Ранним летним утром к старому еще дореволюционной постройки и выложенного из красного кирпича зданию небольшой железнодорожной станции Шипово, уверенной походкой подошел высокий, модно одетый неопрятный молодой человек лет тридцати пяти с легкомысленной авоськой и мятой зачитанной газеткой в руках.

Отшлифованные дождями, временем и ветрами, хмурые и холодные стены казенного строения вот уже многие десятилетия хранили в себе некий налет своего таинственного причастия к известным летам гражданской войны. В те давние, лихие годины это основательно строенное, красивое здание без конца переходило то к белым, то к красным, пока лихой легендарный командарм Чапаев собственноручно не поставил жирную точку в затянувшемся споре сторон.

На востоке, за старинными, с причудливыми резными украшениями, казачьими избами из заплесневелых сосновых срубов, привольно раскинувшимися по всему широкому склону холма и своими задами и просторными огородами упиравшимися в мелеющий из года в год Деркул, за базами и цехами районного кирпичного завода с чернеющей вдали как пика, высокой дымовой трубой, багровым пламенем рождался новый трудовой день.

Все живое вокруг исходило свежестью и прохладой, и природа, будто только проснувшись, с изумлением взирала на окружающий мир. Словно припорошенные талькой, матово блестели влажные листья на высоких тополях, разросшихся у самых стен вокзала. Поодаль, над землей в сквере, поросшем старыми кленами и огромными вязами, клубился золотистый парок, и тополиный пух на асфальте, и цветы, и травы на газонах были влажны от упавшей предрассветной росы.

Но удивительное целомудрие тихого станционного утра оставляет равнодушным нашего инкогнито. Не спеша, направляясь к парадному входу вокзала, он мельком бросает усталый взгляд на установленную на стене мемориальную доску из близкого к белому бежевого мрамора. «В этом здании в 1919 году, – равнодушно читает он, – освобождая станцию Шипово от белоказачьих банд, вступил в ряды ВКП (б) будущий маршал Советского Союза Жуков Георгий Константинович».

Молодой человек немного призадумывается, но, не задерживаясь, проходит в темнеющую глубину помещения и, подойдя к лавкам, тяжело опускается в кресло из толстой слоеной фанеры. Вытянув пред собой ноги и раскинув на спинки кресел руки, он устало закрывает глаза.

Временами дрема его обрывается, незнакомец испуганно вздрагивает, открыв мутные глаза, непонимающе оглядывает полутемный зал и снова, бессильно роняет голову на грудь. Парочка бессонных и беспутных ночей и изрядно выпитое накануне спиртное, проклятая изжога – делали свое дело.

Спустя час или два, с трудом раскрыв глаза, он смотрит на часы и бессмысленно вертит головой по сторонам. Блуждающий его взгляд скользит по фанерным креслам, до блеска отполированных посетителями и красующихся множеством нацарапанных гвоздями и вырезанных ножом имен посетителей, побывавших здесь в разные годы и сдобренных отдельными комментариями из общенародных непечатных слов.

Сквозь завешенное окно кассы и щели над косяком двери в сумрачное помещение пробиваются солнечные лучи. Когда дверь раскрывается, яркий сноп света, на секунды врываясь в зал, бьет по блекло-синей панели стены, пустым креслам и снова воцаряется полумрак и прохладная тишина.

Построенный более века назад, некогда торжественный и просторный вокзал был запущен до предела. Огромная, без многих лампочек, вся засиженная мухами и обвитая многолетней пыльной паутиной старинная люстра и вычурная, выступающая вниз по периметру от поверхности потолка богатая лепнина без слов свидетельствовали о былой красоте зала ожидания.

Центральную часть одной из стен занимала тройка высоких, поражающих своей массивностью двухстворчатых дверей, которые всем своим видом говорили, что не открывались они, как минимум, лет пятьдесят, а вместо них устрашающе громко без конца хлопала пробитая в стене рядом подпружиненная легкомысленная дверка, вся до черни залапанная и засаленная ладонями многочисленных посетителей.

