первый раз привлекаю к себе…

Изумительная звездная ночь и присутствие рядом со мной моей долгожданной любви отрывает меня от реальности и, обволакивая все мягким, пьянящим восторгом, невесомо возносит куда-то в высоту. От осязания близости ее пухленьких и сладких губ, шеи, горящего лица и прерывающегося девичьего дыхания слабо кружится голова, и слегка подкашиваются ноги…

– Пусти, – еле слышно просит Рая. – Задушишь…

– Скажи мне, – шепчу я, глупея от своей любви и дикого счастья. – Ты часто вспоминала обо мне?.. 

– Конечно, ты мне  очень дорог.

Привычно и незаметно освободившись из моих пылких объятий, Рая поправляет свою растрепавшуюся прическу.

Я ликую, от ее слов мне хочется взлететь в небо. Взявшись за руки, мы идем дальше по темным и родным нам улицам села.

– Помнишь? – Рая кивает головой на качели, замершие в тесном дворике детского сада. – Как мы катались здесь, в прошлом году?

Как же мне не помнить свой первый в жизни поцелуй?! Словно изваяния застыли на зеленой лужайке в темной ночи старые добрые качели, немые свидетели нашего первого счастья…   

– Ты тогда был такой смешной, – тепло и счастливо вздыхает Рая и нежно-нежно смотрит на меня. – И весь такой перепуганный…

– Хочешь, – предлагаю я. – Расскажу, как целый год мне жилось без тебя?

– Ага, – кивает она, готовясь серьезно слушать. – Мне будет очень интересно.

Я рассказываю ей о книгах, которые прочитал за зиму, о дяде Пете и дяде Максуте, о своей работе на машинном дворе и о наших ребятах – одноклассниках, некоторые из которых уже успели приехать домой на свои летние студенческие каникулы.

За разговорами мы незаметно выходим на крутой обводной вал на краю села, прозванный нами как «речной бульвар» и по привычке идем к речке нашего детства.

Будто огромное переспелое белое яблоко, просто так, случайно подвешенное кем-то к небу длинной невидимой нитью, невысокое и необыкновенно красивое ночное светило, подгоняемое шалым ветром, бесшумно легко движется и медленно поднимается над спящей степью.

При слабом рассеянном лунном свете ровный светлый луг исходит тишью и душистым вянущим настоем свежих скошенных валков сена. Вдали, за мирно спящей меж высоких берегов речушкой, неровными расплывчатыми силуэтами вырисовывается темнеющая рощица и, размываясь, сливается с далеким ночным горизонтом.

Вдали заманчиво, словно какой-то небольшой городок в темной степи светится своими огоньками наше село. Необыкновенная красота лунной поляны и таинство удивительной  ночи невольно захватывают и завораживают так сильно, что у меня возникают какие-то странные, непредсказуемые желания…

Мне хочется запеть песню или сейчас же побежать по ночному лугу и рассказать кому-нибудь о своей радости или же прокричать об этом на всю округу и так сильно, чтобы голос мой переливчатым эхом долго растекался по всей лунной степи…

Мне хочется упасть ничком в густую траву-мураву и лежать, не двигаясь и не помня себя от счастья, слышать торопливое и непонятное перешептыванье трав и, припав сухими губами к божественным рукам Раи, чувствовать рядом с собой ее близкое и легкое дыхание…

Я хочу показать Рае свою звезду, чтобы в разлуке мы каждый вечер находили ее в огромном куполе бездонного свода небес и через нее разговаривали друг с другом. Пусть моя звезда станет отныне и ее звездой! Нам всегда надо держаться этой далекой звезды, если всю жизнь быть верным своей звезде – она непременно принесет счастье. Так говорит мне мой дедушка.

У меня какое-то поющее, непонятно возвышенное настроение, что мне нестерпимо хочется разбежаться и взлететь, упорхнуть в небо вместе со своей любовью и счастьем.

– Ты любишь степь? – восторгаюсь я и тормошу Раю. – Погляди, как красиво ночью в лунном поле! Посмотри вокруг!

Я хочу, чтобы мое восторженное настроение передалось и ей, чтобы после столицы наконец-то она спустилась на соскучившуюся по ней родную землю, заметила необыкновенную и фантастически красивую картину позднего летнего вечера и лунной ночной степи.

Однако Рая не совсем весела, она вяло слушает меня и как-то отрешенно соглашается со мной во всем.

– Что с тобой? – пугаюсь я. – Тебе скучно?

– Нет-нет! – спохватываясь, заверяет она меня, – просто сегодня я устала, с дороги…

Я тороплюсь обрадовать Раю и эффектно шокировать ее своим неожиданным для нее выбором будущей профессии. Мне не терпится сообщить ей, что для себя я твердо выбрал профессию журналиста и что мои работы уже прошли творческий конкурс.