Слева, в двух дальних углах, черными лоснящимися животами красиво выступали металлические голландские угольные печи, а меж ними у стены, высился сбитый для ремонта, а затем и вовсе позабытый всеми строительный козел. Темнеющая по углам потолка и неубранная даже перед побелкой паутина, без дверок, зияющие чернотой камеры хранения и давно утерявший свою надобность и актуальность, но все еще продолжающий висеть над окошечком кассы, пожелтевший, с забеленными краями, выцветший плакат о скором обмене советских паспортов – все возвещало об отсутствии надлежащего хозяйского глаза.

Без конца хлопает дверь, через зал взад и вперед проходят рабочие железнодорожники в грязных оранжевых спецовках, тонко пахнущих машинным маслом, пылью и солнцем. И худощавый незнакомец, непонятно откуда и каким образом оказавшийся в столь ранний час на вокзале, принюхивается к новым запахам, идущим из ресторанной кухни и, брезгливо морща нос, трясет тяжелой головой, потягивается и, зевнув, бесцельно всматривается в пространство пред собой.

Туманный взор инкогнито упирается в возвышающегося около стены строительного козла, он непонимающе хлопает глазами и начинает с интересом разглядывать все помещение. Увидев диковинную люстру и старинный лепной орнамент на высоком потолке, массивные резные двери, незнакомец долго сидит молча, пораженный былым величием зала.

Продолжительное время, пребывая в разных памятных для него местах нашей огромной и великой страны, он имел прекрасную возможность приобщиться к различным премудростям строительного ремесла и не понаслышке знал в этом деле толк: нынче такое вычурное здание, как снаружи, так и внутри, не каждый архитектор сумеет соорудить.

Бесхозяйственность и бардак внутри здания вокзала, проклятая изжога, неопределенность и медленное течение времени – мучила жажда, а маленький привокзальный ресторанчик открывался в лишь двенадцать, нервировали незнакомца. В особенности его раздражал строительный козел, никак не вписывающийся в нынешний интерьер некогда прекрасного, но запущенного за многие десятилетия зала.

Снова хлопает дверь. Рыжий, усатый мужик в ярком оранжевом дорожном жакете, с двумя ломами и лопатой в руках, недовольно бурча что-то себе под нос, топая через весь зал, идет к заднему выходу.

– Эй! – громко окликает его инкогнито, сам еще не зная, зачем и для чего. – Что бурчишь?

Мужик оглядывается и, не останавливаясь, идет дальше.

– Ты что, глухой?

Рабочий приостанавливается и, повернувшись, молча, с изумлением смотрит на странного незнакомца.

– Ты что, глухонемой? – переспрашивает инкогнито.

– А тебе-то, что?

– Откуда, здесь взялся, козел?

Мужик какое-то время молча раздумывает о чем-то.

– Это я, козел? – вдруг ощетинивается он и, насупившись, с ломами надвигается на гостя.

– Да не ты, а вон тот козел, деревянный, который стоит около стены, – приезжий указывает на прижившееся и уже никем не замечаемое строительное сооружение.

-А-а, – остановившись, уже дружелюбно отвечает мужик и, осторожно, из-под рыжих лохматых бровей пялит свои зеленые глаза на сидящего в кресле неопрятного незнакомца.

От худого, заросшего щетиной лица приезжего, его опухших красных век веяло чем-то неприятным, как от горьких забулдыг, но заметные сразу повадки непростого человека и властные нотки в голосе, пронизывающий до мозгов, жгучий взгляд и непреходящая надменность на уголках потрескавшегося рта, вызывала у рыжего мужика невольное уважение и послушание.

– Ну?

– А я, почем знаю? – пожимает плечами мужик.

– А я, что ли, по-твоему, должен знать? – взвивается незнакомец, приподнимаясь с кресла.

Ему давно надоело сидеть, и вставать было лень, а тут, в самый раз, подвернулся прекрасный повод поразмяться.

Мужик, еще раз внимательно и пристально посмотрев на незнакомца – норовистый, черт заезжий, простые люди так себя не ведут и подобным образом не разговаривают, миролюбиво отвечает:

– А он давно стоит. Сколько здесь я работаю, столько он и стоит. Кажется, года три или четыре будет.

– Это как? – дико удивляется инкогнито. – Скоро три года будет или четыре?