Я спешу рассказать ей о том, что буквально на днях уезжаю в Москву сдавать вступительные экзамены в университет. Ведь раньше я не писал ей об этом, так как, во-первых, хотел проверить себя – вдруг, возьму и передумаю и, во-вторых, хотел сделать сюрприз – пусть она будет приятно удивлена!

Мысленно, я уже почти готов сразить Раю наповал приятным известием, но неожиданно своим вопросом она сшибает меня с ног и валит на лопатки.

– А у тебя, есть девушка? – спрашивает Рая и, как-то непонятно, лукаво улыбаясь, загадочно смотрит мне в глаза.

Странный вопрос!

– Как? – дико удивляюсь я. – А ты?..

Мы останавливаемся и при молочном лунном свете долго и непонимающе смотрим друг на друга.

– Я пошутила, – примирительно смеется Рая и, обвивая меня рукой за шею, чмокает в щеки. – Глупый ты мой, маленький, мы же с тобой просто друзья.  И между нами ничего не было…

– Как не было?! – искренне поражаюсь я и, уже совсем глупея и тупея, гляжу на Раю, не в состоянии что-либо понять.

– Мы же раньше были дети, – почему-то смущаясь, она путано говорит в темноте. – Ничего не знали и не понимали… Ты, даже и представить себе не можешь, какие наивные и глупые мы были…

Мне уже порядком надоели ее пугающие, странные вопросы. Я хочу немедленно обрадовать Раю и успокоить.

– Скоро я приеду к тебе, в Москву! – заявляю я.

Не в силах больше терпеть и томить, и ее, и себя, я немедленно сообщаю ей о своей радости и вижу, как еще больше скучнеет Рая.

– Да? – вяло удивляется она.

– Да, я скоро уезжаю сдавать экзамены!

– И куда же ты решил? – будто по инерции спрашивает  Рая.

 Заметно поникшая, с тоской и безразличием она смотрит мимо меня на раскаленную холодным жаром далекую луну.

– На факультет журналистики! – я тихо дотрагиваюсь рукой до ее плеч, возвращая Раю на землю. – Что с тобой?

Она поворачивает ко мне свой поникший грустный взгляд.

– Я стану журналистом, – говорю я.

– Вот как? – изумляется Рая, снова взяв себя в руки. – Молодец! Ты мне не писал об этом своем решений.

– А я хотел сделать тебе сюрприз!

Я хочу развеселить Раю и собираюсь рассказать ей о пережитых мной нелегких сомнениях в выборе своей будущей профессии, но, видя в ее глазах непреходящую печаль и тоску, невольно замолкаю.

– Ты знаешь, – медленно и тихо говорит она. – Я давно хотела сказать тебе, но не могла… Я знаю, ты хороший и очень добрый… Я не знаю, как объяснить это тебе…

Рая нервно кусает губы и от волнения, также как и раньше в школе, привычно мотает головой.

– Пусть, мне будет больно, но я скажу. Ты можешь обидеться, презирать меня, но я скажу…

Она отводит взгляд и старается не смотреть мне в глаза.

Наконец-то, я чувствую, что Рае непросто, но она хочет сказать и вот-вот скажет что-то очень важное и неприятное для нас двоих.

– У меня есть молодой человек, – подавленно говорит Рая своим тихим голосом. – Он  кинорежиссер, я тебе о нем писала. Он талантлив и очень сильно любит меня. Я и сама до сих пор не могу понять, как все это произошло…

– А как я? – потерянно спрашиваю я. – Мы же с тобой уже давно дружим…

– Вот именно, что мы дружим, – она порывисто обнимает меня и быстро-быстро целует в губы. – Не знаю, прости меня, мой милый, мой родной, я не знаю…

Я чувствую, как медленно, сжимаясь, немеют у меня скулы и свинцом наливается голова. Наверное, со стороны у меня был очень страшный и подавленный вид.

– Что с тобой? – слабо пугается Рая.

– Не знаю, – отрешенно говорю я и откуда-то издалека слышу свой дрожащий голос. – У вас что-то было?

– Было, – она в темноте опускает голову, при слабом свете луны я успеваю заметить, что ее огромные темно-серые глаза полны слез, они слабо текут по ее щекам, размазывая тушь.

– Он целовал тебя? – ужасаясь, спрашиваю я, и у меня от страха замирает сердце. – Скажи, да?

Рая тихо плачет, своими узкими ладошками утирая и размазывая по лицу слезы.

– Он из-за меня даже прилетал на кинофестиваль к нам на море, на Каспий…

– И ты там была?

– Да, я не могла писать тебе об этом…

Ошеломленный, я долго молчу, не зная, что сказать. Затем снова пытаюсь взять себя в руки.