Чувствовалось, что мужик железнодорожник уже был не рад, что ввязался в разговор с незнакомцем, но и назад у него не было хода. Все еще не выпуская из рук ломы и лопату, он нетерпеливо переминался с ноги на ногу, никак не решаясь уйти без спроса.

– А ну-ка, давай, зови ко мне начальника вокзала, – быстро распоряжается незнакомец. – Живо!

Мужик, подозрительно покосившись на него, недовольно передернул плечами, но оставил инструменты и послушно вышел.

– Хе! – развеселился инкогнито. – Вот, дела!

Начальник вокзала появился неожиданно быстро. И не просто вошел, а залетел, порхая легко, будто большая неуклюжая бабочка или провинциальный артист оригинального жанра и с напускной осторожностью хозяина, бережно придержал за собой хлопающую дверцу.

Невысокий и худощавый, лет за пятьдесят, с живыми бегающими карими глазками и торчащими в разные стороны жесткими усами, вошедший мужичок чем-то напоминал Чарли Чаплина. В великоватом, зеленного цвета костюме и брюках, которые в местах сидения поблескивали глянцем, в светлой, не первой свежести рубашке и широком цветастом галстуке, начальник станции весь светился приветливостью и услужливостью.

– Вызывали? – улыбаясь и извиваясь весь, спросил он.

– Да, вызывал, – выдержав некоторую паузу, сказал незнакомец. – Как фамилия?

– Моя? – испугался начальник вокзала, не ожидавший такого начала.

– А чья же еще? – изумился приезжий и, командно посмотрел на рабочего. – А ты рыжий все, свободен, можешь идти.

Мужик, без умысла бегавший звать своего шефа, неподдельно потрясен происходящим, неторопливо собрав инструменты и, вопросительно посмотрев на вмиг онемевшего начальника, он неохотно уходит.

Начальник вокзала несколько растерян, тупо глядит на гостя и, прикидывая в уме, не знает, как повести себя дальше.

«Кто такой и откуда взялся в такую рань? – лихорадочно соображает он. – Наглый, похоже, как новый ревизор! Может, сошел с Барнаульского? Или нет, на том тарантасе их не заставишь проехаться. Им, только «скорый» подавай!»

– А Вы, если не секрет, кто будете? – снова взяв себя в руки и все еще извиваясь от излишней деликатности, осторожно прощупывает его начальник станции. – Откуда, куда едем?

– Ты, что кокетничаешь и танцуешь? – дерзко и бесцеремонно обрывает его незнакомец. – Я фамилию твою спрашиваю, пугало! А кто я – узнаешь потом!

– Извините, сразу не определишь, – начальник вокзала явно и окончательно сконфужен наглостью незнакомца.

Замявшись, он шаркает туфлями по полу и, не зная, что бы еще сказать такое умное, но в то же время, строго официальное, чтобы поставить этого наглеца на место, замолкает, глядя на непонятный субъект. «Может быть, и вправду, начальник какой-нибудь или ревизор?» – со злостью думает он и, с какой-то тоской и безысходностью, смотрит на его исхудавшее и бледное испитое лицо.

«Хлюст!» – неожиданно быстро приходит ему на ум слышанное им когда-то и где-то слово. Конкретного значения этого слова, как впрочем, и многих других русских слов, начальник станции не знал, употреблял их часто интуитивно, наобум и всегда попадал в точку, но сейчас, почему-то был уверен, что именно «хлюст» точно подходит к таким пронырливым типам как этот. И внутренне, довольный своей удачной находкой, он вновь поднимает голову, пытаясь что-то сказать в свою защиту, но, снова попав под убийственный взгляд незнакомца, теряется как заяц перед коброй:

– Я, я что ли? – заикаясь, спрашивает он. – Я – Малбасов…

Приезжий, не спеша, внимательно оглядывает его с головы до ног, ехидно усмехается:

– Так вот, товарищ Малбасов, ты кто: начальник станции или просто, извини, за выражение, чучело на двух ногах?

Начальник вокзала внутренне был взбешен и потрясен, еще никто, даже самый высокий ревизор так еще с ним не разговаривал. В первую минуту, как обычно, он был готов сразу взорваться, но самоуверенность и дерзость незнакомца сковала Малбасова, он не знает, что ответить этому нахалу, челюсть его недовольно выступила вперед, верхняя губа поднялась еще выше, топорща короткие и жесткие, будто приготовившиеся к атаке, черные усы.

– Вы! Вы не обзывайтесь! – оскорбляется Малбасов. – Вы что себе позволяете?

И тут же, заметив, как плохо начал меняться в лице незнакомец, вовремя спохватывается и, не желая еще больших осложнении, моментально добреет и сдается:

– Нас могут услышать рабочие, – почти по-дружески шепчет он незнакомцу, но в душе готовый с удовольствием дать тому в морду. – Пошли бы ко мне в кабинет и спокойно поговорили, если можно…

– Да погоди ты пока со своим кабинетом! – злится «хлюст». – Я тебя спрашиваю, почему этот козел стоит здесь?

Он привстает, сидя в кресле, нагибается вперед, ухватившись руками за ноги, хрустит суставами. Странный, никому не нужный диалог с наивным простаком развеселил его и, теперь ему было трудно остановиться. Все еще продолжая сидеть, он исподлобья смотрит на стоящего напротив него Малбасова:

– Ну?

– Какой козел?

Начальник станции удивляется, оглядывается по сторонам и зачем-то, отбежав в сторону, на всякий случай выглядывает за дверь, затем снова заходит в зал.

– А-а, этот, что ли? – продолжает удивляться он. – Здесь он с ремонта остался, не успели еще убрать. Сейчас, я распоряжусь…

– С какого ремонта? – удивляется незнакомец.

Малбасов пожимает плечами и удрученно молчит.

– Так он уже здесь три года стоит или четыре? – уточняет у него инкогнито.

– Как три? – изумляется начальник вокзала. – Не помню.

– А вот так! – резюмирует «хлюст». – Значит, ты и не работаешь, и работать не хочешь. Паутины на потолке для кого оставил? А дверцы на камерах хранения, кто оторвал?

Малбасов удивленно, будто в жизни первый раз видит, а может и действительно в первый раз внимательно оглядывает потолок и стены, не топившиеся много лет голландские печи и пустые ряды фанерных кресел, густо испещренные всякими словесными гадостями.

Начальник вокзала, профессионально предчувствуя, что дело может пахнуть керосином, уже не знает, что сказать, бледнеет, у него начинают мелко дрожать губы.

– Да кто только на вокзал не заходит, – пытается оправдаться он. – Все прошу свое начальство дать мне дежурного милиционера…

– Я могу приставить его к тебе!

Приезжий пристально и долго смотрит на Малбасова, который, тяжело насупившись, будто перед началом приговора, потерянно и глубоко думает о чем-то.

– Ты должен отвечать за все! – поддает немного жару «хлюст». – Эту должность тебе доверило государство. Так?

При магическом слове «государство» начальник вокзала непроизвольно вытягивается, как солдат перед старшим по званию.

– Да! Так! – рапортует Малбасов.

Начальник станции молча пыхтит, будто нашкодивший мальчишка, которого поймали за руку и, уже ни на что и ни на кого не обращая внимания, потерянно поглядывает искоса на темнеющие по углам потолка паутины.

– Ты знаешь, – переходит в наступление незнакомец, – что за нарушение санитарных норм эксплуатации общественных здании, а железнодорожного вокзала – тем паче, есть уголовная статья? И ты можешь понести уголовную ответственность?

«Хлюст» встает, разминаясь, расхаживается по залу и тихим голосом негромко перечисляет различные статьи, пункты и даже подпункты с возможными сроками наказания.

От обрисованной незнакомцем реальной перспективы, если не угодить за решетку, то наверняка потерять должность, вытянувшийся в струнку начальник вокзала затух совсем.

«Этот заезжий хмырь, точно не ревизор, – осеняет Малбасова. – Хуже! Он прокурор! Хотя вид у него немного подозрительный. Или он с большого бодуна? Смотри, как разбрасывается статьями уголовного кодекса...»

В здание вокзала заходили и выходили редкие посетители, но, разглядев в полутемном зале немую сцену с участием известного всему селу руководителя станции, они тут же, как ошпаренные, выскакивали на улицу.