– Ну и что из этого? – говорю я. – Пусть прилетает!

– Он это сделал только для того, чтобы доказать мне, что сильно любит меня…

Рая на секунду замолкает, она хочет сказать еще что-то, но уже не может. Слезы мешают ей говорить.  

– Ты с ним целовалась? – снова пытаю я. – Признайся честно, целовалась?..

– Я беременна, – еле слышно говорит она и горько навзрыд плачет. – Я беременна, так получилось…

Я не знаю, что такое конец света, но мне кажется, что для меня он уже наступил. Я ничего не слышу и не соображаю. В какой-то миг я будто проваливаюсь куда-то и, уже не чувствуя ни себя, ни своих ног, ни землю под ногами, лечу в пропасть, потеряв ориентацию во времени и в пространстве. Я не знаю, где Рая, где я и что со мной…

Эй, где ты, летняя волшебная ночь? Не бросай, меня! Помоги и скажи, как мне все вернуть назад?..

…Сознание медленно, словно издалека, возвращается ко мне. Будто чужими руками я обнимаю Раю, слезы безудержно бегут у меня из глаз…

– Скажи, что это неправда, – умоляю я. – Скажи мне, что ты пошутила…

– Нет, – плачет Рая, крепко прижимаясь ко мне. – Это правда…

– А как теперь нам быть? Как? – слезы душат и не дают мне говорить. – Скажи, что ты просто решила напугать меня?..

– Я уеду отсюда. Навсегда, – говорит Рая, еще сильнее заливаясь горючими слезами. – Чтобы никого не видеть…

– Не надо, – прошу я, – не говори так…

На своих губах и лице, мокрых от ее слез я чувствую слабую солоноватую горечь. Рая бессильно и бесконтрольно пытается вырваться из моих несмелых объятий, отстраниться, но ее же горячие руки, уже неподвластные ей все сильнее обнимают меня.

– Отпусти, не обнимай, – слабо противится Рая. – Ты найдешь себе другую, более красивую и умную. Лучше, чем я. Я уеду…

– Мне, теперь, не надо никого, – сокрушенно говорю я. – Не надо. Никогда!

Руки мои непроизвольно размыкаются и Рая, вмиг поникшая и отрешенная, остается стоять на краю молочного лунного поля…

Обессиленный и потерянный, я медленно бреду в степь, будто кто-то меня гонит. Все дальше и дальше ухожу я от своей любви. Мне очень обидно за себя, за свою Раю, за нашу любовь и былое счастье…

Мне хочется сейчас же умереть или оказаться в маленькой борющейся стране и, совершив в бою какой-нибудь подвиг, геройски погибнуть. И пусть обо мне напишут во всех газетах и, чтобы об этом непременно прочитала Рая, пусть немного погорюет, пока не забыла меня и будет счастлива со своим кинорежиссером…

Мне кажется, что весь мир перевернулся с ног на голову. Мне больно и обидно, что я уже взрослый парень и почти журналист плачу по какой-то девчонке, горько и безутешно…

«Как же ты могла, родная, – шепчу я, – как ты могла, так глупо променять меня на кого-то…»

Жгучие слезы застилают мне глаза, я ничего не вижу. Что же ты наделала, моя любимая?.. Почему, ты так сделала?..

Огромная луна, становясь невольным свидетелем еще одной любовной трагедии из миллионов разыгрывающихся в этот миг на бренной земле, устало и понимающе кивает мне и, поднимаясь в небо все выше и выше, и все дальше и ярче озаряя своим светом ровный ночной луг, выхватывает из темноты одинокую фигурку рыдающей навзрыд девчонки…

Больше ничем, мне луна помочь не могла. Я не знаю, что мне делать и как поступить? Кто скажет мне, как жить дальше без любви, без счастья, без своей любимой?..

Внезапно, остановившись как вкопанный, при тающем лунном свете я со страхом и радостью оглядываюсь на застывшую неподвижно в молочном ночном поле тонкую девичью фигурку.

Я никак не могу оторвать от нее свой взгляд, и знаю, и боюсь, что мои ноги, уже неподвластные ни мне, ни моему разуму, вне моей воли понесут и уже несут меня прямо к ней…

«Как я мог бросить ее одну в ночной степи?» – ужасаюсь я. Мне хочется сейчас же побежать к Рае и обнять ее за дрожащие плечи, упасть пред ней на колени и просить прощения. Мне снова непонятно мое состояние, я не знаю, что творится со мной, как быть и как поступить?..

Сквозь текущие ручьем по лицу горькие слезы, я всматриваюсь в сверкающий ночной небосвод и вдруг, в гулком сумеречном небе вижу далекий мерцающий свет своей любимой звезды…

Нашей звезды…

1991-92 г.

Вернуться на главную