«Давно бы пустил этого козла на дрова, и дело было с концом! – запоздало кается Малбасов. – Нажил на свою голову. Или отдал бы этому Сабыру, как он в прошлом году клянчил, умолял меня…»

Начальник станции сломлен, он был уже готов заплакать от досады и собственной беспечности, его былой грозный вид теперь представлял собой жалкое зрелище.

– Не знаю, не знаю, как с тобой поступить, – качает головой «хлюст». – Жалко мне тебя, уважаемый, но закон есть закон.

– Простите, я исправлюсь, – чуть не плачет начальник вокзала.

– Такое здание в сарай превратить! Да это же произведение искусства!..

Молбасов подавленно молчит и, виновато сопя, покорно выносит ругань разгневанного «хлюста».

– Виноват, исправлюсь… – успевает вставить он.

– Даже покушать негде! – продолжает громить приезжий.

– Как? – пугается Малбасов. – Как негде?

– Что-то не видно, чтоб еще здесь ресторан работал, – отвечает незнакомец, уже изрядно подустав от устроенного им самим для себя спектакля одного актера.

– Я сейчас! – обрадовано спохватывается начальник вокзала. – Я мигом! Организую!

– Ты?

– Я! – почти кричит он.

Малбасова сдувает словно ветром.

Минут через пятнадцать начальник станции, запыхавшийся, без конца вытирая платочком с лица пот, торопливо вбегает в зал, где все еще сидел странный приезжий.

– Прошу, прошу, пока в мой кабинет, – еле отдышавшись, просит он «хлюста», уже полулежащего в кресле, закинув ногу на ногу.

Незнакомец не реагирует на его слова.

– Пойдемте, – умоляет его начальник вокзала. – Сейчас все будет готово.

– Ладно, – немного помучив Малбасова, великодушно соглашается тот. – Пошли.

«Хлюст» и начальник станции идут в глубь зала, проходят через маленький и узкий коридор, забегая вперед, Малбасов открывает высокую массивную дверь и они оказываются в небольшой полной света комнате.

– Пожалуйста, сюда, – любезно усаживает «хлюста» начальник вокзала на единственное в кабинете кресло. – Пока отдохните здесь.

Малбасов быстро зашторивает окно.

– А заведующему рестораном, – начальник станции снова изгибается в полупоклоне, – как прикажете Вас представить?

– Меня? Хе, как хочешь! Но что я, оттуда, – гость многозначительно указывает пальцем вверх. – Ни-ни. Усек?

– Понял! – рапортует Малбасов, хотя решительно ничего и не понял, но пока «хлюст» ничего не передумал, быстро и надолго исчезает.

«Уф-ф, кажется, пронесло», – облегченно вздыхает начальник станции, все еще не веря своему счастью. Много разных людей встречал он на этой должности. «Главное, чтобы «хлюст» зашел в ресторан и сел за стол, – думает Малбасов, – остальное дело техники. Не от таких прохиндеев отмазывался, он не первый и дай бог не последний…»

Оставшись один, приезжий разглядывает кабинет, в середине которого рядом с продавленным кожаным диваном громоздился просторный стол с мраморным письменным прибором и пепельницей, стопкой замасленных картонных папок и древним черным эбонитовым телефонным аппаратом, на стене красовалась огромная карта железных дорог страны со свернувшимися углами и у двери – вешалка из сайгачьих рогов.

Начальник станции все еще не шел, проголодавшийся незнакомец, предвкушая и представляя себе что-то заманчивое, аппетитное и необычно вкусное, улыбается и, потирая руки, потягивается, хрустя суставами. Посмотрев на деревянные часы, устроенные меж двух высоких окон, «хлюст» от досады сплевывает в угол: время-то, всего лишь десятый час!

Вздохнув, он осторожно ложится на прохладный кожаный диван, решив подремать и, устало, закрывает глаза.

Через какое-то время распахивается дверь и на пороге предстает цветущий от счастья Малбасов:

– Все! – вопит он радостно и, словно официант, прислужливо изгибается. – Идемте, Вас уже ждут!

– Кто ждет?

– Я! – пугается Малбасов. – И директор ресторана.

«Хлюст» неохотно и не спеша, поднимается и, закинув пиджак за плечи, решительно выходит из кабинета.

– Я только намекнул, он сразу все понял, – радостно сообщает ему начальник вокзала, семеня рядом. – Вообще-то, его не мешает немножко…

Малбасов мнется, конфузится, нервно щелкает пальцами и, быстро оглянувшись по сторонам, шепчет:

– Я Вам скажу по секрету, есть у него кое-что, за что можно взять за хвост и немножко поприжать…

– Ладно, посмотрим, – отмахивается от него «хлюст». – Напомнишь мне потом.

Вдвоем они выходят на улицу. После долгого и вынужденного сидения в сумеречном помещении на свежем воздухе дышится легко, солнце слепит глаза. От густых крон тополей, распустившихся утренних цветов и влажной травы на небольшой привокзальной лужайке, белого тополиного пуха, мягко и неслышно стелющегося под ноги приятно веет свежестью еще не разогретого летним зноем утра.

Заблудший ветерок, дыхнув в лицо незнакомцу ароматом сирени, донес далекий, спешащий гудок тепловоза. Оглядев перрон, «хлюст» останавливается, поднял голову и, закрыв глаза, с наслаждением подставляет свое небритое лицо слабым лучам восходящего солнца.

Малбасов уже в приподнятом настроении с удивлением наблюдал за странным гостем, был заслуженно горд за себя и свои дипломатические способности, за свою старинную станцию и хорошую погоду, поднявшему настроение даже «хлюсту».

Немного постояв на воздухе, приезжий и начальник станции заходят за здание вокзала и, миновав высокие ряды сложенных ящиков из-под стеклотары, незаметно оказываются у заднего входа в ресторан.

– Сюда, – забежав вперед, раскрывает дверь Малбасов и они вдвоем через маленький проход протискиваются в так называемый «банкетный зал» – небольшую узкую комнатку с одним на полстены окном.

В центре помещения, желтея вазой редких для здешних мест субтропических мандаринов, дожидался высокого гостя, накрытый по всем правилам восточного гостеприимства обильный стол.

– Проходите, очень рад, – с улыбкой до ушей любезно встречает их заведующий рестораном, раздобревший мужик кавказской национальности лет под шестьдесят, с тугим, как перекачанный баскетбольный мяч, брюхом.

Протянув руку, он пожимает холеную кисть незнакомца и без конца повторяет: – Очень приятно, меня зовут Арслан, очень приятно…

– Амир Гусеинович, – представляется «хлюст». – Для вас, просто Абеке.

– Очень приятно, очень приятно, – повторяют в один голос начальник вокзала и заведующий рестораном и вдвоем, бережно усаживают Амира Гусеиновича на почетное место во главе стола.

– Прошу Вас, угощайтесь, – приложив руку к сердцу, любезно и от души просит гостя Арслан. – Что желаете? Коньяк армянский, казахстанский, водка «Столичная», «Московская»?

Директор ресторана, вопросительно глядя на гостя, тянется рукой к бутылке коньяка

– Давай, – недолго думает «хлюст». – Начнем с коньяка.

– Я угадал? – заведующий рестораном, радуется как ребенок, отгадавший непомерно трудную загадку и быстро хватается за бутылку марочного армянского коньяка. – «Арарат» пойдет?

– Наливай, – машет рукой Амир Гусеинович.

– Предлагаю тост за приятное знакомство, – разлив коньяк по рюмкам, поднимается Арслан. – Еще даже не видя Вас, я проникся к Вам таким большим уважением. И Вы, Амир Гусеинович, извините, что так, на скорую руку…

– Ничего, сойдет, – гость резко с шумом выдохнув, опоражнивает содержимое рюмки в рот и жадно присасывается к холодному пиву.

Заведующий рестораном и начальник вокзала облегченно вздыхают, переглядываются и дружно набрасываются на еду.

… Полуденное солнце через край занавесок заходит в душную комнатку, дверь которой приоткрыта, в пыльном оконном проеме, временами успокаиваясь и затихая, бьется о стекло большая муха. Разморенные жарой, едой, спиртным и пивом, трое взрослых мужчин, вокруг никого и ничего не замечая, от души пируют.

– Если уважаешь, пей! – заставляет своих новых друзей Амир Гусеинович, наливая им по полные рюмки коньяка.

В знак уважения к высокому гостю, счастливые Малбасов и Арслан, не единожды выпивают залпом, по военному стоя навытяжку и до дна.

– Товарищи офицеры! – поднимается из-за стола гость.

Тем двоим, уже ничего не оставалось, кроме как дружно вскакивать с места и, держа руку с рюмкой на уровне плеч, залпом выпивать под пристальным присмотром Абеке. Не жалея себя, они искренне старались угодить новому другу, чтобы тот не заподозрил их в желании напоить гостя.

– Ну ладно, хватит, – наконец в какой-то момент, уже заметно подустав, с трудом выговаривает Амир Гусеинович.

От избытка чувств и потребленной еды, коньяка, ему тяжело говорить, у него слегка заплетается язык.

– Спасибо, я пойду, – говорит он. – Надо ехать, ведь на пути не только одна ваша станция…

«Хлюст» давно вошел в роль, в которую его невольно загнали новые знакомые, ему это понравилось и он уже не хочет из нее выходить. Однако гостя сильно развезло, пошатываясь, он пытается встать, но у него не получается. С двух сторон его подхватывают благодарные и счастливые начальник станции с заведующим рестораном, помогают ему подняться.

– На поезд! – велит Амир Гусеинович.

– Вы что, нельзя! – пугаются двое. – Вам надо немного отдохнуть.

Амир Гусеинович бормочет что-то невнятное, не слушая его, двоица почти силком тащат высокого гостя на улицу и задами по тыльной стороне, чтоб их случайно никто не увидел, ведут «хлюста» в кабинет начальника станции и бережно укладывают на кожаный местами продавленный диван.

Малбасов, быстро скинув свой парадный пиджак, успевает подложить его под голову Амира Гусеиновича, заведующий рестораном Арслан, подумав, что гость уже сильно пьян, тихо и даже не попрощавшись, пытается незаметно сбежать.

– Стой! – останавливает его бдительный Абеке и, пошатываясь, встает с дивана.

Провинившийся моментально почувствовав свою оплошность, виновато замирает с кислой улыбкой, «хлюст» неуверенно подходит к нему, радушно обнимает и начинает неприятно целовать того мокрыми губами.

Арслан смущенно улыбается и продолжает послушно стоять.

– Ты, настоящий мужик, Армен, – хлопает его по плечам Амир Гусеинович.

– Арслан, – несмело поправляет тот.

– Ну да! Все равно, ты молодец!

Расцеловав его напоследок, Амир Гусеинович прощается с ним, обещает приехать к ним снова и шатающейся походкой направляется к Малбасову. Воспользовавшись моментом, Арслан тихо исчезает.

Оставшись наедине, начальник вокзала пытается удобнее уложить Амира Гусеиновича, от которого неприятно разит запахом спиртного, пива и потного давно не мытого тела. Преодолевая отвращение, он стаскивает него пиджак и туфли. Наконец, что-то пробурчав, гость засыпает и минуты через три, мирно храпит.

Усыпив высокого гостя, Малбасов, устало вытирает платочком с лица пот. «День какой-то оказался сегодня кошмарным и трудным, – с облегчением и тихим ужасом думает он, присаживаясь на край дивана. – Слава богу, кажется, сегодня опять пронесло…»

Случайно ему на глаза попадается выпавший из кармана костюма Амира Гусеиновича, сложенный вчетверо листочек бумаги. Уставший и обессилевший, уже не в силах о чем-либо думать, начальник станции безразлично глядит на валявшуюся около дивана бумажку и, подобрав, равнодушно бросает ее на письменный стол.

Посидев и немного отдышавшись, Малбасов встает и, уже собираясь уходить к себе домой, непроизвольно, ради праздного любопытства берет в руки валяющийся на столе сложенный листочек бумаги, раскрывает его и начинает медленно читать, постепенно трезвея:

«Справка

О досрочном освобождении…»

Внизу – стоял номер учреждения, дата, размашистая подпись какого-то подполковника и большая печать.

«А-а! – слабо стонет начальник станции и хватается за голову, наконец-то поняв, что его ловко и жестоко провели как мальчишку, пьяное уставшее лицо Малбасова искривляется от досады и он, как подкошенный, обессилено опускается на диван рядом с Амиром Гусеиновичом: – Ах ты хлюст! Хлюст ты и есть!..»

На что-то большее у него, похоже, уже не было никаких сил.